Сняв заверещавшую трубку, услышала незнакомый голос:
- Кем я был? Могильною травою? - И пауза… Пока не отозвалась на непонятные вопросы и снова услышала: - Хрупкой галькою береговою? Круглобоким облачком над бездной? - Уловила, что это – стихотворные строки и подумала: чудак какой-то… что ему ответить? Но с того конца «связующей нити» снова донеслось: - Ноздреватою рудой железной?
И незнакомец рассмеялся.
- Простите, но, наверное, Вы ошиблись номером…
И хотела водворить радиотрубку на базу, но «голос» словно увидел мой жест и заторопился:
- Подожди, подожди, не клади трубку! Галина, это я, я, бывший режиссер Илья Дорош, помнишь такого?
- Ой… Ну, как же… Конечно, - забормотала, - Но…
- Давно не виделись, да? – И помолчал. – А уже двадцать два года, так что встретимся и не узнаем друг друга.
- Да нет, почему же… Ты был…
- Каким был, того уже нет, - снова рассмеялся: – Сдается мне, что стал я другим, поэтому и захотелось с тобой встретиться.
На мой вопрос, как узнал мой номер телефона, ответил, что от оператора Сашки, с которым случайно столкнулся на улице, и вот теперь:
- Так ты не против встречи?
- Не против… в принципе.
- Почему «в принципе»? Думаешь, что опять буду спорить?
- Да я не боюсь споров, наоборот… так что, если хочешь, давай…
И мне показалось, что он вздохнул с облегчением:
Ну, а теперь - к дневниковым запискам. Есть ли в них хоть что-либо об Илье? Ведь не о всех писала, а только о тех, кто чем-то зацепил. Он сказал, что не виделись двадцать два года, значит, полистаю странички за 1995 год… Ага, вот: «Илья Дорош. Слава Богу, взяли еще одного режиссера, и теперь мне станет легче.» Но записей мало, всего три. Значит, только вначале зацепил, а потом… А жаль, как бы сейчас пригодились… Итак: «После недельного обучения нашему ремеслу Илья сидел за пультом и в прямой эфир выдавал беседу, по ходу которой надо было с пюпитров показать несколько фотографий, иллюстрирующих слова выступающего. Казалось бы, что может быть проще? Но одну он включил, когда та была оператором еще не сфокусирована, а две другие не тогда, когда это было нужно, и выступающий, в растерянности глядя в камеру, замахал руками, что-де не та, мол, не та… и замолчал в ожидании нужной. Накладка… После передачи по коридору он шёл мне навстречу и улыбался: «Ну и что… что тут такого? Подумаешь…» Что ж, и впрямь: что ж тут такого… для первого-то раза, но что будет дальше? Ведь работать за пультом в прямом эфире может далеко не каждый, а в Илье есть некая суетливость, которая меня и настораживает».
Потом мои предположения подтвердились.
И вот мы – в парке, куда я приходила позавчера… как и каждую весну, в апреле, чтобы полюбоваться зацветающими ясенями. Но Илью пригласила сюда совсем не за этим, - кажется, он был не из тех, кто способен любоваться этой хрупкой мимолётной красотой.
И вот как всегда при встрече - первые вопросы-узнавания: а помнишь?.. а не забыл (ла) как?.. а его (её) помнишь?.. а как ты теперь? И оказалось, что живёт он с семьёй в Астрахани уже лет пятнадцать, а сюда приехал к родственникам, - «Надо же навестить родню, а то… да и в город босоногого детства, чтобы…»
- Чтобы что? – удивилась, всё еще воспринимая его тем, прежним. – Ведь помнится, ты не любил оглядываться в прошлое и смотрел только вперед и только в будущее.
Илья вроде бы немного сконфузился и, коротко взглянув на меня, предложил присесть напротив памятника, чьим именем назывался парк. Присели. Помолчали. Но пауза затянулась и я, чтобы заполнить её, спросила первое подвернувшееся:
- Илья, а что за строки ты декламировал по телефону? Что-то не припомню, чтобы любил поэзию тогда, когда...
- Когда был дураком, да?
- Ну, что ты? – улыбнулась, - Никто дураком тебя не считал, так чего ж ты так… о себе… вдруг?
Он резко встал. Прошелся туда-сюда перед скамейкой, остановился напротив:
- «Вдруг» говоришь?
Я удивлённо взглянула:
- А что… не вдруг?
Он снова прошелся, но присел:
- Знаешь…
И умолк, уставившись на деревянную скульптуру «Иванушка-дурачок с рыбой». Разглядывает… Понравилась? Спросить? Нет, не буду, может он и не видит её, а что-то вспомнил и...Но он продолжил начатое:
– Вдруг можно поймать рыбину, а моё «вдруг» растянулось на долгие годы, – улыбнулся: - Знаю, что не понимаешь, о чём я…
И встал, жестом пригласил идти.
Какое-то время молча шли по аллее стройных, вытянувшихся деревьев с почти черными стволами, кроны которых мётлами тянулись в небо. Красивые деревья. И особенно теперь, когда распушились их соцветия, хотя листьев еще не видно. Да и название ласковое, теплое – ясени. Вчера в Интернете вычитала, что по христианской легенде воду для первого омовения Христа подогревали на ясеневых дровах и поэтому…
- Не знаю, как и почему это началось, - прервал Илья моё любование ожившими ясенями: - А, впрочем… - И остановился, взглянул с прежней беззаботной искринкой во взгляде: - Может, когда однажды… Лет пять назад это было. Ехал в поезде, мой молчаливый попутчик почитал-почитал какую-то книжку, потом бросил на столик, опустил полку, постелился и лёг, а я… Вначале смотрел в окно, думал о предстоящем, а когда стемнело, взял в руки эту самую книжонку… стихи какого-то Кедрина, раскрыл, прочитал первое попавшееся: «Кем я был? Могильною травою? Хрупкой галькою береговою? Круглобоким облачком над бездной? Ноздреватою рудой железной?..» Прочитал это и подумал: ерунда какая-то… Раз родился ты человеком, значит им и был. Бросил книжонку туда, где лежала и тоже лёг.
- Значит, то был Кедрин, когда ты – мне… Помню, что он с войны возвратился, что писал потом о природе… но вскоре трагически погиб. Когда-то читала его, и кое-что знала наизусть, а теперь только и осталась незабытым: «Как быстро следы человека стирает природы рука!»
- Да, да, - оживился Илья. – Вот именно, стирает! И так быстро. - Неожиданно замолчал, глядя под ноги, остановился: - Но как же мы… как же я не думал об этом в ту пору, когда у вас… когда был молодым!
- Не хочешь ли сказать, что стихотворение Кедрина перевернуло твою жизнь? – пошутила.
- Нет, не хочу, - усмехнулся: - Тогда я бросил не заинтересовавшую меня книжонку на столик и лег спать, но… - Жестом пригласил повернуть в соседнюю аллею: - Но когда ночью просыпался, то каждый раз почему-то сразу всплывали слова из прочитанного «Кем я был? Могильною травою? Хрупкой галькою береговою?..» И каждый раз отмахивался от этих навязчивых слов. И каждый раз казались они мне чем-то вроде ночного наваждения, но к утру... Когда надо было уже выходить, почему-то книжку ту взял с собою, тем более, что сосед сошел еще ночью и потом...
Но тут зазвонил мобильник Ильи и он, извинившись, отошел к соседнему ясеню и начал что-то объяснять звонившему.
И еще одна моя запись о бывшем режиссере из тех, молодых его лет: «Странный Илья… а, вернее не столько странный, как зацикленный на каком-то стремительном беге в поисках всё новых и новых впечатлений. Да еще этот его любимый афоризм, который слышала не раз: «Нельзя препятствовать выработке гормонов радости эндорфинов, которые положительно сказываются на настроении и самочувствии, и нельзя отдаваться чему-то полностью, а то сгоришь.» И у кого только вычитал? Но в те несколько месяцев, что у нас работает, этому и следует, - при монтаже сюжетов не всматривается в кадры киноплёнки кропотливо, как я, поэтому в сюжетах неожиданно мелькают непонятные кадры; при записи концертных программ переключения камер делает, не обращая внимания на ритмику звучания музыки, да и во время дежурных передач в эфир часто летят банальные накладки. Когда недавно попробовала ему объяснить, что, мол, в нашей профессии надо быть особенно терпеливым, выдержанным и аккуратным, то он, глядя на меня с улыбкой, всё помалкивал, а потом встал, махнул рукой: «А-а, всё это ерунда. Всё это не стоит выеденного яйца. Вот если бы…» И тут же начал разворачивать предо мной картины своих предполагаемых «деловых свершений».
А был красив, - высокий кареглазый блондин с чуть вьющимися длинными волосами, поэтому его как-то сразу мои ассистентки прозвали модным тогда французским артистом Пьером Ришаром. Да и суть его была схожа с персонажами его героев, - временами… и даже часто проскальзывала в его поступках какая-то наивная безоглядность, которая меня, вечно анализирующую каждый свой поступок, даже шокировала.
Илья сунул телефон в карман, подошёл ко мне:
- Извини, дочка звонила. Проблемы у неё… - Махнул рукой: - А, впрочем, моя жизнь без проблем не бывает.
Взглянул меж крон ясеней в просвет голубейшего неба и тихо, отделяя каждое слово малыми паузами, продекламировал:
- Есть много звуков в сердца глубине, неясных дум, непетых песней много, но заглушает вечно их во мне забот немолчных скучная тревога.» Не так ли?
- Так, так, - усмехнулась. – Но, кажется, эти строки не Кедрина… по глубине, да и по стилю.
- Нет, не Кедрина… - Остановился, взглянул на крону ясеня. – Но понимаешь, именно он открыл для меня поэзию. - И почему-то улыбнулся, словно извиняясь: - И даже не столько поэзию, а… - Подошел к ясеню, прислонил ладони к его темно-серому стволу: - Тогда из его, показавшихся мне странными строк: «Кем я буду? Комом серой глины? Белым камнем посреди долины? Струйкой, что не устает катиться? Перышком в крыле у певчей птицы?» в меня и начало входить… во мне стало прорастать то, что постепенно изменяло восприятие, отношение ко всему окружающему и я начал понимать... - Отошёл от ясеня, и мы снова пошли вдоль аллеи: - Нет, не понимать, а чувствовать природу… и не только природу, но и всё, что видим, осязаем, что рядом... всё это связано со мною и какой-то частицею селится во мне ежечасно, ежеминутно, и если этого не отвергать, то…
- И как давно… - прервала его и чуть помолчала, подыскивая подходящее слово: - И как давно это с тобой приключилось?
Но он не уловил легкой иронии вопроса и, сделав несколько шагов, повторил конец своей фразы:
- И если не отвергать этого, то мир станет совсем другим. – Остановился. Посмотрел на меня вопросительно: - Что, разве не так?
- Илья… - Я опять улыбнулась, но на этот раз ласково, извиняясь за иронию: - Понимаешь, во мне не случалось таких внезапных перемен… - И, заметив, что он хочет возразить, поспешила исправить: - Ну, хорошо, не внезапных, а даже постепенных, поэтому не могу… не знаю, что тебе ответить. То, что мы должны «в одном мгновеньи видеть вечность, огромный мир - в зерне песка, в единой горсти – бесконечность и небо - в чашечке цветка…» так эти строки…
- Какие точные, ёмкие и… прекрасные! – воскликнул Илья. – И чьи?
- Вильяма Блейка, английского поэта. Так вот, эти строки были записаны мной в дневнике еще в шестнадцать лет, а, значит, уже были моей сутью, и только подтвердили…
- Да, знаю, знаю…
И подпрыгнув, хотел сорвать кисть цветущего ясеня, но не удалось. Тогда ступил на скамейку и осторожно стал дотягиваться до нижней ветки, чтобы… Да, Илья и впрямь стал другим, вернее, лицо… И как же сейчас ярко смотрится он в своём черном свитере на фоне этих трепещущих светло зеленых метелок, голубого неба… Но уже сорвал одну, спрыгивает:
- Я видел… а, вернее ощущал это, поэтому тогда и… - Подошел ко мне: - Смотри, какая нежная метёлочка. И скольким будущим ясеням готовит жизнь своими осенними семенами-крылатками! – Разложил её на ладони, слегка пригладил: - Как там у Блейка? Видеть вечность… в цветке?
- «В единой горсти - бесконечность, - взяла метёлку с его ладони, - и небо - в чашечке цветка.»
- Жаль, что такие слова не попались мне в мои шестнадцать… - загрустил: – Ведь родители подсовывали мне совсем другие книги.
- Какие да какие… если помнишь.
- Помню. Книги, подсказывающие, как добиться «денежного успеха»… их слова, «чтобы жить припеваючи».
- Ну, что ж, это тоже неплохо… для мужчины. – усмехнулась. - Правда, борьба за деньги заслоняет восприятие мира таким, каким он тебе открылся потом… А, кстати, - пытливо посмотрела ему в глаза: - наверное, теперь уже сможешь сказать, что приносит большую радость: деньги или «в одном мгновеньи видеть вечность»?
Но Илья лишь рассмеялся и, встав, направился к киоску.
И последняя запись об Илье: «Дорош думает увольняться. Наблюдая за ним эти месяцы, думаю, что он и не смог бы стать режиссером. Правда, за пультом работать более-менее научился, но… Ведь в нашей профессии надо быть еще и психологом, а Илья словно проскальзывает мимо людей, стараясь не заражаться их состоянием, настроением. Интересно было бы узнать: и впрямь ему не любопытны люди, или просто бережет себя? Недавно моя ассистентка попросила: «Пожалуйста, не заставляйте меня с Ильёй Васильевичем работать.» Спросила: «Почему?» «Да он… - запнулась, но всё же договорила: - Да он какой-то… Обращается с нами, ассистентами, как с солдатами и никогда даже «пожалуйста» не скажет.» Попробовала оправдать режиссера, а потом сообразила: зачем?.. Ведь всё равно он собирается увольняться, - несколько раз слышала от него: мало, мол, нам платят, очень мало.»
И всё же, какая темная кора у этих ясеней?.. Но зато оттеняет позеленевшие верхушки вот с таким нежными кистями и голубейшее небо с белыми облаками. Какая красота! Сидеть бы вот так до-олго, запрокинув голову и любоваться… тем более, что Илья почему-то еще стоит у киоска и читает книгу. Купил?.. Но идёт.
- Вот… - подошел с пачкой сигарет и двумя книжками в руке, - купил сборник стихов Алексея Константиновича Толстого, ведь этот парк назван его именем, да?
- Да, его… - взяла книги. – Ой, а зачем тебе две… одинаковых? – невольно вырвалось.
Мягко улыбнулся:
- А для того, чтобы одну тебе подарить… хотя у тебя, наверное, уже есть, да?
- Да-а… - тоже улыбнулась, - но не такая.
- Пусть будет теперь и такая… такой томик. На память. Когда-нибудь возьмешь в руки и вспомнишь непутевого режиссера Дороша.
- Ну, спасибо. Непременно вспомню, непременно. – И полистала книгу. - Когда-то знала из Толстого наизусть несколько стихотворений, а сейчас… - И прочитала первые попавшиеся строчки: - «Есть много звуков в сердца глубине, неясных дум, непетых песней много, но заглушает вечно их во мне забот немолчных скучная тревога…» О! Неправда ли, как раз о том, о чём и мы с тобой…
Но тут опять зазвонил его мобильник. Илья отошел в сторону и сразу раздраженно стал что-то объяснять собеседнику, а я снова обратилась к ясеням... Может, когда-то я была этим жеревом? Жила, как и они целых триста лет, ко мне приходили люди, собирали мои листья, чтобы лечить нервы, потом плоды – от простуды. Ведь не зря же американские индейцы считали, что первые люди появились на ветвях ясеня, да и викинги называли себя людьми ясеня, а свои руны записывали на дощечках из него, так что, если бы и я… Однако, что-то долго Илья разговаривает, наверное, опять дочке что-то советует, ведь молодые – народ упрямый, им надо до-олго доказывать что-то… Но всё, кончил, идёт.
- «Забот немолчных скучная тревога…» Вот-вот, эти самые заботы и заглушают все мои песни. Ты знаешь… - И замолчал. И снова стал ходить туда-сюда вдоль скамейки. Но присел. – Ведь я добился того самого «денежного успеха», о котором талдычили предки. Взял кредит, купил тестомесильную машину, ротационную печь, снял недорогое помещение для двух складов, кабинета и вначале открыл одну мини-пекарню, потом еще одну, еще… Уже шесть их у меня по всему городу, так что дело закрутилось… да и я в нём, как белка в колесе. – Замолк. Красивый у него профиль... и прядь седоватая так ему… - А что в результате? – прервал моё любование. - Вот, сын позвонил…
И снов встал. Сделал пару шагов от скамейки. Возвратился, присел.
– Понимаешь, дети привыкли к достатку и теперь хотят всё больше и больше… - Рубанул ребром ладони по краю скамьи: - Еще и еще, еще и еще, а я… а мне…
- Илья, - притронулась к его руке: - Если говоришь мне об этом, ожидая совета, то мне трудно…
- Да не жду я от тебя совета. Знаю, что выхода нет. Знаю, что надо по-прежнему крутиться, крутиться, хотя у меня от всех этих булочек, багетов, гамбургеров, кухтиани, мадаури, маклакашей… - Замолчал. Глубоко вздохнул: - От всего этого у меня уже…
И ладонями сжал шею.
Эта встреча с Ильёй случилась прошлой весно… но странно! Вроде бы ничего в ней особенного не было, - ну, встретились, поговорили, кое-что вспомнили, он поделился своими раздумьями над поворотами своей судьбы… Вот и всё. Но почему же я так часто возвращалась и возвращалась к ней и тем самым строчкам Кедрина: «Кем я был? Могильною травою? Хрупкой галькою береговою?». Они преследовали меня, словно Илья передал их мне эстафетной палочкой, чтобы я тоже снова и снова пыталась оглянуться на свою жизнь. А недавно, раскрыв подаренный им томик Толстого, полистала и вдруг увидела страничку, в уголке которой наискосок тонким синим фломастером было написано только одно слово: «Помни!», и справа несколькими чуть заметными точками отмеченные строки:
…И просветлел мой темный взор,
И стал мне виден мир незримый,
И слышит ухо с этих пор,
Что для других неуловимо…
И всюду звук, и всюду свет,
И всем мирам одно начало,
И ничего в природе нет,
Что бы любовью не дышало.
Так, значит, выделил то, о чем мы тогда… Ах, Илья! Какой же прекрасный, незримый мир открылся тебе! Но как трудно совмещать его с тем, в котором живём. И как невыносимо трудно делать это именно тебе.