2-я хирургия - 5

Владимир Марфин
                5.

           Наутро опустевшую койку сапожника занял новый пациент – художник, истерзанный панкреатитом. Неоднократно лежавший в этой больнице и даже в этой палате, он совершенно равнодушно выслушал сообщение Пруткина о том, что на его кровати вчера вечером скончался потомственный алкоголик.
                -Вы, как человек интеллигентный,- продолжал Михаил Юрьевич, - должны меня понять. У меня три недели перитонит, а они не хотят признать даже язвы желудка! Говорят, что если бы я не надоедал, было бы лучше. Кому лучше? Им? Но, как всем известно, настоящую болезнь трудно распознать. И я почти не сомневаюсь, что у меня даже рак! А они говорят о функциональных нарушениях перистальтики и заставляют меня есть чёрный хлеб и дрыгать ногами, словно я чемпион по бегу и по прыгу. Ещё немного и они сделают из меня Ольгу Корбут и Василия Алексеева, вместе взятых. А я из всего спортивного арсенала признаю только фигурное катание, да и то… по телевизору.
                Ошеломлённый столь бурным натиском, художник изумлённо смотрел на  говорливого соседа, не зная, что ему ответить.
                Положение исправил Костя. Без лишних слов, он распахнул настежь окно. Михаил Юрьевич тут же вскочил, натянул на себя чужой халат и засеменил к двери.
                -Убийца!- выдохнул он, окидывая шофёра взглядом, от которого наверняка расплавился бы даже танк.- Вроде он не знает, что любой сквозняк – это потенциальная пневмония. Полюбуйтесь, товарищ, с кем приходится сосуществовать! И это в то время, когда вся наша страна…
                Он не договорил, схватился рукой за грудь и выскочил из палаты.
                -Неврастеник!- пояснил Константин.- Ты на него, друг, внимания не обращай. Мужик он неплохой, но малость недостроенный. А это надолго и само по себе едва ли пройдёт. Помешался на болезнях. Думает, что его неправильно лечат и стараются доконать, как наследного принца какого-то племени. У него гастрит и холецистит, а ему мерещатся рак, цирроз, и ещё чёрт знает что. А сквозняков боится больше атомной бомбы! Не кооператор, а Собинов какой-то.
                -Бывает,- согласился художник.- Эти чёртовы неврозы кого хочешь с ума сведут. У меня тоже одно время был синдром боязни пространства. На площадях, на улицах чувствовал себя преследуемым. Всё хотелось в какую-то нору забиться, в какой-либо подвал. Переработался, устал, вот и сказалось. А потом ничего, прошло. Главное, в руках себя держать.
                -А сейчас с чем лежите?- поинтересовался Зимин.
                -С панкреатитом. Второй год терзает. А началось всё с неудачной операции аппендицита. Теперь вот дважды поджелудочную железу резали, а всё без толку. Друзья говорят: в столицу езжай! Конечно, там и клиники, и профессура, а здесь… обычная городская. Да и ту реконструировать давно пора.
                -Реконструкция, модернизация… это сейчас модно,- глубокомысленно высказался шофёр.
                -Какая мода? Веление времени!- поправил его художник.- Эту больницу взрывать будут – ни одна мина не возьмёт. Стены-то крепостные! А пока новую спроектируют, построят, оборудуют, сколько времени уйдёт. Так что гораздо выгоднее – в старые мехи новое вино. А техника медицинская и сейчас уже вон какая Что ни отделение – то и энцелографы, и кардиографы, оксигенерация, физиотерапия… А ведь два года тому назад один тонометр был на троих. Врачи в очередь друг за другом стояли, чтобы своим больным давление измерить...Ну а теперь давайте знакомиться. Григорьев Герман Максимович. Член Союза художников. Женат. Двое детей. Не курящий. Не пьющий. Не гуляющий. Хоть в местком избирай!
                -С такой болезнью не разгуляешься,- посочувствовал шофёр.
                -А мне и раньше подобное было ни к чему. Любимая жена, любимая работа, любимые  малыши… Чего ещё желать? Выставлялся я широко. В Союз художников вступил молодым. Творческими командировками не обижен . В областное Правление избирался. Некогда было пить и гулять.
                -О бессмертии заботились?- усмехнулся Константин.
                -О хлебе насущном,- мягко парировал Григорьев, болезненно прикусив губу и осторожно поглаживая живот.- Кое- что в Художественную лотерею предложишь, что-то на выставке купят, иногда музеи, иногда организация какая-нибудь… Некоторым до сих пор копии шишкинских медведей подавай, ну а большинство просвещённые – их авторские оригиналы интересуют. Кто знает, может, лет через сто кого-то из нас новым Гогеном или тем же Шишкиным признают. Вот и стараемся!
                -Стало быть, деньгу лопатой гребёшь,- без тени сомнения  высказался Костя.
                -Тремя!- тряхнул головой Герман Максимович.- У нас ведь не частная лавочка, а государственная организация – Худфонд. Все заказы через него. Так что, основное – конторе, а остальное – тебе. Ну а ты-то сам кто?
                -Шофёр!- с некоторым вызовом ответил Константин.- На международных гоняю.
                -Стало быть,имеешь?
                -А как же? Не хуже других.
                -Не хуже,- устало согласился художник.- Только лапу в государственный карман запускать не страшно?
                -А я не запускаю,- обиделся шофёр.- Я как все. Да ведь и вы нас поймите. Любая поломка – каждому дай! Слесарю рубль, диспетчеру трояк, механику пятёрку, а там аккумуляторщику, стекольщику, художнику… У нас такой художник, почище Пикассо! Этот «Шишкин» пока тебе новые номера намалюет,или таблички в салоне протрафаретит, тонну здоровья твоего изничтожит… в смысле разрушения кровяных телец. Он этих медведей и богатырей, знаешь, как лепит? Пачками! И ещё лебедей на ковриках… Живёт! «Жигуль», дом пятикомнатный, сад чуть не в полгектара. И на кой ему сдались ваш Союз и Худфонд? Он в творческую командировку только за «дефиситом» ездит. «Ты мене уважаешь, я тебе уважаю!» Райкин, эге!- это правильно подметил. Я, например, в Москву гоню, «Шишкин» со мной. Бесплатно, конечно. Да ещё по городу поездить заставит. Краски ему, дескать, нужны для клуба, холсты всякие. А сам, то в ГУМ, то в ЦУМ, в «Белград», в «Ванду»… Набьёт рюкзак под завязку – и себе, и начальству, и на продажу кое-что. Всё вернёт, ни на чём рубля не потеряет.- Константин усмехнулся, видимо, вспоминая «умельца», покрутил головой.-  А ведь тоже кричит: -Я –человек творческий, меня уважать надо!.. А я бы таких…
                Он прошёлся по палате, привычно волоча ногу, и остановился перед Григорьевым.
                -И ещё этот «Ван-Гог» грозится, что его вот-вот в ваш Союз примут. Неужели пролезет?
                -Всякое бывает,- уклончиво ответил художник.- Ты случайно в «Правде» статью «Остановите колобок!» не читал?
                -Я читал,- вмешался в разговор Зимин.- И продолжение тоже. Так ведь деятеля того хоть и разоблачили, и осудили, а в членах Союза оставили. И неизвестно ещё  о т с т а в я т  ли?
                -Вышвырнут!- убеждённо сказал Григорьев, и желваки на его скулах заиграли крупно и жёстко.- Не только его. Развелось паразитов… И ведь удаётся им… нахрапом, лестью, подачками… Пробиваются к кормушкам, жрут, захлёбываются, и всё им мало, всё не хватает…
                Слушая этот яростный выпад, Сергей подумал о том, что и в областной писательской организации, членом которой он мечтает стать, не всё идёт гладко. Сколько одарённых ребят по три, четыре года ждут обсуждения своей первой книги, которую каждый из них давно перерос. Сколько сорокалетних поэтов и прозаиков ходят в «начинающих», издав за десять, пятнадцать лет от силы одну –две тоненьких, похожих на брошюры, книжки. И в то же время совершенные бездари ухитряются и в Союз пролезть, и чуть ли не собрания сочинений выпустить. Книжные магазины забиты их никчемным товаром, а они, знай, переиздают из года в год одно и то же, меняя только названия и объём своих  «талмудов».
                Зимин хотел поделиться и своим наболевшим с соседями, но в это время за дверью послышались шум, крики, плач, и он, вслед за Костей и художником, заковылял к выходу.
                В коридоре отделения на полу стояли брезентовые носилки, а на них, удерживаемый сёстрами и ходячими больными, бесновался какой-то пьяный окровавленный тип. Рядом с носилками, утирая куском марли разбитое лицо, стояла операционная сестра Алевтина Эдуардовна.
                -Ууубью-у!- орал пьяный, закатывая глаза под лоб.- За-а-арежу! Всех переколю! Га-ады!
                -Кто это?- спросил Зимин.
                -Алкаш какой-то,- ответили ему.- Трактор на него наехал.
                -Рёбра, ноги переломаны, а он всё куражится .
                -Шок!- сказал ещё кто-то.- Вон Алевтину Эдуардовну ни за что, ни про что кулачищем… до крови!
                -Таких подонков не лечить надо, а под другой трактор бросать!- раздались возмущённые женские голоса.
                -Мало его придавило, раз орёт и дёргается!
                -Ни черта с ним не будет. Оклемается и вновь за своё возьмётся!
                -А Алевтина Эдуардовна его сейчас спасать будет.
                -Иии… я бы на её месте…
                -Так это ты… Помолчи лучше!
                Люди возмущались, переговаривались, с отвращением глядя на одутловатую синюшную, бессмысленную физиономию пострадавшего. Наконец кто-то из выздоравливающих крепче прижал его, санитарки подхватили носилки и внесли их в операционную.
                Часа через три загипсованный алкаш был помещён на свободную кровать в соседней палате. Алкоголь и наркоз, смешавшись, дали невероятную реакцию, и чёртов босяк, хрипя и бредя, орал на всё отделение, и никакие успокоительные средства его не брали.
                На служебном столике сестры Милы лежала его «История болезни». С разрешения Милы Зимин прочёл записанный там диагноз. Множественные переломы таза, бедра и голени, разрыв мочевого пузыря, повреждение диафрагмы и ещё многое другое. И не смотря на всё это, больной жил и выл, мычал, дёргался, вырывая из вены иглу капельницы, а из многочисленных анастомозов всевозможные трубки, дающие ему возможность жить и орать.
                Он лежал на деревянном щите, покрытом простынёй, без подушек и одеяла. Трубки тянулись к нему отовсюду, торчали из носа и мочеполового канала, из живота и откуда-то из-за спины. Запах водочного перегара зловонно разносился по коридору, и тошнотворный этот запах не могли заглушить ароматы эфира и йода, хлорки и витаминов, вместе взятые.
                -Вот ещё одно чудо природы,- констатировал Константин, побывав у соседей и наглядевшись на необычное явление.- Повезло ребятам в шестой палате, нечего сказать. Там доцент пединститутский, худрук Дворца культуры, двое работяг, и этот… А у Алевтины Эдуардовны глаз заплыл, синяк по всему лицу разлился. Говорят, она этому гаду свою кровь при переливании дала. Ну, не обидно ли это?
                -Обидно,- сказал Герман Максимович.- Я бы так не смог.
                -Ээээ,- щёлкнув челюстями, неожиданно возник из небытия Лясавый.- Доктор на больных не обижается. И пострадать от руки ближнего, значит, венец мученический принять.
                -Да что ты!- изумился Костя.- Значит, если тебя в левый глаз заехали, так и правый подставь?
                -Воистину так,- утвердительно кивнул Прокоп.- Господь всё видит, за всё воздаст. А ты прости обиду ближнему, и терпи.
                -А чего же ты не терпишь?- взорвался шофёр.- Чего же на своих мастеров и подручных в суд подал? Привлечь всех к жестокой ответственности требуешь, компенсации за увечье ждёшь? Так ты тоже прости их! А Господь зачтёт  тебе…
                -Не поминай всуе Имя Божие,- назидательно пропел Лясавый, и скрылся под одеялом.
                -Ну, жизнь, ну, легенда,- развёл руками шофёр.- И откуда они такие берутся? Ну, я не без греха, ты, он, все мы… но, чтобы вот так… О! А вот и новое явление борца с простудой!- воскликнул он, приветствуя возвращение в палату утомлённого жизнью и непониманием окружающих Михаила Юрьевича.- Милости просим, дорогой заготовитель грибов и ягод! Только я сейчас вообще окно распахну, чтобы вам легче дышалось
                -Оставьте меня в покое!- раздражённо крикнул Пруткин.- Свои  глупые шуточки поберегите для приятелей. И не распоряжайтесь в палате, вы тут не хозяин. Прямо житья нет! Я пожалуюсь главному!
                -Ай-ай-ай!- притворно взволновался шофёр.- Что же теперь будет? Выкинут меня, недошитого, на произвол судьбы! А ты прости меня, мил человек. Вон, Лясавый говорит, что друг дружку любить надо. А если простить не хочешь, то терпи. Господь терпел, и нам велел. Так, что ли, Лясавый?
                Но Сектант не ответил. Рука его, выскальзывая из-под одеяла, безошибочно влетала в тумбочку, хватая то огурец, то редиску, то ещё какой-либо овощ. Слышалось счастливое хрумканье, кряхтенье, бронетанковый лязг челюстей, заглушаемый воплями прооперированного в соседней палате, да надрывными криками чаек, залетающих в больничный парк с Волги…