Наедине по душам 4
Помолчали. Потом забулькала жидкость.
- Будешь?
- Наливай. Продолжу свою эпопею. В очередной мой приезд заявляет Фаина, что дело к окончанию учебы и надо определяться с будущим. Решительно так говорит, меня даже обескуражил такой тон. Дескать, колхоз дело несерьезное, там жизнь кончится не начавшись. Что народ там ничего не видит, преждевременно спивается и старится: «Посмотри на своих и моих сверстников уже сейчас».
Какая-то доля правды в ее словах была. Я попробовал вспомнить односельчан. Действительно, пока я учился, мои ровесники как-то сникли и сморщились, многие дальше деревни не выглядывали. Фронтовики хоть мир посмотрели, а кто не воевал, стыдно сказать, завидовал им, безвылазно сидя в селе без паспорта. Мы вот уже несколько паспортов за свою беспутную жизнь потеряли, а им их вообще не выдают. И не только в колхозах, в совхозах так же. Паспорта только у приезжих и у начальства.
Я возразил, сказал, что подводить председателя не могу, это предательство с моей стороны и надо решать по-человечески. Уехал с нехорошим осадком на душе.
За это время как-то сблизились с ее теткой. Она гостинцы передавала, приветы, частенько заходила, расспрашивала о племяннице и сыне. При очередной встрече осторожно сказала, что долгая разлука не укрепляет семью. И что Фаина не хочет жить в деревне. Я тему развивать не стал.
Председатель пригласил отметить мой первый, удачно проведенный, годовой отчет. Выпили, разговорились. Он тревожился по моему поводу. Районное начальство успело заметить меня на каком-то совещании и начало наводить справки. Боялся, что меня могут забрать в район. У них способных кадров всегда не хватает. Война зачистила. Я посетовал на ситуацию в семье. Председатель не удивился.
- Жизни в селе я бы своим детям не пожелал. По большому счету жена твоя права. Но делать все надо с умом. Я вижу, что ты здесь надолго не задержишься. Давай начнем тебя в область двигать. Лучше всего по партийной линии. Я по молодости в райкоме поработал председателем парткомиссии. Работа ответственная, беспокойная. Но беспокоишься вроде как не о своих людях. Дистанция имеется. А здесь все вплотную, ночей нет, выходных нет, отпусков нет. Грязь непролазная, семьи не видишь и за все в ответе. Мне мой предшественник, которого отправили директорствовать на предприятие, при встречах часто говорил: «Вот сидишь при месте в почете и сиди. Попадешь на предприятие, станешь рабом системы, забудешь обо всем, кроме плана». Я не послушал мудрого человека, живой жизни захотелось. Правда, в 30-х в райкоме ни один заведующий отделом не уцелел. Но сейчас времена другие. У меня есть старые товарищи, которые еще не вышли в тираж, при случае подсоветую. Все должно идти своим чередом.
Появился стимул. Фаина согласилась, что это будет разумнее. Так наметились основные цели в жизни нашей семьи. Я привык добиваться всего не жалея сил, поэтому быстро попал на глаза районного начальства. Меня забрали в райком стажером на месяц, потом посевная, потом опять в райком уже на два месяца. Жена получила свободный диплом, так как у мужа высшее образование и начала устраиваться на работу в городе, несмотря на мои вялые возражения. Как-то не очень определенно говорила, что присмотрится, потом уже вместе будем определяться. С делами так получилось, что не удалось встретиться почти год. Летом мне помешали партийные стажировки. Осенью у меня уборка, у нее начало учебного года. Устроила сына в садик. Переписывались, я часами по вечерам разглядывал на листочках бумаги ручонку сына, обведенную карандашом. Боролся с тоской.
Однажды меня пригласили в райком и предложили ехать в город на обучение в партшколу. Я обрадовался. Вот и заканчиваются наши расставания. Написал Фаине. Она ответила, что все складывается удачно, выходит, была права, когда не поехала в село. Сейчас бы в городе все с нуля начинать пришлось. Партшкола это уже начало большой карьеры. Вообще, жизнь налаживалась. Поехал на собеседование, взял первый отпуск, решил пожить с семьей весь месяц. Все было хорошо, жена переехала из общежития, сняла квартиру, сказала, что так удобнее. Я согласился. Возился с сыном, взял его из садика, ходили по музеям, пока жена была на работе.
После Нового года, в каникулы стал замечать, что Фаина часто убегает на какие-то общественные работы. Предлагал себя в помощь, но она отмахивалась, говоря, что это не для меня. Настаивать не хотел. Может быть, стесняется моего увечья. Заметил, что не пыталась знакомить с коллегами по работе. Ладно, я привык, понимаю.
Как-то вечером уложил сына спать, походил, помаялся по квартире и решил выйти подышать свежим воздухом. Вышел и больше не вернулся.
Закурил, спрятавшись за дверью подъезда от ветра, и услышал шаги мужчины и женщины. Хотел выйти, но вдруг показалось, что голос жены. Остановился и стал свидетелем того как решается без меня моя судьба. Мужчина на чем-то настаивал, Фаина возражала.
- Долго это будет продолжаться? Пойдем и объяснимся. Я не верю, что вы с ним не живете. Он же не идиот целый месяц слушать твои сказки про физиологию. Я тоже. Давай решим, как устранить эту помеху в нашей жизни.
- Я же сказала - не вмешивайся. Сама все решу. Не могу же я у него сына отобрать. Дела у него здесь закончились, на днях уедет, все будет нормально. Потом объявим о своем решении, и все уладится.
Тон мужчины был напористым, голос жены умоляющим. Вот как, оказывается я помеха и меня собираются устранять. И кто? Верная и любящая жена, которой я любовался и гордился. Вышел из-за двери и сказал, что тоже хочу участвовать в разговоре.
- Что же, поучаствуй, - уверенно сказал мужик и насмешливо с чувством явного превосходства, посмотрел на меня, - только обсуждать нечего. Мы уже все решили.
- Ты подтверждаешь его слова?
- Да, - со слезами сказала Фаина.
- Ну что ты еще хочешь услышать?
- Ничего, с меня достаточно.
В это мгновение меня ослепила ярость, какой давно не бывало. Я не помнил, как на автомате с разворота врезал ему в челюсть. Раньше на этом все бы и закончилось. Но теперь-то я был на одной ноге. Он не упал, а ответил мне, так что я не устоял и сам слетел, покатившись по земле. Кто-то что-то кричал, кто-то хватал меня, пытаясь удержать. Я все это помнил уже плохо. Очнулся, когда у меня вырвали обломок костыля и скрутили за спиной руки. Рядом дергался мой противник, вокруг его головы размазывалась по снегу кровь. У меня ныла рассеченная бровь, глаз был залит кровью.
До больницы его живым не довезли. Дальше следствие, на котором я узнал, что жена с ним снюхалась давно. На что она рассчитывала мне до сих пор не понятно. Как собиралась от меня избавиться, тоже. На суд вызывали учителей из ее школы. Они много интересного добавили. И про «внеклассную» работу с завучем в его кабинете и про другие подобные дела. Хахалей домой водила. Сына против меня настроила. Иначе бы пятилетний пацан не скрывал от меня ее знакомства. Молчал как партизан, ни разу не обмолвился. Противно вспоминать.
- Что же ты, не замечал?
- Говорю же, молился на нее, верил как себе. Ну ладно, я не хочу обсуждать свои драмы и трагедии. Все это было уже потом. А в камере в первый вечер я пришел к одному- единственному выводу.
Жизнь закончилась в одно мгновение. Мне было все равно. Всегда считал себя решительным, способным на любой поступок. На войне вроде во всяких ситуациях побывал, за товарищей на смерть шел. Никто не мог меня упрекнуть в трусости. Думал, что знаю себя досконально. А вышло - не знал. Боевые испытания прошел, а в мирной жизни сломался.
Стало темнеть. Виталий давно уже закончил работу. На рыбалку ехать поздно. Объявляться не хотелось. Заинтересованный неожиданно открывшейся судьбой незнакомого человека, решил еще послушать, боясь спугнуть собеседников.
- Как только оказался в камере сразу решил волынку не тянуть. Жить мне теперь незачем. Все, что было у меня в жизни, отобрано. Сын, любовь, жена. О намечавшейся карьере я даже не вспоминал. Сверлила мысль о том, что я был чьей-то помехой и в мозгу возникали постельные сцены жены с любовником на нашей кровати, с обсуждением в перерывах способов избавления от меня. Многое объяснял своим физическим недостатком. Я понимал, что калека не соперник в таких делах. Здесь нет умных и глупых, образованных и невежд. Здесь только здоровые и ущербные. Это не была измена в обычном ее понимании. Это уже было предательство. Не проще было сказать, что разочаровалась, слова какие-то найти, чем шептаться о том как меня извести? И мне придется на следствии, потом на судах смотреть на нее, слушать ее пояснения в присутствии чужих людей, каждый раз переживая позор и унижение. При виде ее и воспоминаниях представлять их утехи?
Решил свести счеты с жизнью. Ремень с меня сняли. Разулся, оторвал от портянки полосу, попробовал на прочность – годится. Сделал петлю, надел на шею, попробовал затянуть, ткань не скользила. Я к этому был готов, опыт разведчика, как-никак. Мы для вылазок всегда припасали шелковые шнурки. Удобно - прочные и при обыске не прощупываются на одежде. Но где его возьмешь? Камера была предварительного заключения, без умывальника, т.е. без мыла. Я понимал, что завтра окажусь в общей, а там уже будут свидетели. Надо доводить до конца. Начал закручивать портянку на шее руками. Скрученная в нить, она перекрыла дыхание, бросило в жар, в глазах помутилось. Не знаю, что было бы дальше, но в этот момент послышались голоса в коридоре, и в камеру впихнули какого-то пьяного мужика. От резкого света я его толком не разглядел, только почувствовал запах спиртного и услышал, как он мешком шмякнулся на пол. Когда затихли шаги конвойного в коридоре, мужик поднялся, сплюнул и попросил хриплым голосом закурить. Я достал спрятанную в карман тесьму и стал ее скручивать. Мужик ругался, спрашивал, как я здесь оказался, просил то воды, то курева. Потом, отстал от меня, свернулся в клубок в своем углу и уснул.
За это время я ссучил тесьму так, что она уже легко скользила в петле. Кожа на шее, натертая первой попыткой, горела. Наверняка утром будет заметно. Потом найдут веревку, и слава пойдет по всей тюрьме. Чтобы не позориться и не смешить людей, надо заканчивать, пока нет помех. Тихонько подполз к окну, зацепил свободный конец петли за решетку и стал затягивать ее на шее. Дыхание перекрылось, начал терять сознание, казалось, конец близок. Но вдруг уже в беспамятстве ощутил ужас. Тело помимо моего желания стало сопротивляться, руки начали шарить по шее, пытаясь ослабить натяжение. Опомнился на полу с обрывком ткани на шее. Напряжение ушло, решимость меня покинула, тело трясло мелкой дрожью. Я, два года ходивший со смертью в обнимку и два года резанный в госпиталях как ветчина, впервые в жизни заплакал. Понял себе цену, понял, что такой как я ничего в жизни не стоит, так, расходный материал. Что никакие Павки Корчагины, никакие перечитанные мной в госпитале Толстые, Достоевские и прочие не могут сделать человека человеком, если он по сути своей гнилой. И, бабы, наверное, нутром эту гниль угадывают. Может быть, я и ногтя того человека, что убил, не стою.
До утра думал, заснуть не удалось. Жить не хотелось, но теперь надежда на случай, сам я ни на что не способен.
Утром пришли, растолкали сокамерника и увели. Потом пришли за мной. Следователем оказался мой ровесник, да еще и фронтовик, без левой руки. Нарочно, что ли такого подобрали. Он сразу расположил меня к себе. Тем, что не кадровый НКВД-шник, тем что похож на меня. Да еще и веселый оказался. Начал не с вопросов, а с рассказа о себе. Бывший учитель физкультуры, после госпиталя направлен в органы. После короткого обучения стал следователем, вот уже пятый год решает судьбы людей.
Заметил, что шея у меня не в порядке, спросил не было ли драки с сокамерником и не вызвать ли врача.
Я ему открылся, попросил, как человека никому об этом не говорить. Он меня понял. Забрал обрывки веревки, положил себе в карман. И потом всегда шел мне навстречу. Благодаря нему, я и получил вместо десятки всего пять лет. Сто тридцать шестую мне заменили на сто тридцать восьмую «в состоянии внезапно возникшего душевного волнения». Мой командир в такой же ситуации отхватил по сто тридцать шестой десять лет.
А дальше пошли скучные и муторные дела. По-настоящему я очухался уже на зоне, когда командира встретил. Вот тут началась совсем другая жизнь. Я тебе расскажу, как товарищество спасает в любых, даже самых безысходных случаях. Дай-ка бутылку. Эй, ты что, спишь?
В ответ слышно было только посапывание крепко уснувшего летчика.
- Вот и выворачивай душу перед таким отребьем.
Петрович, видимо, нашарил бутылку, приложился и долго, без перерывов, глотал. Потом поперхнулся, откашлялся и начал собирать костыли, громыхая ими и ничуть не заботясь тем, что может разбудить товарища. Встал и, цепляясь за забор, вышел. Через некоторое время его костыли загремели по тротуару.
Виталий вышел и направился к соседнему предприятию за мотоциклом. В темноте догнал Петровича. Захотелось что-нибудь сделать для него или, хотя бы, сказать что-то участливое. Повернулся и подошел. Тот прислонился к стене, замахнулся костылем и каким-то незнакомым визгливым голосом закричал: «Уйди, сука! Что я тебе сделал? Башку раскрою! Не тронь меня, не видишь, калека!». В глазах его плескался страх. И так неловко стало Виталию за столь разительную перемену в человеке, что он молча обошел его и ускорил шаг.