Глава 17
МОСКВА ЗОЛОТОГЛАВАЯ
Послышалось знакомое уже бреньканье бубенчиков, и вот перед дачей остановился экипаж с матершинником- извозчиком на козлах. Натянув вожжи, он привычно изрек: – Тпрррру-у-у, каналья! Стоять, три Господа Бога, в душу мать!!..
Спешившись на землю, ямщик накинул вожжи на штакетник забора и, сняв картуз, вошел в калитку. Завидев Федора, он быстро поклонился и, как бы извиняясь, залебезил:
– Не извольте серчать, барин, все язык мой поганый! Лошадка старенькая, слышить плоховато, вот и командываю по три разу ей, треклятой!..
– Ничего, ничего! – смилостивился «барин», – к поезду, значит, доставляешь? И как работенка, доход приличный?
– Што вы, ваш благородь! Какой там! Поезд, растуды его, прости Господи, раз в два дня ходють, три – нету! С ентого какой ж доход? А вот, ежели, господа загулять изволють, да на всю ночь, да с шалыми девками, – во где веселье-то! Поди ж ты, и лафитничек поднесуть, и денег отвалют без счету, крррасота! Ээээх, растудыть-тя в лихоборы мать!!..
– Тебя как зовут, водила?
– Порфирий, ваш благородь! Ужо лет тридцать при лошадях мы, о-о-ноть, как! Возим справно, не извольте сумлеватьси, ваш благородь!
– Верю, верю, Порфирий! Выпить хочешь? Ничего, за рулем-то?
– Обижаити, ваш благородь! У нас ить оно опосля третьего стопаря – летить, ако птица! А на трезвую-то, што за езда, прости Господи, никагого куражу!..
Федор зашел в дом и вынес ямщику для поднятия куража большой фужер оставшегося первачка. Порфирий расплылся в сальной улыбке и, закатив глаза, опорожнил чарку, с понтом отставив мизинец. Через секунду цвет его физиономии слился с цветом кушака, став таким же багровым. Глаза полезли на лоб, а изо рта слышалось только шипение, как от проколотой шины. Затем он плавно осел задом на крыльцо и сиплым голосом выдал:
– У-хххх... и распроитить же твою в тридцать три дышла, в Бога, в душу, в Дарданелы и во все морские проливы маааать!!....
По всей видимости, это пространное заключение было для Порфирия высшей стадией похвалы. Надо полагать, первачный отстой был явно крепче вчерашнего. Улыбка его, уйдя в бороду, растянулась до ушей, затем он привалился к перилам и уплыл в «астрал», как оценил бы его состояние Казимир. По Федяю было видно, что он только и ждал подобной реакции. Быстро растолкав Моньку, для чего пришлось полить на него из графина, Федор посвятил его в свой коварный замысел.
Пока умиротворенный Порфирий храпел на крыльце, друзья вытащили из его тарантаса задние и передние кожаные сиденья, освободив таким образом, большое пространство. Затем Федор отсоединил прицеп от «Запора», сел за руль и включил установку. Монька в это время заговаривал зубы глуховатой лошади, для чего крепко держал ее за узду и шептал ей прямо в ухо, по всей видимости, еврейске анекдоты. Лошадь мотала головой и ржала, как ненормальная...
А Федор взлетел с машиной повыше и, подрулив сзади, мягко опустил ее в повозку. Моня поднял черный кожаный верх, накрыв с головой всю конструкцию вместе со змеевиком на крыше. Федяй выключил систему и рессоры под тяжестью «Запора» прогнулись со скрипом чуть-ли не до земли. Такую тяжесть бедная лошадь врят-ли бы вывезла, даже по хорошему автобану, но это же гарантировало, что тарантас никто и не угонит! Выскочив из кабины, он крепко привязал днище «Запора» вожжами к повозке. Из прицепа выкинули все барахло и распихали его в багажный отсек тарантаса. Получилось очень компактно.
Напоследок Монька слил остатки адского "Шмурделя" Казимиру с другом в графин на опохмел и дальнейшие вдохновения, как обещал.
Теперь встал вопрос: что делать с Порфирием и лошадью? Моня тут же выдал проект, представляющий из себя меньшее зло, учитывая ситуацию. Поскольку прицеп стал уже не нужен, его выкатили из ворот и впрягли в него бедную лошадь. Затем разложили в прицепе снятые кожаные сиденья, вдвоем подняли увесистого Порфирия с крыльца и погрузили в прицеп.
Федор на прощанье надел на руку спящего Порфирия свои электронные часы, дал по лошадиному заду хорошего шлепка и она привычно покатила хозяина к станции.
Он на минуту представил себе физиономию проспавшегося Порфирия и пожалел только о том, что не сможет доложить потомкам все обаяние цветистой, крупнокалиберной тирады, которой огласится в это утро станционная площадь...
Пол-дела было сделано, теперь надо было срочно думать о Z-горючке и Федор отправился за свеклой и засахаренными ананасами в алюминиевых жбанчиках. Заодно и тара нам может пригодиться, подумал Федор.
– К великому сожалению, на этом с маэстро Казимиром и другом его прощаемся, – пафосно изрёк Фёдор.
– День явки в военкомат неумолимо приближается, а посему нас ждут в Москве великие дела, Моня! Не забудь завернуть в тряпку пару дощечек, подарок Казимира! На худой конец пригодятся.
Сели в машину, завели движок и стали прогревать ананасно-свекольную баланду.
– Моня, «шмурдячок» уже в змеевике! Давай по рюмке за удачный перелёт! Разглядел железную дорогу на Москву? Курс есть? Так, оперативное время 05–30 утра. Экипаж к полету готов? Пристегнуть ремни!!
– Готов, ваш бродь! Давно готов, блин! Поднимаю колымагу в воздух, иначе на церковную маковку сядем, как на шприц!..
Повозка загудела, рессоры жалобно заскрипели, распрямляясь в другую сторону, и странное безлошадное сооружение начало подниматься вертикально вверх. Хорошо еще, что в этот ранний для дачного поселка час на улице было безлюдно, иначе любителей утренних прогулок от такого зрелища хватил бы «Кондратий!»...
– Рессоры выдержат, а вожжи на пределе! – доложил Монька, – приедем, надо закрепить покрепче!
– Моня, врубай реостат на полную! Погнали!!...
Экипаж напрягся всеми вожжами и рванул вперед. Высота была около километра, облаков не было, так что видимость за бортом была преотличная! Федор и не предполагал, сколько же деревень ютилось под Москвой в начале века! Сплошные поля, огороды, беленькие сельские церквушки над погостами, сверкающие золотыми маковками под встающим солнцем, реки с живописнейшими берегами и многочисленные тропки непролазных российских дорог – все это так и мелькало под ними.
Проносились внизу дворянские усадьбы, дома с колоннами и флигелями, окруженные красивыми, ухоженными парками со скульптурами по аллеям. Но больше всего поражало обилие густых лесов, изредка прорезаемых одинокими ветками железных дорог.
На подлете к Москве рельсовых дорог стало больше, и вот уже в лучах восходящего солнца засверкали золотом бесчисленные церковные купола, показались мощеные булыжником улицы, заставленные подводами. По рельсам лениво плелась одинокая в этот ранний час конка, запряженная парой крепких лошадок. На пустых еще площадях одиноко маячили фигуры усатых городовых, а дворники в длинных фартуках уже резво махали метлами.
На Москве-реке стеной стояли груженые баржи, вокруг которых сновали грузчики с мешками на спинах. Трудовая Москва просыпалась рано.