Сказ про то, как девка Марьинска принесла дитё от оборотня.
Про Марьинску девку послушать желаете?! Эвон чо! Ох, нелюбо мне про печально-то сказывать. Да уж коль обмолвилася, верно, придётся уважить вас. Токо сказ-то повесть надобно от девкиных родителей, а то ить неполным выйдет он.
Отца девки той Прохором кликали, а мать Матрёною. Оне ещё на малой беседе друг дружке глянулися. А как на большу перешли, Прошка чичас же с родителям разговор об женитьбе завёл. Мол, на Мотьке ожениться желаю я. Токо тем не по нраву выбор сына пришёлся.
Отец-то у Прошки по печному делу знатным мастером был. Через то и жили оне в большом достатке. А Мотька - старша девка в бедной семье. Да и девка-то неприметная! Росточку невеликого, конопатенька, ни стати в ей, ни пригожести. Отец-то Прошке и принялся внушать: "Не ровня оне нам! Да и пошто тебе этака-то?! Ить за тебя любу девку в деревне отдадут!" А Прошка ему: "Мне, окромя Мотьки, никака девка не надобна!" Отца сердце взяло, да сыну-то он того не выказал, а этак сказал: "С лето в парнях погуляй, пущай женилка подростёт! А тама поглядим!" А как лето-то, отцом отмеряное, к концу подошло, Прошка сызнова об женитьбе речь завёл. Токо родитель на ту пору уж девку видну с хорошим приданым в жёны ему приглядел да зараз свою волю и высказал. А Прошка-то ни в каку! Мол, друга девка мне ненадобна.
И нашла коса на камень! И пошли у их скандалы кажный день! Да скандалы-то нешутейски! Суседи сказывали, мол, отец сыну уж проклятием грозил. И не знамо, чем бы у их всё кончилося, да токо раз сродственник в летах к им наведался. Вот опосля отъезда евоного скандалы-то и утихли.
А по осени Мотьку за Прошку просватали, по зиме-то свадьбу сыграли. И вошла Матрёна в чужу семью свёкром да свекровью нежеланная. А в придано ей было дадено токо то, чо своем рукам она наготовила. Свёкор-то глядел на её, ровно на место пусто. Даж ни разу за всё время со сношинькою и словом не обмолвился. А свекровь шибко донимала. За всяко мало, как за велико спрашивала. Да и деверь-то малолетний в угоду родителям всяко пакостил.
А Мотьке было всё не по чём! В Прошке она души не чаяла. Подле мужа любого расцвела, ровно маков цвет, под ногам-то и земли не чуяла. Через то ни на кого и обиды не держала. Ить коль душа до краёв счастьем наполнена, про худое в ей места не сыпется.
Людям счастье-то не единою мерою намерено, да и даётся оно всем по-разному. Одному по кусочкам на всю жисть раскинуто, а на другого всё зараз цельною кучею свалится. Вот и на Мотьку, верно, оно зараз всё свалилося, токо куча-то оказалася невеликою. Ещё и лед по весне не тронулся, а от счастья ейного уж и следочка не осталось.
Родителям-то Прошкиным земля по обе стороны реки была намерена. На весну о другом берегу у их стожок соломы остался. Вот отец и велел Прошке к сараю его перевесть, покудова лёд стоит. А солнышко-то уж лед затронуло. Прошка про то отцу сказал да собрался было через мост ехать. А тот ему: "Нечо зазря этакий крюк делать! Тута, эвон, рукою подать! Стожок невелик, лёд выдержит." Вот Прошка и поехал через реку. Туды без помех проскочил, а как загрузился, отцу крикнул: "Солома морожена. Верно, с осени шибко отволгла. Двойна тяжесть выходит. Дозволь по мосту, тятинька!" К берегу-то из крайней избы мужики подошли. И оне отцу советовали сына по мосту отправить, да он их и слушать не стал, Прошке орать принялся: "Ты чо с пучком-то соломы до темна воландаться собрался?! Тута поезжай!" Прошка-то лошадь подуздцы взял да через реку и повёл. До берега уж совсем малешко оставалося, коды сани-то провалилися. А вслед за им и лошадь по брюхо, и Прошка по грудь. И всё бы ничо! Ить река-то в том месте неглыбока была! Да токо лошадь молода испужалася, из воды принялася выпрыгивать да Прошку под себя и подмяла. Аль лошадь копытам забила, аль в воде задохся, токо вытащили-то Прошку из реки уж неживого.
Вся деревня Прошку жалела. А про своех и говорить нечо. У отца зараз седина пробилася, мать от слёз опухла вся, а Мотька-то без конца замертво падала. На отпевание полна церковь народу набилася. Люди издалеча пришли поглядеть на упокойника да на молоду вдову. А вдову-то и саму было хошь в домовину клади. По погосту её уж под руки два мужика тащили. А как домовину закрывать почали, ровно подменили её. Мужиков-то с силою она от себя отбросила, крышку с домовины скинула да упокойнику-то: "Прошинька, ить тяжёлая я! Не поспела про то сказать тебе, любый мой!" А опосля к свёкру поворотилася да во весь голос ему: "Енто ты Прошиньку сгубил! Провалися ты в тар-тарары, ирод окаянный!" Люди все так и ахнули. А свёкор-то даж с места не тронулся, ровно и не слыхал ничо, токо жевваки на скулах заиграли у его. Опосля поминок вся деревня токо об том и судачила. Которы люди Мотьку судили, которы за её вступалися. Да и те, и други в одном сошлись - не надобно было ей этаких слов свёкру говорить. И гадали все, чо теперечи за то он со снохою сотворит. Токо от избы печника ни шуму, ни скандалу не слыхать было.
Мотька-то кажный день по воду хаживала чёрным платком по глаза обвязанная. Да бабы-то не осмелилися ни про чо у ей спросить. А как сороковой день минул, Мотька к своему отцу отправилася, в ноги ему повалилася да просить почала: "Дозволь воротиться обратно, тятенька! Силов у меня боле нету тама жить!" Да нешто отец-то дозволит тако?! Видано ли дело, отрезаный ломоть обратно к караваю приставлять?! Люди-то уж всею деревнею на сторону печника встали. Мол, сколь можно свекра-то позорить?! А сусед-старик ему прямо в глаза сказал: "Сноха у тебя совсем распоясалася! Надобно поучить её хорошенько!" А печник ему: "То моя сноха! И дело моё! И боле никого енто некосаемо!" И опять ни шуму, ни скандалу не слыхал никто.
Опосля сева Мотькин свёкр в суседней деревне у плотника сруб сторговал. Тот его ещё по осени себе на курятник сработал. Сруб-то хороший, устоявшийся! Сруб тот в Марьино перевёз, того же плотника и нанял собрать его да под крышу подвесть. Токо ставить-то велел его не у двора, а за деревнею на своей земле. Плотник дивиться принялся да спрашивать: "Нешто куриц ты тута держать собрался?!" А Мотькин свёкр ему: "Аль я за спрос тебе деньги плачу?!" Тот зараз притих да за работу принялся. Вот вскорости и появилася за деревнею избушка махонькая об одно окошечко, а при ей дворик да огородик. К осени-то уж и печка в ей была сложена. Тута уж деревенски мужики принялися Мотькиного свёкра спрашивать, мол, нешто курицам этаки хоромы выстроил?! А он им: "Не курицам, а курице!"
По осени-то Мотька ослобонулася девчонкою. Нарекли её Настасьею. А на другой день опосля крестин свекровь Мотьку с дитём в избушку жить и отправила. Свёкор ей с собою козу да пять кур с петухом выделил, через свекровь передал: "При моём хозяйстве да на моех хлебах остаёшься ты. А ко мне в избу не смей и ногою ступить!"
Вот и стала Матрёна в избушке жить, у свёкра на хозяйстве работать да дитё ростить. Жила навроде отшельницы, в деревне-то и не появлялася. По воду к реке ей было ближе ходить, а боле ничо ей тама было и не надобно. Ить прежде-то бабы попусту по деревне не болталися! Бабы деревенски сперва к ей с жалостью было сунулися, а она им и дверь не отворила.
Впускала токо свекровь да подружиньку Фенюшку, котора с девок у ей осталася. Подружинька та моему тятиньке племянницею приходилася. В Марьино-то евона сестрица старша была выдана. С дитём-то Матрёна носилася ровно с писаною торбою. Подружиньке бывало говаривала: "Отлюблю я её за всех: и за себя, и за Прошиньку, и за деда с бабкою!" Девчонка-то в отца пошла, от матери ничо ей не досталося. Через то и выросла пригожею да статно.
На ту пору Наська уж второ лето на большу беседу ходила. Парни-то на её заглядывалися, да токо сватать никто не торопился. Ить об дитях по родителям судят, а кому сноха-то навроде Матрёны надобна? Да и с приданым не ясно было. Даст за ей чо дед аль нет?
На ту пору слух про оборотня и до Марьина дошёл. Через то мала беседа и не собиралася. Сперва-то родители своех девок и на большу не пущали. Да те реветь принялися в два ручья. Девок-то понять можно! Ить парни чичас в другу деревню на беседу отправятся, тама новых зазноб себе заведут да опосля на их и оженятся. Родителям в том тож резону не было, всяк желал скореечи дочку взамуж отдать. Вот мужики меж собою и сговорилися. Мол, пущай парни кажну девку всею гурьбою до избы провожают, в окошко стучат да дожидаются, покудова девкин отец к калитке выйдет. Да парням и повелели то. Наська сама видна девка изо всей беседы была, Матрёна за её шибко тревожилася. Так подле окошка и сидела её дожидаяся. Люди оборотня токо по темну опасалися, а стряслося по утру то. Да стряслося-то с Наською!
На то утро Матрёна послала её курам вынести. Наська-то облачаться принялася, ровно не на двор идёт, а на улицу. Матрёна ещё подивилася: "Чо ты этак-то кутаешься?!" А та: "На дворе-то тож студёно." Взяла плошку да и пошла. Мать уж на стол собрала, а Наська-то всё не верталася. Матрёна на двор вышла, а тама плошка валяется, корм весь просыпан, курицы вкучу подле стайки с козою сбилися, Наськи-то нету. Матрёна на улицу выскочила, вкруг дому глянула. Токо девка-то ровно скрозь землю провалилася. Матрёна так в чём была в деревню и кинулася. По деревне-то от избы к избе заметалася, в калитки, в окна стучать принялася да спрашивать: "Не видали ли Наську мою?!" Сперва бабы круг её собралися, спрашивать почали, а опосля и мужики вышли. Матрёна им: "Наська куриц кормить пошла да и пропала!" Мужики шутковать давай, мол, девка до ветру пошла, а матка всё деревню взбаламутила.
На то утро шибко морозило, а у Матрёны опорки на босу ногу насунуты, ни пальтухи на ей, ни полушалка. Да, кажися, холоду-то она и не чуяла. Бабы на её чо-то накинули, успокаивать почали: "Мужики-то дело говорят! Чо ты взбаламутилася? Куды твоя девка средь бела дня денется? Уж воротилася, поди! Пойдём-ка, мы тебя до избы проводим да сами поглядим."
А чо в избе-то глядеть? В этакой невеликости кажный таракон на виду. А на дворе и шагу ступить некуды. Бабы Матрёну на лавку усадили, поуспокаивали ещё малешко да и ушли. А ближе к вечеру к ей Феня наведалася. Глядит, Наська-то так и не воротилася, а Матрёна, верно, весь день с лавки и не подымалася. Дверь худо затворена, в избе простыло, коза блеет не кормлена, не дояна, а она сидит, ровно каменна. Феня управляться принялся, а как управилася, ушла. Хошь и не желала она подрушиньку свою одну оставлять, да токо мужик-то ейный шибко суров был. Ежели чо не по ём, зараз кулаки в ход пущал. Вот она и побоялася его прогневить.
А на друго утро Наська-то и объявилася, от лесу к деревне вышла. Одёжа изодрана, подол кровью запятнан, на голове полушалка нету, волосья растрёпаны да смёрзшиеся. Идёт из стороны в сторону качается да токо одно твердит: "Волк то сотворил. Тяжёлая я." На людей-то уж такой страх напал! Оне к ей и подойти-то побоялися, ровно неживы встали все. А она к своей избе так и покачалася. На тот день к Матрёне ни одна баба не сунулася. Да и деревня-то ровно вымерла. Девки на улицу вовсе носу не казали, про беседу даж не заикалися, и на двор-то их отцы с вилам провожали. А бабы молоды уж и от своех собак с криком шарахалися. Да и стары без великой нужды из избы не выхаживали.
Да этак-то два дня минуло. А на третий день любопытство у баб страх пересилило. Опося обеду к Матрёниной избе оне всем гуртом отправилися. А как Матрёна дверь отворила им, про Наську принялися спрашивать. А Наська-то сама вышла к им. Бабы чичас же с допросом на её накинулися. А она и давай им сказывать: "Токо на двор вышла я, как по голове мне чо-то и вдарило. Эвон, болона кака теперечи! Я ровно в темень провалилася. Очухалася уж в лесу. Подивилася сперва, мол, чо я на снегу-то валяюся?! Глаза подняла, оборотня-то и увидала. Голова у его волчья да с гривою, тулово мужицко. Рыкнул он чо-то да и принялся за меня..." И уж про таки пакости принялася бабам сказывать, у меня и язык не повернётся пересказать их вам. Скажу того, от сказа-то ейного у баб на голове все волосья дыбом встали. Да по словам-то Наськиным, цельный день да всю ноченьку оборотень с ею тешился. А по утру, как насытился, прорычал: "Вот теперечи ты тяжёлая."
Да я вам токо одно скажу: концы-то с концам тута не сходятся! Вот сами глядите! Пошто Наська на двор ровно на улицу облачилася? Как оборотень-то на двор пробрался, ежели двери по утру были ещё замкнуты? Одёжу изодрать да подол красным измарать кажный могёт! Да и страху на людей, и без того пуганых, нагнать - хитрость невелика! А коль с другого конца глянуть. Отколь девке про таки пакости вестимо? Ить и мужним-то бабам про этаки жути не ведомо! Да и день с ночью зимою в лесу одна не просидишь. Опять же болона у ей на голове! Да как бы то ни было, а я всё ж к одному склоняйся - вины оборотня ни с Панюшкою, ни с Наською нету. Панюшке-то опасаться было нечо, за ей Николай Акимович с цельным Немтырёвым стоял, а у их вся округа была в кулаке. А за Наську кто вступился бы? Токо мамонька! А велика ли она заступница?! Вот, верно, Наська и решилася позор свой оборотнем прикрыть.
Ить с этаким девкам прежде не церемонилися! Коль девка в подоле принесёт, ей косу срежут, до рубахи разоблачат, дёгтем всю вымажут, дитё в руки сунут да из деревни-то и погонят. Куды ей деваться? Токо в омут головою вниз. Я этако малою девчонкою видывала. Девка-то та всё ревела да просила: "Пощадите вы меня, люди добры!" Уж до та мне было жалко её! Через то я тож ревела коровою да из тятенькиных рук рвалася к девке той на выручку. Он-то не пущал меня, а баушка с маминькою всё твердили: "Гляди! Гляди, Катинька! Эвон, как люди над худою девкою суд вершат! То в науку тебе!" Уж сколь летов минуло, а как вспомяну про то, сердце кровью обливается! Ну, да Господь судья людям тем! А я свой сказ дале поведу.
Девки Марьински так всю зиму в избах и просидели да токо слёз-то боле не лили. Ить беседы на ту зиму по всей округе не собиралися. Про оборотня боле ничо не слыхать было. Люди к весне об ём поминали токо, коды с Наською в церкви встречалися. А, окромя церкви, она боле никуды и не хаживала. Брюхо под одёжею тёплою у ей неприметно было. А по весне, как одежу сменила, оно и выщелкнуло. Бабы за головы так и схватилися. Про дитё-то оне и запамятовали. А ить дитё-то не простое, а поганое! А ну, как выростет оно на погибель всем!?
Вот оне и порешили: пущай Наська скинет его. И давай припоминать, кто да через чо дитёв-то ненароком скидывал. А как припомнили, чичас к Матрёне с Наською и отправилися да и объявили им об своём решении. Матрёна-то промолчала, а Наська шибко возрадовалася. Мол, хошь чичас я от его избавлюся! Да токо бабы всё ж греха побоялися, сперва к батюшке пошли посоветоваться. А батюшко им, мол, греха тута нету, то дело Богоугодное. Вот оне и принялися за Наську-то. И уж чо токо с ею не делали! И кулакам по брюху лупили ей, и в шайке парили, и брюхом на слеге подвешивали, и с сарая она у их прыгала. Да токо дитё-то за утробу Наськину крепко держалося, ране сроков выходит не желало оно. Уж и бабы из силов выбилися, уж и Наську всю замучили, да токо всё без толку. Вот оне свою затею и оставили, а напоследок наказали Наське строго-настрого: "Как по срокам станет выходить из тебя ента купырзятина, не выпужай! Ляхи сожми, пущай задохнется!"
Сроки-то оне ей назначили точнёшинько, ить коды она понесла, всей деревне вестимо было. А Наська-то на два месяца ране сроков тех ослобонулася парнишкою. Про то свекровь Матрёнина по деревне разнесла. Токо то никого не озадачило. Поди, разбери ентих оборотнёв! Чо за сроки у их?! Бабы сызнова встревожилися, мужиков супротив дитя строполить почали. Мол, надобно жисти его лишить, покудова оно не выросло да худых дел не натворило. И уж таки худы дела принялися мужикам сулить, и не выскажешь! Мужики сперва баб в полуха слушали, а опосля и их проняло. Вот оне вместе с бабам к Матрёне и отправилися да кажный вилы с собою прихватил. Ить никому было не знамо, не ведомо, чо за дитё-то тама. Мабуть, голым рукам и не возмёшь его. Подошли к избе, а дверь-то замкнута. Мужики и давай по ей возить да орать: "Отворяйте! А не то всю избу роскатаем по брёвнышку! Всё одно дитё поганое жисти лишим!" Матрёна и отворила им.
Бабы наперед мужиков в избу сунулися. Да токо и десятка тама их не поместилося, остальны принялися в дверь открыту заглядывать. Дитя-то не видать было, Наська на лавке лежала, навроде, хворая. Перва баба, едва порог переступила, рюмизить её почала: "Ты пошто нас ослушалася?! Пошто дитё не задавила-то?!" А Наска реветь давай да скроз слёзы ей: "Како тама давить-то! Уж до та я настрадалася! Уж своем рукам готова была его выташить! Эвон, на печке он. Забирайте его скореечи! Бабы - к печке, а Матрёна им: "Погодте, сама сыму!" С печки-то дитё сняла, на лавку положила, принялася его раскутывать. Бабы ей: "Пошто раскутывашь?" А Матрёна: "Пошто холстинке зазря пропадать? У меня ить кажна на счету!" Дите раскутала да бабам-то: "Гляньте на его! Аль отличие како от ваших дитёв в ем имеется?!" А парнишка-то ножонки подвернул, кулачишки к щекам приложил, сжался весь. Лежит этак-то да молчит, ровно понимает чо.
Ай, да Матрёнушка! Ай, да умница! Ить, поди, не сышется бабы этакой, котору бы не затронуло дитё с неотсохнувшею пупОвиною. Бабы на парнишку глянули да зараз и подалися на улицу. А тама и давай мужиков отговаривать. Мол, не надобно покудова дитё жисти лишать, ить оно ещё не натворило ничо. Мужики-то шибко на баб осерчали, ровно резаны, орать почали: "Сороки вы мокрохвосты! Накрутили нас да напопятну! Ужо в деревню воротимся, запоёте вы у нас кота Еремея!" Да и слово своё сдержали: на другой день все бабы с синим болонам ходили.
А Наська-то, как бабы ушли, матери принялася пенять: "Пошто дитё не отдала? Мне оно не надобно! Не стану я кормить его!" Вот Матрёне и пришлося самой внука кормить. Да не дивитеся вы! Дивного ничо нету в том. В наших краях этако-то сплошь и рядом бывало. Ить и прежде кормящи бабы и хворали, и молоко уходило у их. Аль одно дитё кормит, а друго носит - тяжело ей. А фельдшериц-то на ту пору в деревнях не было, снедь с титьком резиновым давать было некому. Вот баушки и приноровилися этаких внуков да внучек кормить. Сунут дитю титьку свою, оно сперва пусту мусляет, а опосля у баушки молоко-то и придёт.
Вот и Матрёна этак сделала. Молока-то у ей парнишке вдоволь пришло. Нестара была, и тридцати пяти летов ей тоды ещё не минуло. Внуку-то она и стала вместо матери, Наська парнишки и вовсе не касалася. Коль он орать почнёт, чичас на улицу убегнет аль голову подушкою себе закроет. А как время парнишку крестить подошло, Матрёна к батюшке сговариваться отправилася. А он так рукам на её и замахал да бранить принялся: "Ты чо, баба, белены отведала?! Дитё погано крестить вздумала! И близко к храму не смей подносить его! Да и вы с дочкою боле не подхаживайте, коль с нечистью якшаетеся!" Хошь Матрёна и оробела да всё ж спросить осмелилася: "Нешто и на мужню могилку ходить недозволишь?!" А батёшка: "На могилку ходи. Токо не нимо храму!" От батюшки Матрёна вся в слезах воротилася, про всё Наське сказала. Наська-то тож заревела, парнишку схватила да матери: "Чичас в реке утоплю его! Всю жисть он мне загубил!" Насилу Матрёна парнишку у ей вырвала да впервый раз за всё время подняла руку на дочь свою, по щекам отхлестала её с силою.
Про отлучение Матрёны с Наською вскорости всей деревне вестимо стало. Свекровь-то кажно утро к Матрёне захаживала, ей да Наське работу на день дать. А на тот раз в избу не вошла, в окошко стукнула, сноху на улицу кликнула. А как вышла та, слова свёкра передала. Мол, боле вы нам никто, и знать мы вас не желаем. Верно удумал печник сноху с внучкою да правнуком голодом уморить. Тута и думать нечо, ить все запасы на зиму у его хранилися. У Матрёны-то лежало токо сено козе. А ить Матрена на хозяйстве евоном, ровно лошадь ломовая, работала, да и Наська лодыря не праздновала. А он эвон как обошёлся с им!
Опосля дедова отречения Наська на парнишку ещё боле озлобилася. Поперечною, дерзкою сделалася да к дороге ходить наладилася. За избою-то ихней дорога к городу шла. Вот она у той дороги и стояла всё, ровно кого,ожидаючи. На тот день ямщик лошадь подле её остановил. Матрёна из заулка своем глазам видела, как Наська тому возрадовалася, как на козлы к ямщику вспрыгнула. Да токо не стала дочку свою останавливать. Всё одно бы она её не послушалася. Поглядела Матрёна им в след да в избу пошла. Поревела тама да пожалела дитё своё пропащее. Токо жить-то дале было надобно. Хошь не ради себя, а ради парнишечки. Шибко прикипела душою к ему Матрёнушка, этак-то и Наська ей люба не была.
У парнишечки-то с первых дней было с дедом сходство велико. А коль батюшка в ангеле-хранителе отказал ему, Матрёна и стала звать внука Прошинькою. Деревенски-то Матрёну и прежде не жаловали, а опосля отлучения вовсе избу ейную стороною обходить стали. Одна токо Фенюшка от подружиньни своей не отвернулася, хошь муж ей и приказал: "Не смей к Матрёне боле хаживать! А коль ослушаешься, небушко с овчинку зараз тебе покажется!"
Да коль баба чо наметит, мужик ни в жисть за ей не углядит. Вот и Фенюшка бывало выберет времечко, по темну да по задворкам к подружиньке своей со всех ног и кинется. Сунет под дверь снедь каку аль холста кусок, в окошко стукнет да скореечи обратно припустит. Велика помощь Матрёне в том была. Ежели б не подружинька, не смогла бы она тою зимою сберечь парнишку-то. Ить коль брюхо пусто, како у бабы молоко?!
Худо, бедно, а все ж перезимовали оне с Прошкою. Деревенски тому шибко дивилися да догадки строили: "Эвон, не околели! Не иначе, как оборотень к им захаживат, да их подкармливат! И Наськи не видать! Верно с собою её на утехи забрал! Верно, сызнова обрюхатит!" Да через догадки те Матрёну с Прошкою ещё боле не взлюбили.
К другой зиме Матрёна с весны принялася готовиться. Всю землю вкруг избы к огороду прикопала, токо узку торочку до двери и оставила. И как ни худо зимою жилося им, а всё ж козлика с козочкою от козы своей на племя сберегла. Куриц-то известь пришлося, корму про их не было. В лес кажный день Матрёна хаживала, привяжет Прошку на цыганский манер да на половину дня и отправится. Сухостой да валежник на дрова готовила, полянки обкашивала, грибы да ягоды сбирала. По зиме сушоны грибы - подспорье велико, а про клюкву с брусникою и говорить нечо. Не желала Матрёна подруженьку обременять, вот во всю и старался.
Раз в грозу попали оне, до нитки вымокли, зазябли все. Из лесу-то Матрёна вышла вокурат к деревне. Ежели по деревне идти, до избы ихней близёхонько, а в обход - с версту будет. Матрёна, Прошку жалеючи, по деревне идти и осмелилася. Прошка-то вовсе в деревне не бывал, да и она туды уж давненько не хаживала. Вот собаки-то деревенски за чужаков их и приняли, лай подняли. А люди скорёхонько супротив Прошки енто поворотили. Мол, собаки дитё оборотня почуяли. Да и принялися Матрёну с Прошкою камням да палкам из деревни гнать. Матрёна Прошку собою прикрывала всё, вот камень-то в голову ей и угодил. Два дня она хворала, а опосля однем ухом худо слышать стала.
Немало дивных творений у Господа! Да человек-то, поди, само дивное! Ить ко всему приладится! Подо всё подстроится! И Матрёна - пример тому! От церкви отлучена, людям отвергнута, свёкром обобрана, а не сломилася да наперекор всему токо духом крепче сделался.
Людей-то с того дня она всех стороною обходить стала да и Прошке, как тот подрос, про то всё наказывала. И всё бы ничо, да токо Прошку-то, летов с шести, деревенски парнишки травить почали. Так подле огороду и сторожили его. Как из избы токо выйдет он, оне на его и накинутся. Бить почнут да спрашивать, мол, коды ты, погано дитё, девок-то насильничать примешься? И огород-то подле избы весь вытоптали. Сперва-то Матрёна палкою от Прошки отгоняла их. Да, верно, парнишки родителям своем на её пожалилися. Родители-то ихни к избе не пошли, издалеча крикнули: "Коль парнишек наших станешь палкою гонять, мы тебя с твоем выродком самих отседа выгоним!"
Зимою-то Прошка из избы не выхаживал. Окромя рубахи да портов, и одёжи-то у его не водилося, а про обутку и говорить нечо. Так нешто парнишка и по теплу в избе усидит?! Вот Прошка и приладился, покудова деревня не пробудилася, рано по утру в лес уходить, а вертаться к ночи. Матрёна за его не тревожилася, ить все леса вкруг были ею с внуком исхожены. Прошка-то тама, ровно по избе своей, ходил. Хошь и невелик был да без делу-то по лесу не болтался. Бывало и валежника в кучу наберёт, грибов, ягод аль орехов к ночи Матрёне притащит. А как подрос, рыбу плетюхою имать наловчился.
На ту пору Матрёна в лес токо за хворостом хаживал, голова шибко донимала её. Видать, не прошёл тот удар камнем даром. Через енту хворь одолевали её думы тяжёлы: "Не приведи, Господь, коль помрёт она, чо станет с Прошкою-то?!" И молилася она, и просила у Господа помощи. Видать, Господь услыхал её и послал им человека хорошего.
По селу у нас дорога к городу проходила. Проезжи-то частенько в селе заночевать останавливалися. Сперва в избы, которы не самы худы, просилися, а опосля лавочник за плату всех к себе принялся зазывать. Дошечку подле села к столбу прибил, а на ей прописал, мол, всех путников милости прошу ко мне. Изба-то у его была пятистенна, вот одну половину он про путников и отвёл. Доход от ентого ему хороший был, ить путники-то всяки попадалися. Бывало, которым лавочник всю ночиньку из лавки питие да снедь таскал.
А на то лето по весне дощечку-то со столба снял. Мужики принялися его спрашивать: "Нешто не желаешь боле путников к себе пущать?" А лавочник им: "Барин богатый на постой ко мне пожаловал со своем кучером да прислугою. За всю половину до осени зараз заплатил. Барин-то из дохтуров. Токо от делу своего уж отошёл, немолод да и здоровьем слаб сделался. Вот здоровье к нам поправлять и приехал. Сказывал, мол, бор сосновый тута, дышится уж больно хорошо."
Вскорости люди всем селом на барина того дивилися. Был он уж в больших летах, рослый, телесный да, ровно лунь, седой. Да дивным-то не то, а друго было. Пред кажною бабою он шляпу сымал, здоровья желал да сударынею величал. Да и енто еще ничо! Да токо тарантас евоный так у сарая и стоял, лошадь цельным дням паслася за избою, кучер в тенёчке бока отлёживал, а барин-то своем ходом с утра до вечеру по округе болтался. Наберёт, бывало, в лавке снеди, в скатёрку свяжет её, узелок на палочку повесит, палочку на плечо вскинет и отправится своем ногам землю мерять. Ну, да чо с его взять?! Барин ить! А у бар-то завсегда причуды всякие!
Вот этакого чудОго барина и послал Господь Прошке-то. Подле Кудинова ручья оне и встренулися. У Прошки тама садок про рыбу сработан был. На тот день в плетюхе от реки он и тащил её туды. Из-за кустов-то вышел, глядит, подле ручья старик сидит, трапезничат. На скатёрке перед им снедь кака-то, а поверху калач сдобный да румяный лежит. А под рукою-то у старика палка. Лес шумливых не жалует, Прошка сызмальства обучился мягко ступать. Через то старик сперва и не приметил его. Прошке бы за кустики поворотить да стороною старика обойти, токо калач-то, словно не отпущал его.
Стоял Прошка, глядел на его, ровно завороженый. Старик вскорости, верно, почуял Прошку-то, голову поворотил, глянул на его. Взгляд евоный перехватил, калач со скатёрки взял, Прошке протянул да этак ласково: "Сделай милость, отведай моего калачика!" А Прошка к кустам подался да старику оттудова: "Знамо мне! Знамо! Сперва калачом приманишь, а опосля палкою отдубасишь!" Старик-то дивиться давай: "Пошто мне палкою-то тебя дубасить?!" А Прошка ему: "Ить дитё-то я поганое! Как выросту, девок примуся насильничать! Вот через то дубасить меня и надобно!" Старик калач из рук выронил, на Прошку в великом изумлении уставился. А опосля калач поднял да и спрашиват: "Нешто этако-то творить желаешь ты?!" А Прошка: "Не желаю, а придётся ить! Уж ничо не поделашь, коль тятенька оборотень! Передумал, поди, теперечи калачом-то меня потчевать?!" Старик молчком ему калач протянул, токо Прошка навстречу и шагу не шагнул, от кустов повелел: "Сюды кидай! Вспоймаю я!" Старик кинул, Прошка калач вспоймал, за пазуху сунул. А опосля рыбу всю из плетюхи на земь высыпал да старику-то: "Енто за калач тебе!" Тот принялся противиться, а Прошка и слушать не стал, за кустики зашёл да и был таков. К ночи Прошка в избу, ровно на крыльях, влетел, калач из-за пазухи вынул да баушке: "Накося! Отведай калачика! Душнявость-то кака! Цельный день нюхал его! От этакой скусности и голове твоей полегчает, поди." Матрёна давай его спрашивать: "Отколь калач-то?!" Прошка и принялся ей сказывать. Как сказал всё, Матрёна шибко встревожилася: "Ить не раз говорёно тебе, держися подале от людей Прошинька! И не знамо чо в голове-то у старика того! А ну, как вором он тебя теперечи выставит?!"
Да токо у чуднОго барина и мысли этакой не было. Как Прошка от ручья ушёл, он снедь со скатёрочки стряхнул да рыбу в её собрал. Хошь и была она ему без надобности, пожалел он труды парнишкины. Скатёрочку узлом связал да в село отправился. А в селе - прямиком к лавочнику и давай про парнишку у его спрашивать. Лавочнику-то зараз ясно стало об ком речь идёт. Уж расстарался он позабавить сказом барина. А как кончил сказ, тот серчать давай. Мол, сами сказку сложили, сами на веру её приняли да и затравили безответных-то!
На другой день накупил барин в лавке цельный короб всякой всячины, велел кучеру лошадь закладывать да и поехал в Марьино. В Марьине-то у первого встречного мужика спросил: "Где у вас тута дитё оборотня живёт?" Тот и указал ему на Матрёнину избу. А Матрёна на то время в огороде возилася. Глядит, тарантас подкатил, из тарантасу барин вылез и прямиком к ей. Оробела Матрёна, растерялася, а барин шляпу долой да с поклоном ей: "Доброго здоровьеца тебе, судорыня! Внук-то твой вчерася свежею рыбкою меня побаловал да расплатился-то я с им не сполна. Ноне, эвон, остальну плату привёз." Кучеру рукою махнул, тот короб из тарантасу вытащил, подле Матрёны поставил.
Тута Матрёна в барине-то и признала старика, про которого Прошка сказывал. В ответ она тож поклонилася да с укором ему: "Полно, батюшка, за рыбёшку сполна калачом заплачено. А тебя Христом-Богом прошу: не тревожь боле парнишку-то! Ничо от тебя нам не надобно! Забирай короб да уезжай отседова!" Сказала этак-то да в избу и ушла. Барин уехал и короб увез, токо сказ-то лавочника за живое его задел. Как из Марьина воротился, в избу ушел да оттудова и не выхаживал. К вечеру лавочник встревожился, кучера принялся спрашивать. Мол, не захворал ли барин-то? А кучер в ответ: "Не, хандра на его напала. Этако-то за им водится."
Два дня барин хандрил, а на третий сызнова в Марьино поехал. Матрёна его на дороге еще углядела, скореечи в избу кинулася, дверь замкнула. Вскорости барин и принялся в дверь возить да Матрёну совестить. Мол, не по-Божески старого человека в избу не впущать! Матрёна застыдилася, разомкнула дверь, в избу барина пригласила, за стол посадила, молока в кринке пред им поставила да этак ему: "Не обессудь, батюшка, боле потчевать тебя нечем мне. Есть ещё похлебка, токо несонёна она. А хлебушек у нас не водится." А барин ей: "Благодарствую! Токо тута я не ради угощения. Разговор сурёзный у меня к тебе. Да, верно, про себя наперёд сказать надобно, а опосля и разговор тот весть." Помолчал малешко. Верно, с мыслям собрался да и почал про свою жисть Матрёне сказывать.
Звали барина Лавром, а величали Ивановичем. Родители у его не из простых были, грамотны, токо шибко бедны. И угла своего у их не имелося, по чужим скиталися. Отец-то писарем служил. Мать по дому управлялася, за сыном приглядывала, грамоте да наукам разным обучала его. Отец и Лавра Ивановича в писари прочил. Мол, при должности этакой завсегда кусок хлеба иметь будешь. Токо Лавр-то Иванович сызмальства желал дохтуром стать. А как пришло время определяться, тута он пожелание свое отцу и высказал. Отец неволить его не стал, упредил токо: "Помогать мы тебе не в силах! У самих концы с концам насилу сводятся. Выдюжишь ли своем-то силам в чужом городе?!" А Лавр Иванович ему: "Выдюжу!"
А ить и выдюжил, хошь и голод, и холод познал. Да как и обучился-то - несладко пришлося. Шла к ему одна беднота да плату почитай однем продуктом несла. Богатых-то проверены, опытны дохтура пользовали. Токо Лавр Иванович не унывал, денно и ночно трудился, вот опыту-то и набрался. Тута удача к ему и поворотилася. К одной барыне богатой привязалася хворь кака-то мудрёная да другим дохтурам незнакомая. Уж все оне у барыни той перебывали да токо рукам разводили. За Лавром Ивановичем уж за последним прислали. А ему хворь этака и прежде встречалася. Вот он барыню-то на ноги скорёхонько и поставил. И пошла слава об ём гулять по всему городу, двери всех богатых домов пред им зараз отворилися. Всюды желанным он стал.
В одном доме шибко глянулася ему дочка хозяйска, и она ему взаимностью ответила. Лавр Иванович тянуть не стал, с отцом ейным разговор про сватовство завёл. А отец-то шибко осерчал, взашей гнать его велел да ещё за бедность высмеял. И запала в душу Лавра Ивановича обида горька. И принялся он обиду ту на богатых вымещать: втридорога с их брать, а тем, которы богатством своем кичилися, вовсе отказ давать. По городу слух пошёл. Мол, Лавр Иванович токо тех пользует, которы живут по чести да по совести. Тута от купцов отбою не стало. Кидалися оне к ему с кажною болячкою малою, а то и вовсе хворым прикидывалися да денег-то не жалели. А опосля и в долю примать его почали, на том Лавр Иванович шибко поднялся. Родителей своех из бедности вытащил.
И немало отцов хороших семейств породниться желали с им. Хошь обида на ту пору из души ушла да токо след-то свой оставила. Кажной девке душа евонна противилася. Лавр Иванович души своей слушался, на опося всё женитьбу откладывал да и не приметил, как жисть-то к концу подошла. А теперечи он шибко жалел об летах упущеных да корил себя, мол, пошто души слушался?! И тоскливо, и одиноко ему. А как помрёт, и не заплачет об ём никто, и памяти по ему не останется, и богатство-то своё передать ему некому.
Матрёна сказ барина близко к сердцу приняла, прослезилася. А он ей: "Жалеть меня не надобно! Заслужил я то! Кажный крест свой несёт не за просто так. Ты несёшь его за несмирение. И я за его тож несу, а ещё за уныние, за гордыню свою. А вот за чо твой внук несёт?! Ить несть-то ему ещё не за чо! На днях в город я ворочаюся, тебя с внуком к себе жить зову. Не торопися, обдумай хорошенько всё! За ответом завтрева приеду."
За день Матрёна думам-то уж всю головушку себе сломила, насилу Прошку дождалася, про барина сказала да спросила: "Чо барину-то нам ответить, Прошинька?" А тот ей: "Ехать надобно! Чо нам тута?!" Матрёна-то заревела да Прошке сызнова: "Как могилку-то деда твоего оставить нам?!" А Прошка ей: "Да он на небушке за нас возрадуется! Уж, поди, настрадался он тама, на нас-то глядючи!" Всю ночиньку и проговорили оне, а по утру барину согласием ответили. На погост сходили с могилкою попрощалися, живность лавочнику в дар оставили и уехали в город с барином.
Всё Марьино ульем загудело враз, барина чичас же в оборотни записали. Мол, сперва он Наську забрал, а теперечи вот тёщю да сына увёз. Токо Матрёне-то с Прошкою до того боле делу не было.
С той поры два лета минуло, а на третье Матрёна на могилку мужню приехала да в Марьино к подрушиньке своей завернула. Сперва и не признала Фенюшка в сытой да срядной барыне Матрёну-то. Да и мужик ейный, хошь и суров был, оробел, кланяться принялся, Матрёну в избу приглашать. А Матрёна не с пустым рукам к им пожаловала - четыре короба гостинцев да подарков вслед за ей кучер в избу внёс.
Подружиньку-то одарила она сапогам сафяновым, шалью заморскою да куцевейкою с золотым шитьём. Дитям навезла скусностей да сладостей и об муже Фенином не запамятовала. Чичас же с кучером он отправился в огород под яблоню бражничать. А подружиньки в избе осталися, всё наглядеться друг на дружку да наговориться не могли. Сперва Матрёна у Фени обо всём выспросила, а опосля об своём принялася сказывать. Сказ-то повела от встречи Прошки с барином да и на жисть в городе перешла.
На другой день, как в город-то оне приехали, приодел их барин да в церковь повез. Исповедовалася Матрёна, причастилася. Опосля-то тамошний батюшка долго про всё у ей выспрашивал да дивился, а на последок этак сказал: "Дорога к Господу никому не заказана!" Вскорости и окрестил он Прошку-то. Барин в крёстны к ему пошёл, а крёстною стала жена купеческа. Прошка, опосля крестин, стал звать барина тятенькою. Уж до та енто любо барину-то, и не выскожешь! Через то он ровно два десятка летов скинул с плеч, здоровым да весёлым сделался. Учителей приставил к Прошке он да надумал по купеческой стезе опосля пустить его. Прошка в городе освоился скорёхонько, средь сынов купеческих завёл он другов да товарищей. А Матрёна-то, хошь и снедает сладко, и почивает мягко, шибко тоскует по родной сторонушке. За разговорам-то и просидели оне до вечеру. На ночлег Матрёна в село к лавочнику уехала, боле оне и не виделись.
Гостевала я в Марьине, и куцевейку, и шаль и сапоги те видела. Да и то, чо сказала вам, от Фенюшки услыхала я.