В то памятное лето, даже по нашим южным меркам, стояла неимоверная жара. В полдень люди искали спасения у воды и под густыми кронами деревьев. На открытом солнцепёке можно было не на шутку перегреться и даже получить самый настоящий или, как говорил мой друг Вовка, взаправдишный, солнечный удар. Поэтому в гости к бабушке я решилась идти, когда солнышко переместилось со своей высшей южной позиции в сторону запада, и уже не палило так яростно и беспощадно.
С моей родной бабушкой, Анной Никитичной, было всегда легко и интересно. Ни за какие проступки она нас с братишкой не бранила и ни в чем ни разу не упрекнула, даже, если мы порой бывали ослушниками и потихоньку шкодили. Что, разумеется, не упускал из внимания её хозяйственный опытный взгляд. Однако, собственную лепту, как и все взрослые, в воспитательный процесс своих внуков она, конечно же вносила. И, хотя я только собиралась осенью идти в первый класс, бабушка любила ненавязчиво внушать мораль посредством коротких нравоучительных притч. В них не только имели место, но всякий раз превалировали над всем остальным понятия чести, порядочности, справедливости. На первом месте, самой важной в шкале человеческих ценностей, почему-то всегда оказывалась совесть, которой ни при каких обстоятельствах нормальным, уважающим себя людям, нельзя было пренебрегать.
Все они начинались с одной и той же установочной фразы: "Одна женщина рассказала мне..." Далее следовало поучительное продолжение с финалом, демонстрировавшим неизбежность наказания за дурные поступки. Бабушка была неграмотной, не то что читавший запоем художественную и научно-познавательную литературу дед, поэтому, даже, если притчи рождались в её собственной голове, то она предпочитала скромно замалчивать своё авторство.
Короткие незатейливые рассказики в большинстве своём приходились мне по душе и запоминались. Некоторые, как говорится, в одно ухо влетали, в другое вылетали. Но всегда слушала молча, не прерывая бабушку, и не мешая ей в благородном и, как она считала, необходимом воспитательном процессе. Потому что она так же терпеливо выслушивала мою детскую ахинею, которой я не могла поделиться с подружками или вечно занятой на работе мамой, и частенько успокаивала, умиротворяла мою возмущённую душу, давая вполне разумные и действенные советы.
Кроме того я любила "пастись" в славящемся изобилием саду, продуманно и с любовью устроенном хозяевами, где к этому времени созрели и налились янтарной душистой спелостью необыкновенные сортовые дедушкины груши и белые, точнее золотистые, напоённые солнцем и светящиеся изнутри, круглые сочные сливы. Хотя, по правде говоря, первопричина была в другом: прежде всего хотела повидаться с бабушкой и дедом, - очень уж за ними соскучилась. И лишь потом следовали все остальные, явные и скрытые поводы для срочного похода в не совсем подходящую, ещё очень жаркую пору суток.
Фруктов, спелых и опадавших под собственной тяжестью, с избытком хватало на плодовых деревьях, росших прямо на улице вдоль поливной канавы, именуемой в простонародье Кизилкой. Да и в нашем собственном саду их было хоть завались. Следовало только не полениться, а протянуть руку, выбрать и сорвать то, что на тебя смотрело. По нашим детским понятиям это, конечно же, означало - самое лучшее.
Закрыв калитку на щеколду, я направилась теневой стороной улицы, торопливо, почти перебежками минуя солнечные прогалины, и не забывая при этом глазеть по сторонам. Потому что любознательность в крови была заложена, что называется, с рождения, а, может, и гораздо раньше, и являлась неизменной, отличительной чертой моей, ещё не до конца сложившейся личности.
Позже охотно делилась своими наблюдениями с подружками и мне нравилось их удивление и неизменные вопросы, почему пришло в голову обратить на это внимание, и как удалось всё обычное и рутинное, рассмотреть иначе, под каким-то совершенно новым, непривычным углом. По ходу дела порой напрашивались вопросы, затем частенько задаваемые взрослым. Или же делались какие-то собственные, порой так далеко идущие выводы, что подружки иногда простодушно верили и соглашались, а кое-когда здравомысляще сомневались и едва ли не падали от смеха: "Ну ты и выдумщица!" Постоянно наблюдать и пытаться во всё вникнуть не только нравилось, это несложное занятие увлекало, давало пищу к размышлениям, и одновременно забавляло.
Не доходя до поворота, нежданно-негаданно встретила своего соседа и неизменного друга Вовку, который по поручению матери ходил в магазин и уже с независимым видом возвращался обратно, небрежно закинув за спину болтавшуюся хозяйственную сумку.
- Слушай, ты только не пугайся, - затараторил он привычной скороговоркой. - В Кизилке напротив дома бабки Заварзихи стоит гроб с камнями. А то выйдешь на улицу Пушкина, наткнёшься неожиданно и от страха дашь дёру со всех ног.
- А что, разве бабушка Заварзина умерла? - удивилась я. Потому что не далее как вчера видела её живой и здоровой, перегораживавшей воду из большой Кизилки в свою маленькую персональную канавку для полива огородных грядок.
- С чего бы это ей помирать? - в свою очередь возмутился Вовка. - Она ещё несколько лет назад заготовила себе деревянный гроб и хранит его в своём доме на подловке. А летом, когда он от жары рассыхается, то ставит его в канаву, чтобы намок и снова разбух.
- Выходит, она заранее своими руками для себя гроб приготовила? - с недоумением переспросила товарища.
- А то для кого же? - поразился практичный Вовка моей непонятливости. - И не своими руками, готовый уже купила. Чтобы, как помрёт, так соседям и хлопотать сильно не пришлось. Положат в приглянувшийся ей, да и похоронят.
- Зачем же его в канаву класть? Разве в мокрых гробах положено людей хоронить?
- Вот дурёха! Ты представляешь, какая на подловке духотища? Там черепица от солнца нагревается, мама не горюй! Доски, само собой, рассыхаются и между ними образуются щели. Думаешь, бабке приятно будет, если её положат в дырявую домовину? - пояснил, видимо, осведомлённый в такого рода вопросах Вовка.
Наискосок от дома бабушки Заварзиной, по центру довольно глубокой Кизилки, и в самом деле прочно обосновался наполненный водой, деревянный без обивки гроб, сколоченный из белых с кремовым оттенком досок и придавленный для надёжности тяжёлыми речными голышами. Неподалёку купалась и крышка к нему, тоже с крупными камнями внутри для придания должного веса и соответствующего погружения. Вода в этих местах приподнялась, вздулась и переполняла канаву.
В последующие годы ещё не раз доводилось видеть размокавшую в проточной воде домовину, чрезмерно рано заготовленную предусмотрительной пожилой женщиной, - старушка на поверку оказалась долгожительницей и в добром здравии продержалась на этом свете ещё не менее пары десятков лет.
Будучи в четвёртом классе, я познакомилась с её внучкой, а, возможно, и более отдалённой родственницей, приезжавшей в станицу на каникулы. В отсутствие бабушки девочка приглашала нас с подружками послушать на старом патефоне пластинки с записями романсов, советских песен и танцевальной музыки. Диск, с установленной на нём бьющейся чёрной пластинкой, вращался усилием тугой пружины, расположенной внутри устройства, а заводилась она с помощью отполированной до блеска рукоятки.
Нам с девочками нравилось, разбившись на пары, танцевать в отсутствии старухи в её однокомнатном саманном домике. И в то же время мне было жутковато сознавать, что на потолке, прямо над нашими головами стоял желтоватый, деревянный, пустой бабкин гроб. Наверное, он в очередной раз рассыхался и даже слегка потрескивал от скуки и усушки, терпеливо поджидая свою хозяйку и одновременно жертву. Казалось, что во время наших танцев, он вместе с крышкой тоже глуховато подпрыгивал в такт громкой ритмичной музыки. И ещё страшнее было представить долгие вечера и ночи одинокой старухи в её небольшом жилище с квадратными сенцами и широкой продолговатой комнатой, сознательно хранившей под крышей своё последнее прибежище.
Сама же бабушка, похоже, не заморачивалась, - она по всем статьям была прирождённой оптимисткой. Невысокая, кряжистая, с грубоватыми чертами простого крестьянского лица, в будни всегда выглядела деловитой, занятой и казалась не по старушечьи подвижной. Зато как любила и ценила выходные и праздничные дни! Когда имелась возможность, на ряду со своими земляками всецело посвящать себя отдыху, безделью и попросту радоваться жизни, она обязательно меняла повседневную, выгоревшую на солнце одежду, на новую и нарядную. А вместо цветной косынки непременно покрывала голову белой батистовой. Отчего, несмотря на преклонный возраст, со стороны смотрелась самим олицетворением не унывающего оптимизма. Не иначе поэтому её век оказался не только по человеческим меркам долог, но и не скучен.
Как это ни покажется странным, но старуха, помимо тяги к музыке, славилась и другими необычными качествами. Она слыла натурой азартной и увлечённой, безмерно любившей настольные игры для взрослых. Однажды, проходя мимо компании игроков, расположившейся у её двора, я обратила внимание на то, как виртуозно женщина с грубыми ревматическими утолщениями на пальцах тасовала обычные игральные карты перед их раздачей. Такая сноровка нарабатывается годами и она, верно, была не случайным человеком в этом деле. Играли, правда, по большей части в безобидного "подкидного дурачка" или же "косынку". С потрясающей удачей, которая в отношении неё казалась отнюдь не слепой, бабушка "рубилась" и в лото, удивительно точно и выгодно для себя доставая из мешочка бочонки с напечатанными на них цифрами. При этом бодро выкрикивала, называя отдельные цифры как-то по своему, по-особенному, что было понятно только посвящённым.
В любой игре на кон ставились в прямом смысле копейки. Но те, кому повезло, в итоге могли постричься на свой выигрыш в местной парикмахерской или же доставить себе удовольствие, заплатив не из собственного кошелька в ларьке за блок сигарет и пиво. Как говорится, мелочь, а приятно.
Однако любители уличных турниров находились и в других дворах, где дополнительно к картам и лото, можно было сыграть ещё и в распространённые на Кавказе любимые нарды. Тем более это было соблазнительно, что в большинстве случаев собирались чисто мужские компании. А к столу, вынесенному на улицу, не только любой желающий мог в порядке живой очереди присоединиться к игрокам, но и побаловаться дармовым угощением - виноградным домашним вином с закуской, из росших тут же, во дворе, фруктов.
Зная о происках конкурентов, непьющая бабка заранее старалась забронировать себе партнёров, договориться с ними о встрече на следующий выходной. И тут уж в ход шли, как откровенная лесть, так и напоминание о взаимовыручке и многолетней проверенной дружбе, которая, как известно, не ржавеет.
- Николай, ну ты уж меня не подведи, я надеюсь снова играть с тобой в паре. Вишь, как у нас ловко получается! Опять мы с тобой выиграли по трёшке. Смотри, везучий ты наш, в воскресенье буду тебя ждать! - говорила старушка, глядя просительно и заискивающе своему основному партнёру в лицо, не забывая попутно и об остальных членах своей проверенной команды.
Кому-то из жён постоянных игроков, может, и не нравилось, что их мужья, тщательно побрившись и приведя себя в порядок, отправлялись едва ли не на весь день играть в шеш-беш да в картишки. И тогда какая-нибудь из жён, справедливо полагая, что провести выходной ей в очередной раз предстоит в гордом одиночестве, с вредностью в голосе интересовалась у своего благоверного: "Что, и сегодня, дорогой, навострил лыжи к бабке Заварзихе? Или дома заняться нечем? Так я быстренько дело тебе найду!"
Бабушка Заварзина упоминалась не из чувства личной неприязни, а в силу её завидного постоянства и преданности любому делу. Кто-то мог позволить себе прихворнуть или отвлечься на домашние заботы и в какой-то из выходных не выставлять на улицу игральный стол, она же всегда была готова как штык, не ведавший никаких причин для отговорок.
Тогда супружник жёнушке вслух напоминал, что в свой не рабочий день он на отдых имел самое что ни на есть законное право. К тому же народ в станице привык быть уважительным и благодарным. Трудно было не согласиться с убедительностью приводимых доводов о том, что на гостеприимной скамейке возле бабкиного двора, в дни получки и последующих попоек, неоднократно засыпал кто-либо из "перебравших" в дружеской компании вместе с пачкой заработанных денег в рабочей сумке или же в кармане.
Сколько раз бывало - пожилая женщина, случайно обнаружив на лавочке знакомого станичника в бессознательном состоянии, для начала героически пыталась его растолкать и напомнить домашний адрес. Находились поддающиеся. Но, ежели терпела фиаско, то честно стерегла, дабы лихоимцы земляка не обокрали, и ещё поджидала оказию в лице соседей уснувшего, возвращавшихся из кинотеатра или же припозднившихся из гостей. Христом Богом просила их передать заждавшейся супружнице, где искать хмельного муженька, не сумевшего преодолеть, натоптанный годами, путь до дома.
Бывало, добровольной опекунше так никого и не удавалось дождаться. Тогда она на свой страх и риск брала у спящего сумку, авось, там обнаружится получка, и скорым ходом направлялась к его жене со срочным докладом, на чьей лавочке изволил почивать, давший слабину, добытчик. Та быстренько, по горячим следам, забирала подвыпившего дружка домой. Или же оставляла в сладких объятиях Морфея до утра. Решение зависело от времени года и сопутствующих мелких обстоятельств.
Нужно сказать, за долгие годы ни у кого, ни разу копейки не пропало, если к делу подключалась, с присущими ей ответственностью и усердием, верная долгу дружбы и добрососедства старуха. По всем статьям выходило - бабке Заварзихе поневоле следовало отдать дань уважения. Она его заслуживала. Вот поэтому жёны смотрели сквозь пальцы, то бишь снисходительно, на бесполезные увлечения своих, временами, не особо нежных и внимательных к ним мужей, частенько предпочитавших трогательную семейную идиллию обществу ни чем не примечательной, закалённой немилосердным деревенским веком, пенсионерки.
Время неуклонно двигалось вперёд. Годы незримой цепочкой выстроились в десятилетие. Я окончила школу и перебралась жить в город, но навещала родных и была в курсе местных новостей. В станице, как известно, секретов нет. Ни явных, ни тайных. Ничего ни поделаешь, такова специфика существования сельских поселений. Поэтому любой житель станицы мог узнать о себе что-либо удивительное и необычное, чего, возможно, сроду с ним не происходило, от почти не знакомых ему людей.
Причём, они же всегда являлись и носителями самых неправдоподобных пикантных подробностей. И обычно ненавязчиво пытались уточнить у героя, рассказанной ими истории, происходило ли это на самом деле. То есть, имело ли место быть вообще. Хотя сомнительная новость усиленно ими, и, похоже, не только ими, распространялась по станице и многократно транслировалась. Впрочем, со временем к подобного рода неприятностям вырабатывался стойкий иммунитет. Непробиваемый иммунитет к сплетням.
Естественно, правдивые новости из сельского обихода тоже не исключались. Так стало известно, что в станице открылся филиал крупной швейной фабрики и начальником цеха была назначена женщина лет тридцати пяти по имени Валентина. На постой её приняла бабушка Заварзиха.
Через какое-то время Валентина сошлась с мужчиной и у них родился сын. Семья у них не сложилась, Валентина оказалась в чужих для неё краях с младенцем на руках. Родители жили далеко, ожидать от них поддержки ей не приходилось. И тут на первый план опять выступила неугомонная хлопотливая старуха. Молодой маме нужно было зарабатывать на жизнь себе и ребёнку, а в помощницах у неё, опять же по велению собственного неравнодушного сердца, оказалась, слегка ссутулившаяся, но ещё вполне дебёлая и деятельная квартиро сдатчица. По совместительству с радостью принявшая на себя обязанности подруги Валентины, а также няни и бабушки маленького Юры.
- Не дрейфь, Валентина, прорвёмся! Где наша не пропадала! Верно, внучек? - с нежностью наклонялась к малышу, прикрывая его от ветра.
С той поры она часто гуляла по своей улице с коляской или же катила её в сторону фабричного цеха, возможно, на очередное кормление малыша маминой грудью.
Позже, когда Юра подрос, бабушка уже водила ребёнка за ручку по дорожке вдоль своего двора. Потом, по мере взросления мальчика, они вместе, рука в руку, ходили в магазин, где бабушка на свою пенсию баловала внучка подарками и сладостями.
И вот однажды я увидела такую картинку. Валентина с сынишкой лет трёх направлялись к дому бабки Заварзихе и уже переходили мостик через Кизилку, когда та, будто почуяв их приближение, вышла из калитки навстречу. Юра увидел бабушку, резво вырвал свою ручку из маминой руки и изо всех ног устремился ей навстречу. Едва старая женщина наклонилась к мальчику, он радостно обхватил её за шею, попеременно целуя в коричневые морщинистые щёки.
- Бабулька, моя бабулька, - повторял будто заведённый. - Я так за тобой соскучился! Как плохо, что мы теперь живём с мамой в другом доме!
- Да когда ж ты успел, дорогой, всего лишь на выходном и не виделись? Но я тоже за тобой очень соскучилась, - вытирая уголки глаз, призналась бабушка.
А через неделю, когда Юра ловил в Кизилке на своё удилище - подобранную на дороге, сухую крючковатую палку, предполагаемую там рыбу, бабка Заварзиха вышла из огорода с полной пригоршней спелой малины. Присев на скамейку, она позвала мальчика отведать только что собранных ею ягод.
Юра вначале брал отборные, спелые ягоды по одной и с наслаждением поглощал их. Затем, широко раскрыв рот, наклонился к бабкиной ладони и разом захватил оставшиеся. Малиновый сок потёк по его подбородку и женщина стала торопливо вытирать его, чтобы мальчик не испачкал одежду. Юра поймал широкую, похожую на клешню, давно отжившего своё краба, руку бабушки обеими своими ладошками, порывисто прижал к своей щеке и, пытливо всматриваясь ей в глаза, спросил с сомнением и надеждой: "Бабулечка, родненькая, мы же всегда-всегда будем с тобой вместе?"
На что она, глядя куда-то вдаль выцветшими от времени глазами, согласно кивала любимцу, всем своим видом подтверждая, как бы она хотела этого, и ничего не отвечала.
Юра пребывал в той счастливой поре детства, когда людей оценивают не по их возрасту или внешности, а прежде всего по накопленным в душе богатствам и способности ими делиться.