Дождь
С утра дождь. Сразу повеяло холодом. На веранду просились собаки. Они вставали на задние лапы, заглядывали через стекло и скреблись. И смотрели в глаза, их взгляд говорил: «Ну, же! Давай, открывай. Не видишь что ли. Это я. Не узнал?» И когтями требовательно цокали по стеклу. Пришлось открывать.
Окна запотели, а потом протекли маленькими ручейками, образовав проталины. Сквозь них мелькали виноградные лозы, которые раскачивал и трепал ветер. Дождливый день в Крыму сильно меняет жизнь. Никуда не пойдешь, всюду грязь. Глина наматывается на ноги. Остренькие камушки постоянно попадают внутрь сандалий и колются. Нужны сапоги. И в сапогах не легче. Намотаешь на них тонну глины и забуксуешь.
Можно ходить только по асфальту.
Море сразу становится грязным, словно помойная яма. Потоки воды сносят в море все туалеты и помойки.
Остается только пить вино. Но и вина не хочется, потому что нет солнца. Уж лучше сразу выпить водки и обо всем неприятном забыть.
Нужна компания. Нужен собеседник. Но как назло ни того, ни другого. Приходится общаться с собаками и уговорить их прогуляться с тобой до ближайшей пивной точки. Они вроде не против и приветливо махают своими хвостами в ответ на предложение. Собака – друг человека.
Диван
Есть в жизни какое-то таинство. Когда ждешь чего-то, когда в каждой минуте есть загадка. Каждая крупица жизни таит смысл. А иногда в жизни смысла нет. И нет никаких загадок. Вот сейчас, когда кончился дождь, в жизни не осталось никакого смысла. Все вокруг наполнилось сыростью и холодом и бессмысленностью.
Пол веранды весь покрылся грязными собачьими следами. «Зря пустил их» - вертелось в голове. Никуда не хотелось идти, но план уже созрел и отказаться от него казалось еще труднее, чем осуществить. Оставаться еще хуже, чем идти. Тем более, что дверь на веранду собаки не закрыли за собой и оттуда мерзко тянуло. Сыро и промозгло. Все равно надо вставать. Продавленный диван испустил ассонансный стон, когда Андрей сделал движение, чтобы подняться. И это скрежетание как нельзя больше соответствовало его внутреннему состоянию. Андрей всегда знал, что лучший его друг, который никогда не предаст – это диван. И только диван понимает его вполне.
Пивная точка находилась возле спасателей. И путь к ней прочертился в голове отчетливо и ясно. Он весь вспыхнул внутри, озарив жизнь каким-никаким смыслом. Предстояло выйти на шоссе, пройти мимо всегда полной приезжего народа почты, пройти мимо автостанции и налево, по улице Десантников, тенистой аллеей. Полной блестящих луж. Резкий вкус желтого разливного портвейна под названием Пивденнобугский, уже наполнил рот, так что хотелось немедленно закусить.
Надо было утепляться и Андрей сменил шорты на джинсы, а шлепанцы на кеды. Вещи были не его, но валялись тут на стуле, вместо подстилок все лето и Андрей посчитал вправе использовать их на благо. Они подошли, все застегивалось, хотя джинсы оказались короткими, а клетчатая рубашка, которую он надел поверх майки, узкой и ее рукава тоже короткие. Андрею это даже понравилось, когда он увидел себя в осколок зеркала. Комичный вид все же, как никак расцветит обреченный на скуку остаток дня.
Толкаясь с собаками, которые тоже не хотели идти по лужам, он двинулся по узкой бетонной дорожке по направлению к шоссе.
Собаки
Собак было две. Обе дворняги. Но породистые. Большие и умные. Джим чем-то напоминал овчарку, а желтая, гладенькая Сильва, его жена, чем-то напоминала русскую гончую, только увеличенную в масштабе. Она и вправду была охотницей и следопытом. Вообще, хозяйка дома, Мария Николаевна, где жил Андрей, запрещала ему брать с собой собак в поселок, потому что собаки в поселке умело загоняли, ловили и тут же употребляли кур. И жителям это очень и очень не нравилось.
Мария Николаевна уехала в Москву, к больной раком родственнице, отъезд срочный, сборы бестолковые, Андрея оставили сторожить дом. И сколько все это продлиться не известно. Бросить умирающую невозможно. Сколько она будет умирать? И год и два. Дом бросили на Андрея, почти постороннего человека. Андрей писал стихи, и два стихотворения, как-то очень понравились всей веранде, это роднило его с домом и с Марией Николаевной, поэтому и посчитали его достойным жить тут и сторожить дом, и следить за всем, и оплачивать счета. Другого не нашлось. Еще долго жил с ним Князь, посвящая во все хозяйственные дела и нюансы быта, но на неделе и он уехал, писать свою диссертацию по архитектуре модернизма. Конец октября, а все еще тепло и море теплое. И только сегодня первый день, от которого повеяло колючим холодом.
Андрей не выходил из дома несколько дней. Все лежал на своем диване и думал о чем-то. Думал, вперившись в чей-то детский рисунок, висевший перед глазами, на котором крупно было написано: Тётя Тотя.
Молочница Клава перестала носить молоко. Гости перестали заходить. И даже случайные посетители, так надоедавшие прежде, обходили дом стороной.
Надо было выдвигаться к людям. Ближе к магазинам, портвейну, цивилизации.
Очередь
У телефонной станции толпился народ. Очередь тут стояла всегда и в сезон и даже зимой. Эта очередь была неким неводом, залавливающим людей, а потом отдающим друзьям и знакомым. Тут происходили неожиданные встречи. Если в Москве не видишься с кем-то несколько лет, жди, встретишь в этой очереди. И Андрей по привычке стал вглядываться в лица, хотя никого не ожидал встретить. Знакомых у него было мало. И вдруг узнал Икира, его бородатое лицо, коренастая, плотная фигура рельефно выделялась в совковой толпе. Согласно голосу Америки, срок в Мордовских лагерях закончился и он вышел. Андрей хотел было подойти, но Икир был пьян и вряд ли его узнал бы. Сонную одурь с Андрея вмиг смыло. Голоса говорили, что Икир на следствии выдал все правозащитное движение. Более 200 человек. Собственно, это даже не было знакомством, просто однажды они оказались вместе на одной московской кухне, слушали очередного опального поэта, вынужденно отъезжающего за бугор. А потом слушали зятя этого Икира, остроумного, популярного барда.
Но, кое-кто из них, с досадой
Озираясь на фасады,
Где "звистные письмэнники" живут,
Из подлейшей жажды мести
Сочиняют эти песни,
А потом по всей стране со злобою поют.
И хохотали. А почему же такой плохой конец у этой песни?
Андрей так засмотрелся, что стал огибать почту по кругу. И все смотрел и оглядывался на бородача. Икир поставил заплечную сумку на землю, вынул бутылку водки и стал пить из горла, омочив бороду.
- Ну, все верно, это он. – Подумал в ужасе Андрей.
Литкаторжанка
Он совсем обогнул почту и вступил на дорогу, ведущую к Литфонду. И наткнулся на маленькую седую старушку в длинном черном пальто, которая ласково гладила Джима, а Джим лизал ей руки.
Собаки Марии Николаевны были известны не только в этом небольшом поселке. Они прославились на весь мир. С ними приезжали прощаться, когда уезжали за границу. Уезжали, как предполагалось, навсегда. А потом о них спрашивали, говорили во всех столицах мира.
Отчасти Андрей поэтому и брал их с собой, чтобы не пропустить по дороге друзей дома. Старушка узнала Джима, Джим узнал старушку. За приветливый характер Джима все любили.
Андрей читал только что опубликованную ее повесть о звонаре московском, обладавшем уникальным слухом. Если бы перед ним возник сейчас кудрявый полнотелый бог этих мест, Андрей был бы не так поражен. Он затрепетал не столько перед ее известностью и талантом, и даже не перед талантом ее гениальной сестры, сколько перед годами ГУЛАГа, которые пришлось ей преодолеть. Встреча с сыном генерала – Икиром только подготовила этот ужас. Ему то выпало сидеть всего 4 года, а не полжизни.
- Я знаю, Муси нет здесь – обратилась старушка к Андрею.
- Вы одни остались в доме?
Её седые волосы были удивительной прямизны, как стрелы. Седые стрелы, стремительно падали вниз, остановленные только стрижкой в кружок, ровно у подбородка.
Андрей назвал старушку по имени отчеству. Конечно, он знал, как ее зовут, хотя она, не знала Андрея. Так случается с известными людьми, которых все знают, а они нет.
Так бывает, что иногда теряется ощущение времени. И ты не понимаешь, в каком времени ты живешь. И сейчас словно весь серебряный век выливался на мокрый шершавый перекресток. Серебряный век, пролезший через колючую проволоку и все ужасы 20-го века, чтобы потрепать Джима за ухом. Это она смотрела на Мандельштама и хихикала над ним. Это она ходила с Волошиным по холмам, это она родила в 17 лет, еще до венчания. Какой был скандал в благородном семействе.
В прошлом году она жила у Муси и толпы интеллигентного народа шли, мечтая познакомиться с ней, а она со своей гомеопатией, горшками, акафистами, и постоянно теряющимися очками принимала всех серьезно, безостановочно и терпеливо. И потом бесконечные литературные вечера. Тихие, вдумчивые, на которых никто не смел никого перебивать и даже повышать голоса. Все, кто читал при ней, кто удостаивался этой чести, был уже гением, уже Парнасцем. Пускай временным, допущенным только ею, вратарницей.
Допущен был и ее сумасшедший спутник, поэт Валерий Исаянц, который сейчас стоял с ней рядом тоже в длинном черном пальто. Рубашку в этот день надеть еще можно было, но пальто даже сегодня смотрелось чрезмерным. Ниже двадцати температура не опускалась. Но если бы он был без пальто, вместе они не смотрелись бы.
Что наша жизнь и наши планы. Если случайный дождь может изменить настроение настолько радикально, что вместо того, чтобы сесть за стол и приняться за работу над рукописью, отправиться в пивную. Что наша жизнь, если случайная встреча по дороге еще раз настолько изменит планы, что ты вообще забудешь, в каком времени живешь? И любая работа над рукописями покажется ненужной и смешной, а глоток портвейна преступлением.
Наша жизнь как мячик, который бросают невидимые игроки. Случай решает все. Попадешь к одному следователю, получишь этап на Восток, к другому, пожизненно выгонит на Запад. А к третьему: продашь бесплатно, без всяких серебряников всех своих друзей.
Две тени, одна тонкая и длинная, вторая совсем уткнувшаяся в собственные ноги, обе с палочками, прошли мимо, а может быть даже и сквозь Андрея, и скрылись за углом почты.
«Они встанут в ту же очередь, - догадался Андрей, - будут за Икиром. Зэки всех времен в одной очереди».
Собаки не пошли за ней. И Андрей помедлив, продолжил свой путь. Он даже не смог сообразить, ответил ли он что-то на вопрос Вратарницы, и куда он идет, он тоже не вполне понимал. Просто шел и свежий воздух возвращал его к жизни. Правда, пока непонятно к какой жизни и в каком времени.
Были полит-каторжане, а ее называли, сократив первый слог, «лит-каторжанкой».
В прошлом году ей отмечали 80 лет. И она читала стихи на свой День рождения. Забавно, что Мария Николавна и лит-каторжанка постоянно путали даты своих рождений. Потому что они так и не привыкли за всю жизнь к новому стилю. И отмечали иногда дважды. По старому и по новому стилю. И как в детстве, а это, конечно, на всю жизнь, и как при советской власти. Одна родилась в 1903 году, другая в 1894. Успели привыкнуть к той России на всю жизнь. Да, и мы никак не отвыкнем, и сейчас принято отмечать Новый Год дважды, по новому стилю – 1 января, по старому – 14 января.
Сначала лит-каторжанка прочитала стихотворение, посвященное своему юбилею в торжественной тишине. И под аплодисменты. Это стихотворение она написала после многих лет поэтического молчания. Но Муся – Мария Николаевна что-то недослышала. У нее в ухе был слуховой прибор, который постоянно пищал, если неправильно крутить колесико.
- Что-то? Легка походка? Упруг мой шаг по ступенЯм?
И вратарница монотонно и размеренно, так же как и в первый раз, повторила стихотворение.
Мне восемьдесят лет. Еще легка походка,
Еще упруг мой шаг по ступеням,
Но что-то уж во мне внимает кротко
Предчувствиям, и предсказаньям, снам.
Мне восемьдесят лет? Сие понять легко ли,
Когда еще взбегаешь по холму,
И никогда еще сердечной сильной боли,
Ни головной…
Тут уже Муся не выдержала и засмеялась. Смех ее был настолько чистый, детский, прозрачный, что засмеялась вслед вся веранда.
- На какую гору, на какой холм, вы взлетали?
- На Верблюд вчера ходила. Вчера и написала.
- На Верблюд? - преувеличенно удивленно воскликнула Муся. - И никакой сердечной боли? - И она опять засмеялась. Закатилась счастливым смехом.
- Поздравляю вас! Это же тост! За это и выпьем. Ни сердечной, ни боли головной…при восхождении по ступенЯм на Верблюд-гору. – И опять весь стол покатился хрустальным звоном, хрустальным смехом.
Андрей не раз поднимался на этот Верблюд – ближайший к поселку двугорбый холм, и всегда с огромным трудом и одышкой, и многими остановками. И почему он не удивился этой легкой походке? Неужели она может взбежать на этот Верблюд без одышки? В 80 лет! Дело было даже не в этом, а в живом отношении к поэзии. Увидеть в стихотворении что-то реальное, конкретное, значит приблизиться совершенно к его пониманию. И почему все восприняли это стихотворение совершенно отвлеченно, никак не отреагировав. Ничего не узнав в нем из жизни, не поняв. Из какого-то почтения? К чему такое почтение?
Безумец
Андрей с удовольствием бы поговорил с этой знаменитой старухой, постоял бы с ней в очереди, но присутствие Исаянца делало это невозможным.
Он тоже был поэтом, «непризнанным гением» и под патронажем лит-каторжанки стал вхож во все знаменитые дома посёлка. Они и познакомились у Марии Степановны, самой знаменитой вдовы. Вообще, то время все чаще называют временем великих вдов. Но вскоре «сумасшедшего гения» отовсюду изгнали за отвратительное, безумное поведение. На веранде несколько раз устраивались его творческие вечера. Он не читал, а орал и выкрикивал свои стихи, особенно знаменитое «А я хотел достать пролетку», где эта строка звучала множество раз. И в конце-концов, пролетка действительно появлялась и везла его куда-то. Знаменито стихотворение было тем, что, читая его, поэт входил в исступление, и слушатели в ужасе, в страхе за свои жизни, разбегались с веранды, спасаясь через окна. Вслед за пролеткой появлялись и соседи, и спрашивали: «Что у вас случилось? Не вызвать ли милицию?»
Лит-каторжанка спасала положение и примиряла всех одной фразой: «неподсуден, ибо безумен».
Маститые поэты читали стихи важно, неторопливо, не ожидая никакой критики, ничего взамен, кроме почтения и внимания. Но умудренные годами дамы еще помнили, что в поэзии должна быть страсть, поэтому предпочитали слушать не маститых и вовсе неизвестных, а молодых поэтов, в которых эта страсть жила. И неважно, признает их кто-то или нет, будут у них книги, или нет. Сейчас, на фоне признанных и маститых, они выглядели намного привлекательнее, а то, что в их стихах подчас звучала крамола и нечто предосудительное, делало их поэзию еще более острой и даже опасной. Исаянц не входил ни в какие подпольные, андеграундные группы. Он не знал ни Питерскую филологическую школу, ни Московскую Лианозовскую. Он был одиноким, армянским, сумасшедшим гением из Воронежа.
Он не кивнул Андрею, не посмотрел на него даже мельком своими огненными сумасшедшими глазами. Даже Джима он не погладил, он весь был полон внимания к спутнице. И ничто, никакие мировые катаклизмы не способны было его отвлечь.
Вскоре, стараниями литкаторжанки у Исаянца вышел сборник стихотворений с предисловием Арсения Тарковского. Но даже это громкое имя не могло примирить читателей с Исаянцем. Его побаивались, хотя из непризнанных гениев он быстро скакнул в признанные и даже вступил в Союз писателей. То есть, стал полноправным «письмэнником», как тут их называли местные.
Нет, Андрей не мог идти вместе с этой парочкой. Знаменитая старуха и безумный поэт никого не подпускали к себе.
Каменные бабушки
Дойдя до конца аллеи, Андрей понял, что стоит перед тропинкой, которая вела к «каменным бабушкам». Буквально несколько шагов в сторону, вправо от аллеи, через чужой палисадник. Чужую калиточку. И ты в этом дворике, на задах бараков.
О каменных бабушках известно немного. Почти каждый вечер летом они давали представления в театре камней, а потом скрывались в своем маленьком жилище. Домик их был настолько маленький и низкий, настолько затиснутый среди других построек, принадлежавших соседям, что внутрь кроме них никто не мог зайти. Участочек их тоже был сказочно мал и использовали они его не для того, чтобы построить сарай и сдавать его отдыхающим, а для своего театра.
Бабушки собирали зрителей в условленный час, когда солнце клонилось к закату и посылало свои лучи по точно проложенному бабушками маршруту сквозь отведенные для этого отверстия в декорациях. Пройдя заданный маршрут, лучи, зажигали драгоценные камни Карадагских гор. Главные роли здесь, конечно, играли сердолики, с их бесконечными формами и переливами. Непрозрачные – черные, прозрачные - белые. И все оттенки красного. От темной, венозной киновари до алого цвета артериальной крови в счастливо отловленном в пене прибоя камешке.
Где они собрали свою коллекции никому не ведомо. Эта огромная коллекция камней, конечно, не могла быть собрана на одном месте. По всей видимости, бабушки были профессиональными геологами и собирали свои камни по всему свету. Так называемых, «Драгоценных» камней у них, конечно не водилось. Они собирали камни не по прейскуранту их стоимости. Они руководствовались совсем другими критериями. Великолепные кристаллические щетки, напоминавшие сказочные города. Друзы, словно виноградные грозди, застывшие навеки. Распилы, позволяющие заглянуть в сердца камней. Заглядевшись однажды на такой идеально отшлифованный распил, Андрей вдруг услышал над своим ухом, что это полевой шпат, а другой – гранит. Вот это его поразило больше всего. Какой-то мусор под ногами, а на самом деле – бесценное сокровище.
Андрей, стоя на пятачке, которое раньше считалось театром камней, жалел, что к бабушкам относился с какой-то непонятной ему самому насмешкой, фанаберией. Конечно, они не были вхожи в блестящие дома, не чурались общением с самыми заурядными отдыхающими. В их «театре» сидели самые нормальные обыватели. Это и позволяло относиться к ним свысока. И сейчас он запоздало жалел об этом. Так хотелось пообщаться с простыми, нормальными людьми.
Ксения
На эту аллею с растрескавшимся асфальтом каждую ямку которого теперь заполняла лужица, за все лето Андрей никогда не заходил. Только однажды они всей верандой отправились сюда в летний кинотеатр, смотреть модный итальянский фильм.
Выбоины асфальта, залитые дождем. Трещинки, на которые наступаешь, и снизу поднимается вода. Дальше живут письменники Так написано на входе. «Будинок творчості письменників».
Ходить сюда бесполезно, потому что аллея оканчивалась пропускным пунктом... Вход по письмэнниковским пропускам. Железные ворота и справа вертушка, которую открывает дежурный. Наверное, их освобождают от дежурства в межсезонье, а тем более, в непогоду, когда отдыхающих совсем нет. И Андрей решил попробовать счастья. Пошел туда, откуда вышла литкаторжанка с гениальным безумцем, чтобы через парк попасть на набережную.
Первое, что увидел Андрей, когда подошел к вертушке был Джим. Он каким-то образом уже пролез через запретный забор. Показал бы он эту щель, этот ход. Джим ласкался к девушке, которая больше всего походила на сверкающий агат, она сидела на корточках спиной к Андрею и гладила и ершила шерсть Джима. А Джим носом забирался ей под платье и задирал его до трусиков. Но девушка боролась с Джимом и натягивала подол назад.
Ксения – выдохнул Андрей, словно перед смертью. – Откуда она тут?
Андрей понял, что уже некоторое время не думал о Ксении. Просыпался ночью с каким-то новым ощущением свободы. Нет давящего чувства. В чем дело? Доискивался внутри себя. Проверял все свои внутренние ящички. Ах, вот в чем оно дело. Вылетела мысль о ней. На какое-то время, пусть ночное, пусть во сне, но забывал о ней. И сразу насколько легче на душе. Как тяжело постоянно осознавать себя недостойным, отверженным, и вообще не допущенным к человеческому обществу. Потому что самое драгоценное, что в тебе есть, никому не нужно. И зачем оно тогда? Никем невостребованное.
И сейчас, когда он увидел Ксению, ему показалось, что она как бы вышла из его внутреннего мира на эту мокрую аллею.
Ксении невозможно было признаться в любви. Даже этого он был лишен. Он мог лишь бессмысленно смотреть на нее. И то, в тайне, тайком. А значит, не смотреть, а подглядывать. Он стал ходить в церковь, в которой служил ее дедушка – митрополит. И смотрел на нее, вместо иконы. Но она там появлялась редко. И он смотрел на ее тень, на то место в воздухе, где она стояла когда-то. Где он ее увидел впервые.
Андрей тронул было железную вертушку и толкнул ее. Но она не подалась. На него мрачно из своей будки, сквозь решетку, смотрел дежурный. Андрей жестом показал на Ксению и Джима одновременно, как бы говоря, что они вместе. Но вахтер даже не пошевелился. Вид у Андрея в ковбойке не по росту и нелепых джинсах был такой, что его не пустили бы сюда даже с пропуском.
Ксения, наконец, заметила Андрея, и встала, натягивая подол платья. И тут Андрей с ужасом сообразил, что сделает сейчас Джим. Ксения еще не успела и поздороваться, как Джим встал на задние лапы и вытер о нее передние. Она даже не успела отстраниться, потому что смотрела на Андрея. На ее груди появились отчетливые, черные оттиски собачьих лап. Светлое, праздничное платье было испорчено.
- Джим! – заорал Андрей.
Но Джим даже не обернулся. Вместо этого на крик прибежала Сильва, втиснулась между ног Ксении и стала снизу омахивать ее хвостом и кусать Джима. Она не терпела измен.
- Джим, - радостно отмахивалась от собаки Ксения.
- Джим! – еще раз с угрозой закричал Андрей. И опять толкнул вертушку, но запоры не пали. Андрей попытался испепелить вахтера взглядом, вместе с решеткой, но у него не получилось, тогда он развернулся и пошел по аллее прочь.
- Андрей, Андрей, подождите! – кричала Ксения. Но Андрей только отмахнулся рукой. Все кончено. Все напрасно. И встреча, о которой он так долго мечтал, испорчена и провалена. Его даже не пустили.
Ксения не побежала за ним. Да если бы и побежала, не догнала.
- Андрей, - еще раз долетел ее голос. Значит, она все смотрит мне вслед – думал Андрей, смотрит на мое посмешище. И его охватило единственное желание – убраться как можно быстрее с глаз долой и вообще сгинуть поскорей.
Андрей дошел до шоссе и повернул направо. Улицы, совсем недавно полные толп отдыхающих, были непривычно пустынны. Он остановился на мостике через высохший ручей. Теперь всегда сухой овраг был до краев полон бешеным, грязевым потоком. Эта угрожающе рычащая, неожиданно объявившаяся, мутная речка совпала с его внутренним состоянием и он, перевесившись через перильца, неотрывно и жадно стал смотреть на нее.
Если бы поток просто быстро бежал. Вода, пусть намного грязнее, чем бывает в ванной, быстро текла себе вниз, как это обычно у нее бывает. Но нет. Вода совсем не стекала вниз, она клокотала, брызгалась, вспенивалась. И некоторые брызги вылетали из потока высоко вверх, словно пытаясь облизать и испачкать своими грязным языком кеды. Андрей как загипнотизированный смотрел вниз. В одном месте вода постоянно закручивалась в водоворот и исторгала из себя пену. Пена крутилась, осаживалась на берег, а внутри ее непрерывно что-то клокотало, взбивая пену еще круче, еще сильнее, словно стиральная машина.
В другом месте из коричневой воды постоянно поднимался и брызгался белый гребешок. Иногда он исчезал под особенно яростным наплывом грязи, но никогда не сдавался и вновь выбивался вверх своим белым, победным знаменем.
- Нее-е-ет. В жизни не все так просто – подумал Андрей. Даже у природы, такой разумной и всегда упорядоченной всякими законами, типа мирового тяготения, бывает много беспорядочного, абсурдного и бестолкового.
Он оторвался от переживания потока с трудом, но оторвался с совершенно очищенными и даже я бы сказал, просветленными мозгами. Словно в прачечной отмыл их. И тогда он вспомнил.
- Она же звала меня! Какой я олух. Даже не обернулся. А она кричала.
Наконец вернулись собаки, мокрые и грязные. Они свесили свои алые языки и тяжело дышали, вытирая свои бока о джинсы Андрея. – Они все это время с ней были, - подумал Андрей. И не отдавая себе отчета в действиях, поспешил назад.
Он сначала заглянул на телефонную станцию, в этот человеческий невод, может быть она пошла звонить, но на этот раз знакомых не обнаружил. Даже заглянул в будки, но и там разговаривали незнакомые.
И опять направился по той же аллее, по растрескавшемуся асфальту, не представляя и не загадывая, как откроет турникет. Но турникет вращался свободно, когда он подошел к нему, но почему-то в другую сторону. То ли люди прошли, то ли ветер качнул его, и выпустил на свободу, и никаких стражей не сидело в будке. Вот почему он не открывался, Андрей просто пытался его открыть в другую сторону и так жал, что чуть не сломал. Вот почему у сторожа были такие испуганные глаза, а Ксюша так весело кричала ему в след.
- Чучело, - подумал про себя Андрей и решил исправить положение немедленно.
Он вошел в парк, где никогда не бывал. Это был сакральный писательский парк. На высокой клумбе зелеными морскими камешками, которые иногда называют голыши, было крупно выложено:
«Улыбнись! Ты в раю!»
Девушка с кувшином
Смуглая кожа Ксении на самом деле отливала агатом, полные губы были еще темнее кожи, а глаза напоминали глаза газели или джейрана, не помню, кто там у них на юге водится, и тоже светились агатами. Ее отец происходил из таджикского царского рода, а дедушка, действительно, занимал митрополичью кафедру и возглавлял отдел Патриархии. Она только сегодня приехала с отцом в Дом творчества. Ее отец секретарь писательской организации получил путевку сразу на три месяца. Она собиралась зайти к Марии Николаевне, за своими вещами, которые всегда оставляла у нее на зиму. И неожиданно встретив растерянного Андрея в своих джинсах и рубашке, в которых он напоминал Пьеро после драки с Арлекином, который оторвал ему рукава и вытянул из них руки и ноги, она так удивилась, что даже не смогла засмеяться. И сейчас, замачивая испачканное Джимом платье в Ариэле, она смеялась. Смеялась, снимая и трусики, и лифчик, потому что и до них добрался Джим и на них обнаружились пятна глины.
Ей нравился Андрей, но он был настолько смешным и нелепым во всех своих проявлениях во всех поступках, что она вообще не представляла, как с ним можно нормально общаться. Он то смешил всех, то пугал. Объяснить все это не получалось даже тем, что он поэт. За поэта его никто не считал, да и сам он не настаивал никогда и не делал из себя поэта.
Длинная тощая шея, которой любой воротник был велик, огромные голубые глаза, которые он беспрестанно таращил на нее. Длинные тощие руки, без признаков бицепсов, или что там полагается мужчинам. Все это не могло ее не смешить. И сейчас, вспоминая его нелепую раздосадованную фигуру, убегающую от нее, она опять рассмеялась. Тем более, как оказалось, турникет был открыт, он только собирался вертеть его в другую сторону. И оттого так рассердился на вахтера и на сам турникет, который ему не поддавался. А потом и на Джима.
- Вот и первое приключение, подумала Ксюша, – как хорошо, что я приехала, убежав на месяц из скучного института. Того и гляди, на картошку всех пошлют. А я здесь. У меня вообще бюллетень. Действительно, в здешнем медпункте знакомые врачи обещали дать ей какую-то справку. Да и отец поможет.
Она стала поливать на грудь теплую воду из кувшина, вода потекла вниз, приятно щекоча тело. Ее соски торчали вверх темными гранатами, они были еще темнее кожи. И тут она ощутила на себе чей-то взгляд. Обернувшись, она увидела Андрея, который, наверное, уже долго удивленно, через незакрытую лоджию первого этажа во все глаза рассматривал, как она моется.
Ксения так и застыла с кувшином в руке. Андрей тоже не знал, что делать и беззастенчиво пялился на внезапно открывшийся ему агат.
Лоджия совсем невысоко возвышалась над землей. Ксения так и стояла с кувшином на плече, но из носика уже перестала литься теплая вода на ее грудь. Ее влажная кожа сверкала. Они находились так близко друг от друга, что можно было разговаривать совершенно не повышая голоса.
- Ты надел мою рубашку и мои джинсы! – не повышая голоса, сказала ему Ксюша, глядя прямо в глаза. И задернула шторы.
Поэты
Поэты жили у моря. Поэты любили солнце. Поэты читали стихи. Сначала в мастерской, в доме Поэта, потом, когда умерла вдова – на веранде. Их самиздатские сборники переполняли диван, на котором спала хозяйка, а после ее отъезда – Андрей.
Поэтам нужны были слушатели. В этом все дело. Были поэты и у письмэнников, но им слушатели были не нужны. Им нужны были тиражи. А тиражи давали секретари. И все стремились в секретари. Кому тиражи, кому поклонники. Так разделилась поэзия. Кого хотелось слушать, у того тиражей не было, были только поклонники. Их стихи приходилось переписывать и заучивать наизусть. Остальное хранилось в диванах.
Письменники жили в коттеджах, а поэтам жить было негде, поэтому они валялись на пляже на драгоценной гальке из сердоликов, на травке под кипарисами, и просто в палисадниках. На ночь они заползали в щели под крышами, застрехи, дровяные сараи, или довольствовались пляжными топчанами под открытым небом. Поэты были очень энергичными и часто надоедали, к тому же они недоедали и когда появлялись на веранде, доедали все подчистую. И сухари и даже разгрызали косточки от абрикосов, оставляя после себя горы скорлупок и ни одной крошки.
Собираясь в стаи, они усердно джимболосили сады и виноградники. В других местах – «чимбалосили», но в остатке этого старинного слова, известного еще с серебряного века, являлся и глубокий его смысл: собирать оставшийся на лозах после основного сбора виноград. Можно таким же образом собирать-джимболосить и миндаль и любые другие орехи и фрукты, включая инжир и каштаны. Впрочем, на каштаны и тутовник желающих было мало.
Особенно выделялся поэт по прозвищу Кривой рог. Он был сам из Кривого Рога и бродил возле моря с огромной ватагой сторонников. Нет, он не джимболосил, он крутился, топтался, а потом и лежал целыми днями возле автоматов, выдававших сухое вино. Маленький, толстенький, вечно хмельной, как настоящий сатир. По вечерам он, завывая, читал стихи и завораживал слушателей. Он читал бесконечно долго и много. Его слушали, все больше погружаясь в дословесный, мутный, бесконечный гул. По его воле гул откуда-то являлся и складывался в понятные вроде бы слова, но на самом деле слова эти являлись с постоянно ускользающим смыслом, и они опять уходили и возвращались в гул. От этих стихов только и оставался гул тягучих гласных: А-а-а, у-у-у- и- О…
Он закрывал глаза. Он отхлебывал из чайника, прямо из носика. Скидывал с глаз прядь волос, закидывал голову назад и продолжал свои бесконечные: а-а-а, о-о-0, у-у-у-…
В чайнике, конечно, было вино. Белое, кислое вино из автомата. У этих автоматов, разливающих вино, концентрировались и поэты веранды. Поэты письмэнники пили в своих номерах. Публично им пить было неприлично.
Слушали его так же, как звук тихого морского прибоя, или пение сверчка. Он не обращал внимания, когда о нем забывали. Продолжал читать. Однажды, всей компанией отправились за вином, оставив поэта в одиночестве. Когда вернулись, Кривой рог продолжал читать. Мы, всей гурьбой, тихо хихикая, стали рассаживаться, словно никуда и не уходили. Но вино он почуял и, не открывая глаза, протянул руку за бутылкой. Мы наградили его бурей оваций. Волхв, скиф и прорицатель, вызывающий священный гул. Сверчок лепечет свое, не обращая внимания, слушает его кто-то или нет, и море особо не заботится о слушателях. Шуршит себе по гальке и шуршит все ночи напролет.
Это что, существовали и более удивительные поэты.
Сева из бараков Лианозова сочинял стихи из одного слова. Произносил много раз только одно слово, а перед глазами вставала картина, пульсировала страстями драматургия и вся история рода человеческого проходила перед глазами.
Например, стихотворение из слова «Зима». Наступала зима и она называлась. Потом являлась пауза и возникало уже два подряд слова «зима». Мы ждали, а зима длилась и Сева говорил уже три подряд слова «зима». Мы понимали, что зима лютует. Что наступает пик зимы и ждали уже конца, перелома, но конец не приходил и опять Сева вставлял слова «зима». Потом еще одно. И мы понимали всю безысходность, всю беспросветность жизни. И еще раз, пожимая плечами, словно извиняясь за всю неприкрытую правду жизни, он произносил это слово. И потом, как следует намучив зимой, уже совсем впавшим в тоску слушателям он дарил слово «Весна». Но так небрежно, словно утешал в безнадежной ситуации. «Ну, и потом весна. Но все равно зима», - это так звучало. Поразительно, как такое стихотворение могло возникнуть. На чем оно могло держаться? Только на одном слове, паузах, интонации, мимике, и пожимании плечами. Не просто слово, но весть смысл, вся картина, за этим словом. Можно исписать многие тома о зиме, о пурге, метели, санях и русских печах. Но не сказать так много, так, как именно ты сам мог себе сказать о зиме. Конечно, напечатать такие стихи было немыслимо и даже бесполезно. Кто не слышал чтения, тот никогда не понял бы смысла.
Он так же придумал сочинять стихи из строк известных поэтов. Например:
Я помню чудное мгновенье
Невы державное теченье
Люблю тебя Петра творенье
Я цитирую здесь его стихотворение без его ведома и разрешения, не боясь нарушить авторские права. Потому что это же не его строки.
Правда, потом он все же дополнял, спрашивая нас: «Кто написал стихотворение?» И когда кто-то уже первым пытался выкрикнуть светлое имя, он затыкал его: «Я написал стихотворенье». Восторгу не было конца. Казалось, что эти стихи переворачивают мир. И поэты чувствовали себя творцами нового мира. А те, кто внимал им, ощущали себя жителями вновь открытого мира.
У некоторых поэтов были смачные псевдонимы. Например, поэт Апельсинов, он тоже пользовался оглушительным успехом у своих поклонников. У него была и Козочка – тоненькая и очаровательная фотомодель и муза. Довершал конфигурацию – роковой треугольник, бывшая муза Апельсинова преследовала Козочку и вызывала ее на дуэль. Стрелялись они только непотребными словами. Апельсинов к тому же оказался суицидальным поэтом. От ревности к Козочке он резал себе вены, замачивая свой белоснежный костюм в крови, и два раза поджигал себя у ее дверей, и вместе с дверями, за которыми она скрывалась с очередным любовником. Весь этот непридуманный эпатаж вместе с его поэзией неотразимо воздействовал на поклонников, гарантируя Апельсинову непрерывный успех. Даже у письменников Апельсинов пользовался успехом. Его приглашали в респектабельные дома. И они являлись с Козочкой, модные и экстравагантные, одетые, словно с подиума кутюрье. У поэта имелись и русые кудри до плеч и бант вместо галстука. И когда он начинал прозаизмы: «Я ел суп…» Все хохотали.
Все хохотали от контраста. И от того, что счастливо избежали такой судьбы
Поэты выстукивали на машинках свои стихи без знаков препинания. С русским языком у поэтов были проблемы. Так чтобы никого не обижать, лучше вообще не ставить никакой пунктуации. И все наличие каких-то знаков считалось нужным. Поэты придумывали себе и особые знаки препинания. Кривой Рог приватизировал себе тире. Он ставил его почти в каждой строчке. Тире у него означало, совсем не то, что в синтаксисе. Тире у него означало продолжение. То есть бесконечность движения. Бесконечность гула.
Апельсинов придумал свой знак – точку посередине строчки. Этот абсурдный знак означал метрическую паузу. Означал он так же, что автор не только сам сумасшедший, но и пишущая машинка у него тоже сумасшедшая и ставит несуществующий в раскладе ее клавиатуры знак.
Сева обходился без знаков. Он ограничивался интервалами. Слово «Зима» располагалось на одной строчке, после слова следовали пустые строки, потом опять слово.
После еще нескольких строк слово повторялось дважды, потом трижды. Все это имитировало чтение. Но жесты, пожатие плечами, мимику, ничто не может сымитировать, поэтому записи стихотворений Севы были не точны и вообще невозможны. Нет таких нотных или иных значков. Не придуманы еще.