3.
Хотя приговор доктора Ветрова был суров: «Четверо суток постельный режим и никаких хождений!», Зимин потихоньку его нарушал. Обычно после подобных операций больные поднимались уже на следующий день и, сгибаясь, кряхтя от боли и слабости, неуверенно и неуклюже, словно крабы, делали свои первые разминочные шаги. Но подозрение на сотрясение мозга у Зимина заставило врачей изменить тактику лечения, обеспечивая больному максимальный покой. Однако он уже на третий день осторожно слез со своей кровати и неуверенно прошёлся по палате.
Поначалу начинала кружиться голова, поначалу и ноги бессильно подгибались, и он вынужден был останавливаться, садиться, ложиться, чтобы не запнуться и не упасть.
Подходя к окну и глядя на деревья, заново покрывающиеся нарядной листвой, на густую траву и светящиеся в ней золотые соцветья мать-и-мачехи, Сергей замирал, потрясённо сознавая, что при ином исходе столкновения с «ЗИЛом» мог уже не увидеть всего этого великолепия. Радостное состояние возвращения к жизни заставляло его по-новому смотреть на мир и своё обновлённое пребывание в нём.
Неожиданно углубилась острота восприятия, и появился безумный интерес к окружающим. И если раньше это было от случая к случаю, чаще всего по журналистской надобности, то теперь становилось душевной потребностью, помогающей ему в какой-то мере заново осознать и оценить себя.
К сожалению, ни Светлана, сестра Сергея, ни мать Маргарита Михайловна не могли ему не только чем-то помочь, но и даже посидеть у его постели. Обе в эти дни отдыхали в Чехии по путёвке, которую Светка неожиданно выиграла в одной из лотерей. Телефон же в квартире Бориса, брата матери, куда ежедневно звонили медсёстры, постоянно молчал, будто отключённый. Так что Сергею ничего не оставалось, кроме как заниматься собственным здоровьем и по мере возможностей изучать характеры своих соседей. А соседи ему попались просто уникальные.
Оказалось, что старик Савоськин не одинокий бобыль, а обеспеченный домосадовладелец, держащий квартирантов и имеющий кучу взрослых детей. Дети эти, замужние и женатые, целиком зависели от него, потому что каждому из них в отдельности он обещал оставить свой особняк.
-Кто мне больше угодит, тот и наследует,- говорил он, куражась, и заставляя детей и внуков, по очереди приходивших в больницу, мыть ему ноги, подавать судно, выносить плевательницу.
-Неужели вам, папаша, не жалко их?- как-то спросил Михаил Юрьевич, видя, что старый кровопийца довёл до слёз свою младшую дочь.- Ведь родная кровь, как- никак! Я не представляю, чтобы мой папа, или я сам по отношению к своим…
-Ееее,- отмахнулся старец.- Много ты понимаешь. Да они только и ждут, чтобы я издох. Дабы всё себе захапать! Я, может, всю жись на добро положил, а они его враз… Размотают! Раздёргают! На хвинтифлюшки!
-Да-а,- расстроился Зимин.- Философия! Вам бы, Дмитрий Романович, в Южной Африке жить. Там бы вас поняли.
-Ничо. Мне и здесь неплохо,- осклабился старик.- Может, мене той климат не подходит. И вообче…
-А по мне,- подал голос уже прооперированный и помаленьку приходящий в себя Константин.- По мне… был бы у меня такой предок, я б его собственными руками… Слышь, куркуль? Твоё счастье, что дети твои – ангелы, и любят тебя, дурака. Я б тебе дал и курятинки, и сметанки, и яичек всмятку… Надо же, чёрт подери! Молодые помирают, а таких ничто не берёт.-
-Тебя не спросили,- буркнул старик.- Тебе-то какое дело? Вырезали твою килу, так лежи и молчи. Босяк!
-Лежу и молчу,- миролюбиво согласился шофёр.- А встану – никто тебе не поможет. Как ты дома себя ведёшь, не ведаю. Но здесь домострой не разводи!
Он резко дёрнулся, застонал и откинулся на подушку.
-Оставь его,- вмешался в перепалку Милов.- Человеку за семьдесят, уже не перевоспитаешь. Он и так одной ногой в могиле стоит.
-Он? В могиле?- снова взвился шофёр.- Да вы поглядите, как он ест! И недели не прошло после операции, а трескает , что твой боров. И главное – не давится.
-Не твоё ем,- возмутился Савоськин.- Фулюган!
Ссоры, подобные этой, возникали часто, и Зимин относился к ним, как к чему-то необязательному, но неизбежному. Он лежал, философствовал, принимал процедуры, а однажды попросил сестру Милу принести ему блокнот и авторучку. Где-то в глубине души шевелилась надежда, что всё, пережитое в этих стенах, когда-то вернётся к нему и он, на всякий случай, стал записывать для памяти то, что ему удавалось подсмотреть и подслушать.
Так,без прикрас и преувеличений, появились в блокноте Милов и Костя, и старик, и больной, переведённый из урологии, которого Сергей про себя окрестил «Сектант», и который впоследствии действительно оказался им. А затем поочерёдно возникли медсёстры Аня, Сильва, Лидочка и Екатерина Матвеевна, А так же процедурная сестра Ира, и старшая Мария Фёдоровна – «Громобой», «палач в юбке», как называли её больные.
Появилась она во 2-й хирургии недавно и сразу восстановила против себя всех мужчин. Процедуры она вела скрупулёзно, назначения выполняла с солдатской точностью, и даже клизмы гражданам вгоняла сама, не передоверяя этого ответственного дела сердобольным и покладистым Миле и Лидочке.
Рабочий день в отделении начинался пятиминутками. Длились они обычно подолгу, и обсуждались на них вопросы самые разные – от назначения процедур больным до проведения общебольничных субботников.
А поскольку жизнь медперсонала была скрыта от посторонних глаз, то Зимин иногда пытался представить себе эти совещания, беря за основу свои редакционные «летучки».
Уже изучив некоторые характеры, он представлял, как сидят и слушают очередную речь доктора Родина – «Боцмана» - санитарки Валя, с раскрытым в изумлении ртом, и Маша, вялая, безучастная ко всему, в том числе и к словесным вывертам местного Демосфена. Как Мила поочерёдно строит глазки то рисующему чёртиков Ветрову, то синеглазому интерну с неожиданно французской фамилией Деляман. Как неожиданно всхрапывает и просыпается от своего храпа стодвадцатикилограммовая сестра- хозяйка. Как лениво зевает анестезиолог Дынин, стараясь не глядеть на «Боцмана» и привычно размышляя о том, кого в настоящее время пытается увлечь своими увядающими чарами его неугомонная неверная супруга. Как неумело, но в отличие от Родина , всегда по существу выступает главврач отделения Василий Николаевич Батурин.
Доктора и больные не раз интересовались этим блокнотом, но Сергей отшучивался, говоря, что пишет завещание на случай внезапной кончины, и завещание это ни для кого, кроме родственников, интереса не представляет. Однако любопытствующие в это не верили, а доктор Родин отчего-то вообразил, что Зимин готовит сокрушительный фельетон, и стал необыкновенно приветлив и предупредителен со всеми.
В общем, худо- бедно, а блокнот заполнялся, и записи становились всё более определёнными. Да и здоровье постепенно приходило в норму, хотя голова ещё частенько кружилась, и операционные швы затягивались медленно.
Однажды прикатила редактор Рита Павловна. Привезла цветы, коробку «Птичьего молока» и однотомник Булгакова. Зимин заикнулся о «Волге», как-никак, а машина её личная. Но Рита успокоила.
-Машина в ремонте, на днях заберу. А ты не переживай, твоей вины здесь нет. Давай лучше выздоравливай, да за работу берись!..
Короче, жизнь текла неоднообразно, как выразился однажды, ко всеобщему удивлению, самый молчаливый обитатель Прокоп Лясавый, он же пресловутый «Сектант»
Был он жилист, худ и волосат. Резиновые трубки, торчащие из него, придавали ему вид подопытной обезьянки, а беспощадный аппетит приводил в содрогание даже видавшего виды Савоськина.
В дополнение ко всему, «Сектант» был жаден. Это Сергей понял по тому, как он ел. Если можно было бы, то он, наверное, прятался под одеяло и жрал бы там.Вырывая из тумбочки куски мяса или фрукты,он с торопливым чавканьем запихивал их в себя, давился, кашлял и старался не смотреть по сторонам.
Он до того навострился в своём умении хватать не глядя и глотать не жуя, что старик, на что уж был не промах, но и он, наблюдая за Лясавым, качал головой и, придерживая рукой свою выпадающую вставную челюсть, восторженно шамкал:
-Шнайпер! Ей -ей, шнайпер!
При этом самым удивительным было то, что зубы «Сектанта» лязгали, как у голодной собаки. Это было так необычно, что вся палата с нетерпением ждала, когда Прокоп примется за еду. «Представление» начиналось, зрители балдели от восхищенья, а Лясавый, видя это, и, наверное, боясь, что у него попросят, приходил в неистовство и щёлкал зубами ещё торопливей и яростнее.
По приёмным дням к нему, как и к другим больным, приходили родственники. Все эти были люди благообразные. Благочинность разливалась на их неподвижных лицах, в большинстве своём не отмеченных ни мыслью, ни живостью духа. Мужчины, как один, были бородатые, а женщины плоскогруды и жеманны: выжидающе поджатые губы и низко повязанные платки скрывали женственность, не придавая этим бедным существам ни обаяния, ни красоты.
Однако больше всех остальных обитателей палаты Сергея интересовал Илья Милов. Было в этом спокойном, рассудительном человеке нечто, сразу располагающее к приязни и откровенности. Однако как только Зимин заводил разговор об Афганистане, лицо Илья сразу напрягалось, твердело, становясь отчуждённым, как бывает у людей, неожиданно вспомнивших что-то неприятное и болевое. А то, что бывшего афганца мучила память, Сергей ощущал почти физически, особенно по ночам, когда слышал, как скрипит зубами и бессонно ворочается на своей койке Милов.
В последнее время Илья почти на целый день уходил из палаты в цветущий больничный парк над Волгой, возвращаясь ненадолго лишь для того, чтобы поесть и принять лекарства. К вечеру его обязательно навещала жена, белокурая, стройная, с прелестной тёмной родинкой над верхней губой. Торопливо вытаскивала из сумки бутылку кефира, печенье, яблоки, свежие газеты, и тотчас уходила вместе с ним, молчаливо и сочувственно поглядывая на лежащих .
В основном, как заметил Сергей, люди, приходящие к больным, входили и выходили из палат с заранее принятым выражением тревоги и участия на лицах. Даже совершенно равнодушные к чужим болям пытались изобразить сочувствие, и хотя порой им это плохо удавалось, сознание свято выполненного гражданского долга удовлетворённо светилось в их глазах.
Зимин присматривался к посетителям, отмечая, что лишёнными лицемерия оставались только по-настоящему близкие люди. Они были естественны и в проявлении чувств, и в утешениях, в которых, сквозь таимую надежду, проскальзывали глубокая боль и разочарование. Но они заставляли больных бороться за себя и за них, за весь этот прекрасный окружающий мир, именуемый ЖИЗНЬЮ – любимой во всех проявлениях.
Чуть не каждый день толпились у постели Савоськина, ожидая конца своих мучений, его дочери и сыновья.Приезжали из Богородского родители Пруткина. До отказа забивали продуктами его тумбочку и холодильник, стоящий в палате, уламывали, умиляясь и всхлипывая, ненаглядное своё чадо:
-Поешь, Мишенька, вареньица! Попробуй, сыночка, редисочки с собственной грядки!
Михаил Юрьевич ел, ломался, изображая из себя обречённого. На все лады понося жену, врачей, Вселенную, жаловался, что его здесь не лечат и он, наверное, скоро умрёт. Мать сморкалась и всхлипывала. Отец, катая желваки на скулах, зло косился на сына, но помалкивал, жалея жену.
Михаил Юрьевич жевал и скорбел. Старик кряхтел и потрескивал. Лясавый самозабвенно трудился под одеялом. И только Костя психовал,часами валяясь на койке, лицом к стене, ни с кем не разговаривая, никого не желая видеть и слышать.
Зимин как-то попытался поговорить с ним начистоту. Но обычно разговорчивый шофёр замялся, занервничал и замкнулся в себе.
-Был женат… Теперь разводимся,- только и услышал от него Сергей.- Характерами, как говорится, не сошлись.
-Чего же так? Или она у тебя аристократка? Не желает жить с рабочим парнем?
-Какое… Закройщицей в ателье работает . По мужской одежде. А там, знаешь, как?
-Как?- усмехнулся Зимин.- Клиенты одолевают?
-А то нет?- взорвался Костя.- Что ни вечер, то с цветами, то с конфетами возвращается. Это, по-твоему, что? Работа?
-Работа. Значит, ценят её. И подносят от души. Я бы тоже так сделал. Мастер, наверное, хороший.
-Лучше некуда,- поморщился Костя и, уткнувшись лицом в подушку, сделал вид, что засыпает.
В тот же день Сергей, рассказав обо всём Милову, переговорил с Ветровым и старшей медсестрой . А ещё через пару дней, в часы посещений, в палате появилась неизвестная девушка, от которой даже Михаил Юрьевич пришёл в обалдение.
Она вошла в нарядном белом платье, с целлофановой сумкой в руке, на одной стороне которой была изображена Мэрилин Монро. а на другой современный отечественный Д,Артаньян – гроза и радость экстравагантных модниц М.Боярский.
Костя увидел её и заволновался. Кровь бросилась ему в лицо, затем отхлынула. Он лежал побледневший, не шевелясь, неотрывно глядя на приближающуюся к нему красавицу. Она наклонилась над ним, поцеловала в щёку, и смущённо огляделась по сторонам.
Милов вышел из палаты. Зимин отвернулся. Старик не обращая ни на кого внимания, ожесточённо распекал очередную дщерь. Лясавому тоже было не до посетительницы. Выглядывая из-под одеяла, он свирепо щёлкал зубами, торопливо запихивая в себя малосольный огурец.
-Татьяна,- наконец опомнился Костя.- Ты зачем пришла? И как узнала, что я здесь?
-Добрые люди известили,- сказала девушка и, взяв его подрагивающую руку, осторожно погладила её.- Как ты себя чувствуешь? Лучше?
-Лучше… Только ты не думай. Мне от тебя ничего не надо!
-Мне тоже,- грустно улыбнулась она.- Только я люблю тебя, а ты меня нет.
-Я? Не-ет? Да я, может, жить без тебя не могу!- выкрикнул Костя и. поперхнувшись, закашлялся.- Ты… ты…
Он перешёл на шёпот, потом замолчал, и они долго сидели так, гладя руки друг друга , чувствуя, как возвращается, возрождается, разгорается вновь счастливое и нежное пламя, которое они чуть не погасили по собственной глупости.
Когда через час Татьяна ушла,ошалело улыбающийся шофёр окликнул Сергея.
-Твоя работа? Только не отпирайся, по глазам вижу, что твоя . Спасибо!.. Веришь, не знаю, что без неё делал бы. Прямо хоть в петлю лезь! А теперь надежда появилась…
-Дурак ты,- резонно заметил Зимин.
-Дурак,- счастливо засмеялся Константин.- А дураков учить надо.
-Учись, учись,- неожиданно заскрежетал Савоськин, традиционно залезая на судно.- Только вся твоя учёба – тьфу! Прахом пойдёт! Квартира у тебя имеется? Автомобиль есть? Ну, дак жди, когда она всё из тебя вытянет и заново бросит. Бабы – они хуже июд, всё норовят себе захапать и к полюбовнику убечь.
-Ну, что вы, папаша,- попыталась урезонить отца зардевшаяся дочь.- Зачем вы так про людей?
-Не встревай!- взвизгнул старик.- И вообче помалкивай! Нет тебе от меня, и ничего не будет! Наплодил вас, змеюк, на своё наследствие…
Девушка всхлипнула, закрыла лицо руками и выбежала из палаты.
-Ну, дед,- обречённо сказал Костя.- Ты меня достал…
Он схватил с тумбочку бутылку принесённого женой лимонада и двинулся к старику.
Однако Савоськин, как заяц, ловко спрыгнул с посудины и, на ходу подтягивая кальсоны, выпрыгнул в коридор.
-Караул! Убивают! Ратуйте!- заверещал он, бросаясь к сестринскому посту.
Костя упал на кровать, его трясло, он смеялся и плакал.
Прибежала сестра Ира, сделал ему укол успокоительного .
Пришла санитарка, смотала постель старика и унесла её в другую палату.
Затем опять появилась заплаканная девушка, взяла зловонную «утку». Перед тем, как закрыть за собой дверь, попросила:
-Вы уж простите его… Отец! Совсем заговариваться стал. Дай Бог хоть вам здоровья и счастья!
-И вам того же,- от всего сердца пожелал Сергей.
Костя промолчал. Михаил Юрьевич обречённо вздохнул, покосился на открытую форточку, и намотал на шею ещё одно полотенце.
Жизнь продолжалась, смешная и трагическая, обыкновенная, и были в ней свои горести и печали, радости и надежды.
А за окном всё так же монотонно гудел маслозавод. Попискивал на железнодорожном переезде маневровый паровозик. С Волги доносились басовитые гудки теплоходов и барж.
В больничном коридоре слышалось попискивание каталки. Кого-то везли на операцию. Кто-то готовился к выписке. Кому-то предстояло ещё попасть сюда и то ли выжить, то ли умереть. Это уж как судьба распорядится.
Но всё это было из области метафизики, а чудеса, неподвластные даже высшим силам, творили обыкновенные люди в белых халатах, и именно им следовало молиться, надеяться на них и верить в них.