19 декабря. 2018 год. Гостиница «Лучи Евпатории» при втором флигеле Медицинского училища №2». День. « Мы не в коем случае не выбираем моменты, мы создаем их сами. И каждый, из которых выпадает на наши плечи, он надеяться подружиться не с нами, а с нашей судьбой. Крохотные эпизоды жизни, порой они кажутся не значительными, если их убрать, то, по мнению человека не произойдет ничего страшного. Но жизнь отчетливо знает, знает правду, что пропустив хоть одно составляющее дня, мы упустим и другое, о последствия здесь можно и не говорить. Но речь не о том, мы представим эту картинку слишком просто, чтобы понять, мы откроем день нашей жизни. Представим, как на столе в центре красуется пышный, наряженный помадкой с глазурью торт. Не слишком обыкновенный торт, ведь его можно сравнить не только с устройством событий, но и с их ходом. Так вот все тесто, сдоба, из которого он состоит это – пустые сутки, еще не наполненные ничем, может, конечно, только сном. Разумеется, вы скажете, что торт не готов, и тогда мы обратимся ко второму, на вид такому же, но внутри у него уже в каждом кусочке станет лежать в сладкой, бежевого цвета прослойке кусочки изюма. Кому-то попадется пять кусочков в куске, другому намного больше, а третьему вообще выложат на тарелку одно только тесто. Заметим, что изюм или прочие какие добавки и есть неотъемлемые части нашей жизни. Скажем, что одна изюминка – это встреча с знакомым нам человеком, другая приведет нас в пургу обрушенных событий. И так можно перечислять до бесконечности. Важно усвоить то, что тому, кому не попадется ни одна изюминка, ни один эпизод, следовательно упустит какое-то значимое составляющее и разрушит цепочку собственного дня. Мы ведем к тому, что практически всегда ход действий зависит от людей, которые при помощи этого исполняют собственные потребности. Но тогда, что делать тому, кто вдруг решился не есть изюм в торте, а просто вытащил его из куска, оставив на тарелке и не учел того, что за ним его съел кто-то другой? Следовательно, это второстепенное лицо стало не просто свидетелем отказа от какого-то события, но и тем, кто способен повлиять на него!» - мы часто отказывались от того, что представлялось нам страшным, странным, что могло повлиять и перевернуть нашу жизнь вверх дном. Мы бежали от этого все, но оборачивались, как только проходила секунда побега. Нас останавливал то ли зов сердца, как остановил Аринку, влюбившуюся в Алексея, как остановил меня, не способную укрыться от прошлого, как и задержал тебя, ставшую невольно заинтересованным лицом. Нас это печалило, скорее угнетало, но мы не решались на вторые побеги, а кто-то даже и не пробовал бежать… Никогда нельзя было найти Привязанность в состоянии, что она соберет свой невидимый чемоданчик, поцелует кого-нибудь из нас в щеку и спрыгнет с крыши. Да, она будет упорно сидеть на ней, соблазн станет так сильно обвивать руки вокруг ее шеи, что она станет задыхаться не от холода, а от его речей, но она выстоит. Ведь выстаивала всегда эта девушка со светлыми, волнистыми волосами, с глазами, по котором прошла целая эпоха, а они не закрылись, они по-прежнему смотрят, иногда молчат, так рассуждают о том, о чем мы не в силах понять. Ее звали Привязанностью, этим жутким, будоражащим сознание именем, она была не принята никем из положительных и разумных людей, ее любили только жертвы, которых убивало ее красивое присутствие…
Потому, когда она пришла к нам, и спустя несколько месяцев она нашла в нас друзей, собеседников, тех, кто-бы ее ни за что не прогнал, она призналась себе в том, что ни за что не сможет причинить нам боль. Иногда, в ее печальном взгляде отражалась целая бездна сожалений, она все присматривалась, как бы что можно было переставить, для нее любимым делом стало заглядывать в прошедшее. Оно ускользало от нее, но она все пыталась ухватиться за него, как за что-то последнее, что может нам помочь. Она проводила в мечтах большую часть времени, Лешку обходила стороной: чем больше мы были знакомы, тем ей больнее становилось глядеть на него. Нет, не то, чтобы он ходил с опущенной русоволосой головой, ругал вокруг себя мир, скорее, наоборот в минуты прозрения и наслаждения, в минуты эйфории он просыпался, и смотрел на все настолько удивительно, что мы боялись его. Привязанность научила его одному хорошему: смотреть на мир, на обыкновенные вещи более четко, более живо, картинка в ее глазах никогда не могла быть размытой, кроме единичных случаев и она передавала это ему. Ценность жизни, как что-то хрупкое, которое легко может переломиться, как лед перед ногами, становилось для них смыслов всего. Но разве это не чудо, когда обычная душа, которой предназначено долго жить на свете, так вяло смотрит на серое небо, в науке не находит увлекательного, и все краски тускло в ее голове сбиваются в кучу, в то время как, душе, весящей на грани жизни, хочется успеть все, коснуться руками невозможного, вырасти так, чтобы дотронуться до неба? Конечно, это то, что нельзя объяснить, и возможно понять, если только ты тот самый вялый человек или живой…
Но Созерцательница двух чувств порой была и той и той, ей приходилось подстраиваться под ситуацию, как и человеку. В морозную погоду одеваться в теплое пальто, одевать кожаные или на меху сапоги, в которых у нее натирались ноги, или же одевать толстые шапки, в них ее маленькая головка на тонкой шейке будто отрывалась и болталась на еще не оторвавшейся до конца ниточке. Но бывали моменты, когда холод подбирался к нее внутри, она желала вырвать сердце, чтобы согреть его у теплой, русской печки. Но этого было нельзя. И тогда, она не пряталась от холода, от этого состояния, в которое ее приводил ее же герой, связанный с ней словно, как мать с не родившимся еще ребенком. Она открыто шла на бой, в котором проигрывала всегда, уже метаясь в горячем бреду, вспоминая все отрывки жизни и мечтая заснуть. Но сон никогда не приходил к ней тогда, когда ей этого хотелось, она пыталась заснуться, ложилась на мягкую кровать в новом доме, во Дворце у Судьбы, потом брала в руки книгу, но вот чета событий и совпадений! Даже на страницах случайно попавшегося ей тома всегда находились не то описания любви, не то болезней, не то каких-то испытаний, выдающих как на роль героев, так и на него. А потом, скажем, она не в силах была сидеть в золотых стенах, она отворяла все окна, и все равно страдала недостатком воздуха, легкие ее сначала быстро прыгали, после сжимались, будто прилипали к позвоночнику и никак не отлеплевались. Ей могло стать легче, но для этого надо было быть с ним, с Алексеем, как и положено было Черной Подругой: всегда находиться рядом с жертвой. Но она не смела, приблизиться к нему, она задыхалась, царапала свое горло острыми ногтями, пряталась под одеяло, иногда тихо плакала. Бывало, что она засыпала! Это был подарок от Царя Морфея, услышавшего ее молитвы. И тогда она спала, не вскрикивая, но тяжело билось ее сердце, руки хватались за простынь. Бывало, что кто-то зайдет ее проведать, увидит ее в таком состоянии и без всякого спроса вынесет ее к ее же герою. Она не удивлялась, когда просыпалась рядом с ним, его соблазн переступал границы, и стеклянная вещица готова была сверкнуть в его руках, тогда слабая, она, проклиная «благодетелей» бежала на коленях, за дверь, на балкон, куда угодно! Лишь бы подальше! Она не знала имен своих «благодетелей» и в последнее время стала опасаться их, поэтому, когда кончики пальцев ее начинали синеть, она выбегала из дворца, и находилось и не далеко от Алексея и ни близко к нему. Она сталась обмануть игру, в которую была затянута, выбирала места уединения, где бы ее никто не мог достать.
В один из очередных дней, где-то у полудни, она как всегда сидела на крыше, укрыв плечи какой-то цветной шалью. Белыми, отчасти дрожавшими ручками она уперлась о крышу, на солнце та отражала серебром больше сероватое покрытие. Но солнце же любило все приукрасить, ее только оно обходило стороной. Оно не сочувствовало ей, не осуждало ее, на какой-то равнодушной позиции оно следило за ней, иногда подкрадывалось и тут же ускальзывало. Боялось, наверное… Свесив ноги, она не двигала ими, и не била по итак осыпавшейся стене, это были вроде и не ее ноги. Не прикрытые ничем, она не щадила ни их, ни себя. А зачем? Ведь колкость по телу и лед все равно захватят ее в свои объятья. В этот раз она одела на себя не длинное, больше балетного характера, бежевого цвета платье с рукавами в три четверти. Ее обнажённые локоточки прикрывала шаль, пальчики она грела у губ. Но вскоре ей надело согревать себя и она каменно сидела, смотря, как вдалеке, куда ей уже с трудом пройти, шелестело вечно не замерзающее море. В нем плескались его царицы, и от того, как они мутили волны, находясь в беспечном веселье, с его стороны прямо на Привязанность веяло морской прохладой. Но та была прохлада мягкая, ласковая, помимо всего приятная и помогающая избавиться от мурашек, бегающих по ее телу. В гармонии с природой, с ее причудами, никогда не столкнешься с волнением, бьющим тебя о камни, никогда не в корпус корабля, устремленного на тебя. Но, как важно не расстаться с этой гармонией, не отмахнуться в нее при неудачном выбросе гормона несчастья в кровь, который унесет собой весь покой, принеся, если повезет, трепет. Да, одновременно с плохим самочувствием, с чувством ломающихся внутри костей, ее застало в врасплох все то ощущение чего-то приятного, как будто обернется она и ей станет хорошо. Но сколько бы раз она не оборачивалась, лишь капризная шаль сползала с плеча Привязанности.
На самом деле в ее мыслях давно поселился наш новый герой, или каким-то не был он персонажем, она все присматривалась к нему больше, чем к кому либо другому. Ее сводил с ума, нет, безумно привлекал его не высокий рост, голос, этот оживленный голос, вечно спешащий, он боялся чего-то не успеть, наверно, он часто забывал предстоящие слова и те, пробегая у него в мозгу, быстро улетучивались. И чтобы поймать их, он приобрёл эту весьма не дорогую привычку: быстро говорить. Когда ей становилось совсем невыносимо, и руки ее уже не мели, они, не теребя пальцев, не согревая их, так как это стало бесполезным, вспоминала ночь, в которую он нашел ее под лунным светом. Она бы все на свете отдала, чтобы пережить, а лучше остаться в той ночи навсегда, тогда в ней крохотные бабочки, она боялась, но это был приятный страх, ведущий к новому знакомству. Избирательность в ней говорила не особо хорошо, доверчивости тоже было многовато, но она не могла не доверять, иначе бы уже умерла где-нибудь, под старым кленом. Да, в сий миг говорить ей не хотелось, но она не отказалась бы, чтобы кто-нибудь окликнул ее, коснулся плеча и прижал к себе. Но мир будто уснул и она засыпала вместе с ним. Ни Тишки, которая всегда преданно гуляла по крышам, ни Аринки, заметим, учившейся за двоих, ни меня, оставшейся в Евпаторском Заведении, ни тебя. Все это не казалось ей странным, жизнь существовала и без нее, плавно текла, как волны, иногда ускорялась. Из кармана платья она вытащила подаренные маменькой часы « Павель Бурэ», они были ей подарены еще когда Черная Подруга в самом деле была маменькой. Это ласковая форма имени промчалась в ее голове, с треснутым впереди стеклом часики неуклюже, с выпуклотой задней спинкой легли на ее ладонь. Плохо ходила маленькая стрелка, эта стрелка предсказывало ей то, когда ножки ее уже не в силах будут стоять, когда воздух абсолютно весь впитается в слабые легкие и она попрощается с реальностью на часок, а может и больше, это уже будет зависеть от него. Но в этот раз, она зло посмотрела на часы, рука ее вздрогнула вместе с потрясшим циферблатом, жизнь которого в ту минуту пошатнулась. Бедные, несчастные часы они предрекали лишь плохое, но и хорошее, как оказалось, через минуту позже. Ее задрожавшие пальчики вытянутой руки едва ли не уронили их, но что-то теплое, знакомое удержало их, рука ее тот час опустилась. Из здания вышел он в бежевом, светлом пальто, на черные ее крупные волосы приземлялись маленькие снежинки…
Его шаги не говорили быстро, предполагалось, что он вообще шел без цели. А к чему это цель? Когда сестра его смирно сидела на скучных лекциях, а он и не выжидал ее под дверями. Ведь знал, что что-то недоброе сразу сверкнет в ее глазах, а этот Алексей, не внушающий ему доверия, моментально возьмет ее под руку и уведёт туда, куда лучше бы и никому не знать. Он переживал за черноволосую девушку, отрицать этого нельзя, скрывать у него тоже получалось плохо. Его действительно отвлекала только Привязанность, но он еще не вознес голову к небу, не увидел ее не здоровое состояние, потому никто не мог спасти его от чудовищных мыслей. Верно, что после путешествия с Созерцательницей двух чувств, он так и не уснул. Но бодрость в нем принималась жить сама, скорее всего, боролась. Ему достаточно стало двух не более часов, чтобы сознание его оживленно шло по переулку, или по заснеженной тропке вместе с его ногами. «Сестра. Сестра» - билось у него в голове будто бы об гранит, который он хотел разбить. Но известно же, что это было невозможно. Он и не мог запретить Аринки не общаться с Алексеем, отстраниться от него, он мог лишь одобрить ее выбор и должен был так сделать, уважая чувства сестры. Он решил для себя, что боле в его присутствии он не приблизиться к Аринке. Но ведь она с ним всегда, и в комнате, и на подоконнике и в ослеплённых солнцем коридорах. Всегда. Стало быть…она его любила.
- Какой неловкий выбрали вы час, лучше бы поели дольками нарезанный ананас. Его дают в ресторане, или он напоминает вам о вашей сердечной ране. Здравствуйте, Антон! – не долго думая, он услышал голос, тот самый вчерашний, но больше вялый, который пытался походить на здоровый.
Он повернулся, не сразу нашел ее, как ужаснулся, увидев ее свешанные с крыши ножки, ее простое, в то же время чем-то озадаченное лицо. В его голове промелькнуло: « Вы с ума сошли, вы…» Он встал, как вкопанный, на лбу его появились капельки пота, он незаметно для себя расстегнул пуговицы пальто, как ответил ее, подняв голос в высоту:
- Не двигайтесь, иначе упадете! Не думайте, вы время мое не крадете…
Он не договорил, только почетче попытался разглядеть крышу, но в силу маленького роста у него это не вышло. И вот в шагах его блеснула идея, цель, сон отошел, мысль о сестре и не пробегала в нем. Он словно понял, что если не сейчас не увидит ее поближе, не остановит это хрупкое дитя, то никогда больше не испытает это чувство, тоже, которое и испытывала она. Вот хлопнули двери крыльца, Привязанность поначалу не сдвинулась с места, как осознала, что через минуты он покажется ее спиной. Вспыхнуло сердце, она коснулась кругов под глазами, округлила до ужаса глаза, обнаружила, что помимо часов кармане не было даже вечно спасающей ее пудреницы. «О горе!» - должно было бы пронестись в ней, но она вместе всяких попыток привести себя в порядок, скрыть болезненную бледность, попыталась аккуратно встать. Трясущейся рукой облокотилась о снег, как тот в секунду повалился с крыши, ладошка ее едва не соскочила вниз, удержавшись за торчавший коротенький, ржавый ствол. Итак, поднявшись, неровно стоя, в глазах ее картинка мира как-то перекрутилась, море почему-то упало на бок, деревья подвисли с неба. Зажмурив слезившиеся глаза, она открыла их, как за спиной услышала его частое, прерывистое дыхание. Прыгнуть? Можно было прыгнуть, тогда бы он не застал ее такой. Ах, как ей хотелось быть вчерашней, приятная грусть обвилась бы вокруг нее, махнула по щекам словно лисицы рыжим хвостом. Но, увы!
Антон или Интий, как угодно вам будет, можете его называть быстро нашел любопытным взглядом отваренный на крышу люк, через который и пролез, правда, зацепившись кончиком черных брюк. Пальто с него предательски соскакивало, он остановился в десяти от нее шагах и заговорил, все боясь не успеть сказать ей то, что недавно, вернее, как только он увидел ее, созрело в его душе:
- Вы, вы… как вами не владеет страх?
- А разве нужен он, как потомкам их родственника человеческий прах? Где вы были? Я думала, вы как те корабли, побывали в порту и уплыли? Мне так не хватает чего-то, подле не сидит ни рассказчик, ни утешитель, а так нужен кто-то! Я мыслила о нашем общем, дорогом герое, а после вспомнила о вас, Антон, и вскрикнула я про себя: « Вот он!». Вы словно услыхали души моей печаль, уносящаяся вдаль. Как странно, вон уйдет печаль, и придет она тревога, будет она ко мне слишком относиться строго.
- Я б мог вас уберечь! – благородно произнес юноша, не совсем веря тому, что говорит, - Так почему же вы ко мне спиной? Вы помните, какой вы были под луной? Всей не описать красоты… - не в силах больше терпеть, он медленно, стараясь, чтобы она не услышала его шагов, шел по снегу. Но тот выдавал его, а она, она вдруг повернулась и опущенный взгляд ее упал на его шаги, которые остановились. Дыхание его запрыгало с большим усилием, как он не желая догадываться, да он не любил догадываться, спросил, - На вас же нет эмоций, вы одели белую маску, и голову укрыли будто каской! А от кого, от меня, в чем виня?
- Вы почему-то только о себе вопросы задаете, их мнете. По вашему я лихорадочно больна. – признавшись, она призналась заодно и самой себе, стоя к нему в пол оборота, она осмелилась разглядеть его румяные, красные щеки, полыхающие недоумением. Вздрогнув, она попыталась натянуть на плечи шаль, но та настолько простыла вместе с ней, что и не отказалась бы преданная шаль сама выпить чашечку горячего чая с лимоном. Но хозяйка пытала ее на холоде вместе с собой.
- Нет, больше невозможно! Все это жутко просто, для меня же сложно. Ну, хоть вы, мой новый друг, дайте мне свою исповедь, а то мне, как будто на ухо наступил медведь. Понять я не могу, с сестрой что происходит, и почему за Алексеем та упрямо ходит. Виной всему не только любовь, но и наверное кровь… - говоря это, Антон едва ли не начал кричать, его возмущенный взгляд пронзал Привязанность молниями, хотя на внешнем ее виде это никак не отражалось. Но сердце ее еще больше заболела, как она облокотилась правой рукой об его запястье и отвлеченно сказала:
- Ему, ему вы помогите, меня заодно спасите…
- Коль отчего спасать, не знаю! – объяснялся Антон, уже не замечая того, как Созерцательница двух чувств мутно глядела на него, а спустя мин ножки ее подкосились, лицо его стало размыто в ее глазах. Последний поток воздуха в ее легких исчез, единственное, что она успела почувствовать, так это то, как упала ему на руке. Больше ей не о чем было нервничать, переживать, горячие, смелые руки поймали ее, и как ей хотелось еще больше чувствовать их. Но потребность вязала свое, потеряв сознание, ее тело приобрело тяжесть, неуклюжие руки болтались в строну, голова падала. Ровно только билось ее сердце, так парадоксально ровно! Антон, еще не подняв ее на руки, коснулся ее пламенного лба, произнеся:
- Милая, милая моя, Прив!
После все действия вокруг него летали скоропостижно, он не помнил отчетливо, как поднял ее на руки, как уходил с крыши, а вдалеке, оставалось замерзающее море. Волны вдруг усилились, воды становилось больше, не удивительно, если бы море превратилось в океан, и накрыло бы их с головой. Накрыло бы весь город и успокоились бы метающиеся сердца…
Одно только сердце, оно бы ни смогло успокоиться, ни за что. Вы бы или кто другой видели его метающийся силуэт в просторных коридорах. По незнанию он обходил все этажи, попадал на одни и те же лестничные пролеты, ничем не примечательные, кроме того, что на одном из перилл в начале второго этажа облепливалась краска, а на другом не слизала вовсе. Лицо его приобрело бардовый оттенок, все стучало внутри него сигналом тревоги, нервозность так и выскакивала из него. Потому у него часто были попытки столкнуться с прохожим, которые вывалились необъятным потоком из кабинетов. Какие-то русые волосы облепили его шею, загнанный в толпу, которая образовалась после окончания лекции, он впервые наверно изумился тому, сколько здесь учеников. Антон уже давно перешел гостиничный корпус, сам того не подразумевая, и неся на руках Созерцательницу двух чувств с разбросанными и вечно падающими с груди руками, он запыхался, лоб его вспотел еще больше. Если посмотреть на него стороны, то можно было бы предположить, что человек метающийся в белой горячке, в бреду вскочил с кровати и вышел в общество, чтобы размять свои кости. Но он очутился в этом бреду как раз в тот миг, когда силуэт Привязанности упал, голова ее разбилась на тысячу осколков вместе с его головой. Находясь без сознания она не могла мыслить, то же видимо случилось и с ним. Звуки притупились, одни только руки, служившие ему верой и правдой, так крепко держали Дочь Черной Подруги, что никто бы не мог их расцепить. Между тем, он вдруг стал искать людей ее, свою сестру и вглядывался своим невменяемым лицом в глаза испуганных, черноволосых девушек. Те были так похожи на Аринку со спины, но изумляться так красиво, как она они, конечно, не умели. Наверно, у них не хватало ума, их верхняя губка западала на нижнюю, взгляд вдруг выкатывался, и после слышалась наглая, заученная из корейский мультфильмов фраза. Мы не станем ее повторять, потому что язык наш не устроен говорить подобные слова, но мы скажем, как пройдя коридор, он очутился у закрытого плотно окна, солнце, откуда-то взявшееся солнце скатилось на него и обдало таким светом, что глаза его заслезились. Наверно он был благодарен небесному телу, ведь в душе он плакал с тех самых пор, как встретил ее, сначала от счастья, затем от тоски и непонимания. Он встал в ступор, казалось ему не было лет десяти, растерянность овладела им, заключила в своей плен его разум. Он крутился взад вперед, не касаясь боле Привязанности, по неопытности он мог причинить ей какой-нибудь, разумеется, по его мнению. Но, а чтобы он стал делать с ней? Она не умирала, а просто погрузилась в долгий, может не сон. И тут произошло возгорание в его памяти, он пришел к выводу, что от того и не мог найти Аринку, что та была с Алексеем, а значит, если плохо Привязанности, то плохо и ему или наоборот. Все сходилось, выстраивалось в одну систему. Одно только значение имени ему было не постичь или он отвергал все те мысли, которые вперемешку начали залетать к нему в сознание. Ах, ах, как это было гениально, предположить, что он разобрался, стоя в этих теплых лучах солнца, падающих с мороза, стоять и понимать, что если не Алексей, то, следовательно с кем еще быть может связана Привязанность? Верно, здесь тысячи людей, и у них тысячи привязанностей, привычек, потребностей! Это вскружило ему голову еще сильнее, но что-то внутреннее, проснувшееся в нем указывало, что это был Алексей, а ни кто иной. Наверно, его выдавало его мечущиеся поведение, его синяки под глазами. Он думать об этом в такую минуту было бесполезно. Антон двинулся вперед, перед ним возобновилась пустая лестница, он не смотря себя под ноги, бежал по ней, как две девушки, идущие на встречу в черных юбочках, улыбнулись к нему, и прошли мимо. Не заметили! Они не видели в его руках тело Созерцательницы двух чувств! Но как? Стало быть его видели, видели только он и та женщина, собеседница, сидевшая с ним, точно ее имя было: « Татьяна». Оно всплыло в нем, как последняя надежда, он приподнял глаза, как нежные, очень чувствительные руки коснулись его запястья. На безымянном пальце этой женщины было надето скромное колечко, которое Антон уже успел приметить, а на левой руке часики с медленно ходящим циферблатом. Он сначала посмотрел на эти цифорки, зачем-то обошел их с первого числа до последнего, как убедился в том, что удача внезапно настигла его, он лишь обмолвился:
- Татьяна!
Ты мгновенно нашла на его руках знакомую подругу. Не столько вы были близки, сколько предполагалось, но ты могла узнать ее без труда. На тебе было то любимое мною бардовое платьице, ты коснулась теплой ладонью ее пылающего лба, как в спешке проговорила и вовсе не глядя на Антона:
- Неси ее ко мне, пришедший юноша извне! Как вовремя ты подоспел, а то б она лежала в холоде, по теплу страдальческом голоде…
Успокоившийся Антон быстро следовал за встретившейся ему Татьяной. Твои уверенные движение, отсутствия испуга и каких-либо восклицаний, кроме как по делу делали тебя совершенно иной, отличающейся от всех тех, кто столкнулся с этим впервые. Нельзя было найти в тебе и растерянности, она давно поняла, что играть с тобой в эту игру было пустой тратой времени. Можно привести еще множество фактов, а можно остановится на том, что в отличие от Антона и всех нас ты давно жила взрослым, разумным человеком. Ты была суеверна, и верила во все, верила в нее, потому и видела ее, или потому ее позволили видеть. Но тогда, когда Антон снова вошел в длинный, с зашторенными, персикого цвета шторами, коридор, он полностью было отдался тебе во всем: свою ответственность, которую случайность, но по уму взял за Привязанность, он так тихо переложил на твои плечи. И ему стало легко, как не было еще никогда. Все, абсолютно все отошла на какой-то затемненный, второстепенный план. Только что его мир пошатнулся, он бы точно сошел с ума, если бы не нашел тебя, если бы не нашел никого, кто бы смог ему помочь. В этом заключалась особенность его натуры: пылкий снаружи, боевой в словах, он крайне потерянный в нахлынувших серьезных ситуациях. Об этом тоже можно долго рассуждать, но твоя комната показалась уже через две минуты, Антон облегченно вздохнул, опустил глаза на по-прежнему спавшее тело Привязанности, услышал, как зашевелилась дремавшая замочная скважина, как вставленный тобой ключ оживил ее.
Войдя в открытую тобой дверь, запах неимоверной прохлады и свежести тут же забился в его рот. Свежести было столько, сколько обычно запихивали в рот дети сладкой ваты. Они ели ее кусками, кусали итак и так, так же и Антон глотал воздуха. Солнце скрылось, оттого на пол не обрушивались горячие полосы, какие обычно оставляли во всей комнате одно единственное место, до которого если дотронуться холодным носком, можно представить, что это горячий островок в начале зимы. Он, оглядываясь, аккуратно положил Созерцательницу двух чувств на правую сторону кровати, присел на эту же сторону, и только спросил:
- Когда вы скажете мне, что с ней и с ним, наконец? или мне одеть на голову сплетенный венец?
- Позже, позже, останови любопытства возжи! – ты проговорила это, как тоже присела на кровать с другой стороны, хорошо было бы положить на ее лоб мокрую, марлевую повязку из маленькое полотенце. Ты коснулась руки Антона, уверенно и доверчиво посмотрела, через секунду ускользнула.
Это секунда разделилась на долгие, невесомые для него минуты. Все происходящее замедлилось для Антона, не сводя взгляд с утомленного личика Привязанности, он не смотрел больше никуда, кроме, как нее. Он помнил, как услышал тогда отворенный кран, струя воды твердо била о раковину, подобно водопаду, она ударялась о твердое дно. Тебя не было, и соблазн в Антоне вырос, он было наклонился поближе к ее носику, задёрнутому вверх. То был маленький, забавный носик, рожденный подчиняться, а не отдавать приказы, как у ее матери. Но тут же он остановил себя на мысли, убрал руки прочь и просто молча сидел рядом, он умолял тебя молча, скорее вернуться из ванной, скорее! Ему впервые стало стыдно за эту скверную мыль: поцеловать ту, которая нравится. Но она не просто нравилась, она и не была похожа на всех предыдущих девиц, которых он целовал из-за скуки. Сердце его забилось чаще, в горле появился крупный комок, ему стало тяжело глотать и тут он не выдержал. Мгновенье, одно мгновенье он застыл у губ Созерцательницы двух чувств, он поцеловал их зная, что не получит ответа. Но ответ был ему не нужен, как был не нужен Аринки, однажды пришедшей к Алексею, как был не нужен Тишине, однажды пришедшей к Влатирскому. Он понял или, он предположил что понял, что так любил эту девушку, эту неопознанную личность. Однако все внутри него замерло, оборвалось, настоящее чувство безумия накрыло его с головой, как никогда прежде. Очень вовремя ты вышла тихими шагами из ванной комнаты, остановилась у стены, кончики твоих губ невольно расширились, улыбнулись. Ты никогда не видела такой мягкости в прикосновениях. В этом молодом человеке не было страсти, он перешагнул ее, и в нем оживленно таилась любовь, такая светлая и чистая. Он перестал быть похожим на себя и это довольно сказывалось на том, как после поцелуя он ласково провел боковой стороной кистью руки по ее щекам, и тут она повернула голову в правый бок, укрылась попавшим ей под руку одеялом, хмыкнула носом и спала. Ты все это время стояла, сжимая в руках влажное полотенце, ты бы так и стояла, если бы он не обернулся. Дикий испуг и неловкость за совершенное выступили на его лице, но ты сделала вид, что ничего не видела, вновь присела к Привязанности и заговорила:
- Эй, пора оправиться от сна, а то иначе, что скажет нам луна? К тебе тут молодой пришел человек…
На этой фразе, тонко так услышав твой смеющийся голос, она развернулся к нему полу-боком совершенно здоровая, с маленьким румянцем на щеках. Она улыбалась так скрытно и так тихо, но неловкости в ней не было. Глаза ее загорелись, как звездочки на ночном небе, загорелся и Антон…
« Если изюм в торте, как события в вашей жизни не нравятся вам, или они вовсе не имеют приятного вкуса, если от изюма на лице вашем выступает аллергия, то ни в крем случае это не означает, что вы не должны его не есть. Ведь нельзя отказываться от суток, дней, предназначенных и уготованных человеку Судьбой. Признаться и вдуматься, что если бы мы все переступали плохие дни, не устраивающие нас, переступали бы события, которые кажутся нам ужасными, то мы бы не добрались до светлой, яркой полосы, мы бы не добрались до начинки торта, до его нижней прослойки, мы бы не вкусили его сладкий вкус».
***
1 августа. 1977 год. Квартира на Малой Грузинской улице. « Стоя возле обрыва у пропасти нас отделяет отчаянный шаг. Сделавший его человек уже никогда не вернется на прежнюю ступень былой жизни. Сколько раз он не станет оборачиваться, прошлое воротить. А если этот человек решить передумать, не идти дальше, начнет обманывать себя и удерживать на одном месте, то огромная дыра, образованная смещением земной платформы поглотит его в считанные дни. Сначала это станет незаметно, это может быть похоже на приближение дождя. Вдумайтесь, ведь перед дождем воздух очищается от всего капризного, уносится пыль и все готовится к тому, как маленькие или наоборот суровые капли попадают на человеческие носы. Со смещением платформы все точно так же, правда земля становится немного под наклоном. И тогда человек уже боится делать следующие шаги. Он стоит перед выбором: либо он перейдет обрыв, заодно перескочит и пропасть либо погибнет из-за нерешительности. Но спрашивается, зачем же эта душа пришла туда, по каким таким обстоятельствам? Так, стало быть если пришла, значит это зачем-то ей стало нужно, что-то неотъемлемое, что не может подождать потянуло ее? Верно, и тут можно сделать огромное количество предположений, взвешивая которые можно упустить собственную жизнь. Но мы вернемся к тому, что остаются считанные часы, а этот человек, к примеру, вы, дорогой читатель, все еще мечется у обрыва, и в голову его приходит гениальная идея: уйти! Убежать! Скрыться! А от кого? От кого он будет скрываться, разве что от самого себя? Ведь свернув на другой путь, вернувшись домой или вовсе обратившись в сон этот обрыв, станет преследовать его везде, нагоняя тоску и подарит еще коробку с сюрпризом. А сюрпризом станет сожаление, те действия, которых человек так и не совершал накроют его волной, постараются унести туда, откуда невозможно станет выбраться. Он сам себя туда заведет, если конечно не догадается обратиться не к простым путешественникам, или лицам, случайно заблудшим в ту сторону, а обратится к тому, что лично побывал на другой стороне обрыва, кто уже перешел его. Ведь лучшим спутником его действительно окажется свидетель или можно назвать личным испытателем. Только вот где его найти?» - если говорить о свидетелях, то нам не хватит страниц описать все, что было увидено их глазами. Их взгляд всеобъемлющ, не одной детали они не способны упустить, не потому что это их работа, их предназначение или приказ Высших сил, а потому что им дорого то, чем они живут. Некоторые из свидетелей похожи и на людей, ведь часто, признайтесь, вы не желаете становиться центром событий, привлекающим к себе внимание, вы желаете что-то видеть, но ни в коем случае не исправлять. Так же и у них, у вечных наблюдателей наших жизней есть свои на то причуды, но она практически не вмешиваются в ход событий. Ими правит чувство верного достоинства, а главное они в отличие от людей, в отличие от одной любопытной девочки, меня, предельно угадают время. Они не лгут ему, ведь знают, какое в противном случае их ждет наказание: вечная каторга, в которой начальником выступит совесть…
Но ее история не была похожа на другие, она не умела с чем-то смиряться. Вот ей сказали: «Так должно быть». А она не поверит вам, она потребует сотню доказательств, перечитает множество книг и лишь когда дойдет до правды, может ее сердце и потухнет. Но интерес ее натура не только в этом, ведь описывая ее, вы могли бы представить себе вечно бунтующую Тишину, борющуюся за право жизни! Право жить у нее всегда стояло в приоритете, и она не скрывала этого. Но наш разговор зайдет о Влюбленности, чье лицо цвета грифеля, а волосы, словно вымазанные в смоле, скатавшиеся темного, серого оттенка. Влюбленность бы к себе с удовольствием приняла бы Богиня Правосудия, та из поначалу нимфа из Древней Греции, которая отличалась непостижным умом и требованием к народу, к свету, чтобы все было почестному. Слушали ли ее тогда, в еще только начатом сформировываться мире? Конечно, как и сейчас половина наполовину. И вечная борьба сторонников тогда стелилась под ее ногами. Но она находилась в полной уверенности, что все делала правильно и никто не мог ей запретить совершать благое, в то же время она жертвовала чьими-то жизнями.
Но наша Влюбленность всегда была одна, и она и осталась в полном одиночестве. Припомним, как в жарком 1980-м году она упустила свой шанс, свой последний шанс увидеть любимого поэта. И ее меланхолическая натура стала погибать под гнетом невыносимой тоски, которая не отпустила ее до сих пор. Разумеется, это ложь! Она сама приковала себя к грусти, к тем страданиям и из-за них она не видела мира, не видела самого четкого, не видела и нас, ни кого из нас, только прошлые эпизоды мучительно всплывали в ее памяти. Но знаете, даже в них она не пыталась что-то исправить, она хотела, сердце ее так невозможно ныло, стонало, подсказывало ей, а она оставалась той самой Влюбленностью, Изгнанницей иных чувств. Право, она отстранила и отогнала от себя всех, но во снах, вот, например, в этом сне, который снился ей днем, когда морозное солнце светило на ее щеки, она улыбалась. Наверно, видела что-то необыкновенно приятное, чего уже нельзя вернуть. Точно, она видела лето, вернее последний месяц лета, когда уже успела осыпаться липа, и сладкий аромат больше не витал в воздухе, когда дожди стали редкостью, а она становилась все более и более частой гостью своего героя. Шел Третий год с тех пор, как она нашла их, как стала верным спутником, таким спутником, что не могла не увидеть их ни дня. На ней было ситцевое, ближе к лимонному цвету платье, пышная юбочка едва прикрывала ее бледные коленочки, на голове она сделала толстенький пучочек, мелькающий золотом. Да, волосы ее тогда могли бы привлечь толпы поклонников, да таких, от которых бы не отказалась любая, самая востребованная девочка в СССР. Но она не смотрела не людей, а они не видели ее. Спрашивалось, зачем ей было менять каждый день наряды? Забавный вопрос. Но скорее всего для себя, ее сладкое настроение, вечная приподнятость и улыбка лежали на ее румяном личике. Глазки сверкали как хрусталики, сама она любила растянуть наслаждение, как и все другие, потому не любила сразу появляться у Влатирского. Она предпочитала незаметно проскальзывать через дверь, поднимаясь не на лифте, потому что тот ее не поднимал, не чувствуя и принимая за воздух, а по лестнице. Интересно было, что некоторые отчетливо слышали цоканье ее каблучков, ее голубые, любимые туфельки на невысокой платформе не могли не привлечь внимание окружающих. Бывало, кто-то специально устремлялся за ее цоканьем, а она хохотала на всю лестничную площадку, хохотала так, что дрожали стены…
Она выбрала час, который выбрала я, или так совпади события, временная накладка, которую очень трудно будет растолковать. Но, как она привыкла, в это время в квартире был либо он, либо не было никого. Она обычно усаживалась на мягкое креслице или выходила на балкон, смотря на город, на жизнь, кипящую в нем. Но летом все менялось, народ исчезал, больших компаний в квартире не собиралось тоже, и ее окутывала приятная грусть. Коснувшись ручки двери, на шейке ее висел бирюзового цвета платок, обмотанный в два узла так, что два кончика оставались легко висеть на груди. Она элегантно и тихо открыла дверь, застыла в прихожей, убедившись по началу, что дома никого нет, она потянулась, сняла свои голубые туфельки, и не глядя на крючки висевшие в коридоре, устремилась в комнату. Так было и на самом деле, так было и в ее сне. Сны повторялись с четкой периодичностью, не упуская ни одного момента. Удивительно, что этот сон она помнила не до конца, примкнув к двери она точно окаменела, на мгновенье глаза ее замерли, у тумбочки стоял какой-то незнакомый, невысокий силуэт девушки, убравший руки за спину. Тотчас настроение ее омрачилось, она принялась пристально вглядываться и в серые глаза девушки, и в странную ее одежду, могла подумать, что гостья, но она не знала ее. Дотронувшись кончиками пальцев о дверь, она внимательно наблюдала за тем, как девушка что-то говорила, глаза ее были слишком грустным, одни только солнечные люди падали на ее лоб, освещали еще и ее ножки в какой-то странной, и незнакомой ей модели обуви. « Чудно. Чудно» - проговорила Влюбленность в мыслях, ей вдруг показалось, что если она войдет, то девушка увидит ее, и тогда она вдруг увидело то, с чего начался весь круговорот, вот девушкой была я. Влюбленность слегка приоткрыла рот, когда заметила, что стеклянная ампула, стоящая на тумбочке, оказалась сжатой в моем кулаке, лицо ее побледнело. В то время незнакомка повернула голову в правую сторону, и взгляд ее упал четко на Влюбленность. Она увидела ее, испуганная Изгнанница иных чувств мгновенно скрылась за дверь, сердце ее затаилось. Как, как эта девушка мгла увидеть ее, если… Влюбленность повторяла себе под нос один и тот же вопрос пока не встала с колен. Медленно и осторожно она приподнялась, еще раз выглянула из-за двери, как не обнаружила ни девушки с вещицей в руках, ни чего иного, кроме как очаровательных, желтых тюльпанов, стоящих в вазе…
19 декабря. 2018 год. Во Дворце Черной Подруги. Утро. Сон открыл ей заново то, что она почему-то забыла, как мгновенно скрылась вся эта картинка, улыбка с ее губ пропала, она ощутила прохладу, но скомканным одеялом и пыльной простыней не прикрылась. Она спала уже не так глубоко, лицо ее схмурилось, воспоминание исчезло, будто его развеял ветер. Но обвинять в этом ветер не стоило, просто Влюбленность больше не помнила себя в тот день, а разгадать, кто была эта девушка, у нее так не вышло. Она и не вспоминала о ней, но вот следующий сон уже принялся забирать ее к себе. Она ощущала, как дуло из-за угла, как ее старая перина практически провалилась, и скоро она окажется спать на полу. Но это волновало ее мало. Встать, проснуться, взбодриться, наконец умыть пыльное от сажи лицо? Нет, подобного не крутилось в ее мыслях, и даже не могло в них завестись. Она уже давно убедила себя в том, что на это все нет смысла! Как-то глупо, как-то потерянно, но убеждения жили в ее разуме твердея всего, они проросли в ней, как корни жутких сорняков и не желали покидать свое пристанище. А она и не гнала их, ей не интересен был мир за дверью этой коморки. Иногда только она приподнималась, расчёсывала свои спутавшиеся волосы двумя указательными пальцами, которые служили ей вместо расчёски, когда сильно болела ее спина от не особо подвижной жизни, она выходила к морю, самому спокойному морю на свете и кружилась подле дерева. Без него она не могла, чаще всего падала от бессилья, или ей просто надоедало. Она потеряла то главное для нее занятие, без которого засыхала, как цветок, об котором перестали заботиться…
Но скоро, скоро она встретится с ней, с той, которая отдала за встречу с ней целую жизнь! Ольга шла больше в приподнятом, волнительном настроении, по указу Госпожи она прошла «золотой» и уже попала в старые пролеты дворца, все здесь казалось ей не только мрачным, но и безобразным. С детства ее пугали заброшенные места, в дали резался свет, сейчас же она попала она шла по треснутой, удивительным образом еще не провалившейся гранитной плитке. Аккуратно перешагивая, она вдруг замерла, потому что до цели, последний золотой кружочек испепелился, исчез, словно ее никто не вел. Конечно, ее проводником было и есть лишь ее сознание, удивительное, совестливое и со стремлением. Нет, она не считала себя героиней, не внушала себе, что вот ей позволили спасти саму Изгнанницу иных чувств. Она никогда не радовалась заранее, не предрекала побед, но внутренняя убежденность, как и во Влюбленности, была так же неотъемлемой частью ее жизни. Может этим и были похожи, но пока Ольга лишь коснулась осыпающейся левой стены, заглянула вправо, увидела, как к одинокому дубу были привязанные хлипкие качели. Что-то нашло на нее, припадок воспоминаний, тут же вспомнилось ей, как мы весело отталкивались ногами об асфальт, как опрокидывали головы назад и проводили волосам по земле, качались, будто летели…Но она быстро отошла от этого, и стоило ей развернуться, как с левой стороны от танцевального зала, она обнаружила маленький уголок, свет из него прорывался искусственный, подобно как от старого светильника, покрытого пеленой беспамятства. Ноги сами повели ее туда, к открытой двери, за которой она встретила…Нет, еще не встретила, и это не то слово, она нашла ее, нашу Влюбленность спящей беззаботно, что-то она сжимала в маленьком кулаке, рука ее торчала длинная, свисала с перины. Ольга пришла в такой ступор, что холод невольно взобрался на нее, приставив нож к горлу. Она увидела и тот самый свет, как вдруг лампа начала перегорать, старый торшер через секунду и погас вовсе. Ольга не медля, присела на колени перед Влюбленностью, коснулась ее запястья, как увидела, что в руке она зажимала ту самую вещицу, с которой началась наша история. Так когда-то она увидела ее в моей руке, в моем испуганном лице. Потому спокойный и заспанный вид Влюбленности не удручил ее, но взбесил ее настолько, что вот губы ее припухли, зеленые глаза почернели так, что зрачок занял большую часть глаза. Она мгновенно вырвала из руки Влюбленности ампулу и кинула куда-то в сторону, как та разбилась о стену.
Но это ничуть не разбудило и не заставило Изгнанницу иных чувств побеспокоиться, она даже не спрятала вытянутую, исколотую руку, только приоткрыла один глаз, затем другой и хотела что-то прошептать. Но Ольга опередила ее:
- Передо мной она, сама Влюбленность, не соблюдавшая законность! На что ты тратишь этот век? скоро останется от тебя один скелет и никто не узнает, какое количество ты прожила здесь лет! Очнитесь, к вам я долго шла…
Эти слова уже произвели на нее какое-то впечатление, она приподнялась, спиной уперлась в заднюю стену, которая якобы придерживала ее, поморщилась и принялась слушать Ольгу дальше, натягивая на себя одеяло.
- Очнитесь вы, так жить и поступить с собою вы не правы. Ах, знаете, я чудный вразумила план, и привела сюда свой стан. Но знали б вы какой ценой пришла я…за тобой! Ну что же это за существованья образ, неужели вам кто-то дал лежать целые сутки наказ? Нет, нет, немедленно вы встанете, и дайте мне ответ. А коли, нет, - Ольга тут приблизилась к ней снова, как та вяло спрятала глаза и попыталась встать. Вот появилось ее платье, оно должно было быть цвета голубой лазури, но на нем прослеживалось разве что множество пятен, пустая цепочка весела неровно на ее шеи, тесьма и вовсе была оторвана от кончиков платья. Влюблённость вдруг заговорила:
- Позволите, но кто вы, что за мной пришли? Какое дело до моей натуры, лучше идите туда, там где звонкие куры, там где медведи в лесу буры…С ними и то интересней, чем со мной, больной, больной…
- Я вам скажу, что вы здоровы, душой может и больны, но это лишь по вашей воле, себя в безумстве убедить вольны! Зачем себе вы лжете непрестанно? Это, сделано быть, очень странно. Хотя, я знаю слез причину, вы от нее хотите может быть морфина? Не говорите, что в словах моих ошибка, оборвалась в сердце моем нитка! Так слушайте, однажды потеряли вы любимого поэта, а на дворе стояло теплое такое лето. И вы гуляли в пышненьких нарядах, всегда с ним вы были рядом. В какой-то день… - Ольга пересказывала ей все, что когда-то слышала от меня. Она говорила это, как какую-то легенду, пытаясь припомнить каждую деталь, только вот не рисковала она приплетать точные даты, которые могли оказаться не такими уж верными. Как только начала она говорить Влюбленность постепенно тускнела, было видно, как дрожала кровь в ее венах, расположенных на кистях руки, она дрожала вся сама, не в силах была слушать. С каждым словом в нее будто втыкали ножи, наносили все новые и новые удары, от которых она не успела оправляться.
- Нет, больше слушать моего терпенья! Немедленно уйдите, меня вы ни в чем не убедите! – Влюблённость прервала ее и снова бросилась на кровать, отчаянная и убитая вновь, она упала прямо лицом на грязную перину, надеялась, что незнакомка оставила ее и вот все привычное, чем она жила все эти годы возобновится снова. Будто и не было никакого гостя, можно вновь лечь и спать, долго спать с забвением, потом прогуляться, может даже покататься на плетеных качелях или станцевать свой любимый грустный танец. Все это переносилось перед ее глазами, как пленка, с помощью которой скоро снимут бессмысленный долгий фильм. Изгнанница иных чувств слегка хмыкала носом, но заметно было, что она не билась в истерике, начала прислушиваться к тому, что шаги Ольги стали отдаляться. Девушка, правда перестала уговаривать Влюбленность, перестала пытаться добиться ее вразумить, и с легкостью, но не быстро направилась выходить, у дверей она, конечно, замерла, не хотела поворачиваться, но пришлось. Тоненькие пальчики с длинными ноготочками так внезапно коснулись ее спины, дотронулись до лопатки в такой нерешимости, словно сзади Ольги стоял какой-то ребенок, желающий с ней поиграть. Ольга даже не слышала, как она приподнялась, но услышала другое то, чего ждала:
- Откуда вам знать про мою любовь, вы ведь не расставляли ловушки из снов? А дайте я догадаюсь, перед Господом, не перед его дочерью, покаюсь. Так, стало быть, вы наслышаны, и мнение обо мне у вас завышено. Не вы, я знаю точно, что вы не ходили по тому бордюру и слушали нежную Тишины увертюру, не вы, не вы, я снова повторюсь, проходили по балкону, когда на украшение весело на моем кулоне! И, следовательно, вы прочли из книг, решили просто увидеть меня на миг?
Ольга с улыбкой на лице обернулась к ней, ей хотелось рассмеяться так сильно, чтобы вздрогнули стены и осыпающаяся с них краска осыпалась навсегда. Но она не позволила себе этого, видя как ее собеседница насторожилась, и больше не желала прерывать разговор, перед ней стояла уже думающая, вовсе не больная рассудком Влюблённость, та самая, к которой она пришла. Но, то, что она могла узнать эту историю из литературы, заставило ее рассмеяться внутри. Ну не стала бы она, Ольга читать о подобном, выискивать подобное и жить с подобным, если бы не мои шалости в прошлом. Немного подумав, она сосредоточилась и заговорила все так же твердо и гордо, будто правда рассказывала о себе:
- Об вас мне рассказа девушка одна, что в действиях своих была уж прытка и вольна. Когда-то, лет так пять тому назад она впервые побывала в старом веке, и встретила там множество знакомых лиц, как будто бы поймала новых птиц. Она там и поэта повстречала, и подружилась с девушкой, его подругой и новы увидала страны, еще конечно осталось покорить ей океаны, но все ей было мало. И вот прослушав про беду, не буду назвать ее конкретно, она не сказала: «Все. Уйду» В ней загорелась непредвиденная странность, исправить то, что уж случиться да успело, в ее желанье эта мысль проскальзывала смело. Сейчас приблизимся мы к главной, надеюсь правильной детали, а то и правда зря сюда меня так сроки жизни гнали. В 1 августе, когда пылал так пышно зной, в комнате в той, не вы ли стояли за стеной? Она рассказывала мне о той, глаза которой в темноте загорелись испугом, об этом будем! Признайтесь, что тогда так укратко это вы стояли, на незнакомку не нападали. – договорив в горле у Ольги пересохло, запас слов был исчерпан, Влюбленность опустила глаза, и кратко произнесла:
- Я, то была я! Но ведь она была в воображенье, а переросло в реальность ее рвенье. Та девушка, что со стола взяла стекло, и ей, конечно, это же не помогло. Вы говорите, нет, нет, вы не можете сказать, что повторяется все вновь, прольется чья-то кровь? А кто, кто новый человек? И я о нем не знаю…- последнее Влюбленность проговорила сгоряча, в то время Ольга приставила руки замочком к подбородку, как та мгновенно коснулась их своими ледяными ладонями, и посмотрела с такой открытой надеждой на нее, что Ольга даже забыла о чем говорить дале. Она оживила ее, и вот личико ее постепенно розовело, волосы разве что оставались такими же, мертвыми навсегда!
- Но я пришла сюда, чтоб вы мне помогли, его спасли! Нам девушку вернуть надо обратно, я чувствую, в прошлом осталась разгадка, а она не них очень падка. Пожалуйста, пожалуйста, милая Влюбленность, вспомните, было ли в том дне, чтобы могло напомнить ей о том случае, коли она не забыла, ведь в памяти всегда мы все везучие? Одну мне дайте мелкую зацепку, ее, клянусь, повешу я на главную прищепку… - Ольга схватил в ответ ее ручки и ни стояли друг напротив друга, затаив дыхание, Влюбленность мысленно переносилась на множество лет назад, а Ольга впервые за все нахождение здесь, услышала как за окном чирикали прилетевшие воробьи. А вдруг, вдруг Влюбленность улыбнулась так, как никто никогда не видел, ее треснутые и сухие уголки губ растянулись, и одна фраза сошла в речь:
- Желтые цветы…
- О чем ты? – вырвалось у нетерпеливой Ольги.
- Когда спиной она стояла к столу, то наверняка видела осыпавшиеся желтые листья на полу. И сзади нее, в вазе стояли желтые тюльпаны, она коснуться их должна была рукой, пред тем, как глазами встретится со мной. Сегодня видела во сне я этот самый эпизод, как будто знала, что придете вы, и кончится мое томленье в этом месте, уйдем отсюда, уйдем же вместе!
Ольга ни за что не ожидала подобных слов, от которых по телу ее пробежали мурашки. Она смогла, она добилась того, что ожила эта девушка, то чувство, с которым они еще не познакомились, но обязательно познакомятся. Влюбленность обогнала Ольгу и вышла на заснеженный пляж, вдалеке плескалось моря, снег падал так мягко на ее ресницы, так ласково он прощался со своей одинокой подругой. Через минуты она прислонилась к коре старого дуба, зажмурила глаза и слушала этот прибой, уволакивающий куда-то далеко ее сознание. Откуда, правда, в ней появилось столько стремленья? Неподвижная столько лет, не желающая выходить, в ней загорелось, наконец, высокое пламя, струившееся прямо в небеса. Она постояла еще пять минут у этого дерева, у его голых ветвей, босыми ногами потоптала снег, от которого ее ноги даже не покраснели. Ольга все это время стояла, обдуваемая сварливым ветром, стояла, задумавшись, ждала, пока новая собеседница настигнет ее, как все внутри ее оборвалось. Кое-что она все же упустила своем замысле, она опустила его, того, кто полюбил ее по-настоящему, она упустила пункт с Ветром. Ведь можно было посоветоваться с ним, ах, тогда бы он не дал ей покалечить ей жизнь! Но она вдруг ощутила такую скуку, такую тоску, будто сама была Влюбленностью и просидела в заточенье все года. Ей не хватало его, как верного друга, на что плечо можно сложить голову. Но раз уж решила, раз решила исправить все самостоятельно, так вперед самое сложное, она уже переступила, от того на совести ее становилась все легче и легче. Постепенно с нее падали камни каждого ее неправильно поступка, каждого прихода к Лешке. Она вспомнила его, вернее и не забывала его, потому что пошла на все это ради него, чтобы жил он, а ей уже не надо! И как бы жестоко это не звучало, ей было хорошо, впервые так спокойно и удовлетворённо, особенно, когда через несколько мгновений подошедшая Влюбленность взяла ее за руку и ее доверчивый взгляд столкнулся с глазами Ольги.
Для Влюбленности Ольга навсегда останется ее спасителем, и если придется просить за нее, она попросит у Творца. Встанет на колени, положит руки на грудь и начнет читать молитвы и те, которых никогда не читала…Между тем ускользали вдаль их тела, они были почти одинакового роста и вдвоем им было настолько хорошо, словно они приобрели то незаменимое, без чего расклеивались их жизни!
«Как мы уже говорили, чтобы перейти обрыв, следует найти человека, который это делал уже до вас. Другие варианты существуют тоже, но нет гарантии, что они помогут вам, скорее наоборот пошлют на верную гибель. Конечно, вы станете задумываться, как же найти этого свидетеля прошлых событий? Искать его не надо, он всегда рядом, потому что не в силах его память вычеркнуть то, что было. Обернетесь и увидите того старого хранителя этого места, он и укажет вам и самый надежный способ и даст наставление. Мы всегда ищем тех, кто может нам помочь и это не является плохой чертой, не значит, что свои обязанности мы скидываем на других. Мы лишь хотим осуществить идею с полной уверенностью, что все будет правильно!»