Пролог
Тускло мерцала ночь. Хутор спал, погруженный в безмолвие. Черные тени домов лежали в окружении цветущих садов. Ясное прозрачное небо светилось отблесками созвездий. В глухой полночной тишине раздавался лишь робкий свист одинокого филина, да монотонное гудение кружащейся мошкары. Ветлы и клены стояли сонными призраками, колыхая листвой и тонко поскрипывая ветвистыми кронами.
Леса вокруг раскинулись бесконечными далями. Край топких болот и кристальных озер утонул во мраке. Где-то в самой глуши заповедных кущ, среди сплетений вьюнов и стланика цвел загадочный, волшебный цветок папоротника. Ведьмы слетались на свой дикий шабаш, нечисть из замшелых гнилостных падей выбиралась на гульбище, сонмы нетопырей, прекрасных русалок и полудниц собирались на лесной поляне. Разжигали жаркие костры, творили бесчинства, веселились и визжали, в безумной свистопляске принося кровавое жертвоприношение. Стояла ночь, та самая ночь Купала.
Василий шел немного хмельной, раззадоренный и радостный. Сегодня наконец он исхитрился, сумел поцеловать, вернее, чуть коснуться губами ее мягкой бархатной щеки. Собирались отроки на опушке за селом, натаскали бурелома, возвели шатер из дров, запалили пламя. Хороводы вокруг бушующего огня, игры, прятки. Заливались свирели и бубны, грохотали барабаны, звенели колокольчики. Улыбки сияли на лицах красавиц, а ребята в чистых посконных рубахах и новых кожаных поршнях вышагивали горделиво и важно.
Он не сводил глаз с Алёнки, самой бойкой и притягательной юницы на свете. Не видел никого кроме нее, восхищался дивной статью, чудной неземною красой. Плыл вместе с нею в плотном широком круге, взирая нежно и робко, растворяясь в потоке пляшущей молоди. Дева блазнила, сверкала очами, крутила расшитым бусинами подолом, била каблучками оземь, смеялась заливисто, игриво. Василий таял под ее взором, шел вприсядку, вместе с дружками заводил озорной перепляс. И не мог совладать с собой, завороженно глядя на смеющуюся лукавую девицу.
Всем хороша Алёнка: и бела, и работяща, и пригожа. Светится зарей, будто соткана из солнечных лучей. Мать ее Услада далеко за порубежьем красою славится, всю прелесть девке отдала, все забавушке своей завещала. Муж Горыня, лучший княжий ратник, погиб в жестокой сече с половцами-кипчаками. Одни с дочкой остались, не было детей больше. Да бабка, старая Рогнеда, с ними на печи век вековала. Слава дурная за ней шла, кудесницей была старуха. Гости богатые наезжали, прибытку для себя просили, серебром одаривали. Не отказывала Рогнеда никому, всем в делах темных помогала. Ночами окутывалась избушка туманом, дым из трубы черный, смоляной. Выходила в поля, стригла дорожку во ржи, колосья путала. Видели ее в самых неожиданных местах, в банях в виде кадушки дубовой, а то и среди стада волчицей вдруг обернется, завоет жутко, всех коров распугает, пастушка до обморока доведет. Говорили, может она младенцем прикинуться, плачем к себе подманить. Кто на руки возьмет и седмицы не протянет. В страшных мучениях с жизнью расставался человек.
Трогать Рогнеду нельзя, княжьи оружники хутор спалят тогда, а жителей засекут. Боялись старухи пуще проказы. Но хворь когда или нужда, шли с поклоном. И помогала кудесница, привечала ласково. А что шалила ночами, пугала хуторян, на то глаза закрывали.
Знал Василий про это, но не верил, что Алёнка в бабку пошла. У него семья большая, справная. И монеты золотые батюшка в тайнике держит. Надеялся он после жатвы хлебов женитьбу сыграть, забрать девку в свой дом и жить радостно. А там и чада появятся, да погодки, один за другим. Будет ему счастье с любушкой своей.
Идет отрок мимо спящих изб, мимо распустившихся рябин и зарослей дикого крыжовника. Представляет грядущее, радуется силе молодецкой, упоенно вдыхает свежий, настоянный на медовых травах воздух, улыбается сам себе. Вот и ее дом. Покосившаяся соломенная крыша, а стены крепкие, сосновые. Оконца слюдяные ставенками прикрыты. Спит голубица, сны девичьи, воздушные видит. Может и о нем вспоминает. А он здесь, рядом совсем, до зари ждать готов, только бы возле любы ненаглядной…
Стоит Василий, мечты, грезы сердце наполняют, дух воспарил высоко-высоко. А не видит ползущего с болот тумана, не слышит шелеста пернатых крыл в вышине, не замечает сгущения хлябей небесных. То нежить с праздника бесовского возвращается. Торопится до света успеть, в норы свои забиться.
Затеплилась искра в оконце, сквозь щели ставни пробился лучик золотой. Зажгла лампадку Алёнушка, подкинула дровишек, выгребла золу из поддувала. Зелье на печи кипит, дух смрадный в трубу уносит, варево волшебное бабушка завела, приворот вечный готовит. Княжий наказ строгий, суровый. Да и награда немалая. Хочет он княжну литовскую в жены сыну своему старшему. А через то к землям и богатствам литовским прикоснуться, с тестем замириться по-родственному, роздых земле Русской сделать, от бед и разора оправиться.
Все знает Алёна, бабушка ничего от нее не скрывает. Время придет, всю силу ей отдаст, всему научит. Дева юная и так многое умеет, но до поры никому не открывается. Хочет она повелевать, играть на людских слабостях, покорять. Богатства и знатности хочет Алёнка, титула княжеского, не иначе. Оттого слушает бабушку, знания тайные перенимает, скорее повзрослеть желает. Невестой, ладушкой князю своему станет. Тому, третьему, младшенькому. А князь-отец никуда и не денется, уговор у них с бабушкой твердый. Иначе самому не устоять тогда. Мама Услада давно с ним крутит, одинокий князь, бобылем живет. Ну, а эту связь скрывает от людей, святым казаться хочет, непорочным. Но крепко привязан хитрец, не вырваться ему, не выскочить. Да и не хочет он, любит ее безумно. Только о земле печется, славы жаждет, ворогов сокрушить поклялся. Братьев своих в опалу, кого и под меч. Не Алёнкина забота в такие дела вникать. А она и не вникает. Зелье варит, бабушке помогает, суженого ждет.
Стоит возле городьбы очарованный отрок, томными мыслями плененный. И столько силушки в руках, столько воли и лихости в груди, что вот взял бы упор, да сдвинул твердь земную! Оглянулся вокруг в поисках воротила…
Глухая синяя мгла наплывала стелющимися по земле облаками. Достигла его, окутала непроницаемой тьмой, остудила вскипевшую удаль. Странное скрипение донеслось из дубравы, было невозможно разгадать направление, но звук приближался. Василий широко раскрытыми глазами вглядывался в сине-зеленую муть. На мгновение мгла распалась на клубящиеся островки, и он увидел, как мимо него катится старое тележное колесо, вздрагивая на колдобинах истлевшими спицами.
Ухватился добрый молодец за обод, взметнул высоко вверх, да со всего маху насадил на кол городьбы. Взвизгнуло колесо, напрочь застряв промеж частокола. Подивился своей хватке Василий, возрадовался по-детски. Усмотрел прогал в тумане, бросил прощальный взгляд дому любимой и пошел восвояси.
Ужаснулся хутор с рассветом, загомонил в предчувствии страшного. На заре проходящие мимо косцы увидели задавленную, висящую на изгороди старую Рогнеду. Ворот исподницы глубоко врезался в шею, изрезанное морщинами лицо черно-синее, в жутком оскале, длинный язык свесился набок, пена застыла на губах. Кто сотворить смел такое, жители и предположить не могли. Завыли старухи, заголосили молодицы, зашлись в плаче малые дети. Все знали, чем окончится это лихо.
Василий вовсе духом пал, вспомнил ночь вчерашнюю. Чуял, как жжет внутри, растекается, режет боль острая, невыносимая. Ушел в поля, спрятался в колосьях, сжался в стонущий комок. Пролежал так до сумерек, промучился, с лица сошел, почернел весь, осунулся. Встать хотел, домой идти, шевельнуться не смог. Глянь: Алёна перед ним возникла. Очи сверкают яростно, ланиты пламенем горят, кулачки сжаты грозно, накрепко. Впилась взглядом, насквозь прожгла, всего наизнанку вывернула. За бабушку спрашивала. Только не мог ответить Василий, лишь мычал да головою кивал. Странно, но все понимала девица, все из него выманила, обо всем сказать заставила.
Заплакал Василий, в ноги пал, отпущения возопил у девы юной. Только не простила она, не пожалела отрока, не дала пощады. Да и как, если дух Рогнеды в ней обретался, к мести призывал, к проклятию. И прокляла Алёнка отрока Василия, на веки вечные предсказала роду его по мужской линии жизни тридцать лет и тридцать зим, и не живать боле. А смерти лютой, безысходной, мучительной.
И в тот час вышел дух из добра молодца, устремился в выси горние, голубые. Померкло солнце, дрогнула земля, кроваво-красный закат взошел в поднебесье. Грохот лошадиных копыт и шорох вынимаемых плетей накрыл лесные тропы. Княжьи оружники торопились на хутор.
Глава 1
Метет поземка по сумеречной степи, морозный ветер швыряет колючие крошки снега в лицо. Кутается в ворот козьего тулупа Абай, трет щелочки глаз рукавицей, погоняет каурую кобылку. Не так и стар Абай, за шестьдесят слегка, но клонит к земле, гнет немощь давняя, боевая. Уж тридцать лет как с фронта возвратился, посеченный весь, израненный осколками фугасными. Целый год в госпиталях обретался, шесть операций перенес. Выжил, выстоял, в страданиях будущее у судьбы отвоевал. Маялся, от боли на стену лез, бессонницей мучился. Но не сломила его тьма фашистская, не смогла в могилу загнать.
Счастливо жил Абай. Жена Юлдуз все с ним вынесла, пятерых детей подарила. Взрослые уже, разъехались кто куда, не захотели в ауле оставаться. Образование получать в люди пошли. Радовался старик, в гости сынов ждал.
Бежит кобылка, хвостом машет. Спина, бока в инее, с губ сосульки свисают. Пар изо рта со свистом выходит, ушами прядет настороженно, чутко. В небе звезды сияют, лунный месяц как раз впереди зимнюю дорогу освещает. Заметает пурга следы, с пути сбить пытается, запутать возницу норовит. Только не тревожится Абай, все родное в степи, с детства изъезженное, исхоженное. С закрытыми глазами дорогу найдет, по наитию, по чутью глубинному, степному. Сколько раз в этот улус мальчишкой бегал, затем парнем к ненаглядной звездочке своей!
Скрипят полозья, след глубокий за собою оставляют. Печален и суров возница, слезы скупые смахивает, в горле крик отчаянья застыл. Тоска нутряная, страшная в глазах его читается. Не о себе печется Абай.
В санях сено, кошма расстелена, войлок верблюжий, белый, мягкий. И разметалось на войлоке том дитё трехлетнее, совсем обнаженное, голенькое. Мечется Андрейка в бреду беспамятном, ножками чуть подрагивает, кулачки сжаты, ротик слегка приоткрыт. Пищал ребенок тихонечко, скулил жалобно. Затих теперь, озяб совершенно, уже и пальчики на ногах темнеть начали. Коснулась морщинистая рука лобика детского. Теплый, на щеках едва заметно румянец пробивается. Пока еще жив Андрейка, скрючился весь, сжался. Мороз за минус двадцать, ветер воет. Как мог Абай его от ветра оградил, люльку соорудил. Хотел сверху попоной накрыть, хоть как-то тепло сохранить. Нельзя.
Родители мальчика соседями хорошими были. Молодые, красивые, совсем недавно появились в ауле. Сергей-то, видно, военный бывший, с выправкой. Лизавета, жена, доктором в медпункте. Муж все по командировкам, домой редко приезжал. А она с ребенком в селе одна. Говорили, геологи они будто. Какие-то секретные изыскания в тайге проводили, там и познакомились. Как к ним в аул их занесло, никто не понимал. Но постепенно привыкли. Семья скромная, тихая, домик купили рядом. И отношения очень хорошие, дружеские. Она, Лизавета, с Юлдуз душа в душу, по хозяйству, по-женски вместе. Андрейка как внук родной, смышленым парнишкой рос, все время в доме у них. Абая с Юлдуз дедушкой и бабушкой называет, ласковый такой, привязчивый…
Уехал Сергей куда-то на Витим, за Байкал, за Саяны. Уран там искали, пути-дороги к рудникам смертоносным пробивали. А потом и за Лизаветой машина пришла. Срочно в экспедицию вызывали, видно не могли без нее обойтись. Обещала, что через месяц обязательно вернется. Андрейку им оставила, присмотреть за ним просила.
Прошел месяц, и другой, и третий. Ни родителей, ни известий от них. Председатель сельсовета запрос делал в район, не ответили ему. А тут и ребенок простудился, где-то недоглядели за ним. Да сильна хворь приключилась, температура высокая, сознание теряет, бредит, мамку зовет. Третий день в себя не приходит, даже глаз не открывает. Сначала фельдшера вызвали, потом доктор из района приехал. Все, сказал, не выкарабкается малец, ничего нельзя поделать. Поздно.
Собрался Абай к мулле Наби в соседний аул. Целителем тот был знаменитым, многих слабых и безнадежных на ноги ставил, молитвами духов болезни изгонял. Ни денег, ни подарков не брал мулла. Призывал лишь к вере в Аллаха милостивого, милосердного. В мечеть людей звал. Недовольна власть советская была, давно уже мечеть закрыть порывалась. Но люди возмущались, за муллу, за веру отцов своих крепко стояли. Письма в Москву писали, на областное начальство жаловались. До самого товарища Брежнева письма дошли. Тогда оставили в покое муллу и мечеть не тронули. Верующие вздохнули радостно, возблагодарили Аллаха и пророка его Мухаммеда.
Поутру приехал Абай в улус. Отыскал муллу, о горе своем рассказал. Сдвинул брови старый священник, лоб наморщил озабоченно:
– Сколько лет мальчику? – вопросил участливо.
– Три года ребенку исполнилось в мае, – голос дрогнул у Абая. – Помоги, уважаемый Наби, – непрошеные слезы блеснули в уголках глаз. – Помрет мальчонка.
– Не помрет, – мулла принял решение и будто посветлел лицом. – А ты вот что. Взойдет звезда на востоке, ребенка в сани и ко мне сюда вези. Я тут ждать буду. Только голенького вези в возке открытом. Ничем накрывать нельзя. Всю дорогу так чтобы, иначе ничего не получится. За два часа доберетесь.
– Помрет он, Наби, не выдержит дороги, замерзнет.
– Делай, как я сказал, иначе точно умрет. Доверься Аллаху, Абай.
– Я все сделаю. Жди нас к полуночи.
Стиснул зубы старик, умчался домой. Все никак первой звезды дождаться не мог. Наконец пришел вечер, спустились сумерки. Тогда подхватил Андрейку, скинул покрывала. Жена в голос кричит, отдавать дитё не хочет, за порог не пускает. Насилу уговорил, упросил не мешать, довериться мулле.
Дернул вожжами, – пошла кобылка, понесла споро. Лошадь хоть и не молодая, а быстрая, шустрая, в силе еще. Бежит размеренно, хозяина слушает, команды исполняет. Ночь сгустилась, уже и звезд не видать, все метель скрывает от глаз, снежные порывы в лунном свете вихрями кружат. Лежит мальчик, синеть начал, затих совсем, не шевелится. Хлестнул кобылу Абай, припустила пуще.
Тут ветер волчий вой донес. Жуткий, протяжный и близкий. Усмотрел старик, как несколько черных комочков по следу двигаются. Бегут неспешно, уверенные в себе, понемногу сокращая дистанцию. Ожег плетью бока лошадиные, взвыл и сам по-звериному, встал во весь рост. Поскакала кобылица шибче, заскрипели сани, заметались по дороге, Андрейка чуть в сугроб не вывалился.
Держит его одной рукой Абай, другой плетью кобылу хлещет. Несутся розвальни на полном ходу, полозья, будто ножи отточены. Внизу под попоной двуствольное ружье заряженное припрятано, знает он степь ночную, вьюжную. Припаса охотничьего в достатке у него, патроны картечью снаряжены, свинцом сеченым. До улуса всего минут двадцать езды осталось, а волки вот они, настигают.
Вожак впереди, глаза огнем дьявольским горят, уши прижаты. Прыжки сильные, широкие, сбоку обходит сани, кобыле в горло вцепиться метит. За ним еще пятеро матерых, крупных, косматых. Повернулся, прицелился Абай в вожака. Мушка ходит, рука трясется, под второй рукой Андрейка ледяной, мертвый как будто. Злость, ненависть великая к горлу подступила, и не выдержал Абай, взревел страшно, клич древний, племенной из груди выпустил, как тогда, в сорок втором, когда на немецкие окопы цепью шли. Пальнул в вожака дуплетом.
Сгрудилась стая, остановилась на миг. Вожак с шага сбился, в сугроб слетел. Вскочил, отряхнулся и снова вдогон. Лошадь умная, несет, ледышки из-под копыт вылетают. Сама дорогу знает. Тут и огни улуса показались впереди. Не отстают волки, по обе стороны дороги расположились, с двух сторон заходят, разом прыгнуть хотят, возницу с саней выбить. Исхитрился Абай, зарядил ружье. Чудом ребенка за ногу схватить успел, так подбросило на ухабе. Но вот они, серые, взгляд безжалостный, лютый. Вплотную к саням подобрались.
Растерялся Абай, духом пал, глаза волчьи к месту пригвоздили. Прыгнули оба одновременно, толкнулись лапами сильно, стремительно. Пасти на всю ширь раскрыты, с клыков пена слетает. В пасть эту одну-единственную сунул ствол Абай. Что есть сил, нажал курки. Оглушительная вспышка напугала второго, в ребенка метившего. Просчитался, вцепился в попону, поволок с саней. Как смог старик Андрейку удержать, и не вспомнил потом. Окровавленный убитый волк свалился под ноги остальным. Звери сбились в кучу, попону нюхали, рычали озлобленно. Вожак поднял морду и завыл пронзительно, жутко. Подхватила вой вся стая, зашлась в невероятно зловещем тонком крике, оплакивая погибшего товарища. И содрогнулся старый солдат в тяжелом страшном предчувствии. На руках мальчика держал, крепко к себе прижимал, дыханием отогреть хотел.
Вот и улус, и мечеть вот она. Мулла ждет у калитки, рогожу с собой принес. Подлетели розвальни, остановили бег. У кобылки бока ходуном, хрип, из ноздрей струи пара горячего. Вышел из саней возница, ребенка Наби передал. Тот укутал крепко, ждать наказал. Сам в помещение ушел, в пристройку жилую.
Распряг старик лошадь, целый час по переулкам бродил, успокаивал, остужая ей сердце разгоряченное. Затем постучался к знакомым сельчанам, теплой воды попросил. Напоил кобылу, бока насухо вытер, кошмой накрыл. Спасла она и его и себя и, надежда есть, Андрейку маленького.
Только поздним вечером вышел к продрогшему Абаю мулла. Вид озабоченный, как будто растерянный.
– Как? – кинулся к нему старик. – Как он?
– Приходи через шесть дней. Заберешь ребенка, – чем-то встревоженный Наби смотрел прямо в глаза.
– Что? – обрадовался и испугался Абай. – Что не так?
– Проклятье на нем страшное. Весь род его проклят, вот что!
– Как же так? Ведь малец он совсем.
– Да я и сам в недоумении, такого у меня еще не было. Я попробую…
– Наби, может не надо? Лишь бы от болезни оправился.
– На все воля Аллаха! Будет милостив к нам ничто не страшно тогда. А ты знай: только цветок полуночный сможет избавить мальчика. Больше ничего не скажу, но сделаю, что смогу.
– Какой цветок, Наби? Не надо.
– Я все сказал. Через шесть дней забирай ребенка.
Мулла повернулся, устало направился к воротам мечети. Отворил дверь и, не оглядываясь, скрылся в темном коридоре.
На шестой день возвратился в улус Абай. Протяжно и тоскливо пел с вершины минарета муэдзин, женщины в черных траурных платках со слезами на глазах передвигались по переулкам, торопились к мечети, где в ярко освещенном зале, забитом коленопреклоненным народом стоял убранный цветами дубовый гроб с телом муллы. Все село шепталось, передавало из уст в уста: в сарае со стены сорвалось старое тележное колесо и сломало позвоночник бедному Наби, низко склонившемуся над какой-то рухлядью.
Абай в полном смятении вошел в придел мечети. Бегал взволнованно по коридорам, двери отворял, мальчика искал. В одной из комнат услышал оживленные детские голоса. Широко распахнул дверь, встал на пороге, с замиранием всматриваясь в играющих в кучу-малу ребятишек. К нему со всех ног бросился радостный, живой и здоровый Андрейка.
Продолжение Глава 2: http://www.proza.ru/2017/07/18/1195