- Это не музыка…
Он поднял глаза. В глазах стоял вопрос, в уме проскрипело: дура.
- Это волшебство…
Вопрос в глазах мгновенно погас, в уме мелькнуло: фея.
И поскольку сказать это вслух он не мог, а пауза затягивалась, он снова вскинул руки над роялем и утопил паузу в блистательном вальсе. Играя, он пытался вспомнить, когда в последний раз к нему подходила и так вот запросто заговаривала с ним незнакомая женщина, но так и не вспомнил. Он не понимал, что происходит, но ему вдруг стало легко дышать, даже боль в спине будто отпустила, и в висках уже не стучало привычным монотонным гулом. Ему даже показалось, что сделалось светлее, хотя над задними рядами зала уже гасили свет.
- Вот, старинный вальс, - наконец произнес он.
- Невероятно, - сказала она.
Он опять не нашел подходящих к случаю слов и заиграл романс, слишком узнаваемый, чтобы можно было усомниться в словах, которые не звучали, но парили в воздухе. И почти без паузы – снова вальс.
Она смотрела на его руки, уверенно мелькавшие по клавиатуре, и ей казалось, что они живут самостоятельной жизнью, отдельной от остального тела, слабого, измученного болезнью. Это были красивые, хорошей лепки мужские руки, живые и послушные, привычно ударявшие по клавишам и высекающие из инструмента такие звуки, от которых все приходило в состояние легкого кружения. Руки были моложе всего остального – лица, шеи, спины, седины, наклона головы, голоса. Она смотрела на его руки и не понимала, почему стоит пред роялем и не может уйти, когда давно уже следовало именно это и сделать, почему не может оторваться от этого пьянящего потока звуков. Каждая нота отзывалась на донышке онемевшей души нежным эхом.
«Неужели так еще может быть?» - думала она.
«А вот, оказывается, бывает», - думал он.
И только вальс ни о чем не думал, ему это было ни к чему.