Наблюдатель

                Лев на солнцепёке

Наблюдатель был спокоен, как лев на солнцепёке. Кто ему дал право улыбаться всем с оттенком лёгкого пренебрежения, он и сам не знал. Просто не задумывался. И никто не задумывался. Принимали это как должное — и всё. Самое удивительное было в том, что никого это не задевало, не пугало, не обижало. Его пренебрежение носило какой-то необыкновенный характер: он словно родился с неожиданно древними знаниями, до которых эта юная вселенная ещё не доросла. Оно походило на снисхождение старца к младенцу, барахтающемуся в кружевных пелёнках: «Резвись, покуда. Твоё время настанет. И будет оно тяжёлым и скорбным». Примерно так.
Наблюдатель учился на четвёртом курсе университета, на факультете «Бизнес- администрирования». Хотя с детства мечтал стать врачом. Что его подвигло сменить направление своей будущей деятельности так кардинально, он никому не объяснял. Вообще, много в его жизни было закрытых дверей, куда он никого не допускал. Поэтому, когда его спрашивали: «а почему — так, ведь задумано было — этак?», он улыбался своей странной, немного уходящей к правой скуле, улыбкой, и все понимали, что спрашивать об этом изначально было как-то неправильно. Именно из-за этой его улыбки всем казалось, что любое его действие, даже не поддающееся логике, выверенное и точное. Поэтому очень скоро вопросы, касающиеся его жизни и её необыкновенных ландшафтов, перестали рождаться в умах тех, кто находился с ним рядом. Новичков, которые толпами ходили за ним,  предупреждали сразу: «Лучше помалкивайте». Наблюдатель был самой таинственной, самой притягательной личностью не только на своём факультете.
Курсе на втором, к концу первого семестра, ему предложили стать ведущим радиовещательного отдела. Он согласился. Перед первым выходом в эфир он покрасил волосы в сливовый цвет. Кто-то спросил его — зачем? Он опять улыбнулся своей странной,  немного уходящей к правой скуле, улыбкой. Ну, покрасил и покрасил. Его первый эфир имел бешеный успех. Он сам продумал музыкальные заставки к нескольким рубрикам, тематику которых так же предложил редактору сам. Его тёмный глубокий голос завораживал. Вообще, что касается его голоса, то создавалось впечатление, что он выбрал его так же самостоятельно, как и всё остальное в своей жизни. Словно он пришёл в какую-нибудь лавку чудес, где торговали «специфическими товарами», ткнул пальцем в строгую элегантную упаковку  с надписью «Голос, сводящий всех с ума», и ему продали этот товар без лишних вопросов. Наблюдатель очень редко говорил, поэтому казалось, что они с голосом встречались где-то на особенной территории (ну, например, в аудитории на семинарских занятиях, или в радиостудии),  как члены тайной организации, а потом, сменив пароль и отзыв, прощались до следующей необходимой встречи.
Никто никогда не видел, чтобы Наблюдатель волновался. Но это не значло, что такого не было. На деле самой выматывающей битвой на таинственных землях его души была как раз эта  — битва с постоянным и очень ярко (в начале его жизни) проявляемым волнением. Впервые он пережил приступ удушающего смятения, когда в пятилетнем возрасте увидел, как мальчишки из соседнего дома волокут на верёвке кошку. Верёвка тугой петлёй стягивала кошке горло. Бедное животное не могло даже кричать. Зато закричал он. Громко и страшно. Благодаря его крику кошку удалось спасти. Она до глубокой старости прожила в его комнате,  в коробке из-под  маминых бархатных туфель. Он сам смастерил мягкий матрас и одеяло и назвал кошку Чепухой. Ему очень нравилось, как отец, читая вечернюю газету, так называл правительственные новости. Именно с этой истории у него появилась привычка во время волнения тереть большим пальцем верхние фаланги пальцев указательного и среднего. Это его странным образом успокаивало. В скором времени из-за частого применения такого способа релаксации под ногтями образовались небольшие ровные бугорки. Наблюдатель как-то мрачно пошутил:
- Это — особая примета, по которой меня можно будет опознать в морге.
Все на эту шутку качнули головами, и никому не захотелось ему сказать о том, что такие вещи, вообще-то, не говорятся в присутствии тех, кому ты дорог. А дорог он был многим. Конечно, смотря что понимать под словом «дорог».
Что же так притягивало людей к этому не очень общительному, прочно закрытому молодому человеку со сливовым цветом волос помимо таинственности? Его слово. Именно так. Если Наблюдатель сказал, значит, так оно и будет. Это, конечно, приносило определённые неудобства, поскольку после произнесённого им слова что-то изменить уже было невозможно. Но в большинстве случаев и менять-то ничего не приходилось. Он очень редко давал его, своё слово, потому что подолгу взвешивал все «за» и «против». Поэтому оно ценилось так высоко. Чем ещё? Порядочностью. Некоторые себе так не доверяли, как ему. Наблюдатель никого ни разу не обманул. Если ему было не потянуть чью-то тайну или проблему, он говорил об этом прямо, без всяких «тут такое дело...» или «я, конечно, попробую, однако...».
Что касается его взаимоотношений с девушками, то это было самой обсуждаемой темой в соцсетях женского населения всего университета. В глаза, разумеется, никто у него об этом не спрашивал. Попробовал бы!
Наблюдатель и правда напоминал льва на солнцепёке. Поэтому в историю, которая начала происходить с ним в апреле последнего года обучения в университете, никто бы не поверил. Поверил только он. Он верил во всё, что с ним происходило. Может быть,  поэтому с ним всегда что-то происходило?
 
                Синяя книга на краю стола

Время от времени Наблюдатель приходил в университетскую библиотеку. Просто  посидеть. Нет, он слыл чрезвычайно прилежным абонентом, выбирал книги всегда с толком и в необходимых количествах и никогда не задерживался со сроками. Но иногда ему хотелось просто там посидеть. Он опускался за дальний стол под огромный старый фикус, которого называл «Дружище», и начинал «просто сидеть». Откинувшись на спинку стула, он через полуприкрытые веки наблюдал за всем, что происходило в библиотечном зале. Как ни странно, но именно там, среди молчаливых сосредоточенных студентов и строгих, даже излишне, работниц библиотеки, Наблюдатель был наиболее оживлён.
- Ну что, Дружище, поехали, - чуть слышно говорил он старому фикусу и начинал своё путешествие по миру скрытых человеческих эмоций.
Все студенты, замершие над фолиантами или толщей газетных изданий, на первый взгляд были похожими, как близнецы. Однако, это на первый взгляд. Вон у той девушки, с выбеленными кончиками волос имелась, например, стойкая привычка оттягивать круглую мочку уха, когда она во что-то пыталась вникнуть. Сейчас ей явно не везло. Судя по всему, тема, которую она старалась постигнуть, давалась ей с трудом. Подобными темпами мочка её уха к концу дня станет такой же, как у статуи Тянь Таньского Будды. А этот парень с факультета информации и коммуникации завис над какой-то огромной энциклопедией. Сейчас уснёт. А заданий, должно быть, немерено. Скорее всего, подрабатывает по вечерам: на правом рукаве светло-серой толстовки кофейные брызги. Бедолага.
- Дождись меня, Дружище, - обратился Наблюдатель к фикусу и отправился к автомату с баночными напитками, расположенному в холле. Через несколько минут перед засыпающим над энциклопедией парнем с факультета информации и коммуникации стояла белая жестяная баночка холодного кофе.
Эти посиделки в библиотечном зале Наблюдатель устраивал, конечно, не часто. Не так часто, как ему бы хотелось. Однако раз в месяц он старался сюда выбираться. Что-то особенное творилось в его душе, когда он забирался под фикус и тихонько, незаметно становился свидетелем чего-то очень личного в каждой судьбе. Таким образом он чувствовал себя хоть немного причастным этому миру, хоть ненадолго покидал своё одиночество, которое тщательно скрывал под странной, уходящей к правой скуле, улыбкой. Его окружало много людей. Многим он был интересен. Но интерес этот начинался и заканчивался исключительно на внешнем уровне. В его жизни было несколько попыток с кем-то сблизиться по-настоящему, но все они терпели крах. От таких неудачных попыток страшно болело сердце, а также росли и уплотнялись бугорки под ногтями указательного и среднего пальцев. Всё, что он любил, чем с пылом и страстью увлекался, чем хотел поделиться с близким человеком в конечном счёте оказывалось странным, слишком надуманным и уж очень глубоким. К окончанию старшей школы, когда многие обросли весёлыми компаниями и смутным количеством «отношений», Наблюдатель пришёл в полном одиночестве и с твёрдым решением это одиночество не покидать. Он и в школе был таинственной и притягательной личностью, совершенно этого не желая. Всему виной очень тёмные, похожие на гулкие коридоры заброшенного замка, глаза, долгий немигающий взгляд, природная бронзовость кожи и эта знаменитая улыбка. Единственным недостатком его внешности был зуб — клык с правой верхней стороны, который решил спрятаться за своих соседей. Он вырос вполоборота и никак не хотел выправляться.
- Давай поставим это твой зуб на место, - как-то за завтраком сказала ему мама. Он учился тогда в восьмом классе.
- Не надо, - дёрнулся он. - Мой зуб. Пусть растёт так, как ему хочется.
- А почему бы ему не расти так, как хочется тебе? - улыбнулась мама.
- Наши с ним желания совпадают.
Так этот зуб и остался присматривать за миром вполоборота из-за странной, немного уходящей к правой скуле, улыбки. 
В силу его внешней таинственности на его внутренние потенциалы никто не претендовал. Всем было достаточно того, что они видели. А лезть в дебри, что скрывались за  молчаливой привлекательностью — зачем? А вдруг там что-то такое?.. Ведь всем же понятно, что там, за этим взглядом, за этой кожей и улыбкой, действительно, что-то такое…  По вечерам Наблюдатель часто задерживался у зеркала в ванной. Смотрел на себя, как на кого-то постороннего, и всё никак не мог осознать, чего в нём не хватает. Тогда он ещё не понимал, что дело не в том, чего в нём не хватает, а том, чего в нём в переизбытке. Чуть позже он придёт к некоторому пониманию того, что в нём так притягивает и пугает людей. Это будет чуть позже, в конце выпускного класса, когда девушка, живущая по соседству, скажет ему:
- Мне с тобой страшно.
Он отступит на шаг и разведёт руками:
- Почему?
- Тебя слишком много. Ты слишком большой. Во всём. Ты даже когда молчишь, словно ведёшь беседу с кем-то или чем-то больше и лучше меня. Я боюсь быть с тобой. Я боюсь тебя разочаровать. Я же не могу быть вечно хорошей. А плохой с тобой быть — страшно. Я очень тебя люблю. Но лучше тебя любить издали. Как неизвестную планету.
Наблюдатель будет долго размышлять над тем, что сказала девушка, живущая по соседству, растирая большим пальцем верхние фаланги пальцев указательного и среднего, но никак не поймёт, когда же он дал ей повод так думать. Что он делает не так, чтобы любимые люди так думали?
Но время шло и расставляло всё на свои места. Вскоре бугорки под ногтями стали крепкими, как мускулатура бодибилдера, а душа успокоилась. Наблюдатель решил для себя, что будет просто - наблюдателем, если мир не хочет его принимать. Вот он и приходил раз в месяц в библиотечный зал понаблюдать за теми, кто любил его и боялся, как неизвестную планету.
Наверное, не было ни одного человека в университете, кто бы так хорошо знал всех студентов в лицо. Он и правда знал. Не всех — лично, но в лицо — определённо всех. Мало того, он почти никогда не ошибался, предполагая, кто на каком факультете получал образование. Особенности зрительной памяти и постоянной работы над вниманием. Поэтому сейчас его очень заинтересовала одна девушка, которую он не мог соотнести ни с каким факультетом. И вела она себя немного странно. Нет, это, конечно, её личное дело, каким образом вести себя в библиотеке. Главное, соблюдать тишину. Тишину она соблюдала. Однако всё остальное в поведении незнакомки и в самом её облике вызвало в нём живейший интерес. На ней было тёмно-синее платье, поверх которого накинут лёгкий аквамариновый  кардиган. Маленькие туфельки такого же цвета застёгивались на крупную чёрную пуговицу. Она качала одной из них в такт какой-то, должно быть, очень неспокойной мелодии. Скорее, это походило на нервное подрагивание листка неведомого растения под крупными каплями затянувшегося дождя. Волосы были убраны в длинный хвост, небольшая, очень ровная чёлка скрывала белый лоб до половины, давая возможность любоваться идеальной формы бровями — покатыми бархатно-чёрными дугами. Большие тёмные глаза механически бродили по страницам какой-то очень объёмной книги, одной из немногих, громоздившихся перед ней на столе. По всем приметам было видно, что девушка не читает, а скользит по тексту, создавая видимость занятости.
Наблюдатель воткнул подбородок в ладонь и начал пристально её рассматривать. Он не видел её ни в стенах университета, ни на территории университетского кампуса. Ни разу. А такого просто не могло быть. Он боялся, что его пристальный взгляд притянет внимание незнакомки, поэтому время от времени прятал лицо в тени широких листьев своего Дружищи. А она, подрагивая туфелькой, пролистала одну книгу, затем другую, третью. Потом остро оглянулась, и он увидел в её глазах смесь испуга и тоски. Гремучая смесь, которую он однажды встретил — в круглых жёлтых глазах его несчастной Чепухи, когда ту волокли на верёвке смеющиеся мальчишки. Наблюдатель напрягся, но она сделал вдох, потом ещё один и как-то обречённо улыбнулась, словно пообещала себе немного успокоиться, потому что не всё ещё пропало. Вот и предпоследняя книга бесцельно пролистана. Осталась одна. Она отличалась от всех предыдущих. И по размерам, и по обложке. Была она очень скромного формата в тёмно-синем супере, точно таком же тёмно-синем, как и платье незнакомки. Она посмотрела на неё иначе, чем на остальные издания. С теплотой и надеждой. Так, во всяком случае, ему показалось. Она погладила её указательным пальцем и глубоко вздохнула. Словно прощалась. Потом поднялась, собрала в огромную груду пролистанные от корки до корки фолианты и направилась к библиотечной кафедре. Синяя книга так и осталась лежать на краю стола. Наблюдатель быстро поднялся, взял книгу и поспешил за ней, прогнувшейся куда-то вправо под тяжестью книжной ноши. Сейчас она напоминала морскую водоросль, подчинённую сильному подводному течению.
- Позвольте мне, - сказал он, осторожно, чтобы она не испугалась, коснувшись её плеча. - Вы слишком многое на себя взвалили.
Она медленно обернулась и оросила его невероятной улыбкой.
- Ах, как верно вы заметили.
Он откашлялся в кулак (так потрясла его эта улыбка), одной рукой взял её книги, второй протянул ту, оставленную, тёмно-синюю.
- Вот, возьмите, вы забыли на столе.
- Нет, - с улыбкой, но твёрдо ответила ему незнакомка. - Я ничего не оставляла.
Он замер. Книги сильно оттягивали его правую руку.
- Этого не может быть. Я сам видел, как вы её оставили.
- Этого, действительно, не может быть, - всё так же улыбаясь, но твёрдо, ответила девушка. - Потому что я ничего не оставляла. Должно быть, это ваша книга.
Всё это походило на бред. Но больше пререкаться не было смысла, так как у библиотечной кафедры столпилось немалое количество студентов, желающих сдать кипы учебных пособий. Кому-то нужно было отправляться на подработку, чтобы оплатить следующий семестр, кому-то в тёплый уютный дом к сытному семейному ужину. Таких было меньшинство. В этой сутолоке Наблюдатель потерял из виду девушку в синем платье. Оставив её книги на кафедре, ту, другую, сжав в левой руке, он очень быстрым шагом вышел из библиотеки. Девушки в синем платье нигде не было.

                Путешествие первое. Место

Его отец держал маленький книжный магазин на первом этаже квадратного строения  с плоской красной крышей, которое ютилось на входе в очень чистый и ухоженный сквер на восточной окраине города. Жили они в том же доме, на втором этаже. Квартирка была небольшой, но очень уютной, благодаря стараниям матери. Она слыла невероятной искусницей, когда дело касалось простых, но таких необходимых для создания особой атмосферы мелочей. Эту самую атмосферу отмечали все, кто попадал в их маленький, но удивительно тёплый мир. Его семья, действительно, была на редкость дружная. Отец с трепетом и уважением относился к матери, баловал старшую дочь, по-мужски общался с сыном. Почти с самого рождения. В доме никогда не было слышно окриков и плача. Жизнь шла размеренно и правильно. Отец занимался книжным магазином, мать с любовью отдавалась домашним хлопотам, дети прилежно учились, брат всегда был горой за сестру, хоть и старшую, сестра ненавязчиво опекала брата. Наблюдатель уже в раннем возрасте отличался от всех в этой замечательной семье. Отец говорил, что он пошёл в его прадеда, таинственную личность, очень известную в особых, крайне узких кругах. Однако это его отличие никогда не выставляли как нечто чужеродное и неприятное. Напротив, ему внушали, что он имеет право быть таким. С его-то повышенным градусом порядочности.
Но вся эта семейная идиллия закончилась нелепой смертью отца. Именно тогда Наблюдатель задумался над этим странным сочетанием слов: «нелепая смерть». Нелепым может быть вид, поступок, но не смерть, которая не имеет продолжение в этом мире, где полно нелепостей. Она не может стоять в одном ряду со случайно пропущенной пуговицей на рубашке или неподходящей по цвету заплате на заднем месте состарившихся джинсов. Её нельзя исправить, как любую нелепость. Какой бы смерть ни была: от вражеской пули или под колёсами трамвая, она остаётся смертью.
Отец подавился оливковой косточкой за обедом. Наблюдатель учился в старшей школе, сестра — в университете. Оба они не видели, в какой ад превратился обед в их доме. Он почувствовал неладное на лабораторной работе по химии. Его руки словно кто-то тряхнул, от чего он едва не выплеснул на стол опасный реактив. В голове вдруг помутилось, а душу медленно и мучительно стало заволакивать каким-то смрадным тяжёлым облаком, похожим на смог в знойный летний день. Он сразу понял, что произошло то самое неладное. Отпросившись, он молнией помчался домой и застал там неотложку, в которую загружали бездыханное тело отца, лежащее на узких клеёнчатых носилках, до макушки головы закрытое белоснежной простынёй. Лицо матери Наблюдатель не узнал. Перед ним стояла совершенно чужая женщина с мутным взглядом и какой-то странной усмешкой. Он её испугался, потому что прежде не видел на её красивом лице такой усмешки. Позже она немного пришла в себя, но только немного. Она совсем забросила дом и книжный магазин. Только лежала на постели и изо дня в день перелистывала фотоальбомы. Похоже, мир счастливого прошлого медленно, но верно становился ловушкой для её скорбящего сознания. Что же касалось нынешнего положения её детей, то  теперь это, похоже, было ей не так важно. Работа книжного магазина легла на неокрепшие плечи несовершеннолетнего сына, домашние заботы стали  обязанностью дочери-студентки. Что же касалось её жизни, то она решила ограничить  её супружеской спальней.
Сначала всё это казалось совершенно неподъёмным. Однако человек привыкает ко всему: к двадцатичасовому рабочему дню, к вечному недосыпу и недоеданию, к гулкому одиночеству. Привык и Наблюдатель. Через полгода после смерти отца, умерла и мать. Тихо, во сне, обнимая свадебную фотографию. Миновал ещё год, и сестра вышла замуж за своего сокурсника. Надо сказать, неплохого парня. Действительно, неплохого. Он лихо взялся за книжный магазин, кое-что модернизировал, усовершенствовал и дал возможность своему юному шурину продолжить обучение в более щадящем режиме…

… Так и не найдя девушку в синем платье, Наблюдатель, убрав книгу в рюкзак, отправился домой. Что с ней теперь делать, он не знал. С одной стороны, эта книга — чужая собственность. Это было очевидно, ведь он своими глазами видел, что незнакомка оставила её на краю стола. С другой стороны, сама незнакомка отказалась от неё в его пользу. «Это ваша книга». Она произнесла это с очень многозначительным интонационным ударением на слово «ваша». Таким образом, книга автоматически становилась предметом его личного пространства. Ну, хорошо, хорошо. Как скажете.
Сегодня была не его смена в книжном магазине. Работал зять, с которым он находился в очень мягких родственных отношениях. Они были разными, в их мировоззрениях почти не существовало общих углов. Однако им обоим хватало мудрости не вступать в идеологические войны. Каждый придерживался своего мнения, давая возможность мнению другого существовать где-то рядом.
- Пойди поешь, - спокойно отреагировал на появления шурина зять. Он обслуживал постоянного покупателя, замечательного одинокого старика-библиофила, жившего по соседству.  - Сестра приготовила что-то рисовое. Очень вкусно.
- Спасибо, - кивнул он и, поздоровавшись с покупателем, поднялся к себе.
Есть Наблюдатель не стал. Закрыл свою комнату на щеколду и достал из рюкзака синюю книгу. Что-то в ней было, какое-то странное притяжение, как от кусочка неизвестной планеты. Такой же неизвестной, как и он сам. Она лежала на его столе, как крохотный залив, как отражение океана в маленьком квадратном зеркале, а он смотрел на неё, и что-то огромное и радостное росло в его сердце.
- Иди поешь, - постучала в дверь сестра.
- Я позже, спасибо, - отозвался он, не отрывая взгляда от синей обложки.
- Ты запер дверь. У тебя всё в порядке?
- Всё в порядке. Оттого и запер.
Как только шаги сестры стихли, он, осторожно, как по тонкому льду, подошёл к столу и прикоснулся к книге.
- Ну что, давай знакомиться, - сказал он ей и снял синий супер. Под обложкой она оказалась такой же синей. Ни названия. Ни имени автора. Ни издательства. Ничего. - Ну, нет так нет.
Забравшись с ногами на постель, Наблюдатель прижался затылком к стене и открыл первую страницу. Что случилось дальше, он и много позже с трудом мог описать. Всё, что он помнил из той, прежней жизни, -  первые три слова: «Это моё место…»

«Это моё место. Совершенно моё. Я понял это, даже не открывая глаз. Я чувствовал на щеках нежный лёгкий бриз. Я слышал далёкое пение моря, я чувствовал запах мандаринов. Я не помнил, откуда пришёл и куда направлялся. Но это — моё место. Может быть, я уже прибыл по назначению? Я открыл глаза и кивнул. Да. Я прибыл по назначению.
Это был небольшой приморский городок. Я шёл по тихой улочке между белыми домами, утопавшими в зелени садов. Над каждой крышей качалось высокое мандариновое дерево, под каждым окном — цветы всех возможных расцветок и ароматов. Где-то накрывали на стол, оповещая об этом мир звоном расставляемой, должно быть, на веранде, посуды, где-то пели под аккомпанемент страстных гитарных переливов «Сегидилью» Мануэля де Фальи (почему-то вдруг в моей голове она зазвенела голосом Алисии де Ларроча. Когда и где я слышал эту музыку в этом исполнении, я не помнил). Где-то звучал «Маленький цветок» Глена Миллера, окутывая сердце сладостной негой. Где-то старая жена ворчала на старого мужа, называя его то «колошей», то «навозным жуком». День был в самом разгаре. Дорога, которая петляла между уютными дворами, вела куда-то вверх, вероятнее всего, на один из холмов, мягко возвышающихся над городком. Я не знал это доподлинно. Я просто ощущал. Мне удобно шагалось по мягкому серебристому песку в своих бежевых открытых сандалиях, белых парусиновых брюках и лёгкой льняной рубахе на выпуск. Проходя мимо очередного домика с синей черепичной крышей я остановился, потому что увидел, как через полуприкрытую калитку на меня уставились два ярких огромных глаза. Я улыбнулся. Хозяйкой этих замечательных глаз оказалась девочка лет пяти.
- Как тебя зовут? - спросил я, присев на корточки.
- Никак, - тихо отозвалась девочка. - Мне нельзя говорить с незнакомыми дядями.
- Как же быть? - деланно призадумался я. - Ведь ты уже говоришь со мной…
Тут калитка распахнулась шире и я увидел старика, но очень моложавого, с крепкой, как у матроса, спиной, мускулистыми плечами, бугрившимися под зелёной футболкой, и загорелыми босыми ногами, готовыми устоять даже в самый жестокий шторм.
- О-о-о! Ну, наконец-то! - Старик протянул ко мне руки. - Сколько лет, сколько зим!
Я готов был поклясться, что никогда не видел этого старика, но в моём сердце вдруг родились нежность и благодарность. Я пошёл ему навстречу, как к кому-то очень близкому и даже родному.
- Рад, рад, несказанно рад, - мягко тряся мою руку, проговорил старик. - Уж и не чаял свидеться. Вы исчезли сразу, как только отца похоронили. Понятно, пережить такое тяжко. Кто ведь как смиряется с этаким горем. Кто к людям идёт, а кто от людей бежит. Мы все здесь ждали, надеялись.
Что отвечать? О чём говорить, когда я ровным счётом ничего не помнил. Я не помнил даже отца, которого, оказывается, похоронил. Я стоял под лучистым взглядом этого приветливого человека и молча улыбался ему в ответ.
- Ну, ничего, ничего. Вы ещё очень молоды. Всё образуется, уж поверьте мне, старому морскому волку. - Всё-таки с матросом я не ошибся. - Пойдёмте-ка я провожу вас немного. Хоть разомнусь после обеда. Вы, кстати, обедали?
- Спасибо, я не голоден.
- Не буду спрашивать, как у вас обстоят дела, - сказал старик, плотно прикрыв калитку и беря меня под руку. - Сами расскажете, когда вам это будет нужно. А у нас тут по-разному. Неделю назад соседка напротив обварила кипятком своего малолетнего сына. Вот крику-то было! Она вопила, словно её жизни лишали, а мальчик вылил на ожёг воды из аквариума и успокоился. Побежал к нам, чтобы мы «попросили маму не позорить сына». Представляете? Такой мужичок растёт. Я ей в глотку домашнего вина влил. Она закашлялась и рот закрыла. Мальчик только «Слава Богу!» сказал. Смех и грех, честное слово. А третьего дня парнишка из дома с начала улицы женился. Ведь женился! Даже и не думали. Такой скромный. Мы не предполагали, что у него и девушка-то имеется. А девушка, я вам доложу, красавица. Если уж на чистоту, не ему чета. Чем уж он её приворожил, не знаю. Правда, человек он хороший. Действительно, хороший. Уважительный такой, заботливый. А что ещё нужно? Да вот ещё моя старуха немного прихворнула. Кашляет и кашляет. Сколько раз я говорил ей, не выходи вечером к морю. Чего ждать-то…   - Голос старика потускнел. - Уж скоро год, как нет нашего мальчика. Ушёл в море и не вернулся. Так до сих пор она и не смирилась с тем, что корабль без него прибыл. Все пассажиры на месте, а его — нет. Как сошёл на причале на том острове, так и пропал.  Уж сколько я ей говорил: весь остров обыскали, нет ничего, нет… никого. А она всё одно твердит: почему не привезли… хотя бы тело… Её не трудно понять. На могилке хоть поплакать можно. Могилка — это всё-таки место, где можно на колени упасть, лицом к земле прижаться… А тут — море… Возили мы её на тот остров, так она и с трапа спускаться отказалась. Худо ей стало. Оно и понятно…Хорошо, хоть дочь с внучкой приехали погостить. Эта девчушка — свет в окошке. Милая, рассудительная. О-о-о! - Старик опять воздел руки. Нам навстречу ковыляла, загребая по бокам воздух руками, словно вёслами, маленькая женщина преклонных лет. Она была очень полная. Её горизонталь превышала её же вертикаль раза в полтора. Ходьба ей давалась с трудом, но она упорно топотала своими крохотными ножками, на которых, одному Богу известно как, удерживался её немалый вес.
- Ой-ой-ой! - увидев меня, вскинула руки женщина. - Что же за счастье такое нам привалило! Помыкался, помаялся и — домой. Вот это правильно. А мы все тут вас уже заждались. Иди, старый, - обратилась она к моему спутнику. - Теперь моя очередь разговаривать.
- Да дойдёшь ли ты потом, полоумная? Ноги-то, должно быть, до колен уже стёрла! - улыбаясь, запротестовал старик. - Говорила же тебе дочка — худей.
- Какое «худей»! - замахала руками женщина. - Этому убогому миру столько моей любви требуется, только успевай отдавать. А если я стану похожей на охапку хвороста, что со мной этот оголодавший мир сделает? Сожрёт, спалит, как ту охапку хвороста.
- Ну уж ладно, - нехотя согласился старик и обратился ко мне. - Наведайтесь к нам как-нибудь, порадуйте мою старуху. Уж очень вы ей сына напоминаете.
- Непременно зайду, - искренне согласился я. И ведь точно знал, что зайду.
Он развернулся и пошёл уверенной походкой бывалого морского волка.
- У всех у нас своё несчастье, - с грустной улыбкой произнесла женщина, глядя в спину уходящему старику. - Вы вот недавно отца схоронили. Нет большей потери для нашего городка. Не знаю, как ещё его смерть аукнется.
- Да, - кивнул я, хотя совершенно не помнил ни своего отца, ни его похорон. Но всякий раз при упоминании этого события я чувствовал в сердце совершенно естественную тоску. Всё это казалось странным, но не вызывало ни малейшего сомнения.
- А я вот из больницы иду. Спасибо вашему отцу. Наконец-то появилась в нашем городе приличная больница.
- Как чувствует себя ваша дочь? Я очень о ней беспокоюсь, - почему-то спросил я, хотя ни о какой больнице, открытой моим отцом, ни, тем более, о дочери этой симпатичной женщины я не знал.
- Спасибо, уже лучше. Значительно лучше, - вздохнула она. - И откуда взялся этот мотоциклист на нашей улице? Я даже и рёва-то такого раньше не слышала. Вот и она не слышала. Испугалась и застыла на месте. А он как ошалелый — на неё. Ведь мог бы объехать. Нет — на неё. Может, тоже испугался? Вы ведь зайдёте к ней? Она о вас спросила. Как только очнулась.
- Конечно, о чём вы! Вот посмотрю, как дом и сразу к ней. Сам хотел повидаться. А того человека нашли? Этого мотоциклиста? Его нашли? - продолжал я задавать вопросы, которые самостоятельно выпадали на язык из моего сознания.
- Какое там… И след простыл… - махнула рукой она.
Вдруг землю, небо, даже море, раскинувшееся за ближним холмом, сотряс мощнейший взрыв. Он раздался со стороны того самого холма, с его северного склона. Мы с женщиной повалились на траву, закрыв руками уши. На мгновение я подумал, что мои барабанные перепонки лопнули и из ушных раковин заструилась кровь. Я оторвал лицо от островка дикой гвоздики  и посмотрел в сторону, где эхо от взрыва всё ещё носилось над землёй, как голодный стервятник, хлопая гигантскими крыльями по гулким от голода бокам. От корней северного склона до самых облаков потянулся страшный, ворочающийся, как дракон в тревожном сне, столб иссиня чёрного дыма. Он медленно заполнял собой всю долину.
- Что это? - крикнул я, но не расслышал своего голоса.
- Это он, - скорее по губам понял я крик женщины.
Я помог ей подняться. Она приблизила своё лицо к моему мало что воспринимающему уху.
- Я говорила вам, что смерть вашего отца ещё аукнется. Похоже, началось.
Я почти ничего не понял из того, о чём она говорила, но рванулся к этому извивающемуся  дымному чудовищу.
- Подождите, подождите! - услышал я сзади, но мои ноги бежали впереди моего  рассудка. Через несколько минут я оказался в месте, которое когда-то было очень уютным и светлым. Это был белый дом, окружённый садом. Над почерневшей калиткой, болтавшейся на одной петле, в ужасе замерло мандариновое дерево. На земле в радиусе пяти - десяти метров, как окровавленные головки младенцев, дымились разбитые, сочившиеся спелым соком ароматные плоды. Я не помнил этот дом, но моё сердце онемело от ужаса. Я вошёл в сад, вернее в то, что от него осталось, и обнаружил, что и от белого дома осталось совсем немного. Две стены были снесены напрочь. Через дымящийся проём была видна лестница, ведущая на наполовину не существующий второй этаж. А на первом догорала мебель из орехового дерева, фортепиано и большой книжный шкаф. Мой затылок стал наливаться горячей кровью. Я почувствовал сильный удар в области теменной кости. Последнее, что я помнил, это лицо незнакомца, трясущего меня за плечи. Он что-то мне кричал, но я ничего не слышал. И даже не ощущал ударов его широкой ладони по моим щекам...»

… Наблюдатель очнулся на полу возле постели. Затылок ныл, как после удара битой. Он тряхнул головой, потёр виски и сел. Первые секунды ему совсем не давались, как хитрые мальки, проскальзывающие между пальцев. Он услышал стук и механически повернул на него голову. Его взгляд упёрся в дверь, завешанную репродукцией Хокусая «Большая волна в Канагаве». Именно в неё кто-то негромко, но очень упорно стучал. Его рассудок пока отказывался реагировать на этот звук. Хоть как-нибудь. Наконец, наступила пауза, после которой приятный, но очень уставший женский голос проговорил:
- Ты пугаешь меня. Иди поешь. Или хотя бы открой дверь, чтобы я знала, что с тобой всё в порядке.
Наблюдатель машинально встал, подошёл к двери и отодвинул щеколду. Сначала он не узнавал лицо этой милой молодой женщины, но через какое-то время начал вспоминать. Это — его дом. Это — его комната. Это — дверь его комнаты. А это — лицо его старшей сестры.
- Что с тобой? - Сестра приложила прохладную руку к его лбу. - Тебя лихорадит.
И тут Наблюдатель вдруг понял, как скучал по ней. Он будто не видел её целое столетие. Какая-то глубинная тоска поднялась к самому горлу и стала душить его нежной прозрачной рукой. Его сестра вдруг напомнила ему ту далёкую родину, из которой он только что вынырнул,  землю обетованную с серебристым песком вместо асфальта, по которому он только что ступал открытыми сандалиями. Он почувствовал в ней что-то белое и мандариновое, требующее любви и защиты. Он точно знал, что этот острый локоть и нежные пальцы, прикрывшие сейчас полуоткрытый в тревоге рот, - всё это крохотные звенья невидимой цепи, соединяющей его душу с тем самым холмом, с теми самыми людьми, с тем самым местом. Его местом. Ноги его не выдержали, он упал на колени, больно ударившись ими об пол, и воткнулся лбом в сестрину грудь.
- Я скучал по тебе, - еле слышно проговорил он.
Сестра положила свою узкую ладонь на сливовый затылок брата.
- Я тоже по тебе скучала.
Уж она-то знала, каким необыкновенным был её брат. Чему тут удивляться?

                Те самые люди

Весь вечер Наблюдатель просидел в своей комнате, разминая большими пальцами бугорки под ногтями, и не отрываясь смотрел на синюю книгу. Она зияла на его столе, как маленькая воронка в особый мир, которого он желал, но боялся до тёмных кругов перед глазами. Что теперь ему делать с тем миром, он не знал. Но зато этот вдруг треснул, как старое зеркало, и зазвенел, испуганно и жалобно, словно кошка, которой случайно наступили на хвост.
Сестра принесла ужин в комнату, но еда так и осталась стоять на табурете, которую она придвинула к постели. С каждой минутой становилось всё страшней и страшней. Его будто тяжёлым ватным одеялом в летний зной накрывал ужас. Оказывается вся его жизнь, и он сам, и всё, что он думал об этом мире — такое плоское, такое узкое и смешное! Вот он — крохотная песчинка, зацепившаяся за край одежды бесконечной Вселенной. Он держится своими слабыми пальцами за этот развевающийся край и ощущает, что вон за ту, а ещё за ту и дальше — за ту, за ту,  за ту складки с тем же бестолковым упрямством, из последних сил цепляются миллионы таких же, как и он, крохотных песчинок. Что же произошло сегодня? А сегодня по воле случая - не по своей собственной воле, он разжал пальцы. И зажмурился от страха, потому что думал, что полетит в бездну. Однако произошло что? - чудо? - он, оторвавшись от края одежды, взмыл высоко-высоко и опустился Вселенной на плечо. А оттуда увидел… И вновь ужас накрыл его с головой. Он не готов, ему страшно, он всё ещё маленькая беззащитная песчинка! Но ни сбросить этот страх, ни хотя бы немного его стряхнуть не было никакой возможности. Этот страх намертво прилип к мокрому от холодного пота телу и помутневшему рассудку. Нужно что-то делать, пронеслось в голове Наблюдателя. Нужно как-то вернуть себя обратно. Что-то нужно делать. Нельзя сиднем сидеть, иначе можно просто умом тронуться. Он вскочил с пастели, потряс руками и ногами, откашлялся и очень громко, с нарочито выразительной интонацией произнёс:
           Смерть вошла
            и ушла
          из таверны.
         Чёрные кони
        и тёмные души…
В дверь постучались: три лёгких удара и, после небольшой паузы, ещё один. Он вздрогнул.
- Всё в порядке? - с тревогой в голосе спросила сестра.
- Да, - попытался спокойно ответить он. - Просто пришло время почитать Гарсиа Лорку.
- Вот так громко и именно «Малагуэнью»?
- Именно «Малагуэнью». И вот так громко.
Сестра затихла. Наблюдатель прислушался. Шагов, спускающихся по лестнице, он не расслышал. Значит она всё ещё у двери.
- Я слышу твоё дыханье, - тихо произнёс он.
- Это тебя отвлекает? - тихо спросила она.
- Немного, - тихо произнёс он.
- Обещаешь, что всё хорошо?
- Я люблю тебя.
- Не обещаешь?
- Я тебя люблю.
- Ты справишься?
- Да.
- Обещаешь?
- Да.
Сестра медленно спустилась. Он вдохнул. Ужас немного отступил. Сестра многое умела делать. Самой главной её способностью было осветлять воздух вокруг, разбавлять черноту страха тёплым молоком покоя. Он всегда сравнивал покой с тёплым молоком, которое в раннем детстве давала ему на ночь мама, чтобы снились «светлые и тёплые сны». Наблюдатель снова откашлялся и уже тише и спокойнее продолжил:
Чёрные кони
и тёмные души
в ущельях гитары
бродят.
Запахли солью
и женской кровью
соцветия зыби
нервной.
А смерть
всё выходит и входит,
выходит и входит…
Наблюдатель подошёл к столу и кончиками пальцев дотронулся до синей обложки книги.
А смерть
всё уходит -
и всё не уйдёт из таверны.   
       (перевод А. Гелескула)
Книга молчала. Вероятно, она втягивала его только тогда, когда он погружался в чтение. Но на сегодня хватит.
- Не-ет, - он отошёл от стола. - На сегодня хватит. Иначе у меня крышу сорвёт.
Наблюдатель пошёл в ванную, принял обжигающий до покраснения кожи душ, с головой  закутался в белое махровое полотенце и бухнулся в постель. Не было ещё и десяти вечера, а он спал, как проплакавший весь день младенец.
Утром стало значительно лучше. Страх отступил. Может быть, сам испугался нежных апрельских солнечных лучей, а может, уполз в самый тёмный угол чердака, потому что сестра готовила его любимый завтрак с его любимым выражением лица: закусив нижнюю губу, за которой прятала утреннюю улыбку.
- Не задерживайся сегодня. Твоя смена в магазине, - сказала она, когда он допивал кофе со сливками.
- Да, я помню, - кивнул он, поцеловал её в затылок и отправился в университет. Книгу он прихватил с собой.
Странное это дело — наблюдать за миром, который остался прежним, когда тебя взяли  и тряхнули так, что сердце забилось в голове, глаза стали обозревать всё, что происходит, на триста шестьдесят градусов, а слух обострился до такой степени, что можно услышать лёгкое шуршание мыслей в голове у кошки, греющей свои уши на солнцепёке. Наблюдатель шёл и смотрел на людей, бегущих по своим делам, не поднимая головы от луж на асфальте после лёгкого ночного дождя, на толстоногих сварливых старух, собирающихся всегда в одно и то же время в одном и том же месте — в восемь утра на крайней скамейке сквера, на пожилого дворника с всегда потухшей сигаретой во рту, танцующего «Маленький цветок» Гленна Миллера со своей видавшей виды метлой… Смотрел и удивлялся. Сам не зная, чему. Просто удивлялся. Этим утром Наблюдатель понял странную притягательность вещей, назначение которых не надо объяснять. Их можно просто видеть, делать, чувствовать. Просто смотреть, просто удивляться, просто любить. «Почему» и «зачем» — это теперь чужие слова с непонятным смыслом. Это теперь даже не вопросы, а так, выдохи любопытных голубей, кошек, людей. Должны же они выдыхать? Вот они и делают это таким способом. Всё вокруг стало вдруг до такой степени простым и ясным, что Наблюдатель на мгновение остановился, склонил голову, помотал ею, как фокусник часами на серебряной цепочке, и улыбнулся своей уходящей к правой скуле улыбкой. Такой мир нравился ему значительно больше, чем прежний. Потому что он стал лишь частью его настоящего существования. Лишь небольшой и не самой запутанной его частью. Теперь он со многим мог согласиться, многое понять, многое отпустить. Потому что он узнал Нечто, он почувствовал  Нечто, пережил его вчера вечером. Вчера вечером его сотрясал ужас, а сегодня — он спокоен. Он вновь спустился с плеча Вселенной и зацепился за знакомую с детства складку Её одежды. Так надо, потому что здесь обретаются дорогие ему люди. Теперь ни один порыв ветра, как бы сильно он не задул вселенский подол, не сможет испугать его, не сможет заставить закрыть глаза и дрожать от страха перед возможностью упасть в бездну. Потому что — он это точно знал! - теперь для него бездны нет. В назначенный час он опять разожмёт пальцы и взлетит до необходимого предела, чтобы увидеть…
В университете не произошло ничего значительного, если не считать того, что каждый встреченный на его пути студент, ассистент, лаборант или профессор на несколько секунд погружались в солнечные омуты его глаз, и раньше-то заставлявших содрогаться. А теперь они, как два горящих ночных маяка на одиноком острове, затерянном в бушующем океане, как  две оставленные кем-то в глухом лесу масленые лампы, призывающие всех на свете мотыльков, рождали желание следовать за ним за угол коридора, в аудиторию на четвёртом этаже, в другой город, в пекло. Нет, его взгляд не парализовал, он будил какую-то глубинную инициативу и осознанную отвагу, потому что был простым и звал к простому. И все удивлялись, как это у такого непростого человека такой простой счастливый взгляд? Но никто ничего у него не спрашивал. По привычке. Хотя сейчас он был готов ответить на многие вопросы. Просто и без затей.
Вернувшись домой, наскоро пообедав, Наблюдатель отправился в магазин. Зять заканчивал свою смену. Они обменялись крепкими хорошими рукопожатиями, и каждый занялся своими делами: зять поднялся отдохнуть, чтобы потом разобраться с деловыми бумагами и буклетами издательств, с которыми сотрудничал их магазин, а он встал у кассы.
Народу в прохладном зале было не так много. Два-три постоянных покупателя и несколько незнакомых лиц. Среди новичков Наблюдатель заметил одного, который странным образом кого-то ему напомнил. Он готов был поклясться, что этого человека в магазине прежде никогда не видел. Но как же тогда он запомнил его лицо? Преклонных лет, с выправкой военного моряка, он неспешно проходил между полками с русской классической литературой, широко расставляя крепкие ноги, как это делают старые морские волки во время сильной качки. Спина при этом оставалась прямой, как только что отремонтированная дорога от станции метро к набережной реки. Он бережно тянул за корешок, одну за другой, книги, пролистывал их и, в зависимости от внутренней необходимости, складывал в покупательскую корзину или заталкивал коротким указательным пальцем обратно на полку. Выбрав книги по душе, этот человек подошёл к кассе. Как только тот поднял на него глаза, Наблюдатель вспомнил, где его встречал. Белоснежный город. Дорога из серебристого песка. Старый моряк, чья жена простудилась на морском берегу, ожидая сына, пропавшего без вести год назад. У него закружилась голова и заболела переносица. Только бы кровь носом не пошла. Это что? Так надо? Складка вселенской одежды качнулась в сторону, и два его мира пересеклись вот здесь, в его магазине!
- Здравствуйте, молодой человек.
Не узнал? Как? Значит, он в моей жизни — есть, а я в его — нет? Как это возможно? Он тряхнул головой. Судя по всему, теперь возможно всё.
- Добрый день, - откашлявшись, произнёс он и пристально посмотрел старому моряку в глаза. - Выбрали что-нибудь?
- Да вот, - неловко улыбнулся человек и, словно стесняясь, стал выкладывать на прилавок книги Чехова, Тургенева, Пастернака. - Старикам уже положено детективы читать, а я всё вот…
- Кто вам сказал, что старикам положено читать только детективы?
- Сын. Он ещё смеётся. Нашёл, говорит, куда углубляться. В классике, тем более русской, сам чёрт ногу сломит. Тебе бы, мол, успокоиться. Чего ты не знаешь про этот мир? - И сам сипловато засмеялся в грубый загорелый кулак.
Сын всё ещё жив? А может, это ерунда? Может, он здесь живёт совсем другой жизнью. И зовут его по-другому. И сын, может к морю никакого отношения не имеет. Что зря вводить старика в заблуждение? И всё же осторожно спросил:
- Ваш сын, случайно, на флоте не служит?
- Почему вы так решили? - склонил голову на бок старый моряк.
- Не знаю. Подумалось так. Вы очень похож на морского пехотинца.
- А я ведь и правда морской пехотинец, - удивлённо округлил глаза старый моряк. - А как вы об этом догадались.
- Я просто по жизни очень въедливый. Обращаю внимание на разные мелочи и детали. Ведь, в конечном итоге, из них и состоит этот мир.
- Это вы верно заметили, - согласился тот. - Военную выправку за гражданской одеждой не спрячешь, морскую соль из кожи не вытравишь.
- Так ваш сын пошёл по вашим стопам? - Наблюдатель продолжал протаптывать узкую тропинку к нужной ему информации.
- Нет, -  печально улыбнулся старый моряк. - Но он тоже выбрал благородную стезю. Сын стал врачом.
- Уффф, - вырвалось из его груди.
- Что с вами, молодой человек?
- Нет-нет, всё хорошо. Всё очень хорошо.
Ну, слава Богу! Этот мир остался этим миром. Сын — врач, и море здесь ни при чём. Так, стало быть, его жена не заболеет, часами простаивая на холодном берегу в ожидании пропавшего сына. Наблюдатель запаковал книги, положил их в белый прозрачный пакет.
- Приятного вам чтения. А про детективы — это полнейшая ерунда.
- И я так думаю. Я так и сказал сыну. Он у меня молодой, а сам, словно старик, взял с собой детективы.
- Куда взял? - насторожился он.
- Да он решил отправиться в круизное путешествие. - Старый моряк потянул рукав пиджака и посмотрел на циферблат потрескавшихся часов. - Уже час, как плывёт.
- Куда плывёт? - Наблюдателю показалось, что внутри начинает расти огромная острая льдина.
- В сторону Южного Побережья. А что случилось?
- Как называется лайнер? - Он схватил старика за руку. - Как лайнер называется?
- «Одиссей»… Да что случилось-то?
- Сестра!
Наблюдатель крикнул так громко, что все присутствующие в магазине разом воскликнули что-то испуганно-растерянное. Сестра, быстро перебирая ногами в мягких домашних туфлях, спустилась с жилого этажа.
- Ты чего так кричишь? - свистящим шёпотом спросила она.
- Отработай за меня эту смену. Мне нужно срочно уехать. Я возьму машину твоего мужа. Буду стараться её не разбить, но не обещаю. - Он обратился к старому матросу. - У вас, случайно, не осталось подробного маршрута круиза?
- А как же, - всё ещё ничего не понимая, что происходит, тот вынул из бумажника сложенную в четверо страницу мелованной бумаги. - Вот. Сын оставил. Сказал, чтобы я отмечал все остановки его путешествия красным фломастером. Как только он пребудет в пункт назначения, он позвонит, а я должен поставить галочку напротив названия. Вот, мол, здесь он уже отметился.
- Поехали.
Наблюдатель выскочил на улицу, не обращая внимания на оклики побледневшей сестры и суетливые, лишённые логики вопросы растерянного старика.
- Какая следующая станция? - коротко и сухо спросил он старого моряка, когда они уже мчались по автостраде, уносящей их из города.
- Сливовый остров.
- Сливовый. Уже хорошо. Сливовый, как моя голова. Остров. Плохо. Хотя нет. Там мост. Правда он ремонтировался. Надеюсь, работы закончены. Надеюсь. А если нет? Решим на месте. - Он проговаривал это ровной спокойной скороговоркой. Старик смотрел, не отрывая обеспокоенного взгляда от ничего не выражающего лица Наблюдателя. - Во сколько?
- Что — во сколько?
- Прибытие на Сливовый остров во сколько?
Старый моряк коротко глянул на мелованную страницу.
- В двадцать - пятнадцать.
Наблюдатель тряхнул рукой. Из-под расстёгнутого манжета бардовой рубашки вынырнули часы фирмы Casio, купленные на распродаже на первую зарплату. - У нас три часа сорок минут. Успеем. - И прибавил газа.
Через три с четвертью часа они, вымотанные и голодные, прибыли на Сливовый остров. Во время поездки не было произнесено ни одного слова. По странному, вернее, отстранённому лицу его молодого спутника, старый моряк понимал, что вопросы сейчас излишни, пока они не прибыли на место. А на место прибыть нужно. Очень нужно вовремя прибыть на место, иначе с его сыном что-то случится. Это престарелый отец уже уяснил. Припарковав машину на стоянке возле закусочной, в этой же закусочной они наскоро перекусили и бросились к водному вокзалу. Лайнер «Одиссей» медленно причаливал  к пристани. Корабль походил на огромное, беспокойно спящее животное с пустым урчащим от голода  брюхом. По только что спущенному трапу стали сходить туристы, решившие поразмять ноги на твёрдой земле
- И что теперь нам делать? - спросил старый моряк.
- Позвоните ему. Позвоните вашему сыну и скажите, чтобы он высаживался со всей своей поклажей.
«Да кто ты такой? - проносилось в голове Наблюдателя. - Кто тебе дал право так вести себя в присутствии человека, много старше и почтеннее тебя?». Но что-то внутри него соглашалось с выбранной линией поведения, потому что сейчас она была единственно правильной. Что за маячок работал в его голове, кто диктовал ему резкие, лаконичные фразы и чёткие движения, он объяснить не мог.
Старый моряк лёг своим плоским желтоватым ухом на широкий экран телефона и замер. Замер и он. Неужели отключен? Тогда всё усложняется. На палубу их не пустят. Нужно обдумать экстренные варианты. А, нет! Плечо строго моряка дрогнуло. Соединение установилось. Слава Всевышнему!
- Сын, здравствуй. Тут такое дело…
Отцу было неловко и стыдно.
- Позвольте, - и, не дождавшись позволения, Наблюдатель выковырял телефон из-под уха старого моряка. - Здравствуйте. С вами говорит знакомый вашего отца.
- Постойте… Какого… Кто вы? - Голос молодого врача был растерянным, но мягким. Приятный, успокаивающий тембр врача-хирурга.
- Ещё раз повторяю, - таким же ровным, даже холодным тоном произнёс он. - Я — знакомый вашего отца. Мы оба сейчас находимся в порту Сливового острова, куда только что причалил «Одиссей». У меня огромная просьба, соберите все свои вещи и спускайтесь. Мы ждём вас у трапа.
- С какой стати? - приятный тембр врача-хирурга начал давать трещины. - Какого чёрта, в конце концов! Передайте трубку моему отцу!
- Вас, - он протянул телефон старому моряку.
- Да, сын… Мне трудно объяснить. Мы ехали больше трёх часов и очень устали… Нет, он не шарлатан и не вымогатель, он — продавец книжного магазина… Нет, мы приехали на его машине…
- Быстрее, - сквозь зубы процедил Наблюдатель.
- Я не знаю, как тебе объяснить… Но я ему верю почему-то… Нет, я никогда его не видел… Нет, он слишком юн для этого, мальчик совсем.
Наблюдатель поморщился.
- Но я верю ему… Мне кажется, может случиться что-то не очень хорошее. Пожалуйста, сделай, как он попросил.
Наступила пауза. Должно быть, сын впаривает отцу про то, как долго копил на этот круиз, как хотел отдохнуть, и всё такое…
- Скажите ему, что я оплачу все его издержки, - тихо, но очень внятно произнёс Наблюдатель.
Старый моряк прикрыл ладонью телефонный динамик и сверкнул глазами.
- Ну уж нет! Я не знаю, что вы там затеяли. Сейчас сын выйдет и вы нам всё объясните.
- Хорошо, - согласился он.
Через десять минут на трапе, где поток туристов изрядно иссяк, показался высокий  молодой человек в белой футболке поло, светлых джинсах, голубых теннисных туфлях и со спортивной сумкой через плечо. Он стремительным шагом спустился по трапу и с решительным, если не сказать агрессивным, выражением лица направился к ним. Не дойдя примерно пяти шагов, молодой врач скинул на землю сумку и потянулся руками к воротнику  бардовой рубашки Наблюдателя. Наблюдатель увернулся и перехватил руки молодого врача.
- Эй, полегче, - вступился отец и сжал его запястье.
- Вы оба успокойтесь, - жёстко произнёс Наблюдатель. - Пойдёмте выпьем холодного пива и потолкуем.
Его тон магическим образом потушил гнев сына и беспокойство отца. Он отступил, дал возможность родственникам обменяться короткими приветствиями и рукопожатиями, и они молча направились к небольшой красной палатке, расположенной прямо на набережной.
Наблюдатель сидел напротив отца с сыном и буравил глазами пенную поверхность ледяного пива в высоком стакане. С чего начать? С того, что взял книгу, ушёл в неё с головой, а там — бац! - про гибель сына во время морского путешествия. Ну и кто ему поверит? А если не так, то — как? С чего-то всё равно нужно было начинать, потому что эти двое, не отводя от него глаз, ждали его разъяснений.
- Что вы хотели посетить на этом острове? - спросил Наблюдатель сына, не поднимая взгляда от стакана с пивом.
- А вам какая печаль? - дерзко ответил молодой врач.
Что ж, имеет право. А ничего, что я ему сейчас пытаюсь жизнь спасти? - подумал он.
- Если я вам начну рассказывать всё по порядку, это вас мало убедит.
- Хорошо, а что тогда меня убедит? - продолжал дерзить молодой врач.
- Ответьте мне на вопрос, куда вы хотели отправиться на этом острове?
От досады, что придётся всё-таки ответить, молодой врач дёрнул плечом, почему-то с тревогой посмотрел на отца и привалился к спинке красного пластикового стула.
- Совсем недавно здесь начались раскопки. По некотором данным на этом острове когда-то располагалась одна из древнейших цивилизаций. Предположительно, древнее китайской и египетской. Я с детства увлекаюсь археологией, потому и зацепился за возможность  присутствовать поблизости от этого уникального места. У меня множество знакомых в этой сфере, есть и очень влиятельные, поэтому я, в общем, рассчитывал побывать здесь не только в качестве соглядатая, но и, может быть, принять некоторое участие…
- Сын… - неожиданно напрягся отец.- Зачем тогда всё это… Я думал… Вот и маршрут взял, и красный фломастер у внучки выпросил.
Наблюдатель понял, что сейчас на его глазах начнёт разыгрываться какая-то застарелая семейная драма. Он слегка подул на пивную пену и сделал глоток. Ледяное пиво обожгло ему горло и он тряхнул головой. Очень хорошо. Пока отец с сыном разбираются, есть время для передышки. Он порядком вымотался. День уж очень сегодня суетный.
- Я знаю, как мама относится к этому моему увлечению, - продолжил молодой врач после некоторой паузы, - поэтому побоялся в открытую сказать ей об этом.
- Хорошо, а мне, мне ты мог об этом сказать в открытую? - с невероятной тоской в голосе произнёс старый моряк, глядя на сына повлажневшими глазами.
- Мог, - качнул головой сын. - И не мог. Я помню, каким ты был после того, как меня вытащили из той пещеры. За тебя я беспокоился больше, чем за маму. Когда мама причитала, что больше не хочет слышать об этом моём увлечении археологией, вынимая из себя обиду на меня, тревогу и волнение, ты, молча отошёл к стене и смотрел в потолок. Ты бы с ума сошёл, если бы что-нибудь со мной случилось.
- А сейчас я бы не сошёл с ума? - голос старого моряка дрожал, как сигнальный флажок на ветру. - Если бы сейчас с тобой что-нибудь случилось? Если бы опять какая-нибудь балка под тобой расшаталась и рухнула, а я бы всё это время ждал от тебя звонка со следующего пункта назначения, сидя над этим маршрутным листом с красным фломастером, я бы не сошёл с ума?
- Прости, - шёпотом сказал молодой врач и отвернулся.
Выдержав приличествующую моменту паузу, Наблюдатель откашлялся и сказал:
- Мы должны пойти и посмотреть на эти раскопки. Вы знаете, где располагается этот объект? - обратился он к молодому врачу. Тот молча кивнул. Они вышли из-за стола, так и не допив хорошее пиво.
До места раскопок добираться пришлось около сорока минут. По разбитым дорогам городской окраины, дальше — лесным трактом, а потом по бескрайнему полю с травой, выше человеческого роста. Ладони Наблюдателя покрылись кровавыми пузырям. Не зря зять постоянно говорил ему о необходимости брать с собой в длительную автомобильную поездку кожаные перчатки. Сейчас бы они не помешали. Мягкие изгибы рулевого колеса казались ему шипами дикобразовой  шкурой. Пришлось остановиться и перевязать руки носовыми платками. Один одолжил молодой врач, промазав его предварительно какой-то мазью. Первые полминуты мазь дико щипала, зато потом действительно стало легче. Этой же мазью обработали и другую ладонь.
- Всё, приехали, - сказал молодой врач, завидев брезентовые палатки, наскоро сколоченный времянки и множество колышков разной величины, торчащих из земли, как клыки из челюсти вымершего гигантского животного. Это был археологический лагерь, над которым по каким-то непонятным причинами, сгрудились облака желтовато-сливочной пыли.  - Что-то не так...
И правда, на площадке суетились люди. Кто-то махал руками, видимо, подавая какие-то сигналы, кто-то бежал с досками, соединёнными брезентовой тканью, в сторону невысокого кургана.
Они вышли из машины.
- Что случилось? - спросил молодой врач у первого, кто оказался поблизости. Это был человек средних лет с глубокими залысинами и очень пытливым взглядом. Его лицо покрывал слой золотистой пыли.
- Обрушение. Мы не обнаружили эти пустоты. Просто один особо любопытный студент… Если достанем, удушу собственными… А вы, кстати, кто?
- Это ко мне.
Вдруг неизвестно откуда вынырнул маленький моложавый старичок с всклокоченными волосами.
- Профессор… - выдохнул молодой врач.
- Мой мальчик, как хорошо, что вы задержались. Одному Богу известно, каким чудом вы этого избежали. Обрушение произошло как раз на том месте, куда я вас и рекомендовал. Это ваши родные?
- Мой отец, - молодой врач показал рукой в сторону старого моряка. - А это… Это друг моего отца. И мой… тоже.
Наблюдатель улыбнулся своей странной, уходящей к правой скуле, улыбкой.
- Очень, очень приятно познакомиться, - вцепившись в руку отца затараторил профессор. Потом с таким же энтузиазмом накинулся на ладонь Наблюдателя. - Вы знаете, он... — лёгкий кивок в сторону молодого врача, - очень талантливый. В нём, знаете, интуиция невероятная, чутьё. Мне страшно жаль, что он выбрал не ту профессию.
- Ну почему же не ту, - засмущался молодой врач.
- Ах, оставьте, - горячо возразил профессор. - Будь моя воля… Познакомились мы слишком поздно.
- А как вы познакомились? - спросил старый моряк.
- На дне рождения нашего общего друга. Он учился вместе со мной. По удивительным стечениям обстоятельств стал пациентом вашего сына. Повредил лодыжку в одной из экспедиций…
Ага, подумал Наблюдатель, всё-таки хирург.
- Разговорились, как водиться, на любимые темы, - продолжил профессор. - Так и выяснилось пристрастие вашего сына. Очень правильное пристрастие.
- Да, правильное, - качнул головой в сторону дымящегося кургана старый моряк.
- Да, - развёл руками профессор. - К сожалению, и в этой профессии есть издержки. Вы простите, ради Бога, но я сейчас нужен там, - он махнул рукой в туже сторону, куда только что качнул головой старый моряк. - Вы можете пройти вон в ту палатку, но, боюсь, там вас никто не встретит.
- Помощь нужна? - по-деловому вдруг спросил Наблюдатель.
Профессор задержал свой взгляд на его лице.
- Какой интересный типаж… - сказал он себе под нос и вслух добавил: - Помощь всегда нужна.
До позднего вечера в лагере археологов шли работы по устранению аварии. По счастливой случайности никто, оказавшийся на месте обрушения, серьёзно не пострадал. Но профессор, окидывая взглядом разлом, тревожно пощёлкивал языком.
- Если бы не та задержка… Мой юный друг был бы сейчас погребён… Слава Всевышнему.
Наскоро поужинав в сосредоточенной и молчаливой компании археологов, они решили до наступления ночи добраться до города. А там — домой. Договорились нести вахту. Первым вызвался везти машину молодой врач.
- Я ваш должник, - тихо сказал он, когда Наблюдатель протирал лобовое стекло от осевшей пыли. - Вы спасли мне жизнь.  Но ведь вы так и рассказали, как вам это стало известно.
- Теперь это не имеет никакого значения, - хмыкнул Наблюдатель. - Мне даже легче стало. Начни я всё объяснять, запутался бы сам и вас запутал. А так… в общем, всё нормально.
- Всё нормально, - кивнул молодой врач.
- Надо ехать, а то меня сестра убьёт. Машина её мужа. И если честно, прав на вождение этой колымаги у меня нет. Так что мы где-то на нелегальном положении. Хотелось бы без происшествий.
- Да, без происшествий, - снова кивнул молодой врач и сел за руль. - Значит, без происшествий.
Домой он вернулся без четверти три утра. В комнате сестры горел свет. Наблюдатель понял, что сейчас состоится очень серьёзный разговор. Он поднялся к себе в комнату и стал ждать, когда раздастся стук в дверь: три лёгких удара и, после небольшой паузы, - четвёртый. Сестра всегда так стучала к нему в комнату. Так и случилось.
- Я даже не знаю, как тебя назвать, - тихим, дрожащим от гнева голосом начала сестра.
- Машина в полном порядке, - опустив глаза, сказал он.
- При чём здесь машина? Вот скажи, при чём здесь машина?
- Твоему мужу, должно быть, было не совсем понятно и не совсем приятно…
- Моему мужу, как, собственно, и мне, было не совсем понятно, почему ты оставил свой мобильный телефон на прилавке магазина? Ты в курсе, что мы понятия не имели, вернёшься ты домой или нет? Если нет, то не знали, где искать твоё истерзанное тело?
- Прости…
- Прости?! - Голос сестры стал похож на змеиное шипение. Что ж, подумал Наблюдатель, имеет право. - Прости?! Да ты шутишь, что ли?! Ты — всё что у меня осталось от нашей прежней счастливой жизни! Ты — всё что у меня осталось от нашей семьи! Ты — всё, что у меня осталось!
- А муж?
- Муж — это другая история, болван! Никогда тебя не прощу! Если бы с тобой что-нибудь случилось, я бы… Я бы не знаю, что с тобой сделала!
Он притянул к себе начинавшую трястись в сухих рыданиях сестру. Нет, она, конечно, нечто, его старшая сестра. Так они и простояли, обнявшись, минут двадцать, пока глухие сестрины рыдания не проглотила его уставшая грудь. Потом он, прямо в комнате, наскоро перекусил и отправился в душ, в котором едва не заснул. Очнувшись от удара головой о край ванны, он на ватных ногах добрёл до постели и рухнул на пахнущие лавандой подушки… 
… Утром он с трудом открыл глаза. Вставать не хотелось, но сегодня по расписанию лекция по искусству. Этот курс он выбрал как дополнительный. Поначалу просто, чтобы забить оставшиеся учебные часы. Однако по прошествии времени понял, что не ошибся. И не только потому, что действительно увлёкся живописью Ван-Гога, Тулуз-Лотрека  и Коровина, музыкой Отторино Респиги, особенно его «Фонтанами», и Беллы Бартока и театром Мейерхольда, - всё это он мог бы, пожалуй, одолеть и полюбить вне зависимости от посещений лекций по искусству. Дело в том, что лекции эти читались уникальной женщиной. Многие студенты приходили просто посмотреть на неё, как на произведение искусства: спорное, провокационное, где-то гротескное, но определённо — произведение.
Было ей к тридцати. Она была невысока ростом, даже мала, обладала крохотными ступнями и кистями рук, от чего складывалось ощущение кукольности мира, в котором она обреталась, поскольку нет и не могло быть в реальности предметов, подходящих ей по размеру. Начиная с одежды, заканчивая идеями. Хотя на счёт идей можно было и поспорить. Она просто высказывала их очень нежным, хрустальным голосом. Оттого даже самые революционные в плоскости искусства мысли, озвученные ею, казались пушистыми, милыми, ну, может, немного капризными, так, по-младенчески. Она всегда стояла у стола, на котором возвышался музыкальный центр, по размерам напоминающий Лувр, спрятав крохотные руки за спиной, и не отрываясь смотрела в окно. Создавалось впечатление, что все истории, которыми она услаждала сердца и души студентов, на самом деле рассказывались ею облакам, деревьям, птицам, их гнёздам, муравейникам, песчаным дорожкам, рассекающим все направления университетского кампуса, словом, кому и чему угодно за окном, но только не присутствующим в аудитории. Наблюдать за ней было одним удовольствием. Иногда в своих сравнениях она была так смела и эротична, что некоторые слушательницы вспыхивали, а слушатели опускали глаза. Но эти смелость и эротичность были особого изящества, которое можно сравнить, пожалуй, с клубящейся дымкой интимности на полотнах Фрагонара.  Да и сама она чем-то походила на его «Читательницу». На её лекции ходили как на концерты, хотя сама она не придавала этому ни малейшего значения. Иногда казалось, что ей вообще всё равно, сколько в аудитории студентов. Она с таким же успехом могла бы вести занятия и при полном их отсутствии. Количество слушателей её никак не смущало. Во всяком случае, на качество излагаемого материала этот фактор ни коим образом не влиял.
О чём и говорить, она была королевой сердец не только молоденьких ассистентов кафедр, доцентов и кандидатов всевозможных наук, но вообще всего мужского населения университета, не взирая на возраст. Не избежал участи пажа при Прекрасной даме и Наблюдатель. Правда, его отношение к ней было особенным. Он чётко понимал, что, по идее, всё, что с ним происходило, когда он её видел, чистой воды физиологический бред. В этой маленькой женщине соединилось всё, что он считал совершенным. Но он ни при каких условиях и никогда не рассматривал её как «тот самый вариант». Ошибка многочисленных почитателей её красоты и таланта. Поэтому он не сошёл с ума, как половина университета. И, может быть, поэтому она, одного из немногих, знала его в лицо и по имени. Она словно чувствовала тот рубеж, который Наблюдатель выстроил в отношениях с ней, и на который она, при желании, могла облокотится, как на подоконник своего любимого окна  в аудитории, без опасения полететь в пропасть таких не нужных ей страстей. И она этому очень радовалась, искренне, по-детски. И очень это ценила. Ценил и Наблюдатель. Поэтому, когда его кровь начинала требовать от него быстрых шагов или резких движений в её сторону, он отходил к стене, прижимался к ней спиной и затылком, закрывал глаза и стоял так минуты две, отключив сознание от всего происходящего. Когда же всё становилось на свои места, он, как и прежде, мог смотреть в её вишнёвые глаза своим долгим туманным взглядом, не переживая за холод в спине и дрожание конечностей...
Наблюдатель быстро заглотнул завтрак, поцеловал сестру в затылок, пожал руку зятю и рванул в университет. Пара по искусству была третьей. Аудитория заполнилась до отказа, впрочем, как всегда. Наблюдатель успел занять место в первом ряду у того самого окна, куда она смотрела, когда вела занятия.
Она появилась у кафедры. Студенты шумно поднялись.
- Приветствую вас, -  нежно прощебетала она и качнула крохотными пальчиками, предлагая слушателям занять свои места. Студенты шумно сели. Через секунду установилась мёртвая тишина.
- Послушайте, - сказала она почти шёпотом. - Послушайте, как звенит тишина. И нет ничего прекраснее тишины. Это вам скажет любой поэт, художник, композитор, потому что с тишины начинается музыка, поэма, полотно. Нет ничего прекраснее в искусстве, чем пауза, вдох, белое пятно. Там нет ничего, но там — целая вселенная… Простите меня за такое вот лирическое наступление. Сегодня мы поговорим о красоте. - Она подошла к своему столу, спрятала руки за спину и устремила взгляд в окно, едва задев им сливовую макушку Наблюдателя. - Самым главным стремлением для художника является отображение реального мира во всём его многообразии. Но самым главным желанием для художника является увидеть в этом мире красоту. Скажите, что должно лежать в основе этого эстетического понятия? - Она обвела взглядом всю многочисленную аудиторию. Это случалось нечасто, поэтому глаза её, и без того большие, округлились от неожиданности увиденного. - Ого, как вас много…
- Нас всегда так много, - откликнулся кто-то с задних рядов.
- Как это… мило, - почему-то сконфузилась она. - Итак, кто из вас определит основные составляющие красоты?
- Чтобы хотелось плакать от счастья… или смеяться, - крикнул кто-то с задних рядов.
- И чтобы зависти — никакой, - добавил кто-то из середины.
- Чтобы как дверь в параллельный мир. Нет. Не для того, чтобы отгородиться от реальности, а чтобы эту реальность оттенить, отфонировать. От этого реальность объёмней кажется, многогранней, разноплановей. И красивей…
- Это должно запомниться. На всю жизнь. Чтобы потом сверять с этим всё, что делаешь. Как с образцом.
- Это - гармония. Покой. Свет. Как понимание чего-то большего и лучшего.
- Это — утопия. Красота — понятие субъективное.
Наблюдатель молча следил за тем, как она реагирует на высказывания, сходящие лавиной на её маленькую голову. Она поворачивалась всем телом в сторону звучащего голоса и тянулась к нему, как к солнцу, улыбаясь загадочной улыбкой. Она сама была подлинным воплощением красоты. Ему сейчас очень бы не помешала стена, к которой можно было бы прижаться спиной и затылком. Он тряхнул головой и стал смотреть в окно.
- Много, много, уже слишком много! - замахала она раскрытыми ладошками перед своим лицом. - Вы говорили о красоте. О том, что есть «красивое». Верно, это некая гармония внешних форм. И ещё верно, что у каждого своя система выстраивания этой гармонии. Но некоторые из вас коснулись немного другого понятия. Понятия «прекрасного». Ведь эти понятия отличаются. Чем?
- Руки…
Наблюдатель не совсем понял, что говорит вслух.
- Что — руки? - спросила она, медленно повернув голову в его сторону. Он посмотрел ей в глаза и увидел, что сегодня они шоколадного цвета.
- Руки… - Он попробовал сосредоточиться. - Да… Совсем недавно я видел, как старая женщина мыла в маленьком красном тазу большое зелёное яблоко для своей внучки. Они живут с нами по соседству, через забор… Из окна моей комнаты виден их двор. И там старая женщина мыла яблоко. У неё руки… тёмные, как у шахтёра. Пальцы неровные, со вздутыми суставами… В них нет никакой гармонии внешних форм. Особенно в сравнении с яблоком, которое мыли эти руки. Но делали они это так, как будто омывали чью-то душу… как будто воскрешали чью-то жизнь… Я тогда подумал, что тоже иногда мою яблоки, но никогда не смогу — так… Ну, может быть, когда-нибудь…  для своих внуков… Простите.
Она смотрела на него и улыбалась, словно солнечное июньское утро.
- Да, это поистине прекрасно. Был и со мной однажды случай, который я часто вспоминаю. Я возвращалась домой от подруги. Очень спешила и запрыгнула в автобус, который уже почти тронулся с остановки. Увидела единственное незанятое сиденье и села, откинувшись на спинку, чтобы отдышаться. Ещё подумала: в автобусе люди стоят, а это сиденье почему-то не занято. Зато все пассажиры посмотрели на меня как-то сочувственно и предостерегающе. Странно, подумала я, и оглянулась на соседку. И тут я почувствовала во рту сладковатый привкус грядущего обморока. Я села с девушкой, совсем молоденькой, у которой одна половина головы была раздута, как накаченный горячим воздухом шар. Ко всему прочему кожа на её невнятном, оплывшем лице была какого-то оливкового оттенка. Мне очень хорошо запомнился запах, исходивший от её чистенькой, тщательно отутюженной одежды. Это был запах лавандового мыла. Я отвернулась, чтобы подавить подкатившую к самому горлу тошноту. А девушка, с детства понимая, какое впечатление она оставляет в любом обществе, где бы ни появлялась, сидела и читала «Джейн Эйр». Вот так просто, сидела, читала и улыбалась. От тихого счастья и внутреннего покоя, которое вызывала в её душе история бедной дурнушки Джейн. И эта девушка на мгновение показалась мне богаче, гармоничней, правильней, что ли, чем мы все, едущие с ней в этом автобусе. Она словно понимала в этой жизни то, чего никогда не поймём мы. До какой степени она была сильнее нас… Я очень тогда захотела, чтобы она посмотрела на меня. И она посмотрела. Мы секунд двадцать, наверное, не отрывали друг от друга взглядов, а потом как-то разом, почти одновременно улыбнулись. Как же радостно стало у меня на душе. Словно от неё отвалилась какая-то застарелая болячка, не дававшая дышать полной грудью. Это было поистине прекрасно… - Она длинно вздохнула. Кто-то в аудитории тоже длинно вздохнул. - Вот потихоньку мы подобрались и ещё к одному понятию - «безобразное». Лицо той девушки было безобразным. Но сама она была прекрасной, вне зависимости от своего лица. Не всё красивое может вызывать чувства, подобные тем, которые вызвала тогда во мне улыбка моей случайной попутчицы. Нужен внутренний свет, что-то огромное, благородное и вечное, то, что вызывало бы не просто чувство наслаждения при внешнем созерцании, а что потрясало бы до самых основ, иногда и переиначивало жизнь. Только так рождается «прекрасное». Безобразное может быть прекрасным. А вот прекрасное — безобразным...
- Никогда! - крикнул кто-то с верхних рядов.
- Почему?
- Прекрасное — это нечто созидающее, даже если сначала разрушает. Разрушает оно только для того, чтобы выстроить что-то более совершенное. Нет, не так… Оно не разрушает. Оно заканчивает один определённый цикл развития, чтобы начать другой. Это нам просто кажется, что мы рушимся под впечатлением чего-то... или кого-то… А на самом деле в нас начинает твориться что-то новое…
- Мудрый ребёнок, - шепнула она кому-то с верхних рядов и улыбнулась.
Ну нельзя же так улыбаться, честное слово! - подумал Наблюдатель. Где бы найти эту проклятую стену, на которую можно опереться? Эта стена была необходима не только ему. Но только ему она помогала.
- А красивое безобразным может быть?
- Сколько угодно, - словно выстрелил кто-то из середины. - Например, красивая женщина. Она же может быть подлой.
По аудитории пронёсся гул. Наблюдатель опустил глаза и улыбнулся своей странной, уходящей к правой скуле, улыбкой.
- Да, - кивнула она, - Она может быть подлой. Держите ухо востро.
- Почему только красивые женщины, - раздался тихий голос откуда-то справа. - Чуть что — сразу красивые женщины. А как же красивые мужчины?
Гул в аудитории усилился.
- Да, - снова кивнула она, - и это случается.  Посмотрите, как вероломно в понятие «Красота» врывается  безобразное. То, что завораживает, впечатляет, но своей разрушительной силой, своей стихийностью, перед которой трудно устоять. Именно поэтому люди, погибающие под гигантской волной цунами, зачастую не прячутся от неё, повинуясь инстинкту самосохранения, а словно парализованные смотрят на её губительную, страшную, разрушительную красоту. Именно поэтому так трудно отказаться от любви к тому, кто, обладая гармонией внешних форм, носит внутри смерть. В основе же наивысшего представления красоты — прекрасного — лежат вечные ценности: вера, надежда, любовь. Нося в себе эту формулу вечности, человек окрыляет свою душу, сам становясь вечным. Не сочтите за труд, приготовьте к нашей следующей встрече несколько примеров из любого вида искусства, отражающих, на ваш взгляд, понятия «красивого», «прекрасного», «безобразного».
Она изящно поклонилась молчаливой аудитории и вышла, оставив за собой открытую дверь.
Народ начал медленно расходиться. Наблюдатель решил не спешить. Ему страшно понравилось задание. «Не сочтите за труд...». Хоть яду из ваших рук, подумал он и тут же осёкся. Сегодня она была чрезвычайно желанна. Очень часто. И очень сильно. Как же стыдно… Что-то манило в ней именно сегодня. Что-то, сильнее его вынужденного нейтралитета в отношении её женственности. Что-то, сильнее его самого, всей его сути. Сегодня она словно стояла на краю какой-то и ей самой неведомой пропасти, раскачивалась у самого обрыва, как былинка, ещё немного и — поминай как звали! Этой вот обречённости в ней сегодня было в переизбытке. А отсюда сосущее под ложечкой чувство тоски, смутной тревоги и желания укрыть, спасти, защитить. Эта женщина нуждалась в его покровительстве. Сегодня, во всяком случае, - определённо.
Он поднялся со своего места почти последним и энергичным шагом направился к дверям кафедры. Там он, наконец, нашёл ту стену, к которой прижался спиной и затылком, прикрыл глаза и начал ждать. Она вышла минут через десять, нагруженная какими-то бумажными пакетами. Он разомкнул глаза и откашлялся.
- Простите…
  Она подняла на него свой шоколадный взгляд.
- Вы позволите ? - Он протянул руки к её бумажным пакетам.
- Это совсем не обязательно, - улыбнулась она. - Мне ведь только до машины… У мамы сегодня день рождения.
- Мама — это святое, - тихо произнёс он и, так и не дождавшись официального позволения, подхватил её ношу. Пакеты, на самом деле, были основательно тяжёлыми.
- Спасибо вам, - качнула головой она.
- Я — мужчина,- пожал плечом Наблюдатель.
- О, конечно, вы мужчина. Но я не о пакетах. Я о яблоке. И руках, которые его мыли.
Он как-то нелепо уронил голову на грудь и стал похож на потерявшегося щенка добермана.
- У меня много хорошо спрятанных историй, - почти шёпотом произнёс он.
- Вот и замечательно, - сказала она так, словно погладила его прохладными пальцами по щекам.  Сегодня эта женщина делала с ним всё, что хотела. - Справитесь с заданием?
Он мотнул головой.
- Уже есть какие-то мысли?
- Какие-то мысли у меня всегда есть. Но по поводу этого задания есть мысли совершенно определённые.
- Правда? Хочу послушать! - Она выкрикнула это так по-детски, что он остановился и посмотрел на неё своим долгим тягучим взглядом. Она отозвалась на него светлой улыбкой. - Ваши мысли хочу послушать особенно.
- Ненавижу Шёнберга, -  вдруг с места в карьер рванул Наблюдатель.
- Стойте, - опешила она. - Вот прямо так ненавидите?
- Не как человека. Как композитора.
- Ну, разумеется.
- Особенно «Лунного Пьеро». Пытался послушать весь цикл. На «Виселице» меня вывернуло наизнанку прямо на новый свитер. Ничего более бессмысленного в музыке я не слышал. Я не знаю, почему это — музыка?
- Это просто музыка Шёнберга. Совсем не обязательно она должна стать вашей.
- Да, моей она не станет никогда. Мы слишком по-разному слышим мир.
- Мы?
- Да, мы. Я и Шёнберг.
- Вы очаровательны.
- Может, совсем немного.
- А в чём разница между вашим «слушанием мира» и «слушанием мира» Шёнберга?
- Его «Больная луна». Она уродлива, как старуха из лепрозория, которая высасывает жизнь у кого-то помоложе и покрепче здоровьем. По мне больной луны вообще не бывает. А если бы это было возможно, она, скорее, напоминала бы умирающую роженицу. Прекрасную, бледную, с глазами, полными тяжёлых слёз. Всё от того, что ей невозможно увидеть своё будущее.
- Как интересно...
- А то, что у Шёнберга - это дикость. Что там с флейтой? Что с голосом несчастной певицы?
- Откуда вы знаете, что певица — несчастная?
- Вы шутите?.. Простите…
- Не смущайтесь! - Она тихонько рассмеялась. Он улыбнулся своей странной, уходящей к правой скуле улыбкой.
- Это голос человека, которого морально… как бы поточнее… изнасиловали. Это самое безобразное, что я когда-либо слушал.
Они вышли к университетской парковке.
- Давайте-ка все пакеты кинем в багажник и ещё немного поговорим, - попросила она, глядя на него так, словно он мог отказаться. Эта женщина вообще понимает силу своих возможностей? Он тряхнул головой. - Вот и чудно!
Она открыла багажник своей светло-жёлтой «Дэу». Наблюдатель нежно, как младенцев, уложил пакет за пакетом и ласково прикрыл дверцу багажника.
- Мама не будет против? - спросил он.
- Мама против не будет. Так значит вы выбрали «Лунного Пьеро» Шёнберга в качестве иллюстрации безобразного.
- Именно. Я считаю, что это — нечто разрушительное. Меня, во всяком случае, это «нечто» выбило из колеи дня на три.
- Допустим. А что насчёт прекрасного?
- Моцарт. Адажио двадцать третьего концерта.
- Ох… Вы — удивительный молодой человек. Расскажите.
- Лет до девяти я думал, что Моцарт — это солнечный заяц, живущий на крыше нашего дома. Он всегда счастлив, оттого всегда прыгает, топочет розовыми пятками и мягко хлопает своими пушистыми золотыми ушами.
- Лет до девяти? Значит вы в раннем детстве познакомились с творчеством Моцарта?
- Да. Мой отец был большим любителем классической музыки. Перед сном нам с сестрой всегда ставились пластинки со скрипичными концертами Вивальди, произведениями Моцарта, Баха. Баха я не очень любил. Нет, не то слово. Его прелюдии в исполнении Рихтера или Гилельса любил со страшной силой, но его орган… Я его немного робел… Да чего уж там, до смерти боялся. Рахманинова любил. Его Вторую симфонию. Особенно третью часть. Музыка неба. Всё болит внутри, когда слушаю её. Так хорошо, что даже плохо… Моцарта же отец всегда ставил такого, знаете… золотого. Я даже глаза жмурил от такого сияния. Но лет в девять, может, чуть позже, я впервые услышал Адажио двадцать третьего концерта. И с этого момента я начал взрослеть. Сразу, как только закончила играть Мария Пиреш, на восемнадцатой секунде седьмой минуты начал взрослеть. Я как с катушек слетел тогда. Мир во мне перевернулся. Я тогда стал добрее… Правда, ко всем стал добрее, потому что понял, что даже моцарты умирают, что уж с нас взять…
Он замолчал. Она смотрела на него, склонив голову на бок. Она словно изучала его лицо: миллиметр за миллиметром.
- Хочу, чтобы вы были счастливы. И чтобы у вас это было навсегда, - сказала она голосом, который он не узнал. Тёплым, немного уставшим и очень домашним. - Мама…
Он дёрнулся.
- Мама?
- Да, вон мама бежит. Откуда она здесь?
Наблюдатель повернул голову в сторону, куда смотрела она, и увидел катившуюся по песчаной тротуарной дорожке маленькую, очень полную женщину, удивительно похожую на…
- Не может быть, - мотнул он головой и сощурил глаза. Да нет, точно она!
Та женщина… Из синей книги… Та, которая провожала его до взорванного дома. Она ещё рассказывала о дочери… Попавшей… В аварию… Наблюдатель резко повернул лицо к ней, махавшей матери крохотной розовой ладонью. Дочь, попавшая в аварию! Это она! Так вот почему его сегодня весь день тянула к ней неодолимая сила, вот почему он чувствовал в себе совершенную необходимость - именно сегодня! - ей покровительствовать!.. Мама увидела их, и как воздушный шарик, повинуясь потоку ветра, перенаправила своё круглое тело в их направлении. Наблюдатель замер, как высеченная изо льда статуя.
- Девочка моя, какое счастье! Я на такси и сразу к тебе.
- Что случилось, мама? Познакомься, это один из самых интересных слушателей моего курса.
- Здравствуйте, молодой человек. Какой у вас цвет волос интересный.
Он стоял и кивал, как китайский болванчик.
- Так что случилось?
- Авария с машиной, один в один похожей на твою. Мне позвонила приятельница, ну та, с которой ты отправила меня отдыхать, помнишь? Я ещё очень не хотела ехать и поехала только для того, чтобы тебя не огорчать, помнишь?
- Помню.
- Машину, как твою, сбил сумасшедший на каком-то новомодном спортивном автомобиле. Ту девочку достали из машины еле живую. Слава Всевышнему! Но я так перепугалась, что сразу вызвала такси и — к тебе. Уж если нас кто-нибудь собьёт, так пусть сразу обеих.
- Ох, мама!
- Спасибо вам, молодой человек, - обернулась мама к так и не пришедшему в себя Наблюдателю. - Если бы вы не задержали мою девочку своими умными разговорами, кто знает…
- Да мама!
- А цвет волос у вас очень интересный.
- Сливовый, -  прошептал Наблюдатель.
- Да, именно сливовый. Просто чудо, что такое.
Он ещё раз мотнул головой. Она усадила мать в машину, пристегнув её ремнём безопасности, села за руль и с нежным хлопком закрыла дверцу своей крохотной «Дэу».
- Вы спасли мне жизнь, спасибо, - с улыбкой произнесла она и махнула рукой. Через минуту её светло-жёлтая машинка исчезла за поворотом.
Оттаял Наблюдатель только дома. Он вообще мало понимал, что вытворяет с ним  жизнь. За эти два дня случилось столько, сколько не происходило и в течение года. Пространство и время словно спрессовались до состояния сахарного кубика: кинь небрежно за щеку и он начнёт стремительно таять, оставляя во рту сладковатый привкус предобморочного состояния.
Наблюдатель плюхнулся на постель, больно ударившись о стену затылком.
-Чтоб тебя, - шипящим шёпотом выругался он, прижавшись лбом к коленям, остервенело втирая ладонью боль обратно в затылок.
И что делать дальше? Просто жить, как он это делал и прежде. Но книга уже облюбовала уютный уголок в его сознании и прочно там обосновалась. Она не отпускала его. Не хотела отпускать. Она  словно самостоятельной клеткой вжилась в его организм и начала диктовать свои условия его существования. Наблюдатель не вынимал её из своего рюкзака, потому что боялся. Боялся взглянуть на неё, сосредоточить на ней своё визуальное внимание. Эта книга и так болталась в его мозгу как белый капитуляционный флаг здравого смысла, так что лишний раз смотреть на неё — только себя изводить. Её синяя обложка почти растворилась в темноте между учебниками по формированию лидерского потенциала в бизнесе, организационной культуры и ещё каких-то основных и дополнительных дисциплин. Почти растворилась, спрятавшись за внушительными форматами учебных пособий. Но она была там. Это как крохотная соринка, попавшая в глаз. Её не видно, как ни всматривайся. Но она — там.
- Что с тобой происходит, - осторожно спросила сестра, когда Наблюдатель молча доедал куриную лапшу, которую она восхитительно готовила.
- Сегодня ты добавила каких-то других приправ, - не ответив на вопрос, сказал он  стеклянным голосом.
- Да, - качнула головой сестра, на отводя от лица брата острого взгляда. - Я бросила туда щепотку кумина и шамбалы. Что с тобой происходит?
- То, что происходит, я должен пережить один, - сказал он, не поднимая головы от тарелки. - Пока — один.
- Будет невмоготу, позовёшь?
- Ты же знаешь.
- Я уже ничего не знаю.
Он, наконец отклеил взгляд от ложки, которой тихонько раскачивал над полупустой тарелкой, как дирижёрской палочкой.
- Ты — знаешь. Всегда знала. Первой, кого я позову на помощь, будешь ты. И всегда была — ты. А сейчас я должен один. Пока один. Пока — смогу. Пока могу…
Сестра молча качнула головой и поставила перед Наблюдателем большую кружку кофе со сливками.

                Путешествие второе. Друг

Быстро и не очень старательно подготовившись к завтрашним семинарам, он, дрожащими руками вытащил из рюкзака синюю книгу.
- Ох, Господи, Господи, - почему-то запричитал он. Вдруг разболелась голова. - Что же я, как истеричка…
Наблюдатель открыл книгу. Ничего не произошло. Он мысленно призвал всех святых и шёпотом прочитал первую фразу, ту самую, после которой провалился в белый город:
– «Это моё место...»
Опять — ничего. Может быть, так всё и закончится? Может быть, он сможет спокойно читать дальше, без опасения вывалиться из этого пространства? Что-то сомнительно… Попробуем ещё, - он потёр ладонью сухие губы и шёпотом прочитал пару строк из того текста, который был известен ему как сценарий прошлого путешествия: вот он встречает старого матроса, вот — круглую женщину на крохотных ножках… Он улыбнулся своей странной, уходящей к правой скуле улыбкой. Эти встречи он хорошо помнил: и там, на белых песчаных дорожках, и здесь, в мире, за пределами синего переплёта. С каждой новой строкой, прочитанной им громким шёпотом, Наблюдатель всё более успокаивался. Вот он уже пробегал глазами строки о взрыве, потрясшем белый дом, окружённый мандариновым садом, о потухшей жизни этого дома, о разбросанных по двору разбитых мандаринах, напоминавших головы младенцев…
- Вот ведь ужас.  «Последнее, что я помнил, это лицо незнакомца, трясущего меня за плечи. Он что-то мне кричал, но я ничего не слышал. И даже не ощущал ударов его широкой ладони по моим щекам...»
Эти строки стали, действительно, последними, которые он прочитал, сидя в своей комнате на своей постели.

«Последнее, что я помнил, это лицо незнакомца, трясущего меня за плечи. Он что-то мне кричал, но я ничего не слышал. И даже не ощущал ударов его широкой ладони по моим щекам...
… Я очнулся от резкого запаха горящей резины. Затылок ныл так, как будто по нему прокатился внедорожник.
- Что за чччёрт… - вслух произнёс я, однако мой голос, видимо, всё ещё был без сознания. Наверное, я сейчас напоминал рыбу, выброшенную на берег и глотающую тяжёлый земной воздух. Я попытался сесть. Раз на четвёртый у меня получилось. Я огляделся.
Это была моя гостиная. Вернее, то, что от неё осталось. Восточная и северная стены были разрушены до основания, две оставшиеся кое-как поддерживали потолок, напоминавший сейчас козырёк бейсбольной кепки. От люстры, крепившейся когда-то к нему изящной лепниной в виде растительного орнамента, остался только сиротливо торчащий черенок. Пол был усеян битым стеклом, кусками оконных рам, черепками керамических ваз, привезённых мною, помнится, из Черногории, крохотными фрагментами чего-то очень хрупкого, теперь уж и не важно, чего. В правом углу тлело фортепиано. Прекрасный Блютнер девятнадцатого века с клавишами цвета слоновой кости и хрустальной чистоты звучанием. Я в отчаянии закрыл глаза… Найду того, кто это сделал, - убью! Бог с ним, со всем остальным, но за Блютнера — убью!.. Не тронутым остался только огромный старый фикус, которого я звал «Дружище». Я нашёл его когда-то на городской свалке за теплотрассой, проложенной на западной окраине города. Вообще, унылое место. Я оказался там по работе… Не помню какой… Что-то связано с экологией почвы, если мне память не изменяет… А она, судя по тому, что я не всё в ней могу восстановить, дама гулящая… Именно там я и обнаружил Дружище. Стоял он в полуразвалившейся кадке, стыдливо прикрывая нижними листьями вывалившиеся корни. И таким он показался мне жалким, что я сунул его в багажник и привёз к себе. За несколько лет он превратился в здорового мясистого гиганта, похожего на жирного кота, что подъедается в кабачке «Потерянный остров» у самого причала. Как же звали этого кота?.. Не вспомню… Я тряхнул головой. Нет, всё равно не вспомню.
- Очухался? - вдруг услышал я откуда-то слева.
С трудом повернув голову (затылок ныл, как голодная волчья стая в морозную ночь), я увидел того самого человека, лицо которого запомнилось  мне последним перед тем, как я потерял сознание. Он смотрел на меня спокойно и уверенно.
- Ты кто? - не очень вежливо спросил я.
- Не знаю, как тебе и ответить, - усмехнувшись, произнёс незнакомец. - Зови меня просто Друг.
- Ты серьёзно? - возмутился я. - Друг? Во-первых, я тебя впервые вижу, а во-вторых, у меня нет оснований не подозревать тебя в том, что произошло с моим домом.
- А какие у тебя основания меня подозревать? - так же спокойно, с нагловатой улыбкой спросил незнакомец.
Действительно, прямых оснований его подозревать у меня не было. То, что он оказался на месте взрыва, ни о чём не говорит. А если честно, говорит как раз об обратном. Зачем бы злоумышленнику оставаться на месте преступления, тем более с большой долей вероятности получения каких-нибудь увечий? Ведь по всем подсчётам, какие я бестолково проделывал сейчас в своей не совсем ещё просветлевшей голове, он появился на месте взрыва — во время взрыва. Я поднял на него глаза и присмотрелся. Действительно, видок у него был немногим лучше моего: огромная гематома на правой скуле разлилась подобно огненному озеру, кровоподтёк у губы не давал возможности толково, с качественным сарказмом улыбнуться, светлые джинсы приобрели оттенок болотной тины, а левый рукав рубашки болтался у локтя  пучком лохмотьев. 
- Ладно, бросай бычиться, - небрежно махнул он рукой. - Пока ты тут прохлаждался…
- Я прохлаждался? Какого… - Меня определённо раздражал этот тип.
- Пока ты тут прохлаждался, - продолжил он, не обращая внимания на мои ядовитые взгляды, - я кофе сварил. Правда, он с привкусом горящей резины…
- А что горит?
- Твоя машина.
- Ну, конечно… Моя машина… Что, вообще, осталось-то?
- Ничего.
- Вот так просто — ничего?
- А чего усложнять, если, действительно, ничего не осталось?
- А и правда, чего усложнять?!
Я готов был сорваться на него за все обиды этого мира. Он стоял тут, в моей стёртой с лица земли гостиной, которую я своими руками ремонтировал, подбирал обои, собирал и  приколачивал полки, сам проектировал мебель, укладывал полы, заказывал занавески...Странно, как я всё это помню? Не важно… Так вот, он стоял, попирающий своими ногами в припорошенных пеплом кроссовках, всё моё, должно быть, очень не дурное прошлое, и предлагал мне «не усложнять»?!
- Слушай, проваливай со своим кофе, а то ведь я и натурально разозлиться могу… - еле сдерживая себя, свистящим шёпотом произнёс я.
- Так ведь и я могу натурально разозлиться, - пожал плечом он. - И тогда посмотрим, кто- кого натуральнее. А можем прямо сейчас прекратить заниматься дурью и нормально потолковать.
Да, пожалуй это было бы правильно, подумал я. Не в моём положении сейчас… как это он сказал… бычиться.
- Где там твой кофе, - произнёс я и попытался подняться. Но тахта, на которой я всё это время сидел, прижимаясь спиной к уцелевшей стене, словно обладала собственной гравитацией. Я пошатнулся и завалился лицом на пропахший гарью тёмно-синий велюр. Незнакомец перехватил мою руку, закинул её на своё плечо, и мы медленно  поплелись на улицу.
На месте центральной клумбы дымилась неглубокая воронка. На краю этой воронки незнакомцем был разбит крохотный лагерь на двоих: горел костерок, обложенный камнями, по цвету и фактуре напоминающими цокольные булыжники, над ним была пристроена тренога, на которой висел медный чайник (должно быть, мой медный чайник), у костерка по периметру расположились брёвна (уж точно не мои, я даже представить себе не могу, чтобы в моём доме можно было найти такие брёвна), над которыми на тонких металлических прутьях (их также, как и брёвна, не признаю) колыхался на мягком ветру брезентовый тент.
- Не апартаменты, конечно, - сказал незнакомец, усаживая меня на одно из брёвен поближе к костру, - но кофе попить можно.
Он протянул мне кружку с отбитой ручкой с крепким растворимым кофе.
- Ты, судя по всему, в курсе дела, - просипел я, так как кипящий напиток здорово обжёг горло. - Потому что я-то вообще ничего не понимаю.
- Для начала скажи, много ли ты помнишь из того, что с тобой происходило в последнее время? - спросил незнакомец, присаживаясь рядом со мной.
Я помнил очень немногое. Меня это поразило ещё тогда, когда я поднимался к дому. Я качнул головой.
- Чего ты не помнишь?
- Мне сказали, что я похоронил отца. Не помню. Ни отца, ни похорон. Мне сказали это люди, которые меня знают, а я их — не помню. Причём какие-то моменты их жизни в памяти у меня выплывают, как, знаешь, необитаемые островки в море, а их самих, хоть убей, не помню. Легче перечислить то, что я помню…
- Хорошо, а что помнишь?
- Что помню… Дом этот помню, помню Блютнера… - я заскрежетал зубами. - Вот Блютнера ооочень хорошо помню... Помню, как ремонтировал дом, немного помню, как жил в нём. С кем жил, уже не помню… И так, по мелочи. Медный чайник мой?
- Твой.
- Ну вот, значит, и по мелочи кое-что помню...
- Ясно, в этот раз помнишь намного больше, чем я ожидал. Это очень хорошо. Просто радует, - качнул головой незнакомец.
- А меня не очень, - огрызнулся я.
- Я тебе сейчас всё объясню. В который раз.
- В смысле — в который раз?
- Я делал это неоднократно. Ты просто не помнишь. Ты вообще меня чаще всех забываешь, хотя мы с тобой друзья.
- Ты серьёзно? - Я посмотрел на него с недоверием.
- Абсолютно. Пока есть время, я кое-что тебе напомню.
- Есть время — на что?
- На то, чтобы тебе кое-что напомнить.
Он был очень невозмутим и, правда, походил на того, кто много раз объяснял одно и то же человеку, потерявшему память. Как медбрат в клинике для больных Альцгеймером, подумал я.
- Начнём с того, что мы с тобой знакомы с детства. Когда-то наши семьи были очень дружны. Что стало причиной полного разрыва отношений между отцами, сказать точно не берусь. Есть на этот счёт свои соображения, однако не знаю, правда это или нет. Мы же с тобой перешли на осадное положение. Вернее, наша дружба. - Мы посмотрели друг на друга. Он усмехнулся, увидев, как я попытался неловко улыбнуться. - Да ладно, не парься. Я расскажу, ты вспомнишь.  Наши отцы были королями своего бизнеса. Твой — строительного, мой — по продаже морепродуктов. Делить им, в принципе, было нечего. Кроме этого места. - Он окинул взглядом полуразвалившийся дом, разгромленный сад, зацепил глазами близлежащую рощу и кусочек пляжа под холмом. - И дело вовсе не в том, что это место, действительно, красивое. Что-то здесь есть, в этом месте. Какая-то особенная сила. Твой отец знал. Вернее, узнал, когда построил этот дом. Мой отец тоже узнал. Позже. С этого момента началась настоящая война. Если до сей поры они хоть холодно, но кивали друг другу при встрече, то после того, что здесь обнаружилось, вражда стала открытой. Самым печальным для нас с тобой во всех этих бесконечных ссорах двух крупных боссов, каковыми являлись наши родители, было то, что нам запретили видеться, играть, как прежде, строить планы и маленькие кораблики на том самом пляже под холмом. - Он опять отправил свой взгляд к побережью. - Но мы всё равно тайно встречались. Даже вырыли крохотную землянку в той роще… - кивок в сторону рощи, - обустроили её по законам военного времени. Ну, знаешь, там всякие масляные лампы, фонарики, неприкосновенный запас сухарей и сушёных яблочных долек, которые ты очень любил. Однажды отец пронюхал про наши с тобой маленькие тайные собрания, и мне страшно влетело. Но я очень упрямый, до самозабвения, как однажды сказала мама. Я тогда заявил отцу, что всё равно буду с тобой дружить. Пусть он делает, что хочет, но эту дружбу ему у меня не отнять. Ведь ты был моим единственным другом. Отец запер меня тогда на три дня в погребе. Там было холодно, но полно всяких варений-солений. Я помню, как ты тайно прибегал ко мне, и через едва заметное окно под потолком погреба, куда я дотягивался, встав на стремянку, мы поедали клубничный джем и маринованные грибы. Я тогда здорово удивлялся, как тебе удавалось не попасться на глаза охранникам, которым было поручено следить за моим погребом, как за бункером президента. Оказывается, моя мама устраивала нам эти свидания. Каким-то особым способом отвлекала охрану, чтобы дать нам возможность поболтать и набить животы клубничным джемом и маринованными грибами. Отцу я этого не простил, и с тех самых пор между нами началась тихая война, которая, в скором времени, перестала быть тихой.
Этот холм, как и эта роща, по праву принадлежала твоей семье. Твой отец долго копил, чтобы приобрести эту землю в собственность. Но об этом месте много говорили. В основном старухи, которых, как правило, никто не слушал. Не  слушал и твой отец. А говорили, что здесь что-то вроде пространственно-временного разлома, или ещё какая-то мистическая байда. Иными словами, место сие как минимум странное. Первой испытала это на себе твоя мать. Ты помнишь её?
Я молча мотнул головой.
- Не помнишь… Оно и понятно. Короче, произошло это случайно. Ты тогда упал с дерева. Вот с этого самого мандаринового дерева. Упал здорово, потерял сознание, было подозрение на перелом шейного позвонка. Для неё, впрочем, как и для любой матери, это было потрясением. Что же произошло дальше? У неё закружилась голова, она поднялась к себе в комнату и — пропала.
- То есть как — пропала?
- Вот так. Как пропадают люди? Была — и нет. Никто не видел, как она покидала дом. Она просто ушла в комнату. И всё. Примерно через неделю, когда полиция сбилась с ног, твоя мама вернулась. Она пришла с той стороны, откуда сегодня явился и ты. Откуда всегда являешься ты.
- Всегда? - я поднял на него глаза. Он, не отвлекаясь, смотрел на остывшую поверхность недопитого кофе в своей кружке из обожжённой керамики.
- Угу. Такая счастливая, тихая, похожая на весенний рассвет.
- Я тоже похож на весенний рассвет? - попытался пошутить я. У меня дрожали руки, а в коленных чашечках что-то ёрзало и плясало.
- Не обольщайся, - усмехнулся он. - Твоя мама ничего не помнила. И никого. Память, правда, выдавала порциями какую-то необходимую информацию, но многое ей приходилось восстанавливать заново. Но знаешь, что самое главное? Самое главное, что она была счастлива. Что-то внутри у неё сдвинулось, сместилось в какую-то очень нужную ей сторону, словно сердце, которое было у неё не на месте, наконец-то это место нашло. Потом, конечно, она во всём разобралась, память потихоньку вернула всех вас в её мысли и душу, однако это вот ощущение безмятежного счастья, которое она испытала тогда, забыть уже не смогла.
- Что же всё-таки произошло?
- Всё оказалось просто. И сложно. Вот один из вариантов объяснения. Это место резким образом реагирует на выбросы отрицательной энергии. Иными словами, этому месту очень не нравятся стрессы, которым подвержены все представители человеческой расы. И оно стирает те эмоции, которые считает нежелательными. А вместе с эмоциями стираются и события, которые их породили.
- То есть за счёт некоторой корректировки памяти сохраняется здоровье нервной системы?
- Точно.
- А как это выяснилось?
- Путём экспериментов, конечно.
- Ты серьёзно?
- Абсолютно.
- А есть и ещё какие-то версии?
- Сколько угодно. Правда, экспериментальным путём их никто не подтверждал. Просто не успел.
- Хорошо. Вернёмся к первому варианту. Ты говоришь, что его подтвердили?
- Его подтвердили.
- А кто стал объектом подобных экспериментов?
Незнакомец… А впрочем, Друг… Друг неловко, почти не поворачивая головы, посмотрел на меня и одним глотком выпил оставшийся на дне его кружки холодный кофе. Поморщившись, вытер тыльной стороной ладони губы и тихо сказал:
- Твоя мама.
Я совершенно не помнил эту женщину, но у меня почему-то запекло в левой стороне груди. Я тряхнул головой и с моих ресниц упали две странно большие и тяжёлые слезины.
- Ты же сам понимаешь, что для деловых людей, типа наших отцов, это место — эльдорадо, - продолжил Друг, понимая, что ничего утешительного сейчас он мне сказать не может. - Они не хотели упускать этого шанса. Что касается твоего отца, то, чисто теоретически… - Он резко повернул голову в мою сторону и очень чётко и медленно повторил: - Чисто теоретически… я понять его могу. Это — его место, его дом, его… - Друг опять убрал свой взгляд в пустую кружку. - Его жена. Но действия своего отца я никак, даже чисто теоретически, обосновать не мог. Пока твой, нарушая душевный покой своей жены, создавая для неё всё новые и новые стрессовые ситуации, отсылал её в неизведанные мистические дали, возвращая счастливой и уравновешенной, мой вынашивал план по захвату вражеской территории. В конечном итоге твоя мама… Твоя мама перестала возвращаться… Это место каким-то образом сообразило, что ей не нужна память, потому что там слишком много боли, и в один «прекрасный» момент не отпустило её обратно. Она исчезала… Бесследно… Прости.
Друг замолчал. В медном чайнике выкипала вода: за разговорами мы забыли снять его с треноги. Костерок постепенно затухал, как и клонившийся к вечеру день, самый странный день в моей жизни. Хотя кто знает, сколько их  у меня было, таких вот странных дней?
- Ещё раз повторю, это одна из версий. Хочешь ещё кофе? - спросил меня друг после долгого тяжёлого молчания.
- Нет. Спасибо.  Слушай, а что со мной? Ты сказал, что я уже много раз возвращался этой дорогой. Когда это со мной началось?
- Первый раз ты исчез ещё подростком. - Друг качнул головой и улыбнулся. - Знаешь, такая ситуация… Глупая…  Ты тогда впервые поцеловал девчонку, нашу общую знакомую. Ты был влюблён в неё. Долго, класса с пятого, наверное. И вот ты её поцеловал, а она — поморщилась. После того, как ты её поцеловал во-он у тех валунов, - он протянул руку в сторону огромных белых камней, лежащих у самой воды, как маленькое племя неподвижных тюленей, - она взяла и поморщилась. Ты даже разбираться не стал, сразу дал дёру и заперся у себя в комнате. А у неё просто нос зачесался. Просто зачесался нос. Ты был тогда полным придурком.
Ни тех валунов, ни той девчонки я, конечно, не помнил. Но мне стало дико интересно.
- А как ты узнал, что у неё зачесался нос?
- Я подглядывал за вами из-за тех самых валунов. Сначала рванул за тобой, да где мне! Ты, когда в бешенстве, напоминаешь реактивный самолёт. Во всём: и в беге, и в принятии уродский решений. Поэтому я свернул к ней. Назвал её… нехорошим словом, а она возьми и разревись: «У меня просто нос зачесался-я-я!». - Друг попытался её передразнить. Получилось забавно. Мы оба усмехнулись.
- Что ж ты мне не сказал?
- Ты, судя по всему, прямо во время побега принял уродское решение — порвать с ней. А потом… - улыбка как-то неловко сползла с его лица. - А потом ты пропал… это был первый раз. Тебя не было примерно часа полтора. В следующий раз… это было уже связано со смертью бабушки. Тебе было восемнадцать. Ты любил её. Её все любили. Тогда твоё отсутствие длилось два дня. Дальше — исчезновение мамы. Ты пропал на неделю. В первый раз я ждал тебя в саду. У пруда есть укромное местечко, где можно было наблюдать за окнами твоей комнаты, оставаясь незамеченным. Я ж тогда не знал, что ты исчез. Подумал, что ты просто психанул и заперся у себя. Но когда я увидел тебя, идущим оттуда, - Друг мотнул головой в сторону белой песчаной дороги, по которой я уже не раз возвращался домой, - сразу понял, что с тобой началось то же, что и с твоей мамой. Ты меня совсем не помнил. Других вспоминал гораздо быстрее, чем меня. Меня же всегда узнавал самым последним. Но именно тогда я принял решение, что в чувство приводить тебя должен только я. Мне почему-то показалось, что именно этого хочет от меня твоё место, в этом моё предназначение. Пафосно, но другое в голову не приходит.
- А что отец?
- А что отец? Твой отец на поверку оказался не таким закоренелым «денежным мешком», как мой. В конце концов совесть его доконала. Он ведь понимал, что виноват в исчезновении твоей матери. Просто долго не признавался себе в этом, но понимать — понимал всегда. Начал благотворительностью заниматься. Больницу построил, спортивную площадку. Пляж  очистил. Многим людям тогда  помог. Нет, честно, очень многим. Делал он это с каким-то отчаянием. Мол, если не примите моей помощи, жить не смогу. Понятно  было, что мучился человек. Он ведь тогда думал, что сможет тебя уберечь. Но увидел, что это всё-таки начало происходить и с тобой. Перепугался до смерти. Нет, в прямом смысле — до смерти. Сердце не выдержало.
- А почему на него не подействовал закон этого моего места?
- Этого я тебе не берусь объяснить, потому что толком и сам не знаю. Должно быть, это место терпеть не может корысти. Должно быть, не хотело принимать страданий твоего отца, потому что чужие страдания он использовал как материал для экспериментов. Может быть, это место отказало ему? Вот так просто — отказало, как отказываются принимать разорванную купюру?
- А на тебя оно никак не действует?
- Это же не моё место, а твоё. Я здесь чужак. Правда, я знаю, определённо и чётко, что оно приняло меня. Давно приняло. С того самого — первого - твоего раза. Иначе с чего бы мне в голову пришла мысль, что я должен стать твоим путеводителем по прошлому?
- А что твой отец?
- Слушай, давай ещё по кружке кофе?
- Давай.
Я очень устал. Друг устал ещё больше. Мне выносила мозг новизна информации о себе самом и своей жизни, ему — бесконечные попытки восстановления моей памяти с постоянным  изменением финала. Ведь каждый раз я попадал в его руки после новой порции не очень приятных событий, в которые он должен был меня посвящать.
Друг снял с треноги чайник, набрал воды, спустившись куда-то под холм, затем  подбросил щепок в дымящееся мёртвым жаром костровище, они мгновенно занялись. Пока в чайнике закипала вода, мы молчали. Было над чем пораздумать. Особенно мне. Теперь мне стали понятны странности моей памяти. Скорее всего, некоторые детали моей прежней жизни нашли какой-то укромный уголок в самых глубинах сознания и прятались там от мягкого и нежного катка забвения. А может быть, это умное место оставляло мне островки твёрдой земли, чтобы, когда я вернусь, мои ноги почувствовали бы твердь и не дали растерянной душе совсем погрузиться в пучину отчаянного беспамятства. Трудно всё это понять. И страшно. Но обиднее всего, что я, действительно, совершенно не помнил того, кто сейчас вытаскивал наружу мою память, мою жизнь, меня самого. Не помнил ничего, с ним связанного.
Крышка на чайнике со звоном запрыгала. Друг налил мне крепкий кофе в кружку с отбитой ручкой.
- Мой отец…  - начал он так, словно мы и не прерывались. - Мой отец не переставал надеяться на благополучный исход дела. Он запланировал приобретение этого места. Каким способом — дело десятое. Он так погрузился в идею  захвата вражеской территории, что не заметил, как я ушёл из дома. Похоже, он просто подкорректировал свои жизненные приоритеты. Я снял комнату недалеко от твоего жилища и всегда был на чеку. Сколько раз я срывал вылазки дровосеков отца. Тебе, по идее, со мной не расплатиться во веки веков. Я, между прочем, как охранник и телохранитель, очень даже не плох.
- Ну просто шарман да и только, - усмехнулся я.
- Ты всегда был неблагодарным придурком, - усмехнулся в ответ он. Мы чокнулись кружками с горячим кофе.
- Он тебя совсем не искал?
- Искал. Пару раз. Однажды нашёл. - Друг погасил улыбку в глубокой кружке, сделал громкий глоток и мотнул головой. - Знаешь, как на церемонии коронации: сначала входит свита, а потом — сам. Так и было в моей убогой комнатёнке. Толпа молчаливого хмурого народа в чёрных костюмах и — он. Место хватило только для стула  у окна, на который он очень медленно, со вкусом опустился. Помню, мы молча уставились друг на друга. Такая война глазами. Меня мог победить в этой войне только ты.
- Серьёзно?
- Без дураков. Он первым опустил взгляд. Это стало победой для меня в тот день. Отец не уговаривал вернуться туда, где мне самое место. Под его, так сказать, родительское крыло. Нет, не уговаривал. Он словно ультиматум зачитывал. Если я откажусь, он будет рассматривать меня как постороннего человека, до которого ему дела, как до того навозного жука. Можно подумать, когда-нибудь было иначе. Я молча выслушал, встал с табурета, на котором сидел, он встал со стула, на котором восседал, и мы разошлись. Теперь я для него — посторонний человек. Навозный жук.
- На что ты живёшь?
- В  порту грузчиком подрабатываю, да в «Потерянном острове» на кухне. Я ведь готовлю как бог.
- Прямо как бог?
- Прямо как бог. Как-нибудь удивлю.
- Буду ждать. - Я отпил глоток остывающего напитка. - Слушай, а как твой отец выживал нас с этого места?
- По-разному. Сначала пытался вести переговоры. Это ему плохо удавалось, потому что наши отцы тогда были в жёстких отношениях. Твоя мама ещё не исчезла. Чего он только не сулил! Такие денежные суммы, на которые можно было бы марсоход построить. Потом перешёл к угрозам. Но твой отец тоже не из жёлудя. В общем, началась обычная байда с разборками двух бизнес-группировок. Полиция на всё это закрывала глаза и преспокойно жила на деньги за невмешательство, которые отстёгивались и с той и с другой стороны. Когда твоя мама исчезла, а потом начал исчезать и ты, твой отец, наконец-то прочухал, чего в этой жизни планомерно лишается. И ему стало не до открытых боевых действий. Мой отец тоже это прочухал и принял мудрое решение. Он стал просто ждать. Ждать, когда твой старик двинет кони. А то, что это рано или поздно случится, оба знали очень хорошо. Хрестоматийная истина любого денежного человека: эмоции взяли верх — пиши завещание. Что твой отец, собственно, и сделал. Ты стал единоличным владельцем всей этой сказочной территории. Теперь мой отец принялся за тебя.
- Очень ободряет, - усмехнулся я.
- Вот, даже дом взорвал. Видно, совсем его припекло. Хорошо, что тебя не было,  выжить — выжил бы, но покалечился бы изрядно. Я ведь уже не знаю, когда ты вернёшься. Дома на стену календарь приколотил, отмечаю красными крестами  дни твоего отсутствия, чтобы уловить систему… Хотя какая тут может быть система? - Он хмыкнул. - Интересно, как он  полиции  объяснит это происшествие? Взрыв был мощнейшей силы, его слышали все на нижних улицах.
- Не понимаю, здесь что, не срабатывают принципы людского любопытства?
- Здесь… - Друг ткнул пальцем в бревно, на котором сидел, - много чего не срабатывает. Люди вообще редко сюда поднимаются. Если здесь что-то происходит, значит этому пришло время произойти. Место такое.
- А если бы я здесь, как ты выражаешься, кони двинул? Все бы также подумали: «Произошло то, чему пришло время произойти»?
- С тобой здесь ничего не случится. Это знают все.
- То есть — как?
- А так. Здесь ты в абсолютной безопасности. Даже если под твоей задницей земля гореть будет, прольётся благодатный дождь и твой зад останется невредимым. Ну, может малость кости поломает, а в целом… До свадьбы заживёт.  Место такое.  Твоё место.      
  Я поставил пустую кружку на камень, встал и подошёл к самому краю холма. На меня, как на пришельца с другой планеты, смотрело вечернее море. Земля перестала качаться у меня под ногами. Зато голова теперь заходила кругом.
 - Скажи, а я очень дорожил… дорожу этим местом?
Друг подошёл ко мне и заглянул мне в лицо.
- Ты о чём вообще?
- Странное здесь ощущение, - почему-то поёжился я. - Не могу понять, не помню, наверное… Поэтому и спрашиваю, сильно ли я этим местом дорожу?
Друг отвёл от меня взгляд и уставился на белые валуны, у которых, по его рассказам, я впервые поцеловал девчонку.
- Я не знаю, - глухо ответил он. - Ты мне никогда об этом не говорил. Но именно потому, что ты никогда об этом не говорил, я делаю заключение, что это место тебе дорого. Мы же не кричим на всех углах о любви к матери или к женщине. Мы просто — любим. Мне почему-то кажется, что ты это место просто любишь, и всё. Иначе зачем тебе сюда возвращаться?
- Поверю тебе на слово, - вздохнул я. - Пока я не чувствую связи между мной и этим местом. Не чувствую. Совсем. Как мне за него бороться, если я ничего не чувствую?
- Не торопись, - похлопал меня по плечу друг. - Не делай резких движений. Всё образуется. Надо укладываться на ночлег. Пожалуй, сегодня не придут.
- Кто?
- Те, кто располовинил твой дом. Хоть отец и вычеркнул меня из семьи, в его окружении есть люди, которые помнят меня с детства. Это и мешает им в отношении меня совершать что-то радикальное. Что вселяет надежду. Давай обустроимся в гостиной. Там хоть крыша над головой. Пусть в незначительном количестве, но от дождя укроет.
За час с небольшим мы попытались соорудить что-то вроде мальчишеского шалаша, в качестве материалов используя полуистлевший Блютнер, фрагменты книжного шкафа, кресел, и другого хлама, прежнее назначение которого сейчас уже трудно было установить. Мы легли на пол, укрывшись огромным тёмно-синим пледом. Наши затылки грели свёрнутые в валики зимние куртки, матрасами служили вещи из моего бывшего и, судя по останкам, недешёвого гардероба.
- Слушай, я хотел бы спросить… - сонным голосом проговорил друг. - А куда ты исчезаешь? Ты что-нибудь помнишь о том месте, куда тебя заносит?
- Вообще ничего, - ответил я, почти засыпая.- Совсем. Поэтому мне как-то не по себе. Где я — настоящий? Где моё настоящее место?..
И мы оба уснули, как убитые...               
  … Разбудил меня странный тихий шорох. Я приоткрыл глаза. Он доносился со стороны лестницы, ведущий на второй этаж. Ещё днём я заметил там груду всевозможного бумажного хлама. Что это был за хлам, я тогда не разобрался, не до того было. Должно быть, какие-нибудь не успевшие сгореть книги, журналы, еженедельные таблоиды, семейные фотоальбомы… Шорох то стихал, то нарастал, как судорожная мышиная возня. Может, это они и есть, мыши, подумал я. Не поднимая головы со свёрнутой стёганной куртки, я прислушался. В гостиной стояла звенящая тишина. А может, показалось? Я снова закрыл веки. В этот самый момент что-то бумажное и многослойное посыпалось на пол, будто кто-то неудачно поднял со стола кипу старых газет. Они зашуршали, как глухой горный водопад в глубоком ущелье. Я резко привстал на локти.
- Кто здесь? - бросил я вопрос в темноту. - У меня под подушкой огнестрельное оружие…
«Бред какой-то, - тут же подумал я. - У меня и подушки-то нормальной нет».
-У тебя и подушки-то нормальной нет, - кто-то эхом повторил мои мысли. Я почувствовал, как ледяной пот тонкой струйкой потёк по моему хребту. - Лучше бы встал и помог мне всё это дотащить до моей комнаты.
Я, потерявший способность сопротивляться, встал и пошёл на звучащий в темноте голос.
- Не торопись, здесь много стекла. Возьми чуть левее, не наткнись на разбитое кресло.
Голос замолчал. Я остановился. Это, действительно, была лестница на второй этаж.  Глаза привыкли к темноте и я увидел молодую женщину в светлой кофте, юбке, спускавшейся немного ниже колен, в мягких домашних туфлях. Её волосы были схвачены на затылке в неровный, слегка помятый пучок. Она казалась почти девочкой, маленькая, ниже меня едва ли ни на голову, но я сразу понял, что она старше. Лет на пять — точно. Раньше я её никогда не видел, но она несла в себе что-то такое родное и тоскливое, что-то до смерти напоминавшее детство, общие секреты и маленькие ссоры, что мне стало плохо.
- Кто вы? - спросил я, чуть не задохнувшись от странного удушья.
- Долго объяснять, - ответила она и протянула на полусогнутых, дрожащих от тяжести груза руках целую кипу каких-то картонных, пахнущих старой полиграфией папок. Я перехватил их, прижав к груди. - Пойдём.
Мы стали подниматься по лестнице вверх. Перед тем, как лечь спать, друг мне сказал, что ходить на второй этаж опасно, что утром, после завтрака мы осторожно обследуем  и лестницу и верхние помещения, чтобы вынести оттуда всё, что ещё можно вынести.
- На второй этаж ходить опасно, - попытался проговорить я, но почему-то закашлялся.
- Я оставлю на столе очень хороший отвар от кашля, -  ответила мне женщина, не обратив внимание на моё предостережение. - Не бойся ничего. Идем.
В конце лестницы обнаружилась маленькая площадка, которую я совсем не помнил. Эта площадка вела к двери. Очень добротной двери, совершенно не тронутой взрывом. Странно, подумал я. Всё в крошево, а на этой двери — ни царапины. Женщина опустила рычаг дверной ручки вниз и она открылась. За ней была кромешная темнота.
- Подожди здесь, - сказала мне женщина, шагнула за порог и темнота поглотила её как вода чёрной лесной заводи лепесток купальницы.
Что это за женщина, почему я последовал за ней без каких-либо сомнений, почему продолжаю повиноваться её требованиям? Сколько вопросов и ни одного внятного ответа! Я стоял на верхней площадке разрушенного почти до основания дома, прижимая к груди кипу непонятно кому нужных картонок, и ждал. Тупо, как телёнок. Чего? Зачем? Меня это не интересовало. Я просто очень хотел, чтобы эта молодая женщина поскорее вернулась, потому что без неё темнота вокруг становилась гуще и опаснее, я это ясно чувствовал. Она как крохотный светлячок на ладони, мало что освещала, но давала надежду. Пока горит этот живой фитилёк, надежда не угаснет. А значит, никакой мрак не страшен. Вот что жило во мне в те минуты.
Я осторожно подошёл к лестничным перилам и, слегка перегнувшись, посмотрел вниз. Тихо и темно. Едва слышалось неровное, какое-то больное дыхание друга. Несколько раз он перевернулся с боку набок, что-то сказал во сне на непонятном языке и опять затих. Только цикады разносили свои дневные новости ночным жителям этого мира — летучим мышам, совам, беспокойным человеческим сновидениям. Я поднял глаза к небу, зияющему огромной чёрной бесконечностью над моей головой. Звёзд, несмотря на совершенное отсутствие облаков, почему-то не было. Луны тоже. Сплошное чёрное покрывало неба отражалось в сплошном чёрном покрывале моря. Холм, на котором осколком молочного зуба торчал мой полуразвалившийся дом, казался в этом мире крохотным изумрудом на эбонитово-чёрной руке эфиопской царевны.
- Ну что ты застыл? - вдруг услышал я за спиной. - Пойдём. И не бойся, здесь безопасно.
Я оглянулся. У загадочной двери стояла женщина в мягких домашних туфлях. За дверью колыхался тёплый желтоватый свет. Должно быть, свеча, подумал я. Мне стало спокойней и уютней. Я пошёл за ней следом и прикрыл дверь.
Комната, в которую меня привела женщина, была маленькой и… как бы это выразиться… милой. Как комнаты шестнадцатилетних девушек, живших на стыке девятнадцатого и двадцатого столетий. Не знаю, почему мне так показалось. При свете толстой свечи, утопавшей в глубоком, очень простом подсвечнике, я разглядел небольшой стол из хорошего дерева, на нём — аккуратные стопки красивых тетрадей и нот в сафьяновых переплётах (чистый раритет!), у стены — высокий торшер на витой ножке под чугунное литьё, напротив окна - что-то вроде канапе… я такого раньше не видел. Чтобы канапе в наше время! Узкий высокий книжный шкаф сразу за дверью создавал ощущение входа в параллельный мир. На окнах — тяжёлые бархатные  портьеры. В своей бы комнате я такие не повесил.
- Это моя комната, а не твоя, - фыркнула женщина. Я чуть не захлебнулся воздухом. - Клади всё это сюда. - Она ткнула пальцем на уютный диванчик возле стола. Я послушно положил картонные папки туда, куда она показала. - Садись. - Я сел и ещё раз осмотрелся. Самым удивительным было то, что здесь, в этой комнате, я не нашёл ни малейших следов разрушения. Это меня озадачило.
- Только пожалуйста, ничего не придумывай, - строго сказала она. - И не просто не придумывай, а вообще — не думай.
- Вообще не думать я не могу, - тихо проговорил я.
- Я не про это, - махнула она рукой. - Думай сколько тебе угодно. Только не про отсутствие малейших следов разрушения. Голова начнёт болеть, а толку всё равно не будет.
- Хорошо, - просто кивнул я. Вот взял и просто кивнул. Как китайский болванчик, даже не пытаясь хоть как-то возразить.
- Сейчас я тебя покормлю, - деловито произнесла она и засуетилась у крохотного, почти незаметного шкафчика возле самого окна. Он был прикрыт плотной портьерой, поэтому всё это время оставался незамеченным.
- Спасибо, я не голоден, - замотал головой я, хотя это было неправдой. Я ужасно хотел есть, но там, внизу, спал такой же голодный, как и я, Друг. Есть без него казалось мне верхом предательства.
- Не дёргайся, - проворчала она, гремя (по звуку -  глиняными) плошками. - Для него я всё аккуратненько упакую. А ты просто ешь. Сейчас. Сейчас он спит, а ты — нет. Что, пойдёшь будить человека, который тебя весь день выхаживал? Будешь последним негодяем, если так поступишь. Вот, вытри руки, - она выложила на стол пачку влажных салфеток с ароматом тропических фруктов. - Терпеть не могу этот запах, но других нет. Под ногтями почисти, между пальцами протри потщательнее. Руки — чернее ночи.
Пока она что-то накладывала в плошку, я, словно малолетний сопляк, чистил ногти и протирал выемки между пальцами. Попробовал бы прежде кто-нибудь мною так помыкать, столкнулся бы с неприятностями. А тут… Она говорила со мной так, будто имела на это право. Но самое главное, я своим странным поведением это её право подтверждал, делал его абсолютным и неоспоримым! Да почему?!
- Здесь не ахти что, но всё-таки… - Женщина поставила передо мной глиняную тарелку с тёмно-красными помидорками черри, ломтиками брынзы и маленькими дольками холодной говядины. Она села напротив и, подперев рукой щёку, уставилась на меня своими большими чёрными глазами.
- Я не могу так есть, - неловко возразил я.
- А что такое? - подняла бровь она.
- Как под рентгеновскими лучами, - уронил я в тарелку смущённый взгляд.
- Боже, как по-детски, - фыркнула она, достала всё из того же шкафчика-неведимки  небольшой термос, кружку, налила в неё чай и громко поставила её перед собой. - Теперь удобнее?
- Теперь удобнее, - согласился я и принялся уплетать за обе щёки.
Минуты три мы молчали. Я старался как можно тише жевать, она от души прихлёбывала душистый горячий напиток.
- Эта комната никогда не разрушится, - вдруг сказала женщина. - Никогда. Те, кто пытаются уничтожить этот дом, никогда не смогут это сделать окончательно.
- Почему? - оторвал я взгляд от тарелки.
- Место такое.
- Вы с моим Другом словно сговорились, - сказал я, проглотив очередной кусок очень недурной говядины. - Он тоже заладил: «Место такое, место такое»… Один взрыв, как я понимаю, не самый мощный, и полдома будто корова языком слизала.
- Глупости всё это, - спокойно отмахнулась она.
- Глупости? - оторопел я.
- Конечно. Они просто воздух своими взрывами сотрясают. Этот дом будет здесь стоять. И всё. Этот дом будет стоять столько, сколько это понадобиться. Тебе.
- Мне?
 - Да. Будет и всё. Это… как бы тебе объяснить… Это как у человека — есть, обязательно есть что-то неизменное в душе. Сколько бы жизнь его не корёжила, что-то, чего не изменить в нём, сохраняет его образ и подобие.
- Не со всеми так получается. Ведь есть люди, у которых этого неизменного нет.
- Нет таких людей.
- А как же… ну я не знаю… предатели, убийцы, насильники?
- Встреча с их неизменным ещё впереди. И я им не завидую. - Она ненадолго замолчала. Задумалась о чём-то, поднесла к губам кружку, да так и застыла, не сделав из неё ни глотка. Я не мешал. Не спрашивал ни о чём. Признаться, я немного робел её. Неожиданно она улыбнулась, морщинки между тонкими бровями разгладились. - Хороший у тебя Друг. Таких мало сейчас.
- Я плохо его помню, - тихо произнёс я. - Точнее, совсем не помню. Если бы он не рассказал, я бы и не узнал, что он — Друг.
- Ты всегда его вспоминаешь в последнюю очередь.
- А вы откуда знаете? - изумился я.
- Знаю, - усмехнулась она в ответ. - Много в вашей дружбе понамешено. Такого, что и совместить нельзя. А у вас как-то совмещается. На первый взгляд и не подумаешь, что — друзья. Но первый взгляд на то и первый, чтобы за ним был второй, третий, десятый… Ты очень дорог ему. А он — тебе.
- Наверное, - бесцветно ответил я. - Не помню.
- На, выпей, - сказала она, ставя передо мной кружку с горячим чаем. - И иди спать. Тебе надо отдохнуть.
- Да уж, - согласился я. - Отдохнуть совсем не помешает.
Я сделал глоток и выпал из пространства...»

                «Девушка из Ипанемы»

  Наблюдатель открыл глаза. Он лежал на боку в узком проёме между столом и постелью. Страшно болел лоб. Он медленно поднял руку и потрогал место ушиба. Будет шишак, точно. Огромный синий шишак. Очевидно, во время падения он вписался лбом в острый край стола. Наблюдатель, кряхтя, как тяжелобольной, подтянул под себя ноги, поднапрягся, перенёс центр тяжести с плеча, на котором лежал, должно быть, очень долго и которое ныло, как забытый всеми одинокий старик, на колени и сделал попытку подняться. Голова закружилась, и Наблюдатель ухнул лицом в складки пледа, прикрывающего постель. Ещё немного усилий -  и он уже сидел на ней, мотая головой и растирая ушибленный лоб.
Сегодня возвращение было легче, чем в прошлый раз. Нет, не физически. Физически так же болело тело, так же кружилась голова, так же тошнило, словно отмотал десять кругов на чёртовом колесе в ускоренном режиме. Просто сегодня он достаточно быстро сообразил, что закончилась одна жизнь и началась другая. Наблюдатель сидел на постели и думал, как книга угадывает момент его возвращения обратно? Когда она засасывает его в своё пространство, он уже понял: по окончании прочитанного, на следующей строке. А вот каким образом она понимает, что пора закругляться и возвращать клиента обратно? Над этим надо поразмыслить. 
Подытожим результаты этого путешествия…  Наблюдатель поморщился. Лоб страшно болел, а подытожить результаты было просто необходимо. Он пока не понимал, что хочет от него эта книга, как связано то, что происходит с ним в этом и том пространствах, но он понял одно: все, кто встречает его — там, каким-то образом в каком-то качестве присутствуют и в его здешней жизни. С людьми из прошлого путешествия (он решил называть провалы в книгу «путешествиями») он разобрался. Им нужна была помощь — он им помог. Осознанно или неосознанно — это неважно. Теперь же он встретился с человеком, который, как оказалось, всю жизнь, ту, книжную жизнь, считался ему Другом, и в чьей помощи, судя по всему, нуждался он сам. Где искать этого человека — здесь? По правде сказать, у него никогда не было того, кого он мог бы с чистой совестью назвать другом. Дело не в других, дело в нём. Он знал, вернее, осознавал, что друг — этот тот, которому можно простить многое, с которым можно во многом не совпадать, но спокойно жертвовать эгоистическим желанием совпадения в пользу реальной необходимости в этом человеке. Друг может бесить, может раздражать, но представить себе, что его нет в твоей жизни просто невозможно. Он может быть больным суставом в твоём организме. Но это — твой сустав, и без него организм не будет нормально функционировать. Такого человека в жизни Наблюдателя не было. Но такой человек, оказывается, был в его той, книжной жизни. Позавидовать или понадеяться?
И ещё та женщина… Та, которая, вольно или невольно, но явилась неким порталом для его возвращения. Интересно, что же было в той керамической кружке? Что за напиток она ему предложила? Если вкус холодной говядины он до сих пор ощущал (надо сказать, отменная была говядина!), то о напитке он ничего сказать не мог… Странная женщина, лица которой ему сейчас не вспомнить. Что за чертовщина твориться с его памятью? Вот появись она перед ним прямо сейчас, не факт, что он её узнает. Осталось что-то вроде послевкусия от непродолжительного общения, что-то вроде невнятного воспоминания о предутреннем сне, что-то лёгкое, едва колышущее его сознание, как полупрозрачная занавеска в спальне его сестры. Наблюдатель напрягся… В спальне его сестры… Сестра! Ну конечно! Та же робость, то же добровольное повиновение, те же трепет и нежность, которые он ощутил в присутствии той женщины! Сестра... Это просто невероятно! Хотя почему — невероятно? Сейчас в его жизни невероятность постепенно приобретает оттенок повседневности. Значит, сестра не отпускала его и там. Единственный родной человек в пока ещё чужой реальности, связующая нить, соединяющий мост... От неожиданности предположения Наблюдатель подпрыгнул на постели и больно ударился затылком о подвесную книжную полку. Да что ж сегодня за день-то такой! Он скатился на пол, потёр ладонью гудящее темя и вскочил на ноги. Надо проверить. Надо на месте проверить. Стремительным шагом он направился к комнате сестры. Теперь, правда, эта комната была не только сестры, но и её мужа. Сейчас это не имело никакого значения. Наблюдатель остро постучал в дверь. Через пару секунд сестра открыла. На ней был банный халат и мягкие домашние туфли, голову короновал большой тюрбан из розового полотенца. В этом тюрбане она походила на филиппинскую принцессу.
- Что с тобой? - спросила она. - Почему ты не укладываешься? Уже поздно, тебе завтра к первой паре, не забыл?
- Мне нужно с тобой поговорить, - слишком сухо отозвался он. Слишком сухо. - Пожалуйста.
Сестра оглянулась на разобранную постель, на которой сидел, читая вечернюю газету, её муж.
- Я скоро вернусь, - сказала она мужу. Тот промычал что-то невразумительное. - Пойдём. К тебе? В гостиную?
- Всё равно.
Они прошли в гостиную. Она села в большое кресло напротив окна, он опустился на низкую деревянную скамейку возле её ног.
- Почему ты так тяжело на меня смотришь? - подняла она бровь. - Будто давно не видел. Странный ты. Я знаю, что ты всегда странный, но в последнее время словно уходишь куда-то. А вдруг навсегда уйдёшь?
- Нет. - Наблюдатель улыбнулся свой улыбкой, уходящей к правой скуле. - Только не от тебя.
- О чём ты хотел со мной поговорить?
Наблюдатель задумался. Вот как ей сказать о том, что сейчас с ним происходит? Как сказать про книгу, про его выпадание из пространства? Про тот мир, который, как выяснилось, всё это время являлся изнанкой его нынешней жизни? Как ей сказать о её роли во всей этой истории? Большим пальцем он помял бугорки на верхних фалангах пальцев указательного и среднего, откашлялся и тихо произнёс:
- Скажи мне что-нибудь.
Сестра подняла бровь.
- Постой, ведь это ты хотел со мной поговорить.
- Да, хотел… - Он понимал, что выглядит полным идиотом. Но так же понимал: всё — и содержание разговора, и, наверняка, их дальнейшие отношения, - зависит от того, что именно сестра сейчас скажет. Наблюдатель поднял на неё глаза и стал с нетерпением ждать. Она могла встать, потрепать его по сливовой макушке, назвать фантазёром и, пожелав спокойной ночи, уйти. Она могла обеспокоенно приложить свою тонкую ладонь к его лбу, спросить о самочувствии и, не дождавшись ответа, пойти готовить какой-нибудь отвар от какого-нибудь, определённого ею самой, недуга. Но могло произойти и что-то другое, особенное. Это могло произойти, он хорошо знал свою сестру. Поэтому, глядя в её тёмные спокойные глаза, просто ждал.
Сестра откинулась на спинку кресла и легко улыбнулась. Вот оно, подумал Наблюдатель, необыкновенное, особенное.
- Ты хорошо поужинал? - вдруг спросила она.
- Что? - От неожиданности Наблюдатель громко сглотнул.
- Ты поужинал хорошо? - повторила сестра, не переставая улыбаться.
- Да… то есть, нет… совсем не ужинал… Не то, ты не то хотела сейчас сказать, - простонал он. - Я знаю твоё лицо. Ты так делаешь, когда хочешь сказать то самое.
- Как я делаю?
- Откидываешься назад и улыбаешься такой вот улыбкой.
- Пойдём, я тебя покормлю ужином, - сказала она, неторопливо поднимаясь с кресла. - А там, глядишь, и скажу то, что ты хочешь услышать.
Они прошли на кухню. Сестра сняла с головы тюрбан из розового полотенца и перестала быть филиппинской принцессой. Пока она разогревала ему ужин, Наблюдатель рассматривал её спину, ровную, прямую, несгибаемую, как у маленького отважного Гавроша. Именно с такой спиной стояла она у гроба сначала отца, потом матери. Именно с такой спиной она приняла на себя заботы о своём несовершеннолетнем тогда брате. А теперь - с такой спиной - разогревает ему ужин. Он ни о чём не спрашивал. Он просто смотрел на неё, долго и напряжённо. Она это чувствовала, она знала. Поэтому, поставив перед ним тарелку с хорошо приправленными, дымящимися умопомрачительным ароматом овощами (так овощи могла готовить только она), сестра поцеловала его в затылок, села напротив и перестала улыбаться.
- Говори, - дрожащим голосом произнёс он.
- Съешь хотя бы ложку.
Он, не отрывая взгляда от её лица, не прожёвывая, заглотнул полную ложку овощей.
- Говори.
- Не пытайся найти логику в том, что тебе до конца не известно, - тихо сказала она. Он застыл с повисшей у подбородка ложкой. - Не копайся в жизни, как патологоанатом в трупе. Жизнь — живое течение времени. Ей тоже больно, когда её кладут под нож и препарируют, чтобы понять всё, что она прячет. В ней что-то должно идти, просто идти своим чередом. Мы много чего творим с жизнью, но совсем не даём ей возможности что-то творить с нами. Она мудрее нас.
- Ты всё знаешь, - прошептал он. - Ты всё знала. С самого начала. Про тот мир… Про ту жизнь…
- Ты о чём? - сестра вдруг потянулась, прикрыла ладонью рот и сладко зевнула. - Я знаю только одно: тебе сейчас нужно ложиться спать.
- Подожди, - Наблюдатель схватил её руку. - Не уходи. Мне нужен совет. Ты не можешь мне в этом отказать.
- В этом отказать я тебе не могу, - согласилась она.
- Очень много важных событий проскакивает сейчас мимо меня, - начал он, сбиваясь и аккуратно подбирая слова. - Вернее, сколько их уже проскочило… Я потерял много возможностей хоть как-то разобраться с тем, кто я есть, что я из себя представляю, а главное, что из себя представляют люди, всё это время бывшие рядом со мной… Пожалуй, я очень многих… важных… просто прошляпил… Не хочу, чтобы так было и дальше. Как ты понимаешь, что вот этот человек, который появился — вдруг - и может так же — вдруг - исчезнуть — тот самый? Или вот то, что сейчас с тобой происходит, не просто сквозняк, а нечто особенное? Как ты понимаешь это? Ведь чтобы заострить внимание, нужно как-то понять… Как ты это делаешь?
- А с чего ты взял, что у меня получается это делать? - улыбнулась сестра.
- Не знаю, - пожал плечом он. - Может, потому что у тебя вид правильного человека?
- Забавно, - хмыкнула она. - А какой вид у правильного человека?
- Иди и посмотри в зеркало. Я ведь серьёзно. Ты права, во мне очень много странного. Именно эта странность загнала меня в лабиринты своего внутреннего мира. Иногда мне делается очень паршиво от того, что я… как бы тебе это объяснить… ну, что я не умею откликаться на то, что происходит вокруг меня. Это, знаешь, как рыба, которая смотрит из-под своей подводной коряги на мутное дрожащее пятно солнца. Оно манит его, дразнит, зовёт, но рыба выйти к нему не может, как бы этого ни хотела. По вполне объективным причинам. До последнего времени я чувствовал себя такой вот рыбой со своими объективными причинами. А на деле эти объективные причины оказались просто трусостью, малодушием. Мне было слишком уютно в своём лабиринте. Меня устраивала ограниченность моего жизненного пространства. После некоторых не очень настойчивых попыток что-то исправить, я согласился с тем, что есть. Я и дальше мог бы тухнуть там, под своей подводной корягой, если бы не случилось то, что случилось… Но сколько уже потеряно… Важных вещей, важных людей. К этому возрасту обычно не задаются такими вопросами, какими задаюсь я. Оказывается у меня очень мало опыта в общении с окружающим миром. Не хочу больше жить только под своей корягой… Почему ты улыбаешься?
- Ты становишься похожим на отца, - тихо сказала сестра.
- Спасибо. И всё же… Как ты поняла, например, что твой муж — это твой муж?
Сестра задумалась.
- Хм… То, что я сейчас скажу, вряд ли может стать для тебя каким-то ориентиром. Наверное, это несколько экстравагантно, что ли, и уж совсем не надёжно и определённо. Знаешь, когда в моей жизни случается что-то действительно важное, где-то вот здесь, чуть повыше виска… - сестра забралась указательным пальцем под гладкую прядь тёмных волос, - … начинает звучать «Ты смеёшься надо мной» Эллы Фицджеральд. Я никак не могу это объяснить. Просто начинает звучать эта песня — и всё. Ещё с детства повелось. Сначала она реально сопровождала все мои важные события: либо звучала по радио из соседнего дома, либо уличный музыкант наигрывал её на кларнете. А потом словно надобность отпала в её натуральном звучании. Она просто возникала в моей голове, вот здесь, чуть повыше виска… - и снова указательный палец в волосах, - … и шла себе, как спокойная река по бескрайней долине. Шла и шла без остановки… Под её аккомпанемент мне был позволен одноглазый котёнок, прощена разбитая хрустальная ваза из спальни родителей, пережит первый поцелуй… Причём каждый раз менялась оркестровая фактура, набор инструментов,  а иногда и все музыкальные характеристики. Неизменным оставался только голос Эллы Фицджеральд. Котёнок мне достался под струнный вариант сопровождения, о вазе забыли под сочетание флейты и арфы, а поцелуй… великолепное блютнеровское звучание...   Когда я впервые увидела моего будущего мужа, голова, а за ней и сердце наполнились потрясающей гармонией джазового оркестра Гленна Миллера. И я сразу поняла, что это — он. Мой муж. И не ошиблась. - Она встала из-за стола. - Пойдём спать.
Наблюдатель поднялся следом.
- Дай возможность жизни самой кое-что тебе объяснить. Не делай резких движений. И ищи свою музыку.
Вернувшись в комнату, Наблюдатель рухнул на постель и зарыл лицо в подушки. Голова разбухла от мыслей. Их было много, очень много, а время перевалило хорошо за полночь.
- Устал, - сам себе сказал Наблюдатель. - Всё завтра.
И уснул, не скинув с постели пледа, не сняв с себя джинсы.
Утро наступило внезапно. Раньше он никогда не замечал, что утро может наступать так внезапно. Словно в тёмной глухой комнате резко включили свет и звук. Он вскочил, будто ему в лицо плеснули хорошей порцией ледяной воды. Захлёбываясь светом, воздухом и звуками он зашёлся в сильном хриплом кашле. Окно было настежь открыто. Не понятно. Он отчётливо помнил, что вчера вообще не прикасался к окну. Он отворил раму пошире и выглянул во двор. Асфальт напоминал чёрное зеркало, по которому прозрачными косицами разбегались в разные стороны ручьи дождевой воды. Кое-где на газонах, в сквере и на проезжей части, как трофеи после кровопролитного сражения, скорбным грузом лежали мёртвые ветки с трепещущей на ветру юной листвой, которая дня через два зачахнет где-нибудь на городской свалке или сгорит в какой-нибудь гигантской заводской топке. Ночью была гроза. И гроза нешуточная. Но Наблюдатель её не слышал. Его словно заколотили в сон без сновидений, как в чёрный чулан.
Он тряхнул головой, прошёл в ванную, сунул одежду в стиральную машину, а сам забрался под душ. После пятиминутного прохладного душа голова начала соображать отчётливее.
Сестра знает, что с ним происходит, но намеренно не вмешивается. Правильно. Она вообще правильный человек. Он сам должен во всём и со всем разобраться. А она просто будет рядом. Всегда. Всегда? Определённо. Что она вчера говорила? Надо поумерить пыл. В последнее время он, действительно, стал похож на выкипающий чайник. Тот, медный, плюющийся кипятком на затухающее пламя костра во дворе разбитого дома. Надо дать возможность жизни самой кое-что наладить. Что сестра вчера говорила? Не делать резких движений и искать свою музыку. С музыкой, это, пожалуй, перебор. Каким образом какая-нибудь незатейливая песенка может стать навигатором по судьбоносным встречам? Но у сестры-то это сработало! Каждому своё. Каждому своё.
Наблюдатель тщательно растёр тело жёстким полотенцем, быстро оделся и спустился к завтраку. Сестра что-то напевала, стоя у плиты, и переворачивала с боку на бок румяные творожники. Её муж, с чисто выбритыми скулами, допивал свой утренний кофе. Наблюдатель присел рядом с ним. Тот молча подал ему свою руку, которую он, молча, крепко пожал. Их рукопожатия всегда были хорошими. Они словно делились друг с другом чем-то очень здоровым и правильным. Чёрт знает, но после этих рукопожатий и тому и другому становилось спокойней. Если учесть, что в течение дня они могли не перекинуться друг с другом и парой слов, то их трудно было назвать близкими людьми. Что же тогда происходило с рукопожатиями? Но и тот, и другой словно договорились не придавать этому значения. На внешнем уровне. Внутренний уровень этих рукопожатий обоих совершенно устраивал.
- Что ты напеваешь, - спросил Наблюдатель у сестры. – «Ты смеёшься надо мной» Эллы Фицджеральд?
- С чего ты взял? - спросила сестра. И  бровью не повела, улыбнулся он своей странной улыбкой, уходящей к правой скуле. Словно и не было вчерашнего разговора.
- Так, подумалось, - ответил он, обмакивая горячий творожник в круглую розетку с вишнёвым джемом.
- Это моя песенка, - шепнула ему в затылок сестра. - Ты ищи свою.
- Хорошо, - так же шёпотом ответил он.
- А почему никто не спрашивает, какую песню напеваю я? - вдруг спросил муж.
- А ты что-то напеваешь? - подняла бровь сестра.
- Да.
- Так тебя же не слышно.
- Если меня не слышно, это не значит, что я не пою.
Муж откашлялся и поднял глаза к потолку, словно готовясь взять невероятно высокую ноту. Что это с ним? –  подумал Наблюдатель. С чего это вдруг? А муж, потрогав кончиком указательного пальца свой кадык, затянул:
-«Вдо-оль по тропинке прибре-ежной над кручей отве-есной легка и преле-естна, почти бестеле-есна, походкой небе-есной проходит она-а-а...»
Наблюдатель выплюнул изо рта всё, что не успел проглотить, а сестра, подскочив к мужу, накрыла его голову кухонным полотенцем, которым протирала голубые блюдца из её любимого столового сервиза. Слуха у мужа не было ни на йоту, зато голос оказался трубным, могучим и беспощадным, как у громоподобного инструмента Архангела Гавриила в судный день.
- Только не эту песню, и не так! - взмолилась сестра. Ей очень нравилась «Девушка из Ипанемы».
Наблюдатель тоже её любил. Она достаточно часто звучала в различных исполнениях, но ему были особенно по душе незатейливость, робость, какая-то детскость маленького  голоса Аструд Жилберту. К такой интерпретации его любимой песенки, какую на кухне продемонстрировал ему зять, он не был готов.
- Перегнул палку? - спросил его зять.
- Есть немного, - отдышавшись, мотнул головой он.
Но дело было сделано. «Девушка из Ипанемы» намертво засела в его голове, причём в чудовищном исполнении зятя. Под вой неотёсанного баритона, гудящего, как колокол, от виска к виску, Наблюдатель вышел из дома и направился к станции метро, чтобы успеть к первой паре.
Небо после натужной ночной грозы напоминало глаза выплакавшегося ребёнка: сонное, слегка прикрытое прозрачными веками белёсых облаков и очень чистое. Такого чистого голубого цвета Наблюдатель уже давно не видел. Рядом со сквером собирался табунок сварливых толстоногих старух, чтобы, не торопясь, прополоскать чьи-то новые кости. А на чёрном зеркале мокрого асфальта пожилой дворник с потухшей сигаретой во рту, обнимая старую метлу, танцевал «Маленький цветок» Гленна Миллера.
- Эй, - вдруг услышал он за спиной чей-то окрик. Нежный, хрустальный голос. Он оглянулся. Из открытого окна ярко-жёлтой малышки «Дэу» ему махала рукой она, удивительная женщина, знающая всё о категориях прекрасного и безобразного в искусстве. Он почувствовал, что немного застрял: в движениях, мыслях, эмоциях. Как мальчик-дурачок из спецшколы он поднял руку и поводил ею перед своим лицом, задевая нос и подбородок. Вот такое получилось у него приветствие.
- Идите же скорее сюда, я вас подвезу!
Он, пожалуй, слишком суетливо, подошёл к машине.
- Прыгайте, - сказала она и открыла дверь.
Наблюдатель сел, пристегнулся ремнём безопасности и уставился на свои руки, которые положил на колени, как на фотографиях в детском саду. Его большие пальцы нацелились на верхние фаланги пальцев указательного и среднего.
- Я хочу ещё раз поблагодарить вас за моё чудесное спасение, - мягко улыбнулась она и машина тронулась. - Мама всё зовёт вас в гости. Я ей говорю, что вы очень щепетильный мальчик и ни за что не согласитесь, но она настаивает. Если вдруг вам захочется провести время в основательно скучной компании с дамами значительно старше вас, послушать в общем не дурную музыку и выпить очень приличного кофе — милости прошу. Подумайте, а дату вашего визита мы обговорим. У нас, у серьёзных дам, так полагается.   
- Я не думаю, что вы — дама значительно старше меня, - промямлил он в ворот своего тёмно-синего свитера.
Она звонко рассмеялась. От этого смеха у него внутри всё свернулось, и душа его стала похожа на упаковку новых гитарных струн: перекрученные тонкие жгуты из никеля, ещё не прилаженные к колкам и сами по себе не имеющие конкретного назначения. Куча всевозможных эмоций, рассыпанных по всем закоулкам сознания без возможности собраться воедино. Вот, что сталось с ним от этого смеха. У него закружилась голова. Как же так? Он ведь умел контролировать себя в её присутствии, один из немногих умел! Именно это она в нём ценила. Он закашлялся.
- Вы не возражаете? - спросила она, показав крохотным пальчиком на встроенный в приборную доску музыкальный плеер.
- Нет, конечно, - затряс он головой.
- Какую музыку вы любите слушать в дороге? Это очень важно — подобрать правильное музыкальное сопровождение для путешествия. И совсем не имеет значения, каким будет ваше путешествие: в булочную или на северный полюс.
- Я не знаю… –  смутился Наблюдатель. - Иногда в дороге хочется подумать о чём-то… знаете… необходимом. Дорога как раз то самое место, если можно так о дороге, чтобы подумать о необходимом. Тогда это, пожалуй, Бах, Шопен, Шнитке. А если захочется вдруг расслабиться, слушаю что-нибудь вроде «Мартовской воды» Элис Режины и Антонио Карлоса Жобима или… «Девушки из Ипанемы» Аструд Жилберту. Вот так как-то.
- Ах, как это кстати, - воскликнула она и втопила такую же крохотную, как и её пальчик, кнопку музыкального плеера. Наблюдатель вжался в сиденье, как если бы увидел что-то очень пугающее. В динамиках зазвучал незатейливый, робкий, маленький голос Аструд Жилберту. Именно то исполнение, которое вызывало в нём что-то щемящее и гулкое, как взгляд с вершины чёртова колеса на крошечного ребёнка у его подножья.  «Не далай резких движений и ищи свою музыку»… Так, сестра?
А эта удивительная женщина постукивала пальчиками по рулевому колесу в такт лёгкой, как бразильский ветерок, мелодии, покачивала головой и подпевала ей таким же незатейливым и детским, как у Аструд, голосом. Она не знала, что только что в её машине Наблюдатель нашёл свою музыку.
- Знаете, - сказала она, как только закончилась песня, - сегодня после лекций я уезжаю в увлекательное путешествие. На месяц, приблизительно. Если ничего не изменится. Обещаю вам, что всю дорогу буду слушать «Девушку из Ипанемы». М-м-м…  Как это будет волшебно.
- А куда вы едете? - Он не мог объяснить, почему ему словно с разворота заехали в челюсть: вдруг заныла скула, заломил затылок и потяжелело сердце. Месяц?! Месяц?!
- Есть такой небольшой островок на юго-востоке, совсем небольшой. Там много холмов и долин, поросших мискантом. Это необыкновенное зрелище… - Она улыбнулась. Он затосковал. Это вы — необыкновенное зрелище, - чуть не проговорил он вслух. Большие пальцы с силой надавили на бугорки пальцев указательного и среднего.
- А зачем вы туда едете? - тихо спросил он, уткнувшись в ворот своего тёмно-синего свитера.
- Знаете, бывают такие моменты, когда нужно отойти в сторону и, не вмешиваясь в свою жизнь, посмотреть на неё издалека.
- Мы много чего творим с жизнью, но совсем не даём ей возможности что-то творить с нами, так?
- О… - остро и коротко воскликнула она. - Это что же за мальчик такой, который вот так думает?
- Это не я, - сказал он в ворот своего тёмно-синего свитера, - это сестра. Просто у меня сейчас тоже… момент… когда надо отойти.
- И куда вы отходите?
Она на мгновение оторвала взгляд от дороги и заглянула Наблюдателю в лицо. Он посмотрел ей в глаза. Они были удивительного цвета и глубины. Потеряться бы в них, отойти бы туда. Да только захочется ли вернуться обратно? Вопрос.
- Есть одно место… - сказал он, не отводя взгляда от её нежного профиля. «Читательница» Фрагонара. Идеальное воплощение. - Замечательное место. Страшно замечательное. Хотелось бы вам о нём рассказать, да боюсь — не поверите.
- А вы не бойтесь, расскажите. Мне нравится, как вы рассказываете. И, если честно, я склонна верить всему, о чём бы вы ни рассказали. Заметьте, это достаточно смелое заявление. Вам не всякая женщина скажет такое.
- Да, не всякая. Рядом со мной никогда не будет «всякой» женщины.
- О нет, конечно, нет… - Она рассмеялась тихо, словно рассеяла через сито южный ветер. Во всяком случае Наблюдателю так показалось.
Она высадила его ближе к студенческому скверу, а сама поехала парковаться. Он опустился на скамейку. До начала первой пары оставалась уйма времени. Надо спокойно всё обдумать. Когда, в какой момент произошёл этот грандиозный переворот в его отношении к этой женщине? Он всегда гордился тем, что стоял отдельно от толпы полоумных обожателей, что его дыханье рядом с ней хоть и становилось учащённым и поверхностным, но не смешивалось с восхищёнными вздохами, замешанными на банальном вожделении. Лишь изредка, совсем иногда, ему требовалась стена, чтобы, прижавшись к ней спиной и затылком, выпустить пар и вернуться в нормальное состояние. Почему вдруг всё изменилось? Почему теперь никакая в мире стена не сможет ему помочь? Может быть, всё это началось тогда, когда он остался с ней один на один и стал невольным её спасителем? До этих пор он никогда не говорил с ней так — один на один. В ней  что-то вспыхнуло и что-то ушло, когда она смотрела только в его глаза, только в его. Может быть, она со всеми так говорит, когда — один на один? А он возомнил…  В любом случае, отрицать, что он попал по полной программе  и что в его душе теперь сам чёрт ногу сломит, уже поздно. Наблюдатель с размаху ударил кулаком по колену. Ну и придурок! Поищите такого идиота, вряд ли найдёте! Кулак, удар за ударом, чётко и размеренно вколачивал в его колено злость на самого себя. Вколачивай, не вколачивай, а тяжесть под левой лопаткой и бешено  бьющаяся на шее жилка точно обрисовывали его диагноз: он окончательно и бесповоротно влюблён. Чёрт знает что…  А может, это просто «Девушка из Ипанемы»? Голос Аструд Жилберту заколыхался в уютном салоне маленькой «Дэу» и приказал сделать из этого совпадения только такой вывод. Без вариантов. Ведь такое может быть? Ещё как может! Хорошо, тогда как всё вернуть обратно? Как вернуть обратно сердцебиение, которое он может контролировать, взгляды, задерживающиеся на её лице более минуты без последствий одышки и огненных вспышек где-то в глубине глазниц, дыхание, относительно ровное, после её солнечного приветствия в огромном, заполненном студенческой суетой и надуманной напряжённостью коридоре? Как всё это вернуть? Да никак, чёрт возьми, никак! Эта песенка запрограммировала его сердце, и обратного пути уже нет…
Наблюдатель поднялся со скамьи и, корчась от боли в отбитом колене, отправился на первую пару. На занятиях он маялся, словно в мокрой от пота постели душной летней ночью. В толк ничего не шло, голова не мыслила, рука не писала. Он думал только об одном: по окончании лекций она уезжает на маленький остров. На перемене он сгонял к расписанию, узнал, во сколько она сегодня заканчивает, принял решение загнуть последнюю пару и стал дожидаться положенного времени. Впервые ожидание давалось ему так тяжело. Может быть, просто он раньше никогда не ждал? Да нет, ждал. Пару раз. И даже очень трепетно. Но так мучительно — никогда. У него болело всё: голова, сердце, руки, ноги, корни волос и даже те самые бугорки на верхних фалангах указательного и среднего пальцев, которые сто лет не тревожили его никакой болью.
Наблюдатель раз пятнадцать прошёлся вдоль центральной аллеи пружинистой, готовой сорваться в бег походкой. Ему было страшно за себя. Он не знал, как его организм отреагирует на её появление. Что-то новое, что-то одновременно больное и здоровое творилось в его душе. Что он ей скажет? Не уезжать? Отойти в сторону и посмотреть на жизнь издалека он ей и сам поможет. Он отвезёт её на южное побережье, где когда-то они с семьёй замечательно  проводили время. Это удивительное место как-то внезапно всплыло у него в памяти. Тот уютный трёхкомнатный домик у самой воды наверняка ещё остался. Он отремонтирует его за считанные дни, слава Богу, руки у него на месте и на очень хорошем месте. Он сам будет готовить завтраки, обеды и ужины, сам будет стирать её  крохотные носочки, припорошенные мокрым золотистым песком, пусть она и дальше пинает своей ножкой камушки в нежную, тёплую волну. Он будет делать всё, только бы она называла его по имени и смотрела ему в глаза.
Он присел на скамью. Время неумолимо летело. По его расчётам она должна была выйти пятнадцать минут назад. Ощутив на языке солёный привкус крови от раскушенной губы он резко поднялся и почти бегом направился к парковке. Он прошёл её вдоль и поперёк. Он бродил между рядами автомобилей, как между книжными полками в университетской библиотеке, с пристрастием разглядывая каждую машину. Ярко-жёлтой «Дэу» нигде не было. У него закружилась голова. Он остановился, легко вскочил на высокий парапет, окружающий парковку, и ещё раз медленно окинул её взглядом.  Ярко-жёлтой «Дэу» нигде не было. Наблюдатель ринулся на кафедру. Перепугав своим бледным видом и прерывающимся дыханием двух ассистенток и молодого кандидата наук, выяснил, что она уехала полтора часа назад, так как ей изменили расписание. Почему?! А с какой стати докладывать об изменении расписания преподавателя какому-то студенту? Кем этот преподаватель приходится этому студенту? Любимой женщиной, чёрт бы вас побрал! Захлопнув дверь кафедры, он воткнулся лбом в стену и закрыл глаза. Всё вокруг поблёкло и приобрело пепельный оттенок: серые листья, серое небо, серые улыбки на серых лицах. Человеческие движения стали тяжёлыми и ленивыми, как у жирных котов, ведущих бессмысленное существование на диване какой-нибудь овдовевшей профессорши. Наблюдатель отлепил лоб от стены и, продираясь через пространство странно густого и влажного воздуха, каким он бывает в ночных кошмарах, стал пробираться к выходу. Это что, всегда так бывает? Жизнь что, всегда упирается в возможность или невозможность видеть человека? Просто — видеть? Он тряхнул головой и, не обращая внимание на встревоженные взгляды сокурсников, понёсся через ступеньку на улицу. Он не помнил, как добрался домой. Он не помнил, что закидывал дрожащими руками в свой потёртый походный рюкзак. Кеды, пару белья, бритвенный станок, синюю книгу -  всё, что попадало в поле его не очень сфокусированного зрения.
Он выскочил во двор. Пошёл дождь. Всё равно. Хоть град. Он откинул брезентовый тент с машины зятя. Как обращаться с зажиганием без ключа он научился ещё в детстве. Он приедет на этот остров быстрее, чем она. А что дальше? А что дальше? А дальше - как звёзды лягут.
- Угон — дело подсудное, вообще-то, - послышалось за спиной. Он резко оглянулся. Зять с интересом следил за тем, как Наблюдатель пытался угнать его машину.
- Лучше не мешай, - сиплым шёпотом проговорил Наблюдатель.
- Отойди-ка в сторону.
Зять отстранил его от автомобиля, нажал кнопку сигнализации на крохотном пульте, открыл двери. Сам сел за руль.
- Прыгай, - почти равнодушно сказал он, кивая в сторону сидения рядом с водительским местом.
Наблюдатель стоял и смотрел на него, как телёнок.
- Ну забирайся, что ли, - изобразил лёгкое раздражение зять, - не видишь, дождь разошёлся.
Дождь и впрямь разошёлся. Зять вытащил из кармана джинсового пиджака телефон и, подождав несколько секунд, совершенно бесцветным голосом заговорил:
- Судя по всему, приспичило. Да, мы едем…  А если бы и знал… Да, в багажнике… Да, всё необходимое… Документы на всякий случай?.. Сейчас спрошу. - Зять повернул спокойное лицо к ничего не понимающему Наблюдателю. - Ты паспорт взял?
- Что? - одними губами спросил Наблюдатель?
- Паспорт, говорю, взял? Ну вон, в рюкзаке своём поищи. Всякой ерунды небось понапихал, а паспорт не взял.
Наблюдатель, мало что соображая, сунул руку в рюкзак. Уж каким образом там оказался паспорт, одному Богу известно. Он мотнул головой.
- Да, паспорт он взял… Буду держать тебя на связи… Пока. - Зять убрал телефон в карман джинсового пиджака и опять повернул бесстрастное лицо к Наблюдателю. - Поехали?
- Куда? - снова одними губами спросил он
- Куда… Куда скажешь, - наконец-то улыбнулся зять. - Странный ты.
Первые полтора часа они ехали молча. Каждый думал о своём. Хотя о чём думал зять, Наблюдатель чисто теоретически предположить мог. Наверное, поносил его на чём свет стоит. Имел полное право. Однако лицо его выражало совершенное спокойствие и даже гармонию. Вдруг зять откашлялся, потрогал кончиком указательного пальца кадык, и завопил так, словно его лишали жизни где-нибудь в токийской подворотне:
– «Вдо-оль по тропинке прибре-ежной над кручей отве-есной легка и преле-естна, почти бестеле-есна, походкой небе-есной проходит она-а-а...».
Он закончил. После его оглушительного стенания тишина, в которую они опять погрузились, показалась смертельной. Но ровно через пару секунд оба задохнулись в приступе неудержимого хохота. Зять гоготал, как гусь, почуявший занесённый над головой топор в могучей руке помощника повара. Его смех нагонял страх, но именно поэтому становилось ещё смешнее. Он падал грудью на руль, тряс головой и вытирал запястьем выступившие на глаза слёзы. Наблюдатель завис в смеховой истерике. Он зажмурился и, уткнувшись в ворот своего тёмно-синего свитера, не мог издать ни звука. Свело скулы, закололо в боку. Это продолжалось не больше пяти минут и — схлынуло, как приливная волна. Из сжатых ртов всё ещё выбрасывались отдельные непродолжительные смешки, больше похожие на покашливания, но скоро и они растаяли во вновь наступившей тишине. Только теперь она приобрела совсем иные свойства. Она стала напоминать тишину, которая воцаряется за столом в гостиной во время небольшого семейного ужина. Так, без случая, просто рядовой ужин, самый простой, на обычной посуде, с обычным меню. Но именно такие ужины запоминаются на всю жизнь. И именно такой тишиной хочется упиваться каждый вечер.
- Слушай, - начал Наблюдатель после недолго молчания, -  почему ты не спросишь, куда я собрался?
- А чего пока спрашивать? - отозвался зять, словно несколько минут назад и не был похож на обречённо гогочущего гуся. - Когда нужно будет свернуть — сам скажешь. Так?
- Так, - скорее кивнул, чем ответил Наблюдатель и полез в рюкзак, чтобы достать карту региона. Нет, с ним и правда случалось что-то странное, когда резкая необходимость действия отключала его сознание. Руки сами находили нужные вещи и сами складывали их  туда, где им и положено лежать. Он замечал это ещё в детстве. Словно кто-то другой, опытный, неторопливый и спокойный, но совершенно невидимый, в этот момент приходил ему на помощь. Поэтому ни разу за всю свою жизнь никакая экстренная ситуация не поставила его в тупик: все документы всегда находились при нём, все предметы первой необходимости всегда были в идеальном порядке и в нужном объёме.
- Сейчас восемь с половиной миль по прямой, а дальше — первый поворот налево. Там указатель будет, - по-деловому сказал Наблюдатель
- Слушаюсь, - качнул головой зять и улыбнулся.
- А как ты узнал, что я… - замялся Наблюдатель.
-Что ты собрался угнать мою машину? Ну, знаешь, после того случая…  Помнишь, со Сливовым островом?  Словом, мы с твоей сестрой стали держать ухо востро. Твоя сестра  догадывается, что с тобой что-то происходит. Да, в общем, и я обратил внимание. Ты ведь  даже не пытаешься скрывать. Ладно, не парься. Нужно будет, сам расскажешь. После твоего прошлого исчезновения твоя сестра еле восстановилась. Уж не шути с этим, я серьёзно. Ты даже не представляешь, как ты ей дорог… Если честно, то дороже, чем я.
Наблюдатель вытащил нос из ворота своего тёмно-синего свитера и посмотрел на зятя. Тот сосредоточенно таращился на дорожное полотно. Впервые за пять с половиной лет Наблюдатель заметил на его скуле три родинки, образующие равнобедренный треугольник. Этот треугольник был таким явным и чётко-прорисованным, что не заметить его мог только  слепой или очень невнимательный человек.
- Как вы с ней познакомились? - почему-то спросил Наблюдатель, хотя некоторые особенности их встречи он уже знал. Он, в общем-то, не очень любил подобного рода разговоры. Но тут как-то само по себе спросилось. - О «Ты смеёшься надо мной» Эллы Фицджеральд я в курсе.
Зять хмыкнул и улыбнулся.
- Знаешь, ведь я совсем не  помню, где мы были, с кем мы были, кто нас познакомил. Но помню, как сейчас, что меня словно кувалдой в землю загнали, когда она заговорила. Я ведь сначала услышал её голос, а потом уже увидел... - Зять ненадолго замолчал. Его глаза, как руки виртуозного пианиста, проносились по отдельным участкам трассы, как по клавишам, выискивая те самые, необходимые, чтобы  гармония дороги и самочувствия стала идеальной. Машина летела, словно птица в безветренную погоду. Что и говорить, зять был первоклассным водителем. - Вокруг неё уже были люди, - продолжил он. - Я-то вообще стоял где-то пятым с краю и боялся попасться ей на глаза. Такого труса тогда праздновал… Как только увижу её или услышу голос, словно кто-то ножами по коленям со всей дури полосует. Серьёзно! Ощущения были вполне реальные. Такие реальные, что меня к земле гнуло. То, что она выбрала меня — её заслуга. И её жертва. Я так думаю. До сих пор.
- Жертва? - не понял Наблюдатель.
- Совершенная. Я ведь понимаю, что во мне мало того, чего она напридумывала. Мне остаётся только следовать её представлениям. Это трудно. Нет ничего труднее следовать представлениям о тебе любимого человека. - Зять помолчал, пошарил глазами дорогу, потом вытянул руку и ткнул указательным пальцем в лобовое стекло. –  Этот поворот?
- Да, - кивнул Наблюдатель. - Теперь по нему до первого населённого пункта, а дальше — через пихтовую рощу к переправе.
- К переправе? - равнодушно переспросил зять, словно просто уточнял расстановку звуков в слове.
- М-м, - выдохнул в ворот своего тёмно-синего свитера Наблюдатель.
- На Восточный остров, что ли? - опять равнодушно спросил зять.
- М-м, - снова выдохнул в ворот своего тёмно-синего свитера Наблюдатель.
Зять помолчал, почесал мизинцем тот самый треугольник из трёх родинок на скуле, и едва заметно улыбнулся.
- Мне кажется, что твоя сестра — маленький трудолюбивый дух нашего дома. Иногда мне трудно поверить в то, что она — обычный человек. Ещё труднее поверить в то, что она — рядом со мной.
Наблюдатель вдохнул и шумно проглотил неожиданно большую порцию воздуха.
- Я за женщиной еду, - проговорил он.
- Я это понял, - серьёзно ответил зять. - Так можно ехать только за женщиной.
- Мне кажется, я её люблю, - тихо сказал Наблюдатель.
- Тебе кажется или ты её любишь? - не отрывая взгляда от дороги спросил зять.
- Со мной это произошло только сегодня. До этого дня я не понимал, наверное… В голове  будто взорвалось что-то… Мне трудно без неё. Почти невозможно. Но мне страшно. Имею ли я право?..   Могу ли я…  с полной ответственностью… сказать ей такие слова?
- Но ты же с полной ответственностью едешь сейчас на Восточный остров? Или нет?
Неожиданно зять втопил в пол педаль тормоза, и, если б не ремни безопасности, оба сейчас раскрашивали бы лобовое стекло машины кровью от разбитых голов.
- Ты рехнулся, что ли? - на мгновение забыв об уважении к старшим, рявкнул на него Наблюдатель.
- Ну так что? - Зять посмотрел на него так спокойно, как будто только что мягко припарковался у пятизвёздочного отеля. - Если ты передумал, мы можем вернуться. Это я о полной ответственности. Вот сейчас посиди и подумай. Сколько тебе нужно времени? Пять минут? Час? Сутки? Сиди и думай. Если вся эта суета замыслилась тобой только ради удовлетворения твоих внезапно возросших сексуальных потребностей, мы возвращаемся. Но тогда  уж будь мужчиной, оставь эту женщину для того, у кого хватит этой самой полной ответственности. Я не зануда, как может показаться. Просто… Зачем тратить и своё и чужое время на то, за что ты не можешь взять ответственность. Я серьёзно. Думай, а я пойду пройдусь.
Он вынырнул из автомобиля и, оставив его прямо на середине дороги, пошёл по направлению к виднеющимся вдалеке первым домикам крохотного поселения. Пошёл быстро, словно там его ждали сытный ужин и тёплая постель. Наблюдатель не окликнул его, потому что знал, что это бесполезно. Таким уж человеком был его зять. Растерев сдавленное ремнём безопасности плечо, Наблюдатель шумно выдохнул. Нет, в себе он был уверен. После того, как в мозгу что-то взорвалось, в сердце что-то встало на место. На то самое место, на котором всегда и должно находиться. Это Наблюдатель осознал на университетской парковке, когда искал её ярко-жёлтую «Дэу». Речь совсем не об этом. Об этом она и не шла. Просто его язык разорвал всякие отношения с тем, что творилось в голове. Зять не так услышал, не то понял. Но в конечном итоге, виновен в недопонимании не тот, кто слушает, а тот, кто говорит. Зять прекрасно слушал, а вот он нёс полный бред. Дело было в ней. Только в ней. Кто он? Один из сотни студентов, слушающих её дополнительный курс по искусству. Ну да, может где-то забавнее некоторых, теперь связанный с ней эмоционально, поскольку стал её «спасителем»  Она — подобие Млечного пути, такая же настоящая и не-настоящая. Вот он, вьётся в чёрном небе прозрачным шарфом Айседоры Дункан, манит, гипнотизирует, но дотянуться до него, потрогать его, присвоить (реально, физически) — хоть душу продай — невозможно, без вариантов. Она имеет право на всё: подвозить его к первой паре, если он попался ей на пути, смеяться с ним, если он сказал что-нибудь достойное её смеха, заставить смотреть на неё, как на небо, если говорит ему о категориях прекрасного и безобразного в искусстве. Дело не в том, что она делает (она имеет право на всё). Дело в этом самом проклятом если. А если рядом с ней будет не он? В ней — ничего не измениться. Ведь завораживает же Млечный путь любого, кто оказывается свидетелем его молчаливой притягательности. Измениться — в нём.  Изменится всё, что встало на своё место в сердце, когда в мозгу что-то взорвалось. И получиться полное дерьмо, которое превратит его в эмоционального инвалида. Но в том-то и вся загвоздка: она имеет право претендовать на его жизнь, на него самого со всеми его потрохами, а он — нет. Потому что она — Млечный путь, а он — просто Наблюдатель.
Он шмыгнул носом и мотнул головой. И всё-таки он приедет на Восточный остров. И всё-таки, даже не имея никаких прав, предложит ей себя в том качестве, в каком она пожелает… Да, в каком пожелает именно она… А там — как звёзды лягут.
Он вышел из машины. Вдалеке он заметил покачивающуюся фигурку. Она была похожа на малька с прозрачными плавниками. Но на малька очень крупной рыбы. Такое создавалось ощущение. Наблюдатель улыбнулся своей странной, уходящей к правой скуле улыбкой. Интересно, как зять определил, сколько времени ему понадобится, чтобы прочистить свои мозги? 
- А как ты определил, сколько времени мне понадобится, чтобы прочистить свои мозги?  - спросил Наблюдатель, когда зять подошёл к автомобилю.
- Не знаю, - пожал плечом зять. - Срабатывает что-то внутри. Даже не могу точно сказать, где. Как будильник. Поехали. Скоро начнёт темнеть. Хотелось бы добраться до острова до темноты.
- Ты даже определил, что я не передумал? Это я про полную ответственность.
Зять хмыкнул.
- Мне почему-то показалось, что я просто неправильно тебя понял… Я живу с тобой бок о бок уже пять с половиной лет. Не берусь утверждать, что всё, но кое-что в тебе я, всё-таки понимаю.
- Но в конечном итоге, виноват в недопонимании не тот, кто слушает, а тот, кто говорит.
- Оба виноваты. Поехали.
Через два часа, наскоро перекусив в придорожной забегаловке и миновав пихтовою рощу по довольно сносному тракту, они выехали к переправе. Паром, неспешно покачиваясь на упругих волнах не очень широкой, но достаточно глубокой реки, был почти свободен. Только два автомобиля: основательный дорогой внедорожник базальтового цвета и подержанная тёмно-синяя «Субару», да несколько особняком стоящих местных жителей, то ли не особо знакомых друг другу, то ли слишком хорошо знакомых. Молчание на пароме было пугающим.
- После переправы ты знаешь, куда ехать? - спокойно поинтересовался зять?
- Теоретически, - спокойно ответил Наблюдатель.
- Уже дело.
      Они припарковали машину рядом с внедорожником. До отправления парома оставалось минут тридцать. В салоне автомобиля сидеть не хотелось.
- Пойдём оценим местные красоты, - сказал зять, снимая ремень безопасности. Наблюдатель молча пожал плечами.
Берега этой небольшой реки напоминали противоположные характеры братьев-близнецов. Один казался крутым и подозрительным. Каменистый пустынный пляж был пригоден только для одинокой рыбалки или глубоких размышлений о тщетности всего сущего, что, собственно, можно было благополучно совмещать. Ни красиво поникших ракит, ни высоких камышей, ни уютных заводей, где в июне качаются, как маленькие кораблики, белоснежные кувшинки. Только камни, мох и водоросли на выброшенных течением древесных останках. Именно этот берег ждал их впереди. Честно говоря, в его облике не было ни намёка на раздольные долины, покрытые мискантом. Но кто знает?
Берег, с которого они через несколько минут отчалят на своём шатком «ноевом ковчеге», имел совершенно иной характер. Мягкий, с нежными линиями отлогих холмов, обрамляющих дорогу, по которой они так легко и воздушно шуршали послушными шинами видавшего виды автомобиля, поросших едва ещё приметной изумрудной зеленью. По правую руку темнела громада пихтовой рощи, создающая сказочное и даже мистическое настроение.
- Как граница двух миров, - проговорил зять, всматриваясь то в один, то в другой берег.
А Наблюдатель, в отличие от зятя, который присматривался к окружившему его миру, к этому миру прислушивался. То ли у него действительно крыша поехала, то ли его на самом деле преследует сладковатый, как предвестник обморока, голос Аструд Жилберту. Он явно, ну, может, не так явно, но вполне отчётливо слышал колыхающуюся «Девушку из Ипанемы». Словно пёс, чутко реагирующий подвижным носом на любимый, томящий, гипнотический запах, Наблюдатель поднимал голову по направлению музыкальных волн, которые сбивались, сталкиваясь с лёгкими потоками вечернего воздуха. Самое начало куплета повисло призрачным облаком где-то над внедорожником, наглухо заколоченном всеми тонированными стёклами, дальше мелодия, как гибкая стайка речных мошек, качнулась в сторону и рассыпалась журчащими звуками над головой печальной женщины средних лет, облокотившейся на широкие паромные перила. Потом снова мягкое колебание по направлению к внедорожнику. Наблюдатель водил головой по сторонам, как тот голодный пёс, не понимающий, где же его ждёт свежайшая мозговая косточка.
- Ты тоже это слышишь? - спросил Наблюдатель у зятя.
- Твою музыку? Да, слышу. Это, в общем, не плохой знак. Так, во всяком случае, сказала бы твоя сестра.
- Да, знак не плохой, - неуверенно кивнул Наблюдатель. Что же это, групповая галлюцинация или среди пассажиров парома затесался любитель этой боссановы?
Паром качнулся и начал свой короткий, но такой необходимый путь. Вдруг дверь внедорожника с едва слышным липким призвуком открылась. На досчатый парома ступила пара огромных ног в очень дорогих брюках и в терракотовых оксфордах. Все пассажиры парома уставились на эти ноги, словно они были древнеегипетскими колоннами, только что привезёнными из карнакского храма. Затем из салона внедорожника, словно тень зловещего мира, вышла на свет фигура неимоверных размеров, обтянутая таким же, как и брюки, дорогим пиджаком, явно шитом на заказ. Под ним, как вершина айсберга, белела сорочка с плотным воротником, из-под которого ровным клинком боевого меча спускался шоколадного цвета галстук. Это был минотавр, кербер, немейский лев.
- Ты видишь его шею? - не отрывая глаз от великана, шёпотом спросил у Наблюдателя зять. Тот шумно сглотнул и медленно качнул головой. - Это же не шея… Это авианосец…
- А плечи? - шепнул в ответ Наблюдатель. - Шире моих жизненных перспектив.
- У него бицепсы с мою голову. Наверное, - кивнул зять.
- Наверное, - кивнул Наблюдатель. Но тут его внимание привлекло нечто совсем далёкое от этого невообразимого персонажа, появившегося словно из какой-нибудь новомодной мафиозной франшизы. И чем внимательнее он вслушивался в отдалённые звуки, напоминающие скорее утреннее сновидение, тем несовместимей ему казалось сочетание некоторых фрагментов возникшей перед ним картинки. Из открытой двери внедорожника, на которую вальяжно опирался дорого одетый горный тролль, доносились сахарные обертоны маленького голоска Аструд Жилберту: «Вдо-оль по тропинке прибре-ежной над кручей отве-есной легка и преле-естна, почти бестеле-есна, походкой небе-есной проходит она-а-а...». Это что, шутка такая? Наблюдатель медленно повернул голову в сторону зятя, который со странным выражением во взгляде наблюдал за неподвижным лицом новоявленного Чингиз-хана. Вдруг в глазах зятя что-то вспыхнуло, он попытался погасить это мягким прищуром, однако то, что запылало внутри его зрачков, оказалось сильнее его мягкого прищура, и заполыхало совершеннейшим фейерверком.
- Слон, - шепнул зять, но шепнул это так, как когда-то Архимед свою «эврику».
- Ты что, совсем рехнулся? - зашипел ему в ухо Наблюдатель и вцепился в его плечо.
- Слон! –  крикнул зять, отбрасывая с плеча руку Наблюдателя.
Минотавр очень медленно повернул свою могучую, похожую на шлем астронавта, голову. Его высоченные, как склоны священной Фудзи, скулы побагровели, раскосые глаза зарылись в складках набухших век, кое-где рассечённые шрамами брови сдвинулись к самой переносице, образуя над ней гигантский гребень, напоминающий волну застывшей лавы. И всё это происходило под чарующие звуки «Девушки из Ипанемы». Как в психоделическом фильме, промелькнуло в голове Наблюдателя. Сейчас этот самый Слон раскрутит свой кулак, как смертоносную палицу, и опустит его на лохматую голову зятя. Тот замертво рухнет с проломленным черепом. И всё это -  в качающемся ритме бразильской боссановы.
- Слон, - так же громко и отчётливо повторил зять. Слон, мотнув головой, пошёл прямо на него.
- Прости, что я тебя во всё это впутал, - тихо произнёс Наблюдатель, приготовившись к самому худшему.
- Ты? - неожиданно тихим и очень приятным голосом проговорил Слон, почти склонившись над зятем. - Серьёзно ты?
- Слушай, сколько лет!
Слон вдруг широко, очень по-детски улыбнулся и хохотнул в кулак, который, по всем законам жанра, должен был раскроить череп того, в чьи глаза он сейчас с такой радостью смотрел. Зять похлопывал его по огромным плечам и немного покровительственно улыбался.
- Вот уж не знал, что увижу тебя здесь. Да ещё в таком виде. Да ещё в такой машине, - сказал зять.
- Да, в общем, и я тебя не ожидал, - смущаясь, как студентка-первокурсница, произнёс Слон. - Страшно рад тебя видеть. Жаль, что времени нет, спешим очень. Кстати, познакомься. - Зять кивнул в сторону Наблюдателя и Слон перевёл на него свой взгляд. Тот поёжился, но поднял глаза и легко кивнул. Лицо Слона резко изменилось. Оно стало гладким и спокойным, как полная луна. И теперь по-прежнему журчащая боссанова вполне вписывалась в ту сюжетную линию, которая простраивалась как бы сама собой, почти самостоятельно.
- Слон, - сказал Слон нежным, очень приятным голосом и протянул Наблюдателю свою ладонь размером со взлётное поле.
- Серьёзно? - улыбнулся тот своей странной, уходящей к правой скуле улыбкой.
- Серьёзно, - кивнул Слон и осторожно сжал в своей лапище его руку. - Улыбка хорошая. Знакомая. Мы раньше не встречались?
- Не думаю, - качнул головой Наблюдатель. - Я бы вас запомнил.
- Можно спокойно на «ты».
- Я попробую.
Тем временем паром причалил к противоположному берегу. Тому самому: строптивому, каменистому, одинокому.
- Езжайте за мной, - сказал Слон. - Я знаю, как выбраться отсюда на очень приличный тракт. Потрясёт немного.
- Да и пусть потрясёт, - согласился зять. - Ты тут, должно быть, регулярный гость.
- Ну, можно и так сказать.
Выбираться с берега, действительно, оказалось непросто. Наблюдателя бросало в разные стороны, пару раз он ударился виском о боковое стекло. Если бы не ремень безопасности, он насобирал бы целую коллекцию синяков и шишек на всех участках тела. Вкатившись на относительно ровную поверхность долины, оба автомобиля встали.
- Ну как? - с улыбкой поинтересовался Слон, аккуратно захлопывая дверь своей бой-машины.  - Почище грязевых горок за твоим двором?
Зять хмыкнул.
- Да брось ты, разве?
Оба хорошо рассмеялись. На душе вдруг стало спокойно и тихо, как будто на раскалённый лоб положили прохладный компресс из мягкого махрового полотенца.
- Ты даже не представляешь, как я скучаю по нашим… денькам, - покачал головой Слон.
- У тебя сейчас  — как? - спросил зять, понижая голос.
- Мир не без добрых людей, - опять улыбнулся своей детской улыбкой Слон. - Вот, к ним сейчас и еду. Они здесь домик снимают. Всегда снимали. Как только приезжают, дают мне знать. Я пару раз в неделю продукты им привожу и так, по мелочи.
- В оксфордах продукты привозишь? - прищурился зять.
- Ну, брат, это такие люди… - покачал головой Слон. - Был бы золотой фрак, в нём бы поехал.
- Однако… - хмыкнул зять. - Ну, раз ты ориентируешься в этой местности, может и нам поможешь?
- О чём говорить! Кстати, вы-то здесь по какой надобности?
Зять посмотрел на Наблюдателя.
- Чего молчишь, говори. Об этом ты сам должен говорить.
Наблюдатель откашлялся.
- Да вообще-то, я один должен был здесь оказаться. Поскольку это моё… приватное дело…
- Приватное дело — это понятно, - с готовностью кивнул Слон. Зять хмыкнул. - А что за дело-то?
Наблюдатель выпрямился и почему-то с вызовом посмотрел прямо в раскосые глаза Слона.
- Любимая женщина.
- Любимая женщина… - тихо произнёс Слон. - Любимая женщина — это хорошо. - Он ненадолго замолчал, продолжая по-детски улыбаться. Наблюдатель и зять переглянулись. Слон вдруг встрепенулся. - А как здесь оказалась любимая женщина? И самое главное — где? В каком именно месте?
- Я не знаю, - ответил Наблюдатель. - Определённо могу сказать, что здесь, на Восточном острове, но где?.. Не знаю…
- Видно, действительно, любимая, - почесал большим пальцем рассечённую бровь Слон. - А что-нибудь конкретное она говорила? Ну, про то место, где хочет остановиться?
- Да, она говорила о долинах, поросших мискантом. О том, какое это потрясающее зрелище.
- Долины, поросшие мискантом, - призадумался Слон. - Да тут каждая вторая долина — поросшая мискантом… Ладно, предлагаю проехаться до моих знакомых. Они подскажут, как найти твою любимую женщину. Остров маленький, практически не заселён. Здесь останавливаются только на время. Такое место для раздумий. И рисования. Художники здесь часто бывают. В общем, каждый новый человек приметен сразу. Я поеду вперёд, а вы — следом. Уже темнеет. Хотелось бы до ночи добраться.
Внедорожник Слона покачивался впереди, словно небольшой катер в волнах океана. Наблюдатель, прищурившись, смотрел на красные пятна задних фар его машины и думал о том, как иногда полезно позволить жизни неторопливо и очень качественно что-то с нами творить.

                Путешествие третье. Слон

В дом к знакомым Слона они приехали, когда солнце уже клонилось за ещё не разбуженные тёплым летним воздухом куртины мискантов, колышущих свои длинные стебли на ближайшем невысоком холме. Она оказалась права. Это был настоящий заповедник мискантов. Как, должно быть, упоительно проводить здесь августовские прохладные вечера, слушать, как лёгкий ветер звенит серебристыми кисточками и, словно художник на полотно своей новой картины, смахивает с них на весь этот мир тихую красоту. Она оказалась права. Ищи её там, где красиво, сформулировал для себя Наблюдатель и сладко зевнул. Только сейчас он понял, что дошёл до предела усталости. Он почти вывалился из машины зятя, ударившись лбом об автомобильную дверь.
Жилище, где им предстояло узнать о её местонахождении, походило на маленький традиционный азиатский домик, очень ухоженный и какой-то манящий. Мимо него было бы трудно пройти любопытным до всяких изысканных мелочей туристам. По бокам небольшого крылечка уютно расположились кусты сирени и шиповника, под фасадными окнами чернела  полоска возделанной земли, видимо, для посадки цветов или какой-нибудь мелкой зелени. Сами окна были темны. 
- Ещё не вернулись, - забеспокоился Слон и достал из кармана дорогих брюк ключи.
- Однако, ты на хорошем счету, - улыбнулся зять.
- Да, на хорошем, - коротко ответил Слон и открыл дверь.
Из тёмной прихожей на них пахнул аромат книг, масляных красок и чего-то такого, от чего дома никогда не стареют и не умирают… Регулярным присутствием человека, наверное. Все трое оставили обувь у порога и прошли в гостиную. Она была очень простой, но невероятно изящной. Словно и возводилась с непременным условием выглядеть так и никак иначе. Передвинь какой-нибудь предмет интерьера, даже самый незначительный, на иное место — разрушится не только видимое, но и не-видимое пространство этого маленького гармоничного мира.
- Фантастика, - прошептал Наблюдатель и улыбнулся своей странной, уходящей к правой скуле улыбкой.
- И я о том же, - согласился Слон. - Мы точно с тобой раньше не встречались?
- Это исключено, - сказал Наблюдатель, не отрывая взгляда от круглого аквариума с жёлто-оранжевыми пецилиями, стоящего на высокой треноге возле окна.
Слон вскинул руку, из-под плотного манжета дорогой сорочки выплыли дорогие часы на дорогом браслете. Он посмотрел на циферблат и кивнул какому-то своему решению.
- С каждой минутой становишься всё основательней, - хмыкнул зять. - А портки на тебе, случаем, не от Кевина Кляйна?
- Смейся, смейся, - совершенно серьёзно ответил Слон. - Давайте сделаем так. Вы пока располагайтесь, а я попробую их найти. Уже темнеет. А их нет. Потом, за ужином, мы всё разузнаем о вашей любимой женщине.
- Его любимой женщине, - мотнул головой зять в сторону Наблюдателя.
- Моей любимой женщине, - чётко, с расстановкой проговорил тот.
Слон вышел за порог. Ступал он неслышно. А может, земля тут была такой, что скрадывала шорох человеческих шагов. В любом случае, Слон исчез за порогом, словно нырнул в море. Никаких перекатывающихся камушков под его гигантскими ступнями, затянутыми в терракотовые оксфорды, никакого скрипа садового песка, только песня ветра в высоких стеблях пока ещё не разбуженного тёплым летним воздухом мисканта.
Наблюдатель сел на маленький диванчик, уложенный крохотными, с женскую ладонь, подушечками, немного покачался на нём (диван, как и здешняя земля, был совершенно беззвучным), и откинул голову на мягкую округлую спинку.  В лопатки упёрся рюкзак. Наблюдатель выпрямился, снял его и положил к ногам.
Ещё на пороге дома он заметил, что его сердце словно наполняется какой-то странной тревогой. Странной она была потому, что её хотелось испытывать, в ней хотелось задержаться, её хотелось задержать. Она имела совсем обморочный сладковатый привкус, который Наблюдатель явственно ощутил у себя под языком. Он почмокал губами и неторопливо сглотнул. Нет, привкус надёжно там обосновался. Но что это за сладкая тревога? Он пристально посмотрел на рюкзак, словно ответ на этот вопрос хранился именно там.
- Ты хоть помнишь, чего туда накидал? - спросил зять. - Собирался, как полоумный. Как полоумный, ведь так?
- А ты бы как собирался? - Наблюдатель исподлобья глянул на зятя.
- Да так же, - улыбнулся тот. - Но всё-таки посмотри.
Наблюдатель открыл рюкзак. Всё необходимое и в нужном количестве. Как и ожидалось. Много в нём было странных способностей, которыми он тайно гордился. Эта способность была одной из самых приоритетных.
Зять длинно и смачно зевнул.
- Боюсь, что не дождусь гостеприимных хозяев и засну, как неблагодарная свинья, прямо на столе, - сказа он. - Есть, что почитать?
Наблюдателя тряхнуло. У него определённо было, что почитать. Но это чтение он не отдал бы никому ни за какие коврижки. Вот и она, та самая тревога, что сладковатым привкусом засела у него под языком. Его синяя книга, о присутствии которой в его нынешней жизни он почти забыл! Это она прорывалась к нему сквозь заносы нагрянувших чувств, пытаясь напомнить о себе и о нём самом в другом, но таком же реальном мире. Всё, что происходит там, тесным образом связано с тем, что происходит или произойдёт здесь. Зеркальное взаимодействие двух миров, в котором один — задаёт загадки, другой — наводит на правильные ответы. Эта женщина… Его любимая женщина, взорвавшая более или менее спокойное течение его жизни… Её образ маячил перед глазами, как таинственный сосуд с очень опасным содержимым. Он отпил из него, и ему стало больно. Ему никогда не было так больно рядом с женщиной. Он и сам был для многих таким же таинственным сосудом, правда пригубить из него никому не удалось, слишком уж запутанные ходы вели к тому месту, где он покоился. Наблюдатель знал, что у него нет на неё никаких прав. Но он так же знал, что ни у кого нет на неё прав больше, чем у него. Что это? И почему эта мысль ввинчивалась в его мозг как огромный болт, не давая роздыху. Всё это чушь, что если любимая женщина любит другого, нужно отойти. Большего бреда человечество просто выдумать не могло. Если любимая женщина любит другого, значит мало, что было предпринято, значит, потрачены были не все силы. Вот если сдохнешь на её пороге, а она, посмотрев, просто через тебя перешагнёт, тогда встань и прокляни её. Тогда ты сделал всё, что было возможно и даже больше, и тебе не в чем себя упрекнуть. И сожалеть не о чем. Тогда умри — нынешний, чтобы родиться заново для чего-то другого. Так думал Наблюдатель. Он почему-то был уверен, что на все вопросы, торчащие в его голове, как сухие колосья на мёртвом поле, связанные с ней здесь, он обязательно получит ответы там.
- Вон, смотри, сколько книг, - он мотнул головой в сторону вместительного книжного шкафа. - Да как-то неудобно брать чужие книги, - почесал кончик носа зять.
- Тебя что, съедят?
- Да нет, наверное. А ты — последний жмот.
- Я не жмот. Я о тебе забочусь.
- Я даже не буду спрашивать, о чём ты, - хмыкнул зять и направился к книжному шкафу.
Наблюдатель открыл синюю книгу на том месте, на котором его вышвырнуло обратно в эту реальность. Судя по всему, книга возвращает его в то же время, с точностью до минуты, из которого на неопределённый срок забирает. Следовательно, если он сейчас отправится в очередное путешествие, совершенно точно успеет вернуться до прихода хозяев.
- Ну, поехали, что ли, - сказал он вслух.
- Куда поехали? Эй, не закатывай глаза…
Всё это он уже слышал, как сквозь водную пелену.

«… Я проснулся от того, что что-то жутко жужжало почти над самым виском. Словно пчелиный рой, потеряв своё гнездо, повис над моим ухом шумным облаком в ожидании советов по поводу дальнейшего обустройства их жилища. Как будто я был специалистом-пчеловодом!
- Что за чёрт… - попытался отмахнуться я от назойливого жужжания. Ничего не вышло. Я открыл глаза. Прямо надо мной, одной рукой придерживая почти отвалившуюся розетку с кое-как вставленным в неё шнуром, в другой держа электробритву и рисуя ею инопланетные эллипсы на своих поочерёдно вздуваемых щеках, приводил себя в порядок мой Друг.
- Смотри-ка, дом почти рассыпался, а розетка работает, - сказал Друг, делая между словами паузы, когда нужно было вздуть щёку. - Хотя, по правде говоря, терпеть не могу электробритвы. Но не искать же здесь помазок и пену для бритья?
- Слушай… я тут ночью встретил кое-кого… - почесал я затылок. - Знаешь, но это странно как-то...
- А можно поточнее? - Друг закончил бритьё и осторожно вытащил вилку из розетки. - Сегодня закреплю, - пообещал он ей. И снова обратился ко мне, гораздо суше, чем к сломанной розетке: - Ты всегда по утрам такой?
- Какой?
- Невнятный. Ну, так кого ты ночью видел?
- Женщину. Вон там, на втором этаже? - и поднял руку по направлению к тому месту, где я увидел вчерашнюю гостью. Всё бы ничего, да только той двери, в которую она тогда меня впустила, не было. То есть, вообще. Абсолютно. Нет, в теории она, конечно, когда-то была. До взрыва. Но сейчас её не было. Как и второго этажа.
- Ты ничего не путаешь? - прищурил глаза Друг.
- Нет… - мотнул головой я, хотя был уже не так уверен в том, что это со мной, действительно, произошло. И почему-то спросил его: - А может, путаю?
Друг потёр кончиками пальцев висок и поднял на меня глаза. Он глядел на меня так, словно просматривал какой-нибудь деловой таблоид: неторопливо, вчитываясь в каждую строку, чтобы вникнуть в спрятанную за сухим текстом по-настоящему ценную информацию. Начал он со лба. Ну что ж, я ведь тоже могу построить из себя крутого, состряпать непроницаемую мину и медленно водить по его лицу глазами: слева направо. И я начал со лба. Надо сказать, лоб у него был удивительно… просторный. Да, я бы так выразился. Как, должно быть, удобно качественным мыслям рождаться за таким просторным лбом. Они там, наверное, пухнут, как дрожжевое тесто, без опасения вылезти через уши или остальные отверстия в организме. Надёжный, правильный лоб. И чего это я злюсь? Так, ладно. Он перевёл взгляд на мои скулы. А я прощупаю его. Да, и скулы у него, надо сказать, такие, как и должны быть у настоящего мужчины: высокие, как токийская телебашня, острые, аж смотреть больно, на левой щеке равнобедренный треугольник из трёх ярких родинок. Странно, почему я вчера их не заметил? Однако что-то знакомое показалось мне в этих родинках… Определённо, знакомое. И дело не в том, что он — друг моего детства. Я, к сожалению, этого не помню. Он сказал мне, что его я вспоминаю всегда в самую последнюю очередь. Тогда откуда же это ощущение, что где-то я их уже видел? Нет, не в детстве, на его маленьком незрелом лице, тут другое…  Может быть, я видел эти родинки на чьей-то чужой скуле? Ладно, тряхнул я головой, потом подумаю. Но только я воззрился на его подбородок, как он заговорил:
- Не бери в голову.
- Что не брать в голову?
- Не мучайся. Просто прими это. Ту женщину. Она здесь часто появляется.
-То есть как — часто?
- Так, часто. Что ты испытал рядом с ней? Да брось смущаться. Я же не из праздного любопытства.
- Ну, что испытал… Тишину испытал… Тепло. Покой. Она меня накормила. Пообещала оставить отвар от кашля.
- Этот? - Друг протянул руку в сторону круглой банки с розовой пластмассовой крышкой, заполненной какой-то тёмно-коричневой жидкостью. Она стояла рядом со скрученным зимним пальто, служившим мне подушкой.
- О… Я не знаю. Наверное, этот. Потом… о тебе говорила. Какой ты весь из себя замечательный.
- Умница, - коротко улыбнулся Друг. - Знает толк в мужчинах.
- Я не понимаю, к чему всё это! - Он взбесил меня. Почему он так часто меня бесит?
- Успокойся. Как бы тебе это объяснить… Ну, в каждом доме есть несущая стена, так?
- Ты что, устраиваешь мне краткосрочные курсы по проектированию жилых помещений?
- Так или не так? - не меняя делового тона продолжил Друг.
- Ну, так. - Моё раздражение как ветром сдуло. Странный он всё-таки человек, мой Друг.
- Но для того, чтобы люди жили в этом доме долго и счастливо, нужен дух.
- Что нужно? - не понял я.
- Дух дома нужен. Это как душа у человека. Если этого духа в доме нет, считай, что и дома нет, даже если у него несущая стена вечная, как человеческая глупость.
- И что?
- И то. Вчера ты встретился с Духом этого дома. Это очень хорошо.
Я оторопел.
- Ты серьёзно?
- Абсолютно.
- Может, хватит уже демонстрировать мне своё чувство юмора? Оно у тебя, как у дегенерата, честное слово!
- Ну, тогда ты объясни, кто она такая и откуда взялась, - усмехнулся Друг.
- Проще простого. Я вымотался, устал. Нервы, стресс. Всё такое.
- Всё такое, - опять усмехнулся Друг. - Тогда почему я знаю о существовании этой женщины? И как ты это объяснишь? - Он опять протянул руку в направлении круглой банки с пластмассовой розовой крышкой, заполненной какой-то тёмно-коричневой жидкостью. Ччёрт, я ведь реально не смогу это объяснить! У меня  заломило в висках. Друг похлопал меня по плечу. - Я же тебе сказал, просто прими это и всё. Она показывается не всем. Только своим.
- Значит, ты — свой, - всё ещё не веря в услышанное, произнёс я.
- Я - самый что ни на есть свой. И меня она знает. И часто беседует со мной. И я жду этих бесед, как рождественских праздников. - Он отвернулся и замолчал.
- Л-ладно, - кивнул я, поняв, что сейчас не в состоянии продолжать разговор на подобную тему. Духи, исчезновения, потеря памяти, это место… Наверное, я, действительно, по утрам какой-то невнятный. Нужно найти реальное дело, чтобы не потерять способность логически рассуждать, а такого дела вокруг было навалом. Я осмотрелся. - Может, начнём с чего-нибудь?
- Лично я, - сказал, не поворачиваясь, Друг, - займусь поваленными мандариновыми деревьями в саду.
И вышел во двор. Через минуту я услышал на максимальном динамике «Я выживу» Глории Геймор и ужасающий треск бензопилы. Мне показалось, что под моими ногами содрогнулась земля. Я попытался зажать ладонями уши, но беспощадный звуковой коктейль из   роскошного голоса Глории Геймор и умопомрачительного рычания бензопилы достал бы меня и в безвоздушном пространстве где-нибудь на Уране. Я выскочил во двор и застыл на месте с по-прежнему прижатыми к ушам ладонями. Друг стоял над поваленным мандариновым деревом с дрожащей от нетерпения и гремящей, словно рокерский байк, бензопилой, покачивая головой в такт носящемуся над всем этим миром хитом, а перед ним, глядя в его спокойное, чуть побледневшее лицо, возвышался гигант, чьи плечи казались шире экватора. Он удивительным образом поместился в расщелину между небом и землёй, не продавив небесную твердь  бритой, заострённой к затылку, головой, не проломив твердь земную ногами, похожими на колонны в карнакском храме. Друг выключил бензопилу. Теперь над нами гремело только «Я выживу». Этот звероящер смотрел поочерёдно то на меня, то на моего Друга маленькими раскосыми глазами. Его лицо ничего не выражало. Абсолютно ничего. Такого совершенного отсутствия всякого выражения на человеческом лице я не видел ещё никогда. Глядя на него я мог только вторить тексту очень подходящей к сложившейся ситуации песне Глории Геймор. Да, выжить было бы совсем не плохо.
Песня закончилась и мир погрузился в  глубокую тишину. Даже птицы куда-то спрятались. Или так же, как и мы, затаив дыхание, разглядывали этого пришельца с другой планеты. Мне на миг представилось, что, свистни сейчас какая-нибудь легкомысленная пичужка, её бы на месте заклевали перепуганные на смерть собратья. И оправдаться бы не дали. Странная штука, человеческое воображение.
- Здравствуй, Слон, - вдруг негромко, но очень уверенно произнёс Друг. Тишину словно раскололи вдребезги. Где-то чирикнул полоумный воробей.
- Здравствуй, - внезапно мягким и очень приятным на слух голосом ответил… кто? Слон?!
- Что тебя сюда занесло? Да ещё и при таком параде? - продолжал осторожный допрос Друг.
- Пришёл спросить, может, помощь нужна, - ответил… хорошо, пусть Слон, поправляя рукой, похожей на плацдарм, дорогой галстук. На нём, действительно, был первоклассный костюм из тонкой шерсти цвета тёмного шоколада и белоснежная сорочка. Всё это явно шилось на заказ.
- А… - протянул Друг и усмехнулся. - А то я подумал, что ты пришёл разузнать, что нам подавали на завтрак, или какой нынче курс валют. А может тебе интересно, нет ли чего-нибудь новенького в сфере жилищного строительства? Тут я тебе ничем помочь не смогу, сам не в курсе.
На лице Слона не дрогнул ни один мускул. Он на мгновение опустил глаза, но только для того, чтобы, подняв, воткнуть их в меня, как два крохотных сюрикена.
- Я пришёл спросить, не нужна ли моя помощь.
Я длинно и гулко сглотнул, однако, придав голосу как можно больше равнодушия (пожалуй, слишком громко), спросил:
- Кто вы?
- Слон.
- Вот так — Слон? - переспросил я.
- Да, вот так Слон.
Я подошёл к Другу и упёрся взглядом в его треугольник из трёх родинок на левой скуле.
- Что это за Слон такой?
- Один из зоопарка моего отца, - как можно тише ответил Друг. - Один из немногих, кто пытался хоть как-то относиться ко мне. Просто — относиться. Я не знаю, можно ли доверять ему, но не думаю, что после взрыва сейчас сюда кто-нибудь из них сунется.
- Может послушаем, что он скажет? - предложил я. - Если бы он захотел нас кокнуть, давно бы это сделал.
- Давай-ка и правда послушаем Слона, - согласился Друг, осторожно кладя к ногами задремавшую бензопилу. - Говори с ним на «ты». «Вы» для него слишком обременительно. Я серьёзно. Именно обременительно.
- Хорошо, - пожал плечами я.
Мы сели на ствол поваленного мандаринового  дерева. Друг кивнул Слону, тот пристроился рядом. Мёртвое дерево качнуло, как будто оно зашлось в предсмертной агонии, а потом опять затихло.
- У меня там, в машине, под холмом, кое-что из продуктов. Ещё инструменты. И бензопила. - Мы все трое уставились на лежащую у ног Друга бензопилу. - Но она вам, наверное, уже не нужна.
- Наверное, - в один голос произнесли мы с Другом.
- Он не знает, что я здесь, - продолжил Слон после короткой паузы. - Он не узнает. Не нравится мне всё это. Неправильно как-то.
- А как правильно? - Друг уставился на него круглыми чёрными глазами.
- Не так.
- Классно.
- С ним тоже что-то стало происходить. Как и с его отцом. - Слон качнул головой в мою сторону. Ствол мёртвого дерева качнулся вместе с его головой.
- Что именно?
- Стали пропадать любимые вещи.
- Когда пропадают любимые вещи, это, наверное, страшно обидно, да?
- Слушай, хорош чудить, - вдруг резко остановил я Друга. Нет, честно, у меня даже и в мыслях такого не было! Просто само сказалось — и всё. Друг и Слон на меня посмотрели, как на свалившийся с неба на белую сорочку кусок птичьего  дерьма. Мне бы успокоиться, но что-то тянуло меня за язык. - Любимые вещи? Какие? Когда? Твои соображения по этому поводу?
- Странный какой, - внезапно улыбнулся Слон. Эта улыбка сделала его лицо спокойным и гладким, как полная луна. Мне вдруг показалось, что прежде я его уже видел. Я не помнил ни отца Друга, ни его свиту, никого, кто претендовал бы на моё место. Но сейчас мне почудилось, что именно этого человека я где-то когда-то встречал. Ни обстоятельств, ни времени, ни места, ни характера  встречи восстановить в памяти я не мог. Она выдала мне только скудную информацию о её факте. И всё.
- Какие вещи? - упрямо повторил я.
- Книги, например. Очень дорогие. Ценные, даже, - начал Слон, подняв к небу раскосые глаза и поочерёдно загибая огромные, как дирижабли, пальцы - Пропал альбом его ранних акварелей. Он им очень дорожил. Коллекция раритетных марок. Ещё спиннинг. Да, спиннинг любимый пропал. Совсем недавно.
- Спиннинг — это вообще трагедия, - ухмыльнулся Друг.
- Да, -  совершенно серьёзно подтвердил Слон.
- Как ты думаешь, с чем могут быть связаны эти пропажи? - спросил я.
- Думаю, что всё это — маленькая месть этого места. - Слон обвёл глазами холм, рассыпавшийся наполовину дом и огромный кусок неба над нашими головами. - Мне кажется, это только начало. Я же говорю, что всё это неправильно. Сначала он думал, что эти вещи кто-то тупо ворует. Такое было… Потом сам же понял, что всё это — полная туфта. Ну кому из нас нужен альбом его ранних акварелей? А спиннинг? Я думаю, с этими вещами у него какая-то особая связь. Может быть, они стали свидетелями каких-то очень важных для него событий. Не знаю. Но он страшно бесился, когда они пропадали. Так из-за вещей не бесятся. Даже любимых. Вещи — это вещи. Здесь — что-то другое. Кто знает, может скоро начнут и люди пропадать… Я пришёл, не потому, что испугался. Даже если исчезну, меня и помянуть-то по-человечески будет некому.  Я пришёл потому, что не хочу, чтобы исчез ты. - Слон посмотрел на Друга и почему-то быстро заморгал мешковатыми, с редкой порослью коротких жидких ресниц веками.
- Ты же сказал, что у него пропадают любимые вещи, - помолчав, тихо произнёс Друг. - Чтобы я исчез, мне нужно быть, как минимум, любимой вещью. Так что не бери в голову.
- Если честно, - продолжил Слон, вытерев гигантской ладонью капельки пота с бритых висков, - у некоторых возникают вопросы, на которые, он уже не может ответить. Это выглядит очень странно. Раньше он мог ответить на все. Сейчас — нет. Мне кажется, он напуган. Не хочет в этом признаваться, некоторых обманывает своим угрюмым видом. Меня ему не обмануть. Я рядом с ним дольше остальных. Я тебя помню мальчишкой. Я сам тогда был почти мальчишкой. Мне было спокойно с тобой. Ты не донимал меня оскорблениями, не унижал. Просто смотрел, просто говорил. Как с человеком. Это не забывается. Да и вся эта ситуация… - Он посмотрел на меня. - С твоим домом, с твоей семьёй. Всё это неправильно. Ведь ты не виноват в том, что это место выбрало тебя, а не его. Что оно признаёт тебя, а не его. Твой отец понял, пусть поздно, но понял, что подогнать это место под свой бизнес невозможно. Это оно — подгоняет. Это его право. Здесь нужно просто жить. Тогда будешь счастлив. А если на уме что-то другое, лучше уйти. Оно спасает себя и тех, кто здесь просто живёт. Оно - спасёт. Я почему-то это знаю.
Слон выдохнул. Под нами застонало мёртвое дерево. У меня сложилось впечатление, что до этого разговора у Слона вообще не было возможности говорить. Хоть сколько-нибудь. Словно кто-то вычеркнул эту вероятность из списка его привилегий. То есть, всем двуногим говорить можно, а Слону — нет. Зачем? Основной его задачей является обеспечивать безопасность и внушать страх. И совсем не важно, что сам он любит фисташковое мороженое и фильм «Касабланка».
- Я начну с заднего двора, - разгладив брови, напоминающие мискантовые куртины, сказал Слон и стал расстёгивать пиджак. Свернув его, как это делают дети в детском саду, и аккуратно положив на ствол мёртвого мандаринового дерева, он развязал дорогой галстук. Затем медленно и методично, как хирург, готовящийся к многочасовой операции, начал закатывать рукава белоснежной сорочки. Мы смотрели на постепенно открывающиеся руки Слона и понимали, что неслучайно Бог вложил в это тело нежную, правильную душу. Иначе ничего не могло бы уберечь этот мир он такой смертоносной машины. Рука Слона, особо не напрягаясь и не раздувая жилы на  бицепсах, размером с маленькую вселенную, была в состоянии вырвать с корнем  дуб среднего возраста. - Что за песенка у вас звучала, когда я подошёл? Заводная такая. В самый раз для разгребания завалов.
- Это уж точно, - согласился Друг и отошёл к каменному столбу забора, на котором расстрелянным парусом дрягалась половина калиточной двери. Там, в зарослях обуглившихся маргариток, стоял внушительный переносной panasonic.
- Старый знакомый, - улыбнулся Слон. - Доводил же ты им своего предка.
- До белого каления, - улыбнулся в ответ Друг и нажал кнопку play.
Над холмом, рассыпанным наполовину домом и огромным куском неба над нашими головами завьюжили, закрутились, понеслись, как оголтелые табуны мустангов где-нибудь на ещё не найденных и неосвоенных землях Техаса, звуки неудержимого голоса Глории Геймор. А мы дополняли совершенные гармонии этого хита совершенно негармоничными звуками бензопилы, топора и своих гортанных выкриков. Нам было весело. Нет, правда, весело. Впервые за несколько часов знакомства я увидел на лице Друга настоящую улыбку, без подвоха, без тени иронии или недоверия, а настоящую, когда треугольник из трёх родинок на его левой скуле становился бесформенной, совсем не геометрической фигурой. Слон иногда хохотал, как Мефистофель, но всякий раз этот сатанинский гогот заканчивался у него приступом совершенно стариковского кашля. Он пыжился и краснел, сгибая своё огромное тело, а мы валились от смеха на только что собранные груды мусора и не могли остановиться. Мне однажды показалось, что Слон намеренно проделывал эту забавную штуку, чтобы нас повеселить. Огромный добрый Слон был сентиментален. И верен. Я поверил ему. И мой Друг тоже.
Я выносил из разгромленной бани полуистлевший хлам, когда увидел Слона, стоящего ко мне вполоборота, с приоткрытым ртом и орущей в холостую бензопилой. Я кинул охапку банного мусора куда пришлось и, подскочив к Слону, вырубил опасно трясущийся в его гигантских руках инструмент.
- Что? - спросил я его.
  Он ткнул пальцем в направлении центрального входа в дом. Ну, или точнее выразиться, в то, что от него осталось. Я повернул туда голову и увидел вчерашнюю молодую женщину в мягких домашних туфлях. В чуть согнутых руках она несла поднос, заставленный разного назначения и размера посудой. Мой Друг, выскочив откуда-то, как чёрт из табакерки, подбежал к ней и осторожно, больше глядя ей в лицо, а не на переполненный всякой всячиной поднос, принял её ношу.
- Что это? - тихо спросил Слон. - Я не знал, что здесь женщины.
- Не женщины, а — женщина, - мягко поправил его Друг. - Она здесь одна такая.
Женщина щёлкнула Друга по носу,  развернулась на пятке, словно хотела покрутиться на ней, как маленькие девочки, получившие в подарок красивое платьице, и очень скоро, почти бегом, направилась в дом.
- Давайте-ка прервёмся, - сказал Друг, расставляя припасы на огромном спиле того самого мёртвого мандаринового дерева.
- Что это? - повторил совершенно сбитый с толку Слон. - Могу поклясться, я никогда её здесь не видел. Могу поклясться ещё круче, что  твой отец даже не знает о её существовании.
- О её существовании знают немногие, - согласился Друг, набивая рот чесночными булочками. - Только три человека во всей вселенной. Я, он, - Друг качнул головой в мою сторону. Я тоже набивал рот чесночными булочками. Отменными булочками, надо сказать. - Ну и ты теперь. И это хорошо. С этой минуты ты принят в нашу компанию. На правах равного, Слон. Да не трясись ты, я тебя с ней познакомлю. А сейчас садись и ешь.
Мы молча жевали. Не потому, что нам нечего было сказать друг другу. Как раз этого-то  добра в голове набралось немерено. Мы просто — ели. Как и пять минут назад — просто разгребали завалы и просто смеялись. Теперь — просто ели. Прав был  Слон. В этом месте нужно просто жить, чтобы быть счастливым. Нам казалось, что сейчас мы были счастливы. Мне, во всяком случае, так казалось. Пока я не получил основательный удар по затылку чем-то очень тяжёлым… »

                Мискант

- Эй, эй, не дури, ну же открывай глаза и не смей претворяться мёртвым… Может, его ещё раз хорошенько тряхнуть?
- Вы с ума сошли! Если его так трясти, от него ничего не останется!
- Ну, что-нибудь да останется…
- Смотрите, ресницы задрожали… Должно быть, сейчас очнётся. Давайте подождём. Просто подождём. Ни трясти, ни раскачивать, ни трепать по щекам не будем… Мы просто подождём…
Всё это Наблюдатель слышал, словно через мутную толщу воды. И даже больше не слышал, а видел. Кто-то водил прозрачными руками у него перед лицом. Эти руки рассекали воздух с лёгким потрескиванием, словно он ломался под ними, как тончайшая плитка шоколада. Кто-то ворошил его волосы со звуком взлетающей из травяного гнезда птицы, кто-то растирал его скулы чем-то очень мягким и мокрым, напоминающим язык новорождённого щенка. Все эти звуки воспринимались им зрительно. Слух же застрял где-то внутри грудной клетки, на самом её дне. Слух ещё дрожал от грохота бензопилы и бился о рёбра звуками нестареющего  хита Глории Геймор.
Вскоре мутная пелена перед глазами стала постепенно расплываться, как предутренний туман под лучами восходящего солнца. Он начал постепенно себя ощущать. Постепенно. Сначала то, что делалось внутри организма, а потом и сам организм: покалывание внутри пальцев — пальцы; боль в затылке — затылок; тепло с правой стороны шеи — шея. Что-то очень тёплое, маленькое и нежное касалось его чуть ниже уха, под челюстью. Он чувствовал, как это что-то внимательно ловило пульсацию жилки на его шее, бьющейся со странной тревогой и радостью. Оно удерживало это биение с трепетом и робким наслаждением. Наблюдатель улыбнулся. Книга отпустила его. И впервые, вернувшись, он почувствовал не только боль, усталость и страх, но и — это. Он дотронулся рукой до этого нежного и маленького, что удерживало биение жилки на его шее. И улыбнулся ещё раз.
- Ну, вот и слава Богу, - заговорило это маленькое.
Наблюдатель потряс головой и пару раз сильно сморгнул, чтобы окончательно прогнать белёсую муть перед глазами. Маленькое и тёплое вдруг оторвалось от его шеи и куда-то исчезло. Он прищурился и увидел склонённые над ним лица. И его душу словно обдало кипятком. Три родинки на левой скуле, составляющие равнобедренный треугольник… Крохотные раскосые глаза, зарытые в складках набухших век… Друг и Слон. Зять и Слон. Слон! Вот почему он всё время спрашивал его, встречались ли они когда-то прежде. Да конечно встречались, ещё бы! Вместе орудовали бензопилой и вопили на всю вселенную «Я выживу-у-у-у»! Вот она, его необъятная шея, затянутая дорогущим галстуком, его плечи, на которых мог бы поместиться Корейский полуостров со всеми островками и бухтами, его детская улыбка, делающая это лицо спокойным и гладким, как полная луна. Друг… Зять… Почему он сразу не узнал его? Почему реальность никак не отреагировала на присутствие этого человека — здесь? Может быть, потому что впервые здесь он встретил Друга? Наблюдатель помнил все отношения в своей жизни. Это странно, правда, ведь человеческая память объективно не в состоянии запомнить все отношения, которые случаются в жизни. А он помнил все. Иногда от тяжести этих воспоминаний распухали мозги, потому что любое слово, любой запах или звук был связан с встреченным им однажды человеком. Ему никогда не удавалось воспринимать этот мир — просто, как сказал Слон там, у почти рассыпавшегося дома. Мир словно не давал ему этой возможности. Всё, что его окружало, так или иначе наводило на мысли. И ладно, если бы эти мысли были о действительно неслучайных людях, которые, конечно же, вплывали в его жизнь, как прекрасные фрегаты из детских иллюстрированных книг. Но эти неслучайные люди, как и полагается нарисованным фрегатам, достаточно быстро скрывались за массой перелистанных впустую страниц. К сожалению, и случайные люди застревали в его мозгу с завидной регулярностью и плотностью воспоминаний. Иногда они вцеплялись в его судьбу жадными руками и делали её такой же случайной, как и они сами. В мире не было ни единого проявления его существования, которое не  напоминало бы Наблюдателю хоть о ком-нибудь. Но не о Друге. Ни одного по-настоящему Друга у него не было. Никогда. Это он тоже очень хорошо помнил. Может быть, поэтому не сразу сообразил, что всё это время Друг был рядом. Да, он пришёл не из детства. Но какое количество друзей детства остаются таковыми до самой старости? Кого-то отсеивает безрассудная, глупая юность, жадная до всего нового и, увы, не всегда качественно нового, кто-то умирает, не достигнув зрелости, кого-то заносит в неведомые дали, которые могут сравниться разве что с Полярным Полюсом, и искать с ними встречи, то же самое, как запланировать полёт в какую-нибудь Азеллюс Бареалис в гамме Рака. Друга привела в жизнь Наблюдателя сестра. Она всегда приводит в его жизнь кого-то или что-то по-настоящему ценное. Сама об этом не подозревая. Не было вспышки внутреннего узнавания, типа: «О, друг, это ты! Как здорово, что ты, наконец-то, появился! И ничего, что мы встретились, когда у каждого из нас уже выстроилась система наплевательской деятельности по отношению к окружающему миру! Даже хорошо, что это произошло именно сейчас!». Нет, ничего подобного не случилось. Даже напротив. Они просто посмотрели друг на друга, просто кивнули друг другу и остались друг к другу вполне равнодушными. Они не раздражались, не ссорились, не спорили, не пили вместе пиво на диване во время трансляции футбола, потому что оба не любили футбол. Не было ничего, что так украшает и усложняет отношения настоящих друзей. Были молчаливые завтраки,  хорошие, довольно крепкие рукопожатия, такие же, как и завтраки — ужины. Да и всё, пожалуй. Ну, пару раз он дал Наблюдателю какие-то дельные советы по устранению неполадок под капотом машины да однажды вскипятил молоко, когда тот заболел воспалением лёгких, а сестра ушла в аптеку. И вдруг… Сколько же времени потеряно? О скольком они могли поговорить, над скольким посмеяться, через сколько вместе                пройти, скольким поделиться? Наблюдатель глубоко и судорожно вздохнул.               
- Ну, как у него дела?               
А этот голос был другим. Его он не слышал там, в синей книге. Но он слышал его здесь, он желал его здесь, он бредил им здесь. Что-то маленькое и нежное опять прилепилось к его шее с правой стороны, чуть ниже челюсти. А потом над ним склонилось лицо. Оно взошло, как нежное апрельское солнце, которое не слепит, а обнимает мир белым мягким сиянием, от чего расплываются чёткие грани, растворяются конкретные формы, и мир приобретает неуловимые, но явно воспринимаемые очертания счастья. Именно тогда сам мир становится счастьем. Просто счастьем.
- Милый, глупый ребёнок, - проговорило солнце и дотронулось до его лба чем-то маленьким и нежным. Тем, что так внимательно вслушивалось в биение жилки на его шее. - Вы совсем горячий. Что же вы придумали такое? Как вы такое придумали? А главное, зачем?
Наблюдателя словно пригвоздило к полу. Мозг включился. Над ним склонялось не апрельское солнце. Это была она. Она! Он попытался подняться на локти, но затылок, который гудел, как локомотив, потянул его обратно.
- Нет, Слон, - тихо сказал Друг откуда-то слева, - когда ты перестанешь всё воспринимать буквально, как ребёнок? «Вправить мозги» и «проломить темя» это не одно и то же.
- Может, ещё льда принести, - только и смог проговорить Слон. По его тусклой интонации было понятно, что на его могучие плечи давила неимоверной силой вина планетарного масштаба.
- Куда же ещё-то, - фыркнул Друг. - Он и так скоро в пингвина превратиться.
- Давайте положим его на диван, - сказала она.
- Не надо, - выдавил, наконец, Наблюдатель. - Я сам.
Он, пошатываясь, опираясь на локоть Слона, как на широкий парапет, поднялся и, откинувшись, сел на диван. Всё это он проделал, не спуская с неё глаз.
- Апрельское солнце…
- Что? - споила она, слегка к нему наклонясь.
- Апрельское солнце, - повторил он. - Вы сейчас были на него очень похожи.
- Правда? - Она засмеялась. Тем самым смехом, от которого его тело теряло всякую необходимость в гравитации.
- Почему вы так со мной поступаете? - тихо спросил он её.
Она широко раскрыла глаза.
- Как? Расскажите, как я с вами поступаю?
Он смотрел на неё, как на набегающую изумрудную волну на тёплом пляже после продолжительных холодов. Её хочется поймать, прижаться к ней, омочив солоноватой влагой лицо, плечи, руки, а она всё убегает и убегает. Скоро опять пойдут дожди, пляж станет огромным грязным кладбищем разбившихся надежд, и тогда об изумрудной волне придётся забыть. Поэтому дорога каждая минута. Вот так он смотрел на неё.
- Как я с вами поступаю? - повторила она, пригладив его сливовый затылок.
- Нельзя так просто уезжать, после того, как я спас вам жизнь, - тихо продолжил он, не отводя от неё глаз. - Вы мне многим обязаны.
- О да, - закивала она, прищурившись. - Безусловно. Назначайте форму и цену вознаграждения.
- Хочу, чтобы вы показали мне свои мисканты.
- Так вы же ехали мимо них, - развела она руками. - Они сейчас, правда, не так хороши, как во время летнего цветения, но вы же видели их.
- Хочу, чтобы вы показали мне свои мисканты, - упрямо повторил он.
- Давайте сначала поужинаем, - мягко сказала она, заправив за ухо прядь тёмных волос и пошла на кухню. Наблюдатель сидел на диване, закрыв глаза. Ему было хорошо. И немного стыдно.
- Послушай, - шепнул зять Слону. - Любимая женщина моего шурина часом не твоя любимая женщина?
Слон мотнул головой.
- Кто я такой…
- Ты же — Слон, - похлопал его по крутому плечу зять.
- Вот и именно. Я всё понимаю. Правда. Ничего не хочу усложнять ни ей, ни себе. И ничего не хочу ломать. Она же этот… мискант. А я — Слон.
- А как же мечта? Ты не пробовал добиваться? Ну… я не знаю… Как мужчины добиваются любимых женщин, не пробовал?
- А зачем? Она что — спортивный результат, чтобы её добиваться? К тому же я чувствую, как она ко мне относится.
- Ну и как?
- Хорошо.
- А дальше — что?
- Ничего.
- Ты серьёзно?
Слон мотнул головой. И вздохнул…
- Мама вынуждена была остаться в городе.  У её постоянного пациента приступ холецистита. Я, конечно, не так умею ухаживать за гостями, как она, однако постараюсь. Благодаря нашему любезному Санчо Панса, - она совершила лёгкий поклон в сторону Слона, - не оставляющему нас своей заботой, нам всегда есть чем угостить нежданных посетителей. Тем более, если эти посетители так дороги моему сердцу.
Всё это она говорила, не спеша наполняя тарелки троих мужчин, молча следивших за мягкими движениями её рук. Наскоро приготовленный ужин из продуктов, привезённых Слоном, был поистине пиршеством. Слон, по-видимому, с особым пиететом относился к порученной ему миссии поставщика хлеба насущного в приют покоя и вдохновения. Хотя, если честно, никто этой миссии ему не поручал. Напротив, маленькие хозяйки маленького домика на побережье мискантовой долины были изначала категорически против. Они отчаянно пытались отказаться от его помощи, но Слон был непреклонен. Он был серьёзно обязан этой семье. Его глава, к настоящему моменту уже ушедший из жизни, талантливейший адвокат и порядочный человек, выскреб когда-то Слона из очень неприятной истории. Сбежав из дома в тринадцатилетнем возрасте он лишился всего: крыши над головой, друга, возможности закончить школу. О последней потере он не особенно горевал, поскольку эта возможность была чуть ли не крайней в списке его приоритетов. Да и первая не сильно его удручала. Как человек совершенно непритязательный во всём, что касалось внешнего комфорта, он с одинаковым спокойствием мог ночевать как в уютной постели под стёганым одеялом, так и в коробке из-под тридцатидвухдюймовой плазмы. А вот невозможность постоянного общения с единственным другом его страшно огорчала. Это был мальчишка на полтора года младше его и почти в два раза короче. Но жила в нём какая-то внутренняя сила, против которой здоровый Слон был как тот послушный телёнок. Причём сила эта была, Слон чуял это всем своим нутром, совершенно, абсолютно, неизменно созидательная. Друг вытаскивал его из затяжных депрессий то походами в кино, то катанием на грязевых горках на заднем дворе своего дома, то походами на блошиный рынок, где они пропадали до самого его закрытия, зарывшись в раритетные вещи, пахнущие стариной, бедностью и надеждами на лучшее. Потеря друга долгое время терзала его, мучила, а потом залегла где-то на дне потемневшей души и всплывала, очень редко, чем-то вроде незначительных ревматических приступов, которые вполне можно было и перетерпеть. Убежал он далеко и — навсегда. Убежал от вечно бьющего отца и вечно пьющей матери. Банальная история для тех, кто в такую не попадал. А дальше всё, как в любой книжке про трудных подростков. Скучно и страшно. И остановиться было уже  почти невозможно. Почти. И этим почти стал бесплатный адвокат, которого ему пригласили в кутузку, где он оказался по ошибочному обвинению. Действительно, ошибочному. Он стал свидетелем драки, в результате которой один из её участников погиб. Его, ничего не понимающего, притащили на допрос, где окольными путями выяснилось, что к смерти своего приятеля приложил руку сынок одного из местных толстосумов.  Банальная история для тех, кто в такую не попадал. Скучно и страшно. Вытащить из этой ситуации его могло только чудо, воплощением которого и стал невысокого роста, худощавый, с выразительными чёрными глазами бесплатный адвокат. Слон был в бешенстве, это и понятно. Тот спокойно и бесстрашно выслушал всё, что ему наговорил подследственный, удивительно равнодушно реагируя на свистящие перед его узким носом кулаки размером с пожарные гидранты, а потом принялся планомерно и методично раскладывать «их дело» по полочкам. Чем дальше говорил адвокат, тем реже вздувались вены на необъятных бицепсах Слона. Дело они, конечно, проиграли. Слишком неравными были соотношения. Финансовые, в первую очередь. Но Слону не в чем было упрекнуть адвоката, тот реально сделал всё, что было возможно в его ситуации. И даже больше. Однако каким же было его потрясение, когда он, будучи в тюрьме, узнал, что этот хлипкий мужичонка всё это время не оставлял попыток его оправдать. Слону дали восемь лет. Бесплатный адвокат вытащил его из заключения через полтора года. С совершенно, абсолютно, неизменно оправдательным вердиктом. Слон был сражён. Раздавлен. Даже больше, чем когда получил за то, чего не совершал, неслабый тюремный срок. Он поклялся в вечной верности этому маленькому человеку и его семье. Поклялся самому себе, разумеется, потому что адвокат, пожав его руку, просто качнул плечами и сказал, что это его долг как профессионала и человека. Выследив, где живёт его маленькая семья, Слон как-то летним вечером пришёл к  ним с огромной охапкой душистой китайской сирени и бумажным кульком дешёвых соевых конфет. Дверь ему открыла крохотная девушка, ростом чуть выше его локтя. Она отпрянула в тёмный коридор и от испуга  закричала. На её крик выбежали родители: низкорослый адвокат и его маленькая жена. Слон стоял над ними, как бог лилипутов, и отчаянно мотал своей бритой головой. Адвокат узнал его. Был замечательный ужин. В этот день отмечалось двадцатилетие адвокатской дочери, той крохотной девушки, ростом чуть выше его локтя. Они ели его соевые конфеты, смеялись, а он, время от времени отходя в уборную, глотал там жаркие слёзы и не верил, что это происходит с ним. Тот же адвокат помог устроиться ему на работу. Сначала это была очень простая работа. Кто же доверит что-то ответственное человеку, отсидевшему в тюрьме, пусть и по ошибке. Да ещё с такой очень выдающейся внешностью. Однако вскоре удивительно покладистый и преданный характер Слона сделал своё дело. А так же его очень выдающаяся внешность. Теперь он носил дорогие костюмы и терракотового цвета оксфорды, так как был начальником охраны в одной крупной компании. В его жизни изменилось всё, кроме совершенной, абсолютной, неизменной преданности этому маленькому семейству, оставшемуся к тому же без единственного мужчины.
- Ужин был как всегда на высоте, - сказал Слон и по-детски улыбнулся. От этой улыбки лицо его стало спокойным и гладким, как полная луна.
- Пойдём-ка, старина, переговорим где-нибудь… на заднем дворе, - зять потрепал Слона по плечу.
Слон, откашлявшись, встал, зачем-то отвесил ей поклон и церемонно удалился из гостиной. Зять посмотрел на бледное лицо Наблюдателя, крякнул от удовольствия и вышел следом. 
Наблюдатель с силой вдавил большими пальцами бугорки на верхних фалангах пальцев указательного и среднего и крепко зажмурился. От внезапной боли под ногтями, от лихорадочно колотящегося о грудную клетку сердца и от дикого счастья, рвущегося наружу вдохами, выдохами и междометиями.  Она смотрела на него сквозь полуопущенные ресницы и немного смущалась. В этом мальчике, который всегда немало удивлял её, в его нынешней усталости и бледности, в его какой-то обречённой решимости она вдруг разглядела мужчину. Нет, не под давлением этой странной, как его улыбка, ситуации, не благодаря приглушённому свету и тихому шелесту тёплого весеннего ветра за окном. Нет. Сам факт его пребывания здесь, сейчас, сам факт его порыва — быть здесь и сейчас, рядом с ней, не в самые светлые моменты её жизни, вот что стало причиной лёгкого, но ощутимого сдвига её к нему отношения. Мало, кто решался ряди неё на такое. Мало, кто дважды спасал её, просто оказавшись рядом. Тогда, во время разговора о ненависти к «Лунному Пьеро» Шёнберга, о Двадцать третьем концерте Моцарта, она отдыхала, прижавшись своей душой к его трепетной, нежной и очень таинственной душе, она словно прикоснулась к себе, своему отражению, она словно оказалась в своей детской комнате, там, в стареньком уютном домике с садом, заросшим старыми корявыми яблонями и вишнями, почти не дающими плодов, но такими тенистыми и по-настоящими родными. Ей было трудно понять, почему тогда от этого мальчика не хотелось отрываться. А он просто спасал её. Спасал от физической гибели. Сейчас, убравшись из маленького, но такого суетливого города, она хотела хотя бы ненадолго отодвинуться от душевной боли, съедающей её уже несколько лет. Но, как оказалось, этот домик, всегда выручавший её, на этот раз остался глух и нем ко всем её просьбам о покое. Она весь день бродила по мискантовым долинам, забиралась на холмы, часами просиживала на краю небольшого живописного болотца, расположенного за милю к северу от её дома, и всё — в поисках душевного равновесия. Напрасно. И вот опять — он, этот мальчик, в присутствии которого она ощущала себя как на родине, как дома. Тихо, спокойно, безопасно. Почему? Ей двадцать восемь лет. Она старше его лет на шесть, не меньше. Откуда же ощущение безбрежного покоя и совершенной защищённости рядом с этим уставшим бледным ребёнком?
- Что с вами случилось? - медленно и тихо заговорил Наблюдатель. - Почему вы так стремительно убежали?
Она дёрнулась.
- А откуда вы знаете, что со мной что-то случилось? Я ведь могу просто уехать отдохнуть?
- Так стремительно? - Он покачал головой, не отрывая взгляда от её лица. - Я ждал вас. Я искал вас. Вы не дали мне возможности даже вас проводить.
Она снова дёрнулась. Что-то сейчас происходило между ними. Что-то странное. Словно менялись их возрасты и социальные статусы. Словно он сейчас, неторопливо и взвешенно, раскладывал по своим плечам и в какие-то свои душевные пазы их шестилетнюю разницу, словно он сейчас брал на себя ответственность за всё, что случилось с ней в его отсутствие, а она с каждой секундой становилась собой, той, настоящей, которая и в свои двадцать восемь по ночам сворачивалась клубочком и, тихонько шмыгая носом, чтобы не услышала мама, плакала о том, что всё в её нелепой жизни нелепо, потому что она сама -  самая нелепая нелепость…
- Я же не навсегда… А вы почему не в университете?
- Потому что я — здесь. Что с вами случилось?
- Не слишком ли требовательно?
- Да, наверное, слишком. Но мне надо знать.
- Зачем?
- Надо.
- А может быть, мне не надо, чтобы вы знали.
Она попыталась мило улыбнуться.
- Не делайте этого, - тряхнул он головой, резко встал и придвинулся к ней в плотную. - Я думал, что увижу вас и окаменею. Что не смогу сказать то, что собирался. Нет, смогу. И даже очень смогу. И даже смогу выслушать всё, что вы мне ответите. Только сначала скажите мне, что с вами случилось?
- Милый мой, дорогой мой мальчик…
- Уже большой мальчик.
- Хорошо… Да, вы уже большой мальчик. Тогда тем более вы должны знать, что есть вещи, о которых женщине трудно рассказать даже близким подругам. Что уж говорить о… больших мальчиках.
- У меня есть старшая сестра. И когда она что-то не успевает, я делаю это вместо неё. Я запросто стираю её трусы, носки и лифчики. Мне ничего не стоит купить в магазине пачку гигиенических прокладок или тест на беременность. Что я ещё не знаю о ваших женских вещах?
Она застыла. Он смотрел на неё в упор, нисколько не смущаясь. Зато она раскраснелась так, словно на её лице отразился закат на морозном январском небе. 
- Как это у вас получается… Так спокойно…
- Я не понимаю, что в этом может быть не-спокойного? - всё так же без тени смущения произнёс он.
- Есть один очень серьёзный фактор…
- Какой?
- Я старше вас.
- И что? Это что-то меняет?
- А разве нет? Любая разница в возрасте — это разница в жизненном опыте.
- Вы серьёзно?
- Абсолютно.
- Кто вам это сказал?
Она замолчала и опустила глаза.
- Кто вам это сказал? - повторил он. - Неимоверная, сногсшибательная чушь! Вам ли не знать, что качество и количество — два понятия, лежащие в совершенно разных плоскостях, принадлежащие безоговорочно параллельным прямым? Вам ли этого не знать?
- Мне? Откуда…
- Вы — человек искусства.
- Ах это… Да, всё верно. Но это до такой степени теоретически…
- Я предлагаю себя в качестве эксперимента. Удачного эксперимента, я говорю вам это заранее и положа руку на сердце. Давайте докажем на мне, что это практически возможно. Ведь это — практически возможно! Мне кажется, вы сами в своей голове расковыряли между нами разницу в каких-то… сколько вам лет?
- Двадцать восемь…
– … разницу в каких-то шесть с половиной лет до размеров Марианской впадины.
- Всё-таки шесть с половиной… - тихо произнесла она.
- Что? - насторожился Наблюдатель.
Она мотнула головой.
- Вы думаете, что это постыдно? - продолжил он. - Вы — преподаватель университета, я — ваш студент. Вы считаете, что это — неправильно?
- Но ведь неправильно же…
- Кто вам сказал?
- Почему об этом обязательно кто-то должен говорить?
- Значит, это решили вы?
- Наверное…
- Я заканчиваю четвёртый курс. Мне почти двадцать два года. У меня есть работа и дом. Я умею хорошо готовить и вести домашнее хозяйство. Могу спать четыре часа в сутки. Могу работать сверхурочно, если в этом есть необходимость. Очень редко ворчу, никогда не повышаю голос. Всё понимаю с первого раза. На мне можно ездить, меня можно пилить. Я могу быть псом, приносящим тапочки, но и рвущим на куски каждого, кто посмеет обидеть того, кого я люблю. И я не считаю это чем-то неправильным.
Она смотрела на него, широко раскрыв глаза, в которых заколыхались недоумение, страх и первые сполохи чего-то большего, чем просто интерес. Эти сполохи Наблюдатель заметил сразу и зацепился за них. Эти сполохи нужно удержать в её глазах во что бы то ни стало. Пока они в глазах — они в сердце.
- Что с вами случилось? Я не уеду, пока это не выясню.
- Всё очень просто. И очень больно… - наконец решилась она. - Мне двадцать восемь лет… У меня был мужчина… - Наблюдатель побледнел и откинулся на спинку стула. Она это заметила. - Был мужчина. Добрый. Умный. Очень умный. Больше умный, чем добрый. Мы были вместе около года. Точнее десять месяцев и двенадцать дней. Это были трудные десять месяцев и двенадцать дней. И, наверное, счастливые.
- То есть как — наверное? - поднял бровь Наблюдатель. - Либо счастливые, либо нет. Здесь не может быть «наверное».
- Да, не может. А у меня было именно «наверное». Он стал первым моим мужчиной. Я не знала, как может быть по-другому. Он любил меня. По-своему. Отдавал мне всё свободное время и внимание. Но со мной было что-то не так. Со мной всегда что-то не так, такой уж я человек. Его любовь казалась мне какой-то натужной, нездоровой, тяжкой. Как, знаете, дыхание смертельно больного человека. Он целовал меня, а мне хотелось спрятаться, потому что он целовал, как будто печати ставил. Или словно запирал что-то во мне. Поцелует — запрёт, ещё поцелует — опять запрёт. Мне казалось, что ещё немного и я уже не смогу носить на себе и в себе его пудовые печати-замки. Он каждый раз спрашивал, чего мне не хватает, а я не могла ответить, потому что не знала. Он злился. Он имел права злиться. И однажды он не выдержал. Правильно, я бы тоже не выдержала. Он предложил расстаться, хотя любил меня. По-своему. Я очень легко согласилась, чем страшно его обидела. Я даже не предложила попробовать ещё раз, дать нашим отношениям ещё один шанс, как это обычно делают. Я понимала, что сама хочу расстаться с ним гораздо больше, чем он со мной. Поэтому так легко согласилась. Он это тоже понял. Мы расстались. Я впервые вдохнула полной грудью. Я опять стала свободной. И тогда я поняла, чего мне так не хватало в наших отношениях. Свободы. Полёта. Мы были просто разными людьми. Очень разными. Как вы говорите, людьми, находящимся на безоговорочно параллельных прямых. Но, как выяснилось, в жизни иногда параллельные прямые пересекаются. И на самом деле это страшно. Тем временем, пока я наслаждалась свободной жизнью, творчеством, душевным покоем, он мучился любовью ко мне. Всё такой же натужной, нездоровой, тяжкой, как дыхание смертельно больного человека. Однажды он позвонил. Поздно вечером. Позвонил и попросил о встрече. Я не смогла ему отказать. Мы встретились и, когда я его увидела,  ужаснулась. Он сильно похудел, подурнел, стал сутулым и каким-то мутным. Любовь ко мне сжирала его изнутри. Он умолял возобновить отношения… Меня колотило от сострадания и я сказала, что подумаю. Я не спала всю ночь, потом следующую ночь. И следующую. Но я не могла ни на секунду представить его рядом с собой. Снова. Я не могла представить себя снова увешенной пудовыми печатями-замками, которые гнули меня к земле. Через три дня я ему позвонила и сказала, что не могу, не могу, не могу его любить. Никак не могу. Если соглашусь — умру. «Тогда умру я», -  сказал он в ответ. И положил трубку. И вот здесь я совершила ошибку, которую до сих пор простить себе не могу. И не смогу никогда. Мне нужно было бежать к нему, мне нужно было хоть что-то предпринять, а я подумала, что эти слова он сказал, чтобы отдать часть своей боли мне, чтобы я почувствовала его боль. Такая вот маленькая месть… Он повесился в тот же вечер на шёлковом галстуке, который я ему подарила на день рождения… Это произошло в конце апреля три года назад. Каждый год именно в эти дни со мной происходит что-то очень нехорошее. Этот дом, это место пусть ненадолго, но восстанавливают моё душевное равновесие, слегка заглушая чувство громадной вины, искупить которую я не смогу никогда. В этом году всё сложнее. Не понимаю, почему. Прежде мискантовая долина лечила меня. Даже когда мисканты не цветут, они дарят тихий, чуть звенящий покой. Как в детстве на Рождество. В этом году ни один из них не подарил мне такого рождественского покоя. - Она повернула к нему бледное лицо. Её губы чуть дрогнули в едва заметной улыбке. –  Знаете, когда я его почувствовала?
- Когда? - почти неслышно, одними губами спросил Наблюдатель.
- Когда вас увидела. - Она опустила глаза и хмыкнула. - Очень удивилась. К чему это вдруг? Вы — и мой забытый звенящий рождественский покой? Мискантовый покой… Странно…
Она взглянула на него и не узнала. Перед ней сидел кто-то большой, просто огромный, тёплый и нежный, как уютный мир Мумми-троллей, где ничего плохого случиться просто не может. Где ей больше не будет страшно, больно и одиноко. Где не нужно будет оправдывать свой парящий, золотистый облик вечной светлой улыбкой, а по ночам, скрючившись в углу, скулить в согнутый локоть о невозможности невозможного. Где ей дадут право быть собой, ничего не забирая взамен. Ей вдруг нестерпимо захотелось зарыться в этот мир и остаться там навсегда. Так нестерпимо, что она очень испугалась мгновенных порывов и необдуманных решений. Со скрежетом отодвинув стул, она, как ошпаренная, отскочила к простенку между окнами, вытянула руки вперёд и мелко-мелко затрясла крохотными раскрытыми ладошками.
- Вы заставляете меня думать о том, о чём думать нельзя, - зашептала она словно в горячечном бреду. - Сегодня переночуете, а завтра с утра уезжайте. И там, в университете, давайте просто здороваться друг с другом, как старые знакомые. И только. Я смогу, вы — тоже. Вы — большой, сильный мальчик. Вы должны понять. Не смотрите на меня так. Никогда не смотрите на меня так.
Наблюдатель очень медленно и осторожно поднялся со своего места, и очень медленно и осторожно, чтобы под ногами не скрипнула ни одна половица, начал к ней приближаться. Она билась в простенке между окнами, как больное сердце в грудной клетке, как детёныш убитой львицы, как синица, попавшая в узкое пространство между оконными рамами, а он очень медленно и осторожно подходил к ней, чтобы освободить. От страха, от боли, от одиночества. Чем ближе он подходил, тем сильнее её лихорадило. Она сползла на пол и уткнула лицо в колени. Наблюдатель сел рядом и положил свои руки на её пушистый затылок.
- Я очень старый, - вдруг сказал он. - Моя душа очень старая. Правда. Она живёт на земле, наверное, последнюю жизнь. Не плачьте. Не бойтесь. Доверьтесь мне. Я многое могу. Многое умею. Может быть, гораздо больше, чем — не могу и не умею. Сегодня я понял, что главным делом моей жизни должны быть вы. Вы просто обязаны стать главным делом моей жизни. Посмотрите на меня. Посмотрите. - Она подняла голову. Её лицо было бледным, напуганным и прекрасным. Как никогда. - Как никогда… - произнёс он вслух. - Послушайте. Вот я. Вот он - я. Сегодня я стал вашим мискантом, дарящим звенящий рождественский покой. Вы не ждали этого. Может быть, даже и не хотели. А я всё равно стал. Завтра я стану бетонным пирсом на морском берегу. Ходите по мне своими крохотными ножками. А я буду держать вас над водой столько, сколько вы захотите. Потом я стану вашим согнутым локтём, в который вы будете плакать. Плакать иногда нужно. Только немного. Со мной вы будете плакать очень редко. Только когда это будет, действительно, необходимо… Мы много чего творим с жизнью, но совсем не даём ей возможности что-то творить с нами, так? Отпустите её. Отойдите в сторону. Дайте ей эту возможность…
Наблюдатель склонился к ней и поцеловал её белый лоб, потом мокрые и немного солоноватые от слёз глаза, скулы, кончик мягкого носа, дрожащие губы.
- Печати-замки? - тихо спросил он.
Она улыбнулась и покачала головой. Потом опять улыбнулась и снова покачала головой…
Наблюдатель заснул около четырёх часов утра. Уложив её в постель и немного посидев рядом, удостоверившись, что её дыхание стало ровным, он вышел на веранду. Из открытого окна второго этажа слышался могучий храп Слона, напоминающий работу отбойного молотка в глубокой шахте, изредка прерывающуюся на то, чтобы шахтёр чёрной ладонью стёр с чёрного лица чёрный липкий пот. Придёт же в голову сравнение. Наблюдатель улыбнулся своей странной, уходящей к правой скуле улыбкой. Там, далеко, за горизонтам уже наступило утро. До маленького домика, затерянного в мискантовой долине, оно дойдёт часа через два. А пока здесь тихо и спокойно. Как у него на душе. Глубоко вдохнув ночной, слегка терпковатый воздух, он отправился на второй этаж, в комнату, где посапывая, как простуженный ёж, спал зять. Душа-человек. Верный друг. На все времена. Он снял свой тёмно-синий свитер и рухнул на мягкие подушки. От них пахло мятой, тишиной и её снами. Счастливыми снами. Спи, любимая, - сказал он в подушку. Теперь твои сны всегда будут счастливыми. Уж я постараюсь. Он закрыл глаза.
… Синяя книга ворвалась в его сон без его ведома. Как та самая жизнь, творчеству которой он решил довериться.

                Путешествие четвёртое. Она

«Я очнулся от резких, хлёстких ударов по щекам. Друг наотмашь лупил меня по лицу, а Слон уговаривал не увлекаться:
- Сломаешь челюсть, погнёшь нос — только глубже загонишь его в обморок.
Он говорил так, словно давал инструкцию студенту-медику, практикующемуся на полистироловом манекене. А Друг, закусив нижнюю губу, не снижая темпа и мощности, правой рукой  выколачивал из меня остатки бесчувственности. Я открыл глаза.
- Ну, слава Богу, очнулся, - выдохнул он и отпусти левую руку, которой удерживал меня за грудки над землёй дюймов на одиннадцать. Я рухнул  на что-то мягкое. Это оказались мешки, заполненные обгоревшими одеялами, матрасами, подушками и остатками полуистлевшего  зимнего гардероба.
- Что это было, - растирая ноющий затылок, простонал я.
- Ты помнишь что-нибудь? - спокойно спросил Друг.
- Всё помню, - мотнул я головой. - Мы сели поесть, а потом мне по темени словно битой шарахнули. Почему все, кому ни лень, бьют меня по темени?
- Это был Жучок, - хмыкнул Слон и зловеще цокнул языком. - Такого парня поганят.
- Что за Жучок? - спросил я.
- Ну, вот я — Слон. А он — Жучок.
- Не парься, - махнул рукой Друг. - Мой отец очень любит животных. Больше, чем людей. Там у него целая популяция орангутанов, крокодилов, гиен. Даже пара лошадей Пржевальского найдётся. И самое главное, для всех предусмотрены виды деятельности, соответствующие видам их популяции. Как тебе системка?
- Класс, - поднялся я на ноги с помощью Слона. - А этот Жучок, он — к чему?
- Слежка, в основном, - сказал Слон, усаживая меня на высокий древесный спил. - Да вот такие мелкие пакости, вроде камня в затылок. Метает он профессионально. Не промахнётся, если нужно. Глаз алмаз. Шустрый, маленький, смышлёный. Такую бы голову, как у него, да на правильное место. Байк у него классный. Сам собрал, своими руками. Зовёт его «Мамочкой». Догнать его на этой «Мамочке» - нечего и мечтать. Твой отец, - Слон поднял глаза на Друга, - из помойки его вытащил, подранка совсем, голодного, больного. Вот Жучок и впахивает на него за доброту и щедрость.
- Лучше бы твой Жучок в той помойке и оставался. Глядишь, и сгодился бы на что-нибудь получше, - буркнул Друг.
- Оно, конечно, так, - согласился Слон. - Да что уж теперь поделать?
- Что поделать? - разозлился Друг. - Терпеть не могу этих слов! Вон ты-то нашёл, что делать!
- Не горячись, - похлопал по его плечу ладонью-аэродромом Слон. - Маленький он ещё. Не понимает.
- В тюрьме поймёт, - опять буркнул Друг. - Или ещё где подальше.
- Уж где дальше-то? - мотнул головой Слон.
- Где-где… На том свете.
- Да типун тебе на язык, - отмахнулся Слон.
- Нет, всё понятно, - встрял в разговор я. –  А сюда-то он зачем явился?
- На тебя посмотреть, - развёл руками Друг. - Как дела с этим местом обстоят.  Есть ли кто из полиции.
- А если бы были? А если бы его закрыли?
- И что? - усмехнулся Слон. - Я уже говорил, что догнать его на «Мамочке» невозможно. А потом…  полиция давно в курсе, что с этим местом происходит. И вряд ли сюда сунется. Но даже если предположить, что Жучка закрыли, он скорее ампулу с ядом зажуёт, чем босса выдаст. Преданный, паршивец.
- А зачем он камнем-то в меня кинул? - никак не унимался я. Было обидно до чёртиков! - Ну приехал, посмотрел. Ничего подозрительного, развернулся и уехал. А это-то зачем?
- Как это «ничего подозрительного»? - усмехнулся Друг. - А я? А  Слон? И потом… Я заметил его, а это в его планы не входило.
- Да, заметил его ты, а камнем по темени — мне!
- Жизнь полна несправедливости, - потрепал меня по ноющему затылку Друг.
И тут мы услышали грохот и треск в холостую разгоняемого байка. Мы вскочили и понеслись к тракту, начинающемуся у правого склона холма. Там, на самой середине дороги,  в чёрном облегающем костюме, в чёрном, обтекаемой формы, шлеме, на чёрном блестящем байке, опустив одну ногу в дорожную пыль, восседал невысокий худощавый человек. Через закрытое забрало шлема было понятно, что он смотрит на нас в упор. Мы, все трое, смотрели  на него, а он - на нас. Только время от времени поворачивал рукоятку газа, выводя грохот своего мотоцикла на новый, сверхзвуковой уровень.  Как будто дразнил. Скоро у меня начало ломить в висках. Казалось, что конца не будет этому нечеловеческому шуму. Надо всё это прекращать. И немедленно.
- Надо всё это прекращать! - крикнул я в самое ухо Другу. - И немедленно!
Он качнул головой, не отрывая взгляда от чёрного человека на чёрном байке. Я повернулся к Слону.
- Надо всё это прекращать! И немедленно!
Но Слон меня не услышал, потому что достать до его уха я смог бы только в случае, если он опустится передо мной на колени. Странная бы получилась ситуация. Тогда я решил поднять руку. Подумал, может быть, этот универсальный знак внимания каким-то образом воздействует на непокорную голову Жучка (а это без сомнения был он. На своей «Мамочке»). Поднимал я её медленно, как если бы в ней находился револьвер сорок пятого калибра. Чем выше поднималась рука, тем тише становился грохот «Мамочки». Когда моя ладонь оказалась на уровне виска, «Мамочка» замолчала. Совсем. Наступила нестерпимая, казалось, прежде несуществующая тишина. Напуганные грохотом птицы либо улетели, либо не поверили в то, что всё это закончилось, и отсиживались где-то в своих гнёздах-невидимках, должно быть, прикрыв крыльями головы. Кузнечики, снесённые звуковой волной байка, осыпались со своих былинок, как сухие ивовые листики. Даже шевеление ветра замерло где-то высоко под облаками. Ни звука. Ни намёка на звук. Мёртвая тишина.
- Что тебе нужно? - негромко сказал я, но мой голос прозвучал так, будто был подключён к мощнейшему усилителю. Эхо разнеслось во все стороны. Мне показалось, что где-то шарахнулась воронья стая и с тревожным карканьем полетела прочь от этого проклятого места. Я сморгнул. Пора мне удерживать в каких-то рамках свою идиотскую фантазию. - Что тебе нужно? - ещё раз спросил я. Прежние акустические эффекты уже исчезли.
- Мне нужен ты, - так же негромко сказал в ответ Жучок. Его голос был звонким и совсем подростковым.
- Зачем?
- Садись. Я всё объясню, когда приедем.
- Он никуда не поедет один, - крикнул Друг и почему-то отстранил меня, как это делают взрослые, когда идут по обочине автомобильной дороги вместе со своими детьми.
- Почему ты так делаешь? - спросил я, отстраняя его подобным же образом.
- Тут подвох.
- Может быть, мы с тобой потолкуем? - нежно произнёс Слон. Нет, у него, действительно, это получилось нежно. - А, Жучок? Как старые друзья?
Жучок хихикнул.
- Мы с тобой, Слон, действительно, старые друзья, без шуток. Но сегодня я хочу прокатиться с ним. - И Жучок ткнул в мою сторону рукой, обтянутой стильной байкерской перчаткой.
- Послушайте, это моё дело, - сказал им я. На сердце вдруг стало спокойно и чисто, как в только что отремонтированном доме. - Я чувствую. Я знаю. Просто подождите меня здесь. И ничего не предпринимайте.
- Хорошо, - сказал Друг, почесав указательным пальцем скулу с тремя родинками в виде равнобедренного треугольника. - А когда нам можно будет что-то предпринимать?
Я подумал. Прикинул. Помассировал ладонью всё ещё гудящий затылок, и изрёк:
- Завтра. Под вечер. Не раньше.
И зашагал навстречу Жучку. Тот уже протягивал мне такой же, как и у него, крутой шлем.
Едва я опустился на заднее сиденье, Жучок нежно тронул «Мамочку», она взревела, как раненая буйволица, и рванула с места со скоростью не менее пятидесяти миль в час. У меня язык вмонтировался в нёбо, глаза заслезились, и я силой вдавил свои руки под рёбра Жучку, чтобы не вылететь на обочину. Он даже не шелохнулся. Я не видел ни дороги, ни того, что располагалось по её краям, я не ощущал ни времени, ни пространства. Подо мной грохотала «Мамочка», слёзы градом сыпались с сомкнутых ресниц, а в голове в собственном истерическом исполнении звучал хит Глории Геймор. Хотя выживу я после такой поездочки или нет, гарантировать ни себе, ни тем, кто остался там, у полуразвалившегося дома, ни самой Глории Геймор я не мог.
Мы остановились так же резко, как и начали движение. Я с силой ударился о шлем Жучка. Если бы не эти стильные и крайне полезные меры предосторожности, на моём лбу вздулся бы приличный шишак, а его темя пострадало бы в той же степени, что и моё сегодня утром от брошенного им камня. Может, и надо было, чтобы не повадно… Я разомкнул мокрые, как после продолжительного ливня, ресницы. Место, где мы остановились меня немного удивило. Это была небольшая ясеневая роща на некрупном холме с очень пологими склонами. В уютной долинке, образованной ещё парой таких же, поросших разнопородными деревьями, холмов располагалась не то вилла, не то какое-то имение. Стиль постройки был в высшей степени эклектичен. Жилой дом бросался в глаза мавританскими арками, в основания которых вплетались жимолость и клематис. Открытый двор украшали фонтаны, островки кустовых роз и колхидского плюща. Хозяйственные помещения, которых было в изрядном количестве, напоминали что-то средиземноморское и выглядели, если уж быть честным, куда более привлекательными. Для личного проживания я бы выбрал здесь какой-нибудь амбарчик. Но, судя по всему, мне никто никакого амбарчика, тем более, для личного проживания, здесь предлагать не будет.
- Прежде, чем я тебе скажу то, что собрался, - начал Жучок, не снимая шлема, - мне надо, чтобы ты знал. Слон не имеет к этому никакого отношения.
- К чему — этому? - спросил я, всё-таки сняв свой шлем. Он был классным, но дышалось в нём тяжело. Может быть, мне. Может быть, с непривычки.
- К тому, что здесь происходит, - мотнул головой в сторону усадьбы Жучок, и снял, наконец шлем. Я немало удивился, обнаружив под ним вихрастую голову мальчишки лет шестнадцати. Его тёмные глаза походили на буравчики: острые, подозрительные, умные. Он смотрел на меня из-под прямых, почти сросшихся на переносице бровей. Смотрел исподлобья, слегка наклонив голову к правому плечу. Полные губы, кое-где с прикусами, на которых запеклась кровь, подрагивали, словно с трудом могли удержаться либо от каверзного вопроса, либо от каверзного ответа на каверзный вопрос. Шея, на которой качалась его небольшая голова, казалась длинной и тонкой, будто стебель тюльпана. И весь он был тонким и  немного неуклюжим, точно лесной оленёнок. Но с характером, как оленёнок, чьим отцом являлся вожак стада.  - Слон — хороший человек. Он думает, что я это не вижу. А я — вижу. Я много чего вижу. И много чего понимаю. Слон думает, что я не дорос до кое-каких выводов. А я до этих выводов уже лет пять как дорос.
- Хорошо, я всё понял, - сказал я,  хотя вообще ни черта не понял. - То, что Слон — хороший человек, я знаю. Мы с ним, как ни как, пели вместе. А это, знаешь ли, не со всеми можно делать.
- Петь?
- Да, именно петь. Если бы ты знал, какие у меня голос и слух, ты  бы понял, о чём я толкую.
- Ладно, - кивнул головой Жучок, не оценив моей шутки. Я бы тоже такой дурацкой шутки не оценил.
- Ну а что же всё-таки здесь происходит?
- Что-то ты не похож на человека, у которого любимую женщину выкрали.
- Что?!
И тут со мной что-то случилось. Что-то такое, что происходит со спящим тысячелетия вулканом. Внутри будто треснула склянка с нитроглицерином. Мгновение — и вся моя сущность вывернулась наизнанку. Я превратился в гигантскую воронку, куда со всех сторон вселенной бешеным потоком стекались все мыслимые и немыслимые беды, скорби и тревоги. Меня согнуло и бросило на землю. Такой физической и душевной пытки я, наверное, никогда ещё не испытывал. Я реально ощутил отсутствие половины сердца, половины мозга, половины тела. Всё это куда-то делось или просто атрофировалось. Память, память… Что же ты делаешь со мной! Любимая женщина. Моя любимая женщина. Крохотное существо в этом огромном мире, за которое я нёс ответственность впервые по доброй воле. Нежность, всплывшая из глубины воспоминаний, сдавила мне грудь. Любимая женщина, чей пушистый затылок я целовал, как оклад иконы, к чьей руке прикасался, как к священному источнику, к чьим коленям прижимал лицо, как к последнему порогу… Её, истинный смысл моей не во всём удачливой жизни, у меня отняли. Выкрали, как вещь. Я лежал на земле, воткнувшись пустым взглядом в безмолвное синее небо, а надо мной висело испуганное бледное лицо Жучка. 
- Слушай, прости, я не думал, что всё это так серьёзно, - присев на корточки, сказал Жучок. - Да всё в порядке с твоей девчонкой. Я ведь за этим и приехал к тебе. Мне самому это всё не нравится.
- Где она? - Я не узнал своего голоса. Он походил на звук ломаемой с мёртвого дерева сухой ветки.
- Она там, - мотнул головой в сторону усадьбы Жучок. - Ты не думай, с ней там хорошо обращаются. Главный сам велел, чтобы ни один волосок…
- Зачем она ему?
- В обмен на твоё место.
- Он знал, что я приду.
- Конечно. Он меня и послал за тобой. Только у меня появился план, как её освободить, чтобы твоё место осталось при тебе. Поэтому мы здесь, - Жучок ткнул пальцем  в землю рядом с моей ногой, -  а не там, - махнул он рукой в сторону усадьбы.
- Что тебе в этом? Почему ты вдруг решил помочь?
- Я уже сказал, что это для Слона. Слона я знаю. Он хороший человек. Он потихоньку разговаривал со мной… Ну, про жизнь. Про то, что мне нужно учиться, а не толкаться с ними… Что мне нужно уйти. Даже усыновление предлагал. Усыновит, увезёт куда-нибудь, наймёт учителей, чтобы готовили меня в колледж. Всё это он мне говорил. И ведь не был уверен, что я не докладываю Главному. Хотя нет, был уверен, что не докладываю. Доверял мне. А знаешь, сколько стоит доверие Слона?
- Сколько?
- Нет ему цены. Ну, и потом… - Жучок вдруг замялся, покраснел и копнул землю носком чёрного конверса. - Я же приносил ей еду. Твоей девчонке.
Я поднял на него глаза. Он наоборот опустил их.
- Она красиво улыбается. И умеет держаться. Она всегда со мной разговаривала. Как с человеком. Никогда не просила отпустить. Спрашивала обо мне: ел ли я сегодня, что делал, хорошо ли спал… Как-то о родителях спросила, но потом испугалась и извинилась. Наверное, потому что я не так на неё посмотрел…  Я бы за такую душу продал.
- Нет, душу нельзя продавать. Без души она тебя не узнает и бросит. И тогда всему конец. Вообще — всему, понимаешь?
- Понимаю.
- А если понимаешь, то слушай. Скажу честно: нет такого места, которое стоило бы для меня столько же, сколько и она. Говоря твоими словами, нет ей цены. Поэтому просто отведи меня к твоему Главному и покончим со всем этим к чёртовой матери.
- А как же Слон и тот, другой? Они же не поймут!
- Они-то как раз поймут. Ты же знаешь Слона. А я знаю того, другого.
- Слушай, это место нельзя отдавать Главному. Никак нельзя. Это может плохо кончится для всех. Он ведь устроит там лабораторию по промывке мозгов, а то и ещё похуже. У него вещи исчезают. Это уже начало. Твоё место, оно живое. Его нельзя отдавать. Это как отдать того, кто ждёт тебя каждый вечер, кто заботиться о тебе, кто живёт для того, чтобы жил ты.
Я посмотрел на Жучка. На его реснице повисла слезинка, которую он тут же вдавил в глаз большим пальцем. Словно муху убил, подумал я. Нельзя так со слезами.
- Ты прав, я от отчаяния совсем потерял голову, - потрепал я его по плечу. - Тогда давай так. Ты потихонечку езжай обратно, к холму, к ним. Переговорите там об всём. Тот, другой… зови его просто Друг…
- Друг… - проговорил Жучок, словно пробовал это слово на вкус. Оно ему понравилось.
- Да, Друг. Он башковитый. Слона ты знаешь, что я тебе буду о нём говорить. А я отправлюсь к Главному. Попробую потянуть время, разузнать что-нибудь, вообще, пообщаться. Ведь мы с ним толком-то и не общались…
- Как будто в этом действительно есть толк, - хмыкнул Жучок.
- Я буду торговаться. А вы попробуйте придумать, как защитить наше место.
- Это твоё место.
- Нет, наше. И ещё. Друг и Слон знают. Ты — ещё нет. Поспрашивайте совета у Духа дома.
- У кого? - Жучок посмотрел на меня как на умалишённого.
- Они всё знают, - отмахнулся я. - Давай, езжай. Береги «Мамочку»…  Слушай, а нельзя ли в ней поубавить грохоту?
- Нельзя, - категорично ответил Жучок. - В этот грохот я всю душу вложил.
- Ну, раз душу вложил, значит нельзя, - согласился я.
Жучок запрыгнул в седло и одел шлем.
- Ты только передай ей, что это я всё придумал. - И дал газу. «Мамочка» взревела раненой буйволицей и исчезла в клубах дорожной пыли.
- Ладно, передам, - сказал я клубящейся дорожной пыли и стал спускаться с холма.
Подойдя к изящному кирпичному забору, я обнаружил калитку из чёрного дерева. Рядом с забором, рядом с калиткой, вообще, по периметру всего дома не было ни одного человека охраны. Либо живущий в усадьбе очень уверен в своей безопасности, либо в его безопасности уверены все местные жители. Нет, разумеется какие-то телохранители у него имеются. И наверняка лучшие из лучших. Взять, к примеру, всё того же Слона. Но, по ходу дела, живут они весьма вольготно. Когда тот, кого они должны охранять, и те, от кого они должны его охранять, уверены в совершенной защищённости, особо стараться не за чем. Всё делает репутация.
Я взялся за чёрное чугунное кольцо и ударил им по двери несколько раз. Через пару минут открылся смотровой глазок. Ещё через пару меня вывели на просторный внутренний двор, который я имел удовольствие наблюдать из ясеневой рощи на вершине холма.
Моему приходу не удивились. Даже обрадовались. Только спросили, куда я дел  молодого человека на чёрном байке?
- Жучка на «Мамочке»? - переспросил я.
Больше меня о нём не спрашивали. Пройдя несколько внешних и внутренних галерей, я оказался у высокой двери. Видимо, это был кабинет Главного. Ну что ж, сейчас мне представиться случай полюбоваться на вечного противника моего отца, которого я в упор не помнил. Регулярные исчезновения диким образом отразились на моей памяти. Ну что ж, полюбуемся. После некоторых официальных церемоний, меня впустили в кабинет. 
За огромным прямоугольным столом сидел человек лет пятидесяти, чисто выбритый, с ровными, как по линейке, висками и уложенной на левый бок чёлкой. Вид он имел какой-то болезненный. Это выдавала заметная бледность лица и тяжёлые мешки под глазами. Он сидел, откинувшись на спинку высокого кресла. В кабинете, кроме него, находилась собака. Огромный дог чёрной масти. Он лежал у камина и с совершенным равнодушием разглядывал мои когда-то белые теннисные туфли.
- Здравствуйте, молодой человек, - выдохнув, тихо сказал он. Говорил он также с ощущением абсолютной, смертельной усталости. - Присаживайтесь, где удобно.
- Мне удобно в своём кресле, возле своего камина, рядом со своей женщиной, - сказал я, оставшись стоять. Я почувствовал, как ярость выбелила мои глаза. - Вот уж никогда не думал, что вы сможете дойти до такой низости…
- Когда нет выбора, остаётся низость. Если человек говорит, что выбор всегда есть, он имеет в виду именно низость. Поверьте моему опыту.
- Вашему опыту я доверился бы в самую последнюю очередь.
- Может быть, всё-таки пройдёте? Разговор будет неспешным, я полагаю.
- Каким бы неспешным ни был наш разговор и каким бы почтенным ваш возраст, я всё-таки позволю себе привилегию резко возразить вам и поучаствовать в нём на тех условиях, которые я сам себе установил.
Могу однако, чёрт меня подери! - подумал я. Главный же удивлённо поднял бровь и цокнул языком.
- Да, ты — сын своего отца, - сфамильярничал он. Почувствовал во мне равного соперника? Хорошо. - Что ж, если тебе так будет удобнее, начнём. Ты в курсе, что у нас находится очень дорогой тебе человек. В твоём же владении - очень дорогое мне место.
- Надеюсь, буду не столь невежлив, если напомню, что и то и другое принадлежит мне. Вы ни к моему человеку, ни к моему месту не имеете ровным счётом никакого отношения.
- Не скажи, - качнул головой Главный. И тут я увидел на правой скуле знакомый треугольник из родинок. По моей спине словно пронёсся табун диких мустангов. Что-то сдавило грудную клетку, и я чуть было не задохнулся от невозможности просто заполнить воздухом лёгкие. - Не скажи. Прежде, может быть так и было. Однако сейчас всё изменилось.
- Да, изменилось, - качнул головой я. - У вас стали пропадать любимые вещи. У меня вдруг исчезла любимая женщина.
- Именно. Но не всё так просто, как ты только что сформулировал. Вернее, это планировалось — просто. Когда всё это только началось, я понял, что вернуть их поможешь только ты. Я уже тогда сообразил, что это место таким образом хочет от меня отделаться. Ну что поделать, если я родился таким: когда что-то, что может мне принадлежать, вдруг уходит из-под самого носа, никакие меры предосторожности, никакой инстинкт самосохранения, никакие доводы разума не смогут меня остановить. Мать очень боялась этого моего качества. Зато отец гордился им, взращивал его. И он оказался прав. Оно помогло мне добиться всего, что я сейчас имею. Тогда я понял, что воздействовать на это место я могу только воздействовав на тебя. Самый короткий и эффективный путь — твоя девочка. Милое, очаровательное, крохотное создание, за которой ты ходишь, прикрывая её своей широкой спиной от палящего солнца, проливного дождя, печалей и болезней.
- Остановитесь…  - У меня задёргалось колено. Ещё немного и я раскрою ему череп. Чёрный дог остро поднял голову и, посмотрев мне в глаза, утробно зарычал.
- Фу, Веласкес. Я и правда перегнул палку. Честно говоря, я с умилением наблюдал за вашими отношениями, правда. Я думал тогда, кем же она приходилась тебе в прошлой жизни, если ты так ходишь за ней? Пришло в голову только одно: единственным ребёнком. В прошлой жизни она была твоим единственным ребёнком. Столько отцовской нежности я видел в каждом твоём движении, в каждом взгляде.
- Я повторю: прекратите, - ледяным шёпотом произнёс он. - Иначе никто: ни ваша охрана, ни ваш Веласкес меня не остановят.
- Хорошо, хорошо… Тогда я решил немного поубавить твою прыть и сделать тебя сговорчивее.  Должно было сработать. Есть у меня замечательный малец, золотая голова, золотые руки. Он должен был выследить твою девочку и… Иными словами, она должна была пострадать под колёсами байка. Нет, не смертельно, но основательно. Было составлено очень грамотное письмо, которое ты нашёл бы в её сумочке, кармашке кардигана или в чём там она будет. С теми условиями, которые там были прописаны, ты бы непременно согласился, оценив их логику и изящество. Однако не вышло. Что-то пошло не так. Мальчишка толком ничего не мог разъяснить, на вопросы отвечать отказывался, стал совсем замкнутым. Натянет кепку на  лоб так, чтобы из-под козырька глаз не было видно, и молчит. Что ни спроси — глаза в пол и молчит. Я понял потом, в чём причина этой неудачи. Видишь ли, это место имеет своё собственное мнение и какие-то рычаги, чтобы это мнение высказывать. Должно быть, оно что-то предприняло и аварии не случилось. Жаль. Тебя как раз тогда не было. Ты отправился на похороны отца и пропал. Ненадолго. А дальше… А дальше мои любимые вещи… Они стали исчезать регулярно. По-настоящему любимые. Видишь ли, они дороги мне тем, что связывают меня с особенными воспоминаниями. Теми, от которых я ни при каких условиях не хотел бы отказаться. Я, если говорить на чистоту, спаян из этих воспоминаний. Не будет их — не будет меня. А я ещё не хочу, чтобы меня не было.
- Ну-у, - протянул я и скрестил на груди руки. - Мало кто из живущих хочет, чтобы его не было. Только, знаете, это не всегда связано с личными воспоминаниями. Иногда, чтобы «не быть», достаточно стереть воспоминания о себе из памяти близких людей. Странное зрелище получается: вот вроде ты есть, потому что носишь в себе «особенные воспоминания», но тебя вроде и нет, потому что кроме тебя они никому не доказывают, что ты есть.
- Умный мальчик, - едва заметно улыбнулся Главный. - Я бы с тобой поспорил, да только ни сил, ни времени у меня на это нет. Буду с тобой откровенным. Ты должен понимать цену моего откровения.
- Как сказал ещё один неглупый мальчик: «нет им цены».
- Ты окружил себя достойными людьми, наверное. Не суть. - Он потёр рукой глаза. Ему явно нездоровилось. –  Пропадая, эти вещи стирают часть моей души. Стирают начисто. Будто ластиком. Стёртое, как я понял, восстановлению уже не подлежит. Единственный способ остановить моё исчезновение — стать хозяином твоего места, которое заварило всю эту кашу.
- Ну кашу-то заварило, как вы выразились, не моё место. Да, вы правы, у него есть своё собственное мнение. И рычаги, безусловно, тоже есть. Оно согласилось стать местом моей семьи добровольно. Я плохо помню эту историю. Знаю только, что весёлой её не назовёшь. Моя мать исчезла. Чего уж тут весёлого. Я не знаю, какие взаимоотношения были у этого места с моим отцом и почему оно охраняет меня и всё, что мне дорого. Может быть, дело и правда, в его добровольном решении? Может быть, было в моём отце что-то, что, в конечном итоге, устроило это место. А в вас этого «чего-то» нет, и вы ему просто не нравитесь. Ну не нравитесь и всё.
- Мне не очень понятна категория «нравитесь — не нравитесь». Я не совсем понимаю такие вещи.
- Значит, многое в жизни вы не понимаете, - развёл руками я. - Ваш жизненный опыт в моих глазах как-то резко ссохся до уровня сброшенной пауком кожи.
- Каким заносчивым и невоспитанным ребёнком ты стал, - равнодушно хмыкнул Главный. - Вот что значит нет рядом отца. Ноги не устали?
- Нисколько, - соврал я. Я не чувствовал ни одного пальца, а левую пятку мне словно дрелью просверлили.  - Именно потому, что у меня нет рядом отца, я стал таким выносливым.
- Ну что ж… –  Главный положил обе ладони на стол, а затем поставил их на кончики пальцев. Так делает пианист перед тем, как бросить их в головокружительную гонку по клавишам. - Пора заканчивать. У тебя есть выбор. Я отдаю тебе её в обмен на это место, с которого ты съезжаешь немедленно, забрав всех, кто там сейчас находится.
- Вы знаете, кто  там сейчас находится?
- В полной мере.
- А вы не предполагаете, что кое-кого я всё-таки от туда забрать не смогу? Не по причине моего желания или не-желания (эти-то категории вам знакомы?), а по причине невозможности?
- Кого, например?
Вот бы сейчас закатить глаза, выбросить вперёд руки, затрястись, как в эпилептическом приступе, и свистящим шёпотом произнести: «Бойтесь Духа дома-а-а… Женщину в мягких домашних туфля-я-ях!..» Да ну его к чёрту! Ведь не оценит.
- Да так, никого.
- Ну и о чём того говорить?
- А и правда, не о чем. Хотя нет, - вдруг оживился я. Уж тянуть время, так по полной программе. - Вы, конечно, даже не рассматривали вариант моего отказа. Потому что вы знаете, что для меня проблемы выбора в данном случае не существует. И всё-таки, чисто теоретически… А что если бы я не согласился на этот обмен?
- Ну… - Главный почесал кончик носа. Он начал уставать. - Может быть, вы наслышаны о пропавшем сыне одного из знакомых вашего отца? Ну, такой колоритный старик, бывший морской офицер, что ли… Говорят, его жена до сих пор ждёт возвращения сына, каждый вечер выходит на берег. Он не вернётся, это я вам совершенно точно говорю. Мы умеем очень многое. И делаем это качественно. Разумеется, это между нами. Тем более, тебе всё равно не поверят, потому что ни одного доказательства моего прямого вмешательства в эту трагедию просто не существует. Ну, кроме сегодняшнего разговора. А был он или нет, этот разговор, тоже вопрос.
- Ничего не знаю об этой истории, - пожал плечами я. Нет, я, действительно, ничего не слыхал о ней. Ответственным по сбору информации у нас всегда был Друг. У него нюх на всякого рода трагические дела. Он-то бы точно знал. Однако ни словом об этом не обмолвился. - Может быть, вы чего-нибудь напутали? А может быть, опять моё место разрушило ваши планы?.
Главный встал, начисто проигнорировав мои вопросы. Он оказался немного ниже, чем я предполагал, но всё равно внушительного роста. Мой затылок болтался у него между виском и скулой с треугольником из родинок.
- Сейчас я отведу вас к ней. Вы возьмёте её за руку и выведете на свободу. Но перед дверью моего кабинета подпишите вот эту дарственную. - Он потряс перед моим лицом очень красивой дорогой бумагой, исписанной очень красивым летящим почерком. Чуть выше нижнего обреза стояли две очень красивые печати. Прямо договор о перемирии. –  В ней говорится о том, что все свои права на это место вы передаёте мне. С твоей девочкой вы можете находиться здесь хоть до Рождества. Но выйдите отсюда, только подписав этот документ. Так что мы с тобой ещё не прощаемся. Я буду очень терпелив. Двери моего кабинета всегда открыты для тебя.
Главный сверх меры галантно поклонился, нажал звонок под столешницей и передал меня в руки молчаливому гиганту, не уступающему своими габаритами Слону.
Мы шли долго, сворачивая то налево, то направо по галереям, туннелям и коридорам. Дом оказался значительно больше, чем выглядел снаружи. Но сейчас меня волновало только одно: я увижу её. Только бы с ней всё было в порядке. Только бы она не голодала, только бы не болела и не страдала бессонницей. О том, что её кто-то мог ударить, мне даже страшно было подумать. При одной этой мысли у меня земля уходила из-под ног, горло распирало от рождающегося в нём первобытного вопля, а кулаки наливались такой силой, которая способна  крушить не только черепа, но и каменные стены. Хотя Жучок упоминал о приличном к ней отношении. Да какое, к чёрту, может быть приличное отношение, если её держат взаперти! Ей прогулки нужны, свежий воздух! Она не может и не должна сидеть взаперти! Я в любом случае спасу тебя, повторял я всю дорогу, в любом случае.
Минут через десять мы оказались у невысокой то ли дубовой, то ли сосновой двери, выкрашенной в тёмно-коричневый цвет. Мой сопровождающий брякнул ключами, и я влетел в очень светлую небольшую комнатку, запнулся о собственную ногу и воткнулся в колени той, за которую полмира спалю. 
- Здравствуй, родная, - шепнул я её коленям, втянув носом запах её ситцевой юбки. Я не спутаю её запах ни с каким другим в мире. Она носила в себе ароматы тёплого полуденного моря, высушенной на горячем камне порфиры, мятного чая и свежевыжатого мандаринового сока. Эти запахи накладывались один на другой тончайшими слоями, которые я с особым трепетом разбирал в своём воображении, как хрустальные чётки.
Когда я увидел её впервые, мне показалось, что время остановилось. Нет, правда, это не метафора. Я оглянулся, а в мире двигалось только одно существо — она. Всё остальное просто замерло. Ещё раз повторю, что это — правда. Я тогда пару раз ущипнул себя за руку и с размаху влепил пощёчину. Не помогло. Море по-прежнему не шевелилось, чайки застыли в полёте, дерево на холме замерло, опрокинув крону влево. А мне навстречу шла она, босиком, неся в правой руке плетёные сандалики, похожие на арахисовые скорлупки. Как только она поравнялась со мной, подоспел и её запах, тот самый, множественный, который я тут же начал разбирать на слои.
- Почему вы так на меня смотрите? - спросила она.
- Я не смотрю на вас. Я вас нюхаю.
- Вот это новость, - качнула она сандаликами в правой руке. –  Я  же вам не свежеиспечённый хлеб, чтобы меня нюхать!
- Вы - лучше.
- Прекращайте меня нюхать! Немедленно!
И я прекратил.
- Скажите, это только мне кажется, что время остановилось или оно, действительно, остановилось?
- Какой вы смешной, ей-богу, - сказала она. - Как же время может остановиться?
- Вот и я так думал. До тех пор, пока вас не увидел. А вас увидел, время сразу и остановилось.
- То вы нюхаете меня, то убеждаете, что время остановилось… Может быть, мне просто обойти вас стороной? Вы на удивление странный. Как с Луны.
- Не обходите меня стороной, - взмолился я, потому что понял, что если она обойдёт меня стороной, то время начнёт движение вспять. И тогда я вынырну из её воспоминаний, а она — из моих. А этого мне не хотелось больше всего на свете.
- Тогда пойдёмте пить компот, - вдруг предложила она. - Моя мама делает исключительно вкусный компот.
- Да, - закивал я головой, как тот, кому только что вынули из неё мозги и в ней стало холодно, как на Земле Франца-Иосифа. - Идёмте пить мамин компот.
И мы пошли. Я просидел на веранде её дома часов до семи вечера. Компот был, действительно, хорош. Выше всяких похвал. А уж в компотах-то я разбирался не хуже, чем в тригонометрии и особенностях гармонии Джорджа Гершвина. Мы говорили о джазовом фестивале в соседнем городе, на который оба хотели попасть, да так и не вышло, об удивительной светописи в работах Хоакина Сорольи, о превратностях засолки арбузов, о пользе сухофруктов и о полнолунии, которое должно было наступить не сегодня — завтра. Мы болтали о том, о чём я не осмелился бы заговорить ни с одной девушкой во вселенной, боясь опозориться, показаться скучным, мелким и занудливым.
- Ни скучным, ни мелким, ни, тем более, занудливым вы мне не кажетесь, - успокоила она меня. - Вы просто странный. Странный и всё.
- Так это хорошо или плохо? - забеспокоился я.
- Ну, конечно, хорошо, - улыбнулась она, и я уронил на самое дно души свою юношескую надменность и показное равнодушие. Уронил и засыпал чем-то очень застенчивым, тёплым и нежным. Такими были мысли о ней, рождающиеся не только в моей голове и в моём сердце. Они рождались в кончиках пальцев, в волосяных луковицах, под сгибами коленей и локтей, в переносице, внизу живота — везде. Я весь состоял из мыслей о ней. Таким я был тогда. Таим остался и сейчас. Таким я буду всегда.
Один раз я видел её отчаяние. Я поклялся, что больше этого не допущу. Её отчаяние, как и её слёзы, относились именно ко мне. Тогда я уже любил, без памяти, без невозможности даже представить своё будущее, где её нет. Я говорил ей об этом прямо, говорил, пряча очевидность испытываемых мною чувств под странными выходками, над которыми она смеялась. Я говорил с ней только об этом. Под самыми разными предлогами. Иными словами, про меня и мою любовь к ней она знала всё. Сама же молчала. Я ей — правду, она — молчит. Мне было очень тяжело. Тяжелее, чем когда бы то ни было. Я странный, она это знала. Я мог почувствовать что угодно, угадать малейшее колебание её души, но о любви она должна была мне сказать. Прямым текстом. Иначе я не мог  двигаться дальше. Но она молчала. И мучилась. Я видел это. Я об этом знал. Мучилась от того, что была старше меня на шесть с половиной лет, а значит, по её мнению, не имела на мою любовь никакого права.
Я помню тот вечер. Накатила страшная гроза. Небо напоминало быстро разрастающуюся гангрену в измотанном болью организме. Мы с ней оказались в парковой беседке. Одни. Под грохот ломающихся от шквалистого ветра клёнов она начала что-то говорить о своей намечающейся долгосрочной поездке в какой-то Богом забытый городок, а я всё не понимал, зачем ей нужна эта поездка, этот Богом забытый городок. Потом она крикнула в каком-то исступлении:
- Не подходи ко мне! Встань там и стой! Не вздумай ко мне подходить!
И я впервые, нет, серьёзно - впервые, почувствовал, как между нами вдруг моментально возникла стена из огромных ржавых кольев, на которые в прежние времена сажали изуверов и предателей. Этими своими словами она вбивала колья чуть ли не в мои ступни, приколачивая меня к хлипкому полу трясущейся от могучего ливня беседки.
- Дай мне подойти к тебе, - орал я ей в ответ, - дай подойти!
- Не смей!
И я не смел, потому что она вбивала колья! Не знаю, что тогда со мной случилось. Я, действительно, не смел. Я метался, как полоумный, я кричал и плакал в ответ на её слёзы, но не мог переступить ту черту, в которую она своими: «не смей», «не подходи» вбивала колья. С ней всегда было так. Всё по-настоящему. Я бросал ей через этот проклятый частокол слова нежности и любви, а она только трясла головой и плакала. Помню я поднял глаза к небу и заорал уже клубящейся над нами мгле:
- Пусть она скажет, что ненавидит меня, пусть скажет, что презирает, что пройдётся по моему хребту ногами и не почувствует моей благодарности! Тогда я её оставлю.
Не знаю, что заставило её тогда произнести вслух то, что она (мне, как и ей, это было давно понятно) так долго носила в себе. Как только я это услышал, меня словно потащило сквозь высокую стену ржавых кольев, которые, сопротивляясь её доброй воле, всё ещё поднимались между нами, но от каждого нашего вместе сказанного нужного слова они становились тоньше и трескались у основания, как шоколад, пролежавший на складе больше положенного срока. Помню, как схватил её за плечо, а она ткнулась лбом в мою ключицу.
- Всё, ну всё, - шептал я в её затылок. - Ну, слава Богу, теперь я могу вести открытое сражение.
- Что ещё за открытое сражение? - говорила она мне в ключицу, ещё подрагивая от всхлипываний.
- За тебя. С тобой. Ты — наш самый главный противник.
- Чей — наш?
- Твой и мой.
- Странный ты.
- Конечно. Как с Луны.
Этой ночью она была со мной. Нет, я даже не прикоснулся к ней. Она тихонько сопела в моей постели в моей пижаме, которая болталась на ней, как парус на мачте в безветренную погоду, а я, бросив на пол матрас, лежал и улыбался, потому что впервые был спокоен, прислушиваясь к её лёгкому дыханью. Я впервые за всё время безумия по ней был спокоен. Поскольку знал, что она сыта (я сам её накормил), у неё ничего не болит, и ей не холодно.  Знал наверняка...

- Здравствуй, родная.
- Я знала, что это будет недолго, - сказала она, погладив меня по затылку.
- Ты в порядке?
- В полном. И даже не выдумывай себе ничего.
- Если бы ты знала, как трудно ничего себе не выдумывать, когда ты не со мной.
- Странный ты.
- Как с Луны.
- Да, как с Луны.
- А теперь послушай меня. Во-первых, тебе привет от Жучка.
- От какого Жучка?
- От ребёнка, который тебе еду приносил.
- Ах, от этого мальчика, который всегда смотрит в пол…
- Ну, тебя-то он, положим, разглядел.
- Знаешь, как? Я присела. Он встал рядом со мной, а я — присела.
- Да нет, он и раньше тебя видел… Да и вообще… Как же тебя ни заметить, когда рядом с тобой время останавливается? Он вынашивал план твоего освобождения.
- Ему нельзя ничего вынашивать!
- Нельзя, поэтому он уже не здесь, а в нашем месте.
- Это хорошо. И плохо.
- Да. Теперь об этом. Ты знаешь, что тебя держат только для того, чтобы состоялся обмен. Ты -  на наше место. Я получаю тебя только при соблюдении этого условия.
- Ему нельзя отдавать наше место. Ни за что на свете. Иначе случится непоправимое. Начнут пропадать люди.
- Я понимаю. Поэтому очень долго торговался. Ребята наверняка кое-что придумали.
- Какие ребята?
- Замечательные. Я тебя с ними обязательно познакомлю.
И тут со мной произошла странная штука. В моей голове очень чётко прозвучал голос женщины в мягких домашних туфлях: «Ставь подпись. Уже можно».
- Что? - вслух произнёс я.
- Что? - пытливо посмотрела она на меня.
- Ты ничего не слышала?
- Нет.
И опять: «Ставь подпись. Уже можно». Нет, тряхнул я головой, видно я перенапрягся. Уж такого-то явного сумасшествия со мной приключится никак не может.  Я попытался отмахнуться от услышанного, но тут же получил хорошую слуховую оплеуху: «Ну почему ты такая дубина! Почему ты никогда не слушаешь, когда тебе дают дельные советы? Я же тебе уже сказала, ставь подпись!».
- Хорошо, - закивал я, словно моя голова была боксёрской грушей, по которой пару раз с силой ударили.
- Хорошо? - спросила она.
- Да, хорошо. Только ничего не говори. Вообще ничего. Я знаю, что делаю.
Я взял её за руку и спокойно вывел из комнаты. За нами тут же пристроился громадный детина. Все трое мы подошли к кабинету Главного. Я без стука открыл дверь.
- Где нужно поставить подпись? - с порога спросил я.
Главный побледнел и улыбнулся.
- Приятно иметь дело с умным человеком.
- Вы в этом уверены?
- В том, что ты умный?
- В том, что — приятно?
Я поставил подпись над красивой печатью, развернулся и вышел. Она порхала за мной, как шёлковый флажок, какие развешивают над городским мостом в день весеннего равноденствия.
Как только мы вышли за пределы усадьбы, я обнял её так же, как в тот памятный день в парковой  беседке.
- Никогда не смей исчезать, ты меня поняла?
- Я постараюсь.
- Уж постарайся, иначе найду способ уменьшить тебя в размерах и положу вот в этот карман, видишь? - Я похлопал по нагрудному карману мокрой от пота рубашки. - Положу и будешь  там жить. Всегда при мне. Что ты на меня смотришь? Думаешь, обманываю?
Она уткнулась лбом в мою ключицу (всё, как тогда. С ней всегда так.) и тихо сказала:
- Пусть лучше ты меня обманешь, чем я тебе не поверю.
И тут раздался короткий хлопок, будто кто-то один начал аплодировать на длинной паузе в первой части Шестой симфонии Чайковского и его одёрнули. Но почему-то после этого короткого хлопка мне стало жарко. Особенно моему правому плечу. А потом всё поплыло перед глазами. Последнее, что я увидел — её бледное лицо...»

                Жучок

Наблюдатель проснулся очень резко и неприятно, словно от острого запаха нашатырного спирта. Страшно болело затёкшее правое плечо. Он с трудом сел. На соседней постели, разметавшись, как маленький ребёнок, мирно спал зять. Наблюдатель поправил сбившееся одеяло, прикрыл им похолодевшую ногу своего Друга, затем тряхнул запястьем и взглянул на часы. Без четверти пять. Он спал немногим больше часа, но сон отлетел, как стая насытившихся стервятников: в очнувшейся голове Наблюдателя ему искать уже было нечего.
Он натянул тёмно-синий свитер, джинсы и, осторожно ступая, чтобы не скрипели половицы, спустился вниз. Всё, что с ним произошло (и в этой реальности, и в той), наслоилось друг на друга, как витки марлевой повязки. Кажется, сними он её,  и душа начнёт кровоточить. Ему словно сделали сложнейшую операцию по удалению одиночества, поэтому сердце, держащее форму на швах и скобах, пока болело. Но боль эта была странной, как и его улыбка сейчас. Он улыбался этой боли, он приветствовал её, как нечто самое лучшее, что случалось в его жизни. Все эти люди врезались в его пространство, искромсав его до неузнаваемости. От его прежнего мира не осталось ровным счётом ничего: он треснул, как полиэтиленовый пакет, в который положили слишком много тяжёлого, но необходимого груза. Ни один из предметов этого груза выложить нельзя — всё слишком ценно и в единственном экземпляре. Значит, нужно менять тару. Значит, нужно менять.
Наблюдатель одел кроссовки и вышел на веранду. Утренний туман покрывал этот новорождённый мир от одного горизонта до другого. Из него, как пёрышки из белоснежной подушки, застенчиво выглядывали маковки редких рощиц на дальних холмах и острые стебли мисканта, растущего почти у самого порога. Воздух был сладким, как малиновый сироп, которым сестра поливает только что испечённые булочки. Наблюдатель вдохнул полной грудью и тихонько рассмеялся.
- Доброе утро.
Он дёрнулся и повернулся на голос. В правом углу веранды на маленьком, наверное, детском кресле-качалке сидела она, с головы до пят укутанная тёмно-зелёным пледом.
- Так никуда не годится, - сказал он, решительно направившись к ней.
Она выбросила руки из пледа и мелко-мелко затрясла открытыми ладонями. Она всегда так делает, подумал Наблюдатель. Когда она так делала, его сгибало от нежности. Она сейчас напоминала напуганного до смерти совёнка, которого вытащили из гнезда.
- Нет, пожалуйста, не беспокойтесь. Мне нужно было…  Я хотела…
Он присел рядом с ней на корточки, поправив плед на её плечах.
- Сколько вы спали? Ведь вы и не спали вовсе? Так нельзя.
- Почему мне кажется, что я знаю вас триста лет? - вдруг дрожащим голосом спросила она. - Со мной такое впервые. Со мной не должно было случиться — так. Только  не в отношении вас.
- А тогда в отношении кого?
- Я не знаю, но не в отношении вас.
- Почему?
Она посмотрела на него с каким-то исступлением и ему показалось, что в её тёмных зрачках сигнальными огнями запрыгали очень неприятные и очень знакомые слова: «не смей», «стой там», «не подходи». Те самые ржавые колья, пройти через которые можно только услышав главное. Ну уж нет, зазвенело в голове у Наблюдателя, только не в это раз. Надо же, в конце концов, учиться на своих ошибках, пусть и ментальных. Он вдруг шикнул на неё, как рассерженный учитель на провинившуюся младшую школьницу. Она вздрогнула, кресло закачалось.
- Ты должна знать одно.
- Ты? - тихо спросила она.
- С этой минуты — только так. Так вот, уясни, пожалуйста, главное: я всё равно стану вести открытое сражение даже если не буду уверен, что ты на меня согласна.
- Открытое сражение? - испугалась она ещё больше. - Какое? С кем?
- За моё на тебя право. За твоё на меня право. С тобой. Я понимаю, что для тебя это потрясение и тебе нужно время. Но сейчас я буду эгоистом и стану говорить только о своих чувствах. Я не знаю, как это случилось, правда. Ты же видела, что я старался отстраняться от тебя, ты наверняка ни разу не замечала меня среди тоскующих мальчиков возле кафедры, я никогда не попадался тебе по дороге из университета, я намеренно обходил тебя, когда видел, что ты идёшь навстречу, листая какие-то журналы по искусству из очень дорогой бумаги. Да, вот увижу тебя -  и бегом, расталкивая встречных-поперечных, лишь бы успеть за угол коридора. Я и себе внушил, что ты — просто образец, по которому я бы хотел сверять свою женщину. Просто образец, но не моя женщина. И ты знаешь, ведь у меня неплохо получалось. Что касается самовнушения, я — мастер. Только пара стен знала, чего мне стоило лишний раз заглянуть в твои глаза. К ним я прибегал, как к последней инстанции по спасению моего мужества. Я прижимался к ним затылком и спиной и уходил в посторонние мысли. Но, чёрт возьми, я не мог отделаться от ощущения неправильности всего, что происходит между нами. Эта неправильность, это враньё, когда я пытался смотреть на тебя обычным взглядом обычного студента, выжирали меня изнутри. Понимаешь, в этом мире должно быть хоть что-то настоящее. Ты можешь закрыть глаза на всё это, потому что не это я хотел сказать тебе. Но сейчас уясни, что вся моя жизнь висит на твоём волоске.
- Ты мне нужен…  - Она не сказала, она словно спросила себя, его, весь мир, так ли это на самом деле. - Ты мне нужен…
- И это правильно.
Наблюдатель поцеловал её в лоб. Она потянула к нему руки, он вынул её из крохотного кресла и понёс в дом.
- Пойдём погуляем, - попросила она, когда он натягивал носки на её холодные ступни.
- Пойдём. Куда?
- Ты же просил показать тебе мои мисканты.
- Ты же сказала, что они  тут — везде.
- Но мои-то не везде.
- Ну-у, это другое дело. Пойдём смотреть твои мисканты.
Они выпили по стакану молока и неслышно шагнули за порог. Она вела Наблюдателя только по ей знакомым тропинкам, которые терялись в тумане, как нитка в высоком ворсе ковра. Время от времени она предупреждала:
- Здесь осторожно, бери правее.
Или:
- Сделай шаг шире, тут маленькая рытвинка с водой. Это её место. Даже в жаркий день.
Или:
- Внимательней, сейчас будет незначительный откос. Можно упасть. Я — падала.
Чем дальше от дома они уходили, тем реже становился туман. Утро вступало в свои права. Птицы нещадно верещали навстречу поднимающемуся солнцу. От такого нестройного, но очень искреннего хора на душе становилось по-настоящему радостно. Среди этого певческого сумасшествия можно было различить треск первых проснувшихся цикад, которых Наблюдатель очень любил. В детстве он любил слушать их, забравшись на колени матери. Пение цикад с той поры стало непременным условием душевного покоя.
- Смотри…  - Она тронула его за плечо.
Перед ними открылся удивительный вид: широкое озеро, берега которого оспаривали могучие мискантовые куртины и высокие камыши, убегало почти до самого горизонта. То там, то здесь из его водной глади, как свечные огарки в тазу с водой во время гадания, выглядывали крохотные островки, поросшие тем же мискантом и всевозможным разнотравьем. Они напоминали резервации каких-то невидимых глазу фантастических существ, своей волей и магическими способностями влияющих на здешнее мироустройство. Остатки тумана, словно прозрачные газовые шарфики, медленно опускались на воду и растворялись в ней.
- Уау, - только и смог произнести Наблюдатель.
- Я очень люблю это место, - сказала она, поёжившись.
- Замёрзла? - спросил он и обнял её за плечи.
- Нет, просто здесь всегда так. Словно сталкиваешься с каким-то другим миром. Вот я и столкнулась. Опять. Легко, но ощутимо.
- Это — твоё место.
- Пожалуй.
- Теперь оно будет нашим.  Не возражаешь?
- Нисколько. Только, мне кажется, кто-то ещё сюда любит приходить ранним утром.
Она качнула головой влево, и Наблюдатель увидел человека. Был он среднего роста, худощавым, в тёмном спортивном костюме, облегающем сутулую фигуру, и в чёрной кепке, козырёк которой скрывал его лицо. Он упрямо смотрел вниз, словно ждал, что из воды вот-вот высунется голова русалки. Он ждал этой русалки с таким нетерпением, словно та обещала ему неземную любовь. Он переминался с ноги на ногу, что-то нетерпеливо комкал в карманах спортивной куртки, время от времени почёсывал невидимый из-под козырька чёрной кепки нос, но ни на секунду не отрывал взгляда от тёмной поверхности воды.
Что-то неуловимо знакомое показалось Наблюдателю в посадке головы на тонкой шее, в этой подростковой сутулости, в самом чёрном спортивном костюме. Он прищурился, но разглядеть что-нибудь из-под кепки было просто невозможно.
- Странно, - сказал ей в затылок Наблюдатель.
- Что — странно? - поинтересовалась она.
- Ты знаешь его?
- Чисто теоретически -  должна. Нас здесь не очень много. Дома снимают одни и те же. Почти каждый год соседи не меняются. Да и ездят сюда только ради тишины и пленэра. Туристические дикари здесь не бывают: очень сыро да и традиции такой нет. - Она тоже прищурила глаза. - Вот если бы заглянуть под кепку… Наверняка бы узнала.
- Интересно, что он делает?.. - На душе у Наблюдателя по какой-то причине стало неспокойно. - Ты видишь у него спиннинг?
- Нет, - покачала она головой.
- Вот и я не вижу.
- А может, он просто пришёл…
- Эй, - ни с того ни с сего крикнул неизвестному Наблюдатель.
Тот повернулся к ним лицом. Их-под козырька блеснули чёрные пытливые глаза, прямые брови, чуть сросшиеся на переносице, и полные губы с запёкшейся кровью, оставшейся от прикусов.
- Жучок… - прошептал Наблюдатель.
- Жучок? - спросила она.
Тот тряхнул головой, подался назад, разбежался и с размаха бросил своё тонкое тело в чёрную воду озера. Его поверхность разлетелась тысячами осколков, прошивших небо, мисканты, пушистые камышовые столбики, тёмно-синий свитер Наблюдателя.
- Куда это он? Куда это он?! Куда это он?! - закричала она, схватившись за голову. - Туда нельзя, там очень опасно, там очень холодная вода и страшное течение, там воронки!
Наблюдатель скинул кроссовки и остро, вытянувшись, как заточенный кинжал, вошёл в воду. Она, действительно, была холодной. Не просто холодной, а обжигающе ледяной. Он мотал головой в тугом водном пространстве, но нигде не видел ничего, похожего на человеческое тело. Разгребая ладонями воду, Наблюдатель потянулся глубже. Он чувствовал, как у него замерзает мозг. Ещё немного и вынырну полным идиотом, подумалось ему. И тут что-то невероятно гуттаперчевое пронеслось совсем рядом от него. Похоже на ивовый прут, сгибающийся по прихоти течения. Или на брошенную в воду атласную ленту. Наблюдатель метнулся в сторону уносящейся в глубину гибкой тени. Дыхания хватит только на то, чтобы схватить это нечто хоть за что-нибудь и мигом вытащить на поверхность. В противном случае ему придётся опасть на дно, как худой рыбацкой лодке, и навсегда затихнуть. Однако этого он допустить не мог: у него появились особые планы на жизнь. Наблюдатель ухватился за мягкий край извивающейся тени и рванул вверх. Тёплый воздух ударил ему в лицо волной травных ароматов и запахом её присутствия: чем-то малиново-лимонным. Пару раз глубоко вдохнув, он выволок на скользкий мшистый берег затихшего Жучка.
- Открывай глаза, открывай, - лупил он его по щекам. - Буди Слона, - крикнул он ей, а сам начал делать искусственное дыхание не пришедшему в себя Жучку.
Слон с Другом прибыли на место минут через семь после её звонка. Жучок, смертельно бледный, но очнувшийся, лежал на боку, повернувшись ко всем спиной.   
- Я не знаю этого мальчика, - сказала она, присев на корточки рядом с молчавшим Жучком. Она прикоснулась ладонью к его плечу, он едва заметно повёл им, но головы так и не повернул. - Но я знаю, кто нам поможет. Ты помнишь художника, который совсем недавно снял дом на той стороне долины, за ручьём? - спросила она Слона. Тот молча кивнул. - Он, оказывается врач. Практикующий хирург. Вчера за пару часов до вашего приезда я встретила его там, у болота, с красками и мольбертом. У него сломался мопед, поэтому до того болота он добирался пешком. Мы разговорились, и он рассказал о своей клинике, о главном враче, тупице и хапуге, и о маленькой девочке, которую недавно оперировал.
- Да, пожалуй, стоит с ним связаться, - качнул головой всё ещё трясущийся от холода Наблюдатель. — Хотя я подозреваю, что здесь скорее потребуется психолог, чем хирург.
Слон, ни слова не говоря, поднял Жучка, как сухую ветку, и кинул его невесомое тело на своё огромное, как плацдарм, плечо. Тот не сопротивлялся. Он повис на широком плече Слона, как поникшее знамя.
Минут через двадцать трое взрослых мужчин, крохотная женщина, напоминающая  школьницу, и подросток, висящий на плече гиганта, как не отжатое после стирки полотенце, стояли на пороге одноэтажного дома, длинного и не очень удобного. Огромные окна, низкие потолки, отсутствие веранды делали его похожим скорее на казарму, нежели на приют художника. Пусть и хирурга.
- Очень неожиданно, - рассеянно глядя на странных посетителей, произнёс хирург-художник. Но узнав её среди незнакомцев, улыбнулся и пригласил всех в дом, проводив недоуменным взглядом Слона с мотающимся на плече телом.
- У нас тут — вот. - Зять указал рукой на безвольно повисшую фигуру Жучка.
- Я уже заметил. Кладите его сюда. - Хирург с профессиональной проворностью подскочил к  коротконогой тахте, бросил туда пару плоских подушек. Потом в два шага пересёк комнату, оказавшись у допотопного умывальника, молниеносно вымыл руки, успев при этом сбить объёмную мыльную пену, насухо протёр ладони полотенцем и вернулся к тахте. Всё это он проделал минуты за полторы, не больше. - Расстегните куртку. Я его буду осматривать, а вы изложите суть дела.
Пока она пересказывала историю Жучка, в которую он их всех так лихо втянул, Наблюдатель тщательно, как слепой, изучающий Библию по Брайлю, исследовал лицо хирурга.
- Ну что ж, - откинулся немного назад хирург. - С мальчиком шок. С точки зрения физического состояния — всё обошлось. Проблема сейчас не в том, что с ним, а в том, что в нём. А в нём, судя по всему, много чего, что нужно разгребать. И по возможности побыстрее. Мальчик настроен решительно. Видите, он даже не сопротивляется. Этот душевный анабиоз — страшная шутка. Знаете, как заросшая цветочным ковром поверхность трясины. Всем кажется, что это — прелестный лужок, а на самом деле — непроходимая топь, не дающая ни единого шанса на выживание. Вот эта топь перед нами. - Он ткнул взглядом в спокойно лежащего с открытыми глазами Жучка. Тот уставился в потолок, словно видел там многоэтажные математические формулы, не имеющие к его восприятию никакого отношения.
- Ну, нашу-то топь никак не назвать прелестным лужком, - сказал зять. - Он и сейчас похож на утопленника. Только иногда моргает.
- И слава Богу, - кивнул хирург. - Вот если бы он говорил с вами о погоде и при этом мило улыбался, было бы значительно хуже.
- Что нужно делать сейчас? - спросила она, не отрывая взгляда от бледного лица подростка.
- Сейчас важно, чтобы он заговорил. Было бы лучше, если б вообще заорал и стал поносить нас самыми непотребными словами. Иначе говоря, нужно чтобы пробка вылетела из бутылки. В противном случае она лопнет от того, что её распирает изнутри.
Неожиданно Слон поднялся со своего места, подошёл к тахте и с размаху приложил свою огромную ладонь к впалой щеке Жучка. Все остолбенели. Жучок подпрыгнул, словно его облили горящей смолой, вскочил на ноги и завопил так, как будто его на самом деле лишали жизни, но на это раз без предварительного согласия. Слон взялся за грудки его куртки и одной рукой поднял Жучка над полом дюймов на двенадцать. А тот, в остервенении болтая длинными руками и ногами, поносил всех присутствующих, их родных и близких, а так же весь белый свет, как пьющий без роздыху сапожник. Через минуту Жучок обмяк, повис на руке Слона сдувшимся шариком и заскулил.
- Так годится? - спокойно спросил Слон и по-детски улыбнулся.
- Ты с ума сошёл!
- Ты не Слон, ты танк!
- А разве так было можно?
- Челюсть, челюсть не разворочена?
Всё это было сказано одним разом. А потом снова наступила тишина, которую прошивало тоненькой иглой прерывистое скуление Жучка.
- Положите его, положите его, откуда взяли, - шёпотом попросил Слона хирург. Слон нежно приложил Жучка на тахту. Зять осторожно поправил под его мокрой головой подушку. Она сняла со старого, такого же коротконогого, как и тахта, кресла шерстяной плед и укрыла им качающего от тихих рыданий мальчика.
- Сейчас он выплачется и заснёт, - тем же шёпотом произнёс хирург. – А дальше, я думаю, мы выясним, что же высматривал на дне озера этот ребёнок. 
Все уселись за круглый стол, располагавшийся у окна, и затихли. Жучок во сне вздрагивал, длинно и тяжко вздыхал и бормотал что-то нечленораздельное.
- Не думал, что так начнётся этот день, - наконец произнёс хирург.
- Никто не думал, - подтвердил зять.
- Кстати, - она повернула голову к Наблюдателю. - А почему ты назвал его Жучком?
- Так… –  пожал тот плечами. - Похож на одного упрямого, но неглупого ребёнка.
- Надо сказать, и мне его лицо показалось знакомым, - буравя вздрагивающую от затихающих рыданий спину подростка, сказал Слон. - Не знаю, почему… Вряд ли мы могли с ним встретиться. Весовые категории не те.
- Это ты верно заметил, - кивнул зять. - Да и где бы ты мог его увидеть? - Он на минуту задумался. - Хотя… Мир тесен, как чемодан в камере хранения. Где-нибудь да и пересекались… Это я, между прочим, о себе говорю, потому что, хотите верьте, хотите — нет, мне этот паренёк тоже кого-то напоминает.
- Просто мистика какая-то, - почесал кончик носа хирург.
- Что-то дикое твориться в этом миром, - вдруг сказал Наблюдатель. Хирург поднял глаза на  его лицо, улыбающееся странной, уходящей к правой скуле улыбкой. - Вы не помните меня?
Хирург откинулся на спинку стула и тряхнул головой.
- Это вы?..  Это вы… Я ведь несколько раз собирался заехать к вам, но… То одно, то другое… Клиника, знаете, это лабиринт, из которого очень мало, кто находит выход. Живу там по неделям… Хотя, это просто отговорки. Я ваш должник.
- Ты его знаешь? Откуда? - шепнул на ухо Наблюдателю зять.
- Случайно познакомились в путешествии по Сливовому острову, - ответил тот.
- Да, - кивнул хирург, - случайно. Если бы ни эта случайность, один из участков Сливового острова был бы сейчас очень хорошо удобрен вот этой самой органикой. - Он ткнул пальцем в свою грудь.
Зять округлил глаза. Она посмотрела на Наблюдателя, как на пришельца. Слон шмыгнул и поднял бровь.
- Это тот случай с машиной, - тихо сказал Наблюдатель зятю.
- Ах, вот оно что-о… - протянул зять и, наклонив голову к плечу, глянул на хирурга. - Ну так ты почти член нашей семьи. Поэтому давай уж по-свойски.
- Давай, - согласился хирург и кратко рассказал историю своего чудесного избавления от неминуемой смерти среди археологических артефактов Сливового острова.
- Почему ты молчишь? - после долгой паузы спросил Наблюдателя зять.
- А что я должен сказать? - не понял тот.
- Ну, я не знаю… Что там говорят в подобных случаях? Что-то вроде «на моём месте так поступил бы каждый» или « помочь человеку — это нормально».
- Ну, вот видишь, - улыбнулся Наблюдатель, - ты сам всё сделал.
- Впрочем, как всегда, - зять потрепал его по плечу, а потом сказал тихо, в самое ухо: - Мужик.
Жучок заворочался. Старая тахта застонала под ним, как вдова погибшего солдата. За столом затихли. Жучок сел так внезапно и резко, что все от неожиданности повскакивали со своих мест, будто только что передали штормовое предупреждение, и нужно поскорее спускаться в погреб. Он сидел, выпрямив спину, словно проглотил ростомер, и смотрел на свои пальцы, которые выделывали что-то несусветное на его худых коленях. Они то сжимались в кулак, то разжимались и вытягивались так, словно Жучок хотел схватить нечто огромное и горячее, затем судорожно бросались ощупывать коленные чашечки, будто проверяя на прочность, потом опять сжимались в кулак. Наконец, он раскрыл ладонь и начал с остервенением колотить ею по своим коленям: сначала по одному, потом по другому. Было видно, что подросток что-то усиленно вспоминал, а вспомнив, отказался в это поверить.
- И кто я теперь? Кто я теперь?! - шипел он, выколачивая из коленей ответ. - Кто я теперь?!
- Расскажи, кто ты теперь, - тихо сказала она.
Жучок дёрнулся всем телом и уставился на склонявшихся к нему незнакомых людей. Он ощупывал острым взглядом лицо каждого из них. Ему было больно на них смотреть, потому что их вопрошающие глаза царапали его и без того измученную душу. Он закрыл глаза руками. Ему хотелось плакать от гнева, страха и отчаяния. Ему хотелось окатить их всех с головой той вонючей грязью, которая заполнила его сердце до краёв. Он и не думал, что, когда разлагается душа, весь мир начинает смердеть, как тяжёлый воздух в отхожем месте. Ему захотелось упасть и умереть. Жучок отпрянул назад, но наткнулся на что-то твёрдое, как камень. Резко обернувшись, он воткнулся взглядом в смуглое лицо  огромного, как статуя острова Пасхи, человека.  Его раскосые глаза смотрели на него, как на щеглёнка, выпавшего из гнезда. Внутри Жучка что-то кольнуло. Эти рассечённые шрамами разной величины брови, эти скулы, напоминающие крутые склоны священной горы Фудзи и ямочки на тугих, гладко выбритых щеках… Нет, сейчас он их не видел, потому что они выныривали на поверхность щёк, когда гигант улыбался. Выныривали, словно детёныши касатки из глубин сурового северного океана. Сейчас Жучок их не видел, потому что этот человек был предельно суров, но он точно знал, что эти ямочки -  есть! Откуда?
Рядом с гигантом стоял другой, лохматый, с тремя яркими родинками на правой скуле, которые составляли равнобедренный треугольник. В чёрных глазах таилась хорошо запрятанная нежность. Они оглядывали Жучка с осторожность, чтобы взглядом случайно не поранить, не порезать, не смутить. У него тихий, глубокий голос. Незнакомец сейчас молчал, но Жучок знал наверняка, что у него тихий, глубокий голос. Откуда?   
Она… Эта странная крохотная женщина… Жучок макнул свой мутный взгляд в её тёмные лучистые глаза. Нет, её нельзя в эту вонючую грязь… Она смотрит как-то по-другому… Жучок не мог сразу определить, как… Наверное, как весна смотрит на землю за неделю до её прихода. Да, наверное, так. С пульсирующим «подожди», «всё хорошо» и «смотри на небо» в тёмных влажных зрачках.
А вот этого, который стоял за спиной крохотной женщины, похожей на весну, он точно видел. Эту его странную улыбку, уходящую к правой скуле. Он один смотрел на него так, как будто они вместе ездили на рыбалку и ночевали в одной палатке, отмахиваясь от полчищ свирепых лесных комаров. Жучку это было не по душе, но к этому человеку он вдруг испытал необъяснимое чувство, сравнимое, разве что с ностальгией по давно утраченной родине.
Единственным абсолютным незнакомцем, чьё лицо не наводило ни на какие смутные, а может, и вовсе ментальные воспоминания, оказался человек с закатанными по локоть рукавами, похожий на мясника или хирурга.
- Подожди немного, - вдруг тихо заговорила весна. Жучок повернул к ней лицо и медленно моргнул. - Всё будет хорошо. Ты просто почаще смотри на небо…
Его качнуло и он ткнулся лбом в её плечо. Она положила свою ладонь на его мокрый от пота затылок и спросила:
- Так кто ты теперь?
Жучок начал говорить, не поднимая головы с её плеча. Голос его звучал словно из колодца: далёкий, туманный, срывающийся, словно покрытый склизким мхом.
- Я теперь никто. Просто никто. Так меня и зовите.
- Хорошо, - согласился Наблюдатель. - Тогда расскажи, кем ты был до того, как стал никем.
- Единственное, что у меня было — скрипка, - сказал Жучок, отлепив лоб от её плеча. - Только скрипка, и больше ничего. Ни родителей, ни близких, ни друзей. Ненавижу приют. Просто так ненавижу. Меня ведь никто там не обижал. Наоборот, я был им нужен. Наверное, только потому что была скрипка.
Я — сын известного пианиста. Был сыном известного пианиста. С четырёх лет я играл  на скрипке, которую сделал для меня друг отца, скрипичный мастер. Для меня тогда исчезли все любимые игрушки. Я их предал ради новой — маленькой скрипочки, покрытой медовым лаком. Она блестела, как карамель, когда её рассасываешь и кладёшь на ладонь. Мама всегда меня ругала, когда я так делал. А для меня не было ничего прекраснее, рассосать малиновую карамель, а потом смотреть через неё на солнце. И неважно, что все руки липкие и к ним пристаёт всякая зараза. Я посмотрю через карамель на солнце и обратно — в рот. Скрипка, которую мне принёс друг моего отца, блестела именно так, как малиновая рассасанная карамелька.
Мне нравилось играть на ней. Может быть, поэтому я очень быстро продвигался вперёд. К шести годам я выступал в концертах отца, в восемь впервые сыграл с оркестром. И пошло — поехало. В одиннадцать — первый выезд заграницу в качестве солиста, в тринадцать — тур по Европе, в пятнадцать — первая пластинка. Вы даже представить себе не можете, что это такое — твоя первая пластинка!..  Помню, как долго я её нюхал. Самый любимый запах. Самый…
Полтора года назад мы с отцом должны были принять участие в одном благотворительном концерте. Я очень хотел там выступить. Отчасти из-за его статусности, отчасти из-за того, что мечтал показать свою новую работу. Я тогда как ненормальный репетировал Ми-минорный концерт Мендельсона. Впервые я его услышал в записи Яши Хейфица и очумел совсем… Мне потом было очень трудно слушать это сочинение в чьём-то другом исполнении. Так же как и «Цыганские напевы» Сарасате. Как бы это сказать… Я потом очень хорошо понял это ощущение. В приюте. Одно дело, когда «спокойной ночи» тебе говорит мама, другое — когда совсем незнакомые люди. Примерно то же самое у меня было с музыкой, которую я сначала услышал в исполнении Яши Хейфица. Единственный, кто мог исполнить её после него, это я. Ну, я так решил. Поэтому к благотворительному концерту я выучил Мендельсона.
До аэропорта мы поехали на машине. А дальше — всё. Дальше у меня началась другая жизнь. Ни машины, ни родителей… Никого. - Жучок замолчал. Надолго. Никто его не торопил. Он громко сглотнул, его острый кадык скользнул по горлу, как мячик от пинг-понга. - Меня ведь хотели усыновить. Многие. У родителей было достаточно друзей, с которыми мы вместе путешествовали, играли в одних концертах, встречали Рождество и Новый год. Было очень много общих воспоминаний. Именно их я и не хотел. Потому что мне было больно. Невозможно больно. Уж лучше приют. Если болит, то уж пусть до самого дна. Может, выболит и станет легче. Я так думал. Меня определили в интернат для одарённых детей. Все расходы на себя взяли приятели отца. Но мало кто из них представлял себе, что такое на самом деле этот интернат для одарённых детей. Я понял это, когда там оказался. Я сам виноват. Я сам так решил. А проситься обратно: «усыновите меня»… Это как-то не честно. Стыдно.
После гибели родителей под колёсами какой-то фуры, я долго не мог поверить, что это на самом деле со мной. Почему я остался без единой царапины и отделался испугом? Ни переломов, ни ушибов. Так, пара синяков и всё… Я очень изменился. Я и сам это понимал. Кто бы на моём месте не изменился… Так-то я всегда отличался…  как вам сказать… не особо покладистым характером, но воспитание держало меня в руках и очень часто выручало. А тут… Я как с тормозов слетел. Словно нарочно искал себе приключений. И ведь находил. Был в интернате один… У него там тоже своя трагедия. Но я-то был убеждён, что в целом мире существует только моя трагедия, а у остальных так, нечто вроде дешёвых комиксов. У того парня мать в хосписе умирала от рака лёгких. В общем, тоже не подарок. Мы оба в тот момент были, мягко говоря, не в себе. Я ведь даже не помню, кто из нас первым начал эту заваруху. Помню только, что мы метелили друг друга по-серьёзному. В какой-то момент я отключился. Открыл глаза в клинике. Рожу раздуло, как будто по ней внедорожник проехался, левая нога и обе кисти рук — в гипсе. Тому парню тоже не хило досталось. Там был вообще разрыв какого-то внутреннего органа. Я не знаю, что с ним стало. Мы после той драки не виделись. Его взяла к себе младшая сестра матери. Где же она раньше была, вопрос? Мне потом сказали, что тот парень - одарённый флейтист. Он так играл «Мелодию» Глюка, что мурашки бегали по коже размером с рыжих муравьёв. Я не слышал, не знаю. Тогда, в палате, я посмотрел на свои руки и подумал: «Ничего, заживут, разыграю». Я ведь без музыки себя вообще не представлял. Это единственное, что я умел в этой жизни по-настоящему хорошо. Нет, было, конечно, что-то, что на время увлекало меня, забавляло даже. Но я не рассматривал это как своё будущее. Для меня музыка — самая высокая вершина мира, до которой иди всю жизнь — не дойдёшь. Это дорога, которая никогда не заканчивается. Я когда думал об этом, с ума сходил от счастья. В музыке нет и не будет конечной цели, а значит, завершения никогда не будет… Значит, впереди только вечность… Я не знаю, как толком объяснить это… Я просто так думаю. Думал.
Когда я вышел из клиники, уже знал, что мне ничего не светит. Я не мог исполнить ни одного пассажа. Даже самого банального. Я пытался. Ночами сидел в классе, подкупал сторожей, чтобы не выгоняли. Бесполезно. Потом решил: всё, хватит. Ничего уже не исправить. Воспитателям сказал, что пойду прогуляюсь по городу, а сам — дёру.
Жучок замолчал.
- А ты не пробовал… - робко начала она.
- Я всё пробовал, - злобно рявкнул он, но, увидев, на кого рявкнул, вжал голову в плечи и тихо повторил: - Я пробовал всё.
- И теперь решил попробовать последнее средство? - своим глубоким голосом укоризненно спросил зять. - Что-что, а уж холодная вода озера вряд ли  вернула бы тебе способность к игре на скрипке. Хотя бы потому, что отняла бы у тебя другую способность — дышать. Ты такой дурной, что этого не понимаешь?
Жучок мотнул головой:
- А зачем дышать, когда жить — не за чем?
- Люди, которые говорят, что только одно в жизни умели делать по-настоящему хорошо, просто не знают себя, - сказал хирург. - Я встречал таких, правда. Очень много. Я знаю одного певца, потерявшего голос в следствии операции на связки, который пытался покончить с собой прямо в моей клинике. Сейчас он — великолепный повар, шеф одного из лучших ресторанов, куда попасть крайне сложно. Столики расписаны на два-три месяца вперёд. Имеет, между прочем, две звезды Мишлена. А ещё велогонщик, попавший в аварию и оставшийся без ног. Задумал самосожжение. Вот ведь выбрал способ… Однако сейчас — неоднократный лауреат премии Андерсена. Ты бы знал, какие сказки он пишет! У меня есть пара его книг, с автографом автора, между прочем. Могу предложить. Не навсегда конечно, сам понимаешь — раритет.
- А на чём ты добираешься до самых северных холмов? - ни с того ни с сего спросил хирурга Наблюдатель. - Там ведь удивительные пейзажи. Было бы глупо не воспользоваться возможностью устроить там пленэр.
Все посмотрели на него, как на лунатика.
- К чему это ты? - растерянно спросил хирург.
- Да так, просто узнать.
- Ну, у меня есть маленький мопед. Я им, в общем, не пользуюсь.
- Почему?
- Он у меня на днях простился с жизнью А по части механики я — пас. Вообще ничего не понимаю ни в машинах, ни в мотоциклах. Велосипед и тот с трудом починю.
- Ну, ты людей чинишь, с тебя и довольно. Слушай, - повернулся Наблюдатель к Жучку. - Может, посмотришь?
- С чего это вдруг? - немного испугался Жучок.
- Ну, просто посмотри, - пожал плечами Наблюдатель. - У тебя что, руки отвалятся?
Жучок послушно встал с тахты.
- Где тут у вас гараж? - спросил он хирурга.
- Это и гаражом-то не назовёшь. Так, навес от дождя, - ответил тот.
Навес, действительно, походил на неширокий деревянный отросток, нелепо торчащий из стены и закрывающий собой почти половину крохотного заднего двора. Под ним, прижавшись к покосившемуся столу на очень широких ножках, стоял маленький мопед. Жучок осторожно подошёл к нему, слегка ударил костяшкой указательного пальца по топливному баку (тот ответил ему гулким эхом), похлопал ладонью по кожаному седлу, помял шину переднего колеса. Всё это он проделывал с такой нежной тщательностью, как если бы настраивал музыкальный инструмент. Все, затаив дыхание, смотрели на сосредоточенного Жучка.
- Ты чего это вдруг про мопед заговорил? - шёпотом спросил Наблюдателя зять.
- Так, к слову пришлось.
- Ты только посмотри, что с парнем делается, - улыбнулся зять. - Ч-чёрт, может быть, надо было его здесь в чувство приводить, прямо под колёсами этого волшебного драндулета?
- Может быть, - улыбнулся Наблюдатель своей странной, уходящей к правой скуле улыбкой.
- Ну, что скажешь? - спросил хирург Жучка как коллегу в операционном зале.
- Ну, что скажу, - ответил Жучок хирургу, кряхтя поднимаясь из-под мопеда. - Нельзя сказать, что всё безнадёжно.
- Это радует, - серьёзно сказал хирург.
- Мой отец мог бы стать неплохим автослесарем, если бы не стал гениальным музыкантом. Когда он не был в репетиционном зале, он пропадал в гараже. Мог собрать что угодно из чего угодно. Правда. Отец иногда брал меня с собой, но мне там было скучно. А отказаться я не мог, не хотел его расстраивать. Смотрел, наблюдал. Особенно не старался, но кое-что запомнил из того, что делал  отец. Конечно, до его уровня мне не добраться, но что-то я всё-таки смогу.
- Было бы здорово, - улыбнулся хирург. - К любому делу нужно подходить серьёзно. Но у меня, к сожалению, времени совсем не хватает. Приезжаю сюда, чтобы заняться живописью, которую люблю почти так же, как хирургию. Говоря твоими словами, из меня получился бы неплохой художник, если бы я не стал гениальным хирургом. - Жучок хмыкнул. - Жаль терять время на починку этой колымаги.
- Это вовсе не колымага, - обиделся Жучок.
- Извини.
- Нам пора, - сказал Наблюдатель хирургу. - У вас тут будет о чём побеседовать.
- Пожалуй, - согласился хирург и шёпотом добавил: - Откуда ты узнал о его невыявленном интересе?
- Какая теперь разница? - шёпотом ответил Наблюдатель.
- И правда, никакой, - кивнул хирург.
…К вечеру пошёл дождь. Мелкий, словно случайно забредший в весну из осени. Ему самому было неудобно перед нежно зеленеющими холмами за свою ошибку, но ничего поделать он уже не мог. Наблюдатель приготовил тушёную свинину, отказываясь от любой помощи, которую ему по очереди предлагали то она, уверяя, что это верх неприличия, уступать место у плиты гостю (на что он, целуя её в макушку, говорил, что гостю, наверное, неприлично, что он сам бы гостю никогда не уступил это почётное место хозяина дома), то зять, совершенно не умеющий готовить («Слушай, ну дай хоть рядом постоять» – «На ложку, помешай» – «Так?» – «Ты с ума сошёл?! Надо же по часовой стрелке! Лучше уйди от греха» – «Зануда!» – «От зануды слышу!»), то Слон, норовивший всыпать в кастрюлю специй раза в четыре больше положенного («Зачем столько? Это ж невозможно будет проглотить!» – «Зато глистов не будет» – «У кого?» – «У нас» – «А у нас есть глисты?» – «А ты ручаешься, что нет?» – «Ты меня пугаешь. Серьёзно»). От  того, что уйма времени ушла на пререкания, Наблюдатель подал своё фирменное блюдо на час позже, когда у всех подводило животы от голода. Ели молча, наслаждаясь каждым кусочком.
- Цитируя известного автора, если бы ты не выбрал стезю менеджера, из тебя бы получился гениальный кулинар, - минут через двадцать от начала ужина, добросовестно пережёвывая свинину, сказал зять.
- Я попробую совмещать, - ответил ему Наблюдатель.
Часам к одиннадцати небо расчистилось и из кое-где зазевавшихся белёсых облаков вынырнули звёзды. Они были огромными, как мандарины.
- Поехали завтра домой, - шёпотом сказал Наблюдатель в её затылок. Они, обнявшись, стояли на веранде. От её волос, как и от неба, пахло мандаринами. - Поехали завтра домой. Отдадим Слону оставшиеся продукты, пусть себе дома сварит что-нибудь дико острое, чтобы у него глистов не было.
Она тихонько рассмеялась, а потом прижалась виском к его плечу и заглянула в глаза:
- Я хочу сказать тебе кое-что…
- Скажи.
- Только это может показаться странным.
- Это даже интересно.
- Поначалу мне это тоже казалось интересным. А теперь немного… Немного напрягает.
- Говори. Вместе разберёмся с тем, что тебя немного напрягает.
- Особенно ясно я это почувствовала, когда ты приехал. До этого момента у меня время от времени возникали подобные мысли в отношении тебя, но я от них отмахивалась. Старалась относиться к ним со смирением, как, знаешь, к загадочным снам или необычным природным явлениям, вроде снега в июне. И потом я была слишком занята налаживанием внутренней гармонии. А тут приехал ты. Во мне словно сломалось что-то. Что-то старое, дряхлое, сосущее из меня жизненные соки, но за что я так крепко и упрямо держалась. И теперь я висела на этих странных мыслях о тебе, как на уступах в скале. Они были явными и казались здравыми. Почему я раньше от них отмахивалась?.. Мне кажется, что я очень давно знаю тебя… Очень-очень давно. Мне знакомы ощущения, которые я испытываю рядом с тобой. Иногда я могу угадать, что ты сейчас скажешь, потому что что-то такое где-то с нами уже случалось. И тогда мне становится по-настоящему страшно. Но сегодня я вдруг поняла, что знаю не только тебя. Я очень хорошо знаю Слона.
- Ну, Слона ты, действительно, знаешь очень хорошо.
- Нет, не так, по-другому. Мне не объяснить. Это, правда, странно. Невероятно. Я знаю и твоего зятя. Этот его треугольник из родинок на правой скуле, копна волос… Откуда я это знаю? Но когда мы увидели Жучка, я вдруг поняла, что круг замкнулся. Что все важные люди, которые должны мне были встретиться в это время, мною встречены. От этого стало так спокойно и радостно. Как будто именно сейчас можно начать что-то самое настоящее. То есть до этого момента то, что со мной происходило, было какой-то мутной изнанкой того, что будет происходить теперь. Что это такое, скажи?
Наблюдатель носом взъерошил волосы на её затылке.
- Поехали завтра домой. Я о многом тебе расскажу. Дома.
Она молча качнула головой. Он прижался ухом к её виску и выдохнул:
- Всё будет хорошо. Я люблю тебя.

                Путешествие пятое. Синяя книга

Наблюдатель оставался рядом с ней до тех пор, пока не убедился, что её дыхание стало неспешным и ровным. Поцеловав её в лоб, он вышел из комнаты и направился к себе. Было слегка за полночь. Зять, лёжа на спине, раскинув руки, воткнувшись теменем в решётчатую спинку кровати, посвистывал во сне, как один из гномов в диснеевском мультфильме про Белоснежку. Он всегда засыпал рано и быстро, как школьник.
Наблюдатель сел на неразобранную постель, прижавшись спиной к стене. Он страшно устал. Так он не уставал очень давно. История с Жучком вымотала его в конец. Каждый день он жил мучительным предвкушением каких-то совпадений. Та оглушительная боль, колотящая тело и сознание, когда книга отпускала обратно, уже не доводила его до отчаяния. Человек ко всему привыкает. Это, пожалуй, единственная неоспоримая истина. Но зато любое, даже самое незначительное проявление повседневности: будь то птица, на мгновение присевшая на карниз, или стукнувшая в окно ветка, - воспринимались им остро, как симптомы какой-то уже живущей в нём болезни. А уж появление в поле его зрения нового человека, пусть не надолго, мимоходом, он считал явным началом следующего происшествия. От всех этих совпадений, сопоставлений, анализов и выводов ломило в висках, шумело в ушах, темнело в глазах. Зато теперь он мог похвастаться удивительной цепкостью и сногсшибательной внимательностью относительно всего, что происходило вокруг него и его любимых людей. Вряд ли нашёлся бы тот, кто смог бы устроить какую-нибудь каверзу, не попав под рентгеновский луч его острого проницательного взгляда.  Наверное, этим стоит гордиться, подумал он, когда головная боль доконала его окончательно.
Наблюдатель опрокинул голову на подушку. Спасть хотелось страшно, но заснуть почему-то не удавалось.
- Спит, как сурок, - вслух произнёс он, бросив завистливый взгляд в сторону распластавшегося на своей кровати зятя.
Поворочавшись на постели, Наблюдатель снова сел. За окном поднимался ветер. Значит, завтра погода измениться. Вдруг среди густого и плотного шуршания ветра в высоких мискантовых куртинах, он различил едва заметный стук. Словно кто-то ударял бамбуковой палочкой по сухому дереву. Этот стук раздавался с перерывом примерно в полминуты, а потом возобновлялся в том же темпе, с той же динамикой. Он звучал настойчиво, но не упрямо, потому что тот, кто его издавал, был убеждён: его слышат. Наблюдатель выпрямил спину. Стук замолк. Наблюдатель встал с постели. Стук возобновился. Кто-то стучал в окно первого этажа. Наблюдатель шумно вздохнул и пошёл открывать двери. Нет, он никого не боялся. Это ещё один бонус его странной нынешней жизни. Он знал, что в любой ситуации, как в обычном механизме, есть особенный рычажок, нажав на который можно кардинально поменять её ход. Чтобы этот рычажок обнаружить, нужно быть просто внимательным. Чего-чего, а уж внимательности ему не занимать.
Спустившись вниз, он включил светильник в простенке между окнами. Тусклый свет едва обрызгал охрой заснувшие цветы на подоконнике, стопку книг в кресле (Кант. Слон вчера зачем-то выудил с верхней полки книжного стеллажа Канта и, смачно облизывая кончик указательного пальца, пролистывал страницу за страницей. Книги четыре так пролистал), край стола, покрытого вязанной крючком скатертью. Остальное пространство гостиной так и осталось в тени, как не выхваченная светом маяка водная пустыня. Стук  повторился. Наблюдатель выглянул в окно и почувствовал, как холодеют его глаза, словно после умывания мятным мылом. За окном стояла та девушка, за которой он нёсся по узким проходам университетской библиотеки с синей книгой в руках. Эта она! Её ровная чёлка, до половины скрывающая белый лоб, большие тёмные глаза... Только одета она была не в платье, кардиган и маленькие туфельки с чёрной пуговицей, а в фисташковый свитер с высоким воротом и тёмно-синие джинсы. В последнее время он и думать о ней забыл. Если честно, совсем не до неё было, только успевай разгребать нелепости, неразбериху и реально серьёзные проблемы, щедро падающие на его голову, как плохо закреплённые на тросе строительного крана бетонные блоки. Но это с неё всё началось! Он пришёл в себя и мотнул головой в сторону входной двери, она покивала ему в ответ.
- Вы всё-таки меня услышали, - сказала она громким радостным шёпотом, как только Наблюдатель закрыл за ней дверь. - Я уж боялась, что мне придётся ночевать под открытым небом. Ветер шумит, будто в последний раз. Здравствуйте! Не ожидали, наверное?
- Нет, - одними губами произнёс он.
- Простите, что так поздно. Я за книгой.
Наблюдатель отошёл на несколько шагов назад, потряс головой и ещё раз окинул взглядом ночную гостью.
- То есть, вы хотите сказать, что приехали сюда, ночью, только для того, чтобы забрать книгу?
- Ну да, - весело согласилась она. - Просто… я обещала её одному человеку. Не думала, что она ему так скоро понадобиться, а оказалось, что сейчас он в ней нуждается гораздо больше, чем вы.
- Нет, стойте, стойте, - запротестовал Наблюдатель.
- Можно войти?
- Что?
- Войти, спрашиваю, можно?
- А… Да, конечно.
Неслышно ступая она прошмыгнула к креслу и, склонившись над стопкой книг, полистала небольшую брошюрку, лежащую сверху.
- Кант?
- Кант.
- Кто увлекается?
- Слон.
- Кто?!
- Слон.
- Умный, должно быть, Слон.
- Должно быть. Так что на счёт книги?
- Чаю можно?
- Что?
- Чаю, спрашиваю  можно?
- А… Да, конечно.
- Мне зелёный, с одной ложкой сахара.
Наблюдатель вскипятил чайник, налил в высокий стакан из толстого стекла  зелёный чай, бросил туда дольку лимона, одну чайную ложку мелкого сахарного песка и тщательно перемешал. Всё это он проделывал с методичностью человека, намеренно оттягивающего тяжёлый, но неизбежный разговор. Легко позвякивая ложкой о бока стакана, он осторожно посмотрел через плечо. Девушка прохаживалась по комнате походкой старшеклассницы в зале зоологического музея, рассматривая каждый предмет с особой тщательностью и вниманием. Если бы она сейчас достала из кармана блокнот и ручку, чтобы записывать нахлынувшие впечатления, Наблюдатель бы нисколько не удивился. Он выдохнул, подошёл к столу и поставил стакан с чаем на круглую ажурную салфетку.
- Пахнет просто изумительно! - воскликнула восторженным шёпотом девушка. Она всё произносила с каким-то особенным подъёмом, но непременно шёпотом. - Так что там на счёт книги?
- Дело в том, что книга мною не дочитана. Я и понятия не имею, чем закончится вся эта история… - Он неловко кашлянул в кулак. Нет нужды ей что-то объяснять, она прекрасно знала, о какой истории идёт сейчас речь. И уж совершенно точно приложила к ней свою ловкую маленькую ручку.
- А по моим данным ваше чтение благополучно завершилось, - улыбнулась она поверх стакана.
Наблюдатель заволновался.
- А откуда у вас такие данные?
- Вы же не выдаёте мне ваших личных секретов?
- Но этот секрет касается не только вас, но и меня. И ещё некоторых очень близких мне людей.
- А что это вы так разволновались? - Она хитро улыбнулась и как-то по-детски, не очень умело подмигнула.
- Это чёрт знает что! - шёпотом крикнул Наблюдатель. - Сначала вы ввязываете меня в какое-то сомнительное предприятие, напрочь расслоившее моё сознание, а потом, когда я смиряюсь со всем этим дурдомом, даже начинаю что-то понимать и принимать, вы появляетесь, как кролик из шляпы, и утверждаете, что эксперимент закончен, спасибо за сотрудничество! У вас это считается нормальным?
- У нас?
- Ну, я не знаю, одна вы играете в эти игрища, или вас целая подпольная организация!
Наблюдатель подошёл к окну. В стекле он увидел только своё отражение.
- Подождите, не злитесь, - сказала девушка. - Давайте просто предположим, что эта книга не попала вам в руки. Просто предположим. Предположили?
И Наблюдатель предположил. Всё, что произошло с ним за эти дни, наверное, можно назвать чудом. Эти люди, встреченные им или узнанные заново, так бы и остались либо приятным фоном его вполне стабильной, но ровной, как бамбуковый стебель, жизни, либо вообще миновали его судьбу, словно Бенгальское течение вдоль пустыни Намиб, где он никогда не был и никогда не будет. Сестра для него так и осталась бы просто сестрой, умной, заботливой, иногда чересчур резкой, но ведь она старшая сестра, волне имеет право. Зять никогда бы не приблизился к нему настолько, чтобы он без стеснения и какой-то неприятной застенчивости смог назвать его Другом. Если честно, Наблюдатель вообще только изредка замечал существование зятя и считал его вполне естественной, но никак не обязательной  составляющей своей повседневной жизни. Зять был женат на его сестре. Зять  любил его сестру. Этого было вполне достаточно, чтобы согласиться с его пребыванием в их доме.
А о Слоне он вообще мог бы не услышать, поскольку разговоров с зятем о прошлом у них никогда не велось. Судя по всему, и тому и другому душещипательные беседы о счастливом или не очень счастливом детстве были вообще до фонаря. Так и остался бы Слон чужим, незнакомым Слоном. Так и улыбался бы он своей детской улыбкой кому-нибудь другому, одной рукой полистывая непонятно на что сдавшегося ему Канта, другой помешивая до смерти перчённое жаркое, чтобы глистов не было.
Жучка бы он, конечно, спас, даже если б не знал, что этот тонкошеий подросток — Жучок. Однако и тут могли бы возникнуть проблемы. Спасибо его «Мамочке», помогла так уж помогла, чего говорить. И этот хирург-художник, о котором Наблюдатель и думать забыл. А тот, между прочим, был первым, кто связал эту его реальность и ту, книжную. Первым, как первая любовь, первая сигарета, первый круг на взятом без разрешения стареньком отцовском автомобиле.
И наконец, она… Она, ставшая центром всех этих встреч, как крохотный гвоздик на циферблате, соединяющий стрелки в часовом механизме. Она стала той рукой, которая ссыпала в его ладонь все эти тревожные, счастливые, нелепые, безрассудные и ещё Бог знает какие события, как разноцветные ракушки с побережья Японского моря. Она, которая однажды сказала: «Пусть лучше ты меня обманешь, чем я тебе не поверю». Где она это сказала? Здесь, в этом маленьком домике, затерянном среди мискантовых куртин Восточного острова или там, за синим книжным переплётом? Да и важно ли это теперь? От этих слов до сих пор учащается сердцебиение, потеют ладони и холодит под коленями. Случилась бы она в его жизни, если б эта книга не попала в его руки? Вряд ли. Он так бы и убеждал себя в своей непричастности к её судьбе, убеждал в такой степени натурально, что она по-прежнему бы ему верила и была благодарна за ненавязчивость. Его бы на короткое время спасала какая-нибудь стена, в которую бы он упирался затылком и спиной, стараясь изгнать из себя изводящие душу и тело мысли, она бы топила свою необъяснимую тревогу в подушке, тихо и торопливо, чтобы не испугать маму.
- Оставьте мне её ещё хотя бы на сутки, - сказал Наблюдатель, отойдя от окна. - Мне же нужно всё выяснить, до конца.
- Так вы ведь и так знаете, чем всё закончится, - улыбнулась девушка.
- Каким это образом? - не понял он.
- Я сейчас всё объясню. Вы присядьте.
Наблюдатель сел напротив девушки, она, допив последний глоток зелёного чая, зачем-то заглянула в прозрачный стакан, будто и так не было понятно, что он пуст, слегка поёрзала на стуле, как это делают маленькие дети в ожидании какого-нибудь представления, и начала своим радостным громким шёпотом:
- Помните, как-то сестра вам сказала удивительно мудрую вещь? Мы слишком много творим с жизнью. Но не даём возможности ей что-то творить с нами.
Конечно, Наблюдатель помнил, только вот откуда она это знала? Хотя… Какая разница. В его жизни столько удивительного! Одной загадкой больше, одной меньше, не всё ли равно?
- Так вот. Вы здорово помогли вашей жизни. Правда. Мы иногда даже представить себе не можем, до какой степени она бывает благодарной. Вы дали ей возможность творчества. Она с удовольствием отплатит вам тем же.
- Вы это говорите так, словно передаёте мне привет от вашего босса.
- А что, может, так и есть… Вы через многое прошли, вы многим помогли, допустив их ближе к своему сердцу. Именно такое расстояние им нужно, чтобы жить счастливо рядом с вами. Не больше, ни меньше. Кому-то вы и вовсе открыли его, как… знаете, ранним летним утром открывают железные жалюзи на окнах цветочных магазинов, булочных, парикмахерских. Я как-то была внутри одного из таких заведений, когда хозяин со стороны улицы с таким, знаете, яростным скрежетом поднял железный навес с окна своей пекарни. Солнечный свет иногда бывает беспощадным, но только первые минуты. А потом начинаешь задыхаться от радости и счастья, что вот начался новый день, что кто-то помог ему начаться, просто подняв с окна железный навес.
Наблюдатель мотнул головой. Всё так. Всё именно так и случилось, когда он прижался губами к пушистому тёмному затылку.
- А что вы делали в пекарне до её открытия? - спросил он, чтобы как-то скрыть вдруг нахлынувшую по тоску по своей маленькой женщине.
Девушка на минуту задумалась, а потом широко улыбнулась.
- Можно я просто проигнорирую ваш вопрос?
- Вы меня пугаете, нет, честно.
- Ну, так вот. Теперь вам даётся возможность самому решить, чем там всё закончится. Хотя, говоря по правде, вы ведь всё уже давно решили. Даже там, где вы попадали в ситуации, не вами спроектированные, вы были свободны в выборе действий.  Совершенно свободны. Ведь вы могли выставить за дверь того нагловатого типа с тремя родинками на правой скуле в виде равнобедренного треугольника, вы могли отказаться от помощи верзилы-наёмника с наивной улыбкой, вы запросто могли разделаться с неуравновешенным подростком в мотоциклетном шлеме. И история пошла бы несколько иначе. И там, и здесь. Поэтому финал, к которому вы подошли, вполне предсказуем.
- А вдруг нет? - прищурил глаза Наблюдатель. - Как вы можете говорить, что финал предсказуем, если всё, что со мной происходит в последнее время, просто невозможно предсказать! Вдруг на самой последней странице появится ещё один персонаж, а потом ещё один и ещё, и так — до черта, а я даже не буду знать об этом? Это ж сколько людей мимо меня, как песок сквозь пальцы?.. Знаете, эта книга вдолбила в мою, может не всегда рационально мыслящую, голову одну очень важную вещь: нет ни одного человека, с которым бы тебя столкнули обстоятельства просто так, ради прикола. Ни одного. Значит, вы лишаете меня возможности пополнить мой запас важных личных встреч? И к тому же там, где закончилось моё предыдущее путешествие, не всё гладко. На сколько я помню…
- Вы иногда бываете невозможным болтуном. - Девушка потянулась и сладко зевнула. - И ужас каким глупым. Иногда внешний текст уже не имеет никакого значения. Ну, прочитаете вы: «И вдруг пули засвистели у него над головой...». Вы же не сможете переписать эту строчку за автора так, как вам нравится? Речь идёт о соблюдении авторских прав. И не важно, кто этим самым автором является, жизнь или бородатый дядька из соседнего подъезда. Приходит момент, когда важнее становится не внешний текст, а читательская интерпретация.
- Эк вы замахнулись! - завалился на спинку стула Наблюдатель. - Так ведь можно доинтерпретироваться до зелёных человечков перед глазами. Если так рассуждать, то любой может взять и под себя проинтерпертировать ну, скажем, Библию.
- Правильно думаете, - как ни в чём не бывало, весело мотнула головой девушка. - Именно поэтому право на интерпретацию имеет только жутко опытный человек, крепкий практик, которому всё, что может уложиться во внешний текст, ни раз и ни два ломало кости и рвало душу. Вы почти дочитали книгу до конца, вы прожили целую жизнь… Нет, даже целых две жизни. Вы совершенно имеете право на интерпретацию внешнего текста именно этой, вашей книги, которого осталось-то страниц на десять. - Девушка перегнулась через стол и радостно шепнула ему в лицо: - Поверьте мне на слово. - Задорно подмигнув, она снова опрокинулась на спинку стула. - Нужна ли вам сейчас эта книга? Думаю, нет.
Наблюдатель потёр виски.
- Ну, хорошо. А что за человек, который в ней так сильно нуждается?
- Это не ваш человек. Во всяком случае, пока не ваш. Не грузитесь по его поводу. Правда, кто знает, может быть, ваши пути когда-нибудь и сойдутся, но не сейчас.
- Откуда вы знаете?
- Откуда-то. Просто всему своё время. Могу сказать только одно: сейчас ему очень нужна эта книга. Правда, он и сам пока об этом не знает. Но узнает, когда начнёт читать.
- Интересно, что за история его ждёт…
- Ну, уж какая-то точно ждёт.
Наблюдатель потянул мочку своего уха.
- А как вы тогда определили, что эта книга нужна была именно мне? Я ведь, если честно, даже не подозревал, что моя жизнь требует такой глобальной корректировки.
- В том-то и дело. Те, кто мучаются, страдают, ненавидят себя, а от этого и весь мир, понимают, что нужно что-то менять, что-то приобретать или от чего-то отказываться.
- А если они, ну, те, кто понимают, забредут в своём понимании в такие дебри, что и сами увязнут и тех, кто рядом, потянут за собой?
Девушка откинула голову назад, как актриса Ермолова на портрете Серова, и сделала такое важное лицо, что Наблюдатель прыснул в кулак.
- Ну, вы уж за них особо не переживайте. Для них предусмотрена несколько иная программа.
- Кем предусмотрена? - подался вперёд Наблюдатель. - Кто всё это предусматривает?
- Почему вы такой любопытный? - подалась ему навстречу она. - Ну примите всё это, просто примите. Когда вы включаете газ, чтобы приготовить завтрак, вы же не задаётесь вопросом, кто этот газ предусматривает, ведь правда? Какой вы, ей-богу!
- Ну, хорошо, - сдался Наблюдатель - Я сейчас принесу вашу книгу.
- Она не моя, - радостным шёпотом крикнула ему в спину девушка.
Наблюдатель не спеша поднялся в комнату, где всё в той же позе высвистывал носом свою ночную музыку распластавшийся на кровати зять. Порывшись в рюкзаке, он достал книгу и, сунув её подмышку, спустился обратно. Девушка по-прежнему сидела за столом. Её нога в светлой кроссовке, что-то дробно выстукивала по дощатому полу. Наблюдатель положил книгу на середину стола и вцепился в неё глазами. Он не хотел её отдавать. Сейчас он это понял особенно остро.
- Вы будете скучать по ней? - спросила она, угадав его мысли.
Наблюдатель молча качнул головой.
- Значит, вы правильно её читали. - Девушка оттянула рукав свитера и посмотрела на циферблат маленьких серебряных часиков на тонком витом браслете. - Мне пора.
- Куда пора? - вытаращил на неё глаза Наблюдатель. Шёл третий час ночи. - Вы с ума сошли, если думаете, что я отпущу вас в такое время.
Девушка хохотнула.
- Вы мало меня знаете, - сказала она.
- Начнём с того, что я вас вообще не знаю. Это и не важно!
- Да не трусьте, - махнула она рукой. - Я не боюсь ни темноты, ни ветра.
- Да я понимаю, что вы не боитесь, раз притащились сюда за полночь просто забрать книгу! То, что вы пришли, ко мне не имеет никакого отношения. Но то, что вы собираетесь уходить в три часа ночи на моих глазах, уверяя, что вам пора, это, уж извините, задевает мою мужскую гордость.
- Ну вы же прелесть что такое! - громким радостным шёпотом произнесла девушка.
- Ни к чему всё это, - зашептал ей в самое лицо разозлившийся Наблюдатель. - Все эти ваши странные до невозможности комплименты в совсем не подходящее время!
- Не кричите так, чего вы так раскричались, всех на ноги поставите! - скороговоркой прошептала она, весело тряся кулаком перед его носом. - Мне всё равно нужно уходить. Втолкуйте это своей мужской гордости.
- Она — дама несговорчивая, - огрызнулся он.
- Ну, хорошо, - коротко кивнув, сказала девушка. - Проводите меня до первой мискантовой куртинки, такой маленькой, изящной, как набор кисточек в художественном магазине.
- Набор кисточек, - усмехнулся Наблюдатель. - Я провожу вас до дома, в котором вы остановились.
- Вот какой вы несуразный человек, это ужас просто! С вами совсем невозможно спорить. Хорошо, пойдёмте, покуда. А там видно будет.
- Покуда? - Наблюдатель качнул головой. - Вы определённо меня пугаете.
- Я такая, - согласилась девушка и мягко улыбнулась.
Ночь подходила к завершению. Это чувствовалось в атмосфере. Предрассветный воздух пахнет иначе, чем полуночный. Есть в нём что-то от прелых, сладких ароматов весны, независящих от времени года. И в организм он проникает особым способом: забирается в ноздри и катает там крохотные волны мятной свежести, как по ещё не обжитым лагунам каких-нибудь неизвестных восточных морей, а потом вливает их осторожно, чтобы не расплескать ощущение нежности и беззащитности предутреннего мира, через горло, по трахее, вниз, куда-то за пределы человеческой анатомии, наполняя ими душу, сердце, мысли, чувства, только что проснувшуюся жизнь. Так воспринимал это время суток Наблюдатель.
- Вам в какую сторону? - спросил он девушку, поднявшую голову к небу так высоко, что кончик хвоста, собранного на самом её затылке, раскачивался у копчика.
- Слушайте, звёзды сегодня какие… - медленно и тихо произнесла она. - Как в фильме «Звёздное небо», смотрели?
Наблюдатель молча мотнул головой.
- Точь-в-точь. Посмотрите как-нибудь. Вместе с ней. Её понравится.
Наблюдатель улыбнулся своей странной, уходящей к правой скуле улыбкой.
- Похоже, путешествие по синей книге отучило вас бояться. Вспомните, когда в последний раз вы мучили свои пальцы?
Наблюдатель поднял руки и посмотрел на тугие бугорки под ногтями указательного и среднего пальцев. Они были молчаливы и спокойны, как крохотные выступы на священной Фудзи. Действительно, не напомни она сейчас об этой его привычке, он бы, наверное, вообще забыл о том, что та когда-то серьёзно его изводила.
- Вам в какую сторону? - спросил он ещё раз.
- Вон в ту, - махнула рукой девушка в совершенно неопределённом направлении: сначала вверх, потом чётко направо, а потом куда-то в левый куст мисканта.
- Да, сложный маршрут, - усмехнулся Наблюдатель.
- Непростой, - согласилась она. - Смотрите внимательно под ноги, здесь встречаются очень опасные выбоины в земле. Не заметишь, как окажешься на дне овражка. Неглубокого, но сырого. Неприятно, правда.
- Уж да, - сказал он, и через секунду его кроссовка скользнула по склизкому склону, и всё его тело, почему-то свернувшись испуганной креветкой, понеслось вниз. Что-то больно воткнулось ему в правое плечо и Наблюдатель ухнул в темноту…

«… Я очнулся на пахнущем мокрой пижмой матрасе. Над головой, как буревестник в непогоду, метался тёмно-зелёный тент, укреплённый на четырёх аккуратно обтёсанных жердях. Очень болело правое плечо, было жарко, хотелось есть.
- Он очнулся, - крикнул кто-то над правым ухом.
Я перекатил тяжёлую голову в сторону крика и увидел испуганные и радостные глаза Жучка.
- Я бы ни за что не узнал тебя без шлема, - усмехнулся я и подумал: «Наверное, мой голос будет таким, когда я превращусь в глуховатого нудного старика». И действительно, мой голос звучал, как ломающийся на ветру сухой тростник. - Как твоя «Мамочка»?
- Нормально, - кивнул Жучок.
- Где она?
- Да вон там, под откосом. Сюда её хрен затащишь.
- Да я не о «Мамочке»!
- Ааа, твоя девчонка? Она вместе с той, сердитой в мягких домашних туфлях, готовит там, на костре. Слон соорудил что-то вроде походной кухни.
- Она не сердитая. Она заботливая.
- Ага, заботливая. Так посмотрела на меня, будто я вражина какой-нибудь.
- Это она тебя проверяла. Свой ты или нет. Раз не прогнала, значит, свой. Вот увидишь, скоро ты бегать за ней будешь, как за своей «Мамочкой».
- Да щщщас!
- Что произошло?
- Теперь ты можешь похвастаться, что попробовал настоящей мужской еды, - сказал подсаживающийся ко мне Слон. Его бритая голова скребла матерчатый потолок моего хлипкого укрытия.
- Какой такой мужской еды? - не понял я.
- Отведал хорошей порции свинца сорок пятого калибра.
- Серьёзно?
- Хочешь, покажу?
- Давай.
Слон, накренившись, как Пизанская башня, сунул руку в карман и вытащил тщательно свёрнутый в кокон клетчатый носовой платок. Он положил его на ладонь и начал любовно, слой за слоем, разворачивать.
- Сейчас бы музыку замутить под эти твои неторопливые действия, - усмехнулся я, - Скажем, «I Put A Spell On You” Nina Simone. Только при этом ещё  бёдрами покачивай и будет вообще в самый раз.
- Резвись, резвись, я же не возражаю, - улыбнулся Слон своей детской улыбкой. - Кстати, твой  магнитофон — один из того немногого, что осталось. Ты не отвлекайся, смотри.
Он протянул мне ладонь, укутанную огромным клетчатым платком, в центре которого лежала небольшая гладкая пуля. Я посмотрел на неё, как на удалённый аппендикс. Эта штука было во мне, составляла часть моего организма, а теперь — нет. Вот и всё, что я испытал к этой пуле. Если честно, значительно серьёзней меня задели слова Слона «из того немногого, что осталось...». Что это значит?
- Что это значит?
- Что? Это? Пуля.
- Да нет, то что это — пуля, я понял. Ты только что сказал «из того немногого, что осталось». Что это значит?
Слон, оскорблённый таким невниманием к предмету, извлечённому из моего плеча, резко и торопливо свернул платок в кокон, который получился не таким безупречным, как прежде, сунул его в карман и, недолго помолчав, сказал:
- Тут такое дело… Сразу-то и не объяснишь. В общем, твоего дома, вернее, того, что от него осталось, больше нет. Стоит только мандариновое дерево. И всё. Нашли… - Тут Слон, накренившись, как собирающийся рухнуть мост, достал из другого кармана сложенный вчетверо лист бумаги. Несколько раз нервно сморгнув, он раскрыл его, и маленькие зрачки хищными зверьками поскакали по мелким неровным строчкам. - Нашли несколько книг Канта, Чехова, Мураками. Пару фотоальбомов. Книгу репродукций этого… Как его… Хоакина какого-то… - Он поднял извиняющийся взгляд.
- Хоакина Сорольи…
- Да, Сорольи. - Слон ткнул толстым пальце в строку, словно раздавил муху. –  Именно. Что ещё… Вот... Твой магнитофон. Пластинки Рея Чарльза, Майлса Дейвиса и Френка Синатры. Остались почти все записи Бетховена, Чайковского, Шопена… Ты серьёзно?.. Какие-то танцы Брамса и этого… Двор-жа-ка…
– «Венгерские» и «Славянские» соответственно.
- Ну да… Потом, этот ещё… Как его… Астор…
- Астор Пьяццолла…
- Точно, Пьяццолла. И ещё парочка бразильских ребят. Да, ещё твой бежевый халат остался, два тюбика крема для бритья и пазлы с Большим Каньоном. И ещё фикус.
- Дружище…
- Что?
- Ладно, с этим потом… Как-нибудь, - сказал я, странным образом почувствовав облегчение. Мне трудно было объяснить, отчего оно возникло, ведь по всем правилам человеческой логики я сейчас должен пребывать в скорби и унынии: место, которое мы так самоотверженно отстаивали, кто-то стёр с лица земли. Начисто. Как ластиком. Единственное, что меня сейчас беспокоило по-настоящему, это отсутствие вокруг меня, надо мной, в стороне клубящегося смеха моего Друга. Он должен был оказаться рядом со мной раньше других, он бы уже давно нашёл сорок поводов над чем-нибудь несуразно пошутить и  погоготать, как гусь на заклании. Но я этого не слышал, отчего воздух вокруг меня казался пресным, застоявшимся, как вода в заброшенном парковом пруду. - Где Друг?
И Жучок и Слон как-то погасли.
- Видишь ли, - начал Слон, мотая головой, - ведь это его отец в тебя стрелял. Он как узнал это, побелел весь. Твоя девочка тебя волокла по земле, как мешок с прокисшей клюквой. Она, оказывается такая сильная, твоя девочка. Тащила и только рычала от напряжения, как маленькая горная кошка. Ни слезинки не проронила. Она и рассказала нам, что случилось.
- Он, как умалишённый, сначала наворачивал здесь круги, словно искал что-то, - перехватил Жучок. - Словно и правда что-то очень важное искал. Не знаю, может, пытался что-то самому себе объяснить. А потом так сорвался, что моя «Мамочка» вряд ли бы его догнала.
- Бежал и вопил: «Не смейте за мной, не смейте за мной!»… Его уже часа три нет, - продолжил Слон. - Я за Жучка так не переживаю, этот бы выкрутился. Гнётся, да не ломается. А Друг… Он другой. Будем надеяться на лучшее.
Я почувствовал, как у меня в грудине начали оседать рёбра и разъезжаться кожа. Изнутри потянуло тоской, которая пахла, как болотная тина. Мне стало трудно дышать. Я попытался приподняться на локтях, но плечо словно окатили кипящим маслом. Закружилась голова и во рту появился противный кисловато-железный привкус крови.
- Не-не-не, - засуетился Слон. - Подожди, не дёргайся. Жучок, принеси человеку воды, пока суть да дело. Ещё немного и нормально поешь.
- Как всё это произошло? - Я обвёл глазами опустевшее место.
- А никак.
- То есть?
- Я тебе говорю, что — никак. Были стены и растворились. На наших глазах. Знаешь, воздух так покачнулся, как будто из него легонько пыль вытряхнули, и — всё. Мы и сами толком ничего не поняли. Жучок открыл рот, чтобы заорать, да я ему ладонью прикрыл.
- Он, должно быть, чуть не задохнулся.
- Немножко.
- Всегда ты так.
- Ну и вот. Стоим мы, как столбы, и сказать ничего не можем. А потом раз, и из-за этого воздуха, как из-за занавески, выходит женщина в мягких домашних туфлях. Раза два чихнула, будто это она пыль из него, ну, из  воздуха, выбивала, улыбнулась и так спокойно говорит: «На что вы тут смотрите, как совы на солнечный свет». Прямо так и сказала. «Было, говорит, место, да вышло всё. Потому что выполнило план-максимум».
Пришёл Жучок и принёс литровую банку воды.
- Ну что ты за человек такой, - расстроился Слон, принимая из его рук посуду. - Ему же просто попить надо, а не желудок промывать.
- Что за план-максимум? - спросил я, сделав пару глотков.
- А, вы про это, - понимающе мотнул головой Жучок. - Да, так и сказала «план-максимум».
- Этот вот, - кивнул в сторону подростка Слон, - давай на неё наседать: «Что, мол, это всё значит? Нам человека здесь встречать, а тут нет ничего». Она так его взглядом окатила, что тот прижался ко мне, как волчонок к лапе матери.
- Да конечно! - вспылил Жучок.
- Ладно, не кипишуй, - ласково потрепал его по затылку Слон. - Все мы люди. О! Вот и обед.
К моему хлипкому бивуаку подходили две женщины. Одна из них, крохотная, как арахисовый орешек, помахала мне рукой, и моё сердце окуталось облаком нежности, покоя и любви, вторая деловито вышагивала рядом с ней в своих мягких домашних туфлях.  И я вдруг понял, что всё идёт как надо. Плохо ли, хорошо ли, но именно — как надо. От этого на душе стало светлее.
- Как твоё плечо? - прижалась к моему затылку губами моя маленькая женщина.
- Теперь, когда ты здесь, всё хорошо, - сказал я. - Я смертельно по тебе соскучился.
- Не переживай за него, - шепнула она мне на ухо. - Он придёт. Он знает, что делать. Он всегда знал, что делать.
- Пусть лучше ты меня обманешь, чем я тебе не поверю, - шепнул я ей в ответ.
- Ты в порядке? - склонилась надо мной женщина в мягких домашних туфлях.
- В относительном, - кивнул я ей.
- Слон, надо бы его перенести поближе к столу.
- Нет, - остановил я Слона рукой и обратился к женщине в мягких домашних туфлях: - Ведь ты всё знаешь. Ты ждала меня, чтобы всё рассказать.
- Да, - тихо согласилась она. - Но теперь нам придётся подождать твоего Друга. Он ведь тоже имеет право знать.
- Без сомнения, - качнул головой я. - Я сам подойду к столу.
- Ну, давай, потихонечку, - запыхтел мне на ухо Слон.
Я качнулся в его сторону, он принял моё тело, как горсть тополиного пуха.
- Ступай осторожненько, я рядышком.
- Хорош разговаривать со мной, как с ребёнком! - Я легко толкнул его в бок локтём.
- Вот ты постоянно не даёшь моей нежной натуре себя проявить, - обиделся Слон, и я подумал, что ведь это, действительно, так.
- Не расстраивайся, мама, - тихо произнёс я. Он смущённо улыбнулся.
Я с трудом доковылял до стола, за которым, согнувшись почти пополам сидел бледный Друг. Из моей груди вырвалось что-то хриплое и свистящее, похожее на прощальный гудок старого паровоза, отправленного на переплавку.
- Ну, - сказал женщина в мягких домашних туфлях, не спуская острых глаз с согнутой фигуры Друга, - теперь, кажется, все в сборе.
Сначала ели молча. Слон после каждого глотка горячего овощного супа вытирал подбородок листом салата. Жучок мелко и быстро жевал, Друг колыхал ложкой ароматную гущу и лишь изредка что-то забрасывал в рот.
- Как всё прошло? - почти неслышно спросила Друга женщина в мягких домашних туфлях.
- Прошло, - так же ответил тот.
- Ну, прошло и прошло, - вздохнула она.
Друг бросил ложку на дно полупустой тарелки. Она грустно звякнула.
- Я отправил его к тётке. Она живёт на другом конце полуострова. Там тоже море. У неё маленький ухоженный домик. Семьи нет. Он всегда подшучивал над ней по этому поводу, хотя, убей Бог, не могу понять, как можно над этим подшучивать. Я связался с ней по телефону. Она ответила, что всегда знала, что этим кончится.
Друг говорил это, как ученик, выполняющий устное задание на уроке иностранного языка. Немного растерянно, сдержанно и негромко.
- Что с усадьбой? - спросила женщина в мягких домашних туфлях.
- Ничего, - ответил Друг. - То есть вообще ничего. Ничего не осталось. Вероятнее всего, это произошло тогда же, когда исчезло место.
- А место исчезло сразу после выстрела, - подняла на него глаза моя маленькая женщина.
- Получилось, что он застрелил то, что больше всего на свете хотел получить? - спросил Жучок, облизывая ложку.
- Получилось, - ответила ему женщина в мягких домашних туфлях и повернулась ко мне.  - Ты сильно скорбишь?
- По поводу испарившегося места жительства? Нисколько, - мотнул головой я. Боль в плече горячими волнами растекалась по всему телу. - Мне даже легче стало. Не знаю, почему. Наверное, потому что трудно носить в себе чью-то зависть. Оказывается, это тот ещё груз. Нет места, нет зависти. Мне пару раз забредала в голову мысль о том, что бы я почувствовал, окажись это место у кого-то другого… И, если честно, ничего эмоционально шокирующего я не испытал. Это, наверное, плохо. У каждого должен быть дом, по которому в определённые моменты жизни сжирала бы тоска.
- Да, - кивнула женщина в мягких домашних туфлях, - должен быть. И у тебя — будет. Это было твоё место, но не твой дом. Я говорила о программе-максимуме, которое оно выполнило. Оно было предназначено собрать вокруг тебя этих людей. Они собраны. Место сделало своё дело. Теперь время искать дом.
- То есть даже если бы его отец — Слон ткнул пальцем в плечо поникшего Друга, - не стрелял, место бы всё равно исчезло?
- Оно исчезло бы в любом случае, - качнула головой женщина в мягких домашних туфлях. - Время его действия закончилось тогда, когда эти двое - она посмотрела на меня и мою маленькую женщину, - закрыли за собой дверь в усадьбу. Вы все встретились и собрались. Вы все были повязаны одной историей, а значит, одной судьбой.
- Получается, что все усилия моего босса этому месту были до фонаря? - спросил Жучок.
- С самого начала.
- А почему же исчезали люди? - удивилась моя маленькая женщина. - Зачем ему, месту, это было необходимо?
- Это место живое. Оно, пожалуй, и есть — жизнь. Люди, которые были связаны с ним, очень часто вели себя странным образом. Пытались  найти логику в том, что им до конца не было известно, и начинали копаться во всём происходящем здесь, как патологоанатомы в трупе. А в жизни не надо копаться. Жизнь — живое течение времени. Ей тоже больно, когда её кладут под нож и препарируют, чтобы понять всё, что она прячет. В ней что-то должно идти, просто идти своим чередом. Мы много чего творим с жизнью, но совсем не даём ей возможности что-то творить с нами. Она мудрее нас. Этому месту не давали просто быть. Вместо того, чтобы жить с ним в мире и согласии, от него стали требовать больше, чем необходимо, больше, чем оно могло предложить в данный, конкретный момент. Люди бывают такими нетерпеливыми и очень часто делают много лишних движений. Именно потому это место больше не захотело отдавать, для чего оно, собственно, и было создано. Оно стало забирать. Твой отец, — Она подняла на меня глаза, — в конечном итоге, понял, что происходит, потому и остановился. Правда, несколько поздно. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. –  Она шумно вздохнула. – Давайте пить чай.
Все молча согласились. День подходил к своему завершению. Солнце путалось в ветвях мандаринового дерева, под корнями которого были сложены оставшиеся от моего прошлого вещи, памятные и не очень. Мы пили чай и изредка смотрели друг на друга. Какое это счастье — пить чай и изредка поднимать глаза на того, кого по-настоящему желаешь видеть напротив, за одним столом. И как можно чаще. Я уверен, что отец Друга обретёт, наконец, душевный покой в заботливом, может быть, несколько душном и навязчивом после его вольной жизни, мирке своей бездетной сестры, а может быть, и вспомнит о сыне. Было бы здорово. Сам Друг обязательно женится и станет образцово-показательным отцом, слишком опекающим своих многочисленных чад. Думаю, так и будет. Слон, это редкостное по физической силе, целомудрию и детской наивности существо, обязательно определиться с тем, куда ему пристроить и то, и другое, и третье, и всё это он будет использовать только на благо человечества. Даже не сомневаюсь. Дух дома будет преследовать меня до конца моих дней, шагая рядом в своих мягких домашних туфлях. Ну, на то она и дух дома. Что же касается моей маленькой женщины, то она останется ею навсегда. Моей маленькой женщиной. Больше мне нечего добавить...»

… Наблюдатель очнулся в постели. Он был раздет до трусов и тщательно укутан мягким стёганным одеялом. Немного побаливало плечо. Боль отдавала в челюсть и ухо. Он зевнул и скривился. Невыносимо болела вся правая часть лица.
- Ч-чёрт, - застонал он, прикрыв ноющую скулу горячей ладонью.
- Всё в порядке? - услышал он над своей головой и поднял глаза. Над ним качалось белое лицо его маленькой женщины. - Ты нас до смерти напугал.
Левой рукой он обхватил тонкую шею и притянул всё её крохотное тело к своей груди.
- Только посмей исчезнуть, - шепнул он в розовое ухо. - Только посмей.
- Нам нужно возвращаться. - сказала она, повернув к нему белое лицо. - Нам пора домой.
- Да, домой, - согласился он, и сердце скакнуло почти до самого темени. «Теперь время искать дом».
- Слон и зять укладывают вещи. - Она водила кончиком пальца по его бровям. - Жучок пока у хирурга. Он дал знать, что позаботиться о мальчике. Думаю, действительно, позаботиться.
- У них много общего, - осторожно кивнул Наблюдатель, чтобы не спугнуть тонкий палец. - Один — чинит людей, другой — мопеды.
- И это здорово, правда?
- Это здорово.
И больше ему нечего было добавить.