...и я понял вечную детскость Бога...
Поль Клодель.
Мне хочется рассказать вам про Ластвиря.
...Однажды случилось так, что я оказался на море. Не знаю сам, какими судьбами, ведь я совсем не заслуживаю этого никак, потому что часто ссорюсь, очень редко удивляюсь и даже совсем не умею плавать. И всё-таки это было море. Одно море. И берег. И больше почти ничего. Разве что ещё несколько скал, в пещерке между которыми я ночевал, потому что был там довольно долго, но сколько – сам не могу сосчитать. А за спиной (но где-то не так уж и близко) глухо стояли горы. Вершины их обымали облака, ущелья часто застилал туман, деревья укрывали их склоны... Словно изумрудная волна, взмахнув своею пространной мантией, остановилась здесь, как и время, и расстоянье... Здесь всё собою носило море.
Я был там долго.
Дни проходили и ночи, и я считал звёзды, лёжа на тёплом песке, и я смотрел на чаек, как они парят на волнах, восходя иногда в воздух и соскальзывая наискось вглубь волны, и снова взлетая, и чистая рыба, сверкающая серебром, таилась в их лапах... Я тоже ждал рыбы. Правда не было у меня лодки, как не было и сетей, лишь только одна удочка, которую я, изо всех сил размахнувшись, забрасывал далеко в плавные изгибы изумрудной воды, и там белел, колыхаясь, большой пробковый поплавок... Никогда, ни разу не клюнула ни одна. Впрочем, я и не смотрел на его движенья – здесь жизнь застилала всё.
Я ждал.
И вот однажды показался он... Хотя я не сразу понял, что это был именно он, вначале это была лишь тёмно-каштановая или сиеновая точка среди сплетений изумрудных и серебряно-золотистых волн. Он приближался. Не знаю почему, взгляд мой остановился на нём, и я наблюдал, как медленно он приближается – видимо, это было очень ещё далеко. Прошло, может быть, и полдня, а он ещё не стал так близок, чтобы я мог увидеть, кто это. И я решил пообедать и пошёл в свою пещерку, потому что солнце уже стало клониться вниз.
Я открыл банку консервированных персиков, таких, какие всегда в монастырях дают во время поста на трапезе, и стал есть, сидя на больших валунах перед пещеркой, и волны слегка касались босых ног – если закрыть глаза, то может показаться, что бежишь по воде. Я не съел ещё и половины (хотя, надо сказать, банка была большой, уж очень что-то стало голодно), как он оказался рядом – вот он, уже плавает у самых ног. Довольно большой, чёрно-коричневый, с белым брюхом (он, словно представляясь, несколько раз повернулся в воде, чтобы я мог увидеть), то нырнёт ко дну этого небольшого заливчика в окружении валунов, то уплывёт назад к морю, то снова приблизится... Но взгляда я его так и не видел. Я бросил ему персик. Думал, что он и не заметит, а он схватил его на лету!
Ну, вот так. Теперь, быть может, не будет бояться. Эх, знал бы я!..
И внезапно наступил вечер. Он уплыл в своё море, я доел персики (отчего-то уже было не так вкусно) и тоже отправился спать. Ведь завтра снова наступит утро.
Утром был сильный туман. Море глухо клокотало где-то в его глубинах, – собственно, я тоже вместе со своею пещеркой и валунами, и всем, был в его глубинах, – но море оставалось в нём ещё дальше. Весь спальный мешок пропитался его сыростью; сединой его и молчаньем наполнено было всё. От сырости я и проснулся.
Промозглое, холодное утро. Я даже и не вспомнил о нём. Подумав некоторое время, разжигать костёр или нет, я лишь на спиртовке сварил кофе и попил его с сухарями, чтобы согреться.
А он, оказывается, был здесь. Не знаю, правда, всё ли время, но когда я захрустел сухарями, он стал активно стучать ластой по воде (он часто потом так делал, когда зачем-то хотел привлечь моё вниманье), вот так: хлоп-хлоп-хлоп-хлоп-хлоп... Я остановился, прямо на полужёве. Он тоже замолк. Я тут я вспомнил. Я понял, что это он, и он здесь. Он всё ещё здесь! Странно, что тут, в пустыне, я вдруг оказался кому-то нужен...
Нужно было ждать, пока разойдётся туман. Я бросил наугад в туман несколько сухарей, и пошёл разводить костёр. Глупая мысль, но я почему-то решил, что это поможет раздвинуть туман, хотя бы вот здесь, возле пещерки, чтобы я мог его увидеть. Ведь я ещё даже не знал, кто он, хотя по всему и можно было уже понять, что это не враг.
Не знаю, долго ли, коротко ли разводил я огонь, но только к тому времени, когда огонь разгорелся, туман и вправду стал рассеиваться. Нет, он ещё сохранялся, но уже стал жидким и стелился лишь вдоль самой воды, свободно выпуская из себя влажные спины предметов – больших валунов, понимающихся всплесков мерно накатывающих на берег волн, рыбацкого раскладного стульчика, забытого со вчерашнего дня... И вдруг он тоже вынырнул из тумана, совсем рядом, и я, стоя на валуне, прямо перед собой увидел его весёлую рожицу! И не мог не улыбнуться в ответ.
Он опять исчез, не успев подать какого-то иного знака, как равно и я не успел что-то сказать ему или бросить какой-нибудь сухарик. Я стоял и ждал, что он появится вновь, но его не было. Отчего-то мне стало грустно. Так, впрочем, всегда и бывает, когда какая-нибудь внезапная радость поманит, да и исчезнет... Радость? Да, оказывается, он стал для меня – и я сам не заметил как –радостью. Такая вот, знаете, радость пустынных мест.
Туман рассеялся, костёр горел, но я не мог его видеть, чудного этого тюленёнка. Я сошёл с камня и подошёл к воде. В глубине её мерно колыхались облепившие камни водоросли. Всё там было как в тенистой глубине дикого леса, когда она вся порастёт пушистым мхом, плети испанского мха свисают с ветвей, и всё исполнено странной какой-то тайны... А может, в самой местности и нет никакой тайны – просто что-то коснётся сердца, какое-то замедленное дыхание...
Вот так я сидел и сидел, бормоча свои непонятные фразы, пока не затекли ноги, так что пришлось подняться. И тут я опять увидел его. Вот он, совсем рядом, плавает меж валунов и ловит хлебные крошки. Вздохнув с облегчением, я пошёл поискать, нет ли у меня ещё персиков, – вчера, помнится, они пришлись ему по вкусу.
Как хотелось, нашедши банку, открыть её как можно скорее и бежать к берегу, чтобы успеть! Пока он не уплыл... Но это было испытанием. Всё должно быть так, как совершается всегда, когда ничего, ровным счётом ничего не происходит. И открыл её, тщательно вытер салфеткой лезвие ножа, чтобы не заржавело, положил его в ящичек в кухонными принадлежностями, использованную салфетку – в мешочек с мусором, выпрямившись, постоял, пока прекратится лёгкое головокружение и, повернувшись, сделал шаг. И едва не выронил банку.
Он был прямо за мной. Здесь, на берегу. И уже собирался дёрнуть меня за край подрясника, но, увидев, что я и так обернулся, он только ухмыльнулся и, перевернувшись через спину, словно игривый котёнок, вновь посмотрел на меня. Я стал около него на коленки и он подполз ко мне, смешно и смело шлёпая по мокрой гальке своими ластами и ткнулся в меня носом, – прямо в коленку, а потом, потянувшись, и в руку – и замер, чуть приоткрыв рот, то ли улыбаясь, то ли напоминая мне про персики. Да нет, конечно же, всё сразу. В нём вообще всё было – «всё сразу».
И стал его кормить. Он брал кусочки осторожно, стараясь не коснуться зубами моей руки. А иногда я подбрасывал их перед ним и, он, изогнувшись и подпрыгнув на животе, хватал их на лету. Но в один момент, когда он съел уже половину большой банки, он не взял протянутого ему кусочка, но и не уходил, а остался ждать, глядя на меня. Я повертел кусочек в руке, посмотрел на него – кусок как кусок... И опять – на него. Он ждал, всё так же весело глядя мне в лицо. И я понял! Он хотел, чтобы я ел вместе с ним. И когда я съел этот кусочек, он тотчас перевернулся через спину.
Уже потом я не раз видел и большее – когда он чему-нибудь сильно радовался, он вообще вертелся, как колобок. А сейчас он вернулся и лежит здесь, у моих коленок, и смотрит на меня .как я ем. Я съел ещё. И ещё несколько. Он смотрел. Тогда я предложил ему. Осторожно и даже несколько виновато (ведь полбанки перед этим ухлопал) он потянулся и взял. И, радостно пискнув, проглотил его и быстро пошлёпал в воду.
Я не стал его останавливать. Я уже знал, что он вернётся.
Но ему не пришлось и возвращаться, потому что он вообще не стал уходить, а плавал и плавал, резвясь у берега, то чуть удаляясь, то вновь приближаясь к нему.
И тогда, с неизменной радостью в который-то раз глядя на его умильную физиономию, в его весёлые глаза, я подумал: слушай, брат, так кто же ты? На моё счастье был у меня с собой справочник морских животных, кто-то положил мне его в вещи, может быть, просто потому, что я должен был оказаться на море. И знал бы он, тот неведомый человек, участвовавший в моих сборах, как эта книжка оказалась кстати!
– Так... – почесал я затылок. – Значит, ты у нас белобрюхий? Угу... О, смотри-ка, есть статья!
Он, услышав, что я к нему обращаюсь, что-то вякнул в ответ. Я помахал ему рукой.
Но каково же было моё удивление, когда я прочёл в найденной статье вот что... Судите сами.
«Белобрюхие тюлени, тюлени-монахи (Monachinae), подсемейство млекопитающих семейства настоящих тюленей. 3 вида: средиземноморский Белобрюхий тюлень (Monachus monachus), карибский (Monachus tropicalis) и гавайский (Monachus schauinslandi). Средиземноморский Белобрюхий тюлень распространён от Канарских островов и островов Мадейра к востоку через Средиземное море до Чёрного моря. В значительной мере (местами совершенно) истреблён. В Чёрном море изредка встречается лишь у берегов Болгарии; ранее отдельные особи встречались у берегов России. Длина тела обычно около 3м, иногда до 3,8м. Легко приручается. Промыслового значения не имеет».
Я отложил книжку и уселся на валуне, – том, что висел над самой водой. Он сразу подплыл ко мне и ткнул носом в пятку.
– Так значит, ты промыслового значения не имеешь, а? – сказал я ему.
А он только фыркнув в ответ, обрызгав меня горько-солёной водой. Смешно получилось. Как, знаете, хозяйка, набравши в рот воды, прыскает на бельё перед тем, как гладить.
– Что вы меня поливаете? – утёршись, ответил я цитатой, – я вам не клумба...
А он, перевернувшись в воде несколько раз, поплыл куда-то. Я не останавливал его. У него ведь тоже есть своя жизнь, и разве я могу её знать? Свои, наверное, очень великие тайны, свои радости и печали... И так-то уже и того, что было – много, и очень много. Я и того никак не мог заслужить. А тут – живой, да такой радостный...
Вернулся он уже после полудня. Я как раз, доставши из ледника, разделывал тушку скумбрии, чтобы запечь на огне. Уж простите меня, решил я устроить себе небольшой праздник. Но не успел ещё положить куски на решётку, как он уже – тут как тут.
– Ого, – сказал я. – Судя по всему, ты её очень... любишь... – последнее я договорил после того, как он буквально слизнул кусок у меня с руки.
Как, бывает, облизывают ложку, захватил в рот целиком всю кисть и, облизнув, оставил ладонь пустой. Я оглядел руку. Ни одной царапинки. А он знай валяется кругом себя на потеплевшей от солнца гальке и веселится. Ну, само собой, пришлось лезть в ледник ещё за одной рыбкой (выбрал самую большую), а то одной-то на двоих маловато будет.
– Интересно, – сказал я, когда мы закончили обедать (он ел сырую), – а сколько ты вообще можешь съесть?
А он только улыбается в ответ.
Солнышко тем временем согрело всю округу, море было мирным, цвета чистого изумруда, галька и песок под нами излучали тепло, и я, расстелив матрасик из пенки, решил немного прилечь. Слишком уж прохладным выдались прошедшие ночь и утро. Натянув на нос сетчатую летную шляпу, которую мне кто-то из братий подложил в вещи в качестве шутки, я уже почти задремал, как случайный лёгкий порыв ветра скинул эту мою противосолнечную защиту. Кряхтя и бурча, стал тянуться за шляпой, как вдруг обнаружил, что мой тюленёнок лежит, уткнувшись носом мне в плечо, и преспокойно спит, тихонько посапывая, как котёнок. Разве что не мурлыкал.
Ну что ты будешь делать? Пришлось лежать, не шевелясь, чтобы выспался малыш, – как же можно будить ребёнка? Прошло, наверное, часа два, пока он не проснулся. Зевнул, повёл ластами, весь потянулся... Да и пополз к своему морю. Тогда только я решился встать и надеть шляпу. На следующий день у меня всё лицо шелушилось, пришлось кремом мазать. Но зато... Это ведь то же, что бывает, когда выйдешь в деревне рано поутру в туалет, да и замрёшь на месте, увидев соловья, поющего на ветке вблизи крыльца. И так и стоишь, пока благоволит он, кроткий в тот момент и великий, тебя не видеть и петь. Но стоит тебе шевельнуться – как вмиг опустеет ветка, дрожа чуть слышно, – что тельце-то его весит – не тяжелее ветра...
Да, я знаю, что то, о чём я рассказываю, случалось неоднократно, например, с одним лётчиком, когда случилось его самолёту совершить в пустыне вынужденную посадку, – что с того? Все жизни похожи, и все вместе с тем – разные. Да и в чудном этом единстве есть тоже некое новое слово, не произнесённое ни одной из историй и звучащее лишь в единстве всех их...
Вот так я узнал Ластвиря. Это был тюлень, можно сказать, тюленёнок. Вы видели в описании, что они бывают длиной три метра и более, а этот был немногим длиннее меня. И загадкой было тогда для меня, как равно и теперь остаётся, как он, тюлень тёплых морей, оказался в том краю, отнюдь не всегда тёплом. Не говоря уже о том, что таких тюленей, как он, почти не осталось. Но, как верю, он не последний.
Однажды он позвал меня в море.
– Не-не-не-не! – сказал я, для твёрдости заявления активно мотая головой, словно пугало рукавами в ветреную погоду. – И даже не думай.
Но он вдруг схватил меня за пятку зубами – совсем не больно – и потянул к себе, в море. И тут я решился (как вы помните, я не умею плавать). Вы скажете, что я сошёл с ума и, само собой, будете правы. Даже несмотря на то, что взял с собой спасательный жилет; надеть его означало бы проявить недоверие, и чувствовал, что это сразу будет означать и конец...
И тогда я шагнул за ним. Шагнул к нему в море. Точнее, свалился в воду и сразу же стал тонуть. Довольно неприятное, кстати, дело, если учесть, что это море, и вода в нём горько-солёная. И вдруг я почувствовал, что сижу. На нём, на Ластвире. Знаете, так, полубоком. Потом он стряхнул меня и подплыл под руку, чтобы я понял. И я схватился за него, почти не веря себе, и не думая, что ж будет дальше.
И он поплыл вперёд. И это было прекрасно. Единственным неудобством было то, что он иногда, а лучше сказать, то и дело куда-то пропадал, так что приходилось мне плескаться и вопить, пытаясь привлечь его внимание. И тут же я обнаруживал, что сижу на нём. Трудно сказать, отчего он так делал – то ли ему самому это для чего-то было нужно, то ли он меня хотел чему-то научить... Не знаю.
И он привёл меня тогда на какой-то остров. По-моему, он был плавучим. Там жили и другие тюлени тоже. Наверное, он хотел показать мне своих. Но долго оставаться там он мне не позволил – схватил опять нахально за ногу и стащил обратно в море. И поплыл себе назад. Ну, а мне что делать? Только хвататься за него и плыть с ним. Что это за игра такая у него была? А может, и не игра вовсе. Он ведь ещё совсем маленький был, как я уже говорил вам, юный тюленишка...
И так он возил меня и носил по разным местам, в какие ему хотелось, которые если начну описывать, займу слишком много времени. Лучше-ка я промолчу – а ну, как захочет он вновь туда кого-то свозить. Ведь соловей, когда его кто обнаружит – тотчас улетает...
А однажды случилось вот что. Пришли на наш берег буря и шторм, не так чтобы очень сильный, но всё же. Когда он лишь начинался (чёрное-чёрное облако, а впереди – беленькое небольшое вертится), я схватил свои пожитки, да и убежал на гору. Только консервы оставил, в надежде, что их целиком в мешке всё-таки не унесёт. Я ещё и камнем мешок придавил. И вот, сижу я на склоне горы под соснами, а внизу буря, муре бушует, а Ластвирь... Он кричал из бури.
Мне ли – не мне ли, как я могу знать?
Да вот так и вышло: сам я убежал, а его бросил. Но что я мог сделать? Я даже не умею плавать, и верёвки нет у меня, только удочка... Кстати, удочку-то я тоже внизу забыл.
Шторм прошёл так же, как и налетел – неожиданно. Спустился я вниз... Удочку нашёл сразу – застряла в камнях, в общем-то целая. А вот консервы – не сразу. Захожу в пещерку – нет их. Лишь спустя час нашёл, и не где-нибудь, а в той же самой пещерке, только на «полочке». Это там камни под потолком образовали уступ, примерно на высоте вытянутой руки, так что снизу не было видно. Вообще пещерка была уютная, – не маленькая и не большая, не низкая и не высокая, такая как раз, как надо.
Но где же Ластвирь?
Я, как только прибежал, покричал его прямо так, с удочкой в руке, но он не откликался. Котелок тоже нашёл – на дне заливчика вблизи от берега он лежал, – залез я в воду, едва не утонул вообще, но так и не смог достать. Ну, что делать? Опять стал я кричать и звать Ластвиря. Нет его, как нет.
Потом, когда я уже всё нашёл (есть и котелок у меня запасной, только маленький, но ничего), стало стыдно мне – вещи ищу, а его – нет. И тут он крикнул. Слабо так, еле-еле. Я пулей выскочил из пещерки на берег, а он – вот, рядом плавает. И котелок мой в зубах носит, оттого и крикнул невнятно. Отдал мне котелок, осторожно так. Я обнять его хотел, но он не дался, сразу – нырь и на дно, потом выплыл и смотрит на меня, метрах в семи. И тут я заметил, что он улыбается. Да, он улыбался! А я сел на берег и заплакал.
А потом он попросил есть. Я уже тогда мог различать, что он примерно хочет – рыбу или что-нибудь вроде персика. Но консервы на полке оказались не все, а мне ещё до приезда братий было нужно прожить здесь довольно много времени, на удочку ничего у меня не ловилось... И я не дал ему. Говорю ему: «У тебя тут – целое море, еды полно, что у меня просишь?» А он – нырь и уплыл. Горестно мне стало. А что делать? Как быть?
И вы знаете, что он сделал? Он все консервы мои нашёл. Он стал приносить их по одной или по две банки, да так все и принёс. По-моему, некоторые даже лишние были. И стало мне так стыдно, что смотреть в глаза ему не могу. А он враз – тут как тут и – носом в руку. И он всегда такой был.
Потом я ещё много раз кормил его с рук, и это была большая честь для меня. Я садился на валуны, вдававшиеся в маленький заливчик перед пещерой, опуская ноги в воду, он подплывал ко мне, всегда не прямо, а как-то сбоку и, опираясь ластами мне на коленку (довольно тяжёлый, между прочим), поднимался лицом ко мне. Мы были лицом к лицу почти. И – странно – он при всём этом словно делался меньше, а иначе я и не удержал бы его, не знаю, что за иллюзия. В воде он был такой большой...
И я кормил его монашескими персиками, сардинкой, солёными огурцами, орехами и ржаными сухариками, и ещё всякой всячиной, что и сам любил, – удивительно, как он мог это всё есть, ведь тюлени же питаются рыбой? Но говорю же, я не о тюленях только рассказываю (может быть, тюлени здесь вообще не при чём).
Было одно, что он не любил – фамильярность. Иногда он сам её допускал, и это было другое. Но если он был серьёзен, то и я должен был тогда быть таким. Я не мог ни погладить его просто так, ни даже коснуться без дела, всё должно было совершаться очень серьёзно и важно. Можно сказать, я должен был стать в тот момент подобием камня, только разве ещё трепещущего, а иначе он сразу же уходил.
Когда хотел – уходил, когда хотел – приходил, и я никогда не знал, когда он придёт в следующий раз, однако я не сомневался, что он придёт. Может быть, только признаки какие-то были его приближенья...
Вообще, как известно, тюлени-монахи могут подолгу оставаться голодными. В неволе такое случалось с ними даже на протяжении четырёх месяцев. Так что судите сами, нужна ли была ему моя дурацкая пища.
И да. Всему этому наступил конец. Или...
В общем, вернулись за мной братия. Пойдём, говорят, будешь нам дрова рубить, печку топить, огород копать, что ты тут прозябаешь? Ну что ж, говорю им в ответ, пойдём. Только хоть чуть подождите... До завтра.
Ладно, говорят. И пришли они на следующий день – мирные они, терпеливые. Но даже и они теперь не сдержались. Бездельник, – говорят, – глупостями здесь попусту занимаешься. И, как думаю, их можно понять.
Но только Ластвирь тогда-то вот и уплыл. И я, я сам спугнул его. Я сказал тогда братиям: «Да нет же, не глупости, вот, посмотрите! Вот он какой!» Я хотел показать его им, как будто он мой... И он испугался.
Но всё же он говорил со мной! Я спросил его: «Вернусь ли сюда хоть ещё раз?» И он кивнул мне... Важно так и серьёзно, совсем без игры. А я решился ещё спросить: «Увижу ли я тебя?» Но на это он не ответил, только улыбнулся так, слегка-слегка...
Как могут они, скажите, – лев, олень, маленький принц, орёл, телец или даже человек, как могут они сказать или дать что-то большее, чем они есть? Если спросить их, они ответят. Тот далёкий и чистый их голос, который все мы и знали, и знаем, но и не знаем опять... Он ответит.
И я звал его, я просил остаться, но Он уплывал.
– Стой, Ластвирь, ты что! – закричал я, но Он не останавливался.
Он плыл вначале совсем медленно, словно давал возможность Себя догнать, и я бросился за ним. Вот, написал это, а сам смеюсь. Бросился за ним – это с грохотом и уймою брызг неуклюже свалился в воду, нахлебавшись при этом солёной горькости от кишок до самой гортани, и едва-едва смог кое-как выкарабкаться назад на берег. Думаю, я был похож в тот момент на побитую молью облезлую зимнюю шапку. Но Он даже после этого не остановился, как не останавливался и дальше, всё быстрее и быстрее удаляясь от меня в наполненные летним солнцем и оттого неосязаемые морские просторы.
Эх, знал бы я в самом начале, что это я буду бояться его потерять, а не он, ища какой-то там моей пищи. Буду бояться потерять и всё-таки потеряю.
Я, глупый, думал чему-то его научить... Но чему? Человеческому, как казалось, общению. Или какой-нибудь чепухе вроде того, чтобы ловить персики налету или вытаскивать из моря потерянные котелки и консервы... Да нет. Это он научил меня. Впрочем, как – научил? Теперь, без него, я опять ничего не умею. Стою только и смотрю, и жду, не вернётся ли он опять. И знаете, что скажу? Вернётся. Ведь он – Ластвирь. И я тоже вернусь сюда. И тогда, если он захочет, позовёт меня вновь из бури. Как и тогда позвал.
А пока я буду сидеть и ждать его там, где нашёл Он меня однажды. Или стоять и смотреть в далёкую морскую даль. Или ходить и что-нибудь делать на берегу, на самой границе моря, но всё равно всегда буду знать, что где-то там, в недостижимой дали чистых его истоков, парит он теперь среди изумрудных волн, свободный ото всего...
И вот так стою и смотрю, и вглядываюсь в укрывшие его сияющие глубины – где-то там он, мой Ластвирь.
Май 2008 – Октябрь 2015.
Напечатано в 1 томе альманаха "Детская литература 2017".