Слава Богу, автор не формирует, да и не определяет, и, что действительно радует, не реализует псевдолитературную политику настоящего сайта. Поэтому, разумеется, не будем преувеличивать значение оскорбительного и хамского авторского сленга. Более того, так называемый «аффтар», не вызывает никаких эмоций, кроме обычной затрапезной жалости. Видимо, вполне естественные неодобрительные последующие комменты наших достойных сосаетников в адрес «Сучек с задоринками», а то и их отсутствие, будет ожидаемой и вполне заслуженной реакцией.
Хотя, что и говорить, ведь в большинстве отечественных соцсетях, как это ни печально, индекс неуважения к сосаетникам асимптотически приближается к «8», уложенной набок, поэтому данный низкопробный опус не являются чем-то экстраординарным.
Часов эдак в 6 утра, когда до развода оставалось минут несколько, накрытый бушлатом Санюта, подвернув под себя правую ногу, сквозь сон начал рассказывать самому себе:
«Годков двадцать назад отправились мы с одной ласковой подружкой в Париж на предмет ихнюю прочую древность позырить и на досуге обмусолить с корешами. Ну, там, определили нам какой-то не самый поганый апартамент, так, где-то на полушку третьего. Короче, гоняли мы дерибаса остервенело в этом столичном логове у лягушатников цельных три дня на футбольных полях ихних многоспальных коек то ли с перепугу буржуйского, то ли от нефиг делать. Ну, и после у подруги тушка восторжествовала —горжетка дала сбой, т. е. начался кровавый холокост. Мне, конечно, до Феньки-дверь, не в первом, знать, классе, как-никак лёгкий недомог наметился. Но всё же кое-что осталось в яйцах. В смысле небольшого избытка сперматозавров. А что из того?
Поскучал я, значит, глазами в аккурат после приёма обеденного питания вдоль до угла коридора нашей халупы (а этаж был какой-то двузначный, но не больше сорокового!) и надыбал одну такую бредущую праздно черномазенькую деваху. Я чуть не подавился мацой в прямом эфире. «Кукан тебе в очелло, скобейда помойная», — высвечивало моё мурло. Как выяснилось, звали чернушку Рашелью и она временно отиралась в каком-то клубе с вывеской «Lido». Такая симпатная туловищем, мурло щекастое, фисяры — что у нашей прыгуньи с шестом, которую из-за допинга перевели в менеджеры, ну, а брандмауэр с вырезами — супер! Опять же ягодички такие набухшие. Так, пацаны, и засадил бы шершавого, если б не мездрюшки почтиполувозрелые, шныряющие в пределах территории туда-сюда без надобного занятия.
Не скрываю: пялился на неё аки из обезьянника на тити Нефертити. Гадиной буду. Она, естественно, мою похотливую искру словила и так невзначай своей шоколадной сахарницей вильнула, что я маленько припух, аж дилда замаячила в рейтузах. Ёк-макарёк.
Вечерком на халяву (всё включено, мама родная!) хлебал я напару со своей выпендрёжницей от холокоста какую-то бормотень на пятнадцать градусей, не крепче. И надо сказать, что от неё только школота балдеет, да девчонки при виде местной Эйфелевой кукурузины. Вот я весь в каком-то предчувствии и говорю подружке, значит: «Отвали, красавица. Дай мне мысли свои додумать с левого угла до притолоки». Она-то понятливая: заглотила на ход ноги пару стакашков, да в путь, до койки, морфейничать.
Сижу, скукой пробавляюсь, шмонаю в себе любви чудесные порывы. Ну, и тут, «ву-а-ля, товарищи пассажиры, его величество случайность!» Откуда ни возьмись, поглощающая слишком много света и моего неутолённого досуга чернотелая мистификация, такая вся из себя ногастенькая и сисястая шкандыбает к буфету. Рейтузы сделались мне тесноватыми: болт восстал и зацепился за крышку стола, за которым кроме меня восседали два каких-то фраера. Белозубо, значит, так, засмеявшись, подмигнула мне (!), метнулась к бару за какой-то хренотенью в местном хрустале и ко мне подсела. «Ни себе винты?!»
Я, пацаны, малось по-наглицки шпрехаю. Ей бо. Потрепались, конечно, в целом как бы ни о чём, типа о домашней живности котяр и котофеев. Привожу пример:
Rashel:
— The name of my cat is Giordano Bruno.
I am:
— O, yes! You are sadist!
Rashel:
— No, he just likes to look at the stars.
I am:
— Is your cat sees in the dark?
Rashel:
— Of course, because he could not reach the switch.
И в самом деле, хороших баб и благородных котов надобно любить не западло, а в деле, ибо, ответственно заявляю: они — самые что ни на есть первые геймеры, которые придумали игры с мышкой. Ну, да, ладно. Как говорится: без рубашки — ближе к телу. Особливо, ежели оно грамотно упаковано. И не наше, а ихнее, чтобы не сказать афроамериканское.
А после, когда в лифте с нулевого этажа на какой-то там тридцатьхреневознает который поднимались, она,—"Фассс!" — кнопку «стоп» нажала. И момент ухватила, да как накинулась на меня и давай слюнявить. Руку свою чёрную с розовой ладошкой — в мои рейтузы и гроздь оглаживает будто доярка тельную корову. Я, фиг ли мне теряться, нащупал зиппер на её джинах, тяну к полу, а ручонкой своей сразу щекочу ей промежность. Которая в отличие от бабцов наших дебелых имеет место быть без волосастости, такая, значит, бугристая да с пухлыми телесными губищами. На что Рашель спикает: «Ноу! Ноу!». «Пуск» рубанула и, как только дверь на ее этаже открылась, рванула гепардом по полуосвещенному коридору. А я, ну, это, поехал до своего, значит. Стою в лифте, в зеркало смотрюсь, пальцы нюхаю, которыми слегонца в вагину черную макнул. Потом аккуратно вытер руку о зеркало — сердечко нарисовал, и пошел в номер делать баиньки, поскольку моя чвырла менструальная, похрапывая, с Морфеем мацалась, и эпизодически вздыхала телом.
Поутрянке деваха моя, выспавшись, но не позавтракав, отправилась в поисках сарая товарища Бальзака, в котором он прелюбодействовал с обыкновенной козой, а я, делая на своем мурыльнике вид несчастнее, чем у Карлсона, у которого оторвали этот гребаный пропеллер, пофигачил в номер. Надо было отоспаться до завтрака хотя бы пару часиков и приготовиться к блицкригу, ибо: или сегодня, или никогда должен я отведать заманчивого тепла этой самой вороной Рашели, а иначе придётся в одиночестве, как обгаженному оленю, поедать волшебные кактусы, растущие в этом не самом примитивной логове приезжающих на протырку по Елисейским полям, и лениво пописывать виртуальную психоделическую поэзию и прозу. Такие вот пироги с котятами.
Мобильник возвестил начало завтрака. Быстро умылся, побрился, попшикался вкусным парфюмом и погнал в столовку. И чтобы вы думали: встречаю вызревшую до падения с райского древа познания доброго и злого соития мечту своего оголодавашего члена — Рашель. Подойдя к ней со спины, провел ладонью снизу вверх (я обалдеваю!) по ее эбонитовой коже. «Хэлло, Рашель! — говорю. Она, волчара, зашелестела всем своим животом от бедра и до развилки попы. — Ду ю вонт ми? — спрашиваю. Бабец, конечно, заерепенился, дрожит, но самообладание не теряет, — Хэлло, май френд, — говорит, — Уай нот?!».
Берло, пацаны, не в кайф, всё заглотил, а что именно — не помню. Схватил её запястье, стал трястись, аки лист осиновый, френду тяну посредством локтя и — в нумер, пока моей-то пацанки нет. Вот это да!!!
Лифт. О, мама моя женщина! Эдакий общегражданский транспорт неизвестного маршрута: вместе сели, вместе доедем. А что произошло в этом движителе домостроительного прогресса 28 марта 1985 года? А то, что на 98-ом году жизни дяденька Марк Шагал скончался в таком же лифте, поднимаясь после целого дня работы в мастерской. Он отбросил ласты типа «в полете», как когда-то предсказала ему цыганка, и как изображал он себя летящим на своих картинах. Творческий беспредел на тему всего цветотворения, вышедшего из-под его кисти, до сих пор является объектом эстетического выкаблучивания недоносков и дегенератов из культурных прослоек общества. Вот. Такова сермяга от информации.
Хотелка из нас выпирала так, что чуть не совокупнулись в нем, т. е. в лифте. Помешали ехавшие вместе с нами гейропейцы, напоминающие больных краснухой Колобков, которые косились на нас и немного стеснялись. До комнаты, как говорят шахматисты: «Е2-Е2» добежали.
И откуда столько прыти в такие моменты?
Здесь в лягушатском пристанище после первой палчонки с моей душевной бабонькой все осуществлялось просто, как у пулеметчицы Анки: отстрелял, прополоскал дуло и — баиньки. Ствол охладел, враги мертвы! Настоящий мужик тот, кто после секса посылает бабу к японской матери на белом катере, но делает это так, чтобы она отправлялась к ней с чувством глубокого удовлетворения. Однако на предложение продолжить только что законченное, я выслушивал раз несколько короткие тирады о собственной половой распущенности и мантры о превентивной кастрации.
Но с Рашелью все было не так. Она схватила мою вибрирующую дилду черной, как асфальт, рукой и, склонив голову, начала объект жадно фаловать своими пухлыми верхними губами, сглатывая набежавшую слюну.
В итоге я кончил такой напористой струёй, что сперма чуть из ушей моей френды не попёрла. Заглотив питание и облизнувшись, она поменяла диспозицию и охватила мою членяру своими чёрными сиськами. Ощущения были фундаментальными и семантически неописуемы. Пацанка играла ими, как жонглер табуретками. Таки-пошёл по третьему кругу!
Что оставалось делать, спросите вы меня? Перекинул чернявую через себя хребтом на лежанку, закинул её длиннющие ножонки себе на плечи безбашенного остеника и начал остервенело добивать эту розовую петлю гистерезиса своим онемевшим от оборзелости болтом.
— Оу е, фак ми! — орала черногривая и, остервенело мотая головой, лупила руками по затруханным простыням, — Фак ми дипе! Фак ми стронге! Ю а крэйзи рашан мен!
— Фа... Фа... Фак машин! — вырывалось у Рашели вперемешку с ихней абсценкой, мычанием и поминальными стонами. Таких бешенных нот без бемолей и диезов не слыхал даже седеющий Куклачев от своих котофеев.
Рашель вибрировала горлом, мотала ляжками вместо бёдер и колошматила мой живот своими оранжевыми буферами, поэтому мне пришлось сбавить темп, отчего у неё во внутрянке сделалось тепло и сыро. Я соскочил со станка, перевернул её, похлопав по лиловым ягодицам, наступил своими коленями ей на икры, чтоб уменьшить амплитуду возвратно-поступательных движений своего шершавого товарища и начал запихивать его в манере «Piano».
Но, то ли от подливы негритянской, то ли просто я сам по сути слегка выдохся, дружок, грустно хлюпая, начал терять боевое настроение.
— Мо! Мо! АЙ ВОНТ ФАКИН МОООО!!! — стонала Рашель.
И дело не в моем мужском эго и желании утвердится жеребцом в глазах чернокожей девахи. Дело в великой ответственности за Россию, представителем которой я являюсь до сей поры. Что ж это такое, Пиндостан просит, просвещенный Евросоюз требует, а мы не могём?! И пронесся рысью в моей костяной голове сокровенный меморандум: «Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем осуществлять намерения. Если ты не оприходовал за день хотя бы одного бабца, твой день пропал. Если ты думаешь, что за тебя бабца оприходует твой сосед, ты не понял угрозы. Если ты не оформишь бабца, бабец оформит тебя. Бабец возьмет твоих пацанов и будет осуществлять с ними рукоблудие в своей окаянной Африкании. Если ты не сможешь трахнуть бабца своим фалом, трахни бабца огурцом. На твоем участке может наблюдаться безбабцовье, но если ты ждешь от бабцов ударов в голову, затолкони бабцам в очко до ожидаемой истерики. Если ты не оставишь бабцов недееспособными, бабцы забьют в тебя фаллоимитатор и опозорят твою задницу. Если ты перетопчешь хотя бы одного бабца, осчастливь другого — нет для нас ничего веселее счастливых бабцов. Не считай дней. Не считай верст. Считай одно: охваченных тобою бабцов. Отрихтуй бабца! — это просит старуха-мать. Отшлифуй бабца! — это молит тебя дитя. Ты — сеятель! — это кричит родная земля. Не пропусти! Не промахнись. Засади по самые гланды!»
«Фигушки!» — мог бы сказать я, т. к. в связи с невыносимой хулиганской усталостью пенис начал показывать себя сморщенным, а одиноко висящая капелька спермы, основа которой представлена белком с вкраплениями углеводов, которых так не хватает голодающим детям Африки, означала грусть и нерешительность.
Однако, как сетовал бравый солдат Швейк: «Смех-смехом, а горжетка — кверху мехом. Конечно, рефлексии интеллектуалов-первоходок (это я про себя, любимого), погруженных в нашу абсурдную действительность, уже приелись, да и сам такой пассажир уходит в прошлое, но оригинальные рассуждения непростого сидельца, его самокопание, интересны всегда, в какой бы форме они не были бы представлены. А то, что я (как сказал бы Веничка — дурила грешный) хотел бы воплотить в это маловысокохудожественное эссе некую глобальную общечеловеческую парадигму, не обозначает ничего, это просто лулз, угарно, зыко, ржачно, точно также как трололо — семантическая пустота, знак без обозначаемого, пошлый симулякр, какая-то бестолковая хрень, блевотина на надоевшую тему с прекрасными словами «либидо», на которую у меня обида, которая изобилует эротическими переживания пэтэушницы, могущей лишь взволновать убогую детскую комнату милиции».
Короче — Сочи. Рашель выгнулась так, что голова ее чуть не залезла ей же в зад. Осатанев, всеми фибрами своей бестолковки, ощущая дефолт мозга, таки засадил ей по самые никуда. Вот оно, чудо чудес, то, которое отличается от всех человеческих побуждений и помыслов, творений и созиданий — огней земных, что есть небесная молния, ослепительная вспышка магния...
... Последнее, что я увидел перед собой, так это еле заметный веник на бордюре с надписью: «Санюта, здесь упокоившийся, пал жертвой святого безумия, себя погубил, и мира не спас».