Изгой

(Просто, как хлеб)

Все события и персонажи вымышлены, все совпадения случайны.


1

Многопалубный гигант - паром “Гаррона” - идёт катком по холмам океанских волн.
В этих широтах триста дней в году: холодное солнце, свинцовое небо, постоянный косой дождь и рваный ветер.
Место встречи двух океанов, омываемое тёплой рекой Гольфстрим.
Фаргеры - восемнадцать каменных клочков суши, затерянных посреди бушующих вод.

Край краёв – место силы!

Здесь никто никуда не торопится, здесь не запирают двери, здесь все друг  друга знают, здесь все родственники через десятое колено.
Здесь живут пятьдесят тысяч ненадоедливых соседей. Они не любят чужаков и ревностно охраняют свой неуютный рай, его устои жизни и странные для пришлого взгляда традиции.

Хансен в лихой военной беретке на макушке, длинной куртке цвета хаки, штанах, облепленных карманами, и высоких шнурованных ботинках из нубука замер в дальнем краю верхней палубы. Он не моргая всматривается в горизонт в поисках чёрной полоски суши.
Солёная морось, гул волн, свист ветра и бескрайний простор океана будоражат кровь и радуют душу.

Писклявый восторженный детский крик рушит гармонию:
— Мама, мама, смотри! Смотри!
Пшеничная блондинка в стёганом пальто и мальчишка лет десяти в синей клетчатой курточке и  ярко-голубой шапке-ушанке  появились из ниоткуда.
Обернувшись к матери, мальчик тычет указательным пальцем куда-то за борт и громко радуется своей глазастости.
В кабельтове от судна, среди пены свинцовых волн, то появляются, то исчезают тёмные тени с длинными изогнутыми плавниками.

Чёрные дельфины.
Мощные, круглолобые, похожие на касаток.  Но чуть меньше, чуть стройнее, с улыбчивой мордой и широким белым галстуком, формы якоря, от груди до низа живота.
Чёрные как смоль, за что бриты зовут их «black fish».

Но у фаргерцев для этих красавцев есть другое имя.
Короткое и звонкое, как удар морского колокола.
Резкое, как крик чайки, срывающейся в пике.
Неожиданное, как налетевший шквал.
Мощное, как волна, разбивающая скалы.
Имя, пришедшее из глубины веков:
— Гринды!

Их три. Крупный двадцатифутовый вожак, флагман маленькой стаи, и две самки цвета графита, следующие в его кильватере.

Женщина кидает лишь мимолётный взгляд на гринд и с нескрываемым интересом оборачивается к незнакомцу.
Одинокая, битая жизнью "леди" никогда не упустит возможность познакомиться с достойным внимания свободным мужчиной - на островах таких наперечёт, и возраст не имеет значения.

Нарисовав на лице открытую, почти наивную, улыбку, она кидает пробный шар:
— Здравствуйте! Вы – военный? Турист?
Хансен медленно, как бы раздумывая, стоит ли отвечать, поворачивает к  ней хмурое лицо. Его глубокий, въевшийся в кожу загар слегка бледнеет.
Он совсем не настроен на знакомство,  но цепкий взгляд блондинки не отпускает и требует ответа.
Он вынужденно бурчит под нос:
— Да нет… я по делу… по личному… ненадолго!
Женщина делает широкий шаг и протягивает белую пухленькую ладонь с короткими, широко растопыренными пальчиками:
— Магда! –  оборачивается и, показывая в сторону мальчика, добавляет, — а это мой сын, Тошкиль. Ему двенадцать.
На мгновение в её  глазах загорается искорка гордости, и она торопливо продолжает:
— Если Вам негде жить, можете остановиться у нас. Две комнаты с отдельным входом. Я недорого возьму, если захотите – гарантирую вкуснейшие завтраки, обеды и ужины.
При слове «ужины» она запнулась и многозначительно понизила голос.
— Хансен! – он слегка сжимает грубыми пальцами мягкую кисть Магды и, разрушая её надежды на ближайшее совместное будущее, твёрдо режет. — Спасибо за предложение, но мне есть, где остановиться. Извините, пора!
Магда чуть не бросается вслед в безнадёжной попытке:
— А может?..
— Нет-нет… простите. Мне нужно идти.
«Невежа! Нелюдь!» — шипит про себя женщина и срывает раздражение на сыне:
— Пойдём уже, Тошку! Что тут смотреть? Как будто ты этих тупых гринд никогда не видел!
Да и нет уже никаких гринд, они давно отстали, растворившись в бесконечности вод.


2

В шесть лет малыш Хансен захотел стать героем.
Нет, не сразу, не насмотревшись комиксов и мультиков о супергероях. Нет, это решение он принял после одного случая, когда точно не обошлось без вмешательства свыше.
Тогда он вдруг прозрел и понял, что каждый день Бог испытывает его на прочность и терпение, готовит для чего-то важного, особенного.

Дома фаргерцев цветными кубиками рассыпаны по пологим склонам окрестных гор. Красные, белые, синие… фиолетовые.
Они разбросаны аккуратными кучками: большая – городок, поменьше –  деревенька.
Вот два-три домика жмутся друг к дружке отдельно от всех. А вот один ютится в сторонке, таких тоже много.


Оранжевый дом семьи Хансена, выкрашенный когда-то дедом в самый яркий цвет,  стоит лицом к океану на самой вершине горы, на гладкой, будто специально выравненной природой каменной площадке. Он хорошо виден издалека с борта идущих с промысла траулеров.
В этом месте никогда не бывает спокойно, шквальный ветер атакует со всех сторон: он то дует с океана, пробуя скатить угловатое строение по пологому склону вниз, на соседнюю деревню; то, в мгновенье ока, меняет направление на противоположное, пытаясь сбросить его с обрыва в воду.
Бесполезно, дом нерушимо стоит сотню лет, не меньше. Перед ним ровная терраса, а дальше — обрыв, отвесная скала вертикально уходит в воду. Чернильные волны разбиваются в пену о базальтовое подножие.

Скальная порода изрезана тысячью трещин и расщелин, длинных и коротких, узких и широких, мелких и глубоких.  То там, то тут они проложены мягкими бархатными кусочками мха, а из некоторых сквозь камни на свет лезут тонкие, но крепкие и уверенные, побеги ивы и можжевельника.
Когда-то это был птичий рай: кайры, гагары, тУпики селились на скале огромными стаями. Здесь они высиживали яйца и растили потомство. Отсюда, преодолев страх высоты и ужас самостоятельности, подросшие птенцы делали свой первый прыжок в океан жизни.

Так было, пока на острове не появились люди, которым нужно всё: яйца, мясо, пух, перо. С тех пор колонии птиц остались только на дальнем острове, там, где птицеловы – редкие гости.

Ну а сюда на радость местной молодёжи иногда залетают небольшие стайки то ли неопытных, то ли просто ленивых птиц.
Ловля чаек-глупышей руками у фаргерцев национальный вид спорта.
Глупыш, наивный, доверяет людям, подпускает очень близко. Поймать его – плёвое дело! Главное — до него добраться.
Старая скала с широкими карнизами как нельзя лучше подходит для этой лихой забавы.
От оранжевого дома семьи Хансена вниз ведёт тропа, извилистая и крутая. Она заканчивается на усыпанном крупной галькой берегу, где по выходным тусят местные подростки.

Юноши, а иногда и девушки, с этой тропы по выступам и карнизам взбираются на скалу, собирают яйца и ловят глупышей, а, если повезёт, и кайр.
Высота приличная, вниз смотреть страшно, ветер всё время мешает, а с берега хором подгоняет кричалкой группа поддержки:

«Внизу бьются в ярости волны,
Вверху небо бежит куда-то,
И ты между ними
На адреналине!»

Бывает, смельчак поскальзывается на птичьем помёте или влажном камне  и летит вниз, в воду, что тот птенец, навстречу судьбе.
И слава богу, внизу всегда страховочная лодка с парой надёжных друзей — незыблемое правило местных птицеловов.
Замёрзшего, но не упавшего духом «лётчика»  вытаскивают из холодной воды и, завернув в тёплое одеяло, везут на берег, где горит костёр, ждёт сухая одежда и горячая наваристая похлёбка, манящий аромат которой разносится по всей округе. Ну и, конечно, пиво с рыбными чипсами, а то и чего покрепче «для сугреву».
Он — герой этого вечера, девчонки не отрывают от него восхищённые взгляды, и, кто знает, может, с какой-нибудь из них у него случится поцелуй…

Но бывает и по-другому. Не всем везёт.
Кто-то ломает кости. Кто-то, оглушённый ударом о жёсткую воду, уходит на дно. Навсегда. Сломанное тело могут и не найти.
Тогда взрослые объявляют траур и вводят запрет на ловлю птиц.
На берегу становится тихо и скучно.
Так проходит месяц, или два, или целое лето.

Но молодость быстро забывает плохое, она не понимает слово «смерть», ей плевать на запреты, и вот уже опять слышны крики и смех на берегу у подножья скалы.


3

В ясный июльский день в бирюзовом небе висит всего несколько облачков; солнце, радуясь редкой возможности показать себя во всей красе, в мгновение ока превращает мир в яркую цветную картинку; скалы поигрывают всеми оттенками серого: от тёмного, графитного, до светлого, почти нежного. Трава на склонах переливается зелёным покрывалом, а мох среди бурых камней сверкает изумрудом.

Только океан мрачен, холоден и неприветлив.
Волны выбрасывают на берег солёную пену с остатками водорослей и откатываются назад за следующей порцией. И снова на берег, и снова назад, и снова… шлифуя камни лучше наждака камнетёса.

Шестилетний Хансен гуляет около дома. Лёгкий ласковый ветерок с моря освежает лицо и манит в путешествие.
Родителей нет. Отец на дальнем лове в водах Гренландии, а мать убежала к соседке в деревню, что находится на четверть мили вниз по ровной асфальтовой дороге, проложенной, когда Хансена ещё не было на этом свете.

Дети фаргерцев — народ самостоятельный, оставаться дома без родителей им не привыкать. Чужих на островах нет, бояться некого.  Единственное правило —  далеко от дома не отходить.

Малыш Хансен поиграл в мяч, покачался на качелях, понаблюдал за пасущимися на пологом склоне овцами, за чайками, парящими над морем, заскучал и решил прогуляться на берег, вниз, по крутой тропе.
Много раз он спускался и поднимался по ней с матерью, но никогда — один.
Шаг за шагом, с камня на камень. Идёт аккуратно, как мать учила, смотрит, куда поставить ногу, чтобы не подвернуть, не оступиться. Спуск нелёгкий — одному тяжелее, чем казалось. Малыш часто останавливается, глядит вниз, на пустой берег, где нет никого, только пара старых лодок валяется вверх дном.

Сегодня финал премьер-лиги, и все, кто не смог поехать в столицу на стадион, смотрят матч в баре или дома по телевизору. Окрестные деревни вымерли часа на два, не меньше.

Вот тропа делится на две. Узкая боковая дорожка ведёт на каменный карниз.
Хансен сто раз видел, как мальчишки постарше, даже и девочки, ловко лазали по нему туда-обратно.
А чем он хуже девчонок? Внизу он уже был, а вот здесь – никогда.
Тем более, появилась цель: в шагах десяти, на скале, нахохлился серый, похожий на голубя, глупыш средних размеров.
Хансен осторожно, маленькими шажками, прижимаясь животом к скале и перебирая руками по шероховатой поверхности, двигается в сторону чистящей перья птицы.
В сердце холодным слизнем заползает страх, былую решимость как волной смыло. Он не смотрит вниз, где каменная стена уходит под воду, где, даже в спокойный день, океан пенится и бурлит.
Малышу Хансену уже не нужна ни птица, ни скала, ни эта прогулка — ему хочется домой. Он вдруг вспоминает мать, которая вот-вот вернётся и, не застав его дома, будет метаться в поисках по округе, и тогда ему точно не избежать взбучки.
Ну ничего, до цели – чуть-чуть. Чайка в двух шагах. Сейчас малыш её схватит и, как настоящий мужчина, вернётся домой с добычей.

Глупыш неожиданно резко гаркнул и взлетел, махнув крылом перед носом «отважного путешественника».  Волна воздуха с силой бьёт по глазам.
Малыш Хансен жмурится от неожиданности, вскидывает руки, защищая лицо, и, потеряв равновесие, срывается вниз.

Стремительный полёт и оглушительный удар о воду.

     "Его сознание померкло, он медленно опускается в бесконечную бездну. Ему хорошо и спокойно: ни холода, ни боли. Он видит плачущую мать и серого, окаменевшего от горя отца.
     Холодная вязкая темнота поглощает Хансена. Только тени и тишина вокруг. Огромный чёрный ангел подхватывает его и несёт куда-то. В сказочный мир мечты, быть может.
     В райский сад, где всегда солнце, где деревья большие, а птицы красивые, откуда никому никуда не хочется уходить.
     Впереди залитый сиянием путь.
     Мрак отступает, и яркий свет заливает всё вокруг. Это Рай!"

Малыш Хансен очнулся. Ему трудно дышать.
Он хватает ртом воздух, хапает его огромными глотками, как выброшенная на берег рыба. Голубая синь неба режет глаза. Он не чувствует тела.
Неведомая сила несёт его по поверхности океана.
Мощный рывок, остановка, и он кубарем летит на отмель, выползает на берег и замирает, уткнувшись лицом в камни.
Из воды вслед несутся шипение и треск, смех и скрип, громкое фырканье и звуки шлепков.
Малыш Хансен медленно перекатывается на бок и оборачивается на океан.
По воде бежит лёгкая рябь. Мелкие волны по-прежнему играются с пеной, водорослями и камнями. Высокий серп плавника, широкая, переливающаяся антрацитовыми бликами спина и большелобая голова с  улыбающейся мордой то исчезают, то появляются над поверхностью вновь.
Вертикальная струя воздушного фонтана с силой вырывается вверх, и резкий смех снова рассекает шум океана.
Гринда!
Двадцатифутовый самец высоко выпрыгивает вверх и, сверкнув белым пятном на пузе, с шумом и брызгами врезается в воду.
Чёрный ангел!
Малыш Хансен с трудом поднимает руку.
Гринда делает ещё один небольшой круг, ложится на бок, показывает длинный боковой плавник, пару раз шлёпает им по воде, будто приветствуя мальчика в ответ, и, взмахнув огромным хвостом, уходит  на глубину. Навсегда.
Хансен снова теряет сознание.

Очнулся он уже дома, в тёплой кровати, с мокрым полотенцем на лбу. Рядом сидит мать и держит свою ласковую, прохладную руку на его щеке. Она почему-то плачет и улыбается… сквозь слёзы. Только что ушедший весёлый доктор её успокоил, сказав, что всё хорошо, малыш выспится, и будет здоровее прежнего.


4

Валяясь на койке в каюте, Хансен силится вспомнить лица родителей,  покинувших этот мир друг за другом.
Отец сгинул во время дальнего лова у острова Медвежий, что недалеко от Шпицбергена. Океан был неспокоен, а улов — хорош. Сельдь пёрла, как сумасшедшая — только успевай фасовать.
В суматохе никто не заметил, как отец Хансена упал за борт. Его не нашли.
 Океан не любит отдавать тех, кого забирает.

Мать Хансена ушла полгода спустя.  Угасла... от тоски… быть может.

Хансен тогда был в очередной «командировке». Но это ни на что не влияло, он бы всё равно не приехал. Так случилось, что он не общался с родителями долгие тринадцать лет.

Три письма! Только три письма он отправил им за это время!
Первая весточка - открытка из Амстердама, куда он сбежал после окончания школы: «Не волнуйтесь. У меня всё нормально! Прощайте!»
Второе письмо Хансен отправил через год из Марселя. Сообщил, что завербовался во Французский легион, он – опять — в порядке и домой – пока — не собирается.
Ну, а третье письмо, восемь месяцев назад, вернулось не вскрытым, с размашистой надписью от руки: «Адресат умер!!!».

В тот момент его как током пронзило – он не успел! Не успел попросить прощения ни у отца, ни у матери!

Не писал, не звонил и даже не проводил в последний путь – его не назовёшь хорошим сыном.

А теперь, он даже не может вспомнить их лица…


5

Спустя две недели после чудесного спасения маленького Хансена, в обычный летний день, когда небо затянуто облаками и моросит дождь, в дверь дома громко постучал белобрысый сынок учителя математики, что живёт в крайнем доме у выезда из деревни. Он зычно прогорлопанил заветный клич и, не дождавшись ответа, рванул обратно.

«Гриндабуд! Сообщение о гринде! Гринда!» — от лодки к лодке, от человека к человеку, по радиосвязи, по телефону, из уст в уста летит известие о том, что обнаружена стая гринд. Может, двадцать, а может, пятьдесят, а может, двести, а может, пятьсот! Чем больше, тем лучше!

Никто не знает, когда наступит этот праздничный день, день появления гринд.
Это может быть сегодня, а может через неделю или через год, но они обязательно приплывут; и в этот момент люди, бросив все дела, со всех ног помчатся наперегонки к берегу океана, чтобы не пропустить мистическое действо под названием «Гриндадрап».

А по-простому – забой гринд… без всякой мистики!

В каждом рыбаке, овцеводе, трактористе, официанте, клерке и служащем почты, в каждом, месяцами не вылезающем из-за компьютера, ботане, тяжелее ручки в руках ничего в жизни не державшем, вдруг просыпается воин-охотник. Все они вдруг вспоминают, что их пращуры были грозой морей и завоевателями земель.
Они хватают давно наточенные китобойные ножи и топоры; вытаскивают из сараев большие крюки на тонких, крепчайших канатах; достают из чуланов старые дедовские гарпуны, если таковые имеются: «Авось пригодятся!» — и несутся со всех ног к берегу, где их ждут зрители и трофеи.

Охота. Охота загоном на гринд. Старая местная потеха.
Катера и лодки выстраиваются дугой и гонят огромную стаю гринд в ту самую бухту, над которой возвышается оранжевый дом семьи Хансена.
Малыш с матерью сверху наблюдают панораму грандиозного, похожего на военно-морские манёвры зрелища.
Вакханалия звуков взрывает ушные перепонки: сирены, гудки, грохот ударов палок по бортам лодок, азартные возгласы людей и крики… крики ужаса мечущихся в беспорядке гринд.
Путь в океан плотно перегорожен сдавливающей дугой лодок с натянутыми между ними белыми цепями. По периметру барражируют катера, загоняя вырвавшихся за цепи гринд-одиночек  обратно в стадо.

 Армада рыбацких судёнышек неотвратима, как судьба. Она надвигается и вытесняет стаю на отмель.
Там, по пояс в воде, презрев холод, волны, ветер и дождь, в ожидании работы стоят забойщики. Их крюки, ножи и спинные резаки наготове.
Спинной резак – гордость местных китобоев. Его придумали здесь, на Фаргерских островах, такого не встретишь нигде в мире. Это хитроумное устройство выглядит как мини-копьё в три фута длиной, с удобной ручкой в форме стремени. Ударная часть — овальное обоюдоострое четырёхдюймовое лезвие из стали, спрятанное в защитный тубус-цилиндр.
Как говорят фаргерцы, резак убивает быстро и без боли, как гильотина, он перерубает шейные позвонки, и finita la comedia!

Лезвия для спинных резаков заказывают в далёкой  Японии, там, где куют сталь для катан – лучших в мире мечей.

Ритуал убийства продуман до мелочей. Команды действуют слаженно и споро.
Каждый знает роль и  момент.
Конвейер смерти работает без сбоев.
Прибрежное море кишит испуганными гриндами.
Их встречают забойщики.
У первого в руках стальной крюк на верёвке. Он заходит к испуганной гринде со стороны морды. Упаси господь зайти сзади — сокрушительный удар хвоста покалечит и  надолго отобьёт желание и возможность повторить эту ошибку снова.
Охотник загоняет крюк в дыхательное отверстие. Теперь гринда никуда не денется. Несколько человек хватают привязанный к крюку канат и слаженно и бойко, в ритм, тянут  в сторону берега.
Вначале гринда сопротивляется изо всех сил, кидается из стороны в сторону, пытаясь сорваться с крюка. Но тот сидит глубоко и крепко. Каждый рывок отдаётся в мозг нестерпимой, изматывающей болью. Силы гринды не бесконечны, и итог всегда один. Тяжело дыша, она замирает  на отмели. Вода едва прикрывает нижнюю часть её  быстро высыхающего тела.
Она сломлена и обречённо ждёт страшной  участи.

Подходит «палач». Лучший из лучших, специально обученный, со спинным резаком в руках. Он кладёт левую ладонь на спину гринды, в районе дыхательного отверстия, упирает тубус копья в нужную точку и с силой вдавливает ручку-стремя. Острое лезвие входит в тело, как в масло, перерубая спинной мозг вместе с позвоночником. Никто не знает, чувствует ли гринда после этого что-либо, но забойщики говорят твёрдое нет.
Специалист вытаскивает своё мини-копьё и идёт к соседней группе, потом к другой, потом к следующей. Пока хоть одна гринда шевелится, у него полно дел.
В этот момент вступает третий участник.  Специальным, острым, как бритва, китобойным ножом, он быстро делает глубокий длинный надрез у основания головы поперёк спины. Он рассекает артерии, и горячие алые фонтаны заливают лица, одежду и руки забойщиков. Кровь гринд заполняет прибрежные воды, они краснеют и становятся  вязкими. Мужчины выволакивают мёртвые тела на сушу и спешат  к следующим  жертвам.

Берег забит женщинами и детьми. Они оживлённо судачат между собой, наблюдая за отцами, братьями и сыновьями. Они любуются их ловкостью и умением. Они радуются их успехам. Девушки ищут глазами своих парней. Юноши стараются изо всех сил, особенно те, для кого эта охота — первая. Они спешат, нужно обязательно успеть пустить кровь хотя бы одной гринде. Они неопытны, не понимают, что сегодня гринд на всех хватит — ножом махать устанешь.

После первой крови молодые ведут себя по-разному.
Один в азарте бегает от гринды к гринде, кромсая их ножом в безумной эйфории.
Другой, опустив руки в тёплый фонтан, зачерпнёт в ладони живой, полной адреналина жидкости, окунёт в неё лицо и, для остроты ощущений, хлебнёт пару-тройку глотков этого приторно-солёного нектара.
Третий уйдёт на берег и до окончания забоя будет  вытаскивать и раскладывать в аккуратные рядки мёртвые туши животных.
В любом случае, инициация произошла, юноши стали мужчинами.

Длинный день подходит к концу. Солнце, не выходя из-за туч, скоро рухнет за горизонт. Дождь не прерывается ни на минуту. Ветер разносит по округе вонь кишок, крови и затихающей бойни.
Накал страстей спадает, последние из гринд безнадёжно мечутся между лодками, людьми и перебитыми сородичами. Ничего не соображая, они уже не кричат и не сопротивляются.
Потерянные и смиренные  перед лицом судьбы.
Охотники деловито добивают оставшихся. Они смертельно устали — тот, кто ближе, тот и режет ещё более уставшую, но ещё живую гринду. Старым дедовским способом: без спинного резака, без специалиста, уже затупившимся ножом.


6

Мать и малыш Хансен сегодня не пошли на берег.
Несколько раз она звала его домой, но он не слышит.
Он зачарованно смотрит на происходящее широко открытыми, не моргающими глазами.
Это похоже на кино. На голливудский фильм про Синдбада. На битву людей с морскими чудовищами.
Но «монстры» внизу не нападают и даже не защищаются.
Кажется, что они наоборот делают всё, чтобы не покалечить тех, кто их убивает.

Малыш Хансен наблюдает, как вокруг каждой убитой гринды  в тёмной воде расплывается красное, быстро меняющее цвет, пятно. Он видит, что пятен становится больше и больше, они соединяются и образуют бурое озеро посреди моря.
Озеро растёт и заполняет всё прибрежное пространство. Оно светлеет и из бурового превращается в алое. Там больше нет воды. Только одна кровь.
Теперь это море крови на краю океана.

К берегу  один за другим подходят катера, цепляют к тросам связки мёртвых гринд и тащат по воде в места разделки и дележа. Часть туш останется здесь, на камнях.  Их разрежут и раздадут жителям деревни. Каждый получит по куску мяса, никого не обидят.

Малыш Хансен видел это не один раз. Он не боялся и не жалел мёртвых гринд. Он даже как-то помогал матери нести полученные от охотников  сочившиеся кровью тёплые куски, завёрнутые в грубую ткань.
А ещё малыш Хансен знал, что придёт время, и он станет лучшим забойщиком на островах, и у него будет свой личный, именной, спинной резак.
Порыв ветра плюнул в лицо дождём. По берегу пронёсся тревожный гул. Женщины тычут пальцами в сторону океана и что-то кричат мужчинам. Шум волн заглушает их голоса.
У мужчин много дел. Им не до баб и детей. Туши нужно измерить, пометить, разделать, поделить.

Дети всё понимают и стараются не мешать, тем более им тоже есть, чем заняться…
Хорошо втроём или вчетвером залезть на тушу и спрыгнуть, держась за руки, или заглянуть в глаза мёртвой гринды, залезть рукой к ней в рот и потрогать неровные зубы, или найти среди вываленных на землю кишок маленького, почти игрушечного зародыша и тыкать им в лица дико визжащих девчонок.
Детям здесь некогда скучать.
Заметив беспокойство матерей, мальчишки стараются любыми способами привлечь внимание работающих отцов. Кому-то из сыновей даже прилетает не сильная, но горячая оплеуха.

Недовольные мужчины отрываются от дел и смотрят, куда показывают женщины и дети.
Там, вдали, из свинцовых вод океана четырёхтонной торпедой  летит огромный самец-гринда.

«Последний из могикан».

Полутораметровый плавник режет воду, взбивая пену. Круглый лоб прокладывает широкую колею сквозь волны. Такого гиганта никогда не видели в этих местах!

Малыш Хансен сверху смотрит на тёмный с крыльями-плавниками силуэт.
— Чёрный ангел! – кричит он во весь голос и мчится по знакомой тропе, спотыкаясь и катясь, рискуя запнуться и сломать шею.
— Чёрный ангел! Чёрный ангел! Он спас меня!
Но, кажется, его никто не слышит.

Гринда идёт тараном на берег между катерами, лодками и мёртвыми телами тех, кого любил.
Поднимая волны брызг, он проходит вездеходом по мелководью, сбивает с ног несколько зазевавшихся забойщиков и в отчаянном полёте выбрасывается на сушу.
Охотники, на мгновение оцепеневшие от неожиданности, быстро ориентируются и окружают гиганта ощетинившимся  острогами, топорами и ножами кольцом.

Если до этого забой проходил по традиционному сценарию с соблюдением всех норм и правил, придуманных якобы для облегчения мучений убиенных гринд, то последний аккорд вытащил из каждого всё его глубинное первобытное нутро.
Люди начинают остервенело рубить, что есть мочи упругое, живое тело до тех пор, пока оно не превращается в огромный кровоточащий кусок мяса.
Дышащий кусок мяса!

Гринда лежит, не двигаясь.
Его немигающие, полные боли глаза смотрят на убийц без злобы и сожаления. Из уголков медленно катятся тонкие розовые ручейки.
Откуда-то из глубины тела вырывается протяжный стон.
Гринда прощается. Прощается с теми, кого любил и не спас.
И прощает тех, кто его убивал, теряя душу.

Победную точку ставит толстый молочник из дальней деревни, которого местные презрительно называют «нетакуна» — доярка.
На Фаргерах работа с коровами – исключительно женское забота. Рыба, овцы, птицы, тюлени, снасти, лодки – мужик может заниматься чем угодно, но только не коровами!

Так вот, этот рыхлый молочник, этот мешок говяжьего жира с визгом  подскакивает к еле дышащей гринде и с размаху вонзает широкий топор в её искромсанную шею.
Потом ещё, и ещё, и ещё несколько раз.
Он не переставал рубить тогда, когда вверх струёй брызнул алый фонтан, и тогда, когда гринда перестал издавать низкие стоны, и даже тогда, когда голова со стеклянными глазами отделилась от тела.

Маленький Хансен видел страшный финал от начала до конца. Прошмыгнув незамеченным сквозь толпу, он с  с разбегу врезался в ноги стоявшего к нему спиной молочника. Нетакуна теряет равновесие и плюхается самодовольной рожей в изрубленную тушу, едва не захлебнувшись в затихающем фонтане крови.

Вовремя подоспевшая мать Хансена обнимает сына и прячет за собой  от неминуемой расплаты.
Испуганно вскочивший молочник быстро приходит в себя и начинает рыскать взглядом по толпе в поисках обидчика. Он спрашивает очевидцев, но в ответ ему летят только хохот и презрение.
Он тогда так и не узнал, кто окунул  его в кровавое месиво.

Гриндадрап удался! Праздник продолжается!
Хорошая охота.
Хороший ужин.
Хорошая выпивка.
И хоровод с танцами.
Фаргерцы любят водить хороводы.

В тот день малыш Хансен стал мужчиной. И для этого ему не нужно было убивать гринду.

А спустя восемь лет, в четырнадцать, он встретил молочника у кинотеатра и сломал ему челюсть, в трёх местах. Никто не понял… за что?


7

В любой компании мальчишек новичок должен пройти испытание, чтобы стать своим. Это закон. Это просто, как хлеб.

У местных нужно было всего один месяц побегать на посылках у «старичков» да потерпеть дружеские пинки и оплеухи.  Все через это проходили, никто не переломился.

Все - но не малыш Хансен. Он вообще не стремился ни в какую компанию.
К всеобщему удивлению и досаде, он другой выбор – предпочёл трудный и неблагодарный путь одиночки.
На Островах не любят одиночек. Испокон веков здесь люди справлялись с трудностями вместе – иначе было не выжить.

Мальчишки решили наставить «чёрную чайку» на путь истинный безотказным методом — кулаками. Кто не понимает слов, пусть попробует боль!
Худенький парнишка из оранжевого дома на скале казался деревенской шпане лёгкой добычей, но, как выяснилось позже, роль мальчика для битья была прописана не для малыша Хансена.

Он не стоял, не терпел — он дрался. И он больше не малыш!
Сначала каждый день, потом раз-два в неделю, ну а потом, спустя годы, он уже сам выбирал противника, место и время.

Это были постоянные стычки со сверстниками из деревни, а позже, в школе, с хамоватыми старшеклассниками, а потом, в шестнадцать, с подвыпившими мужиками из бара. Не потому, что не трогал трезвых, просто, они все там были подвыпившими.

Драка стала страстью Хансена. Не победа ; само действо было для него важней. И чем сильнее был противник, тем азартней Хансен вступал в бой.

Иногда, после стычки, он оставался на земле без сознания. Очнувшись, брёл, шатаясь, домой, пугая поздних прохожих распухшим лицом и щёлочками гематомных глаз. Неделю он отлёживался в своей комнате, «берлоге», как называла её мать, и начинал выходить на недолгие прогулки по окрестным горам, где скитаются только одичавшие овцы да шуршат полёвки.

Овец на Фаргерах никто и никогда не пас. В седьмого веке их сюда привезли кельты. Животные паслись на  заросших травой горных склонах, бесконечно спаривались и давали необходимые людям мясо и шерсть.
Позже приплыли викинги. И пока они воевали, а потом договаривались с кельтами, овцы плодились и плодились, и  их количество достигло несчётного числа.
С тех пор много воды утекло, но овец на островах и сегодня больше, чем людей.

Так вот. По мере восстановления после тяжёлой схватки, Хансен уже не гулял, а бегал,  упражнялся с булыжниками, лазал по скалам. Для тренировки ударов он зажимал в кулаки подобранные на берегу  окатыши и бил по воздуху из всех положений. И думал, думал, думал о причинах поражения.
Он вообще любил много думать и мало говорить, за что учителя в школе его держали за тупого и ставили невысокие оценки. Им, наверное, просто не хватало терпения, чтобы дождаться ответа. И если учесть, что фаргерцы народ неторопливый и неразговорчивый, то представьте, каким молчуном был Хансен.
Залечив раны, он снова шёл драться.

Можно сказать, Хансен  создал традицию, свой собственный ритуал, своё театральное действо. Каждую пятницу он заходил в бар, брал бутылку воды, садился в сторонке и ждал, когда кому-нибудь понадобится защита. Ему было наплевать, что повод пустячный, а ущерб ничтожный и что о помощи его никто не просит.
Ну подумаешь, если уставший рыбак, болельщик местной футбольной команды,  грубовато пошутит над каким-нибудь заумным лузером и отвесит ему подзатыльник, да так, что у того очки улетят в миску к соседу. Или, например, гроза морей, местный мачо, смачно хлопнет по крепкому заду проходящую мимо одинокую «гёрлу». Делов-то! Все только посмеются и получат удовольствие от конфуза девушки.
Но не этот неуёмный Хансен! Чёртов Бэтмен! Он тут как тут! Невзначай подтолкнёт кружку пива «герою» в лицо, или «случайно» заденет тарелку с китовым мясом в соусе барбекю, да так «неудачно», что вся трапеза аккуратно украсит причинное место юмориста.

Он просто не оставлял мужику выбора. Такие выходки в нормальном обществе не принято оставлять безнаказанными. Ну и вообще, кулачный бой – хорошая мужская забава для потомков викингов, это вам не в видеоигры резаться.  Довольный, сыто-пьяный народ вываливает из бара на улицу в предвкушении развлекаловки.
Ну, а дальше всё как по нотам.

Мужик, не видя в щуплом, хоть и жилистом, подростке достойного противника, недолго думая мочит с размаху правой в челюсть. Хансен делает нырок и… тут у него полно вариантов:
…правой навстречу в бороду — да так, что у оппонента ноги отрываются от земли, и он ловит миг невесомости, обрывающийся фатальным столкновением с землёй.
…левой по животу — да так, что содержимое рыбацкого желудка вылетает на мостовую, напоминая о (теперь уже) выброшенных на ветер, кровно заработанных в тяжёлых трудах, кронах.
…простой футбольный пинок в колено, заход сзади и затейливый удушающий из бразильского джиу-джитсу, который с некоторых пор стал его «коронкой».
И хорошо, если соперник успевал сдаться и не «заснуть» от этого удушающего. Бывало, и засыпал, и тогда сам же Хансен и приводил его в сознание лёгкими пощёчинами и давлением на специальную точку над верхней губой. В редких случаях приходилось делать массаж грудной клетки и искусственное дыхание рот в рот.. блин!
Ха! Со временем он стал большим умельцем по выключению и включению сознания!

Но если соперник оказывался крепким и умелым — бой шёл кость в кость, жестоко, без хитростей и компромиссов.

Хансен любил именно такие бойни. Это была настоящая проверка на прочность, выносливость и терпение. Он превращался в берсерка без страха и сомнения. И бил, бил, бил, не чувствуя ни  боли, ни усталости.
Однажды случилось то, что рано или поздно должно было произойти. Хансен столкнулся с противником сильнее и опытнее себя.

Это был мясник Арни, огромный хам, сделанный из двухсот двадцати фунтов рабочих мышц и жира. Он недавно приехал из столицы, где, как говаривали, ни одна серьёзная уличная разборка не обходилась без его участия.
Шесть раз они дрались между собой, шесть раз Хансен оставался лежать на земле без сознания. Шесть раз он пропадал и шесть раз возвращался, чтобы снова пропасть.
В очередную пятницу его никто не ждал в баре, его практически уже списали со счетов. Но он пришёл.

Взял свою ненавистную бутылку минеральной, сел в сторонке, как воробей на ветку, и, как ни в чём не бывало, стал цедить воду через трубочку.
Слегка «закинутый» Арни не стал ждать, когда Хансен испортит новую рубашку любимым «портером». Он подошёл сам и громко, на весь бар, пророкотал:
— Слушай, малый, ты мне уже надоел! Я устал от тебя! Давай договоримся так: семь – хорошее число!  После того, как тебя сегодня унесут в седьмой раз, ты сюда больше ни ногой! Здесь тебя никто не любит! Верно, друзья? – он обернулся к завсегдатаям бара.
Те одобрительно загудели, засвистели, заухали.
— Договорились?
Хансен, глянул снизу вверх, исподлобья, в свинячьи глаза мясника и тихо, но твёрдо, как бы с трудом выговаривая каждое слово, ответил:
— Хорошо… но… и ты… если проиграешь… в этот бар… больше ни ногой!
Арни хотел было возмутиться, но, решив, что исход боя всё равно предрешён, смачно харкнул на пол и махнул рукой:
— Договорились!
Слова мужчин в этих местах крепче базальтовых скал на дальних островах. Если сказаны во всеуслышание, то уж точно никто не нарушит уговор.
Посетители заспешили к стойке бара делать ставки против Хансена — слишком уж явной была разница в габаритах  противников: у мясника один кулак был с голову этого дерзкого сосунка.

Арни был не только здоров, как морж, но и имел непрошибаемую башку. За всю жизнь он ни разу не «словил светлячка» от удара. Его живот покрыт плотным слоем жира, как бронёй. Его ноги стоят на земле, как каменные столбы. Он выглядит настоящим колоссом, но не на глиняных ногах.
За шесть предыдущих драк Хансен испробовал всё, что только можно, и каждый раз оказывался в нокауте. Что и говорить, плюха мясника, что кувалда кузнеца!
Седьмая попытка — последняя.
И всё случилось, как случилось.
Мясник Арни, громко хрустнув костяшками толстых пальцев, встал в позицию: левая нога впереди, руки, сжатые в кулаки, выставлены вперёд на уровне груди.   Хорошая атакующая стойка, так стоят боксёры на старых фото, висящих на стенах любимого бара, вход в который хочет запечатать этот неугомонный сопляк.
Хансен перед ним, что карлик перед Голиафом. Стоит, опустив руки, с видом зеваки, случайно забредшего в незнакомое место. Только глаза злые и внимательные, да зубы сжаты, как слесарные тиски.
Под нетерпеливые крики окружающих он начинает медленно кружить вокруг противника на дистанции чуть большей, чем необходимо для удара. Мясник спокойно, не тратя сил, поворачивается на месте, выцеливая правой голову юнца. Движения Хансена становятся быстрее, он меняет направления: по кругу влево, вправо, всё резче, всё неожиданней. В какой-то момент он делает прыжок вперёд, ныряет под левую Арни, забегает сзади и прыгает к нему на спину, крепко обхватив ногами его туловище.
Левая ладонь Хансена давит на мощный затылок противника, правая рука проскальзывает змеёй по горлу и заплетается в крепкий узел с левой. Тело мясника Арни попало в «объятие удава». Кольца из рук и ног сжимаются одновременно, полностью перекрывая доступ кислорода, не давая ни малейшей возможности сделать вдох.

Никто не понял, что это конец. Этого не понял даже мясник. Он был в полной иллюзии, что мигом избавится  от этого лёгкого, как пушинка, «живого рюкзака» и размажет его о землю.
Но Хансен впился в тело клещом, он недосягаем.
Арни неловко пробует дотянуться до соперника руками, сбросить его со спины, ослабить узлы колец, освободить шею и вдохнуть – бесполезно. Он рычит от бессилия, его лицо наливается кровью, багровеет. Он шатается, падает на колено, на второе, навзничь, придавив обмякшей тушей прилипшего к спине Хансена.
Зрители подскакивают к бойцам, вытаскивают одного, приводят в чувства другого, и все вместе отправляются в бар, чтобы там за кружкой пива или ещё чего-нибудь, по-крепче, обсудить увиденное.

Ну, и посмотреть на счастливчика, поставившего на мальца.
Но такого не нашлось! Ни одного сумасшедшего во всей округе!
Весь навар забрал букмекер — владелец бара, Рыжий Свен. На радостях этот скупердяй угостил всех посетителей за счёт заведения, а очухавшегося минут через десять после стычки мясника премировал бутылкой отменного шотландского виски.

Хансен ушёл сразу, по-английски, ни с кем не прощаясь.
Он никогда не оставался в баре, он торопился домой, зная, что по пятницам там мать от волнения места не находит. Она встречала его на улице в любую погоду. Без лишних криков и стенаний помогала снять одежду и кусочком белой ткани, смоченным в настойке из местных трав, обрабатывала ссадины и кровоподтёки на сбитых руках, оплывшем лице и ещё юношеском, но уже закалённом теле.

Каждая сечка, каждый синяк отзывались болью в её уставшем сердце, она тихо плакала и шёпотом, про себя, тянула то ли заклинание, то молитву, то ли песню про несчастную материнскую долю.
Мать зачерпывала рукой из маленького глиняного горшочка  вонючую мазь из жира гринды и обильно смазывала поражённые участки кожи.. Покойный дед говорил, что такой мазью залечивали раны ещё их предки. И, как ни странно, помогало. Ссадины в скором времени затягивались, гематомы рассасывались, лицо снова приобретало человеческое обличие, и даже становилось благородно-красивым. Светло-карие глаза поблёскивали холодным огнём из-под пушистых ресниц, а неоднократно сломанный нос и короткие шрамы от сечек добавляли брутальности и напоминали о  непростом нраве этого неуёмного Хансена.

Отец, когда отдыхал между промыслами, вёл себя более прагматично.
Поначалу, когда сын учился в начальной школе, он просто сёк его куском старого пенькового каната. Потом, по мере взросления отпрыска, отец Хансена понял, что универсальный метод воспитания в данном случае не работает, и решил сменить тактику. В комнате, посреди стены, он вбил большой гвоздь и повесил на него пеньку в качестве постоянного напоминания о последнем решающем аргументе, а по вечерам ввёл практику коротких, но ёмких разговоров «за жизнь».
Все они сводились к одним и тем же выводам:
— Мир несправедлив!
— Всех не перебьёшь!
— Это закончится плохо! Тюрьмой, инвалидностью или чьей-либо смертью!
— Махать кулаками легко – человеком стать трудно!
— Это же просто, как хлеб! Что тут не понятно?!
Сын внимательно слушал отца, не перечил, не спорил, даже иногда кивал, соглашаясь. Но ничего не менялось. В пятницу он снова шёл в бар и приходил оттуда трезвый, побитый, но в приподнятом настроении.
В общем, у Хансена была какая-то своя правда. Своя справедливость. Своя миссия.

Местные полицейские хорошо знали Хансена, но смотрели на его художества сквозь пальцы. Иногда его забирали в участок, иногда держали там целую ночь, но всегда отпускали. Ибо заявлений от противоположной стороны почему-то никогда не поступало, а от Хансена не то, что заявления — слова не вытянешь. Талдычит одно и то же:
— Мы друзья, поборолись для забавы!
И плевать ему на то, что их «дружеские» лица больше смахивают на хорошие говяжьи отбивные.
А может, полицейские не трогали Хансена, потому что его противники были реальными мужиками: здоровыми, самодовольными, кругломордыми и бородатыми; с низкими лбами и тупыми взглядами; часто в обильных тату и с бритыми головами – типичные викинги, против которых Хансен с его средним ростом и сухощавым сложением смотрелся тщедушным юнцом.
На Фаргерах хоть и не любят одиночек, но дерзких и смелых уважают ; это вам не какой-то там загнивший в своей всеобщей терпимости континент!

Кстати, ему нравилось не только думать и драться — ещё он любил читать… в особом месте.
Он вообще был странным, этот неуёмный Хансен!
Иногда, в редкие ясные дни, он собирал рюкзак, упаковывал туда пару бутербродов с вяленым мясом, какую-нибудь книжицу типа «Над пропастью во ржи» или «Джиу-джитсу для чайников» и уходил к высоким горам, чьи вершины прячутся в туманной дали.
Одна из скал, похожая очертанием на горбатого старика, была его любимым местом уединения. Под носом этого каменного великана образовалась широкая терраса, заселённая тупиками и кайрами.
Хансен взбирался на неё по хорошо знакомому маршруту и, потеснив недовольных птиц, удобно обустраивался до вечера. Читал, курил, пуская дым через нос, лакомился яйцами из налепленных вокруг птичьих гнёзд и таращился вдаль, где небо и океан тонули друг в друге.

Возвращался засветло. Летом дни длинные, а время течёт намного медленнее, чем на материке. Он успевал и полазать в удовольствие по скалам, и почитать, и поймать кайру на ужин родителям. В этом месте его тело, ум и душа заряжались силой, чувствовать которую дано не каждому.

Но был момент, когда Хансен бежал в скалы не ради приятных мгновений уединения, а от взрывающего мозг бессилия, от разрушающей душу боли, от невозможности находиться среди людей. Он бежал изо всех сил, как можно дальше, чтобы не видеть восторженных лиц и не слышать радостных криков соседей и жителей окрестных деревень, готовящихся к празднику.

«Гриндабуд! Сообщение о гриндах! Гринды!»

Этот сигнал вытаскивал с самого дна его подсознания животный страх и непреодолимый ужас, превращавших дерзкого, взрослого не по годам, юношу в испуганного шестилетнего мальчишку.


8

Хансен решил прогуляться до бара. Ему надоело сверлить глазами потолок каюты и листать старые журналы.
Народу в баре не много, в основном парочки и любители игральных автоматов.
Хансен залез на табурет у стойки и жестом подозвал бармена, разбитного малого лет тридцати с едва наметившейся лысинкой.
— Двойной скотч со льдом! – заказал он по-фаргерски, не смог удержаться от искушения вспомнить родной язык.
Много лет он говорил только на французском, реже — на английском, он даже выучил несколько фраз на русском, но на фаргерском за эти годы он не разговаривал ни разу. За всю историю Легиона он был первым и единственным фаргегрцем.
Виски приятно согрело нутро и отпустило сознание. Взгляд утонул в янтарном стакане, и Хансен снова вернулся в прошлое.


9

Фаргерцы – народ неторопливый и негромкий. Они трепетно относятся к личному пространству и не любят решать проблемы на публике. В разговоре они сдержанны и осторожны.
Ну, если честно, это касается только мужчин. Женщины, как и везде,  эмоциональны и сварливы. С них-то всё и началось.

Кому понравится, что твой муж, сын, брат, или парень приплёлся домой с разбитым лицом или сломанным носом? Ответ очевиден. Никому!
Женщины окрестных деревень зароптали:
— Да сколько можно?
— Нет никакой управы!
— Он никого не уважает!
—  Надо приструнить этого наглеца!
Хансен нарушал спокойный, устоявшийся веками островной быт. Чаша терпения переполнилась, и шеф полиции Микинес пригласил всю семью Хансена на разговор.
Шеф не сказал ничего нового, он практически повторил слова отца, что так не может больше продолжаться, что с «боевыми пятницами» пора заканчивать и что сделать это может только один человек – сам Хансен.
Он пожалел «бедных родителей», но «общественность  возмущена», и как глава полиции он должен отреагировать – ему не нужны беспорядки на острове.
В общем, шеф Микинес объявил Хансену последнее предупреждение: ещё один эксцесс, и будет заведено уголовное дело:
— И тогда пощады не жди! Понял?
Хансен буркнул под нос невнятное «понял» и вышел из кабинета.
Микинес, старый друг семьи, развёл руками и как бы извиняясь перед отцом и матерью Хансена указал пальцем наверх:
— Распоряжение пришло из министерства, там уже несколько жалоб на меня по этому поводу.

Неожиданно для всех неуёмный Хансен успокоился. Он неплохо закончил школу и, как и любой другой выпускник, задумался о будущем.
Вариант с поступлением в единственный на Фаргерах университет в столице он отклонил сразу. Там всего три факультета: факультет национального языка и литературы, факультет истории и социальных наук и факультет науки и технологии – ни один его не прельщал. Стать книжным червем на, хоть и родных, но задворках мира ему совсем не улыбалось.

Да, если честно, он понятия не имел о том, чем хочет заняться. Кстати, идти по стопам отца и деда и стать рыбаком он тоже не планировал, он даже задумался о профессиональных боях, но, как часто бывает в жизни, всё решил случай.


10

Впервые он увидел Кристу в лавке Толстухи Хильды, что стоит на въезде в деревню. Он как-то зашёл туда за сигаретами и пивом.

Да это и не пиво вовсе - 0,2% - запах есть, а хмеля - нет.
Выпивка на Фаргерах – почти табу - её можно купить только в столице, в специальном магазине, в баре Рыжего Свена да, втридорога, в отелях и ресторанах, что здесь наперечёт.

По пути в продуктовую лавку Хансен миновал стоящий на обочине синий минивэн с парнем в красной бейсболке за рулём. Номера были не местные, он это сразу отметил.
Хильда, облокотясь на прилавок, что-то записывала в блокноте, радуя глаз входящих роскошным декольте. Тонкая шариковая ручка потерялась меж её пухлых пальцев.

Среди полок с товарами прохаживались две девушки и крепкий парень в чёрном худи. Он держал в руках корзину, в которой уже лежали кока-кола, чипсы, салфетки и ещё какая-то ерунда. Девчонки щебетали по-английски и смеялись. Парень с недовольным видом следовал за ними и хмурился. Ему точно здесь не нравилось.
Хансен взял четыре банки пива, подошёл к прилавку и попросил у Хильды пачку сигарет.

Сзади раздался окрик:
— Эй, деревенщина, моя очередь!
Крепышу в худи нужно было на кого-то сбросить своё раздражение, и Хансен оказался рядом, как нельзя кстати.
Толстуха Хильда резко встрепенулась и приняла в бульдожью стойку:
— Так, гай, никаких скандалов мне тут! Не лезь к этому парню, тебе не светит!
Хильда точно знала, чем всё закончится. И хотя заезжий ей не нравился, она не желала ему зла – у туриста не было никаких шансов остаться невредимым.
Хансен, не обращая внимания на крепыша, молча рассчитался и пошёл к выходу.

Вот тут-то они и столкнулись с Кристой. Почти у самой двери он чуть с ног её не сбил.
Их глаза встретились, и она засмеялась так заразительно и неудержимо, что молчун Хансен не смог не засмеяться вместе с ней.
— Привет! Я – Криста! Ты местный? – выпалила она без предупреждения.
Хансен слегка оторопел от такого натиска.
Брюнетка. Лет восемнадцать. Короткая стрижка, джинсы, футболка, лёгкая куртка. На ногах жёлтые «тимберленды». Но глаза!.. А губы! Во рту вдруг пересохло.
— Эй, ты тормознутый или я говорю слишком быстро? Эй! – она машет ему  открытой ладонью перед лицом и хохочет.
Неожиданно для себя Хансен подхватывает её манеру:
— Точно! Я тормознутый, но и ты тараторишь слишком быстро! А зовут меня – Хансен!
От удивления глаза у толстой Хильды стали похожи на датские монеты в двадцать крон номиналом, которые она только что отдала Хансену в виде сдачи. Она никогда не видела, чтобы этот мальчишка так громко смеялся и тем более столько разговаривал.
— Так ты всё-таки не немой. Уже хорошо! И местный?! – Криста выходит с ним из лавки и показывает на минивэн:
- Мы с друзьями путешествуем. Ищем того, кто покажет нам острова. Как ты, Хансен? У тебя есть время? Мы заплатим!
От этого её «как ты, Хансен?» у него просто крышу снесло.  Он ответил сразу, без паузы, как будто испугавшись, что она передумает и заберёт свой вопрос обратно:
— Ок! Денег не надо! А парни не будут против?
Хансен сразу сложил два плюс два, крепышу  он точно не понравился, со вторым – будет видно. Но ему плевать – в тот момент его интересовала только Криста.


11

Бар «Гарроны» оказался богат хорошим шотландским виски, за бутылкой которого вечер прошёл не то, чтобы быстро, но не тягостно.
Слегка качаясь, Хансен добрёл до каюты, не раздеваясь, упал на койку и забылся тревожным сном.
Во сне к нему пришла Криста, она была по-прежнему молода, красива и свежа.  Она улыбаясь смотрела на него и молчала. А он говорил, и говорил, и не мог остановиться…

   "Криста… Криста! Ты пришла! Ты слышишь меня?
     Я никогда не рассказывал о себе – просто не успел… Казалось, вся жизнь впереди, но времени не хватило… нам.
     Я - одиночка. Я против всех. Я не люблю людей.
 Они лживы. Вся их доброта и цивилизованность всего лишь маска, прикрывающая грязное нутро.
     Ты скажешь, что мне просто не повезло… что я вижу их только с худшей стороны… что мои глаза искривлены, а душа черна…
     Нет… Бог не мог создать людей, чтобы показать, до какой звериной дикости они дойдут. 
     До твоего появления только любовь матери да скупая дружба отца держали меня на островах. Но эта слабая ниточка сразу разорвалась в момент нашей встречи.
     Криста… Криста!
     Твои волосы, твои губы, твои глаза, твои набухшие от холода соски, торчащие сквозь футболку. Мне нравится в тебе всё. Я обожаю тебя.
     Я показал тебе и твоим друзьям всё, что любил и люблю до сих пор: скалы, и горы, и птичьи базары, и лежбище гренландских тюленей, и тихие волшебные гроты с перламутровыми стенами. И море, и траву, и небо, и острова. Твои друзья ничего не поняли, им надоело «дикое захолустье», и они всё громче требовали возвращения на материк.
     Но ты! Ты поняла меня сразу, ты дышала со мной одним воздухом, ты заворожённо смотрела на любимые мной с детства живые картины.
     Ты не представляешь, как я боялся дня вашего отъезда, придумывал причины, чтобы его оттянуть, и поводы, чтобы поехать с вами.
     Я знал, что буду лишним в компании. Я всегда лишний, в любой компании. Может быть, я лишний в этом мире. Но для чего-то я здесь. Для чего? Скажи, если знаешь!
Когда ты предложила поехать с вами погулять по Амстердаму, я чуть с ума не сошёл от радости. В тот миг у меня появилась надежда, что я тебе небезразличен.
     Я заскочил домой, отец, как всегда, был в море. Что-то сумбурно и невнятно объяснил маме, собрал рюкзак и вылетел пулей вон, пообещав позвонить в ближайшее время.
     Это уже потом, на пароме, в боковом кармане рюкзака я обнаружил тысячу фунтов стерлингов. Когда мама успела их засунуть – ума не приложу!
     Ты помнишь, как мы впятером гуляли по Амстердаму, обошли все кофешопы в центре. Чего мы только там не пробовали. Мы жили в другом измерении. Я даже почти полюбил твоих друзей.
     А помнишь, как мы целовались под дождём. А потом была эта ночь,  единственная ночь, которая должна была стать началом нашего будущего.
     Криста, девочка моя!
     Я помню каждую клеточку твоего тела. Аромат кожи, твой шёпот, руки, губы…
     Всё было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Уж не знаю, кому стало скучно, Богу или дьяволу. Кто из них решил поманить меня счастьем и разбить его вдребезги в один момент?
     Ведь что может быть для них скучнее, чем простое человеческое счастье: любимая жена, дети, дом, сад?
     Кто вообще рулит нашими судьбами?
     Я зову его просто Он.
     Зачем мы тогда ушли из этого бара с библейским названием «Эдем»? Ещё одна Его шутка? Исход из рая, из нашего с тобой рая, Криста!
     Ты-то точно попала в другой рай, в небесный.
     А я?
     Я остался здесь, в аду. Зачем Он сделал это? Зачем забрал тебя и оставил меня?
     Ты, наверно, смотришь оттуда с ужасом на то, как я живу. А я лишён возможности тебе что-то объяснить: мы никогда не встретимся — мне-то рай точно не светит.
     Я не могу простить себе, что не смог защитить тебя тогда.
     Я с детства защищал всех: птиц, зверей, гринд и слабых. Защищался сам, а тебя не смог.
     То, что тех подонков больше нет, тебя не вернёт.
     Кто из них вонзил в тебя нож, я не видел. Но они заплатили – все!
     Я бил их и бил, пока они не перестали шевелиться.
     Когда я оглянулся, ты уже не дышала.
     Я взял тебя на руки, ещё не понимая, что это конец. Я разговаривал с тобой, я целовал твои, ещё тёплые, губы.
     Я смотрел на алое пятно на белой футболке  и понимал, что тебя не вернуть.
     Дождь лил, как из ведра. Его холодные струи вырвали меня из забытья. Вой сирен, полицейские маячки вдали, тела подонков на асфальте.
     Я положил тебя на землю и побежал.
     Криста, прости, что я тогда не остался, я не мог по-другому.   
     Девочка моя, я сделал многое в жизни, чем не горжусь.
     Я побежал в порт, ты же знаешь – это было рядом, уже не помню, что наплёл какому-то моряку, чтобы он провёл меня на корабль, который, как оказалось, шёл в Марсель.
     Тебя больше не было, мне не хотелось жить, я думал прыгнуть в море и утонуть.  Я ведь уже когда-то в детстве тонул, это совсем не страшно.
     Но это был бы плохой выбор. Криста, девочка моя, ты говорила, что терпеть не можешь слабаков…
     Сидя в маленьком закутке трюма, я потихоньку приходил в себя.
     Я убил этих недоносков… я убил бы их ещё сто тысяч раз. Я убежал с места преступления… их преступления.
     Но кто там стал бы разбираться, меня ждала тюрьма. Я не знал, что делать.
     Небольшой скомканный лист бумаги, валявшийся в углу, указал мне путь к спасению.
     До сих пор не понимаю, почему поднял и развернул эту грязную бумажку.
     С фотографии на меня смотрел худощавый герой в белом кепи, и надпись крупными буквами: «Хочешь стать героем – записывайся в Легион!». Внизу адрес вербовочного пункта в Марселе.
     Так я оказался во Французском Иностранном Легионе…"

Хансен открыл глаза. Он один в каюте. Только шум океана, гул моторов и крики чаек.
Кристы нет – её не вернёшь.


12

Он вспомнил Джибути.

— Значит так, коко! Я скажу вам один раз то, что вы должны зарубить на ваших аккуратненьких носиках! Это Африка! Ваш персональный ад! Понятно?!
Шеренга легионеров отозвалась нестройным хором голосов:
— Понятно, сержант!
Двухметровый темнокожий сержант криво поморщился и брезгливо произнёс:
— Я смотрю, ни в Обани, ни в других Европах вас не научили нормально отвечать. Упор лёжа принять, пятьдесят раз отжаться. Первый считает!.. не слышу!
— Раз… два… три…
Сержант ходит вдоль отжимающегося ряда и хорошо поставленным, как у католического священника, голосом продолжает инструктаж:
— Моё имя Гайяр! Сержант Французского Иностранного Легиона Гайяр! Все услышали?
— Так точно, сержант! – голоса звучат почти слитно.
—  Я вам не мамочка и не папочка, я гораздо ближе! Вы будете ловить каждое моё слово, выполнять каждое задание, которое я вам дам. Без раздумий и без колебаний. Потому что, как только коко начинает думать, сразу начинается хаос! Понятно?
— Да, сержант!
— Кто вы?!
— Коко!
Хансен, как и все, громко хрипит на выдохе. Его французский далёк от совершенства, но идеального произношения здесь никто не требует. Главное, чтобы понимал, какую задачу ставит командир.
Первый заканчивает счёт:
— Сорок девять, пятьдесят!
Легионеры начинают подниматься.
— А что, была команда вставать? - Гайяр, видимо, решил сразу показать, кто в доме хозяин, — упор лёжа! Стоять на кулаках!
Впрочем, этим здесь никого не удивишь. Все прибывшие уже больше года в Легионе, ребята тёртые, не такое видели.
Сержант  продолжает:
— Здесь вы пройдёте спецкурс по выживанию в критических ситуациях! Я его назвал «A la guerre comme a la guerre». Сокращённо курс “G”. До конца дойдут не все! Ты, коко!
Гайяр подошёл к рыжему легионеру, кажется, ирландцу, и, вдавив ботинок ему между лопаток, впечатал его веснушчатое лицо в пыль и продолжил, как ни в чём не бывало:
— Так вот, ты, рыжий, и ещё пяток таких, как ты, поедут к мамочке, пить молочко с домашними блинчиками. Всем встать!
Сержант растянул тонкие губы в подобие улыбки и решил подсластить пилюлю:
— Но большинство из вас пройдут этот путь до конца и превратятся из цыплят в настоящих боевых петухов, и для вас уже не будет в этом мире испытания, которое вы не смогли бы преодолеть! Девиз?!
— Legio Patria Nostra.
— Не слышу!
— Legio Patria Nostra!
Довольно кивнув, Гайяр закончил:
— Открою вам один секрет, который  поможет выжить не только здесь, но и в реальной заварухе. «A la guerre comme a la guerre» – это не поговорка, это — мантра!  Запомните её и повторяйте днём и ночью, в минуты испытания и минуты отчаяния. Зарубите эти слова на своих клювах, коко, запустите их в самое сердце, в самую глубину своих никчёмных душонок, проникнитесь ими, и тогда вы дойдёте до конца! Тогда вы станете победителями! Вольно! На обустройство сорок пять минут. Через сорок пять минут построение здесь, на плацу. Бегом в расположение, марш!
И начались будни. Полоса препятствий, горная подготовка, отработка вождения всевозможных транспортных средств до способности завести их практически пальцем. Стрельба из всех видов оружия, особенно русского, почему-то.
Это уже потом, в реальных условиях, они на своих шкурах ощутили, что русский АК-47 и его модификации – самый распространённый в мире автомат.
Водная-подводная подготовка, как будто из них готовили «морских котиков».
Кстати, приезжали эти американские супермены в гости по обмену опытом. Обменялись… Полосу препятствий, которую легионеры проходят за 45 минут по нормативу, они мурыжили три с половиной часа, а, когда закончили, выглядели, как домашние котики, чудом выплывшие из отстойной канавы.
Ну да ладно, не в этом суть.
Одним из любимых видов подготовки у Гайяра была отработка ближнего боя: с оружием и без оружия.
— Навыки ближнего боя без оружия могут пригодиться только в одном случае. В каком, рыжий?
Как всегда, он обращается к веснушчатому Эвану из Белфаста, которого не взлюбил с первого дня. Ирландец молчит, но глаз не отводит… Хансен всегда думал,  что тот специально злит Гайяра.
— Так вот, рыжий, навыки ближнего боя могут пригодиться только в одном случае. Если ты — полное дерьмо, а не легионер, и профукал автомат, пистолет, нож и так далее, и не нашёл ни камня, ни палки, ни-че-го! что могло бы усилить твою поражающую способность. Но это ещё не всё. Необходим парадокс, чтобы ты встретил на поле боя такого же идиота-врага, который точно так же всё профукал. И тогда вы, два дерьмовых «героя», сойдётесь в битве не на жизнь, а на смерть. И вот тут-то тебе, рыжий, и вам, коко, пригодятся навыки, которым вас обучит кто?!
Легионеры стройным басом отвечают на долгожданный вопрос:
— Сержант Гайяр!

Хансена вначале бесил, потом удивлял, потом веселил, а потом стал привычным высокопарный стёб сержанта.
Из второй шеренги раздаётся смешок. Это парень из России. На французском шпарит лучше, чем Гайяр. Между собой легионеры называют его Игрок. Он хорошо играет в шахматы, карты и на бильярде, и часто не сдержан на язык, за что неоднократно страдал. Языков он, кстати, знает штук десять, не меньше.
В этот раз он не преминул заметить, что когда-то один капитан, который потом стал майором, говорил ему то же самое, почти слово в слово. Сказал вроде бы тихо, про себя, но сержант услышал и отреагировал… мгновенно.

— Ну раз ты, русский, такой умный, посмотрим, чему ещё научил тебя твой капитан… На позицию!
Игрок встал напротив сержанта в боевую стойку. Он левша: правые рука и нога впереди.
Гайяр правша, у него всё наоборот, правая рука ударная,  оттянута к  подбородку. Он командует:
— Атака!

Игрок хорош в рукопашке. Уроки Змея крепко сидят в подсознании, эти навыки, забитые, как гвозди, навсегда. Змей учил без «высоких штилей», по-земному:
«Главная задача бойца – выполнить задание. Для этого он должен быть живым. Это просто, как хлеб!»

Потом лекция в духе Гайяра и детали, которые сейчас, в реальной стычке, решают всё:
«Чтобы выжить в рукопашной схватке, необходимо понимать, что противник должен быть в зоне поражения, если он не в ней, то с ним нужно сблизиться. Как?
Если не вникать в детали, над которыми великие мастера Китая трудились тысячи лет, можно сказать, что существует три дистанции поражения.
Первая – дистанция ударов ногами. Сразу объясняю для продвинутых: удары ногами наносятся не выше пояса. Забудьте всё, что вы видели в боевиках. В футбол в детстве все играли? Так вот, бьёте по голени, по колену, по бедру, в пах, как по мячу. Быстро и сильно от бедра. На ногах у вас берцы. Используйте их твёрдость. Бейте «пыром» или подошвой, как будто вгоняете ногой гвоздь.
Вторая  — дистанция рук. Будем учиться бить без замаха, как в боксе, никто лучше ничего не придумал.
И третья – самая близкая, дистанция борьбы: броски, удушающие, болевые приёмы. Здесь же удары локтями, коленями, плечами, головой, да любой частью тела.
Это вам не спорт,  можно откусить нос или оторвать ухо врагу, но, ахтунг, не друг другу! Партнёров нужно беречь, а то будет не с кем тренироваться, и, не дай бог, воевать!»

Игрок смещается чуть вправо, заступая за левую ногу Гайяра, чуть сближается и мощно втыкает подошву ботинка в колено противника, но попадает в пустоту. Гайяр легко убирает левую ногу и ей же подсекает легионера под ахилл. На мгновение Игрок теряет равновесие. Сержант, не мешкая, пробивает короткую серию руками, затем следуют жёсткий амплитудный бросок и удушающая «гильотина», на десерт.
Игрок не сдаётся, он понимает, что сплоховал, что проиграл, он знает, что сейчас «уснёт» от нехватки кислорода. Уснёт, но не сдастся! Русские не сдаются!
Гайяр спокоен, он полностью контролирует противника. Он навалился всем весом, не давая тому пошевелиться, руками перекрыв доступ кислорода. Время работает на него, сдача неминуема.

Вдруг рядом со сцепившимися сержантом и легионером всплывает силуэт.
Сокрушающий пинок по голове «выключает» Гайяра на некоторое время.
«Заснувший» было Игрок чувствует, как кто-то стаскивает с него обмякшее тело сержанта.
— Бля! Merde! Хансен! Какого хера ты влез!
Игрок матерится по-русски, Хансен стоит, как истукан, и непонимающе смотрит то на него, то на Гайяра. То ли придуривается, то ли, действительно, болван!

Пока один матерился, а второй стоял истуканом, Гайяр очнулся и, не поднимаясь с земли, сбил «ножницами» Хансена с ног, в мгновение ока оседлал его и от всей души отработал кулаками по правильному скандинавскому лицу. После второго удара Хансен уже ничего не чувствовал.
Закончив с ним, Гайяр перепрыгнул на ещё не поднявшегося Игрока и проделал то же самое. Серия ударов руками, и русский в ауте.

Только теперь Гайяр поднимает голову и окидывает внимательным взглядом сгрудившихся вокруг легионеров. Тяжело дыша, охрипшим голосом он вопрошает (да-да, вопрошает, а не спрашивает):
— И кто разрешил, коко, из строя сделать стадо? В шеренгу! Этих… хм… потерпевших… приведите в чувства и тоже в строй.
Легионеры подняли ещё слабо соображающих Игрока и Хансена и поставили в шеренгу.
Гайяр, как ни в чём не бывало, уже почти спокойным голосом обращается ко всем:
— Вечером, коко, бежите двадцать километров! Вопросы? Нет вопросов! А у меня есть вопрос, и тот, кто на него ответит, кросс не побежит.
По строю легионеров лёгким ветерком пронёсся гул надежды.
— Что это было? – взгляд сержанта налился свинцом, голос стал совсем тихим, ; кто скажет, что это было, тот вечером не бежит, а спокойно отдыхает в своём боксе.
Легионеры сначала тихо, потом уже громче начинают гадать:
— Нарушение кодекса…
— Нападение на….
— Конфликт…
— Стычка…
Гайяр, скалясь разбитым ртом, смотрит на них, как на идиотов:
— Я вам сто раз говорил, коко, что легионер должен быть всегда на чеку, иметь глаза на затылке, а голову вертеть на 360 градусов. Я забыл про это, за что и поплатился, ну а потом — вспомнил, а коко, — он тыкает «козой» из указательного и мизинца  в Хансена и Игрока, ; забыли… ха-хах! И всё получилось «a la guerre comme a la guerre»… Кросс бегут все! Умники!

Кросс. Основа основ спецподготовки.
Игрок хорошо помнит, как говаривал Змей:
— Что самое главное для разведчика? Правильно, мозг!… Его необходимо доставить до места действия, с его помощью сделать действие и потом его эвакуировать с места действия. Ибо мозг – вещь не одноразовая и многофункциональная. Что ещё нужно для решения боевой задачи?
Змей не обращался ни к кому, он разговаривал сам с собой, сам задавал вопросы и сам на них с удовольствием отвечал.
Все военные инструктора, что близнецы-братья, у них одни и те же повадки, одни и те же слова, только языки да национальности разные.
Кто-то из бойцов всё-таки влез с ответом в монолог Змея:
— Правильные навыки!
Змей, как бы не обращая внимания на выскочку, продолжает:
— Правильные навыки вам нахер не будут нужны, если вы не сможете их применить… Кто такой умный у нас? Шаг вперёд!
Из строя выходит рядовой. Это мог быть кто угодно, не важно. Но теперь у Змея появился объект, на примере которого он разъяснит детали.
— Так вот, этот воин донёс свой гениальнейший мозг и своё обученное правильным навыкам тело до места действия… И что?
— А ничего, нахер! Он сдох, бля! Мозг не работает! Тело забыло все навыки! Сил хватило только дойти…  Почему? Потому что без выносливости все вы просто мясо на убой! Поэтому главное средство для вырабатывания выносливости — это кроссы. На короткие, средние и длинные дистанции, каждый день… Ферштейн?
Все, как один, хором:
— Так точно, товарищ капитан!

В Легионе всё то же самое: кроссы, кроссы, кроссы! Просто воины никому не нужны – только кентавры, не меньше.

Гайяр почему-то проявил милосердие: Хансен после кросса сразу отправился «отдыхать» на гауптвахту, всего на две недели, обошлось даже без записи в личное дело.
Гайяр реально крутой нигер!


13

Хансен опять провалился в небытие...

     "Криста! Ну ты-то веришь, что я нормальный?
     Психиатр сказал, что это посттравматический синдром. Умник хренов, он много чего написал в моей медкарте, только я ничего не понял.
     После крайней командировки они меня держали в госпитале на курсе реабилитации, а потом и вовсе уволили из Легиона.
     Они смотрели на меня как на дурака. Они решили, что у меня крыша поехала.    Чёрта с два! Я нормальней их всех вместе взятых.
     Только Игрок, этот русский, я тебе про него рассказывал, Криста. Ну, тот, с которым мы Гайяра чуть не отделали.
     Так вот он нормально со мной общается, это ж он меня прикрыл в тот раз. А… да!  Ты же ничего не знаешь!
     Нас подняли ночью по тревоге, посадили на вертолёты и кинули в полумиле от деревни, что захватили боевики. Мы по всем правилам военной тактики провели разведку местности, обустроились и стали ждать приказа.
     Я одно не пойму: нахрен вскакивать посреди ночи, в полной боевой комплектации лететь чуть ли не на другой край Африки, высаживаться с риском сломать себе ноги-руки-шею на камни, с реальной возможностью попасть под обстрел ещё в полёте, ну, или в засаду при приземлении, чтобы потом сидеть двенадцать часов на одном месте и ждать приказа.
     Когда какой-то умник из штаба отдал этот грёбанный приказ «атаковать»,  боевиков и след простыл. Мы зашли  в пустую деревню – так потом было написано в рапорте.
     Только какой нахрен пустую! Криста! Деревня была полна трупов!
     Горы трупов и мухи. И тишина! Мёртвая тишина. Было такое ощущение, что я оглох. Я потом спрашивал у Игрока про это, он только махнул рукой. Вот пойми этого русского, что он хотел сказать этим жестом…
     Эти местные боевики, они не люди, они — звери, нет, хуже зверей. Их души чернее их кожи.
   Они порубили всех жителей: стариков, женщин, детей… младенцев — огромными ножами-мачете. Они зачем-то вскрывали им животы, отрубали кисти, ступни и головы.
     Бойня, похожая на гриндадрап, только там не гринды – люди… лужи крови на земле… и запах, сладко-солёный, тошнотворный запах из детства!
     Мы с Игроком подошли к крайней хижине в конце деревни.  Снаружи, перед дверью, в бурой луже — мёртвая женщина с младенцем на груди. Их тела проткнуты насквозь одним копьём, как две бабочки на булавке: крошка-маленькая и… большая.
     Мы просто перешагнули через них и зашли в хибару.
     Ты не поверишь, Криста, там на лежанке спали два чёрных подростка лет двенадцати-тринадцати: один в обнимку с «калашниковым», второй с грязным мачете в руках.
     Совсем юные, худые, со вздутыми от недоедания животами. Сладко сопят, пузыри пускают, как будто не они сотворили этот ужас…
     Игрок обезоружил того, что с автоматом, ну а я со вторым… перестарался.
     Сам не понял, как сломал ему шею. Я тогда ничего не почувствовал. Он же был, как цыплёнок: ручки-ножки тоненькие… шея хрустнула, как спичка.
     Игрок спрашивает своего, где остальные. Одного не понимаю, когда этот русский успел выучить их наречие. Сколько вообще он языков знает?
     Короче, мальчишка под кайфом был, туго соображал, дико смеялся и ничего толкового не сказал, и даже когда Игрок ему врезал поддых, он, корчась на полу и хапая воздух окровавленным ртом, только таращил на нас глаза с розовыми белками и щерился гнилыми зубами.   
     Меня тогда понесло, и я с размаху пнул по его торжествующей роже, как по футбольному мячу, как нас Гайяр учил. Твёрдый носок ботинка проломил висок, и пацан дёрнулся и замолк, только глаза смотрят стеклянно да рот оскалился в мёртвой  улыбке.
     Игрок внимательно так на меня посмотрел и со словами «Merde! Придурок! Ты совсем охренел, Хансен! Убирай сам за собой!» вышел из хижины.
     Тут я, как проснулся, понял, что наделал, и что если кто-то узнает о случившемся, то впереди трибунал и тюремный срок.
     Как в любимой народной поговорке Игрока: «От сумы и тюрьмы не зарекайся». У этих русских очень своеобразное чувство юмора. Похлеще английского будет.
     А ещё, для них, русских, донести – значит, честь потерять. А честь для них, как для самураев — превыше всего, он мне рассказывал, что двух его любимых поэтов застрелили на дуэли. Он даже их имена называл… Не помню!
    Я знал, что Игрок никому не скажет.      
    Хибару я эту поджёг, и никто ни о чём не узнал. Он, действительно, меня тогда прикрыл.
     Блин, Криста, зачем я тебе всё это рассказываю?
     Да мне некому…"

Гудок парома прерывает тяжкий разговор и возвращает в другую реальность. Они прибыли в порт. Конец пути. Или, может, начало.


14

Хансен открывает до боли знакомую, оранжевую дверь и заходит в родной дом.
Ничего не изменилось, как будто и не уезжал никуда. Только сыро и пусто, и не слышно мягкого голоса матери, постоянно напевающей на кухне.
 Он вспоминает её песню, нежную и бархатную… он даже слышит её… нет не слова,  только мелодию.
Хансен поднимается в свою комнату с окнами на океан и бросает на аккуратно застеленную кровать потёртый рюкзак.
Ну и пылища вокруг!
Весь оставшийся день до полуночи он моет, драит, скребёт, доводя всё до идеального блеска. Ближе к часу ночи он идёт в душ, где с тем же остервенением трёт жёсткой мочалкой собственное тело, как будто желая содрать вместе с кожей следы лет, прожитых на чужбине.

Незаметно подкралось лето с его редкими солнечными днями, длинными светлыми ночами и вечными туманами.
Раз в неделю Хансен посещает лавку постаревшей Хильды. Там тоже ничего не изменилось, будто время здесь остановило свой ход.
Никого, кроме Хильды,  он не удостаивает внимания, да и с ней общается только из необходимости: короткое приветствие, диктовка списка нужных продуктов и «до свидания», до следующего раза.
Молодёжь считает Хансена глухонемым.

В последнее время он почти не спит. Когда нет дождя, он выносит старое раскладное кресло, на котором когда-то любила сидеть мать в блаженные минуты отдыха, на площадку с видом на океан и, удобно расположившись, устремляет мрачный, усталый взгляд в даль.
Каждый раз, когда его глаза слипаются, а тело забывается в коротком тревожной дремоте, в мозгу, как в кино, крутятся одни и те же кадры:

     "Мёртвые люди и гринды со вспоротыми животами, багровые волны холодного моря, накатывающие на пропитанный кровью африканский песок, от которого поднимается розовый пар. Хансен задыхается от вони, захлёбывается в вязкой жидкости, он с ужасом осознаёт, что это конец. Его снова спасает чёрный ангел с огромными крыльями, потом ангел превращается в гринду величиной с кита, а он — в маленького дельфина… Яркий белый свет. И он разговаривает с улыбающейся Кристой… Он не слышит, о чём… Вот кто-то сзади пронзает спинным резаком её голову так, что наконечник выходит на середине лба аккуратной стальной точкой. Другой, чьё лицо он не видит, режет горло. Кровь Кристы бьёт Хансену в лицо…"

Он просыпается от бессилия и боли, мокрый от пота и дождя.
Вечный дождь, как слёзы бога по неприкаянным душам.


15

Пришёл долгожданный день. День дней. Предел жизни.

Яркое, совсем не по-северному, палящее солнце.  Девственно чистое, не замаранное ни облачком бесконечное небо и нестройная, набирающая силу лавины, какофония звуков, несущая благую для жителей островов весть:
— Гриндабуд! Сообщение о гринде!

Святая святых, неприкасаемая традиция, праздник праздников.

И снова крутится карусель смерти.
Суда и лодки дугой гонят стадо гринд на берег, где их уже ждут умелые охотники с китобойными ножами, крюками и копьями-резаками.
А чуть дальше, на возвышенности, почти как на трибунах римского Колизея, стоят женщины и дети, в экстазе наблюдая достойное кинематографа действо.
В этом представлении есть всё: и азарт, и кровь, и эмоции, и страсти.

В нём нет лишь одного: в нём нет драмы.
Слишком детально прописаны действия, слишком чётко распределены роли, слишком правильно они исполняются.

Древняя, полная опасности и символизма, почти театральная, но абсолютно реальная, традиция забоя гринд как необходимого условия выживания человека в этом суровом крае превратилась в фальшивый, лишённый здравого смысла, фарс, в механический процесс убийства беззащитных животных.

Иная добрая душа промолвит, что гибель чёрных дельфинов – это уже драма.
— Бред,- возразит другая,- это всего лишь традиция.
Кто-то скажет:
— Драма – это когда погибают люди!
Кто-то цинично добавит:
— Белые люди!
А кто-то совсем тихо, про себя, как бы стесняясь:
— Родные и близкие…


16

Услышав крики о приближении гринд, впервые в жизни Хансен не бросился прочь,  не заткнул уши.
Он ждал, он был готов.
В тот ясный день, смотря со скалы на океан, он понял, для чего пришёл в этот мир, для чего были все эти годы скитаний и лишений, для чего вернулся на острова, он нашёл ответ на главный вопрос – вопрос предназначения.

Страх перед охотой растворился без следа, на смену пришли холодный азарт и лёгкий адреналиновый мандраж.
На берегу забой в разгаре, первые полдюжины гринд вытащены на берег под ликующие крики зевак.

Сверху по старой заросшей тропинке от оранжевого дома уверенной, твёрдой поступью опытного воина на берег спускается Хансен.
На нём парадная форма Легиона: серые брюки, заправленные в высокие нубуковые ботинки; белая рубашка с зелёно-красными эполетами на плечах и пижонским аксельбантом на груди; традиционный ярко-синий широкий пояс из овечьей шерсти, туго закрученный вокруг талии, с поверх него форменным ремнём с кинжалом в ножнах на левом боку; и, конечно, знаменитое ослепительное kepi blanc с чёрным лакированным козырьком и таким же ремешком, плотно затянутым на подбородке.
Он правильно экипирован для забоя, в каждой руке по длинному африканскому мачете, на отшлифованных до блеска лезвиях которых играет лучами солнце.

Толпа удивлённо, но восторженно приветствует Хансена. Наконец-то этот разодетый, как «французский петух», отшельник станет как все — присоединится к всеобщему веселью и покажет себя достойным памяти предков.

Хансен проходит мимо салютующих женщин, детей и подростков и оказывается у самой воды, в центре событий. С разных сторон его накрывают призывы забойщиков, разбавленные  стонами умирающих гринд:
—  Хансен! Хансен! К нам! К нам!

Он слышит зов и слышит мольбу. Им всем нужна его помощь. И убийцам, и жертвам.
Он смотрит по сторонам, выбирая, к кому присоединиться.

И начинает танец. Его мачете, рисуя в воздухе свистящие амплитудные восьмёрки, проходят по телам, как по мягкому тесту, оставляя на них глубокие сочащиеся раны с ровными краями.
Между истекающими кровью гриндами снопами валятся посечённые охотники.

Волна ужаса катится по рядам женщин, они прикрывают ладошками глаза ничего не понимающих детей, хватают их в охапку и бросаются прочь от опасности, спасая самое дорогое, что есть у каждой матери.

Другие мечутся «тигрицами в клетке», орут диким криком от бессилия.

Третьи рвутся на берег, чтобы защитить своих любимых, спотыкаются о лежащие туши, падают и катаются в истерике в липкой багровой жиже.

А тех, кто добежал (к счастью, таких единицы), перехватывают рычащие от досады, что вынуждены тратить драгоценные минуты и силы на борьбу с обезумевшими женщинами, охотники.
Чем может помочь безоружная баба вооружённым ножами, копьями и крюками мужикам? Что она может сделать против жаждущего крови берсерка?

Хансен сбавляет темп, вокруг него в смертельном хороводе кружат человек десять забойщиков, ждущих благоприятный для атаки момент. Хансен в центре, внимательно следит за их движениями.
Он по-прежнему спокоен, в его глазах холодным блеском отражается солнце-море-небо, в них нет ни ярости, ни страха — они пусты, как зеркало.
Парадная форма изменила цвет: белое стало алым, серое – бордо, чёрные ботинки побурели.

Охотники сужают кольцо. Они бросают в Хансена крюки.
Три он отбивает, но четвёртый, прилетевший сзади, впивается в горло, пятый закручивается вокруг голени, шестой рвёт бок.
Хансен резкими короткими махами мачете перерезает верёвки и… замирает на мгновение.

Охотники в страхе откатываются назад.
Хансен стоит, широко расставив ноги, его руки, с будто вросшими в них мачете, раскинуты в стороны, остриём намечая цели.
Он смеётся. Громко, во весь голос. И его хриплый смех не похож ни на безумный, ни на человеческий.

Он резко замолкает, отбрасывает мачете в сторону, встаёт на колени и ложится на землю лицом вниз, крестом.
Остолбеневшие было на минуту охотники с криками ярости срываются с места и, толпясь и мешая друг другу, начинают молотить по лежащему Хансену всем арсеналом орудий: копьями-резаками, гарпунами, ножами, крюками, ну и руками и ногами, конечно. Если бы было возможно, они рвали бы его зубами.

Когда толпа расступается, на камнях остаётся истерзанный большой кусок мяса в рваной одежде, когда-то называвшийся Хансеном.
Безмолвный, бездвижный, но дышащий кусок!

Вокруг на берегу раскиданы двенадцать туш гринд и двенадцать трупов охотников, не больше, не меньше, поровну.
Считал он их, что ли?!

Молчаливые соседи собрали погибших и отнесли в находящийся неподалёку ледник для хранения мяса гринд.
Он пуст, сегодня добыча оказалась небогатой и была разделена между забойщиками ещё до наступления ночи — не пропадать же добру.
Все вопросы по устройству похорон перенесли на завтра – утро вечера мудренее.

Уже не дышащего Хансена оставили лежать на берегу до утра, никто не захотел с ним возиться. Его тело обходили стороной, как чумное, пряча глаза и отворачивая голову.

На утро Хансен исчез. Не оставив ни капли крови, ни обрывка одежды на белых камнях.
Океан забрал его, смыв все следы преступления. Наверное, это и к лучшему.


Эпилог.

Происшедшее в то лето ещё больше сплотило жителей островов. Ничто так не сближает людей, как пережитая трагедия и общая тайна.

Начальник полиции закрыл дело, не понятно как списав всё на несчастный случай.
Про Хансена в бумагах не написано ни строчки, как будто его никогда и не существовало.
Так бы и забылась эта история, и всё бы вернулось на круги своя.

Но в пасмурные, дождливые дни и долгие зимние ночи то там, то тут жители островов иногда видят вдалеке тёмный силуэт в военной форме с длинными мачете в руках.
  Летом он патрулирует усыпанный водорослями берег или стоит в дозоре на широком карнизе старой скалы со странным названием «Дед».

А местные мальчишки, которых, как магнитом, тянет к оранжевому дому на скале, рассказывают, что не раз слышали, как кто-то в тяжёлых ботинках ходит за заколоченной дверью, топает и насвистывает то ли весёлый мотив, то ли военный марш, то ли какую-то французскую «марсельезу»…

Но никто никогда не сталкивался с ним лицом к лицу, не подходил к нему близко, не пробовал сфотографировать на модный смартфон — никому не нужны доказательства — все и так знают, что призрак неуёмного Хансена остался здесь, на островах.

Родители пугают им непослушных детей да и, что греха таить, побаиваются его сами.

Любопытно, но с тех пор на Фаргерах ни разу не прозвучал сигнал «Гриндабуд!»

То ли гринды перестали заплывать в эти воды, то ли фаргерцам надоел этот кровавый обычай…


04.08.2017.