ГЛАВА 22
НЕ ПОЙ, КРАСАВИЦА, ПРИ МНЕ…
Плавно наступил вечер, заходящее солнце багряно высветило верхушки тополей и лип барского парка, со стороны деревеньки доносилось коровье мычание и петушиная разноголосица.
Наша компания, разомлевшая от выпитого и съеденного, расположилась в гостевой зале на персидском ковре, подперевшись подушками с кистями.
– Ну, рассказывай же, Федор, как там наш Петербург? Что носят? Какие сплетни? – всё допытывался Пушкин, явно истосковавшись по хоть каким-то новостям. Тут и Монька пожалел, что телевидение изобрели так поздно, не то всей компанией посмотрели бы сейчас футбольчик: Михайловское против Тригорского!
Федька лениво разливал по хрустальным фужерам хозяйскую «мадеру», отщипывая из вазы тёмные виноградины. Ничего не смысля в моде, Федяй честно признался, что родная гренадёрская форма ему в сто крат милее любого камзола, пусть даже расшитого до пят люрексом. И разговор опять плавно завертелся вокруг прекрасного пола.
– Ох, знавал я в Петербурге княгиню Екатерину Ушакову, – Пушкин мечтательно закатил глаза, – какая женщина, мон дьеее! А встречали вы на балах графиню Долли Фикельмон? Это гран плезир! Ла фем вамп! Я за ней месяц волочился, и хоть она внучка самого фельдмаршала Кутузова, но я – победил! В подарок на прощанье графиня одарила меня золотым брегетом с трогательной надписью, которую я даже не решаюсь зачитать, господа!
– Мечта поэта? – поинтересовался Монька.
– Даже трясёт при одном воспоминании, мой юный друг! А вам рекомендую приударить за Зизи, дочкой Прасковьи Александровны, хозяйки Тригорского! Полагаю, она ещё не так испорчена, как племянница Прасковьи, эта вертихвостка Анна Керн!
Монька опять попытался поддержать светскую беседу:
– Я припоминаю ваши ранние стихи, Александр Сергеич, что-то типа:
Не пой, красавица, при мне,
Ты песен Грузии печальной…
– И как вам Грузия?
– О, это особая история! Приударил я как-то за Анной Олениной, этой белль фам, сижу у неё (пардон!) в будуаре, уже допили вторую бутылку «Клико», и вдруг ей непременно захотелось спеть! Я приготовился благостно внимать, и тут она как давай фальшивить, да ещё противнейшим, писклявым голоском пыталась исполнять, что-то типа Сулико! Ну, я, как порядочный джентльмен, прикрыл ея уста поцелуем, а на утро записал ей в альбом этот стишок про грузинские напевы, умолчав об её вокальных данных. Эта глупышка до сих пор счастлива до безумия!
И тут Фёдор хитро подмигнул Моньке, и небрежно поведал свою историю любви:
– А я, Сергеич, как-то был приглашён в одно почтенное дворянское семейство, фамилия Гончаровых, не знаешь? Нет? Так вот. Приметил я там одно очаровательное создание, совсем подросток, лет четырнадцати, зовут Натали. У меня создалось твёрдое убеждение, что мы друг другу понравились! Я стал часто к ним наезжать, мы с Натали подружились, первый поцелуй она получила от меня, тогда ещё корнета лейб гвардии!
– Мы стали переписываться, от её семейства я получил полное благословение и вот ждём-с совершеннолетия моего ангела, и под венец!
– А тебя, Александр Сергеевич, хотел бы предупредить на будущее: ежели где-нибудь на балу, случайно встретишь мою пассию Натали, не дай Бог тебе за ней приударить! Иначе я позову своих гренадёров, и мы тебе устроим такую предъяву, что тебе расхочется смотреть на женщин до конца дней! Мы поняли друг друга, мой нежный друг, мой друг прекрасный?!...
Пушкин поёрзал в подушках, протянул Федьке пустой фужер и обиженно заявил, уже заплетающимся языком:
– Федя! Закон дружбы – это святой Грааль! Честь превыше всего!
– Наливай!
Наполнив фужеры, все вскочили и дружно чокнулись за святое мужское братство! А Федька к чему-то добавил:
– И за твоё нескончаемое творчество до глубокой старости! Живи и твори, наше ты, и всё!!
Все дружно выпили и Монька врубил свой магнитофон с Дассеном. Пушкин был уже в такой степени подпития, что воспринял это французское пение из ниоткуда, как послание свыше и стал подпевать!
Вскоре появилась рассерженная Родионовна в ночной рубашке и платком на плечах. В руках она несла большую корзину и поставила перед печкой.
– Третий час ночи, а у их тут дым коромыслом! А ну кышь, ваши благородия, спать!
– А ты чего удумала, Аринушка? – обратился к ней Федька.
– Вот ить, печку надобно протопить, к утру замёрзнем!
– А дровишки-то где? – не унимался Федяй.
– Дык, бумаг подсуну под щепки, разгорятси и дровишек покидаю.
Федяй подошел к корзине и обомлел! Она наполовину была заполнена... пушкинскими черновиками, набросками! Его стремительный почерк и изящные женские головки в профиль он узнал бы всегда!
– И ты собиралась ЭТИМ растапливать печь, геростратка?!!!
– Ну и охальник ты, барин! Какая я ...херосратка?! Как язык то поворачиваитси так обозвать! Срамной!!
– А я всегда этим растапливаю, чо по полу-то валятьси? Всё в дело, а мой Сашенька ишшо намалюить!
Федька вырвал у ней корзину и унёс в свою комнату. Потом сходил к повозке, смочил из канистры тряпку бензином, палкой затолкал в печь и подпалил газовой зажигалкой.
Печурка разгорелась мгновенно, столб огня рванул из трубы, как фейерверк! Печь гудела и шипела, как домна. От такого невиданного эффекта Арина плюхнулась на задницу, причитая:
– Чур меня! Чур меня, нечистая!
– Дрова тащи, Родионна, – крикнул ей на ухо Федяй, сунул ей в руку зажигалку и пошел к себе разглядывать – что за сокровище он спас для мировой цивилизации!
А прийти в восторг было от чего: черновики и целые выброшенные сцены из Бориса Годунова, наброски с рисунками из третьей главы Евгения Онегина, из сцен Фауста, графа Нулина. Много вариантов мелких стихов и критических статей!!
– И это только за одну растопку! Сколько же эта пакостница извела пушкинских работ, которых никогда не дождётся академическое издание!
Зато свою копилку Федька наполнил доверху. Плотно выровняв и сложив пачки рукописей в сумку, Федяй улёгся на кровать, но ещё долго от возбуждения не мог заснуть.