На стене общественного туалета, в котором отродясь не водилось туалетной бумаги, виднелись темно-коричневые полумесяцы отпечатков детских пальчиков. Выгребная яма была метра три глубиной. Летом зеленые мухи откладывали личинки в лоснящуюся жижу, из которых потом вылуплялись толстые, белые червяки. Прямоугольный, дощатый сортир стоял на заднем дворе интерната. Петька часто, с упоением, наблюдал за микрокосмосом говняной жизни, а потом решил утопить там что-то более значительное и тяжелое, чтобы посмотреть на поведение опарышей.
Начиная с седьмого класса мальчикам преподавали устройство трактора, а девочек обучали кройке и шитью. До седьмого класса Петьке еще было далеко, но в технике он уже отлично разбирался. Засветло стащив запчасти от трактора, Петька потихоньку сбрасывал их в широкую ромбовидную дыру. Сначала пошли блестящие, новенькие шестерни, вдогонку набок завалился бачок радиатора, в завершение на дно медленно погрузились стальные балки. Говно неистово колыхалось, приводя мальчика в состояние восторга, сотни, вмиг осиротелых, червей оказались вышвырнутыми из теплой, материнской среды на металлические плоскости.
— Новенькая! Новенькая, готовенькая! — толпа пронеслась мимо затаившегося в туалете Петьки. Обрывая от нетерпения березовые ветки и тут же потеряв к ним интерес, дети кидали их в налитые за ночь круглые лужи-озерца, затаптывая десятками проворных ножек. Привезли девочку. Испуганный, страшный галчонок с широким в переносице носом, нелестно выделявшимся на маленьком, аккуратном лице, прятался за спины нянечек.
— Это Валечка Тишкина! — улыбнулась просторным, рабочим ртом Тамара Ивановна — завуч школы, толкнув малышку вперед. Огромный лишай, словно лысина пересекал голову ребенка. Брезгливо взяв девочку за руку, воспитательницы повели ее сначала в медпункт, а потом отправили в ванную комнату. Молодой санитарке было скверно мыть Валечку. Противно из-за злобы на свою неудавшуюся жизнь, которую приходится проводить со вшивыми, лишаястыми детьми, а не где-то в интеллигентном обществе, за что она несколько раз обварила, вроде бы как нечаянно, девочку кипятком. Валечка даже не вскрикнула
В ночь, к Любке из девятого "Б" класса, приехали гости на красной машине. Зажав ладонью промежность, она еле добежала до туалета на этаже, где в два рядя стояли еще советские унитазы, длинная веревка тоскливо спускалась вниз с прикрепленного к стене сливного бочка. Растопырив ноги, Любка лениво разглядывала, как с рыжеватых волос на лобке лохмотьями свисали желеобразные сгустки. Толстые ляжки стали бордовыми от размазанной по ним крови. Любка была крупной и безобидной, как комолая корова, не найдя ни прокладок, ни, на худой конец, марли, она спокойно положила в трусы носок и отправилась спать дальше.
В интернат Любку привезли еле отбив у отчима, с которым она осталась после смерти матери. Быстро приноровившись выполнять женские обязанности, Любка стирала, готовила, а вечером, после рюмки водки, поднесенной ей для анестезии, несла супружескую повинность, скоро восполнив какую бы то ни было потерю. Из-за выпитого алкоголя, отчим подолгу не мог кончить. Он монотонно долбил ее тело, пока девочка, глубоко уткнув в подушку лицо, вслушивалась в размеренные удары, казалось член, со скрежетом от сломанных костей, доставал ей до мозгов.
Так как Любка уже не была целкой, она решила, что беречь ей теперь нечего и ценности она никакой в себе не содержит. Таскали ее и подвыпившие, вдруг осмелевшие старшеклассники, пользовались ей и взрослые, солидные мужики. Почти каждый вечер Любку забирали на какой-нибудь новой иномарке, привозя обратно уставшую, истасканную, с потупленным, мутными взглядом только под утро. На что администрация интерната закрывала глаза, считая Любку в достаточной степени взрослой и напрочь пропащей, чтобы за нее вступаться. Девочку передавали из рук в руки, не было щелей, куда бы не изловчились ее распнуть.
В тот день к ней подрулил молоденький, только что поступивший на работу, водитель школьного автобуса, предложив отыметь ее на пару со своим другом. Всего один раз она рискнула не согласиться и тогда Любке сломали ребро, которое впоследствии как-то неправильно срослось и теперь некрасиво топорщило кожу. После этого случая, наученная горьким опытом, она уже больше никогда никому не отказывала. Любка не стонала, не подмахивала, замерев она лежала, словно большое, красивое, раненое животное и не шевелилась.
Блеклое солнышко еле пробивалось сквозь густое, тускло-белое облако, застыв в небе, словно подвешенная за ниточку, плохо прожаренная, яичница. Петькино ухо онемев от острой боли, стало пунцовым, когда трудовик наконец отпустил его, с силой шваркнув об, усыпанный мелкой древесной стружкой, пол в слесарке.
- Ты у меня это говно жрать будешь! - махал коротенькими руками коренастый мужичок. Негодуя, он бил себя ими по бокам, хлопал ладонями по стенам и в конце концов, освободившись от гнева, его толстые обрубки опустились вниз. - Иди, доставай их из толчка. Новые же были детали, сука!