2-я хирургия 6

Владимир Марфин
                6.

                Пятнадцатого мая в больничном саду неожиданно запел соловей.
                -Ну, так соловьиный же день сегодня,- мечтательно заметил бодро выздоравливающий Лясавый.- Второе мая по-старому. Соловей в этот день защёлкает, значит, скоро конец весне.
                Выдав эту столь ошеломляющую информацию, он ловко запустил руку в тумбочку и. выхватив оттуда нечто съестное, вновь окопался под одеялом.
                -Соловьиный день!- счастливо улыбнулся Зимин и в голове его вдруг зазвучали стихи, от сочинения которых отвык в последнее время. Он схватил с тумбочки блокнот и ручку, и торопливо вывел на чистом листе первую строчку.
    Второе мая – соловьиный день.
                Однако тут же вспомнил, что второго мая по григорианскому календарю соловей не поёт и, следовательно, кто-то обязательно упрекнёт его в искажении фактов. Он зачеркнул удачную на его взгляд, но несколько сомнительную, строку и заторопился, зачастил, стараясь поспеть за набегающей и убегающей мыслью.
             Сегодня страстный соловьиный день –
             день первой трели в середине мая,
             когда во всех садах цветёт сирень
             и соловьи поют не умолкая.

             От этих песен – сердце из груди!
             Но трель за трелью – как за дублем дубль…
             И жизнь, и мир, и счастье впереди!
             И только вот весна пошла на убыль…
                Перечитав написанное, он зачеркнул слово «страстный», но не найдя другого эпитета, отложил стихотворение до лучших времён.
                -Доделаю,- умиротворённо подумал он.- Главное – настроение передать…
                Широкое окно палаты было распахнуто настежь. Готовящийся к выписке Костя ушёл в парк на свидание с женой. Михаил Юрьевич, привычно опасаясь сквозняков, исчез тоже. Лясавый жевал. Герман Максимович дремал, грудь его вздымалась глубоко и спокойно.
                Сергей осторожно задрал рубашку и внимательно осмотрел свой живот и правый бок. Два зарастающих длинных шрама стали для него привычными и не пугали, как в первый раз, когда он в отчаянии увидел их. Он знал, что ему удалили желчный пузырь и ушили повреждённый желудок. Боль не беспокоила его, из отверстия в боку до сих пор торчала небольшая резиновая трубка, из которой, время от времени, в привязанную к бедру бутылочку потихоньку стекала зеленоватая гнусная жидкость.
                С помощью приезжавших на субботу и воскресенье матери и сестры Светланы, вернувшихся из Чехии, а так же благоволящей к нему сестры Милы, Сергей всё чаще выбирался в больничный парк, старый, ухоженный, густо заселённый цветами и птицами. И на этот раз, выйдя из палаты, благо обход закончился, а до обеда оставалось часа полтора, он решил побродить по территории больницы, изучить на всякий случай её расположение.
                Через парк, мимо урологии, он миновал глазное отделение и вышел на пустырь, где велось строительство нового терапевтического корпуса. Глубокий фундамент был почти забетонирован, а неподалеку, в сторонке, навалом лежали ряды плит из сборного железобетона. Осмотрев эту бесхитростную и безлюдную баррикаду.
                Сергей по тропинке, протоптанной в зарослях лебеды, крапивы и татарника, побрёл к стоящему возле забора невысокому, длинному строению, возле которого суетилось несколько больных. Подставляя под ноги ящики, бруски и камни, они заглядывали в наполовину закрашенные белой краской окна домика и затем, соскакивая с возвышений, возбуждённо спорили о чём-то, жестикулируя и волнуясь.
                Зимин подошёл и, ни о чём не спрашивая, поднялся на пустующий ящик. То, что он увидел, поразил его, и он был вынужден схватиться за раму окна ослабевшими и побелевшими от напряжения пальцами.
               Помещение, в которое он так самонадеянно заглянул, было резекторской морга. В нём стояло несколько оцинкованных высоких столов с деревянными бортиками, на которых лежали обнажённые трупы мужчин и женщин. Смерть предстала перед Сергеем во всей своей наготе, противозаконная и противоестественная.
               Зимин никак не мог примириться с тем, что постаревшие люди, как и всё живое на земле, обязательно должны умирать, уступая место идущему вслед новому и молодому. Но здесь перед ним лежали совсем ещё юные , мало пожившие, в одном из которых он с содрогание узнал Сашу Сахарова, курсанта школы милиции, весельчака, балагура, поэта, постоянного посетителя заседаний литобъединения при  «Молодёжке», которым руководил Сергей.
              Саша лежал с лицом спокойным, улыбающимся, и даже смерть не смогла стереть с его лица этого выражения. Зимин подумал, что Саша в момент гибели был по-настоящему счастлив и оттого не успел осмыслить трагедии, случившейся с ним.
               Осторожно спустившись с ящика, Сергей прижался лицом к стене.
               -Эй, парень, что с тобой?- окликнул его белобрысый тощий мужичок с костылём под мышкой.- Мертвецов испугался? Так они не кусаются. лежат себе и лежат.- Он помолчал, озадаченно разглядывая резко повернувшегося к нему Сергея, и неожиданно спросил:- Может, кто из них родич твой? Или знакомый?
               -Н-нет,- против воли выдавил из себя Сергей.
               -Тогда, значит, испугался,- авторитетно заметил мужичок.- Ну а раз тебе это противопоказано, не лезь, куда не следовает. Милиционеры это, двое, которые с края лежат. Бандит их какой-то ухлопал. А остальные наши – больничные. Болезнь – она не разбирает, кто ты и что ты. От неё не денешься. Сейчас на костыле, а завтра, глядишь...
               Доморощенный философ явно хотел потолковать «за жизнь», больные слушали его с интересом, но Сергей отвернулся, зябко втянул голову в плечи, и заковылял в палату...