Котёнок мой

               

           Мой Шурик был единственным котом в подъезде, который сам ходил гулять на улицу, сам возвращался домой.  В подъезде он дружил со всеми живущими в нём собаками. На улице же  не давал никакой пощады собачьему народу, безжалостно гоняя любого пса, встававшего на его пути. Ни разу Шурик не позволил себе убежать с поля боя. Победа всегда оставалась на его стороне. Он был немножко знахарем  и гурманом – гуляя, всегда лакомился травками. Однажды я застала его за занятием шкодливой козочки: поднявшись на задние лапки, Шурик с  наслаждением обгладывал целый кустик.

       Однажды зимой он съел все цветы в доме, включая кактусы. Как он умудрился отсортировать колючки, я не поняла до сих пор. В этом «террористическом» акте  была виновата я сама: не посеяла в зиму овес, чтобы у котеёка  зимой были витамины. Он ел яйца, огурцы, дыню.

           Очень скоро Шурик понял, что путешествовать по лестнице, особенно, вверх (девятый этаж, как-никак), занятие не из самых приятных, и начал пользоваться благами цивилизации – лифтом. Вниз его отправляла я. Возвращаясь с прогулки, Шурик становился  около лифта на первом этаже и ждал, когда появится кто-нибудь, кому он доверял. Все жильцы уже знали, что это Шурик с девятого этажа ждёт транспорта. Вызывали лифт, котик с достоинством  в него входил, нажимали кнопку, и усатый, хвостатый пассажир ехал домой.  Не раз случалось – стоишь на девятом, ждешь лифт. Приезжает, открываются двери, и оттуда важно выходит Шурик. И хотя он никогда не спешил, хвостик старался держать поближе к себе, во избежание ДТП.

     А что было, если этот гулёна возвращался домой пешком по лестнице, а я в это время выходила на площадку! Почуяв меня, он ещё внизу поднимал истошный крик и, пока бежал по лестнице, ухитрялся покричать и басом, и дискантом, и альтом, и брал самые невероятные ноты. Все ради того, чтобы я дождалась его, не закрыла раньше времени дверь.  Наконец-то он добирался до моих ног и начинал, мурлыча,  тереться о них и завершал свое истошное пение самым тонким, самым  нежным, протяжным   «ме-е-еу». Так он отвечал на моё укоризненное:
– Ну и чего было горланить?

                Хотя в моей любви и преданности  мой хвостенок никогда не сомневался  и  платил мне тем же. 
Он мог бесконечно гонять по всей квартире дочку, царапая и кусая ее за ноги. Без зазрения совести  он кусал её, если, играя, она могла нечаянно сделать ему больно. Но, когда однажды Шурик  по извечной кошачьей привычке запутался у меня под ногами, и я, запнувшись, так больно наступила на него, что даже сама испугалась, а он мгновенно схватил меня зубами за руку, и я покорно закрыла глаза, соглашаясь на болючий кошачий укус, потому что знала, что кошки не сдерживаются в таких случаях, как собаки, а кусают хозяев; что ж поделаешь – инстинкт, рефлекс и так далее – он меня не укусил! Просто некоторое время подержал в зубах мою руку и отпустил. Только укоризненно посмотрел на меня и тихонько, тоже укоризненно, мяукнул.

          Он и  лечил меня: становился на больное место и начинал с усилием топтаться, как бы  делая массаж лапками. Или укладывался прямо на подушку,       когда нестерпимо болела голова, прижимался к ней всем тельцем и замирал. И мне становилось легче.

           Шурик  всё понимал. Например, поев, он выходил из кухни, сворачивал  в прихожей за угол и басом спрашивал:
           – Ма-а-ау?
           Что означало:
           – Куда мне идти? В какую комнату ты придёшь?
           И ни разу он не ошибся. Шел именно в ту комнату, которую я называла, и там дожидался меня. А пока велись переговоры, он умудрялся стоять так, что мне из кухни был виден только хвост, направленный в мою сторону, и мордочка. Как у него получалось спрятать туловище за угол, непонятно.  Но так было.

        Когда  мы с дочкой приходили домой, Шурик всегда встречал нас у порога, прыгал, суетился и как ребенок сразу лез в сумку за гостинцем.  Потом просил с ним поиграть. Да что там просил – требовал, приказывал. А если ему отказывали, брался за дочкины ноги, и игра все равно получалась. По вечерам мы с ним играли   в волчка.
           Я говорила:
           – Шурик, покажи волчонка.
           Шурик немедленно вспрыгивал на стол, садился на угол, хвостик свешивал вниз, задирал к люстре мордочку и начинал «петь»:
           – Ау-у-у-у-у!
        В этот момент он действительно становился похожим на маленького, беспомощного волчонка.

           В то время я часто работала по ночам. Шурик  не сомневался, что это делалось исключительно  для него. Как   только  я   включала  зеленую  настольную  лампу   и   клала   перед  собой   лист   бумаги,   Шурик     немедленн  материализовывался за моей спиной  и вспрыгивал на стол. Причём для  этого  случая   у него  был  прыжок особенный.  Он даже не вспрыгивал. Он становился на середине комнаты, строго вертикально взмывал вверх, каким-то чудом изменял траекторию и мягко приземлялся на стол под лампой, всегда в том именно месте, где в данный момент я писала. Как укоризненно он вздыхал, когда я слегка отодвигала его. Поднимался, секунду стоял и шлепался прямо на ручку. И так несколько раз.

       Потом мы приходили к консенсусу. Я писала. Котёнок дремал, лишь иногда в порядке контроля накрывая хвостом мою руку с ручкой. Наконец он решал, что рабочий день закончен,  вставал и делал вид, что моя рука с ручкой вовсе не рука, а мышь, и начинал усердно ее «ловить». Ловил до тех пор, пока я не сдавалась и прекращала писать. Тогда Шурик приглашал меня на кухню; мы закусывали там на сон грядущий, причем он ел и огурцы, и яйца, отказывался только от чеснока и чая. Потом мы с сознанием выполненного долга и с полными желудками укладывались спать. А через пару часов разбойник уже будил меня, потому что ему было пора на утреннюю прогулку.

Гулять самостоятельно он начал не сразу. Сначала мой Шурик был обычным городским домашним котенком, не знающим воли. Научила его любить свободу маленькая кошечка, ещё меньше Шурика, но особа поневоле бывалая и независимая, потому что была уличной, недавно кем-то выброшенной. Она появилась  на нашем девятом этаже из   никуда.   По   очереди  попросилась  на   постоянное местожительство во все квартиры и, везде получив отказ,    обосновалась    на    площадке.  Кто-то вынес ей   картонный  ящик,   кто-то  постелил подстилку;  появились блюдечки и чашечки с едой и питьем. Периодически киска все же проникала  к кому-нибудь в дом. К нам тоже.
         Шурик был очарован ею с первого взгляда. Он беспрекословно позволял ей съедать свой обед, стоически переносил её пощечины, как будто даже не замечая их вовсе.  Он так нежно разговаривал с нею, что все свидетели умилялись. Но у малышки были свои заботы, более прозаические: она всячески пыталась доказать мне, что она лучше Шурика и готова немедленно  занять его место. Бедный, платонически влюбленный Шурик этой прозы не замечал. Он просто был готов бросить к её ногам весь мир.

             До этого наш котёнок всего раза два побывал на улице, на руках у нас с дочкой. Иногда он подходил к входной двери и просил её открыть. Открывали. Шурик осторожно выглядывал, иногда переступал порог, но никогда не выходил на площадку – боялся. С появлением подруги всё изменилось. Шурик начал ходить к ней в гости. Сначала осторожно, оглядываясь на открытую дверь и опрометью бросаясь  в дом при  малейшем шорохе. Потом стал смелее. На них можно было смотреть часами. Шурик был еще котёнком, но его подружка была совсем  крохотная, не больше моего кулака. Но какая она была смелая, как бесцеремонно обращалась с Шуриковой мордочкой, как бесстрашно бросалась к ногам любого человека и начинала ласкаться со звонким-звонким мурлыканьем. Ласки не доставалось только моему бедному котенку.

              Шурик  с утра попросился пойти в гости.  Я разрешила.  Стою в дверях, наблюдаю.   Шурик подходит к коробке,  заглядывает  в неё  и,  как всегда  ласково мяукая, здоровается.   Из     коробки   выглядывает     маленькая головка, убеждается, что это всего лишь Шурик и прячется. Некоторое время мой котёнок с непередаваемо нежными интонациями что-то  рассказывает своей подружке, в чем-то  убеждает. Подружка – ноль внимания. Шурик становится на задние лапки и пытается заглянуть в коробку. Не тут-то было! Над краем коробки взвиваются две крошечные лапки и – раз-раз-раз – лупят бедного по мордочке. Я ахаю. Все ясно: искренние чувства приняты за посягательство на жилплощадь.  А  Шурик  так нежно и виновато оправдывается, что растопилось бы самое ледяное сердце. Только не у нашей киски.

Еще несколько раз котёнок повторяет свою попытку увидеть  подружку, с тем же результатом, и наконец покоряется своей доле, и укладывается рядом с коробкой. Но это еще не финал.  У маленькой  котофейки свой режим.

Спустя некоторое время  киска вылезает из коробки и начинает охорашиваться. Счастливый Шурик вьётся вокруг. Уж такую он песенку поет, уж такую, но… «награда» все та же: коготками по мордочке. Интересно, сколько он вытерпит такое обращение?  А Шурик и не терпит, для него это – знак внимания, и он воспринимает его как должное. Когда я увидела, что он сделал в следующий момент, не поверила своим глазам. В ответ на очередную грубость подружки мой котенок поднял лапку  и погладил ту по спине! Я потрясла головой, протерла глаза, посмотрела. Киска делала потягушечки, Шурик гладил её по спинке.
Кто    объяснит  –  это  получилось   нечаянно   или    он  понимал, что делает?

         А потом Шурик постепенно начал ходить гулять    на улицу. Сначала он робко спускался за своей ненаглядной на один пролет и с отчаянным мяуканьем  спешил назад, разрываясь между возможностью потерять её и опасением  потеряться самому. А потом прогулки стали привычными. Только я теперь  вставала ровно в четыре утра и служила Шурику официантом и швейцаром, подавая ему «откушать» и открывая дверь на свободу. Киска уже не игнорировала его, а милостиво разрешала держаться рядом, соблюдая, впрочем, определенную дистанцию. Шурик получил право лежать рядом с её коробкой и охранять её кормушку. Он ни разу не тронул её еду, даже не лизнул, даже никогда не пил из ее блюдечка. Он был джентльмен до мозга костей.
            
      Но однажды киска ушла насовсем. Как искал и звал её мой Шурик! Заглядывал в коробку, по старой памяти не осмеливаясь туда залезть. Но отчаяние от непоправимой утраты придало ему храбрости, и он влезал в коробку и искал её там,  звал… Целый месяц я плакала вместе с ним. Не умею передать, как он просил меня вернуть ему подружку, просил по-настоящему. Как он не мог поверить, что я, такая до сих пор всемогущая, в этом случае была абсолютно бессильна.

            Каждое утро начиналось с того, что  Шурик выходил на площадку, поднимал головку вверх и, замерев на несколько секунд, смотрел на коробку, которая осталась стоять чуть выше нашей площадки. Потом  поднимался, проверял, не вернулась ли его подружка. Потом  обращался ко мне и плакал, и просил…
          
 Шло время. Коробку выбросили. Шурик вырос. Но до самого последнего дня, выходя из дому, он поднимал головку и, замерев, несколько секунд смотрел  туда, где когда-то был так счастлив.