- Тоже хочу счастья, - шептала Шура, - Господи, дай мне ребенка... ничего более не прошу... ребенка только... Все остальное - другим, все остальное не нужно, Господи, дай мне ребенка!
Лампадка на божнице трепыхнулась извилистым огоньком и погасла. Сизая струйка потекла к потолку. Шура поднялась с колен и снова зажгла ее. Последние годы у нее не было ни мыслей, ни желаний, кроме одного - единственного всепоглощающего желания - стать матерью.
Иван - муж ее, фронтовик, привык к долгим молитвам Шуры, к ее чудачествам валяться в росной траве под троицын день, и другим подобным странностям, которые ей ведала соседская бабка Агреппина. - Всякому свое от начала положено, - наставляла она Шуру, - что Бог даст, тому и радуйся!
А под Рождество, когда Шура только завела тесто для праздничных пирогов, бабка Агреппина привела в ее дом двух мальцов лет пяти, скорбно называя их послевоенными страдальцами без роду и племени, и нареченными Мишкой и Иваном.
С того дня и стала Шура матерью. Спустя годы страданий от бездетности и нерастраченного материнства, теперь стала она непохожей на себя прежнюю, так все в ней горело и ладилось. При ранее неизменном спокойствии, теперь Шура всегда находилась в состоянии непрерывного движения. И даже, когда приходилось сидеть на месте, то все равно казалось, что она порывалась куда-то бежать. Немерянная радость и любовь к чужим детям, которых она ласково называла Мишаней и Ванюшей, питали ее непостижимую материнскую душу.
- Как же я люблю их, - тихонько сама себе повторяла Шура и в ее глазах пощипывало от внезапно проявившихся слез, - так и хочется что-то необычное сделать: вот эту яблоньку обнять... или бабку Агреппину...
И этой вновь появившейся силой она со всей материнской щедростью питала своих мальчишек. Никакие перемены, казалось, были над нею не властны, и ничто не могло изменить свободное направление ее духа, ее хлопот над ними.
Детям невольно передавалось светлое душевное состояние Шуры, и они, радуясь теплым переменам, порой не могли унять своего восторга и взвизгивали при виде расставленных для игры рук Шуры.
Она любила их с такой большой, доброй и справедливой силой, что вызывала у них ответную любовь, похожую на отражение ее собственной. Ей казалось, что эти чужие дети - чуткие, добрые, сказочные, способны вместить в нее все от начала до конца ее жизни.
Не суждено сердцу жить все время в радости. И для Шуры неожиданной стала смерть мужа болевшего и после военных госпиталей, и скрывавшего от нее свои предсмертные страдания.
- Дай мне, Боже, пережить то, что невозможно изменить, - шептала перед иконой Шура, и щемящая тоска пронзала сердце.
После похорон Шура подолгу сидела молча у окна, ощущая внутри себя какую-то странную пустоту и мучительную дрожь всего тела, пронизанного протестом и неверием в случившееся. Ей внезапно становилось душно, словно острой иглой кололо сердце, оставляя после себя саднящую боль.
Шура распахнула окно, и тотчас в комнату ворвался осенний ветер и с ним тысячи неразрешимых вопросов о дальнейшей ее жизни одной с малышами; как сухие осенние листья в порыве ветра, они, казалось, метались вокруг нее, и ей хотелось кричать от ужаса нахлынувшего душевного одиночества. - Нет, нет, нет, - шептала она; - этого не может быть, потому что я есть, и наши дети есть, нельзя взять и исчезнуть, так ведь не должно быть, чтобы все это - и солнце, и небо, и дом наш - осталось, а он исчез. Так не бывает, не должно быть, нельзя этому быть...
Очнулась, с трудом понимая, где она и что с нею, и только в ослабевшем теле еще присутствовало неверие в законы природы человеческой, и слегка звенело и кружилось в голове. Для нее открылись еле уловимые звуки, запахи.
Войдя в детскую, Шура ощутила какую-то перемену у малышей: они стояли вдвоем, совершенно разные и в то же время в чем-то одинаковые. В их васильковых ласковых глазах отпечаталась скорбь матери. Шуру захватила прежняя нежность к детям. Она прижала ребятишек к себе и от них пахнуло теплым, домашним, ласковым, родным. - Господи, родненькие вы мои сыночки, - сквозь слезы прошептала она, почувствовав, что она вся без остатка принадлежит теперь только им, и что теперь ей больше ничего не надо. Сердце еще раз тревожно ворохнулось и улеглось на место.
- Мама, мы тебе цветы нарисовали, ты не плачь, - робко пролепетал Мишаня, - мы теперь все мущинские дела будем делать.
Только теперь Шура увидела разрисованные цветными красками недавно выбеленные стены комнаты: в детской фантазии их яркие рисунки выглядели такими умиротворенными и веселыми, что Шура не смогла сдержать улыбки. Вслед за нею заразительно засмеялись дети, и вот они уже вместе играли в их любимые игры.
Солнце было уже у самой кромки горизонта и готовилось скрыться совсем. Алое, нежное зарево охватывало небо, и Шура, укладывая детей спать, почувствовала тихое умиротворение в душе, вспоминая мудрые слова бабки Агреппины: - На всякую хворобу свое зелье имеется.