Открытое небо

Оглавление

Движение в темноту

Перхоть дьявола

Нож судьбы

Самая яркая звезда

Два храма

Мобильный репортёр

В стране свиней

Человек на Скале

Переступая черту

Машина счастья

Сердце женщины

Повесть убывающей луны

Молитва о камне

Битва на исходе ночи

Ветер и пламя

 
*****
Она вылетела из бездны. Тёмная материнская материя, отпустив Её, медленно поплыла в бесконечную даль.
Она была первой и летела в одиночестве. Лишь непроницаемый черный воздух окружал Её.

А на всей Земле была осень. Терзавший пространство ветер превратился в слабое дыхание и наконец затих. Деревья стояли, как окаменевшие души. Прощальный луч солнца блеснул и пропал.

Она летела и летела, меняясь каждое мгновение и оставаясь неизменно красивой. Она была невидимой, как ветер, и яркой, как сияние уличного фонаря. Она была цвета ранних сумерек и замирающей от холода реки. Она была серебристой, как падающая звезда, и белой, как лунный свет. Никто не мог видеть Её превращений, ни души не было вокруг.

Она летела, неотвратимо спускаясь всё ниже, всё ближе к концу пути. Навстречу уже поднимался асфальт в опавших листьях, как вдруг появилось… Что-то светлое и чистое, быстро приобретающее очертания. Стали различимы едва заметные линии, словно штрихи, нанесённые неведомым скульптором. Линии медленно складывались в тончайший рисунок, воплощающий какой-то смысл… Глубокий, как само время.

Рисунок увеличивался, заполняя всё вокруг и не оставляя больше пространства для полёта. Вблизи рисунок оказался таким горячим, словно был создан из огня. Живым и неровным, как стук сердца. И таким же загадочным.

Снежинка упала на женскую ладонь и растаяла.

 
Движение в темноту

                – Исчезает ли душа после смерти тела?
                – Исчезает ли река, впадающая в море?
                Из диалога о главном.

Осенней ночью по городу шёл человек.

Полная луна лежала на облаках и асфальт блестел в её свете. Мерцали вдали окна, словно огоньки догорающего костра, городской прибой затихал, ветер уносил прочь опавшие листья и события минувшего дня.

Обманчивым было спокойствие ночного города, раскинувшегося так широко, будто нет ничего за его пределами, будто во всём мире есть лишь город и небо над ним. Стены домов скрывали множество судеб, у каждой из которых – своя тяжесть, не спадающая даже ночью.

Город неподвижен, но мигают его огни, словно от ветра, и кажется, что он – одинокий каменный остров, плывущий в ночь по холодной воде. Город – не то место, где может оттаять душа.

Над огнями раскинулось осеннее небо. Слева надвигалась чёрная громада, непроницаемая для лунного света, справа ещё держалась глубокая чистая синева. Небо, разделённое на две части, было похоже на фотографию человеческой души. Неожиданная и странная мысль.

Никогда нельзя точно сказать, о чём думает человек: между мыслями, неуловимыми толчками направляющими его жизнь, и высказанными словами – расстояние непреодолимое. И едва ли человек мыслит словами, они появляются потом. Мысль не имеет формы, ведь она отражает всё вокруг и нечто большее.

В мыслях – игра света и тени. Вверх-вниз по тёмному или освещённому жизненному пути. Ни одна минута не проходит бесследно, всё вокруг возникает на миг и превращается в воспоминания, которые носишь с собой. Они тяжёлой пылью оседают внутри, в сознании и плоти, складках кожи, крови, костях и со временем замедляют движение жизни. Вместо силы – лишь ощущение тяжести. Медленнее, ещё медленнее становятся шаги. И однажды – остановка. Дальше – нет сил. Возраст – это сумма воспоминаний.

А память так прихотлива… Сливаются в цветном потоке далёкие и близкие события. Память не знает препятствий. И нельзя управлять памятью, она сама выхватывает что-то из прошлого. Одни события забываются навсегда, другие всегда преследуют. Не в силах человеческих решать, что подлежит забвению, забыть хоть что-то – по своей воле и навсегда.

Но первые воспоминания светлы. Солнце, тепло, родные голоса. Только потом приходит то, что изо всех сил хочется забыть, но – невозможно.
И как же ценны эти первые проблески памяти, не омрачённые ничем мгновения прошлого… Чем старше становишься, тем чаще к ним возвращаешься.

Свет в той далёкой комнате был голубым – от тихо урчащего телевизора, который смотрели родители. И даже не хотелось перекручиваться и подглядывать, лежа головой к экрану. Светлый мир с пляшущими голубыми тенями на стене был красив и покоен. И так незаметно становился лёгким и сладким сном…

А утром за окном появлялся красный всадник, нарисованный во всю стену дома напротив. Живые краски, яркие в любую непогоду. Поднятая сабля, порыв, мощь. Непобедимый богатырь. Такое сильное впечатление об огромном, могучем защитнике. Со временем перешедшее в веру, кто знает… Кто знает, во что превратились первые мысли и чувства, но они не могли мелькнуть и сгореть, они – остались.

Со временем всадник обрёл имя. Выложенные на стене знаки оказались буквами и настал день, когда можно было их сложить и прочесть: «Бу… дё…Будё…нн…ый». Будённый!!! Красный маршал! Песни, легенды, летящая кавалерия! Как здорово уметь читать!

А каким был тот зимний вечер, когда такие большие, уходящие в небо родители, опрокинув санки, смеялись и кружились вокруг фонарей, сиявших, как осколки луны, но ярче них сияли мамины глаза… И только для них, таких молодых и красивых, шёл снегопад. Такие минуты навсегда остаются в памяти греющим светом давно погасших звёзд.

Ещё одно далёкое воспоминание, потускневшее, как размытая плёнка, – мальчик сидит в комнате и занимается важным делом: придумывает свою подпись. Несколько листов уже покрыты героическими росчерками и важными завитушками, работа в разгаре. Должно быть красиво, помпезно, но без дурацких излишеств: полчаса рисовать подпись – пошлость и нарциссизм. Не такими словами, но так думалось. Вот наконец получился резкий остроконечный росчерк, похожий на звезду…

Наверное, это был первый взгляд на себя изнутри, а не со стороны, первый опыт самопознания. Как выразить себя символом из пары букв? Не столько себя существующего, сколько – идеального, должного, стремящегося. Подпись отражает характер – верный постулат умершего искусства графологии.

Человек в чёрном остановился, словно вглядываясь во что-то. Картинки-воспоминания медленно окружали его. Звуки, запахи, обрывки чего-то целого, того воздуха, той жизни.

Синий мяч, катящийся по жёлтой пыли футбольного поля. Прямо под правую. Лучшие секунды в жизни – перед ударом по мячу. Перед этим замахом, когда все застыли и вратарю не успеть. Старое футбольное поле… Да просто вытоптанная до твёрдости асфальта площадка между деревьями у каких-то развалин. А мяч – подшитый-заклеенный волейбольный, слишком лёгкий и резвый, но ведь всё равно куда круче сдутых резиновых. Резиновые – для мелких! А нам, мужикам, уже шесть!

Утром и днём, в самое пекло, там носилась малышня, ближе к сумеркам – ребята постарше. На том месте раньше было церковное кладбище, срытое бульдозерами. И с тех пор такое безмолвное, никогда – ни шороха, ни скрипа ветки, ни птицы, ни кошки, ничего.

Настоящим храмом города стал элеватор, надёжно гудящий по ночам. Но днём он молчал и стояла полная тишина, пока не появлялись мы.
Старые, неохватные тополя окружали площадку со всех сторон. Опытные игроки знали любой возможный отскок от каждого дерева, обыгрывались с ними «в стенку», были первыми на мяче, мчались и забивали.

А потом воздух становился темнее, солнце пропадало куда-то, тени удлинялись и становилось как-то не по себе. Игра прекращалась с безумным счётом под сотню забитых мячей, малышня растекалась по домам, назначив почётного хранителя, уносившего мяч с собой до завтра. Приходили старшие и у них начиналась своя игра – уже при тусклом свете далёких фонарей.

Запах тыквенной каши в детском саду, нелюбимый, навязчивый, но такой близкий и понятный… Тёплый запах жилья, кухни, чего-то спокойного.

Предательски упавшее с палочки почти целое «Эскимо». Один только раз откусил, зазевался, а оно упало на асфальт и прилипло-размазалось, не поднимешь. Потеря… Обидно до слез. Но тут же – отвлекающая мечта: вот бы стать мухой у подножия этой сладкой холодной горы. Съесть её за неделю – и превратиться обратно.

Белоснежная клумба во дворе, словно сахарная корзина с цветами…. Всё детство, каждый день, в любую погоду – белоснежная. Или это так запомнилось – однажды, ослепительно прекрасным майским утром, – и навсегда. Маленький райский сад.
Большая, наивно-круглая фара старого «Запорожца», заметённая снегом. Пальцем рисуешь на ней простую рожицу и ждёшь. А потом приходит водитель, и она вдруг зажигается чертячим огоньком и уезжает. Фокус. Маленькое, но чудо! Это я придумал!

В детстве – открытия повсюду. И чувствуешь себя первооткрывателем, делающим то, до чего никто ещё не додумался. Нет знаний, нет ощущения огромности человеческой истории, древности мира и потому кажется, что миру – столько же дней, сколько тебе.

Открытия… Сначала дополняешь мир маленькими, но своими штрихами, а потом начинаешь его покорять. Вот он – первый вызов силам и характеру – железная ракета во дворе детского сада. Это было всерьёз.

Ребята постарше прыгали с её верхушки в снег. Когда все ушли, он тоже подошёл и прикоснулся к обжигающе-холодным синим поручням. Надел варежки и полез. Наверху было страшно, белый снег казался таким далёким. Прыгнуть – значит разбиться. Но что-то мешало пятиться обратно и вниз по скользкому железу. Нельзя отступать, ползти назад. Ничего героического, просто – нельзя. Если залез – нужно прыгать. Никто не смотрит, но… Сейчас отпущу руки и оттолкнусь, сейчас, ещё чуть-чуть… Вдруг выбежали ребята и он притворился, что просто залез. Спустился вниз.

Много лет спустя он проходил мимо той синей ракеты. Да она ведь всего метра полтора, взрослому по плечо! И как странно – эта ракета совсем терялась рядом с большими деревьями, которые в детстве были с меня ростом. Какой же маленький и уютный мир…

Забавная тогда была борьба с самим собой. Но необходимая. Первый страх и первая попытка преодоления. А скоро – ещё одна….

Птицы! Как же здорово, наверное, – взмыть вверх и нестись наперегонки с ветром, сквозь облака. Какие они – облака, если пролететь сквозь них? Как выглядят дома и лес с высоты? А горы, а другие страны? А река, широкая, как море? Почему же люди не летают? Потому что взрослые вечно заняты чем-то скучным. И они слишком тяжёлые, не сдвинуть.

А я полечу! Я сделаю крылья, я лёгкий, все получится! Нужно найти два куска прочной фанеры и верёвки для рук. Было тяжело пилить эту фанеру, но получилось. Точно – как изогнутое птичье крыло. И даже нарисовал фломастером красивые перья. Готово наконец. Это будет круче ракеты, все ахнут! Вот высокая стена гаража с выбитыми кирпичами, можно залезть.
Он взмахнул фанерными крыльями и рухнул в глубокий снег за гаражом. Всё равно – первый порыв и первая победа.

А скоро – снова поражение… В той схватке прямо посреди класса. Столько всего прошло, жизнь прошла, а всё жжёт старое поражение. Оказался под более тяжёлым соперником. Как ни выгибался, сбросить его не удалось. Нужно было в ухо вцепиться и потащить вбок. Сразу бы местами поменялись. Нужно было… Сколько этих «нужно было» накопилось за всю долгую жизнь.

Глаза слезились от ветра, дрожали и расплывались городские огни. Скоро зима, как тогда… Но это будет уже другая зима.

Ночью, в старом доме у леса, он однажды проснулся, как будто что-то толкнуло. Встал и зачем-то подошел к окну. Кромешная тьма, ничего не видно. Ветер воет над крышей. Прислонился, вглядываясь, к обжигающе холодному стеклу. Видно лишь отражение, а за ним – полная темнота. И вдруг в этой темноте, совсем рядом, напротив, – зажглись два зелёных огонька. Он смотрел на них, не в силах отвести взгляд, и казалось, что они тоже пристально смотрят. Манящие, очень красивые ярко-зелёные огоньки. Совсем близко. Долго смотрел на них, а потом раз – и огоньки пропали. Чернота за окном.

Утром он вышел из дома и увидел, как во двор входит сосед. Поднялся на крыльцо и застыл на месте, всматриваясь в снег. Увидел следы матёрого волка прямо на крыльце напротив окна. Эти зелёные огоньки были волчьими глазами. Волк смотрел на мальчика с расстояния в метр и между ними было только оконное стекло.

С детства не мог забыть эти огоньки. Вроде бы не приключение, но что-то в этом было, чувство опасности. Какое-то мистическое переживание. Красив и загадочен мир. Был когда-то…

Воспоминания детства вспыхивали и уходили прочь. Ближе, ближе к этой ночи, но всё равно так далеко – из юности. Тот случай в лесу…

Он шёл по тропинке к железнодорожным путям. Вокруг был мрачный лес, окрашенный догорающим солнцем в бордовые тона. Так тихо бывает в уральском лесу накануне зимы… Так тихо – до шелеста первых снежинок, падающих из белой пустоты. Только в безмолвии можно услышать шаги крадущейся зимы. Она близко. И нагрянет внезапно. Никогда, ни в один день осени невозможно сказать, что уже завтра – зима… И снова вьюги, неистовые снегопады, стынущая кровь всего живого, блёклое небо мимолетных дней и снова, и снова, без конца – холод и ночь.

Но пока слабеющее солнце ещё посылает свои прощальные лучи и то, что растёт и дышит, стремится ощутить их прикосновения. Вот и скрылась родная звезда, оставив оранжевые искры на темнеющем небе. 

Юноша шёл по чуть заметной тропинке. Медленно опускались сумерки и мир терял краски. Обычный вечер и вот-вот уже покажется железная дорога, а за поворотом начинается посёлок, но было как-то не по себе. Слышны только свои шаги. Чернеющие ели смыкают позади свои колючие лапы.

Подойдя к краю леса, он заметил что-то странное справа, совсем рядом. Какое-то чёрное пятно между веток, на высоте трёх метров. Что-то косматой тенью нависает над тропинкой. Глухарь? Но почему так тихо? И почему не взлетает? Юноша сделал ещё шаг, всмотрелся и вдруг понял, что на ветвях, раскинувшись, сидит бурое чудовище, размером с медведя. Но взрослые медведи не лазают по деревьям! Ещё неуверенный шаг – и волосы зашевелились, и всё похолодело внутри. У этого чудовища – рога! И невозможная, искажённая яростью и страданием, огромная морда, заострённая книзу! И оно смотрит прямо на него! И сейчас сорвётся на землю, прыгнет вперед!

Бывает, что страшным кажется обычное. Товарный поезд сбил насмерть молодого лося и зашвырнул его на ближние деревья. Несчастный лось так и остался висеть, волки его достать не могли.

Обычное иногда кажется страшным. В природе. Может быть, среди людей по-настоящему страшное кажется обычным. Становится обычным.

Он снова вспомнил старый кирпичный дом, в котором прошло детство. Однажды, солнечным утром, он нёсся вниз, уже слыша упоительные звонкие звуки ударов по мячу, перепрыгивая через ступеньки и скользя рукой по деревянным перилам с облупившейся зелёной краской. На повороте перед первым этажом руку обожгло острой болью, выступила кровь…

В одну из щелей между досками перил кто-то вставил обломок бритвы. Незабываемая первая жестокость. Мир стал не таким, каким был секунду назад. Мгновенно и невозвратно пропало ощущение чуда, мерцающего волшебства необъятного мира вокруг. Потому что в этом мире, совсем рядом, существовал кто-то, способный вставить лезвие в перила, на которые за день опираются десятки людей. Вставить и уйти.

Мир перестал быть загадочным и стал – непредсказуемым. Зачем кто-то это сделал? Тогда это было непонятно. Да и сейчас…

Он провел указательным пальцем по большому, почувствовав полоску старого шрама. Чья-то злая мысль сохранилась через десятилетия, можно потрогать её след. Нет уже ни того дома, ни той улицы, никого из людей, но маленькая злая мысль – вот.

Каждый в таких отпечатках. Каждый человек – фигурка, вылепленная прикосновениями других. Всё дело в этих прикосновениях, природа даёт лишь строительный материал, первозданную глину.   

Детство, юность и то, что сейчас – всё это лишь формы, человек остаётся неизменным. Жизнь – лишь отпечаток с предначертанной формой, заполняемой плотью и кровью. Отпечаток, плывущий куда-то и твердеющий от соли людского моря. Твердеющий до камня.

Каменный город окружал человека, идущего сквозь ночь.

Осенний ветер, пахнущий сыростью, мёртвыми листьями, серым дождём и печалью, пролетел над головой. И вдруг порывом ударил сбоку. Затих и снова налетел-ударил, пробуя нарастающую силу. Ветер… Словно прерывистое дыхание непостижимо огромного существа.

Но вот ветер исчез и стало так же тихо, как тогда, накануне зимы. Как будто вся жизнь – накануне зимы. Дома, фонари, застывшее небо над ними.

В тишине проще увидеть, что всё вокруг наполнено смыслом. Всё видно, достаточно пристального взгляда. Спокойного взгляда.

Может, прямо сейчас аскетичный подвижник сидит в Гималаях и смотрит на… Неважно, на что. Пусть – на простую травинку. Часами и днями, от утренней и до вечерней росы. Что он видит? Он видит линии, которые не повторятся во веки веков, природа не знает копий. Он видит, как маленькая жизнь питается каплями воды, принесёнными ветром невесть откуда, но всё-таки принесёнными для неё, как она склоняется от ветра к матери-земле и становится неуязвимой, как хрупка эта жизнь перед нависающими громадами и насколько она чудесна в этом каменном царстве, ведь горы ни на секунду не оживут, пролейся на них хоть океан.

Он видит, как сложна жизнь, ведь всё человечество, могучее человечество, исходившее планету и протянувшее руки в космос, тысячи лет копившее знания, изучая и покоряя всё вокруг, не сможет создать такой травинки. Создать хоть крохотную жизнь из небытия. Любыми, напряжёнными до исступления, до безумия, до стёртых пальцев, любыми усилиями всех учёных и мастеров, живущих и когда-либо живших, – не сможет.

Подвижник видит это и, быть может, становится мудрее. И счастливее. Если не случайна и прекрасна травинка, то не пропадёт и смотрящий на нее.   
Ведь верно, что любая деталь, на которую падает взгляд, отражает в себе весь мир. Вопрос лишь в силе этого взгляда.

Мир полон символов, скрытого смысла. Нужен внимательный взгляд и сквозь обыденное, привычное – откроется запредельная глубина. И будет эта радость узнавания, прикосновения к тайне, к чему-то большему, чем цепь бегущих дней.

Радость узнавания. Или печаль? Как в ту минуту, когда я впервые понял, что именно нарисовано на той фламандской картине – «Торговка рыбой».

Казалось бы – обычная жанровая картина. Что необычного? Торговка режет рыбу на столе. За дверью лавки кипит рынок, снуют люди.

Но если вглядеться, вчувствоваться… Торговка с жестоким лицом режет рыбу. Центр картины – острый нож в цепких привычных пальцах. Липкие и холодные пальцы, равнодушный взгляд. Хотя нет, у неё злой взгляд. Но не просто злой... Обычно в злом взгляде есть подтекст, скрытая тональность: обида, горечь, ревность, зависть, что-то иное, выступающее причиной зла, для чего зло – это форма. Но в глазах этой торговки – зло в чистом виде, без примесей чего-то другого, в её глазах – самое худшее и настоящее зло – бездушие.

В этой женщине – нет ничего женского… Она не красива и не уродлива, она – безлика. И когда понимаешь, кто стоит в центре картины, проясняется и всё остальное. Живые люди за дверью, мёртвые рыбы – перед торговкой... Рыба – символ христиан… На этой картине изображена Смерть.

Искусство – носитель смысла. Жизнь неохватна и быстра, главный смысл теряется в череде событий. Но искусство снова и снова высвечивает этот ускользающий смысл.

Когда-то была эта простая вера, что всё вокруг – искусство. Всё на земле и в людях. Что-то, созданное с замыслом и любовью. Неважно кем, но – именно созданное. Уже искусство или может им стать. Но потом – стала непреодолимой эта граница между смыслом и… Всем остальным. Между смыслом и жизнью. Между живым смыслом и мёртвой жизнью. С возрастом начинаешь скользить вдоль этой границы, но заступаешь за неё всё реже, а потом – никогда. И взгляд, который раньше выхватывал что-то настоящее, становится невидящим. В этих днях ничего нет, в каждом из них. Такая пустота…

Искусство – дело молодых, потом человек становится слишком злым. И закрываются для него все эти прекрасные миры. Опускается занавес, сотканный из событий каждого дня, и непроницаемым становится то, что за ним.

Он огляделся вокруг. Любая деталь отражает весь мир… Но у меня нет сил разматывать этот нечеловеческий клубок. Ни к чему пристальный взгляд. И потому вокруг просто… Просто город. Одинаковые дома, наполненные разными людьми.

Антенны и провода, доставляющие в дома картинки и звуки. Заборы, жалкие потомки крепостных стен. Коричневая насыпь, похожая на изгиб хвоста спящего дракона, покрытого ржавой чешуей. Пыльные деревья со срезанными вершинами, словно повторяющие судьбу людей. Скованная асфальтом земля – живая в плену мёртвого.

Сквозь всё, что видишь, проступает эта граница – между живым и мёртвым. Весной кажется, что жизнь вечна и радостна, а сейчас – что сама жизнь – медленное умирание. Ведь каждый миг мы делаем что-то в последний раз. Мелькают лица людей, которых больше не встретишь, остаются позади места, куда не вернешься, события, которые не повторятся. Вспыхивает и угасает невысказанное. Неостановимо течение жизни.

Город молчал. Гасли и сливались с темнотой окна домов. Осенняя ночь коротка для уставших. Несколько часов тишины, долгий вздох – и вот уже двинулось колесо нового дня. Бесценный дар – эти часы, короткое время, когда не ощущаешь ничего.

Странная иллюзия… Кажется, что мысли, приходящие в тишине, имеют какое-то значение для других. Как будто кто-то не спит, а прислушивается. Словно кому-то не всё равно.

Внезапный порыв ветра, холодного, как с вершины ледника, распахнул полы черного пальто и пробил человека насквозь, но он не заметил, будто был бесплотным и ветер пронёсся сквозь него. Что-то зловещее было в этом ветре, как будто вся тоска и безысходность летели вместе с ним.

А что, если истинные мысли каждого читались бы другими? Независимо от воли – если бы их нельзя было скрыть? Тогда… Началась бы война всех против всех, потому что человек слишком часто плохо думает о других. Спонтанно, автоматически, всегда. Ведь если отбросить все маски, которые мы надеваем, все верёвки социальной лестницы, по которой мы карабкаемся, все родственные привязанности, приличия, традиции, иерархию, навязанных кумиров – чем для каждого станут другие люди? Вот по-настоящему – кем? Другие – это презираемая серость и недостойная презрения чернь, удачливые ублюдки, враги и конкуренты, вся эта шваль, разноцветная, но сливающаяся в одну массу. Они окружают, но лиц не разглядеть. Клейма негде поставить ни на ком. Биомасса, лезущая в глаза и уши. Нет для человека другого человека, равного ему. И близкого. Другие – это чужие. Человек равен только себе.

Ветер вернулся и загудел в больших трубах, сваленных на земле, взвыл железным голосом и снова исчез.

А если наоборот – не война, а мир? Не грязь, а чистота и вдохновение? От зверя – к человеку? Увидев мысли других, люди бы поняли, как все мы похожи. Нам нужно одно и то же, каждый рождён для мира и любви. И, наверное, каждая злая мысль сразу бы наталкивалась на бурю осуждающих мыслей со всех сторон и, быть может, от этого исчезала. А у новых поколений – не появлялась бы совсем. Мысли не спрятать, а человек – существо социальное и самолюбивое при этом. Никто ведь не хочет выглядеть скотиной в глазах всех вокруг. Чистота мыслей, чего не было никогда в истории. А без грязных мыслей нет и злых поступков. Рай на земле…

И ещё люди поняли бы, что есть вопросы, общие и мучительные для всех. Вот вопрос для каждого – что останется после меня? Он ведь порождён не страхом смерти, не инстинктивным стремлением раствориться среди живых, оставить им какой-то отпечаток своей руки и мысли, оставить что-то, сохраняющее труд, тепло, дыхание, и хоть так – уцелеть. Страх смерти – это страх перед грозной неизвестностью, в меньшей степени – перед болью и агонией. Но не более того.

Вопрос продиктован другим страхом, явственным для проницательных и непосредственных людей древности, а потом забытым… Это страх потери личности после смерти, забвения своего имени навсегда.

Вот настоящий страх, сравнимый с прижизненным страхом безумия, но протянутым в бесконечность. Душа перейдет в мир теней – но будет уже не моей душой, а просто тенью. Бессмертная крылатая душа уже не будет моей, внутри меня. Она улетит и сольётся с чем-то огромным и непостижимым, станет частью одухотворённой природы. А я, сам я, со своим именем, лицом, судьбой, всеми чувствами, делами и мыслями – останусь в разрушенном теле и буду мёртв навсегда. Мёртв, как песок.

Песок… В каждом заклинании египетской «Книги мёртвых» есть слово «я». Человеку, сохранившему свою личность, предстоит встретиться с жестокими богами. Человек при жизни учит заклинания, чтобы вспомнить их потом. Он верит, что сможет вспомнить, что останется собой. «О, Пылающий, я не крал из храмов! О, Разрушитель, я не преступал закона! О, Ломающий Кости, я не говорил лжи! О, Свирепый Ликом, я не убивал!»

Сейчас страх остался, но заклинаний больше нет. Всё проходит и всё не случайно. Ту магическую книгу, которую египтяне называли «Словом вступающего в жизнь», мы стали называть «Книгой мёртвых». Дело не в переводе, а в том, что для них была надежда остаться собой в загробном мире, остаться живыми, а у нас…

Луна взошла над тучами, как белое солнце.

Так что же останется после меня? Что станет отголоском из мира живых, слышным бессмертной душе, вырвавшейся из погибшего тела? Что станет нитью памяти, не рвущейся даже при переходе в другой мир? Не могущей порваться? Что позволит душе помнить, что она – моя душа?

Имя, человеческое имя… Имя и душа. Почти одинаковые слова на древних языках: «онима» по-гречески и «анима» на латинском…Случайно ли это сходство?...

Животные не знают о смерти, они безымянными возвращаются в материю, становясь отпечатками костей на каменистом плато или морскими раковинами на дне высохшего моря, торфом, нефтью, пылью, чем угодно, но оставаясь чем-то ощутимым, переходя из формы в форму, но не исчезая совсем. В этом отсутствии имени – бессмертие. Они – часть вечной природы.

Для человека природа – это дом, но нельзя же считать себя частью дома. Дух возносится над природой. Имя – вот то, что связывает взлетевший дух с покинутым домом. Не безымянный, непредставимый дух, а – лучшая и сильнейшая часть человека. И потому бессмертная.

Далеко уже от сюжета фантастического рассказа о рае на земле. Если бы мысли каждого человека читались другими… А что, если тёмное начало в человеке неистребимо и злые мысли появлялись бы снова и снова, непрерывно? Что, если они неизбежны? Что, если они – естественны? Лезвия в перилах… Что, если на одну светлую мысль набрасываются сотни циничных, жестоких, рвущих мыслей? Путь зла проще и, что, если добрый человек сразу становился бы виден всем шакалам вокруг? Что, если добро, жертвенность, радость творчества стали бы пониматься большинством как исключения, извращения, болезнь, преступление? Переворот морали, власть злых, рухнувшая пирамида человеческой истории.

Кто знает, какие миры мы создаём своими мыслями…

Город, в котором прошло столько лет, казался чужим. Дома сомкнулись и нависали над головой. Нужно идти. Пока человек идёт, смерть не догонит. Она пожирает упавших.

…Ведь есть же это старое учение о ноосфере. Забытое всеми, но ещё звучащее – как сказка. И как предупреждение. Как будто мысли людей образуют невидимую оболочку, защищающую наш мир. Сферу человеческого разума… Ноосфера состоит из всех добрых мыслей, всех истинных знаний, всей жертвенности великих умерших, искусства, морали, служения людям, всего хорошего, созданного всеми. Всего, к чему нельзя прикоснуться руками, но именно поэтому нельзя и стереть.

Разум – природное оружие каждого человека. Дома, дома, тысячи и тысячи людей… Пусть многие не знают, что это за оружие и для чего оно, пусть оставляют гнить его в ржавой воде теленовостей и всех прочих отбросов. Пусть многие – как морские свинки, целыми днями лежащие в своих уютных коробках и жующие свою солому вперемешку со слюнями, чьи мысли не выходят за пределы подстилок. Так было не всегда.

Ноосфера… Какое красивое предположение и поэтому – верное. Она – как атмосфера, защищающая нас от солнечной радиации. Что-то невидимое, делающее жизнь возможной. Надёжная защита от сил зла, ведь оно есть, так чувствуется, что там, где нет человеческого тепла – вечный холод и тьма. Есть они – чудовища, которые просыпаются только в темноте. В мелькании дней притупляется это ощущение, но вот ночью – опять проступает. Ощущение присутствия зла, которое не преодолеть человеку. Беспомощность и жажда защиты.

Во все времена было это ощущение – присутствия рядом неспящего зла. В средневековых публичных банях висели маленькие деревянные крестики на верёвочках, чтобы пришедшие могли снять перед парилкой свои металлические крестики и надеть эти деревянные. Чтобы даже ненадолго не оказаться беззащитными перед силами зла. Дьяволу достаточно секунды.

Если ноосфера существует, то с её разрушением, истощением сферы разума… Приходит царство тьмы. Сгущается тяжёлый мрак, ведь только человеческая мысль имеет легкость и этот простор впереди – вверх, в открытое небо.

Истончается ноосфера и чёрные силы начинают рвать её и в разрывы проникают адские существа. Проникает беспредельный холод. Нечто, о котором лучше не знать. Ад не может быть пламенем. Это смертный холод и единственная защита от него – человеческое тепло.

Человек снова остановился, вглядываясь в далёкие и близкие окна. Ведь каждое окно, оно же не просто… Оно ведь чьё-то окно… За окнами, в их оранжевом или зелёном свете, – жизнь. Быть может, даже любовь, недосягаемое счастье любви.
Весь ночной город был – как горящее поле с факелами-небоскрёбами.

Единственный дом одинокого человека – его память. Как же мучительно одиночество… В тёмные века больные чумой расчёсывали до крови, срезали с себя, вырывали с мясом эти проклятые чёрные бубоны на лимфатических узлах, обжигавшие злой болью день и ночь. И получали хоть небольшое облегчение перед концом. Или чувствовали ярость борьбы с чёрной смертью. Лучше чувствовать боль, чем бессилие.

Одиночество приносит не меньшую боль, но что же мне расцарапать в себе, что вырвать из себя, чтобы её приглушить? Что перегрызть зубами, об какую стену сломать свои руки, что сделать? Ничего. Невидимая и безжалостная чума… Только одиночество и только боль до дна души. Господи, неужели это так нужно? Какие тёплые окна домов… И ни одно из них не горит для меня. Кто-то в этом окне, может, заметит меня, но отвернётся – от темноты и холода – к свету и теплу, к своей любимой.

Луна исчезла, словно упавшая в колодец серебряная монета. Тень человека отделилась от фонаря и через несколько шагов снова растворилась в темноте.

Большую часть жизни человек ищет себя. И находит себя в другом. Ищу человека! Чтобы я мог увидеть себя, как в зеркале. И понять, что я есть. Я существую, если кто-то меня видит. Кто видит меня сейчас? Пусть окна домов станут глазами – никто меня не увидит.

Он вдруг почувствовал, как в спину ему глядят чьи-то немигающие глаза. Злые и жадные, как у вампира, впервые учуявшего кровь после столетней жажды. Беспощадно-внимательные, как у тигра, заметившего добычу.

Человек оглянулся. Ни души. Только крыса прошуршала по мусорной куче и скрылась в мёртвой траве.

…Мысли стучали и не было им конца. И не заканчивалась твёрдая чёрная земля под ногами. Всё ушло навсегда. Милосердное свойство памяти – хранить свет далёких дней, но он давно погас. Чёрная поверхность дороги, словно выжженное поле.

Темень кругом, но будто бы отражается ещё на асфальте небо, следы прошедших дождей, все воспоминания, все, чего уже нет. 

Вот и это место… Столько лет проходил мимо, но оказалось, что всё равно шел сюда. Самым длинным, кружным путем.

Вверх было идти тяжело. Ступеней много, как прожитых дней. На каждой хотелось остаться. Одна за другой, по одинаковым ступеням, все время вверх, не оглядываясь. День за днём… Пройденные ступени исчезали, делая невозможным шаг назад. Железное полотно подрагивало и двигалось под ногами.

На высоте было холодно. Осенняя ночь у догоревшего костра. Показалось, что если закрыть глаза – город исчезнет.

Он долго-долго смотрел вдаль, словно что-то пытался увидеть, опускал голову, но снова и снова с надеждой всматривался вперед, что-то искал глазами… Впереди была только темнота.

Вот и всё. Подводя итоги… Итоги! Даже в такие минуты в голову лезут казённые слова, эта липкая грязь. К черту всё, никаких итогов!

Жизнь прожита. Так каким был мой лучший поступок? В измученной памяти что-то вспыхнуло и он снова увидел ту солнечную улицу, поворот, красный трамвай.
Девушка перебегала дорогу и у неё каблук застрял в узком трамвайном рельсе. Высокий сапог до колена. Подвернула ногу и упала набок. Перед самым трамваем. Через миг – дрожание земли. Повернулась и оцепенела: трамвай уже нависает. Скрежет тормозов ударил в уши. Не остановить, слишком близко.

Я помню это до сих пор, помню её. Хрупкая маленькая фигура под огромным давящим трамваем. Через несколько секунд – крик, боль, агония. Острая жалость пробила насквозь всю душу. И ужас перед тем, что будет сейчас перед глазами – разрезанное живое существо, визжащее от боли. Резкая чёрная тень уже упала на неё. Не успеть. Господи, не успеть!

Всё равно бросился в эту чёрную тень, под трамвай. Бежал изо всех сил, но как медленно всё плыло перед глазами, как в немом чёрно-белом кошмаре… Неощутимая раньше дрожь земли и такая слабость в ногах… Рванул её на себя, лямка отлетела, обнял, прикрыл собой, перекатился-упал в сторону. Крики с остановки долетели позже. Трамвай вскользь задел плечо равнодушной стальной мордой и, уже безопасный, прополз мимо.

А на мне ещё были наушники… И спокойная скрипичная партия не перестала литься… Нет резче контраста, чем между музыкой и смертью.

Не знаю, лучший ли это поступок… Я просто содрогнулся от того, что увидел, поэтому побежал. Инстинкт. И не было в этом самопожертвования, я просто не мог, чтобы что-то ужасное потом вставало перед глазами. Не хотел нести чувство вины, не хотел быть трусом – в своих глазах. Я хотел жизни для неё или – спокойствия для себя? Как сложно оценить даже один свой поступок… Все поступки – как колодцы, но что там в них…

Если быть честным – человек совершает добро лишь случайно. Так сложно смотреть на других… Не после взгляда на себя, а – вместо. Так сильно и постоянно желание видеть только своё отражение в глазах окружающих, что, если его получается преодолеть – это уже не заслуга человека, а случайность.

Как потом сложилась её жизнь? Горит ли где-то её окно? Не жалеет ли она о том дне? О том, что променяла всего минуту агонии на годы и годы, заполненные… Чем? Что было бы лучше для неё – может, быстро погибнуть тогда? Был ли этот миг худшим в её жизни?

Но к чему эти вопросы… Что они – сейчас? Видимо, до последнего сердечного биения не исчезает эта человеческая мания – задавать вопросы. Некому на них отвечать, вот мысли и мечутся в этом высоком туннеле – от земли до неба. Неважно уже всё…

Одна последняя надежда, никак не умирающая, – на какую-то другую реальность, где ветер наконец утихнет и наступит покой. А душа… Если она есть, ведь всегда чувствовалось, что она есть… Не нужно никаких новых дорог, новых судеб и встреч, ничего. Пусть душа станет просто… теплым ночным воздухом.

Со всех сторон поднималась беспросветная ночная жуть и только внизу были видны далекие беззвучные огни. Как же страшно на краю…

Природа страха высоты – в отсутствии опоры. Этот страх сродни ужасу землетрясения, когда стремительно уходит земля и нет больше опоры, которая была всегда, с первых дней жизни. 

Страх высоты похож на чувство слепого, шарящего впереди руками или палкой, чтобы нащупать опору. Высота страшнее слепоты, ведь слепой ощущает опору под ногами. После шага с высоты – нет опоры нигде.

Пошёл ледяной дождь, последний перед зимой. Шум дождя заглушил последние мысли, в душе была только пустота. Холодный дождь внутри – и больше ничего.

Время – тоже дождь, смывающий меловую надпись на асфальте. Все, что мы делаем, все наши следы на земле… превращаются в меловые разводы и исчезают.

Ничто уже не имеет смысла. Не о чем больше думать и незачем чувствовать. Какой бы ни была жизнь, наступает миг, когда понимаешь, что лучше всего прожитого – неопределённость.

Осталось лишь… Последний раз вздохнуть и опрокинуть себя в вечность. И пусть она сомкнётся надо мной.

Стало совсем темно, словно ветер задул все огни.
Внизу была пропасть и смерть.



Перхоть дьявола

Утро подкралось незаметно и вдруг поднялось до небес. Туман стального цвета рассеялся, оставив под окнами машину цвета тумана.

Смотрю на часы. Вовремя подали. Подхожу к приземистому гибриду автобуса и танка. «Автобус» – какое нелепое, забытое слово…

Жестом останавливаю дежурного стрелка, вылезающего, чтобы отдать приветствие. Нельзя отходить от пулемёта, бдительность важнее иерархии. Гетто близко. Чёрные, как будто оплавленные, здания отсюда кажутся миражами, но все знают, какая это реальность.

Над Гетто нависла гряда туч, похожих на гигантские тёмные ступени. Как будто за ночь над разрушенным городом возник новый. Город-призрак.

По контролируемой зоне проехали без происшествий, а перед самой Стеной в крышу вдруг гулко бухнуло, бронированная машина немного пошатнулась и просела. Сильный удар.

Страх всегда опаздывает. Вот он, накатил мерзкой холодной волной. Могло ведь опрокинуть. Где-то на самой границе Гетто сработала самодельная катапульта, врытая в землю. И как точно… Стрелок поводил дулом пулемёта, дал короткую очередь, но в пустоту, никого не видно. Готовность демонстрирует.

Остановились на первом рубеже обороны… Из дота вылезает тяжеловооружённый примат, похожий на стального дикообраза. Называю пароль на сегодня. «Бдительность – основа порядка». Все пароли – не больше трёх слов. Больше примату не удержать в его убогой памяти.

Второй рубеж… Третий… Затем контрольно-пропускной пункт. Не глядя показываю пропуск вверх ногами. Проверяющий скосил глаза, затем почти свернул шею. Притронуться не посмел.

Наконец в башне. Какое облегчение… Нет больше этого ощущения, будто в спину смотрят ненавидящие глаза. Прохожу в бронированную кабину, дверь защёлкивается.

Вставляю левую ладонь в нишу, зафиксировалась. На экране сейчас появится вопрос. Скорее всего, что-то из последних речей главы государства. Неправильно закончишь цитату – получишь разряд током. После третьего разряда – задержание для вскрытия личности.

Мигает, что-то нет вопроса. Неприятная процедура, хотя необходимая, конечно. Чужой не войдет. А вот и вопрос, просто детский: «Когда глава государства одержал самую великую победу над мятежниками?»

Чётко отвечаю: «В десятое лето ядерной зимы». Дверь открывается.

Прохожу по внутреннему двору и оказываюсь у подножия стелы «Спираль Эволюции». Какая всё-таки громада… Из железного месива обезьяньих морд выглядывают сначала человекоподобные хари, потом черты заостряются, появляются лица, и чем выше поднимается памятник, тем барельефы благороднее и осмысленнее. И на острой двухсотметровой вершине – фигура Неназываемого. Первый человек. Раскинутые всемогущие руки. Белый мрамор над бронзой, ночная подсветка. Красиво необычайно. Доминанта, маяк. Даже «Игла» в Гетто заметно ниже. Так и должно быть.

На колоссальной бронзовой ленте, обвивающей стелу, выбита мудрая иерархия, установленная ещё до войны. Чуть не подумал – «гражданской войны». Войны людей со всяким сбродом, готовым растоптать государство.

По привычке скольжу взглядом, снизу вверх по стеле, с большими пропусками. Внизу читать противно, как смотреть в кучу свежего дерьма. Чем выше, тем крупнее буквы. На века вырезаны, в палец глубиной.

«Некое существо, тварь, лояльная тварь, существо с номером, существо с именем… примат, подозреваемый… халдей… сотрудник третьего сорта… главный халдей… тень гражданина, гражданин, старший гражданин, государственный деятель… хранитель порядка, глава государства». Иерархия – самое главное. Первое, чему учат правильных детей. Ежедневное напоминание каждому о цели. Чем выше – тем теплее и безопаснее. Социальная механика имеет свои законы.

Главный вестибюль. Халдеи на входе низко склоняются, чтобы государственный деятель не видел их морд. Хорошо. Лишняя информация мне ни к чему, будет потом всякий мусор крутиться в голове. Морды, может, необычные какие-нибудь. Ещё запомнятся. Или покажется, что восторга и преданности на них недостаточно. Если что-то они думают не то, пятничная профилактика покажет. А то невольно посмотришь в глаза подчинённому, а там – что-то непонятное. Не то чтобы глубина, загадка, но какое-то движение бывает. Не люблю непонятного.

Захожу к себе. Помощница встречает на пороге. Готовая, как всегда. Прильнула сзади, ласково потерлась твёрдыми сосками о спину. Приятно. Но позже. Много государственных дел.

Перед тем, как войти в кабинет, посмотрел на неё сзади. Не та уже, потяжелела… Жопой пол подметает. Нужно менять, бабе за двадцать. Была зелёноглазая фурия, гибкая, как ива. А теперь просто баба. С уставшим, отупелым взглядом, это заметно, хоть и не смеет смотреть на меня, конечно. Надоела. Как её там зовут? Ладно, не самому же говорить.   

Прошёл к себе, опустился в кресло, мягкое как перина, потыкал пальцем в информационную панель. Вспыхнула карта.

Значит, так. Отряд «скорпионов» нужно направить в квартал, из которого камень прилетел. И наказать снайперов на Стене, которые сегодня проспали эту тварь. Перевести в питомник на границе с Гетто, пусть каждый день форму поддерживают. Остолопы херовы.

И, конечно, нужно скорректировать снабжение этого быдло-квартала. Бросить камень – почти восстать. Так… Что там по медицинским препаратам, посмотрим. Инсулин – 300 нуждающихся существ. Перебросить поставки в соседний район. Там сколько, для интереса? Ни одного нуждающегося. Ну и хрен с ними. Порядок есть порядок. Пусть натуральный обмен налаживают. Что с продовольствием? Мука, молочная смесь, химколбаса, овощная смесь, гречка, овес, соль… Эти излишества убрать. Комбикорма хватит, пока не поумнеют. Хорошо бы уточнить, в чём есть необходимые микроэлементы, чтобы они могли работать. А то начнутся голодные обмороки и прочая херня, а на заводах и так некомплект.

Загорелась сводка происшествий за ночь. Перед тем как читать, нажимаю кнопку коммутатора.

– Э, как тебя…

– Белла, Ваше достоинство.

– Подготовь распоряжение о поставке в квартал № 704 комбикорма из государственных свинокомплексов. По литру на рыло. Из антивандальных автоматов третьего класса защиты. Раздача – с 5 до 6 утра, затем автоматы ставить под напряжение. Трупы не убирать. Ограничения действуют месяц, потом произвести замеры настроений, о результатах доложить мне лично.

Да, ещё. Начиная с завтрашнего дня круглосуточно транслировать предупреждение о недопустимости нарушений государственного порядка. Громкость – максимальная. Частота – раз в минуту.

И ещё. Стрелка из моего экипажа допросить, по результатам признаний профилактировать и перевести в разряд подозреваемых. Снайперов, дежуривших в утреннюю смену на участке Стены у въезда № 15, направить на дополнительный инструктаж с использованием электростимуляторов, затем перевести их задницы в инкубатор. Пусть тренировочным мясом побудут. И ещё… И ещё…

– Будет исполнено.

Какой глупый всё-таки был эксперимент с живыми продавцами… Толпа тварей их разорвала в первую же раздачу. И бронежилеты с электрошокерами не помогли.

Только государственные ресурсы зря потратили. Отбор, обучение, профилактика, униформа… Зачем нужно было посылать приматов, со свежим государственным клеймом на лбу? Подобрали бы местных, из числа лояльных тварей. А так… Сколько пальцев рук с отпечатками, сколько глазных сетчаток, образцов клейма оказалось в распоряжении главарей Гетто. И без этого попытки проникнуть за Стену почти непрерывны, а тут такая удача. Немедленно пришлось вводить пятый уровень защиты, пересматривать всю систему идентификации и досмотра.

За всем нужен личный пригляд… Стоило впервые за 10 лет уехать в отпуск к солнечным небоскрёбам, хоть вспомнить, как выглядит светило, здесь ведь всё время полумрак. И сразу такой провал. Виновные вышвырнуты в Гетто, но пятно на департаменте осталось. Может, поэтому и приходится до сих пор ездить по верху, а не в тайном туннеле. Как старшему халдею какому-нибудь. Под обстрелом.

То ли дело – вышестоящие… Зачистка пространства инфразвуком. Толпы тварей, почуяв неясную, но сильнейшую тревогу, разбегаются, а ты едешь как человек. Да ещё в сопровождении – сотня бойцов из «Жала скорпиона». Элита, любимцы Неназываемого. Прошли огонь и воду, годы зверских тренировок. Стрельбища, обкатка в живодёрне, практикумы в Гетто, физподготовка на пределе любых возможностей. Вроде недельного бега тройками. Семь дней непрерывно бегут, ночью двое несут на бегу спящего, потом меняются. Идеальные солдаты. Никогда не знали женского прикосновения, ничего не жрали вкуснее молотых костей, равнодушны ко всему, кроме боя. Живые машины, люди из стали. Ни одной невыполненной задачи со времени возведения Стены. Даже в Гетто гибнут редко.

Итак, сводка происшествий. Какой была эта ночь?

Взрыв на заводе химических реагентов. Пострадавших нет. Но посланная бригада зачистки не вышла на связь.

Патрульный ранен стрелой из арбалета. Жаль, что ночные облавы невозможны. На рассвете уже поздно.

Сбой в системе защиты: лояльная тварь прошла первый уровень. Задержана, проводятся мероприятия по выяснению деталей.

Атака самодельного планера на ретранслятор…

Двое граждан в разговоре называли тварей людьми…

Выявлена недостача в лаборатории… Здесь нужно будет лично разобраться. Как я буду без психотропных препаратов проводить государственную политику?

С этим все. На редкость спокойная ночь, не к добру.

Теперь – проконтролировать забор биомассы из Гетто. Лучший способ оценить эффективность пропаганды. Надо спешить изо всех сил, времени остаётся мало. Если не превратить хоть половину из многомиллионного населения Гетто в лояльных тварей, будет новый штурм Стены и даже «Жало скорпиона» не спасет. В прошлый раз остатки газа помогли, а сейчас… Задавят массой и разорвут. Настоящего оружия у них нет, но это в ближайших кварталах. А за 500 километров от Стены? А в катакомбах? Никто не знает, что там. Может, в них собираются орды тварей, готовясь пойти на последний штурм? Такое чувство, будто кольцо сжимается. Как будто они облепили Стену со всех сторон и высасывают воздух и жизнь. Душно.

Повреждённый ретранслятор… Из жалких двух сотен… Государство их просвещает непрерывно, но не всё получается. Далеко не всё.

Хорошо ещё, что удалось тогда настоять, чтобы пойманных тварей не убивали, а после обработки выбрасывали обратно. Хорошая иллюстрация наших возможностей.

Да, чуть не забыл. Нужно ещё открыть для свободного доступа уходящие в Гетто стоки мусоропровода – чтобы  твари видели, чем питаются граждане. Действенная мера. Количество лояльных всегда возрастает. Да и кандидатов в приматы немало отбирается.

Мигает информационная панель: забор биомассы произведён успешно, улов есть. Нужно пойти и лично посмотреть.
Коридор в лабораторию проходит мимо живодёрни. Давно на руководящей работе, но никак не привыкну к этому запаху.

Что здесь у нас? Поймано восемь тварей. Запущено их сканирование. Смотрю через стекло. Туловища поблёскивают после санобработки. Извиваются, выгибаются, мордами мотают. Представляю, какой был бы шум, если бы им рты не заткнули.

Реакции в норме. Болевой порог у них обычный, результаты тестирования не будут искажены.

Вот наконец итоги, вполне укладываются в статистику: в среднем 70% реакций связаны со страхом и болью, ещё 20% – со злобой, остальное – мешанина, мыслительный мусор из обрывков пропагандистских установок, рекламы государства и чего-то бессознательного, вроде заботы о потомстве.

Но есть одно исключение – совершенно бешеный социопат, почти лишённый страха. Весь в ожогах, наверное, участвовал в последнем штурме Стены. Скверно. Раньше такие попадались редко, теперь – при каждом заборе. Жуткое существо из глубин Гетто, стальные крепления грызет. Даже за бронированным стеклом как-то неуютно.

Только безмозглый примат может назвать это существо человеком. Его уничтожить, мозг – на исследование. Остальных привести к нейтральному состоянию и вернуть обратно. 

Возвращаюсь к себе и работаю, работаю до изнеможения. Всё требует личного участия…
Мельком взглянул в окно, уже сумерки. Над Гетто – гряда темных облаков. Что там под ними…

Вечерний доклад господину, поставлены задачи на завтра.

Ну наконец-то день закончился. В башне напротив погасли окна. Можно подумать о себе. Нажимаю на кнопку, она заходит…

Сначала неплохо, а потом как-то… Не знаю, не та она стала. Взлохмаченная, губная помада размазалась. Раскраснелась, страсть изображает. Надоела.

– До завтра, киска.

– Хорошего вечера, Ваше достоинство.

Поглаживаю себя по вспотевшему животу, выхожу из лаунж-зоны и нажимаю кнопку. Появилось подобострастное лицо:

– Ваше достоинство?

– С завтрашнего дня пропуск моей… помощницы считать недействительным. Подбери десяток претенденток на вакантное место. К подавальщицам в «Бочке» присмотрись. Отобранных проинструктируешь и пришлёшь к началу рабочего дня.

– Будет исполнено.

В последний раз захожу к себе. Смотрю в зеркало. Постарел как… Запавшие глаза и взгляд…

Боже, какой страшный, не мой взгляд! Нет!

Кто-то смотрит на меня… Пристальный, ощупывающий всю душу взгляд. Давящий так сильно, что не пошевелиться. Не оторваться, нет сил. Как будто кто-то невидимый, не что-то, а Кто-то, обладающий силой и волей, стремится вырваться оттуда, из зеркала, прорвать твёрдую блестящую амальгаму и… Оно хочет дотянуться до меня… Отталкивающий, отвратительный до смертного ужаса, но такой властный, притягивающий взгляд...

Свет гаснет и снова включается. В зеркале только мое лицо. Показалось… Это просто тревожная ночь. Холодный пот стекает по вискам. Ноги не держат.

И душно как… За окнами мрак, вот вспыхнули и погасли прожекторы у Стены. Следующая вспышка – через двадцать секунд. Одна, две, три… Немного прихожу в себя.

Внезапно ослепляющим светом загораются два прожектора, направленных прямо в меня. Страх всплескивается бешеной злобой. Кто посмел светить в башню хранителей, ублюдки? Боже, это не прожекторы, а тот же взгляд в упор, со стороны Гетто… Такой сильный и ненавидящий, словно готов заживо содрать кожу… Исчезает снова.

Вдруг снова вспыхивает – видна верхушка Стены и что-то качается за ней, словно черная волна, вот-вот перехлестнёт через край. Цунами поднимается над Стеной, огромная волна из тварей, идущих на штурм, и уже видны их дьявольские хари с поблескивающими в темноте глазами. Всё исчезает…

Не могу оторвать взгляд от окна. Только бы не смотреть… Вот прожекторы загораются снова и вдалеке появляется новая галлюцинация – какой-то мост и застывший на нём человеческий силуэт. 

Где эти грёбаные таблетки, я просто с ума схожу… Рассыпались по полу… одна, две, три. Отпустило… Никого. Просто устал. Устал. Всё спокойно. Светло. За окнами вспыхнули прожекторы, осветили Стену и погасли. Снова вспыхнули и погасли. Темень за окном. Но…   

Кажется, что стало слишком темно, будто окна замазаны снаружи чёрной краской. И даже здесь, в свете электричества воздух как будто темный. Тревожная панель, диван, потолок… Все расплывается… Воздух слишком тёмный, свет ламп еле пробивается. Как сквозь дым, марево какое-то. И будто ещё сгущается… На самом деле сгущается!!! Или снова кажется? Нет, что-то происходит! Что?! Пожар? Отравили? Что это?! Голова кружится. Пол уходит…

В ноздри вползает какое-то вещество, сладкое, но с колющими иголочками… Это же химическая атака!!! Откуда, как?! Ужас сжал горло, не вздохнуть… Недостача в лаборатории… Дотянуться до панели… Тревога, тревога!...

Бросаюсь к окну, бью ногой, стекло вылетает. Высовываюсь, изо всех сил кричу: «Ко мне!!! Тревога!!! Тревога!!!»

Движение сбоку – это тварь! Тварь в башне хранителей! Никогда не видел её так близко и без стекла... Смотрит прямо на меня! Сейчас бросится! Тревога, тревога!!!

…И вдруг – яркий свет. Туман рассеивается и оскаленная тварь превращается в человека. Знакомое тёмное лицо, широкий кривой нос. На светло-коричневой щеке – белые следы от оспы. Будто кто-то притронулся кончиками ледяных пальцев и эти метки остались навсегда. Человек улыбается.   

– Твою мать, Нил… Это ты?

– С возвращением, брат.

Картинка окончательно прояснилась. Вокруг – знакомый люкс, отделанный в стиле пафос-модерн. Диваны из элитной кожи, хрустальный столик с бутылками кофейной текилы, выгнутый плазменный экран во всю стену, ароматный табачный дым колеблется в мягком свете. Панорамные окна до пола, одно разбито.

– Твою же мать… Как меня вставило, ты не представляешь!

– Представляю, пробовал. Хороший порошок. Мощный психоделик, причем органика, не синтетика очередная. Говорят, мексы откопали в своих джунглях. Или пустынях – хрен их знает. Новинка рынка.

В кресле напротив сидел приятель – известный бизнесмен по прозвищу Белый Нил. Человек с безупречной репутацией.

 


Нож судьбы

                «Кровь моя холодна.
                Холод её лютей
                Реки, промёрзшей до дна.
                Я не люблю людей»

Кто-то из покойных конкурентов дал ему это географическое прозвище, отсылавшее к синей полоске на севере Африки и древней цивилизации, утонувшей в песке.

Настоящая его фамилия была непроизносимо сложна; западное имя дал ему отец, увидевший, что седьмой сын светлее своих многочисленных братьев.   

Белый Нил прошёл большой путь и завершать его пока не собирался. Его жизнь могла бы стать сюжетом кинофильма на популярную тему «из канавы во дворец», если бы в ней не было нескольких спорных, с эстетической точки зрения, подробностей. Впрочем, вся жизнь состоит из подробностей, их мешанину не уложить в сценарий. Биографическое кино могло бы быть правдивым только в одном случае – если бы длилось не часы, а десятилетия.

Он был одним из сыновей вождя клана, правящего в далекой, одуряюще жаркой и нищей африканской заднице, забытой или проклятой всеми богами, куклами вуду, священными рогами и духами предков. Папаша прислал наследника для получения высшего образования в холодную страну белых людей, оставшуюся в памяти папаши великой бесплатной державой.

Через пару месяцев новоиспечённый студент, освоивший несколько матерных фраз на местном языке, оказался в… Сложной жизненной ситуации, воспользуемся удобным штампом. Власть на родине сменилась, из шкуры старого вождя сделали удобный барабан, братья канули в межплеменном побоище. Денег не стало и не предвиделось. Пытаться искать вчерашних своих – значило пытаться пойти путём отца.

Обнаружив новые обстоятельства, ректорат и администрация общежития (гордое название, обозначающее тёщу декана, восседающую в бардаке) указали студенту на улицу.

Сердобольные соседи по этажу налили ему напоследок водки и все проблемы стали несерьёзными. Но с неумолимостью настало утро, в котором он оказался без документов и чемодана. В котором единственным его капиталом было мерзкое ощущение помойки во рту и ещё тошноты от удара под дых, полученного от охранника, проводившего за проходную.

Начало зимы, продирающий холод, ни крыши, ни родных, ничего и никого. Холодная чужая страна. Непредставимо большое пространство, в котором некуда идти.

Юноша не избрал очевидный путь колоритного бомжа, собирающего у зевак мелочь на вечную дорогу домой. У юноши оказался ум и характер.

Глухими закоулками и дворами, долгими кругами он уходил дальше от центра города, обходя широкие проспекты, избегая полицейских. Недавно совсем в городе говорили о «деле мясников» – полицейских, распродававших бездомных на органы.

Он не понял подробностей этого дела, но инстинктивно чувствовал опасность, исходящую от людей в форме, стоящих на перекрёстках и у станций метро или внезапно возникавших по двое-трое.

Вглядываясь в лица людей, он смутно понимал: его молодость и здоровье – это товары, имеющие цену, и могут быть отобраны у него более сильными. Дальше и дальше от больших шумных улиц, там водятся слишком крупные хищники.

Дальше от ярких проспектов, блеска и роскоши ночного города, от чистых кварталов, дорогих сияющих машин, сытых прохожих, надменных недоступных женщин.

Дальше, к окраинам, не встречаясь ни с кем взглядом, пригнув голову, быстро, не останавливаясь. И ещё дальше от людей, мимо уродливых многоэтажек, мимо железных бочек с горящим мусором, у которых греются бездомные, мимо пустырей, через насыпи железнодорожных путей, стихийные свалки со стаями собак, заборы, трущобы, колючую проволоку, все эти лабиринты из камня, железа и плоти.

На глухой окраине он нашел заброшенный дом с чудом уцелевшими окнами. Доски и фанера вповалку лежали под ногами, рулоны утеплителя догнивали в подвале. Он соорудил себе лежбище и заполз в него до утра. На следующий день голод выгнал его во внешний мир. 

Сильный и неутомимый, он присматривался и принюхивался ко всему, впитывая девственно чистым сознанием всё полезное для жизни. Он чувствовал себя молодой гиеной, ищущей добычу. И он обнаружил возможности. Они были повсюду.

Ему попадались лежащие на земле беспомощные пьяницы. Почти у каждого при себе была горсть мелочи или даже несколько смятых купюр. Они могли только мычать, едва шевеля слабыми руками, пока он их обшаривал.

У некоторых домов были установлены автоматы по продаже молока, обычного и шоколадного. Он отследил, когда из них забирали деньги. Потом ночью обошёл автоматы и забил тряпками щели, через которые высыпалась сдача. Покупатели, сунув купюру и получив бутылку, мелочи не дожидались. Она звенела внутри, но в лоток не высыпалась. Матернувшись и стукнув по автомату, они уходили восвояси. Подождав, можно было подходить, вытаскивать тряпку и собирать железные деньги.

В непроходимых дебрях спальных районов стояли ископаемые ларьки с водкой и шоколадками. За толстыми решётками день-деньской сидели сонные бабы-продавщицы.

Наступал вечер, они закрывали ларьки, чтобы идти домой. Закрывали, поворачиваясь спиной. Однажды он решился, неожиданно выскочил сбоку и втолкнул продавщицу обратно, схватил за волосы, ткнул в решётку и ударил сверху. Потом схватил несколько бутылок, каких-то упаковок и убежал. А потом повторил то же самое ещё в трёх ларьках, уже не так торопясь.

Эта была трудная зима. Память о ней осталась и всегда была с ним. Потом, когда всё закончилось, каждый взгляд в зеркало возвращал эту зиму.

Как-то вечером, возвращаясь в подвал, он наткнулся на группу бритых уродов с кастетами. Размахивая какими-то цветными тряпками и что-то неразборчивое крича, они окружили его. Первым же ударом ему сломали нос, вторым разорвали губу, кровь заливала лицо, враги казались красными и бесплотными, он бил кулаками воздух и не мог попасть в них. Краешком уходящего, чернеющего сознания он понял, что падать нельзя, это конец. Он бросился головой вперёд, продрался через кольцо и бежал изо всех сил несколько невыносимых задыхающихся долгих минут. Наконец он остановился и повалился лицом в обжигающий снег.

Следующий день был изматывающим, неподвижным, голодным, наполненным только болью и ненавистью, и снова болью. В сумерках, ртом хватая воздух, он с трудом вышел из подвала. Приближалась ещё одна кромешная ночь. Темнота наступала и только снег белел под неподвижным небом. В снегу лежал небольшой тёмный предмет. Он поднял его и поднес к глазам.

Это был старый грязный напильник. Ржавчина проступала, как кровь, и какие-то знаки были глубоко вырезаны на серо-чёрной шершавой поверхности, и словно углубление для большого пальца было вдавлено в сталь.

Он осмотрелся по сторонам. Что-то неуловимо поменялось в самом воздухе, в тишине вокруг и темнота стала другой. Неожиданно он почувствовал странное, смутное чувство, как будто изменился весь мир, в нём появились смысл и надежда.

Боль пройдет и ночь не будет длиться вечно. Что-то необыкновенное было в этом куске стали, в этой единственной  вещи, что-то скрывалось под её поверхностью.

Напильник не хотелось выпускать из рук, нужно было всё время держать его, сжимать, чувствуя, как стальная крепость передаётся пальцам, как рука становится тяжёлой и твёрдой. Взрослой, мужской рукой. И не было больше страха, огромный мир лежал рядом, и в этом мире можно было драться и побеждать.    

Всю ночь боль не давала уснуть и холод вползал в подвал. Неясные мысли проступали из темноты. Только напильник тускло блестел на грязном бетонном полу.

Он взял напильник и стал обтачивать его об кирпич. Когда кирпич развалился, он взял другой обломок, потом нашел острый камень, обломок трубы, ещё один…

Несколько месяцев он делал продолжение своей руки, своего защитника и кормильца. Ржавчина исчезла, стальной четырехгранник через сотни медленных часов превратился в узкий тяжёлый нож, резавший фанеру, как папиросную бумагу.

Делая кормильца, он стал самим собой, бесценные качества были скрыты внутри и вдруг проявились: упорство, аккуратность, малочувствительность к раздражающим звукам извне, отсутствие мыслей, мешающих двигаться к цели. Он вышел с ножом на улицу, чувствуя себя непобедимым. 

Потом были несколько дней неудачной охоты в чужом районе и вот наконец он заметил одного из тех бритых уродов. Тот был не один, проверку ножа пришлось отложить. Компания потыкала в домофон, вошла в подъезд, на втором этаже зажёгся свет, зашумели, затопали, заорали под музыку. Перед рассветом все затихло. Он набрал трёхзначный код и поднялся на второй этаж. Полная тишина, только гудит треснувшая лампа над лестницей. Чувство уверенности и предвкушения. Чувство близкой добычи. Ни тени страха. Он не один.

Длинный, требовательный звонок. Ещё, ещё, ещё. Сначала – только пронзительный звук звонка, потом – шевеление и ругань за дверью. Спотыкающиеся шаги. Резко – в сторону от дверного глазка, не переставая звонить. Наконец урод с матюками вывалился на площадку, щурясь от тусклого света. В клочке шерсти над майкой застряли какие-то крошки.

Нож вошел неожиданно легко и урод с выпученными от удивления глазами стал оседать на пол.

Сколько раз ещё видел это удивление… Так удивляются, будто считали себя бессмертными. Никто не может представить мир без себя.

С первого раза он научился всему. Интуитивно понял, что бить нужно под сердце. Прямо в сердце не стоит. Нужна не мгновенная лёгкая смерть, а чувство смертного холода под сердцем, и только потом – боль, удушье, темнота, уходящая земля.

Должна быть пауза перед концом. Для понимания жертвы, с ужасом в глазах отдающей свою жизненную силу. В этом всё дело – в страхе другого, который делает сильнее. В последнем взгляде уходящего, оставляющего всё.

С тех пор он двигался к тому, чего хотела его душа. Он искал и находил, сразу чуя этот неповторимый запах страха. Ещё лучше – сочетание запахов страха и денег. Не только удовольствие, но и пожива. Сначала как голодный зверь, потом, насытившись, – как утончённый парфюмер, он искал сочетание этих запахов. Оно встречалось часто, почти каждый день…

Вот какой-то толстяк в дорогом пальто идёт от остановки. Расхристался, брюхо вперёд, портфель в руке. Брюки мятые, рожа уже раскраснелась, хорошо посидели на работе, а впереди ещё выходные. За ним. Вот и подъезд. Фонарь не горит и толстяк долго не может выудить из портфеля связку ключей. Ставит его на землю, наклоняется и тут же выпрямляется. Добрый вечер. Вздрагивает. Недоумение.

Ошалело смотрит. В глазах – надежда, что спросят закурить. Просто закурить!

Нет, не за этим… И вот он, страх. Его ни с чем не спутать. Беззвучный вопрос и ответ. Меняю этот вечер и много других вечеров на твой бумажник. Смотри, какая штучка у меня, холодная и острая, правда? И видно ведь, что я знаю, как это делается? За полминуты истечёшь кровью, как свинья. Ты быстро понял. И сам не посмотришь мне вслед. И завтра же купишь бесполезную травматику, и поставишь вторую железную дверь, но это будет завтра.

Почти каждый готов биться за себя, за своё имущество и достоинство.  Готов, но как-то теоретически, в принципе, в искусственных ситуациях, создаваемых раздутой самооценкой. А если прямо сейчас? Готов к не испытанной ещё боли и вытекающей прочь твоей единственной жизни? Готов к темноте? За которой… Ладно, пусть каждому по вере, если у кого-то она ещё копошится на дне души. Но не когда-то потом, а через секунду? Взгляни в темноту прямо сейчас. Так и есть, не готов. Был бы готов – даже твоя походка была бы другой. Если не готов сейчас – никогда не будешь готов, жалкий ублюдок.

Всегда, когда он работал, в его голове звучали такие слова, этот спокойный, уверенный голос, словно какой-то дух стоял за спиной. Добрый, помогающий дух, подаривший любимый клинок, а вместе с ним – силу и удачу. Дух, появившийся из ниоткуда и никогда его не оставлявший.

Медленно, но неуклонно Белый Нил пробивался в люди, поднимался из волчьей ямы, вырытой судьбой. К концу той зимы стало легче, появилась надёжная крыша над головой, снятая у одинокого алкаша, переехавшего в утеплённый гараж. Он понял, что с людьми можно легко договориться, если сначала показать деньги.

Следующей зимой ему повезло оказать мелкую услугу владельцу павильона на вещевом рынке, на которого наехали со стороны. Потом он стал известен людям, делающим дела. Молчаливый, не брезгливый, толковый, исполнительный.

Успешно выполнял их поручения: от простых к сложным, от грязной работы – к достойной. Личностный рост одновременно с профессиональным. В памяти всё перемешалось, все события слились в одно ежедневное карабканье наверх. Он крышевал мелкие точки, торгующие китайским барахлом, носил передачи, подбирал на улице бесхозных пьяных шалав и сдавал их для употребления всем желающим, смотрел за расстановкой инвалидов-попрошаек в людных местах, был одним из вооружённых аргументов в бизнес-переговорах, перевозил товар, отжимал долги, исполнял приговоры, калечил в назидание другим, участвовал в войне кланов…

После войны целиком перешел на спокойную сутенёрскую работу, потом она стала побочным бизнесом.

Со временем легализовался по-нормальному. Однажды обнаружил, что свободно говорит на языке этой страны, потом понял, что и думает на нём. Все эти двадцать лет он непрерывно приобретал опыт и связи, чувство опасности, нюх на подставы, людей, события, все навыки, помогающие жить.

Окончательно поднялся и открыл свое дело. Добился успеха, стал коммерческим партнёром государства, приобрел статус, внешний лоск, элитные привычки и вкус к дорогим женщинам и вещам. Уважаемый человек… Убрал всех, кто мешал, остались друзья и клиенты. Впрочем, это одно и то же. Жёстко зачистил все жизненные пути. Лишь одного из конкурентов в открытом гробу отпевали. Повезло ему – удар хватил, когда бригада косметологов уже подъезжала.

Белый Нил никогда не забывал, откуда он. И не терял хватки. Бизнес, да и жизнь вообще, похожи на ползание по стене. Используй малейший выступ, смотри перед собой и вверх, цепляйся. Остановишься – навалится усталость, ослабеешь и  сорвёшься. Не задумывайся, действуй. Подумаешь о другом, утратишь концентрацию, забудешь, что стена скользкая – сорвёшься. А внизу… Там он уже был.

А здесь, на высоте, под столичными облаками – роскошь президентского люкса, дьявольски вставляющий порошок, как вершина чувственных удовольствий, и морда влиятельного приятеля, которая завтра будет крупным планом на всех телеканалах, а сейчас пускает слюни, возвращаясь из подаренного тобой путешествия. День лучше, чем казался вначале.

Утром была неприятная телефонная беседа. Один из постоянных клиентов в конце разговора мельком отметил плохое качество партии товара. Это был клиент из тех, с которыми приходилось быть вежливым и внимательным. Оба собеседника знали расстановку сил и правила игры. Незначительное замечание, брошенное вскользь, было проверкой. Проверкой уважения. Серьёзные люди не повышают голоса. Нельзя не заметить и не принять мер.

Нил выразил обеспокоенность происшедшим, пообещал всё уладить и впредь не допускать. После этого, со скоростью гроссмейстера просчитав цепочку причин и следствий, пригласил на личное собеседование одного из курьеров вместе с товаром. Через полчаса втолкнули в кабинет. На лице курьера – следы хорошей жизни. Сейчас посмотрим.

Разорвал пакет. Широкие ноздри исследовали содержимое. Язык слизнул пыльцу с тёмного пальца. Так и есть – дорогая нигерийская дурь умело смешана с дешёвой казахской.

Глубоко сидящие глаза цвета оцинкованной жести посмотрели на курьера. Увидев в ответном взгляде всю полноту чувств – от ужаса до животного страха, Нил вежливо попросил поставщика подойти поближе и показать вены. Просто для контроля, мои люди должны быть умнее и чище клиентов, потребление тяжёлого товара запрещено.

С секундным облегчением, не укрывшимся от босса, курьер протянул руки вперед. Ближе! Ещё ближе. Ещё, говорю.

Курьер подошёл вплотную и тогда Нил неуловимо быстрым движением выхватил нож и прибил его ладонь к столу. Сталь легко прошла сквозь кость и дерево. Кровь брызнула в глаза, свободной рукой Нил достал платок и привел себя в порядок.

Затем, не переставая сжимать безупречно гладкую рукоять родного ножа, начал методическую беседу.

Стиль неторопливой беседы был близок к сократовскому: поиск истины ведется совместными усилиями, главное – задавать правильные вопросы. Нил тщательно формулировал проблему, пытаясь найти разумное зерно в криках собеседника. По завершении мероприятия, оказавшегося обоюдно полезным, Нил отдал необходимые распоряжения и углубился в изучение конъюнктуры рынка, а куча воющего дерьма, ещё полчаса назад бывшая уверенным в себе молодым предпринимателем, была отволочена на ближний пустырь и смешана с землей…

…– Мать твою, Нил. Я чуть не сдох на выходе из трипа!

– Да ладно тебе. А мне понравилось, я в трипе был вообще всемогущим. Это же компьютерная игра: нужно долго развиваться, убивая мелких тварей, и нарастить потенциал. В общем, всё как в жизни. Хороший препарат. И называется необычно: «Перхоть дьявола».



Самая яркая звезда

– Caspa del Diablo. Был недавно в Мексике на празднике мёртвых, взял немного для друзей, – включился в разговор третий, брюнет без возраста, с аккуратной бородкой-испанкой, длиной в десятидневную щетину. Он привычно разворачивается, словно для лучшего ракурса перед телекамерами. 

А я почему-то вздрагиваю, словно он только что появился в номере. И ещё появляется это дурацкое обывательское чувство, когда так близко видишь телезвезду. Растерянность, смешанная с удивлением и обожанием.

Только мысль о собственных немалых достижениях позволяет вскинуть голову и вести себя небрежно. Да, он мировая знаменитость. Но я ведь принадлежу могущественной системе, у меня положение и связи. Мы не на равных пока, но он меня уважает…

И есть ещё абсурдное, глупейшее ощущение, будто он был в трипе вместе со мной, видел всё моими глазами. Как будто насмешка мелькнула за стеклами его очков.
Брюнет снимает тёмные очки, улыбается, показывая идеально ровные белые зубы, и это ощущение проходит. Бывают люди, притягивающие настолько, что не оторвать взгляд. Вот действительно – магия присутствия. Великий актер, не скованный рамками театра.

Он необычайно красив какой-то утончённой мужской красотой, у него чёрные глубокие глаза, в которых светятся ум и понимание всего, но и какие-то колючие, стальные чёрточки проглядывают. Наверное, никто не хотел бы увидеть его в ярости.

А так – взгляд удивительно располагающий, такое ощущение, что смотрит на тебя как бы из зеркала, проглядывает в выражении его глаз что-то своё, очень близкое, даже родное.

Большой эстет и модник, сегодня в блестящем костюме цвета нефти. Сидит, как вторая кожа. Даже как первая. Любитель антиквариата. Вот и сейчас – с тростью чёрного дерева, с набалдашником из кости: лев, держащий в пасти ягнёнка. Лев – как настоящий, каждый клык видно. Просто живой. Смотрит злобными глазками в упор, как на добычу. Тончайшая ручная работа. И выглядит это не вызывающе, а естественно. Просто есть у человека дорогая и стильная вещь, ничего особенного. Взял не глядя перед выходом из дома.

Стиль во всем, дорогой и редкий. Начиная с невероятного имени или псевдонима, кто знает, с изысканным и протяжным голландским звучанием – Теодор Велизаар.

Теодор снова надел тёмные очки, на всех фотографиях – в них. Интересно, хоть одна из толпы его любовниц-фотомоделей видела его глаза? Ходят слухи, что это ему нужно для мистификаций, чтобы двойникам было проще работать. Не может же он сам быть одновременно в стольких местах? Даже если слухи верны и он никогда не спит. Ведь он не только основатель лучшего медийного проекта десятилетия – «Альфа-канала». Рейтинги запредельные, реклама – по сотне кусков за секунду, весь истеблишмент в очереди стоит, чтобы попасть к нему в прайм-тайм.

Он… Как-то везде. В медийном бизнесе, иногда на десятке телеканалов сразу, все главные глянцевые журналы под ним, фэшн-проекты, легендарная уже торговая марка «Аваддон», как хобби – деканство на журфаке, любит с молодёжью работать, а ещё ведь киноиндустрия, промоушен боев без правил, фармакология, сеть государственных борделей, спонсорство всего на свете, благотворительность, Академия новаторской экономики, бешено популярные курсы ускоренного развития личности… Везде и всюду.

Карманных банков штук пять, всех биржевиков держит, как ручных мышей. Невероятное какое-то у него количество бабла, наверное, он и сам не помнит, сколько у него особняков и лимузинов. Все топовые спорт-кары уводит прямо с премьер, не успевают ценники отклеить. А связей – ещё больше, чем бабла. И как же чувствуются деньги, влияние, власть – в каждом его жесте, как будто и этот люкс, и весь премиум-отель, и город целиком со всем населением принадлежат ему. Недалеко от истины.

Откуда он взялся – вот вопрос. Несколько лет назад его совсем не было. А сейчас невозможно представить без него ни один громкий проект, ни одну значимую тусовку. Ведь как обычно бывает? Появляется кто-то, сначала по большому кругу пробивается, потом всё ближе к элите, нужно помелькать, стать привычным, оказать услуги кому надо. А он возник из ниоткуда и сразу стал всем известен, всюду вхож: фото с Вождем на охоте, «Человек года», брэндмастер года, почётный академик и понеслась.

Конечно, красив и богат необычайно. При этом – насколько обаятелен, прост, доступен. Лёгок, находит общий язык с любым, даже сбродом, как тогда, в массовых беспорядках. Толпа безработных с арматурой шла громить новый элитный квартал. Он вышел без охраны и говорил с ней, толпа слушала его, как любимого певца, пока спецназ кольцо выстраивал.

Но – откуда он? Сам скромно говорит «с Востока», но Восток большой. Акцент небольшой есть, но ведь сколько языков он знает – в голове не помещается. Вообще без переводчиков всюду шпарит как на родном.

И нет, конечно, такого журналиста, чтобы его биографию раскопал. Все давно всё поняли. В тот день, когда главный мафиози страны сначала к нему пришёл с визитом (двумя собственными ногами прошёл целый километр по поместью, обходил накрытое в зиму поле для гольфа, не смея наступить на краешек и помять! И это тот самый железномордый амбал, который может собачью упряжку сделать из членов парламента и по всему городу разъезжать на ней, никто не вякнет). Сначала к Теодору пришёл мафиози, приполз на полусогнутых, а потом только поехал к Вождю орден получать ко дню рождения.

Откуда же он взялся… И врагов у него нет, все любят безмерно. Кто-то раньше возникал, но как-то… Сразу в автокатастрофу, причем резонансную, прямо в телекартинку, как тот банкир, сгоревший в своей машине посреди центрального моста. Жутковатое зрелище было, с вертолёта снимали репортеры «Альфа-канала», они всегда первые, где нужно. Как будто он не мог никак ремень отстегнуть, что-то заклинило. И горел долго, минут пять, визжал и выл так, что телекартинку дали без звука, рвался, бился, но всё бесполезно. Только из-за ремня, дверь от удара раскрылась. За бронированной дверью ничего бы не видно было, но тут всё срослось, как будто специально для репортажа.

Или тот… Вот уже и забыл, как его, ещё один продюсер. Миллионер, перспективный, в премьеры рассматривался. А сдулся мгновенно и по-грязному. Дело завели – совращение несовершеннолетних, накрыли сразу, ещё улики не остыли, засунули в обычную зону (чиновника высокого полета, миллионера со связями, как это возможно вообще?), а там он через пару дней башку себе размозжил об стену. Сам бился башкой, пока не сдох. Никто не помогал. Доказанное самоубийство. Не самый лучший способ отчалить. И вот как-то так со всеми… А кто-то исчез. Вот вчера ещё был везде, а потом – раз, и всё, как сквозь землю провалился. Да какое там! И под землёй бы нашли при современных технологиях. Просто – исчез навсегда.

А сколько же у него идей! Беспрерывно во все стороны фонтанирует гениальными идеями, а в любом бизнесе ему нет равных. Вроде той штуки с церковниками. Купил у них за большие деньги кресты на куполах церквей в центре столицы. Церквей двадцать-тридцать, причем выбирал из стоящих недалеко друг от друга, по каким-то своим соображениям. Не продали бы никогда, ретрограды чертовы, но он гарантировал, что не стронет кресты с места, не закроет ничем, всё будет видно.

В чем подвох? Зачем это ему? Никто и не догадался. Ну, чудит – подумали. Крыша поехала от бабла. Абсурдная сделка. И подписали. А он взял да и натянул между крестами многометровые рекламные баннеры «Альфа-канала» и много чего ещё из своего хозяйства. А над главным храмом целый аэростат подвесил, с фэшн-брэндом «Аввадон». Броско – обалденно. И в таком месте! Билеты, чтобы сидеть на новогодней службе перед этим их центральным киоском, как его, алтарём, по должности положены министрам и выше, народу вокруг прорва. Статусное мероприятие.

И не прикопаешься! Кресты на месте, он – собственник, а воздух – ничей.

Правозащитники и прочая шваль взвыли, пасти пооткрывали насчёт искажения исторического облика, культовых сооружений и прочих архитектурных доминант. Моральный ущерб типа. Да кому?! Совались в градостроительный кодекс и в законодательные окрестности, заболоченные, как берега Миссисипи, а там всё чисто. Вроде какие-то запреты и были, но изменения, дополнения, поправки к поправкам, и как-то стёрлось все. На прошлогодней осенней сессии исчезли. Ни одного запрета не нашли, как корова языком слизала.

В общем, поезд ушел. Силы неравны, юридическая чистота – как в римском праве (он, кстати, ещё и большим знатоком латыни считается). Если это – не гениально, то что гениально? Сотни лет стояли эти бесполезные постройки, не принося ни цента, и вот – на тебе!

И ведь всё это придумано до того, как появились первые подвижники духовного бизнеса, до основания церковниками банка «Приход», единственно спасительного банка (реклама у них ничего, запоминается), до всех этих простых решений! Гений прорубил дорогу и толпы пошли по ней.

И какая смелость, какой охват! С любой смотровой площадки сейчас – эти баннеры во главе с аэростатом. Его город.

Теодор со вкусом затянулся потрескивающей сигаретой и снова заговорил своим необычным, низким, вкрадчивым с опасными нотками, сводящим женщин с ума, каким-то аристократическим, благородным голосом:

– Знатоки говорят, что порошок имеет мировоззренческое значение. Познай, типа, самого себя. Все комплексы, тайные страхи и желания проступают наружу. Собственно, в трипе ты остаешься собой. Точнее, усиленной в сто раз проекцией себя. Как тебе картинка?

– Охренеть. 

– А я ещё слышал, – сказал Нил, – что этот товар приоткрывает будущее.

– Если правы те, кто утверждает, что все события предначертаны, – задумчиво добавил Теодор.

– Да ну их в задницу, такие приходы. Натуралистично, конечно, но я чуть концы не отдал.

– Ты просто не в адеквате после вчерашнего. Возьми ещё, подарок фирмы. Попробуешь в приподнятом настроении – улетишь, как шарик.

– Спасибо, друг. Кстати, Тео, мы же хотели к тебе заехать, твою новую хибару посмотреть. Давай сейчас смотаемся, на вечер есть планы.

– Сваливаем. Я поеду, вы за мной пристройтесь.

– Главное, чтобы ты за нами не пристроился, хе-хе. Мы с Нилом в моей тачке поедем. Пошепчемся о том-сём.

– Ты поосторожнее, он опасный парень. О чём это вы будете шептаться? Канал мой не нравится? Рекламы слишком много?

– Всё нравится. Просто ты мигалку включишь, как руководитель государственного телеканала, а мы за тобой потихоньку.

– Свою мигалку пора бы иметь.

– Да мне ещё два квадратных километра задниц нужно отполировать, чтобы получить должность с мигалкой.

– Ну… Как там у вас в народе говорят? Глаза боятся, а руки делают.

– Главное, чтобы руки не боялись. Поехали.
Компания выкатилась из отеля.

…Интересно и так приятно смотреть на покорённый город. Жизнь удалась, чёрт возьми! Вылизанная дорога, выделенная полоса, толпы глотают слюни, увидев сияющую машину Теодора, дороже среднего истребителя. И ведь наверняка не глядя взял из своей конюшни. Ну, у меня тоже не жестянка. Не представляю, как можно ногами ходить по улицам, среди всех этих неудачников. Это был бы экстремальный спорт. Теодор говорил, что бродит иногда.

Нужно музыку включить для полного кайфа. И радиостанция тоже ему принадлежит, везде успевает.

Из мощных динамиков раздалось фортепианное вступление, а затем знаменитый, сильный и как будто немного пропитой голос с хрипотцой медленно пропел начало чумового хита: «Из лимузина – по магазинам, из магазина – по лимузинам…». Старый трек Мавры Шампанской. Классика. Кайф.

Вот только дорога сужается. Сбоку – грёбаная полоса для общественного транспорта. Быдлу тоже нужно перемещаться, мать их. Они, как и всё живое, в этой вечной цепочке «товар-деньги-товар».

На светофоре разглядываю длинный автобус. Сидячие места для чиновников, за перегородкой в отстойнике – прилипшие к стеклу завистливые морды гражданских. Нехорошо всё-таки, что чиновники, пусть и самого низкого звена, едут с отбросами. Вот хорошее было обращение к вышестоящему в этом порошковом трипе – «Ваше достоинство». Освобождённый разум очень точно работает.

Да и слово «чиновник» – дурацкое. Чин – нечто похожее на шубу, сброшенную с царского плеча. Устаревшее, молью поеденное слово. «Госслужащий» – просто смешно. Кому служить? Что это вообще такое – служить? Пусть лузеры служат, а мы – элита. Язык не успевает за жизнью, слишком много в нём старого хлама.

Ну, тронулись наконец. Быдло шарахнулось от фонтанов грязных брызг из-под колёс. Люблю это ощущение, как из катапульты вылетаешь. Интересно, а что Теодор чувствует? Вон она, чёрная молния, блеснула на повороте.

Перед рекой – несколько рядов высоток эконом-класса. Жаль, место отличное. Много беспорядка в государстве. Зачем строить небоскрёбы для черни? Нужно вкапывать их в землю, чтобы торчали только коммуникации. Почему элита должна быть лишена видов и пространства? Какой шикарный пейзаж был бы без этих быдло-высоток!

Через мост проезжаем. Что-то кольнуло в сердце, какое-то ушедшее воспоминание. Что-то случилось здесь со мной очень давно, в прошлой жизни… Не могу вспомнить, да и незачем.   

А вот здесь сгорел тот банкир, траурная бронзовая перевязь на опоре. И река вся в пятнах бензина, тоже будет гореть. Этот чёрный дым из окна моего кабинета видно. Как подумаешь, сколько впереди работы… Тяжёлая ноша. Почему я должен столько времени проводить в этой уродской стране? Жалких три летних месяца, когда можно выбраться в нормальные места. Потом дела, дела, засасывающая текучка. Хорошо ещё, что ввели для высокопоставленных граждан отпуска по уходу за собой. Иначе вообще можно с ума сойти от объёма ответственных документов.

Задумавшись, не заметил бабу с сумкой, стоявшую слишком близко к дороге. На повороте зацепил её крылом. Притормаживаю зачем-то, смотрю в зеркало – лежит, скрючившись. Дура какая-то, не могла в середине тротуара стоять. Или денег решила на мне заработать? Под ржавое корыто не бросилась бы, высмотрела всё-таки машину вип-класса, старая ведьма.
Досадная неприятность. Ладно, поехали.

И вдруг – оглушительный взвой сирены, сбоку тормозит бронированная полицейская машина, выбегают двое. Что-то орут. Приопускаю стекло, всё равно ничего не слышно из-за музыки. Полицейские достали пистолеты, тычут в машину. Нил лениво на них посматривает. Знаю это его выражение. Скольких нужно убить, чтобы так смотреть? Ну нет, если он их сейчас положит, будет шумиха, свидетелей много.

Толпа собралась, некоторые даже поближе подошли, в машину заглядывают. Сейчас это ни к чему.

Просовываю в окно ксиву. Вырывают из руки. Ну всё, нужно выходить. Некомфортно, конечно, но что делать. Вылезаю, старший полицейский дочитывает ксиву и растерянно смотрит. Не на меня, в сторону. Мог бы честь отдать, ублюдок! И в лицо пора уже знать! Протягиваю руку, он все ещё тупо смотрит, вцепившись в ксиву. Делать нечего – бью, целясь в зубы. Ну наконец-то. Пока в рыло не заедешь, не понимает ничего царь природы. Подхожу к шевелящейся бабе, бросаю несколько купюр. Толпа резко качнулась в сторону денег.
Отворачиваюсь, сажусь в машину. Поехали.

В голове ещё какой-то холодок, порошок, наверное, не выветрился. Нужно завязывать с этими бутербродами. Нельзя психоделиком полировать в конце дня, после всего съеденного. С утра кидаешь в себя для бодрости, днём – для работы, перед вечером – снова для бодрости, ночью – чтобы её не зря провести… Крыша отъезжает. Вот и сейчас… Это кто говорит? Да это же я вещаю, а Нил слушает. Мой голос. Несу какую-то философскую ахинею, но очень вдохновенно. Красноречие – ещё один побочный эффект порошка:

«Нил, ты слишком разбрасываешься. И много работаешь по старинке. Отобрать обманом лучше, чем силой. Заработок – результат обмена, ты получаешь деньги взамен отданного времени и сил. Торговля. Весь мир – рынок. Все торгуются – от пылкого юноши, продающего избраннице иллюзию её исключительности, до главы государства, продающего народу идею вождя.

Но ты же не торгаш. Мудрый получает что-то ценное, не отдавая взамен ничего. Иначе – он не мудрец, а меняла, как все. Другие пусть отдают, тем самым признавая, что ты – выше их».

Разговор не склеился, у Нила есть иногда привычка – слушать и молчать, как удав. Ну, у него своего геморроя хватает. Передел земли в южных кварталах, много стрельбы и прочих хлопот. Мрачный он сегодня какой-то.

Наконец подъезжаем. Никогда ещё не был в Чаще, суперэлитном вип-посёлке. Усадеб пять-шесть, окружённых дремучим лесом.

Теодор уже давно приехал, любит скорость. Встречает у ворот. Бог ты мой, какие ворота! Красные, это же чистая медь! Сколько же они в высоту? А барельефы! Если бы у Трои были такие ворота, греки до сих пор бы их штурмовали. Садимся в гольф-кар, едем по дорожке. Голова ещё тяжелая, с трудом ловлю обрывки разговора.

Нужно будет у хозяина дунуть чем-то прочищающим, вся ночь впереди. Странное чувство – будто кто-то говорит моим голосом. 

– А ты не хотел бы попробовать покрутиться в государственном бизнесе? Всё то же самое, только знаки отличия свои.

– У меня тоже устойчивый бизнес. Да ещё, как вы говорите по телику, социально ориентированный. Дурь важна, это же десять процентов всего оборота наличных денег. Какой смысл идти целиком в государственный бизнес?

– Он безопасней, технологии другие. Да и вопросы престижа… У тебя же есть бабло, стань хоть депутатом этой законодательной херни. Как её… Вылетело название, я же обдолбанный. Теодор поможет с раскруткой. На другой уровень выйдешь, не вечно же тебе услуги населению оказывать. И я помогу, пристрою тебя поближе к тендерам.

– Чё это – тендеры? Еврейская семья? Исаак и Сара Тендеры? 

– Тебе бы всё ржать. А это килограммы легкого, легчайшего бабла, которого ни мексы, ни душманы не принесут. Выстраиваешь цепочку, наводишь дисциплину, у тебя же талант к работе с людьми. Свисток, вбрасывание, несколько звонков, и всё – счета прирастают нулями.

– Спасибо за заботу. Но тебе-то какая будет выгода, если я приду в политику?

– Своих людей много не бывает. Глядишь, и мне пригодятся твои ребята-отморозки. Не все задачи можно решить официально. Пока.

Нельзя больше говорить, нет слов – мы приехали. Невероятная вилла... В любимых цветах Теодора – из чёрного мрамора с красными прожилками. Вот что значит – не просто бизнесмен, а эстет, человек искусства. Запрокидываю голову, чтобы лучше разглядеть лепнину на фронтоне. Фантасмагорические, сложные фигуры, переплетённые руки и тела, крылья, виноградные грозди, морские волны… Арки, колонны, резные решётки…

Где-то за углом раздаётся звонкий собачий лай. Теодор зовет:

– Собака Аркадьевна!

Выбегают две большие овчарки. Породистые красавицы, чёрные как смоль. Ластятся к гостям.

– Теодор, их же двое? А вторую как зовут?

– Одну зовут просто Собака, было по приколу. А вторую назвал в честь соседа – Аркадьевна.

– Тест на отцовство делал?

– Ха! Я под тебя комедийное шоу запущу! Талант пропадает.

Интерьер виллы неописуемый, в стиле нуар. Полумрак, еле видны листы старинных рукописей в золотых рамах, лежащая скульптура обнажённой негритянки, изогнувшейся как пантера, деревянная решётка лифта, словно из старого фильма.

По сторонам – перегородки из дымчатого полупрозрачного стекла, за которыми начинаются тёмные коридоры куда-то вниз и вдаль. Слабый свет от лестничного окна, видно плохо. Справа – то ли винотека, то ли химическая лаборатория, в неописуемом беспорядке стоящие и лежащие пузатые и плоские бутылки, флаконы, пузырьки, колбы, блестящие и тёмные, целые и расколотые, как будто сумасшедшие дрались там, хватаясь за всё вокруг. Слева – похоже на старинную библиотеку, бесчисленные полки с книгами и перевязанными свитками.

Что-то заставляет остановиться, не могу оторвать взгляд от этой библиотеки. Наверное, цепкий наркотик ещё не отпустил до конца. Ведь точно вижу: что-то движется на полках, будто книги сделаны из живой шевелящейся кожи. И эта неясная чёрная масса за стеклом, а дальше за ней слабое мерцание, словно коридор уходит в болото, над которым ползают блуждающие огни. И вместо скуки от вида стольких старых книг почему-то возникает тягостное чувство… Близости зловещего и непонятного…

И ещё вспыхнули и снова провалились какие-то обрывки слов из давно, в прошлой жизни, прочитанной и навсегда забытой книги: «Вселенная… Некоторые называют ее Библиотекой». Кажется, что коридору нет конца. И ещё почудилось, что и каменный дворец наверху, и вся элитная Чаща – театральные декорации из картона, сделанные, чтобы эта библиотека не была видна. Оптический обман какой-то.

Помрачение отступило перед лифтом. Поднимаемся в огромную студию верхнего этажа.
В меркнущем свете короткого дня открывается вид на поместье. Справа вековые деревья, совсем близко у дома, до разлапистых ветвей можно рукой достать.

Внизу – начинается виноградник, газон и двухэтажная собачья будка в драгоценном геометрическом стиле ар-деко. Блестящее чёрное дерево, вставки из белого золота. Эта будка подороже моей квартиры будет, а может, и побольше.

Лакей приносит напитки, пробую что-то невероятно освежающее, дурман отступает немного.

Снимаю со стены старинную подзорную трубу, пытаюсь разглядеть что-то за деревьями. Виден колоссальный бассейн с водопадами и рядом какая-то недостроенная хибара, стены и каминная труба.

Теодор объясняет:

– Сосед у меня обанкротился. Начинал хорошо, нефтяной магнат, туда-сюда. Приличный человек, выразил уважение. Я дал добро на строительство рядом со мной, чувак успел построить этот бассейн и вылетел в трубу, зарвался на бирже. В посёлке его называют Серой Шейкой, он как та курица из сказки, которая никак не могла улететь со своего водоёма. Держу хохмы ради, пока кто-нибудь нормальный на вступительный взнос не заработает. Местный клоун. Посмотри лучше налево, там художники заказ доделывают.

Слева пятеро художников трудились на лесах, завершая огромное, вровень с крышей, панно. Заканчивали выкладывать обрамляющую мозаику. Пятиметровые кентавры, занимающиеся любовью. Могучие торсы, страстные позы. Очень натуралистично, каждая шерстинка прорисована.

– Декоративное искусство должно быть из космоса видно, – пытаюсь дипломатично пошутить, страсть Теодора к современному искусству всем известна.

– Признаюсь: люблю искусство и настоящих творцов. Лучшее развлечение для меня. И нравятся необычные сюжеты, модерн, авангард, кич. Тошнит от всей этой классической тягомотины. Два подлинных Рафаэля висят на итальянской вилле, но не радуют. Никогда не скажешь, что он умер от сексуального переутомления, никакой страсти в картинах. Скука смертная. Благостные лица, смиренные позы… Глаза никуда не смотрят... Я бы его репортёром не взял, не умеет схватить момент, передать настроение. Но ценится почему-то дороже золота. А здесь всё-таки новый, современный взгляд.

Осматриваюсь, плохо видно из-за полумрака. Что это такое на барной стойке? Настоящий пулемёт «Максим»? Или копия?

– Настоящий, – как будто читая мысли, говорит Теодор. – После реставрации, поплавал в масле неделю, потом перебрали – ещё сто лет проработает. Нашли прямо на участке.

– Как?

– Да западное крыло расчищали под поле для гольфа и нашли этот пулемёт. Врос в огромную берёзу на высоте метров четырёх. Все выпали от удивления: берёза с пулеметом! Прораб так удивился, что мне позвонил. Я сначала вспылил: фонтан не доделан, а он с какой-то хернёй звонит. Потом и скелет пулемётчика нашли, когда я приехал. Оказалось всё банально: пулемёт был установлен между двух молодых берёзок, пулеметчика убили, а берёзки срослись в одну и несколько десятилетий росли вместе с пулемётом, поднимая его.

Хотел сначала всё на свалку выбросить, но потом какая-то ностальгия взяла. Война – это святое. В коллекцию оружия не взял, там только холодное, его люблю больше. Пулемёт и в интерьере хорошо смотрится, свежо. А скелет повешу в беседку и оформлю ее в готическом стиле. Будет фишка на Хэллоуин. Вам тут холодно, я гляжу?

– Есть немного.
Из ниоткуда возникший лакей мастерски зажёг дрова в камине и бесшумно исчез. Верхний этаж осветился тусклым красным светом.

– Камин интересный, кстати. Плиты опять с западного крыла, это прямо Клондайк. Раньше там было богатое купеческое кладбище, потом его забросили, лет двести назад. Когда начали выравнивать землю, всё перекопали, увезли весь хлам на свалку. Хотели и надгробные плиты увезти, но они мне приглянулись, я несколько отобрал. Люблю старый мрамор. Вот из них камин и соорудили. Теперь и наказание есть для нерасторопной челяди. Посылаю сюда ночевать. Боятся этого страшно. Говорят, после полуночи камин что-то шептать начинает. Вздор, конечно. При мне ничего не шепчет…

– Ну, располагайтесь пока, а я отойду на минуту, пригляжу кое за чем. Прислуга обучена, не стесняйтесь. Противозаконные желания гостей удовлетворяются в первую очередь.

Нил усмехнулся и достал портсигар. Чиркнул зажигалкой, появился маленький жёлтый огонек и вцепился снизу в краешек сигареты.

Старинные напольные часы пробили три часа дня. Дверь за Теодором закрылась. 

…Снаружи воздух уже начинал темнеть и большие ели бросали чёрные тени на беседку. Теодор зашёл внутрь, взглянув на остановившиеся часы.
Человеческий скелет лежал на полу. День меркнул и жёлтый от времени, потрескавшийся череп становился белым, как снег. Стояла полная тишина и только издалека доносился какой-то непрерывный стук, словно птица стучала по сухому дереву. «Ту-тук, ту-тук. Ту-тук, ту-тук.…».

А ещё дальше, за пределами человеческого слуха, волнами накатывал железный грохот беспощадного боя, разрывы и вой, треск пламени, рёв моторов, крики солдат и посреди этой ярости и безумия – неслышный сдавленный стон…
Но всё это только чудилось. Тихо было в лесу и только далёкая птица, как пулемётчик, стучала по сухому дереву.

Незаметно поднялся ветер, закачались ветви могучих деревьев и спугнули птицу. Теодор внимательно посмотрел в пустые впадины глазниц и произнес загадочные слова: «Если кто положит живот свой за други своя… Сеятель пустых обещаний снова получил всё самое ценное. Мне же остались лишь кости… Хотелось бы большего, но…»

Он сделал шаг и сразу оказался далеко от загородного дворца. Чаща провалилась куда-то и осталась за спиной. Не шумел уже дремучий лес, огромный город расстилался повсюду.


   
Два храма
               
Над городом висела необъятная, почти в целое небо, чёрно-серая туча, словно весь город был неописуемой дымящей фабрикой и каждое его здание выбрасывало вверх всё новые залпы копоти. Тяжёлая туча простиралась без конца, во все стороны света, быстро затягивая редкие прорехи бледно-голубого неба.

Здание главного университета неприступной крепостью возвышалось над окружающим блёклым пейзажем. Близкие дома казались маленькими и случайными перед этой архитектурной доминантой, каменным вызовом небу и пространству. Гордый шпиль уходил вглубь чернеющей тучи и встревоженные вороны кружились вокруг башенных часов.

Чем ближе Теодор подходил к университету, тем сильнее слышался знакомый шум. Медленно, но неуклонно нарастал гул растерянных, тревожных, печальных, жалобных голосов, которые словно пропитывали, окутывали несмолчной звуковой завесой серые стены, уходившие ввысь. Это были голоса заключённых, сто лет назад построивших университет. Они давно и бесследно исчезли с лица земли, но камни, к которым они прикасались, навечно сохранили отзвуки их голосов.

Не слушая эти голоса, не желая слушать, Теодор мгновенно пролетел вдоль серой стены, направляясь к центральной башне, открыл, почти не коснувшись, тяжёлую резную дверь старинной работы, но все равно зацепил краешек чьей-то судьбы. Чей-то голос, быть может, плотника, когда-то сделавшего дверь, горестно прошептал: «Пятнадцать лет каторги… За что? Я не агитировал, не разжигал и не подрывал ничего. Я только посмотрел на свои рваные ботинки и сказал: «Наши быстро разваливаются… А трофейные бы – хрен…»

Не останавливаясь и не оборачиваясь, Теодор с облегчением вошел в университет, мягко скользнул по коридору и вдруг остановился. Прислонился к двери, прислушался. Ненависть и презрение блеснули в его глазах.

«Надо же, эта мумия ещё не сдохла. Стучит-перестукивает изношенное сердце в немощном теле, прикрытом выгоревшим старомодным пиджаком. Наполовину оторванная пуговица третий год болтается на левом рукаве. Что он там вещает, этот полуслепой нищеброд? Что за курс? А, молодняк, первокурсники. «История литературы». Какое было могучее и опасное искусство, какой огнедышащий дракон... Теперь это всего лишь искусство пафоса. В словах больше нет силы. Человеческие слова и мысли – как мухи, кружащиеся вокруг лампы. Нужно просто зажечь эту лампу в нужном месте. И выбрать цвет».

Седой профессор говорил медленно. И тихо было в этом переполненном амфитеатре. Так тихо, что упавшая скрепка произвела бы шум лавины.

– … И ведь каждый знак препинания имеет такое значение… Отвлекаюсь от темы, но хочу показать вам, мои дорогие ребята, самый гениальный (из известных мне, невежественному) знаков препинания во всей русской литературе. Посмотрите на экран. Это фрагмент из писем читателей, включённых в книгу Александра Исаевича Солженицына «Бодался телёнок с дубом». Она давно запрещена и её не достать, но я помню это место. И вы запомните. Ради самих себя – запомните. Медленно прочитайте фрагмент. Почувствуйте этот текст.

«Безответственные правители великой страны!
... Может быть, задумается кто-то из вас: а всё же нет ли над всеми нами Того, Который спросит за всё? Не сомневайтесь – есть.
И спросит. И – ответите».

– Друзья мои, прочитайте ещё раз последние два слова. Вот он, этот знак! – голос профессора дрогнул.
– Как поставлено это тире… До дрожи пробирает эта черточка. Такая в ней многозначная пауза… Не знак, а бездонный колодец. Тире, как вы знаете, вообще используется для замены каких-то отдельных слов, а здесь оно заменяет тысячи…
«И спросит. И (вы, моральные уроды, скоты, душегубцы, плебеи духа, грязь земли, ублюдки-христопродавцы, денежные мешки, запачканные кровью, убийцы души и мысли, разрушители мечты и свободы… за все-все-все, за все преступления) ответите. За каждое – ответите».

Профессор снизу смотрел на лица, заполнявшие амфитеатр. Вдруг он почувствовал что-то тяжкое, словно злобный дух лжи и гордыни подлетел к аудитории, словно в воздухе разлились презрение и равнодушие, делающие старым и слабым… И впервые за много лет он ощутил страх перед аудиторией, нелепость своих жестов и беспомощность слов.

Что я могу сделать? Да если я кровью своей напишу эти слова, любые слова – ничего не изменится. Нет больше сил. Как у раненого гладиатора перед толпой, просто смотрящей на кровь. Да и какой из меня гладиатор уже…
Слишком поздно. Большинство уже не смотрит на экран, кто-то скользнул взглядом и обернулся назад, эти в вечных наушниках, те отрешённо уставились в свои электронные погремушки и тоже не слышат ничего…
Всем наплевать. Они не понимают… Как же они далеки, эти ребята… О чём они думают, что у них в душах? Не понимают меня, мой язык. Не способны понять.

Почему, как же так вышло? Когда и как получилось, что погас огонь литературы, что люди, вместо того, чтобы греться у этого огня, пошли прочь, к ярким, но безжизненным миражам и забыли про настоящий огонь… Что же согревает их души? Может, это я безумен, что вижу так много смысла в давно написанных словах, в поступках умерших людей? Поэтому они и не понимают…

Вот только… Кажется, у этой девушки что-то просветлело в лице. Профессор с надеждой вскинул голову и снова заговорил, смотря только на неё:   

– Это тире заменяет все ругательства, все негативные эпитеты, всю боль души. Не заменяет, конечно, простите. Показывает. В нём есть ненависть, неотвратимость и падающие небеса. Гениальный знак, я когда увидел его в первый раз, дыхание остановилось. Великий русский язык. Это язык великого народа. И пока он звучит…

Теодор с треском распахнул дверь и захлопнул её так, что гулкое эхо пошло по пустым коридорам.

Все студенты повернулись как один. Профессор бросил гневный и презрительный взгляд. «Посмотри, посмотри ещё так, собака! Я тебе покажу сейчас падающие небеса! Как ты обо мне подумал? «Циничный ублюдок»? Я не забуду».

– Добрый вечер, мои юные друзья! Моё почтение, профессор! –властным голосом, моментально охватившим всю аудиторию, сказал Теодор.

– Проходил тут мимо по коридору и случайно услышал, что речь идет о письме еврею Солженицкеру от другого еврея… Регельсона, если не ошибаюсь? Увлекательнейшую тему избрал профессор! Один еврей рассказывает о переписке двух других!

В аудитории раздался мелкий сволочной смешок, перекатившийся сверху до первых рядов. Профессор застыл.

– Но знаете эту поговорку? Или не проходили ещё поговорки? Без труда не вытащишь опилки из бобра? Чем больше спишь – тем шире морда? И всё такое. Так вот, в народе говорят, что там, где собираются три еврея, один из них – обязательно жид! Из тех, о которых сказано: «если в кране нет воды – значит, выпили жиды». Кто же из этих троих? Давайте решим головоломку! А параллельно ответим себе на вопрос: как получилось, что о величии русского языка молодёжи рассказывает один старый жид, черпая вдохновение в переписке ещё двух?

Не кажется ли вам, коллеги, что здесь из паутины пафоса создается, говоря словами Достоевского, «жидовское царство»? Всё-таки Федор Михайлович умел хорошо формулировать, когда у него свободное время появлялось между припадками.

Но я отвлёкся! В конце концов, национальность не имеет значения, это форма. Нужно поднять пейсы, раздвинуть бакенбарды и посмотреть, что скрывается под ними. Рассмотрим тезис профессора по существу. Тире, было сказано, заменяет кучу слов. Тогда у меня есть идея модернистского рассказа, а может, и романа. Зацените, литература сейчас родится на ваших глазах.

Теодор подошёл к доске, протянул руку, и в ней оказался мел. Он резким взмахом провёл на доске горизонтальную черту и поставил точку.

– Это всё. Одно тире – рассказ, два – уже роман-эпопея. Читайте и перечитывайте! Додумывайте слова! Все скрыто за этим волшебным знаком. Лекция окончена, мне больше нечему вас научить!

Покорённый зал цинично ржал уже в открытую, шум нарастал, студенты вскакивали и стремились к маэстро Велизаару, телевизионной, финансовой и политической мегазвезде. Профессор пропал, скрытый толпой.

Никто до сих пор не верил, что он, собственной персоной, – декан факультета журналистики. Ну слишком далеко и невозможно! Даже до престижного университета – как далеко оттуда, с этой головокружительной, золотой, бриллиантовой высоты, на которую он взлетел! Вот в этих же руках – миллиарды, яхты и виллы, этими руками он трогал всех актрис и моделей! Этой улыбкой улыбался королям и президентам! Вот только протиснуться бы поближе, пожать руку, чтобы потом всем друзьям рассказывать «да я его видел, как тебя», и самому не верить в это! Да предки охренеют, кто зашел!

Казалось, что все желания исполнятся, стоит лишь дотронуться хоть до краешка этого потрясающе сидящего костюма, хоть до запонки… У него рубиновые запонки, что ли? А часы! Сколько такие могут стоить? Какой стильный красавец, не оторваться, даже по телику хуже! Может, он заметит меня и жизнь сразу станет сказкой и из всех проблем останется только одна – зависть других!

Теодор улыбался, острил, что-то отвечал, записал чей-то телефон, кого-то подстрелил, изобразив пальцами пистолет, десяток раз черканул автограф, незаметно продвигаясь к выходу. «Время – деньги, друзья! Ужинаю в закрытом клубе джентльменов, нужно спешить! Учитесь хорошо, чтобы закрытые клубы для вас открывались!»

Перед самым выходом он вдруг обернулся и пристально посмотрел на одну девушку. Толпа расступилась перед его взглядом, девушка сразу оказалась одна.

– Как тебя зовут, лапочка?

– Вероника, – смущённо ответила девушка, остро ощутив тяжесть всеобщей зависти и ненависти вокруг.

– Красивое имя. Библейское, – сказал Теодор и в полном молчании подошел ближе. «Надо же, какая эффектная. Чувственные губы, точёная фигура, а глаза кроткие, как у овцы. И непосредственная, как цветок. Полная невинность с ямочками на щеках. Люблю контрасты. Интересно, как изменится её лицо, когда в глазах появится отчаяние? Какое будет выражение… Черты лица чуть заострятся, глаза станут темнее… И эта неумирающая надежда где-то в глубине… Чистая эстетика отчаяния. Нужно будет взглянуть».

– Дай твою руку. Необычные линии… Считается, дорогая моя, что искусство хиромантии позволяет увидеть будущее. Предсказывать на годы вперёд я не стану, а то не поверишь. Предскажу на сегодняшний вечер… Давай посмотрим. Сегодня вечером…

Вероника замерла. Что-то страшное было в его низком голосе, будто поднимавшемся из глубин земли, из какой-то каменной толщи, где нет воздуха и тепла. Как будто смертоносная зимняя змея вдруг выползла из этой толщи и заговорила, околдовывая жертву. Каждое слово прикасалось к сердцу могильным холодом и самыми неотвратимо-кошмарными были слова «сегодня вечером». Кровь стыла от его голоса, как будто услышанного впервые. Его настоящего голоса.

– Уже сегодня вечером тебя ждет незабываемое приключение. И обретение новой профессии. Очень древней и популярной… И даже новое имя. Когда будешь засыпать сегодня, вспомни моё предсказание, вспомни, как тебя зовут теперь.

Вероника слушала, пытаясь унять дрожь. Руку нестерпимо жгло, будто его взгляд был материальным и прикасался к ладони невыносимо холодным лезвием. Как же он страшный… Как могут его считать красивым? Говорит, но губы не шевелятся… Уйти, скрыться, только бы он не смотрел… Он словно обнял, не вырваться больше… Мама… Не уйти…

Никто из студентов ничего не заметил, за спиной остался возбуждённый гул аудитории, а Теодор уже был в другом зале. Он сидел на столе, ногами вперед, и небрежно бросал слова в одну околдованную толпу за другой.

Он не двигался с места и только перед ним и вокруг него менялись лица и декорации, пока он читал множество лекций одновременно. Он свободно говорил обо всем, наслаждаясь успехом. Он просто перебирал гроздья гуманитарных наук, всех до единой им изученных и подвластных. Основы философии и особенно – этики, литература, теория государства и права, история искусств и религий, модные спецкурсы по достижению жизненных целей…

Время для него словно остановилось. Время существовало только для людей перед ним, жадно ловивших каждое слово, упивавшихся его мудростью и красноречием.

– Искусство метафоры невероятно расцвело в Серебряном веке. Как я уже говорил, лучшая метафора – та, что точно описывает реальность. Разберём эту строку Есенина: «Лай колоколов над Русью грозный...»

– Эгоизм человека непреодолим… Сама природа человека эгоистична. Любой хочет денег – для себя. Любви настоящей и покупной – для себя. Уважения и авторитета, признания и благодарности – для себя. Власти – чтобы его боялись и подличали перед ним. И даже добрые поступки, которые человек якобы совершает «для спасения души» – он совершает для себя, ведь это его собственная душа, его бессмертие и безграничность. Поэтому следуйте своей природе и думайте только о себе. Не ищите любви и дружбы, их нет на свете…

– Гипотеза о существовании бога не выдерживает критики. Она абсурдна, как и любая вера во что-то далекое и нематериальное. Люди глупы и верят во что угодно. В чудеса, бывшие в незапамятные времена, которые уже не повторятся. В идолов, склеенных из праха. В благодатную силу священных костей. В идеи, то есть мимолетную пустоту, не оставляющую следов. В посмертное воздание, которого можно избежать. В землю под ногами и звёзды над головой. И никто не верит в себя. Верьте в себя и только в себя! Думайте только о себе и следуйте за своими желаниями, потому что там, где кончается ваша личность – ничего нет. Не ищите других миров, есть только эта реальность…

– Христианская мораль – это линия естественного отбора. Кто соглашается с этим жалким лепетом про «возлюби врага», «не осуди» и прочее – тот не человек, а неудачник, лишённый страстей и достоинства. Что этот бред вообще может значить, чёрт возьми, – «возлюби врага своего»?!

– Главный двигатель человеческой души – ненависть. Социальными психологами выделяются два её вида, одинаково плодотворных, – ненависть к себе и ненависть к другим. Смысл ненависти к себе – в накоплении энергии для достижения жизненных целей. Ненавидеть других следует потому, что они могут помешать достижению ваших целей. Ненависть – это жизненное топливо, двигающее человека вперед. Тот, кем двигают другие чувства – обречён на поражение…

– Человек – животное общественное. Расхожая фраза, но мало кто понимает её смысл. Дело в том, что человек остаётся животным и в обществе, последнее – лишь форма объединения и классификации людей по основанию «свой-чужой». Точнее было бы: человек – общественное животное. А ещё точнее было бы: человек – властное животное. Без власти, без борьбы за неё человека не существует…

– Люди не равны и никогда не будут равны. Они – как листья. Какие-то из них растут на нижних ветках и лишены солнца, какие-то изначально находятся в лучших условиях. Это вопрос природы, а не социальной справедливости. Всегда подчиняйтесь вышестоящим, потому что их положение – естественно. И стремитесь к тому, чтобы быстрее ощутить это волшебное, окрыляющее чувство преимущества над другими... Стремитесь к власти, как к солнцу…

– Для любого общества жизненно важны враги – внешние и внутренние. Борьба с врагами – главное, что связывает людей воедино. В этой борьбе – вся история и культура. Всегда ищите и находите скрытых врагов, потому что жизнь – это война…

– Историческая цель государства – защита собственности и достоинства правящего класса. Забавно, но до сих пор находятся люди, которые утверждают, что государство должно служить всему обществу. Как это?! Строгая и гармоничная структура, обладающая силой и авторитетом, должна служить бурлящему хаосу общества, наполовину состоящего из разнообразных обезьян? И ладно бы ещё, если бы эти обезьяны знали, чего хотят! Всё наоборот: общество – это унавоженная земля, из которого вырастает могучее дерево государства, дающее плоды… 

– С психологической точки зрения, предназначение государства – в избавлении людей от страха. Страх – самое сильное чувство человека. А из всех страхов самый сильный – страх одиночества. Любая личность стремится к себе подобным, движимая только этим страхом. Государство избавляет всех от него. В причастности к государству – сила личности. В причастности к правящей элите – величие личности. Умрите, но станьте частью элиты. Эта цель оправдывает любые средства…

– Итак, мы установили, что ценности индивида являются производными от его свободного волеизъявления. И напротив: то, что навязано индивиду помимо его воли, ценностью для индивида являться не может. Например, отношения с родителями и само бытие родителей для их детей ценности не представляет, ибо родители «навязаны» природой, дети не могут выбирать себе родителей, а могут лишь терпеть их. Таким образом, пресловутая «привязанность к родителям», «почтение» к ним и даже «любовь» (?!) являются биологическим мусором… Им нет места в поведении культурного современного человека… 

– Саморазрушение очень важно. Только так можно добраться до своего фундамента. Не зря руководством государства были легализованы наркотики, расширяющие сознание. Ну посмотрите вокруг! Это же панельный ад. Как можно смотреть на этот мир открытым взглядом! И лучше ведь он не станет… Что бы вы ни делали, не станет! Не тратьте жизнь на это бесполезное донкихотство…

– Авангардное искусство наконец освободило творцов от бремени мастерства. Не нужно тратить годы на овладение ремеслом, эти годы можно потратить на творчество. Жизнь слишком быстра, чтобы искать смысл и оттачивать детали. Выразите себя любым способом – и рекламируйте! Если вы известны – любой ваш шаг становится культурным событием. Так сделайте же всё для того, чтобы быть известными! Дело ведь не в товаре, а в его продвижении, поскольку искусство – часть маркетинга…

– Важнейший признак произведения искусства – прикольность. Всегда стремитесь к достижению прикольности и вы сможете создать искусство из ничего…

Пока Велизаар был внутри, тень от шпиля университета появлялась, удлинялась и исчезала, словно один за другим проносились незаметные утра, дни, вечера… Наконец он вышел из здания и тень замерла. Переполненные аудитории, шум и рукоплескания промелькнули и пропали. Университет остался позади.

Миг спустя Теодор снова обернулся и увидел вокруг университета краны, устанавливающие на его башне неоновую рекламу ночного вип-клуба «Золотая игла». Реконструкция здания была в разгаре, ломали фасад, дробили мостовую, расколотым лежал памятник основателю университета, рыли котлован под казино, стоял строительный шум, но и сквозь него по-прежнему явственно доносился тот же тихий голос: «Пятнадцать лет каторги… За что… Рваные ботинки…».

И всё это тоже осталось позади… Снова и снова бродить по городу, коротая нескончаемое время. Вечные сумерки. Интересно, как это – спать и видеть сны…

Остановившись у какого-то подвала, на самой окраине города, он вытащил из кармана пальто тёмный продолговатый предмет. Подержал и небрежно бросил его на снег. Предмет упал с металлическим звяком. Из подвала сразу же послышались неуверенные, шаткие шаги, но Теодор был уже далеко. Снова город, бесконечный и однообразный, как выжженная степь... 

Велизаар подошел к однокупольной церкви, одиноко стоящей на пустыре. Вокруг было поле, виднелись курганы из мусора, на которых чернели вороны. Издалека виднелся высокий крест, сиявший неземным золотом, с полумесяцем внизу. «Символ надежды. Якорь… надёжный и крепкий, как было сказано. Скоро увидим, насколько прочен ваш якорь».

Шла вечерняя служба. Двери были приоткрыты, доносился гул поющих голосов. Потом зазвонил большой колокол-благовестник, но Теодор его не слышал, он только видел, как беззвучно трепыхается и бьётся тяжелый язык об ударное кольцо.

Он видел колокол сразу со всех сторон: и слова на бронзовой чаше, соединенные в непрерывную вязь, – «Хвалите небеса... В лето от сотворения мира... Отлит сей колокол... Усердием рабов Божиих...», и полустёршийся орнамент из маленьких трилистников.

Он видел даже колокольного мастера, давно обратившегося в прах, но тогда ещё молодого, его слезящиеся от жара глаза, сбившуюся прядь волос и его руку, бросающую несколько серебряных монет в расплавленную массу меди и олова, чтобы голос колокола был чистым и звонким, и надписи на каждой из этих блестящих монет, взятых сразу после чеканки и не слишком запачканных ещё глазами и пальцами людей… И голос колокола стал таким, потому что из всех живых созданий нет никого благодарнее колокола, отлитого с любовью и добрым сердцем.

Он видел нежные прикосновения мастера к новорождённому, ещё горячему колоколу, и слышал всё, что мастер шептал ему, и как мастер молился над ним, сокрушаясь своими грехами и неумением, и прося долгой счастливой жизни всем тем, чья жизнь проходила под колокольный звон, а потом ещё видел гурьбу детворы, прячущуюся от страшной грозы под колокольней, потому что в неё никогда не ударит молния...

Он знал всё про этот колокол: и то, что его три года прятали на дне реки, и то, что он вдруг сам зазвонил перед большой войной, и то, что по его звону когда-то предсказывали будущее, и оно наступало, и то, что колокол носит своё имя, это ненавистное, непроизносимое имя...

Он знал всё, что было и будет, и видел всё вокруг, даже звуковую волну, расходящуюся по округе парящим крестом, но не мог хотя бы на миг услышать колокол и приблизиться к нему.

Наконец колокол замолчал.

Велизаар прошёл за ворота и тут же наткнулся на взгляд старика, настолько глубокого, что и выражения лица нельзя было разглядеть за морщинами, только глаза светились, но не радостным, не покойным светом... Было в них какое-то горестное удивление, или ожидание длиною в жизнь, или невысказанный мучительный вопрос, или неотвязное воспоминание, разъедающее изнутри... Что-то непонятное было в глазах старика и, когда Велизаар пристальнее вгляделся в них, его крепко прижало к обжигающе горячей церковной ограде и он не мог сдвинуться с места.

Светлые глаза старика смотрели в упор и держали крепко, как концы рогатины, которой держат хищного зверя, и было не вырваться, и даже не отвернуть голову.

Старик не отпускал без ответа на свой вопрос. А вокруг всё стало снежно-белым, как в то утро войны, когда старику было всего двадцать лет...

В то утро… Он впервые гнал грузовик по льду Ладожского озера, прочь от осаждённого Ленинграда. Битый, маломощный, но все ещё надежный ЗИС, родная «пятёрка». В грузовике были истощённые блокадные дети, их увозили по широкой, но такой узкой Дороге жизни.

Над ним гудели немецкие самолёты и страшно было, как никогда. Страшно не за себя, а за двадцать детей. Больше – за них. Всё дрожало внутри.
Вдруг в сотне метров от него разорвалась бомба, в боковое стекло дробью ударили осколки льда и он увидел, как другой грузовик, тоже заполненный до отказа, налетел на полынью от бомбы и стал медленно, а потом всё быстрее проваливаться под лед. Он видел, как ширится полынья, как машина уходит в чёрную воду, исчезает и вода смыкается над ней.

Сзади разорвалась ещё бомба, потом рвануло совсем рядом, справа и слева, что-то шваркнуло по крыше, он видел, сколько над головой гудящих самолётов и снова гнал и гнал вперёд, с замершим от ужаса и жалости сердцем, гнал как безумный. Он решил – не останавливаться.

И он всё-таки проскочил, прорвался, гул бомбардировщиков остался за спиной. Впереди – белое ледяное поле и чистое небо. Он оказался быстрее смерти.

Но с тех пор, каждый день и каждую ночь он думал об одном и том же, и эта мысль не давала ему покоя. Этот неразрешимый вопрос стоял перед ним как стена. Мог ли он тогда остановиться? Должен ли был остановиться? Он думал снова и снова, и снова: «Может, я успел бы добежать до того грузовика и спасти хоть одного? Мог ли я оставить доверенных мне детей под бомбами ради шанса, какого-то шанса спасти других? Что было бы, если бы я остановился… А если бы я побежал к ним, и вдруг за спиной – взрыв и вместо грузовика с моими детьми – другая полынья?».

Был ли этот шанс? Была ли эта минута? И когда казалось, что всё-таки была – его сердце стыло в тоске и он чувствовал себя убийцей, не протянувшим руку детям, тонущим в ледяной воде. «Может, я успел бы схватить одного ребенка… Может, сумел бы вцепиться даже в двух, самых маленьких, и добраться с ними до края полыньи… Но я ничего не сделал для них. А ведь только я был для них последним шансом».

Навсегда перед его глазами осталась эта чёрная рана на льду, в которой тонет машина с детьми.

Старик давно ничего не боялся и давно забыл, что это значит – чего-то хотеть. Он жаждал только узнать – правильно ли он поступил тогда. И ещё одного – перестать слышать этот захлебнувшийся крик. Он не слышал его в ту минуту, но много раз слышал потом. Воображение доносило до него этот крик и как было бы хорошо совсем не иметь воображения. И памяти. Он хотел освобождения – от тяжести решения, принятого тогда.

Старик опустил голову и, освобождённый от давления его взгляда, наполненного мукой и ожиданием ответа, Велизаар метнулся в сторону, к ступеням храма. На них сидела пожилая женщина и мимо неё тоже нельзя было пройти, её мысли отталкивали прочь, делали ступени неприступными.

Она тихонько разговоривала сама с собой: «Вот как же нехорошо поступаешь ты, Ирина. Утром проходила мимо дома соседки, которая ногу сломала, и хоть бы заглянула, узнала, не нужно ли ей чего, хоть хлеба или молока. Полетела по своим делам, а её будто и нет совсем на свете. Тебе уже лет порядочно, в любую минуту может прийти смерть, и чем ты оправдаешься тогда? Этими своими срочными делами? Сиди вот сейчас, не смей входить в храм, равнодушная. Последней войдешь».

Разъярённый Велизаар метнулся в другую сторону и наткнулся на мать с маленькой дочкой. Мать говорила: «Не думай сейчас о том, что утром тебя обидели в классе. Когда входишь в храм, нужно оставить всё лишнее за его порогом, словно только твоя душа входит». «Да откуда ты знаешь, что душа вообще есть?» – капризничая, отвечала дочка. «Это все знают, по-другому и быть не может. И моя бабушка, твоя прабабушка, помнишь, что рассказывала? Как она тащила с поля боя раненого бойца, тащила долго, а потом он стал неподъёмно тяжелым, потому что умер и душа отлетела. Душа – это ведь крылья, которые тянут к небу. Подумай сейчас об этих крыльях, птичка моя».

Он снова бросился в сторону, прочь от этой женщины, но наткнулся на другую, которая думала: «Брошу, клянусь, брошу это! Поменяю работу! Господи, чем же я занимаюсь? Я ведь на самом деле не сигаретами торгую… Я торгую морщинами, нехваткой воздуха, болезнями и смертью. Бес попутал. Найду другое место».

Велизаар попятился от неё, натолкнувшись ещё на одного сгорбленного старика, незаметно оказавшегося сбоку. Их глаза на миг встретились и Велизаар увидел, как этот человек устало бредёт по разрушенному бомбами зимнему городу, мимо развалин и разбитых улиц, пустых проёмов окон, домов с провалившимися крышами… Человек в одной порванной рубашке, он дрожит от мороза, лютый холод режет его тело безжалостным ножом. Но в руках, почему-то в руках он бережно несёт свёрнутый полушубок… Велизаар пригляделся и увидел, что в полушубок заботливо завёрнута старинная скрипка работы Аматти, а потом прочитал мысли замерзающего человека. Этот музыкант был готов умереть, но сохранить инструмент, сохранить для других. Ему представлялся концертный зал и живые глаза людей, наполненные тем, что нельзя высказать… Замерзая насмерть, охваченный болью и отчаянием, он все равно думал только о том, что держит в руках источник тепла и света, о том, что этот источник несравнимо важнее его жизни… «Господи, только бы не потрескался лак, только бы не пропал голос скрипки… Держись, любимая…»

Неведомая сила отбросила Велизаара от старика и он бешено закрутился в толпе, словно попал в западню. Люди поднимались по ступеням, много совсем разных, но в чём-то похожих людей, и мысли каждого становились прозрачнее, они словно сливались с небесной синевой, скрытой тучами, но ещё существующей где-то… Среди этих людей невозможно было оставаться, всех их вела совесть, каждый думал не о себе.

Он обошёл церковь по кругу... Наконец люди зашли внутрь, он смог приблизиться и заглянул в окно, приник, прислушался. Там настала тишина, а потом послышался спокойный звучный голос – это священник говорил со своими прихожанами:

«Вот мы стоим посреди этого города и этого мира. Вы знаете, каковы они. Каждому из нас бывает страшно. Но это только по слабости нашей... Смело и с радостью встречайте каждый новый день. Он пройдет и приблизит вас к спасению...
Вспомним, братья и сёстры, Его слова, слова Господа нашего: «Где двое или трое собрались во имя Моё – там Я среди них». Мы – не одни...

Не делайте зла. Не отворачивайтесь, когда видите зло. Если же отвернулись – никогда не утешайте себя ложной мыслью, что вы не знаете точно – в чём зло, а в чём добро. Человек всегда видит эту границу, ему подсказывает душа, не умеющая ошибаться...

Не продавайте за бесценок самое дорогое, что есть у человека. Любые блага и удовольствия, любая плата за вашу душу – это бесценок. Потому что нет, воистину нет ничего дороже бессмертной человеческой души... 

Пусть душа каждого из вас будет крепостью, неприступной для демонов преисподней. Пусть злые духи, несущие холод и тьму, не приблизятся к вам, пусть их отпугнёт огонь. Зажжённый Создателем, но хранимый – только вами...»

Велизаар снова обошёл церковь по кругу, раз, другой, закружил всё быстрее и наконец услышал то, что хотел. К заднему входу быстро семенила сухонькая старушка в чёрном платке, думая: «Да кто заметит, что я взяла из ящика для пожертвований? Народу была куча, и сегодня ещё набросают. Всё равно ведь лишнее бросают, не последнее! Мне деньги нужнее». Он ухватился за эту мысль, как за нитку, и пошёл за ней. Старушка юркнула в маленькую дверь под высоким крыльцом, не прикрыв её до конца.

Велизаар скользнул следом и небрежно толкнул дверь. Она не поддалась. Теодор в бешенстве пнул дверь – она не открылась. Он упёрся в хлипкую фанерную дверь со всей своей страшной силой, способной разорвать камень, но дверь осталась неподвижной. За ней была стена, более крепкая, чем что-либо, сделанное людьми.

Велизаар отступил и с ненавистью посмотрел вокруг, а потом вверх, на золотой победоносный купол, блестящий сквозь сумерки, сотканные из темнеющего воздуха. Там, на границе земли и неба, парил невидимый ангел, охраняющий церковь и не позволяющий войти. 

И эта преграда, и ещё звучавший в ушах невыносимый скрежет церковного хора, особенно пронзительные женские голоса, и прочитанные мысли измученных жизнью людей, и слова священника, и нестерпимый блеск икон и витражей, вдруг освещённых последним лучом закатного солнца, заставляли его уходить.

Он отвернулся от храма: «Позже, не сейчас. Слишком много рабов божьих. Копошатся, как насекомые в пепельнице. Закатят глаза вверх и пялятся. На что? На кого? Куда? И шепчут без конца свои странные слова, эти смиренные просьбы с завываниями. В чём смысл? Они отдают себя воле Того, Кого считают всемогущим? Если бы они наконец поняли, что Ему всё равно… Он и не думает судить их… Как не думает человек судить муравьев. По делам их и мыслям…

Ещё рано… Посмотрим, что будет, когда ты останешься один в тишине. Позже, когда все уйдут...»

Вокруг были сумерки, и маленькая церковь тонула в них, как в тёмном колдовском напитке, и сахарно-белые стены словно таяли в нём, но оставались ещё неразрушенными. Сумеречные волны накатывали и накатывали на стены храма, и не было им конца. Церковь стояла, как белая свеча.

Велизаар спустился к берегу пересохшей реки. Впереди сначала был только туман, потом что-то начало проясняться. Как обычно, будущее было видно хуже, чем прошлое и настоящее, чуть смутно и в чёрно-белых цветах.

Далеко впереди нависал заброшенный мост, соединяющий две части города. Красивая арка моста, перекинутая через некогда полноводную реку, смотрелась нелепо, как нарядная одежда на скелете. Одна из опор моста была оплавлена и Велизаар сразу вспомнил, отчего. Эта была горячая новость дня. Светский лев, умственно неполноценный племянник министра, решил пролететь под мостом на прогулочном вертолёте и не справился с управлением.

Бесполезный мост покрывался ржавчиной и словно горбился, натягивая цепи и едва заметно покачиваясь. Ветер носился по каменистому руслу реки, от берега к берегу, завывая и откликаясь.

Вдруг высоко-высоко, на самом краю моста появилась человеческая фигура. Это был так далеко, что мост казался маленьким, вровень со взглядом, и не чувствовалось высоты, перед которой сначала зашатался, а потом замер человек. Бежали секунды и минуты, десятки минут, но человек оставался неподвижным.

– Ну что же ты? Смелей. Сохрани достоинство до конца. Сохрани гордость. Не думай ни о чём. Ведь лучше всего прожитого – неопределённость. Последний вздох уже был. Вспомни свою красную луну. Вспомни и снова почувствуй, что...

И в следующий миг фигурка покачнулась и, не взмахнув руками, упала вниз и пропала.

…Разбившийся человек ещё дышал. Едва слышный хрип прорывался через обломки изуродованной плоти. Велизаар долго смотрел на него, словно вспоминая что-то.
Посмотрел вдаль. Когда-то могучая река поворачивала там в сторону моря.

Потом закурил, но быстро бросил едва схватившуюся огнём длинную сигарету. В руке оказался телефон, засветился номер.   

– Есть идея нового телепроекта. Рабочее название – «Человек на Скале». Супершоу по пятницам. Стратегию продвижения обсудим. Собери креативщиков за час до рассвета.

Он посмотрел на часы. Замершая секундная стрелка дрогнула и снова пошла по кругу. Время. Пора возвращаться к моим гостям.

…– Ты передумал идти? – спросил его Нил, затягиваясь сигаретой. Маленький жёлтый огонёк юркнул обратно в зажигалку. Третий удар старинных напольных часов отзвучал и повис маленьким эхом. Солнце опускалось за Чащу.

– Да. Поехали сейчас в клуб. Завтра тяжёлый понедельник, а среди нас – слуга народа. Ему рано вставать.

– Ну, погнали!

Еду сейчас в машине Теодора. Высший кайф – так мчаться, что не чувствуешь машины, несёшься как дьявол, только свет фонарей сливается в сплошную черту. Теодор молчит и смотрит перед собой, так задумчиво, словно и дороги не видит.

Перед ночным клубом и казино «Золотая игла» – длинная очередь. На что они все надеются? Несколько секунд перед входом, мелькают лица.
Ближайший охранник широко расставил ноги и упёр руки в бока, буравит толпу. Делает вид, что и от него что-то зависит, что какие-то потоки событий и судеб проходят через него. Толстомордое ничтожество. Здоровенное пустое место. Ткнуть пальцем – и лопнет как пузырь. Увидел наконец, споткнулся второпях, расталкивает всех, открывает перед нами крутящиеся двери. Бросаю ему несколько бумажек, ловит на лету.

Сбоку мелькает надпись с правилами казино, цепляю забавную строчку «Мы не принимаем в залог золотые зубы клиентов». А золотые когти принимаете?
Впереди слышны гул и музыка, женские голоса.

«Дорогие женщины!» – странным образом всплыло в голове это старое обращение.
Изменилась реальность и слова, обозначавшие её, стали смешными. «Дорогие!» Сколько вы все стоили, скучные ряды советских женщин? Странно даже вас вспоминать, это как разговаривать с ветхой фотографией. Какой была ваша цена? Палка колбасы? Склянка туалетной воды, закатившаяся под железную штору на границе? Финские сапоги? Шмотка с неоторванной биркой? Путёвка в какую-то депрессивную перть? Пара недель в убогом отеле или как это тогда называлось? Рядом с пляжем, где галька из камнедробилки перемешана с окурками? Совсем вы были не дорогие. Дешёвая плоть. Не интересно.

Но удивительно, сколько мусора в головах оставляет прошлое. Откуда в голове эти слова? Из детства или ещё дальше… Годы, десятилетия, эпохи ушли и не вернутся, но остались в голове эти обрывки. Как мусор, выброшенный из окна поезда.

Парни уже скрылись за дверями, а я почему-то медлю перед входом. Оглядываюсь, будто кто-то меня ждет… Небрежно осматриваю толпящихся женщин с голодными, ищущими взглядами. Хотят заработать. Ничего интересного. Лучшие – внутри.

А вон та? Стоит в стороне, как будто не знает, зачем пришла. Киваю, подходит ближе. Хороша! Похоже на природную красоту, это по мне. Не люблю с накачанными губами, когда поднимают скулы и ресницы на брови укладывают. Естество красивее. И ямочки на щеках…

Может, скобки есть специальные, которые ямочки делают? Трогательность стоит денег. И свежая, губы будто нетронутые. Косметика, наверное, с таким эффектом.

Подходит ближе. Нет, очень хороша. Подойдет. Трогаю грудь, скольжу вниз по талии. Как же приятно… Упругая, но не твёрдая. Неужели правда всё свое? Только какая-то слишком вялая, взгляд отсутствующий, затуманенный. Тут же мелькнуло чувство досады, похожее на то, которое возникает при взгляде на фигуристую женщину с некрасивым лицом. Эта всем хороша, но какая-то сломленная. Не мной. Покорная очень. Кайфа меньше.
Наверное, на транках сидит. Хотя ладно, на один трах, нужно сбросить напряжение. Хочу её.

– Как тебя зовут?

– Вероника.

– Сколько тебе?

– Восемнадцать.

– Все так говорят. А на самом деле?

– Восемнадцать и три месяца…

– Посмотрим. Сколько ты стоишь?

– Не знаю…

«Цену набивает? Под девственницу работает, валютчица. Ресницами хлопает. На актёрском, что ли, учится? Тысячу дам, не больше. Если отработает».

– Давно в бизнесе?

– Первый раз…

– Восемнадцать, в первый раз… Могла бы новый текст выучить, Вероника. И имя придумать оригинальнее. Буду звать тебя на западный манер – «Евроника». 

Киваю охраннику, галантно пропускаю Евронику вперед. И сзади как хороша!

Наконец человеческие лица. Много знакомых. Вон ростовщик Карл Ломбардт, киваем друг другу. Рядом бугай в узком смокинге – владелец сети гей-клубов по прозвищу Царь-Жопа. Напротив, в центре большой компании – алмазный мафиози Карат, с неразличимо мелкими глазками-буравчиками. Вон ещё известная компания, а перед сценой прошла тоже знакомая – элитная девушка из эскорт-услуг. Мир тесен, со всеми пересекался по работе или по удовольствиям. Меня замечают, рукопожатия, перебрасываемся светскими фразами, но музыка становится громче, всё вертится вокруг, так тепло и хорошо становится, а потом всё пропадает...

Прихожу в себя только у дома, перед шлагбаумом в элитном Ненастьином тупике. Туннель во внутренний двор, охрана включает прожектор, заглядывает в машину...
Набрался так сильно, что водитель никак не может помочь вылезти из машины.

Матерясь и шатаясь, отпускаю его, пальцы сами набирают код на двери. Хорошо, что внутренняя дверь открывается с брелка, ключом бы ни за что не попал. Прислоняю ладонь к панели безопасности… Всё, наконец у себя, обрушиваюсь на диван.

Проходит, наверное, полчаса или час... Не могу двинуться и сна нет, оцепенение какое-то. А ведь завтра... Какое завтра, давно уже сегодня наступило, скоро забрезжит рассвет, а потом и машина приедет. Надо бы поспать хоть чуть, но нет сна...

И даже кокаин уже отпустил… Ни одной мысли, ни одного желания, ничего. Такая пустота… Тоска смертная. От этого есть безотказное лекарство. Доза ещё где-то оставалась…

Нет нигде. Где этот чёртов порошок, «перхоть дьявола»? Хоть что-нибудь на пару часов до утра. Слишком мерзкое ощущение, когда отпускает. Всё становится медленным, и будто мир теряет краски, и так тошно становится, выть хочется. И холодно как. Снова проступает эта мерзкая холодная реальность, от которой только химия и спасает. Как будто схлынула горячая вода из ванной, поставленной зимой на улице, и всё существо оказалось под пронизывающим ветром. Холодно.
Где же он, твою мать... Достаю пакетик из кармана пиджака. Запаянный, гадина... Традиции сервиса, мать их…

Разрываю, руки трясутся. Просыпал. Дьявол! Собираю с пола, пальцы не слушаются. С трудом опускаюсь на колени, слизываю. Язык как деревянный. Слизываю ещё. Вот у него какой вкус без всего. Жжётся и горький, как пепел. Какое точное название – перхоть дьявола. Сводит с ума и жжётся нестерпимо.

Сейчас, сейчас подействует, тогда ведь через минуту включился в эту видеоигру. Как же медленно… Смотрю на секундную стрелку, она почти не двигается. Вот чуть поползла и опять встала. Что-то накатывает из глубины, но ещё не схватило.

Сейчас, сейчас… Дышать тяжелее. С трудом открываю окно. Наступаю на штору, падает гардина, бьёт по плечу. Всё, всё вокруг сделано из дерьма… Лезу в штору, путаюсь, головой вперёд.

Воздуха, воздуха нет! Как будто смерть за спиной, в этой комнате. Тёмная удушающая волна, не вырваться. Не хватает воздуха! Воздуха! Этого невидимого воздуха!!! Хоть глоток, один сладкий глоток! Дьявол! Господи! Сколько их было, неужели нельзя ещё один? Почему дышит вся эта серая людская мразь и последнее насекомое вдыхает жизнь, но я не могу, я…

Резко отпускает. Дышу и не могу надышаться. За окном уже не темень, а серое, по-зимнему безнадёжное небо. А под этим небом мелькают лица… Много лиц, отчётливей других – лицо Евроники, искаженное отчаянием и отвращением… А тогда нравилось. Потом Нилу её проиграл в покер…

Белый Нил… Только сейчас вспоминаю, что случилось в клубе. В конце вечера кто-то приблизился к нашему вип-столику и выстрелил. Звука не было слышно, только Нил вдруг навалился грудью на стол, успев выхватить свой легендарный, но уже бесполезный нож, и стал кого-то искать безумным взглядом. А потом тихо ткнулся вниз и не видел уже бегущих людей, телохранителей Карата, мгновенно закрывших босса, охрану клуба, рвущую на куски схваченного ублюдка с пистолетом, не слышал криков, визга, топота… Нил был уже мёртв. И ещё этот тупой диджей за вертушкой, не увидевший, что происходит и не вырубивший сразу цветомузыку… Как нелепо всё…

Первый раз видел удивление в его глазах, над которым он так смеялся всегда. Сначала бешенство, но в конце – удивление… И он оказался таким, как все… Все там будем. В этом все одинаковы.

Мерзкий, неожиданный вечер. И сейчас – отвратное утро мерзкого дня.      
Пошёл мелкий снег. Или дождь, не разобрать. Сыпется, как проклятый порошок.

Сквозь него, в маленький просвет между тучами, слабо проглядывает тусклое солнце, словно далёкий маяк. Оно высоко, а внизу, в этом проклятом городе, – только ветер, дождь и снег. Не наступала другая реальность, была только эта.

Как же не хватает настоящего солнца… Чтобы сияло на всё небо, било в окна. Как тогда, в прошлой жизни… Двадцать лет назад... Увидеть бы ещё раз... Как тогда… Когда я видел солнце в последний раз. Солнце…



Мобильный репортёр


Солнце било в окна. Открываю жалюзи: какое чудесное утро! Напротив – новостройки, новостройки, ульи новых домов. Далёкие окна блестят, как солнечные батареи.

Ненадолго задержался у окна, посмотрел, как день набирает силу. Кофе и сигарета. Благородное, тонкое послевкусие. Идеальное вкусовое сочетание в подлунном мире. Самая сладкая сигарета, не то что судорожные затяжки на бегу по ходу дня. Что принесёт этот день? Ну, что добуду – то и принесёт.

Хорош задумываться. Некогда! Время – деньги. Взгляд опускается от неба к земле. Вон низкая крыша соседнего здания. Мусор, обрывки, прошлогодние листья, клочки газет. В башке, наверное, то же самое, по мнению психоаналитика.

Не заметил, как включил телевизор. На автомате, проснулись репортёрские рефлексы. Мою посуду, спиной слушаю новости.
Жизнерадостный голос говорит:

«После горячих новостей шоу-бизнеса начнётся первая из цикла передач, посвящённых собаке Главы государства. В планах – снятие сериала, выпуск постеров и плюшевых копий».

Домыл, щёлкаю пультом.
Политические новости: «В парламенте образована депутатская группа «экосвингеры». В заявлении для прессы сообщается, что новое движение совмещает любовь к природе и друг другу». Дальше.

Говорящая голова из Министерства внутренних дел агрессивно полемизирует на пресс-конференции. Комментирует недавний административный запрет штор, жалюзи и занавесок на нижних этажах. Понятно, что они мешают оперативно-розыскной работе: «У нас и так пасмурная страна. Вам есть что скрывать?!»

Какое-то криминальное ток-шоу: «Никто не мог предположить, что так всё закончится. Эта юная девушка, только окончившая курсы освобождения от наркозависимости и отсидевшая всего два раза, познакомилась в Сети с тремя симпатичными нацистами-зоофилами, коллекционирующими бензопилы, и пригласила их к себе послушать музыку…» Дальше.

Культурные новости: новый министр Антон Лабазник представил общественности расширенный Цензурный кодекс… Тридцать кубометров запрещённой литературы обнаружено в заброшенной библиотеке…

Интервью по первому каналу с пожилой поп-дивой, респектабельный пожилой ведущий спрашивает: «Итак, в чём причины неудачи последнего альбома? Почему звёзды повернулись к вам жопой?»

Выключил. Шняга. Да и то, что в телике – уже прошлогодний снег. Нужно работать на опережение.

На всякий случай запустил компьютер, пробежался по клавиатуре, скользнул взглядом по монитору. Классический поиск злобы дня, на любом журфаке упоминается этот способ. Нужно в поисковой строке набрать кодовые слова
– «Зачем?», «Почему?», «Можно ли?» – и посмотреть, что вывалится. Сортировка – от миллиона обращений. Самые частые запросы пользователей Сети – информационные поводы для репортёра. Когда-то так было, но способ устарел, наверное. Набираю вопросы, смотрю, что интересует сетевой народ. То есть народ вообще.

– Можно ли… Забеременеть от животного? Спать напротив зеркала? Курить две сигареты одновременно?

– Как… Выписать родителей из квартиры? Зашить огнестрел в домашних условиях? Заработать, не работая? Стать любовницей министра? Чипсы влияют на мозг?

– Считается ли… Убийство бомжа убийством? Многодетной семья с тремя детьми от разных отцов?

– Где… Найти хорошего собачьего стоматолога? Продают лучшие шмотки? Я нахожусь?!
Просто куча поверхностного мусора, ничего не цепляется. Моя работа в том, чтобы залезть поглубже в помои общественного сознания, найти что-то поярче и перепродать. Настроение сразу стало деловым.

Вылетаю из дома. Рукой автоматически провожу по бедру, проверяя, на месте ли брюки. Такая рань, что в одном белье выскочишь.

На подъезде – новая креативная рекламка: «Быстрое уничтожение всех паразитов, не исключая и клопов».

Несчастная осина вся утыкана картонными объявлениями: «Помощь нарко- и алкозависимым».

Опа! На уцелевшей высокой берёзе, на уровне седьмого этажа, развеваются красные штаны. Вряд ли коммунистическая пропаганда, настоящего красного уже ни один таксидермист не сыщет. Наверное, неудачливый любовник или его клиентка спешно избавлялись от улик, кидая всё за борт.

Нестандартный пейзаж. Напоминает инсталляцию Кабакова из музея классического искусства: «Человек, который улетел в космос из своего дома». Стул, ботинки, подтяжки, дыра в потолке. Человек улетел.

Из полуподвала, из открытого в любую погоду окна-форточки слышится звонкий голос местной сумасшедшей. Обычно она двух своих ощипанных коз пасёт на редких островках жёсткой городской травы, благо дом немного на отшибе. Но сейчас у себя, гремит и звякает кастрюлями. Сквозь запах чего-то сладкого доносится песенка: «Я варю своё варенье! Всем бомжам на объеденье!». Ну, будет сегодня пир у помойки. Всех подкармливает эта принцесса цирка, от кошек до ворон.

Маленькая безвредная бабуся с синими глазками, сухонькая, как листок. По прозвищу «Нетакли». Манера разговаривать у неё такая, обычно с самой собой или козами, иногда с соседями. «Тучки вместе собираются, не так ли?». «Воды нет уже три дня, ни холодной, ни тёплой. Не так ли?». «Доброе утро, бабушка! А это, милый, вечер покажет, не так ли?». Встаёт с рассветом, солнце в её подвальную щель заглядывает лишь на полчаса.

Хорошо, что живу высоко. Внизу не хотелось бы – сплошные решётки на окнах квартир… Сначала они были только на первых этажах, но резко возросло число краж на уровне второго этажа, воры начали залезать по решёткам. Стали ставить на вторых этажах, потом и на третьих. Кое-где даже на четвёртых. Ощетинившиеся дома-тюрьмы с тёмными норами внутри.

Подхожу ближе к проспекту, людей попадается всё больше. За чахлым перелеском уже начнётся столпотворение.

Вот и остатки сквера, втиснутые между бетонными коробками. Ночью здесь был пожар. Какой-то козёл вымочил кисть в бензине, намалевал на маленьких мохнатых елях, посаженных в ряд, поздравление с днём рождения для другого козла. И поджёг. Жаль смотреть на изуродованные деревья, буквы написаны чёрным по живому.

У подъезда неторопливо курит врач «скорой». Бросает бычок, затем вразвалку входит, чтобы закрыть выезд. Может, кто-то уже отборолся за существование. Жизнь… Поток забавного и трагического. Нужно быстрее плыть в этом потоке.

Выхожу на широкую улицу. Надо включаться, должен быть внимательный, всё подмечающий взгляд. Ближе к народу, внутри него. Глаза у репортёра – как на шарнирах, крутятся всё время. И уши – как локаторы.

Оглядываюсь по сторонам. За выходные всегда что-то новое появляется. Новая вывеска: «Имидж-флористика». Интересно, что в этой конторе  происходит? Цветы в уши вставляют? На гиблом месте они открылись, за последний месяц там открылись и закрылись парикмахерская, химчистка, магазин игрушек, клуб анонимных алкоголиков. Это место проклято. Хотя странно, повсюду многоэтажки. Посмотрим, сколько продержатся эти, с цветами в ушах.

В очередной раз украли автобусную остановку: бетонная основа осталась, железные стены и крышу спилили и унесли. И с прошлого раза зияют дыры от украденных канализационных люков. А рельсов трамвайных давно нет. Интересно, сколько сейчас стоит килограмм лома?

Еле-еле тащится древняя старушка, в её руке пакет с надписью «Безумные дни в «Азбуке наслаждений»! Не дай себя обогнать!» Фотографирую на всякий случай. Может, для рекламного подвала пригодится. Или на стэнд-апе оборжу, хороший гвоздь для раскрутки монолога.

Недалеко от железнодорожной станции – новый рекламный баннер, большими буквами написано «Пинскдрев». После первого зачумления доходит, что имеется в виду мебель из города Пинска.

Тревожные кнопки на станции опять не подключены. Установлены как положено, по нормам общественной безопасности – через каждые пять метров, в антивандальных столбах. Но не работают, лампочки не горят. Не хочется думать о том, как придётся возвращаться, когда вылезут ночные уроды... Чертовски опасно всё это, нужно перебираться ближе к городской Стене. А сейчас – просто не думать. Спокойное раннее утро.

Народу ещё мало, все обычные. На платформе с одного гражданина слетела шляпа и полетела над толпой. В последнее время возвращается мода на шляпы, вот одна из них и полетела. Пострадавший бежал за ней при сочувственном ржании окружающих.

Народ прибывает, всё больше на каждой станции. Электричка не резиновая. Вот что-то долго не можем тронуться и начинается общение. Занимательный разговор по громкой связи между машинистом и пассажирами. Если переложить на язык классической литературы, то примерно такой:

- Закрываются двери!!! Не держите двери!!! Не держите автоматические двери!!!!

- Ага, ща! Пока все не влезем, не закроешь!

- Следом идёт поезд! Прямо за мной! Вот я уеду, а он сразу приедет!

- Ага, ща! Приедет такой же, хер влезешь!

- Освободите двери!!! Поезд и так опаздывает!

- А мы и не торопимся особенно. Кто торопится, пусть из окна вылазит и пешком дует.

- Двери автоматические, трам-пам-пам (непереводимая игра слов)!!!

- Да хоть механические!!! Пам-трам-трам!

- Наряд полиции, пройдите по вагонам!

- Га-га-га!!! Тут мышь не пролезет, не то что наряд чего-то там.

И т.п. Очень содержательная беседа. Народ против технической интеллигенции.

Едем, притормаживая у каждого столба. Видимо, из уважения к древнему искусству возведения столбов. Повожу головой по сторонам, ничего интересного, почти все чутко спят в наушниках. Только две бабушки, раздражающе бодрые для такой рани, переговариваются. Одна расхваливает какой-то особенный мёд: «Фрося, ты не представляешь, что это за мёд! Горло обволакивает как вазелинчик». Бабушка с фантазией. Интересно, в каком возрасте мозги умирают насовсем?

И ещё каждые три минуты включается автоматический голос: «В связи с резким обострением криминогенной обстановки не доверяйте незнакомым людям, избегайте слабоосвещенных участков местности…». А потом – нечеловечески сухие цитаты из Уголовного кодекса: «Статья шесть тысяч сто пять. Публичная, а равно и не публичная критика политики руководства страны, а равно подстрекательство к такой критике и приравненное к нему недоносительство наказываются лишением свободы на срок...».

Между этими объявлениями – другие, про психологическую помощь населению: «За умеренную плату наши специалисты помогут обрести смысл жизни…». Долбит по ушам, мешает настроиться на рабочий день. «Обрести»! Слово-то какое! Давно в тайге живёте, авторы объявлений? Это столица! Здесь ничего «обрести» нельзя, можно только добиться, выгрызть зубами и быстро унести, оглядываясь.

Несколько разрядил обстановку высокий старикан, непонятно как пролезший в середину вагона. Достал неизвестный музыкальный инструмент и начал перебирать струны. И бормотать себе под нос: «И зажурчали, зазвенели… Деревья, воздух и луга…». На своей волне, счастливый сумасшедший. Какие, нахрен, журчащие деревья и что-то там? Электричка как раз въехала в туннельную трубу, изрисованную граффити до последнего миллиметра, только мелькали перед глазами эти иероглифы преисподней и обитатели ночных кошмаров. Если верно утверждение, что по рисункам можно понять душу художника, у этих существ вместо души – моток проволоки.   

Приехали наконец. Ну что ж, можно признать состоявшимся мой личный психологический эксперимент. Такая штука: если сесть на лавку и смотреть в окно, напротив кто-то сядет. Но! Если смотреть прямо перед собой, никто не подсядет. Никто не хочет садиться под прямой взгляд, хоть мельком встретиться глазами с соседом напротив. Дискомфорт: все по своим футлярам. Дважды уже проехал туда-сюда, никто не подсаживался.

Спешу короткой дорогой, по переулкам. Столько больших баннеров с рекламой, что иногда непонятно, куда сворачивать, хотя все городские маршруты копытами истоптал. И надписи слишком идиотские – даже для рекламы. Что-то косметическое и подпись: «Шикарные волосы – всё, что нужно для счастья!» Так и представляются волосы на совершенно пустой голове. Волосатый мяч. Столько рекламы, что чувствую себя морской свинкой в коробке, обклеенной газетами. При этом свинкой, умеющей читать.

Вот уже памятник. Персонажу из прошлой жизни народа. В просторечии – «холодильник с бородой». Необычно всё-таки выглядит этот огромный бюст по пояс. Как будто где-то отдельно стоят его каменные ноги. Наверное, когда этот пазл соберется, наступит Апокалипсис. Глупо и злобно смотрится этот идол, вокруг которого когда-то текли и радовались толпы со знаменами. Бессмысленно торчит, как последний клык погибшей империи.

Показалось здание редакции. Как всё-таки хорошо, что вернулись в старое здание. Последнее бумажное издание страны возродилось из небытия. Пять лет кочевали по подвалам из-за этой грёбаной опечатки! Велика сила печатного слова… 

Какой же был тогда шумный скандал! Из-за той статьи про поп-звезду Мавру Шампанскую. Заголовок статьи выглядел так: «Богиня из пены – Шмара Шампанская». Перед окончательной правкой было – «Шмавра Шампанская», но корректорша привела это имя к литературной норме, не задумываясь о юридических последствиях… Добросовестная долбоебесса… И главред был в отпуске.

Хроники судебного процесса битую неделю освещались всеми подряд. Остроязыкие наблюдатели в большинстве своем полагали, что процесс начат не из-за публичного оскорбления, а от досады. Жаль, что не продюсер звезды додумался до такого звучного псевдонима. Как шикарно можно обыгрывать на афишах и обложках две буквы «Ш»! Какая была бы монограмма! Вензеля на альбомах и стилизованные ворота в фамильном замке!

Нанятый редакцией дорогой адвокат углубился в дебри языка. Им было отмечено, что злосчастное слово имеет, безусловно, французское происхождение, обозначая свободолюбивую и пылкую женщину. Как говорят французы, «шмара элегантик», в эпоху Ренессанса – «шмара сенсуаль».

Искажения в оттенках восприятия этого комплимента, безусловно, не охватывались умыслом редакции, стоящей на изначальных культурных парадигмах. Мы – Европа или что? Давайте прямо здесь разрешим этот трёхсотлетний спор! Адвокат упоминал Рабле и Вольтера, словари и монографии, пел и гремел, щёлкал и переливался, как соловей. Публика слушала развесив уши, судья спал с открытыми глазами.

Адвокат потерпевшей не прибегал к интеллектуальному слалому, скучно бубня про размеры ущерба, нанесённого деловой репутации. Процесс был заранее выигран одним телефонным звонком. Учитывая, Чьей любовницей была поп-дива, разорение респектабельного глянцевого издания было неизбежным.

Моральный ущерб был выплачен и дорогое издание, пахнущее сладкой жизнью, скатилось в дешёвый офис, пахнущий чем-то другим, и желтизну – как по качеству бумаги, так и по содержанию. Тяжёлые были времена, иногда спасал только раздел социальной рекламы. Там можно было печатать купоны, их вырезали пенсионеры, чтобы получить бесплатный хлеб.

Но вот – вернулись. В новом культурно-обозревательно-светско-деловом формате, сбросив лишнюю гламурную кожу.

Старое здание, рядом с пожарной инспекцией. Глубочайший символизм этого соседства нарушали только бесконечные вымогательства бабла. Будь всё здание редакции из несгораемой сейфовой стали, всё равно бы вымогали. Сотрудники-то ведь могут загореться. Сгореть на работе.

Нередко пожарные инспекторы забредали в здание редакции, дыша перегаром и осматривая насквозь прокуренные кабинеты на предмет источников огня, чайников и вообще всего, что может возгореться или возгореть что-либо. Самые талантливые из них проводили занятия, на которых обучали переворачивать огнетушители (весь реквизит приносили с собой). Забавный и бесполезный отросток огромного государственного аппарата, до которого ни у кого руки не доходят. Жизнь ушла вперед, а они остались. Бензина, чтобы выехать куда-то, у них всё равно нет, вот эти алкаши и ходят по соседству, а ближайшие соседи – это мы, пожароопасные бумагомараки.

Был как-то маленький смешной эпизод, мы с Максом его потом обыграли в клубе «Конская ржака». Небольшой был номер – я вышел налить воды в запрещённый чайник и наткнулся на средней степени нетрезвости начальника подразделения, предназначенного для борьбы с чайниками. Подобно монгольской коннице, его бухие подчинённые налетали на беззащитные кабинеты и горе тем, кто не успел спрятать чайник в сейф, а сейф – в шкаф. И вот я наткнулся прямо на него. Он уставился на чайник. А я говорю ему: «Это муляж, для занятий с коллегами по пожарной безопасности». Он одеревенел, а я нагло пошел набирать чайник. А потом провёл занятие. Достал муляж и говорю: «Смотрите внимательно! Вот таких предметов у вас не должно быть! Чай пейте из ваз и пепельниц, которых тоже не должно быть». Все кивают головами, кто-то записывает.

Почти на месте. Уже редакционная столовая, новую вывеску прибили. Надпись очень изобретательная – «Столовая». Не знаю, кто им пишет тексты. Буквы огромные и чёрные, как вывеска в крематории.

Проходит политический обозреватель Дутов. Кивает, но я не замечаю. В прошлый раз я первым поздоровался, но он притворился, что читает надпись у меня за спиной. Пусть сейчас вхолостую помашет своей жопорепной физиономией. Чтобы здороваться – нужны двое.

Прямо перед дверью – гастрономический обозреватель Толстов. Вопреки фамилии этот человек – тощ, как перо, выдернутое из филейной части умершего от старости гуся. И, в принципе, столь же талантлив. Пожимаем руки. Когда уж отомрёт этот древний обычай – руки пожимать кому ни попадя! Раньше этим хоть показывали, что в руке нет оружия. А теперь что?

Опаздываю. А вот и начальник, замглавреда, на часы смотрит. Что это с ним случилось за выходные? А, с автозагаром перебрал и ботекс сделал. Морду заморозил. Ищет себя, как и любой человек. Был Федя – стал Педя. Эволюция.
Наконец внутри. Ух, какой же непередаваемый шум в этом бедламе! Как будто пожар уже начался. Как внутри кофемолки.

Посторонний с улицы чувствовал бы себя, как обезьяна на стройплощадке. Старое здание, теснота, народу прорва, все годами сидят на головах друг у друга. До отдельного кабинета не доработать ни к старости, ни к древности. Сам главный редактор сидит напротив своего заместителя, а тот – напротив своего начальника. Сложная диспозиция. Впрочем, замглавреда – предмет мебели по сравнению с пассионарным боссом.

Главного редактора слышно уже с улицы, не спасают двойные стекла. Могучий руководитель. Носит сразу два прозвища: «Альбатрос» (из-за длинного носа) и «месье Хоботье» (неизвестно из-за чего). Впрочем, он ещё и картавит, наш альбатрос из Нормандии. Картавость, вместе с пышными усами, была приобретена в ходе длительной командировки в… Афганистан, нет, всё-таки во Францию. Да так и осталась.

Главред имел внешность благородного мушкетёра, но манеры пьяного разнорабочего. Или боцмана. Каким он был до многолетней заграничной работы, никто уже не знал. Возможно, культурный багаж, приобретённый им в утончённой Франции, просто не долетел обратно. Не был пропущен таможенниками через границу. Превышение веса. Негабаритный груз. Выражаясь метафизически – не просочился этот багаж сквозь невидимую завесу, отделяющую нашу страну от… всех других обитаемых мест.

Месье Хоботье был хамоватым, мелко рубящим правду-матку в капусту, плюющим на всё, кроме результата, но в целом неплохим мужиком, острым, быстрым, схватчивым газетчиком. Его письменная грамотность была на высоте. С зоркостью настоящего альбатроса он видел все мелкие и мельчайшие опечатки, глюки, косяки, ляпы, нестыковки, бзики, маразмы и прочее, неизбежно возникающее в аврале еженедельника. При случае мог написать и сам – бодрым и ясным газетным слогом.

Но устная речь… Впервые слышавших его постигало впечатление, сравнимое с… Ну, как если бы, к примеру, в зоопарке вы остановились, любуясь изящным розовым фламинго. А он бы поднял аристократическую голову, мрачно посмотрел на вас, сплюнул и хрипло предложил дать закурить – по-хорошему. Или голозадый гамадрил, перестав выкусывать блох, стал бы рассуждать об эстетике Ренессанса. Полный отрыв башки, этот контраст между внешностью и речью.

Матерные слова Хоботье использовал редко, раз триста в день, только в минуты крайнего гнева или удивления. Побежденная главредом привычка материться иногда оставлялся ощущение недосказанности после каждого его слова. Из уст его готовы уже были вырваться всем известные слова, но вырывались только их начатки: бл, хр, пзд. Блхрпзд!

Иногда предательские буквы прокрадывались в обычные слова, рождая мутантов («Еб…стественно, мудодел сохатый!») или непереводимые поговорки («Ёж твою медь!», «Ешь твою мать!», «Ёб твою муть!»). Кошмар переводчика.

Какой-то налёт интеллигентности периодически возникал, особенно если по радио звучал вкрадчивый французский шансон, но стряхивался быстро, как пыль с человека, уснувшего у дороги, а потом вскочившего. Бурное и косноязычное красноречие главреда не давало мозгам слушателей войти в привычную колею.

Молодые сотрудники сначала записывали его перлы, потом переставали, никакое собрание сочинений не вместило бы его извержений.
Вот и сейчас, наверное, поочередно орёт сразу в две телефонные трубки, ещё две лежат на плечах. Сто децибел, будто на телефонной станции включили перфоратор и нужно перекричать. И глаза выпучил, как выброшенная на берег рыба. С таким темпераментом ему бы сваи забивать, а не в буковки вчитываться.

Действительно, главред ревел по телефону, страшно картавя и решительно обновляя древние запасы языка:

– Это вам понадобится кгыша! И мне понадобится?! Ебонадобится!!! Хватит тянуть меня за вымя! Это пока вы выходите сухими из воды! А скоро будете выходить мокгыми из пустыни!!!

И тут же – в другую трубку:
– Какого ещё? Хега, я имею в виду? Какого хега вы мешаете вёгстке блхрпзд?

И тут же – в третью:
– До каких пог будет не готова статья? Я не пго это спрашиваю! А я спгашиваю, до каких пог можно спгашивать, до каких, спгашивается, пог?!!!!

Бросил трубку, поднял и – туда же:
– И убегите эту хегню в концовке! Это должен быть величайший абзац в истогии абзацев! Пгосто абзац, какой абзац! Кгупными буквами подчегкните!

И параллельно – в четвертую:
– Нужен пегевод с немецкого. Есть пгактикующие языками?

И отвечает на звонок:
– Мы дгуг дгуга не поняли. Точнее, я понял, что вы, то есть ты, меня не поняли! Я спгосил «Когда будет готова статья?», а ты отвечаете: «Свинья – пагнокопытное!»

Ещё звонок:
– Не надо мне пельмени в мозг заталкивать! Я с вечега жду макета, уже все волосы на пятках повыдёггивал!

Какие всё-таки интересные существа руководят нами. Хоботястый шерстопят.

Прохожу к себе, приветствую трёх коллег и одного стажёра. Сейчас к главреду. Очередной номер подвисает, а я всё-таки считаюсь первым пером. Застёгиваю все пуговицы (главред был военкором в… Афганистане и любит стиль милитари).

Выдвигаюсь к начальнику, образцовый, как плакат. Немного задержал телефонный звонок, это как раз главред и звонит, интересуясь, к какой матери я провалился и знаю ли дорогу обратно.

Отнес трубку подальше от уха. Стало легче, «Рявк!» «Гав!» доносились издалека, как будто дверцу собачьей будки прикрыли. Не бережёт себя наш главред. Опять изволил сильно гневаться. Сильно изволил.

В приёмной неожиданно пусто и тихо, только секретарша смотрит из очков в разные стороны.

– Чем занят наш Альбатрос?

– Вычитывает передовицу.

– Необычное занятие для птицы.

А тут и главред услышал голоса в предбаннике, орёт:
– Заходи давай!!! Чего ты там ждешь? Автобуса?!

Он сидел при выключенном компьютере и пустом столе, в который мрачно и пристально смотрел.

На его задумчивый череп бросало тень высокое лимонное дерево, собственноручно выращенное. Хобби такое. Напомнило мне давнишний замысел – прократься ночью к главреду в кабинет и понадкусывать лимоны на ветках. В порядке товарищеского прикола и лёгкой благодарной мести за совместную работу. Но пока руки не дошли.

Я подложил ему три репортажа, ожидая увидеть начавшуюся работу мысли, но ничего не поменялось. «Чучело альбатроса».

Наконец главред включился обратно в эту реальность и, рыча, начал читать. Высказывает соображения в своем танковом стиле, но я пока отмалчиваюсь. Я – интеллигент и должен безмолвствовать. Наконец всё одобрил, за исключением последнего материала. Нашел сомнительную информацию. Откуда я это взял? Запас отпущенной мне кротости и терпения истощается, начинаю заводиться.

– Это нужно перепроверить ещё раз.

– Я доверяю своим источникам.

– Нужно перепроверить и во всем убедиться. Стремись не по верхам деревьев лазить, картошку собирая, а упорно работать!

– Что это значит – «работать у порно»? Быть ближе к порно-бизнесу?

– Хорош языком чесать!!!

– Оставьте мой язык в покое. Я же говорю, что не имею отношения к порно-бизнесу.
Ускакал, не дожидаясь, когда лицо главреда станет бурым.

Нет, не ускакал… Забегает толпа и вносит меня обратно. Обрушивается внеплановая летучка. Не успел смыться. Главред начал вещать. Неизвестно с чего он стал раз минуту произносить следующее заклинание: «Не нужно дожидаться, пока жареный пеликан клюнет!» Его заклинило на этом свежем образе и жареный пеликан сопровождал всё его выступление.

Всё закончилось, народ разбежался. Наконец в кабинете. Уселся и расправил те места, где должны быть крылья. Пишу быстро и вдохновенно, словно сижу на горячей сковороде и с каждой удачной фразой она немного остывает.

Так, это готово… Три телефонных звонка. Блин, засада! Источник не принёс материал, статья подгорает. Сейчас что-то сделаю, без паники. Хорошо, что холерики не падают в обморок, а взрываются.

И ещё одна засада, соисполнителя не могу найти, как провалилась, все телефоны молчат. Где же эта варёная овца?! Послал Бог соавтора!

Попутно стажёр что-то подсовывает, цепляю глазом его заметку «О проблеме захоронения трупов животных». Советую ему:

– «Животных» не пиши, будет броско и коротко. Скотомогильники твои провинциальные никому на хрен не интересны, а так хоть заголовок будет цеплять.

– Понял. Слушай, а что такое – «объект животного мира»?

– Ну, например, обезьяна.

– А субъект животного мира тогда кто?

– А это уже ты. Правда, ты тоже обезьяна. Не приставай.

Смышлёный парнишка, старается. Молодой ещё совсем, но это временно. 

Другого стажёра гоню с поручением в город:

– Только быстро давай, не как обычно!

– Да я же как молния!

– Если бы молнии с такой скоростью летали, на них бы шашлыки жарили! Погнал!

Принесли пачку бумаг на просмотр, выполняю функции «свежей головы». Тексты какие-то дикие. То у них «минимизация активизации» (?!), то предлагают «рассмотреть пробелы в законодательстве» (то есть рассмотреть отсутствующие нормы) и т.д. Рассмотрите дырку от бублика! Жаль, но дырку в голове пустырником не вылечишь.

А это что за материал?! Вообще не цепляет. Муть необычайная. Наверное, это можно было бы читать с пивом на пляже, но само по себе… Пляж захотел? Песка насыпь на пол и сиди читай.

Звоню в соседний кабинет:

– Опечатку исправь: не «методичный смех», а «мелодичный». Концовку и начало поменяй местами. Второй абзац выкини и неси на корректуру.

И сам несусь к корректоршам, не уверен в одной фразе. Мимо, топоча и обгоняя, убегает на волю краснощекий и весёлый коллега. Приглядываюсь и опознаю в нем известного раздолбая. Надо же, а утром был как умирающий лебедь. Непонятно, в чём душа держалась. Но дали больничный и всё сразу наладилось. Вообще лечебные свойства больничных ещё не изучены.

Это был самый нерадивый сотрудник в истории сотрудничества, по прозвищу Дима Твою Мать. Сразу вспоминаю последний подвиг этого гения. Наисрочнейший материал для разворота, промедление ведет ко всеобщему параличу. Опытнейшая корректорша Барбариска со скоростью звука вычитывает статью, обозначает кучу ошибок, и заодно – технический ляп. Слово «совсем» написано так: «сов сем». Дима Твою Мать убегает вносить правку и снова приносит документ на визу. Барбариска смотрит, а там написано: «с овсем». Тут у неё планка и упала. А ржать все начали позже.

Попутно вспомнился один забавный случай с этой корректоршей. Барбара Ивановна… Известная всей столичной пишущей твари как Барбариска. Ей говорят (при большом стечении народа), мол, не хотите ли взять путёвку в Анапу на май? Всего одна осталась, за неё борьба идет. Видите, клочья летят? А вот два поцарапанных победителя – уже с путёвками. И она, с таким гламурным поворотом головы, небрежно роняет: «Не, не поеду. Там в это время ящур». И пошла себе. А обладатели путёвок смотрят друг на друга. В их расширенных глазах – море и скотомогильники.

А сейчас немного потусторонняя задача, нужно набросать поздравительный адрес какому-то упырю из мэрии. Спонсор затребовал бумажку, чтобы её прочитать. Написал кое-как, со скрипом в мозгах. Из-за суматохи в голове вертелись какие-то идиотские штампы типа «Многие годы Вы скрепляете единство дружного коллектива цементом (?) своих добродетелей». «Для своих коллег Вы являетесь не только товарищем, но и соратником». «Для своих товарищей Вы – не просто коллега». «Для своих недобродетельных коллег Вы – добродетельный товарищ». «Для всех нас Вы – одновременно товарищ и друг». Как вывеска на собачьей выставке.

Вспоминаю попутно другой поздравительный адрес и тот незабываемый день колдовства – проводы на пенсию легендарной редактрисы. Была лицом редакции. Такая вальяжная, с вечной сигаретой в лошадиных зубах. Но профи, конечно.
Возраст, зрение… Пришлось уходить на покой. Удивительно, что не спилась в нашем зоопарке! Большая редкость! У коллег, достигших аналогичных седин и регалий, печень обычно увеличена настолько, что выпирает из правого бока, как проглоченный мяч для регби. Даже через пальто видно.

В общем, провожают редактрису, заслуженную-перезаслуженную. Как бы сказать – патриарх женского рода? Матриарх? Итак, провожают матриарха. Пришли все соучастники, даже античные корректорши, древнее столичной мостовой, выползли в парадных платьях старушачьего цвета.

Появляется виновница торжества, дарит всем улыбки и не отбирает назад. Тёплые слова, лобзания, забвение обид, кто-то от чувств вытирает слёзы половой тряпкой. Всеобщее оживление и умиление.

И тут… Открывается дверь и входит главред с двумя спонсорами. Выражение лица обещает нечто волшебное. Все замерли. Главред выдвинулся вперед и открыл… Как бы это величественнее выразить… Открыл свой зев. И говорит оттуда, торжественно, как с борта крейсера:

– Уважаемая Тамара Вседлов… Всевлод… Вседовол… ****ь. Всеволодовна! (Впервые по отчеству! Наше-то чудище! Обезьяна деревенская! Папе Римскому прозвище бы прилепил, не успев поздороваться. Впрочем, люди, которых назвали Всеволод, детей иметь не должны, конечно. Язык сломаешь на детях.) Отвлёкся.
В общем, говорит главред: «Уважаемая! Вы – наше всё, коллеги не дадут подтвердить, то есть соврать, то есть вы поняли. Все профессиональные премии и отличия у Вас уже есть. Мы долго думали и решили, что должны подарить Вам… лимон баксов!» Все выпали. Неужели?!

И тогда это чудище достаёт из пакетика лично выращенный лимон, завернутый в 100-долларовую бумажку (!!!) Все онемели. Первой пришла в себя облагодетельствованная сотрудница (что значит опыт и наросшая за годы работы бронебойная шкура!). Она обворожительно улыбнулась, повела плечами, взяла 100 долларов и засунула себе куда-то в район исподнего. После этого подняла бокал и провозгласила: «За настоящих мужчин!» И выпила не чокаясь.

Излишне говорить, что этот эпизод ещё битый месяц обсуждался во всех курилках. Не каждая редактриса в свой последний творческий день становится стриптизёршей.

…Работаю, работаю быстрее и быстрее. А с тыла наплывает ещё одна задача.

Халтурка для коллег с телевидения. Как бы улизнуть на пару часов? Нужно взять интервью у этого быстрорастущего политического козла, его фарфоровая улыбка уже на всех телеканалах. Не люблю этот жанр – телеинтервью. Тем более что камера будет сбоку, а не из-за спины. Идиотское статичное положение: он будет смотреть на избирателей сквозь меня, а мне что делать после каждого вопроса? Головой кивать, как болванчик? Восторженно улыбаться? Я ведь в кадре всё время. Противно. Хорошо, хоть вопросы с его аппаратом согласованы. И спесивый, наверное, ублюдок, подаст два пальца. Вопросы-то согласованы, но заезда нет, нужна какая-нибудь фраза про его меценатство и мудрое законотворчество. Для установления контакта. Сейчас придумаю…

– Уподобляясь мельчайшим насекомым, ползающим у храма Вашей мудрости… Вашу мать!
Ладно, нужно просто втоптать самооценку на этаж ниже. Взгляд – снизу вверх. Сильно снизу и высоко вверх. Не привыкать. Хлеб такой.

…Вот и закончилось, еду обратно. Душно было, как в душегубке. И надо же, какой кретин! Процитировал «Аристопеля». На всю страну. Конечно, греческая мама называла этого философа Аристотелем, но ведь прямой эфир, всё ушло… Теперь проще поправки в учебниках сделать.

Вроде бы все срочняки разбросал. Поизносился, но мысли ещё светлые. Светлые, как у проктолога в конце дня. Ну, сейчас ещё в одно место съездить и можно притормозить.

Вваливается полуприятель, светский репортер Максим Буй:

– Что ты здесь делаешь? Дуй на поэтический вечер!

– Ну, если Буй сказал «Дуй» – значит, поэтический вечер уже начался.

– Это ты здесь такой языкастый, прима-балерина! А вот окажешься среди народных трибунов, выразителей, понимаешь, настроений масс, кумиров публики, так сразу тебе самооценку поправят.

– Уже замер в нетерпении. Где это волшебство будет происходить?

– В «Катапульте».

– Легендарное место. Овеянное, так сказать… Овеянное. Что в меню?

– Вечер индустриальной и деревенской поэзии. Вместе с перфомансами. И знаменитыми инсталляциями. Посвящен десятилетию «Содружества ненормальных».

– Деревенская поэзия – это что? «Он смотрел за околицу, в задумчивости жуя край седла… »

– Давай уже, цитируют там, а не здесь! Ноги кормят репортёра.

– Говоришь, как моя будущая тёща. Зануда страшная, хоть и незнаком ещё.

Стартую, какого чёрта.
До Катапульты от редакции – десять минут на метро, потом ещё немного быстрым шагом. Самая старая часть города. Старинная лепнина на зданиях почти не видна из-за копоти с правительственной трассы.

Спускаюсь в метро. Этот непередаваемый душный запах мокрой шерсти и утраченного величия. Высоченные, но обшарпанные потолки со сбитой лепниной, стены, исписанные граффити…

Двери поезда захлопнулись перед носом. На половинках дверей кто-то из художников-урбанистов нарисовал глаза. Двери закрываются – и внезапно возникает пустой взгляд огромных глаз. Только такой взгляд может охватить толпу целиком.

Почему-то вспоминается этот забытый студенческий проект, начатый, когда только пришел в редакцию. «Взгляд назад». Ретроспектива трагических событий. Целая гора «писем трудящихся» о том, что творится в стране. Если бы тогда их кто-то прочитал наверху, можно было предотвратить распад…

Поднимаюсь и неожиданно просыпается хриплый репродуктор. Нелепая попытка вкрутить в головы масс хоть что-нибудь из разумного, доброго, вечного. «Будьте вежливы с окружающими, не толкайте слабых, не топчите упавших...» 

Потом звучит объявление: «Уважаемые мегаполисяне! При подъёме на эскалаторе смотрите прямо перед собой, чтобы не мешать работе камер видеонаблюдения...», «Требуются работники, имеющие начальное образование», потом что-то ещё, уже не слышно, шум улицы перекрывает.
Нескончаемые потоки машин. Вечер понедельника…

Прохожу мимо Большого Театра, замечаю толпу интуристов. Экскурсовод что-то вещает, с характерными менторскими взблеиваниями. Вдруг к группе робко подходит молоденькая балерина в парадном наряде, пачке, все как положено. Ей включают на телефоне музыку из «Лебединого озера» и она начинает танцевать перед этой группой. И ещё прибывающая толпа окружает кольцом. Нет, конечно, красиво, все эти па и безумные шпагаты, но за стенами театра, на виду у кучи зевак... И музыка такая звучит из фитюльки. Как-то унизительно это все выглядит.

Профанация искусства. Балерина Большого на потеху непонятно кому. Умирающее балетное искусство. Странное развлечение. Иностранные туристы хотят успеть увидеть, ведь здание театра выставлено на торги. Два международных банка стремятся сделать из него центральный офис.

А вот и она, цель вечера – знаменитая стеклянная полусфера. Интересный был эксперимент, потом ставший классикой информационной политики. Цинизм – основа успеха в медийном поле. Главное – быстрота и натиск. Кто прокукарекал первым и сразу из всех углов – тот и прав. Важнее не смысл прокукареканного, а громкость. Тысячу раз повторённое – нестираемая истина.

Говорят, уже очень давно, лет тридцать назад, во время какой-то смуты, на этом месте расстреляли демонстрацию. Много народа погибло, всё было кровью залито. Потом правозащитники установили здесь огромный памятный камень с табличкой и каждый год проводили чтения и шествия вокруг. Стояли, пели, читали нараспев. Символ памяти. Свечи, речи, шумиха, провокации, не позволим забыть, позор палачам.

В общем, нежелательный очаг политической активности. В центре столицы. И Запад смотрит на всё это в бинокль. И Восток смотрит в микроскоп. И даже нищая Африка осуждающе смотрит, поднеся ладонь к глазам. И президент пообещал камень не трогать. Вечно, мол, будет на этом месте. На память всем нам. И цветы возложил.

Возложить-то недолго, но делать что со всем этим? Было непонятно, пока не определились наконец с исторической миссией нации, имперским величием и непогрешимостью Вождя. И министерство пропаганды не создали. А внутри министерства нашлась какая-то светлая голова, решившая проблему на раз.

Как-то ночью к камню подкатила колонна грузовиков, из них вытащили запчасти. Раз-раз, за ночь собрали и получилась она – катапульта, огромная, тяжеленная, никакой толпе не сдвинуть. На треть площади размером.

Злосчастный камень подняли и зарядили в неё, отодрали с него табличку, а рядом поместили другую. Все желающие могли прочитать, что перед ними – оружие древних. Средневековая катапульта, обнаруженная археологами у стен древней столицы. Кочевники штурмовали наши стены, но после контратаки сил добра бросили всё и бежали. Даже выстрелить не успели в последний раз.

Потом повесили над катапультой прозрачный купол и назвали музеем обороны столицы. Стильно, красиво, с ночной подсветкой. Правозащитников, которые ничего не поняли и пытались что-то изобразить, хватали и бросали в тюрьму за посягательство на историческую ценность. И – подача в криминальных новостях. Это же надо, какие ренегаты! Пытались осквернить историческую память народа! Ничего святого – в музее пытались политическую агитацию проводить! Должны быть какие-то рамки у людей?

Очень эффектная комбинация… Несколько лет прошло, никто уже и не помнит этой истории, кроме медийщиков. А для молодёжи – катапульта и есть. Оружие древних. Крутой артефакт откопали.

И место стало не трагическим, а суперпопулярным, тусовки непрерывные. Музей был недолго, сейчас – модный ночной клуб «Катапульта». Подставки этого агрегата – просто подарок для стриптизёрш. Новинки трансовой музыки звучат отсюда на всю столицу. Но сейчас сравнительно тихо. Концептуальный вечер. На подмостках – поэзия, царица искусств.

Уже на подступах толпы публики. Много фриков и просто неадекватных, это их фестиваль. Выхватываю взглядом разных персонажей: чувак в юбке или чем-то похожем, как будто футболку одевал снизу, дотянул до половины и так оставил. Чувак с зелёной бородой до пупа, рядом чувиха в подтяжках (я думал, это мужской аксессуар). Чувак-чебурашка – с шерстяными наушниками размером с арбуз каждый. Чувак с мишенью, нарисованной на лысой башке, борода с дредами. Чувиха, точнее, целая чувачелла… Просто голая. Кто-то с мусорным ведром на голове, с прорезями для глаз, как у рыцаря. Вон ссора между ходячими рекламщиками – людьми-гамбургерами и людьми-хотдогами. Наскакивают друг на друга, толкаются поролоновой униформой.

Фанаты группы «Упырясы» едут на тележках, угнанных из супермаркета. Поп-группа «Глюква» вылазит из лимузина, дальше видна панк-группа «Вжопемаломеста», трэш-банда «Злая плесень», вся в татуировках, позирует фотографам. Активисты экологического движения «Умирающая река» лезут под телекамеры, их гонит охрана.

Под неоновой вывеской курит популярный рэпер Иван Торф. Комик Ананасий со стоящими дыбом рыжими волосами даёт автограф. Основатель сети молодёжных фэшн-бутиков «Конь в пальто», историк телевидения, забыл фамилию, тщедушный музыкальный критик Лев Абордаж… Все знакомые по таблоидам лица и фигуры крутятся и мелькают.   

У входа бесплатно раздают поэтический сборник «Солнце на морде». Продираюсь внутрь, в тусевную, шум, гам, дым. Понеслась! Достаю блокнот и делаю пометки. Двести строк репортажа о главном культурном событии года. Телекамеры, иностранцы, все толкаются.   

Первым вижу юную звезду поэзии, сколько же ему? Лет двенадцать. Мальчик-вундеркинд Кока Инов. Забирается на пятачок, объявляет: «Избранное. Стихи о кондиционере». Хлопки. Гордо читает: «С гор дует кондей. Захолодей! Заморозей! Перфоратор души…»

Обладатель слишком горячей души остановился и трагически задумался. Далеко пойдет.

Кто-то сзади могучим басом потребовал: «Раздавленный город! Выпусти наконец из вокзалов кишки поездов!»

Лирический стеклорез справа: «Ушли все поезда. И рельсы заросли травой…» И ещё лирика: «В психопатическом тумане мне служит маяком твой взгляд...» 

Это индустриалы. Авангардное направление. Все хит-парады оккупировали, положили свои тексты на трансовые ритмы.

Рядом с ними поэты-навозники в телогрейках, деревенское направление: «Я в лес иду со ржавою лопатой, чтоб откопать подснежник для тебя…» 

Толпа слушателей, кто с бутылками, кто с дымящейся травой, перемещается от одного чтеца к другому.

Трёхметровая картина городской свалки с надписью «Пейзажопа». Знаменитый  зелёный художник-анархист. Он здесь, в публике! Ражее и рыжее чудище с засаленной искусственной незабудкой в бороде. Борода окрашена в цвет незабудки – голубая.

Выставка портретов-натюрмортов. Быстро набирающий силу новый жанр. Некоторые портреты сделаны из туш животных. Отходы скотобойни на службе искусству. Усы и бакенбарды из коровьих хвостов оригинально смотрятся.

В глубине виднеется авторская копия знаменитой картины, когда-то созданной специально для крупнейшего Имперского аукциона. На белом холсте неряшливо написано крупными буквами: «Не могу поверить, что вы покупаете это дерьмо!».

Мощный был провокационный ход, а сейчас – третье место в списке самых дорогих картин современности. Платиновая рама, два солидных охранника по бокам шедевра.
Народ ещё прибывает. Вот дауншифтеры вылезли из своих подземелий. Грязные, в шахтёрских касках. Вот их идейные противники, обитатели крыш – ап-шифтеры.

Вон «фуфайки» спорят о чем-то с неоготами, драмбасеры протаскивают здоровенный тамтам, психофрики сгрудились в кружок… А вот и романтики, конкуренты ап-шифтеров – чердачные поэты луны, движение «любователей». Всё перемешалось, уже непонятно, где слушатели, а где творцы.

Вдруг чувствую на себе чей-то пристальный, оценивающий взгляд. Верчу головой, никого из близких знакомых. Да мало ли, понравился кому-то или за блогом следят. Но тяжёлый какой взгляд, как под прицелом... Оглядываюсь ещё раз, очень внимательно. Никого.

Шум на входе, появляются «люди асфальта» – замкнутая элита арт-движения. Нарисованные на голом теле галстуки в горошек, бросаются офисным мусором.

В уши залетают обрывки лекции. Очкастый толстяк с канала «Культура», крупный эксперт по подъездной живописи. Говорит вдохновенно, плюясь, но плохо слышно из-за гама. «Специфика архитектоники типичного подъезда… Техника рисования окурками… требует не твёрдой руки, но трепетных, боящихся обжечься пальцев… Рассматривая блевотину как смысловую доминанту подъездной инсталляции…»

Набрасываю свои двести строк в блокнот, смотря и слушая во все стороны.
А здесь как трогательно… Ремейк знаменитого финала пьесы «Листопад». Видел в оригинале, сто лет назад, в драматическом театре. Там в конце поднимался занавес из склеенных кленовых листьев. Безумно красивое красно-жёлтое полотно. Потом с шумом включался ветродуй, листья улетали в зал, открывая актёров, замерших в поклоне. Потом какая-то светлая голова додумалась и голых актеров обклеивать листьями…

Приближаюсь к опасной зоне. После чистого искусства – политические манифесты. Знаменитая инсталляция «Страна-корова». На картонной корове размером с сарай нарисованы красные пятна и наклеены тучи слепней-чиновников. Рядом – создатель, аскет-отшельник, живущий у скотобойни.

Ну и гвоздь программы – статуя «Телезритель». Неужели подлинник из музея современного искусства? Не могу определить на глаз. Статуя вся из мусора. Вместо ушей и глаз – унитазы.

Нет, это был не гвоздь. Вот здесь самое необычное. Перед чем такая очередь? Каждый будто хочет что-то попробовать. Премьера, как бы ближе протиснуться…
Лампы гаснут, становится всё темнее. Что тут? Публика замолкает. Шум остаётся за спиной, а здесь действительно все молчат.

Вспыхивает текст пролога – красное на чёрном:

Ползёшь или бежишь – невелико различье.
Ведь всё равно Бог вздрогнет от обличья
Явившейся души…

После этой странной надписи, каких-то непонятных, старинных, неупотребимых слов – одна темнота.

Показывается непроницаемо глухой туннель из чёрного картона.
В начале туннеля – беговая дорожка, вмурованная в глубокую бетонную яму. Яма в форме могилы, даже муляж креста в изголовье. Человек начинает бежать по дорожке и в конце туннеля загорается лампа. Человек останавливается – лампа гаснет… Зрители вокруг лампы остаются в темноте.

Человек снова начинает бег, не видя лампы. Он подпрыгивает, отрываясь от дорожки, чтобы взглянуть на лампу – она снова гаснет. Нужно непрерывно бежать, глядя в серый бетон перед собой. И только по отсветам над головой понимать, что лампа горит. Перед зрителями – знаменитый перфоманс «Жизненный путь»…

Через два часа, ошалев от впечатлений, доделываю и сдаю репортаж. Только так и нужно писать, пока впечатления не остыли. Лучшее, что есть в современном искусстве. И заголовок родился сразу – «Мегаполис глазами вечности».

Наконец свободен. Остаток вечера, на границе с ночью. Через час – выступление в «Конской ржаке». А потом напьюсь как свинья. Или подцеплю кого-нибудь…

Надо только по-быстрому закрыть одну халтурку для радио, набросать астрологический прогноз на завтра, чтобы этот мордастый хорёк, «астролог в десятом поколении», прочитал в эфире. Поразительно, что за это платят хоть что-то. Видимо, немногие в состоянии писать каждый день по двенадцать фрагментов из слов, как-то связанных друг с другом. Так, что нас ожидает завтра? «Козероги! Не проглядите удачу в тумане осеннего дня!». «Весы будут успешны в финансовых или личных делах, выберите, что для вас важнее», «Овнам поможет их упрямство, помноженное на профессионализм», «Стрельцам следует избегать ловушек со стороны коварных Дев»… 

Готово, отправляю клиенту на почту и можно немного пошарить по Сети.
Твою же мать! Совсем забыл ещё про одну халтуру, а завтра сдавать. Сюжет рекламного ролика для премиум-сыра «Имперское величие». Голова не варит, но нужно что-то выдавить из себя, реальные деньги платят. Товаров много, идей мало. Сейчас что-то соображу… Полминуты экранного времени. Сначала – закадровый текст, потом – описание картинок. Так…

«Сыр служит человеку на протяжении веков…» Что за пафосный дебилизм? «Века пронеслись, а сыр остался…» К чертям историю! И так много исторических роликов. Тошнит от них. А тут нужен обратный эффект. Что-нибудь эстетическое, эдакое приятное на глаз и ощупь…

«Идеально круглые дырки, дарованные природой… Циркуль природы, прочертивший эти круглые дырки…» К чертям форму! Запах, запах обыграть нужно! Где этот долбанный образец? Пахнет прелыми носками… Носки… «Конец дня. Уставший, ты приходишь домой, а там тебя ждёт сыр». «Ты ждал его весь день и вот он дождался тебя». Не то. Нужно чувственности добавить, эротика – двигатель рекламы.

«Наконец-то он твой… Вы вдвоём и никого вокруг…» Нет, так нельзя. Свингерское движение не поймет, а это большая целевая группа.

«Он плавится под твоим взглядом… Освобождённый от тесного целлофана, он ждет тебя, влажный, мягкий и податливый… Ты знаешь, что сыр рядом, и всё поднимается внутри…» На грани цензуры. Твою же мать! Ступор какой-то.

Дай посмотрю, как люди рекламируют… Как будто не видел никогда. Что-нибудь обычное. Стулья, например. Вот компьютерный стул. Смотрим. Первый сайт. «Стул сопровождает человека с древнейших времен». Гм. Представляю эту последовательность: сначала стул, обитый шкурой пещерного медведя, потом стул в кольчуге и т.д. Ну не придурки? Ещё сайт. «Торч» называется. Ассоциации со стульями из прессованной марихуаны. Ещё сайт… «Только сегодня! Выгодно купите стул, соответствующий индивидуальным особенностям телосложения руководителя Вашего уровня». Кретины!

Впрочем, идиотизм рекламы – необходимое средство продаваемости товаров. Что-то нормальное не запоминается так, как вызывающе идиотское.

Но есть и шедевры, вроде брэнда чипсов – «Вкусное зло». Прорыв года. Куча бабла, потому что рекламщикам хватило ума не брякнуть сразу заказчику, а запатентовать. Даже какое-то маркетинговое исследование было со всякой чушью, типа, название продукта апеллирует одновременно к ангельской и демонической сущностям толстух-потребительниц. Пожирают зло, уменьшая его количество на Земле. Или повелевают злыми силами, лёжа на диване. Придумать только такую ахинею.

Или вот ещё один брэнд, тоже удался. «Бобрит» – новый энергетик для молодёжи. Слоган: «Бодр как бобр». Мы с Лёшей ролик за день сделали и подняли бабла. Ведь в этой же самой голове придумалось! Что же с сыром так тяжело?

Или эта дикая смесь кофе с чаем, жаль, что не моя. Энергетик «Чофе». Текст за кадром: «Бодрящий как кофе, полезный как чай! Начни день с «чофе»! Опоздай на работу!» И – меленьким шрифтом: «Возможны побочные эффекты. Перед употреблением проконсультируйтесь со специалистом».

А тот пятисекундный ролик? Запоминался, как стрела, попавшая в мозг. Прелестный розовый младенец лежит на чёрном глянцевом капоте лимузина. И надпись – «врождённое превосходство».

Или вот эта придумка: будильник в виде огромной клавиши в антистрессовой стене. Пнул со всей дури и как-то полегче день начинать. Бешеные продажи.
Но возвращаюсь к своим баранам… Сыр, грёбаный сыр! Мне младенец не поможет. А завтра сдавать ролик! Что говорить за кадром? Какой сюжет?! Целевая группа?!! Нужны зацепки… Ладно бы плавленый сыр, был бы вулкан, извергающий сыр вместо лавы. А тут твёрдый брусок со вкусом стельки от плоскостопия.

Ну, снимут всё что угодно. Свет прожектора правильно поставят, чтобы у счастливого пожирателя сыра глаза сияли. Но сюжет нужен! Не просто же этого дебила с сыром показывать?

И мало того, что нужно обыграть этот брусок, чтобы у зрителей слюни потекли и продажи выросли, выделиться из потока рекламы, которая повсюду, как воздух, нужно избежать юридических последствий. Сколько раз ролики становились поводом для вытряхивания денег в судах! Вот недавно – подан иск по поводу безобидной строчки из рекламы средства против облысения: «Наша фирма популярна среди мужчин уже 40 лет». Группа двадцатилетних студенток юрфака требует компенсации морального ущерба. Дискриминация по половому и возрастному признакам.

Сложная и запутанная судебная практика, всё на прецедентах. Вот сейчас судятся эти гаврики с мэрией. Суть вопроса: рекламный баннер провисел месяц, оплаченный срок закончился. Баннер надорвали в ожидании новых клиентов. Можно ли было так поступить? Казалось бы, можно. Но! Ведь ущерб деловой репутации? Если название уважаемого банка разорвано пополам, возникает впечатление его ненадёжности. Какое ещё «мы думаем о будущем ваших детей?» Вон, грязные лохмотья висят. Антиреклама. Интересно, кто выиграет.

Ничего не придумал за целый час, мысли шальные. Пора ехать в «Ржаку». Стэнд-ап или выступление в дуэте – хобби, приносящее немного драйва и бабла. Этот номер наскоро состряпали с партнёром по телефону. На злобу дня: разгорается очередная эпидемия вируса, треть мегаполиса уже в масках ходит.

Еле успел. Партнёр, Лёша Морж, успевший напялить медицинский халат, входит в образ. Чуть пьян и гениально придурковат. Висячие накладные усы, настоящие сардельки из волос на голове. Выражение лица – как у пекинеса. Не успели немного доделать – пустить китайскую речь в конце, смешно было бы. Ладно, поздно пить боржоми.

Ведущий уже склонился к микрофону:
– Дамы и господа, дуэт «Бабуины»! Встречайте!!!

Аплодисменты нормальные. Прошлый номер был хороший – «Проба тормозов», про блондинку в автосалоне. Уфф! Понеслась! Я начинаю, потом работаю вторым номером. Меняемся через раз.

– Добрый вечер, друзья! Наш номер называется «Случай в аптеке».
Аплодисменты. Поехали.

Клиент: Здравствуйте. Будьте добры, марлевую повязку.

Аптекарь Морж: Зачем?

Клиент: Для укрытия в неё нижней половины лица.

Аптекарь: Вашего лица?

Клиент: Да.

Аптекарь: В эстетических целях? Вам есть что скрывать? Двойной подбородок, клыки, родимое пятно в виде неприличного слова?

Клиент: Отнюдь.

Аптекарь: Гм. Хотите инкогнито посетить какую-то местность? Вас слишком часто узнают на улицах?

Клиент: Вовсе нет!

Аптекарь: Теряюсь в догадках… Вы хотите имитировать бороду?

Клиент: Нет, что за вздор! Я немного приболел и хочу защитить окружающих от вирусов.

Аптекарь: Видите ли, я простой аптекарь, но тоже давал клятву Гиппократа. «Не навреди» и тэ пэ. Опасность марлевых повязок многие недооценивают. В моей практике были случаи, когда пациенты, забыв о том, что на них повязка, проталкивали пищу сквозь неё и, соответственно, недополучали полезных углеводов и витаминов. Врачи не сразу могли установить причину истощения организма.

Клиент: Что вы говорите!

Аптекарь: И это ещё не всё. Полно случаев, когда повязки загорались от попыток их владельцев закурить, цеплялись за проходящие мимо троллейбусы, мешали делать искусственное дыхание… Сто раз подумайте.

Клиент: Но от вирусов-то они защищают?

Аптекарь: Только от самых крупных. Клинические испытания показали, что вирусы в основной массе меньше ячеек марли и пролазят через них.

Клиент: И всё-таки я хотел бы приобрести. 

Аптекарь: Вы хотите не впускать вирусы к себе или не выпускать из себя?

Клиент: А можно ли решать эти задачи одновременно?

Аптекарь: Можно, но это будет дороже. На… 17 копеек.

Клиент: Хорошо. Дайте две повязки.

Аптекарь: Обе для нижней части лица?

Клиент: Да.

Аптекарь: С вас 3 рубля 17 копеек. И ещё по акции одну в подарок.

Клиент: Какой-то сомнительный подарок.

Аптекарь: Многие радуются. Кстати… Ваша работа связана со стрессом?

Клиент: Скорее да, чем да.

Аптекарь: Тогда в критические моменты можете пожевать край повязки. Все намордники пропитываются анашой, которая имеет релаксирующее воздействие. Иначе… Ну, вы понимаете. Все эти толпища гастарбайтеров, пробки, дефицит воды и тепла… Анаша всегда лучше действительности, как почти врач говорю.

Клиент: Спасибо (уходит).
Идет по улице, думая в китайском стиле:
«Кто знает? Может, он сейчас спал и ему просто приснилось, что он зашёл в аптеку. А может, он – аптека, которой приснилось, что в неё зашёл
человек…»

Всё, день завершается. Обычный долгий день.
Возвращаюсь из клуба пешком. Так было накурено и душно… Целый день душно, в запарке.

Какая всё-таки стеклянная громада – этот новый отель в Сити. Чудо современной архитектуры. Где-то сверху слышится звон бьющегося стекла. Показалось. Все тихо.

Дальше от центра, от шума, к себе.
Студенческий квартал за старым зданием университета. Какие знакомые места… Когда-то здесь был самый модный ночной отрыв-бар «Харя в караоке». Сейчас просто безымянное здание с железной дверью.

А вот здесь было наше маленькое кафе «Тю Лень». Мы были молодые и голодные, а времена были попроще. Заработали за три лета, влезли в долги и открыли это местечко. Там всё было придумано нами. Такие уютные оранжевые абажуры, зимой было тепло от одного взгляда на них. Каждому хотелось стать мотыльком, влететь под абажур и переждать там до весны. За столиками – полки с потрёпанными книгами, на стенах – картины от знакомых художниц: красные маки, вечереющие поля… Живая гитара по вечерам. Креативные надписи типа «Тарелки облизывать запрещается!». Полуметровая «подкова мамонта» над дверью. Печенюшки с пожеланиями внутри, в каком-то фильме подсмотрели… Многие придумки уже и не вспомнить. Сочетание уюта и безбашенности.

Кафе не успело повзрослеть вместе с посетителями. Недалеко построили квартал элитного жилья, район наполнился людьми с тугими кошельками и местечко сразу отжали бандиты из мэрии. От него только броское название и осталось, видно, как светится равнодушным неоновым светом. Сейчас – просто забегаловка.

Время проходит для всего и для всех… В закоулке стоит старая женщина, просит подаяния. Понятно, что на улицу не выйдет, там все места поделены. Для вида продаёт несколько старых мельхиоровых ложек. Какая же у нее гордая осанка, как у той юной балерины из театра. Словно это она же, но в будущем. Бросаю несколько монет в морщинистые ладоши, не встречаясь взглядом.

Иду дальше, но не уходит это вдруг возникшее ощущение, похожее на жалость. Что-то мерцает в глубине души, как осколок перламутра под толщей воды… Не могу понять, что тревожит. Странное чувство, будто упускаю сейчас какой-то шанс, что-то ускользает, чего не вернуть. Будто бы нельзя так уходить от человеческого горя и унижения, хоть бы слова какие-то ей сказать… Но что ей в моих словах?

Да только оглянуться вокруг – скольким нужно сострадание…
Навстречу идёт ещё одна пожилая женщина, утратившая легкость походки. Видно издалека, что пожилая, по её скованности. Потеряла всего лишь быструю походку – и сразу ушла молодость… Вот угрюмая девочка-подросток, связанная с внешним миром лишь проводами наушников. Что она слышит – музыку или шум? Ведь это всё, что она чувствует сейчас. У стены стоит пьющая женщина – красивое лицо деформируется, как цветок, пустивший в себя яд. На углу стоит измождённая продавщица чего-то дурманящего, каких-то ароматических свечей. Сама – как истаявшая свеча…

В кармане завибрировал мобильник. Звонит главред. Не хочется брать, какое-то недоброе предчувствие толкнулось в сердце. Зачем он звонит, я всё сделал… К черту, это непрофессионально. Я круглые сутки на связи.

У главреда необычно тихий голос:

– Твоей головой заинтересовались наверху. Звонили из Министерства пропаганды. Им нужны свежие люди в Департамент рекламы государства. Сам понимаешь, что такие предложения не обсуждаются. Ты хваткий и ловкий репортёр, хитрый рекламщик, у тебя получится. Завтра к восьми занеси им развёрнутую рукописную анкету, с родными-знакомыми – по широкому кругу. Ну, давай…

Отключился. Расстроен старик. Да и я привык к нему.

Не ожидал такого… Ладно, прорвёмся. Работа как работа. Здесь справлялся со всем, а на фоне идеологических кретинов с проштампованными мозгами вообще буду звездой.

Министерство так министерство. Растущая организация. Будут шум и скорость, бесконечная смена картинок, карабканье вверх… Деньги и женщины, ждущие в каждой расщелине этой отвесной скалы. Если люди – просто ящерицы, то нужно быть самой ловкой из них. Звезда ящериц…

Но язык у них, конечно… «Свежие люди». А с протухшими что они делают?

Незаметно оказался возле нового гипермаркета «Новый Вавилон». Ещё не был здесь, только футуристическую крышу видел издалека. Большущий, как ангар для самолетов, с концертной площадкой наверху. Чёрно-красный, подсвеченный прожекторами со всех сторон. Нужно взять пару тоников каких-нибудь, всю ночь анкету заполнять. И жареные куриные запчасти, с обеда маковой росинки не держал.

Над входом висит масштабная реклама нового мультфильма ужасов – «Винни-пух-трупоед». Готический эксперимент маститого режиссера, лидера «поколения интеллектуалов». Чёрно-белый зомби-триллер для категории «Шесть плюс».

В магазине сразу и не сориентироваться, тут можно на мотоцикле ездить. Столько всего, мельтешит перед глазами эта ярко-пёстрая карусель, да ещё сверху – непрерывный монолог рекламы. Сюда бы привести человека столетней давности, он бы сразу с ума сошёл.

Где я сам-то оказался? Секция туалетной прессы и туалетной литературы. Журнальчики и книжки для чтения на толчке, больше ведь негде и некогда. Очень ходовой товар, представляю, какая яростная борьба идет между издательствами и авторами за право быть здесь представленными. Это честь…

Проскакиваю мимо игрушечного развала, целая гора детского оружия. Автоматы, пулемёты, гранатомёты, ножи, кастеты, цепи, нунчаки, бензопилы фирмы «Бэйби-Живодёрка». Новинка для совсем маленьких – пуклы, эти модные пердящие пупсы из стопроцентной пластмассы. 

Проскальзываю взглядом назойливую галантерейную фигню, на верхней полке лезет в глаза шеренга флаконов в цветах национального флага. Хвойные освежители воздуха «Дух нации».

После нескольких секунд тишины снова включается рекламное объявление. Тяжёлый бас, размеренный как метроном. Пародийная стилизация под этого знаменитого диктора времен войны, как его... Левитан. «Внимание!!! Говорит Москва!!! Заявление мегагипермаркета «Новый Вавилон»!!! Граждане и гражданки! Сегодня... в четыре утра наиболее продвинутые покупатели напали на наш магазин, атаковали наши границы... Подвергли бомбардировке наши кассы и консультантов. Началась... Великая трёхдневная распродажа бытовой техники. Наше дело правое, конкуренты будут разбиты. Победа будет за нами!!!» Эффектный маркетинговый ход, очень необычный. Рассчитан на покупателей старшего поколения. 

Рядом с алкоголем – товары категории «Двенадцать плюс». Агрессивно рекламируемые на всех каналах презервативы «Авдруг?». В памяти сразу всплывает рекламный слоган – «Друг, который не соскочит в ответственный момент».

Рядом с презервативами – то же самое, только побольше, напялено на манекены. А, это интим-комбинезоны для тела и головы, прозрачные, из тончайшего латекса. Для искателей приключений, посетителей дешёвых борделей в трущобах. И снова в голове, как у всякого профессионала-рекламщика, включается текст из телеролика: «Открой Вселенную любви! Получи космические ощущения! Примерь новинку индустрии удовольствий – надёжный и удобный сексафандр!» И – мелким шрифтом под картинкой: «Научно доказанная почти 100% защита от 100 основных заболеваний, передающихся половым путем». Пока не представляю, как этим пользоваться, хотя много слышал. Все к этому придут. СПИД побеждён ещё в двадцатых годах, но сколько потом заразы появилось, не в пример более страшной. Сифилисная проказа и тому подобное. За неделю можно сгнить заживо. От поцелуя.

Околомедицинские товары… Средства для вывода из депрессии, запоя, угара, белой горячки, токсикоза, для ослабления ломки…

Тоже есть новинка – от аптечного бренда «Жар тела». Надувные супруги с подогревом. Ничего сексуального, просто, чтобы не чувствовать одиночества в холодной постели. Текстура человеческой кожи или шёлковой пижамы, на любителя – к чему приятнее прикасаться. «Уникальный товар, незаменимый в жестоком мире. Почувствуй настоящее тепло!»

Съедобные конфетти для праздников, национальные флажки из разноцветного шоколада. Искусственные овощи, яйца, колбаса. Зачем-то смотрю на состав колбасы, хотя мне ли не знать, что этого не стоит делать: «жир хозяйственный, заменитель заменителя сои, опилки еловые высшего сорта, глюконат, бензонат, глюкобензонат, глюкобензоглюк, комбикорм, смесь питательная, краситель пятнистый…». Химия, конечно, великая наука, но жрать-то это как? К чёрту. В курице, может, меньше всякой дряни, она всё-таки своими ногами ходит, не кусок мыла с опилками.

Дальше – уже товары для животных: подстилки с подогревом, подушки-тандемы – для хозяина и питомца, лежащих рядышком, «собачьи конфеты», наборы для собачьего маникюра и педикюра… Что-то я немного отстал от трендов. Передовой магазин, что сказать.

Еле нашел тоники и курицу. Какой-то у меня ретро-набор в корзине. Не в теме. Знакомых бы не встретить.

И выходы после касс необычные, раздваиваются. Опять техническая новинка. Для покупателей – обычный выход, а для тех, кто выходит без покупок – выход через очень низкий турникет, можно только проползти под ним, пачкая одежду. Чтоб в следующий раз купил хоть что-нибудь. Технология бесконтактного давления. Искусство маркетинга не стоит на месте.

С облегчением выхожу на улицу, но товары пляшут перед глазами, рекламные ролики ездят по ушам.
Пока голова о чём-то думает, ноги сами поворачивают и делают большой крюк.

Ладно, хоть посмотрю на будущее место работы, новый правительственный комплекс… Долго-долго строили, днём и ночью, открытую ветку метро подвели для сотрудников…

Громадное здание. Заползает выпирающими подъездами на широченную новую площадь, где ведь что-то стояло раньше, уже не вспомнить. Снаружи похоже на лезущего вверх чёрного динозавра, а внутри, наверное, – на мозг сумасшедшего. Апофеоз неизвестно чего, но – апофеоз.

Просто необозримая чёрная гробница, вбитая в землю, с ломанными углами и неровными крышами, способная выдержать ударную волну от ядерной бомбы… И всё равно почему-то производит впечатление непрочности, какого-то мятущегося внутреннего движения, невидимого, но явного перемещения тысяч людей, запертых внутри. Кажется, что шум оттуда слышен и на улице.

А может, это просто шум города затихает в ушах. Словно человек – морская раковина, выброшенная городским прибоем.

Неужели уже завтра я буду внутри этого монстра? Человек системы… Я – человек системы. Откуда только, из какого прошлого возникают в сознании эти слова? Как и кем они были впечатаны?

Слухов много ходит про дела, которые там творятся, но мне что до этого? У меня мозгов хватит, чтобы стать незаменимым и получить от системы всё, что нужно. Выкачаю из них всё, и вовремя свалю.

Тысячи окон и ни одно не горит… Но почему-то кажется, что за каждым окном стоит кто-то, и если подойти ближе…

Вдруг словно что-то прорвалось из глубины души: «Ты никогда не выйдешь оттуда! Оттуда не возвращаются! Эта тюрьма сожрёт тебя и выплюнет старым бесполезным огрызком! Не заходи туда! Если зайдешь – не выйдешь!» Отчаянный внутренний крик прозвучал и тут же стих. Спокойные, отстранённые мысли потекли дальше. Нервный всплеск. Чёртовы нервы, ведь всё время с людьми, целыми днями, без паузы.

Подхожу ещё ближе. Непривычно – чувствуешь себя таким маленьким перед этим зданием. И зловещее что-то в нём есть, и ожидающее… Будто злобная дьявольская харя за каждым окном… Нервы…

Ладно, прорвёмся. Система огромна, но ведь личность ей всё равно не перемолоть. Так, внешняя атрибутика, ритуалы, корпоративная этика. В мысли мои они не залезут. Останусь собой. Нужно быть погибче, повнимательнее…

Вот только всё равно колет это неприятное чувство… Сегодня я в свободном плавании, а завтра – человек системы. Похожее чувство, наверное, испытывает мелкая рыбёшка в океане. В любую минуту ей могут указать на место в иерархии. В стройной пищевой цепочке. Ничего, наберу административный вес, шкуру наращу бронебойную, острые шипы. Посмотрим, кто меня сможет сожрать.

В конце концов, какая разница, кому продавать своё перо? Сейчас я мечусь между мелкими подработками, а там, за стеной, – бетонная стабильность, один всемогущий заказчик, который не обанкротится никогда.

Да и что это я ударился в какую-то пугливую рефлексию. Просто сделка. Моя лояльность в обмен на стабильность. Мои мозги в обмен на деньги. Я же не душу продаю, тем более что нет у меня больше никакой души… Давно уже нет...

И всё же тяжесть лежала на несуществующей душе. Словно тот же пронизывающий взгляд, что и на ярмарке искусств, наблюдал и оценивал. Тот же взгляд… Тяжёлый, как цепь, кольцами обматывающая шею и плечи. Никого не было вокруг, но взгляд не отпускал.

Незаметно оказался у железнодорожной насыпи. На ней большими каменными буквами было выложено: «Счастливого пути!». Счастье – в пути… Там хорошо, где нас нет… Вечное движение. Целый народ в роли Вечного Жида. И каждая отдельная душа, не знающая покоя… Нет и не будет никогда остановки, пока мы все не сотрёмся в пыль…

Город замирал перед надвигавшейся темнотой и снова неподъёмной волной накатила вечерняя тоска. По мосту над дорогой быстро прошёл поезд, и показалось, что его промелькнувшие огни – это годы, которых уже много прошло. И остальные пройдут так же быстро. Всё показалось пустым и бессмысленным.

Такие знакомые и неотвязные мысли, будь они прокляты! Пусть, пусть шум и скорость, и тысяча дел, что угодно, только бы не оставаться с самим собой, только бы не это чувство одиночества… Жутко наедине с собой.

Повсюду многоэтажки, многоэтажки… Дома и деревья, словно нарисованные серой тушью на фоне темнеющего неба. Придёт весна, деревья расцветут и вспыхнут ярко-зелёным, но дома останутся серыми. Как же тоскливо вокруг… Вот только…

Только стремительные облака летят по небу, ещё храня бело-голубые цвета – любимые краски минувшего лета. Их путь не связан с землёй, они будут лететь годы и годы, пока не долетят до своей волшебной страны.

Почему-то всегда кажется, что облака летят в будущее. В солнечное будущее, ведь не могут облака лететь туда, где прекрасное неизвестно.

Репортёр стоял в наступающих сумерках и всё смотрел вверх, на облака, летящие в прекрасную страну…
 


В стране свиней

                «Указывают и на то, что глаза свиньи
                так направлены и так стеснены
                в своих движениях, что она не может
                смотреть вверх и увидеть небо,
                если только не опрокинется навзничь
                вопреки своей природе»

Теодор Велизаар неузнаваемым шёл по улицам, вглядываясь в лица людей.

Город менялся на глазах, стены возводились и разрушались, вставали всё новые и новые кресты на городских кладбищах, на месте пепелищ появлялись дома, болота высыхали, превращаясь в площади с фонарями, вместо деревянных чумных бараков с красными крестами на дверях вырастали светящиеся небоскрёбы, через реку перебрасывались каменные и железные мосты, дороги становились асфальтовыми, напевный старый язык распадался и терял свою плавность, беззвучно звонили и падали на землю колокола, огней, движения и шума становилось всё больше… Только люди оставались прежними.

Прошлое и будущее… Это только слова. Всё старо как мир и неизменно. Время – такая тонкая материя… Легко рвётся и в прорехах видно то, что будет всегда.

Теодор смотрел на толпу задумчивым, невидящим взглядом, но видел всё. Видел по-особому: лица словно менялись под его взглядом, становясь юными, зрелыми, старыми и снова юными, будто время проносилось вихрем за миг его взгляда, оставляя или стирая свои отметины на рисунке каждого лица. Иногда он останавливался и взглядывал пристально, но тут же терял интерес. Люди сменяли друг друга без конца, все лица были разными, но с похожим выражением.

Каждый человек – неглубокий колодец, нужно только заглянуть сверху. Что там в них? Любая душа была видна ему сразу и до самого дна.

Вот идёт женщина, убравшая морщины из-под глаз. Глаза – как неумело приклеенные стеклянные бусины. Погоня за ускользающей красотой… Удалось догнать? А внутри неё – ничего нет. Пустая.

Следом ещё одна пустая, тоже после пластики. Стала похожа на рыбу с бессмысленным взглядом и приоткрытыми выпуклыми губами.

Молодой нищий с протянутой рукой. Да он не нищий, у него же квартира с барахлом. Но интересно не это, а то, какие одинаковые мысли он вызывает у проходящих. Немного вариантов: «на обратном пути дам что-нибудь». Или: «лень лезть за мелочью, другие подадут. Я, что, один такой добрый?». Или: «встал посреди дороги, твою мать! Работать иди, дармоед».

А вот этот бесквартирный, угол снимает, за своё жилье убить готов. И убил бы, но некого. И духу не хватило бы попробовать крови и хоть так утвердить своё достоинство. Безвольное ничтожество. Тоскливо смотрит на окна домов, думая: «Неужели во всём городе не найдется двух окон для меня?» Не найдётся.

И ещё двое бесквартирных, но с надеждами. Первый, единственный наследник, уже почти споил отца. Через три дня остановится его сердце и холостяцкое веселье начнется в бесценной однушке. А второй заключил с одинокой старухой хитрый договор ренты, скоро тоже получит своё. Зачем старой ведьме квартира? Ей уже пора о земле подумать.

Юная девушка с коляской. С ненавистью смотрит на своего ребенка. Обуза какая, а ведь я так молода и красива! Кто же отец?...

Мужчина со скучным лицом – скучным настолько, будто ярчайшим событием в его жизни стал проезд на автобусе.

Ещё один скучный тип: молодой зазывала из таксопарка. Пятый год по десять часов в день встречает пассажиров в зале прилёта вопросом: «Натаксипоедем?» Уже и не смотрит ни на кого, не выцеливает лохов, а просто бормочет, слова вылетают сами, как из радиоприёмника. Он не мог бы прожить свою жизнь богаче.

Вот ещё один интеллектуал – день-деньской сидит на стуле у двух кнопок, поднимает и опускает шлагбаум на стоянке. Как много всё-таки странных человеческих ремёсел…

Женщина с печатью уродства на лице. Ещё, и ещё одна – с той же печатью. И побочная разновидность: из тех, которые компенсируют уродство развратностью. За ними – какое-то бесполое существо с бурым лицом, не женским и не мужским.

Мужчина с покорным лицом. Жизнь оказалась слишком тяжёлым молотом. Сломан давно, чуть шевелит обрубками души. Бесхребетный сжавшийся моллюск.

Тридцатилетний старик со взглядом загнанной лошади. Морщины на углах рта – как поводья.

Старшеклассница думает о матери: «Все мозги уже выклевала, старая сука. А я все равно пойду!»

В подворотню, дальше от ледяного ветра, заползает бомж, скрытый под грудой тряпья, такой большой, что неясно, где кончаются очертания человека. Словно груда тряпья ползёт сама по себе.

Ещё один бездомный роется в мусорке. Единственное, что от него зависит, что у него есть – это выражение лица. Последняя собственность. И вот он роется в объедках, удерживая на лице независимо-придирчивое выражение. Словно привычный покупатель у витрины деликатесов в элитном супермаркете.

А вот молодой поэт. Точнее, ещё не поэт – возможность поэта. Что в мыслях у творца? Думает над... выгодным и таким простым заказом – нужно написать стихотворение к юбилею влиятельного политика. Три дня прошли в мучительных попытках, не получается. И вот только что решил бросить, не пытаться даже. Унизительно слишком и бесплодно. Оглядывается вокруг, на мрачные громады небоскребов, на толпу, на невидимое небо, скрытое тучами. Взгляд меняется, словно спала пелена и он прозрел. И странные, непредсказуемые слова вдруг сами срываются с его губ: «И здесь ли был построен Иерусалим? Средь этих мрачных фабрик Сатаны…» Поднимает голову и гордо думает: «И я буду писать только настоящее. Лучше быть поэтом, хоть и последним в этом искусстве, чем холуем». 

Велизаар на миг остановился: «Это не та гордость, что мне нужна. И слово какое – «холуй»... Спокойнее, это же просто бизнес. Беда с интеллектуалами, слишком много помнят. Как мог ты это вспомнить? Откуда и зачем это пришло? Ведь от тебя ждут благозвучной преданности – и только. Это же так просто! Сейчас подскажу пару строк, дальше само пойдет. Что-нибудь из классики, чтобы вдохновение пришло:

Я знаю:
грядущее видя вокруг,
склоняется этой ночью
самый мой лучший на свете друг
в Кремле
над столом рабочим...»

Подсказанные строки долетели до поэта, но мыслей его не коснулись, он лишь презрительно усмехнулся и продолжал думать о своём: не стану холуем! сдохну под забором, но слащавое дерьмо писать не буду!

«Ладно, это была неудачная попытка. Другие времена, другие понятия. Сейчас Сам что-нибудь придумаю и подарю тебе. Запоминай, поэт…»

Теодор хотел ещё что-то сказать, но запнулся. Слова никак не подбирались, их было бесконечное множество, они крутились и крутились на языке, но никак не складывались в стихотворную вязь. Ни одной рифмы, ни одного проблеска. «Просто поразительно. Ведь миллионы строк рождаются в этих жалких душах, и я помню их все до единой, но почему-то не могу добавить ни одной своей. Как это у них получается? Ведь иногда последнее пропитое чмо сидит в своей грязной норе, утратив не только божье подобие, как они говорят, но и вообще любое подобие, и выдаёт чеканные золотые строки одну за другой, будто у него фабрика в башке. А я, Я… Каприз мироздания. Наверное, вечно мне быть критиком-эстетом и судить со стороны.

А ведь у этого недоделанного гордеца тоже есть другая сторона, зачем мне упираться в творческий процесс? Пусть этот романтичный юноша подумает о том, как переедет из своей замызганной хибары в просторную студию, как будет одеваться, с каким наслаждением выбросит на помойку всё, что на нём сейчас, сколько достоинства и свободы дадут ему деньги, как призывно будут смотреть женщины… Нужно лишь понравиться кому следует и войти в его круг».

Поэт остановился, задумался, потом тряхнул головой, улыбнулся чему-то, поднял голову и зашагал прочь, уже другой походкой. 

А следом за бывшим поэтом идет… Случайный убийца, не мастер. Не знает куда руки деть, дёргается, хоть внешне и незаметно. Все мысли крутятся вокруг места, где он спрятал труп той женщины. Навязчивое, неодолимое желание вернуться к этому оврагу, поросшему жёсткой бурой травой. Разворачивается, уходит туда.

Мелькнул и затёрся между людей пацан со шныряющим взглядом – карманник. Весь день работал в метро, остался пустым и вышел на улицу. Вон он, с заточкой между двумя пальцами, сейчас подрежет… Редкое ремесло в эпоху супертехнологий. Прицеливается… Нет, заточка не нужна – есть добыча полегче. Да он универсал! И один работает, рисковый. Насторожился. Кого заметил? А, вон ту женщину с ребёнком. Сумочку не закрыла, кошелёк торчит. Пособие получила. Что-то говорит ребенку, не смотрит. А вор кружит, кружит, приближается, выглянул из-за одной спины, другой. Какой быстрый! Раз – скользнул рядом, вытащил, исчез в толпе. Талант, далеко пойдет.

Полицейский с казённым лицом, но в штатской одежде идёт и напряжённо думает, сочиняет формулировки для объяснительной. «Кто же знал, что он сразу упадёт и не встанет? Я ведь даже не в полную силу. С повреждениями на морде всё просто, напишу: «от падения на твёрдую поверхность твёрдого пола». Нет, лишнее, просто – пола, он и так твёрдый. С этим ясно. А разрыв печени… Разрыв печени трупа связан... связан с интенсивными реабилитационными мероприятиями, проведёнными мной. Своевременно проведёнными. Вот. Нормально».

Две девушки, сотрудницы сервиса «секс по телефону», целыми днями разговаривают с подростками. А сейчас молчат.

Пышнотелая дама думает только о шоколадном торте, больше ни о чем. Она придёт и съест его целиком. А потом примет слабительное. И кайф есть, и фигура не расползётся. Вот такая человеческая игра: обмани свою утробу. Самое смешное, что утроба умнее.

Какая-то тупая человеческая тварь, разинув рот, встала посреди прохода. Она же глупее зебры! Зебра бы посторонилась, если бы её стали толкать другие зебры.

А вот и учёный врач. У него есть белый халат, но это не его настоящий цвет. Напряжённо думает о заказе фармацевтической компании. Сроки горят, а никак не удаётся создать коммерческий вирус, чтобы вбросить его на рынок. Вирус разлетится повсюду, а уже будет готова вакцина, и реклама, и бухгалтерские книги для учёта прибыли. Завтра к вечеру получится выполнить заказ, ты же доктор наук и твой мозг работает как могучий мотор. А потом уедешь отдыхать в Испанию с той соблазнительной аспиранткой. Ты уже мысленно положил руки на её талию, потом ниже, как же приятно… Думай только о ней, о деньгах, тёплом море и белоснежном отеле, но не дальше. Не о том, что вирус непредсказуемо смутирует и вакцина окажется бесполезной, не о том, что ты своими руками создаёшь другую реальность – бессонные материнские ночи над детскими кроватками, боль и слабость, пропавшие дни, болезни и смерть. Это всё лирика, плач слабых. Не думай на шаг вперед, просто выполни свою работу и получи деньги. Ты ни при чём, мой умница-профессионал.

Вот ещё одна женщина в белом, медсестра-воровка, перетащившая на свою дачу все вещи из больницы, до которых смогла дотянуться, – лампочки, занавески, кафель, половички, полотенца, даже треснувшую кушетку… Губами шевелит, что-то считает. Мелкое домовитое насекомое.

Вот повариха из воинской части, тащит брусок казённого масла в бумажном свёртке. Колбасы отхватить не удалось, гнилую привезли, завтра на солянку пойдет.

Замотанная проститутка, еле ноги переставляет. Шесть клиентов было накануне, из них два извращенца. Присматривается, где бы выпить перед новой ночью. Ночь близка.

Вот интереснее: идут двое, один за другим. Первый – весь согнутый ветеран войны, на одной руке нет трёх пальцев, вторую руку заложил за спину, так легче идти, меньше отдаёт маленький осколок под лопаткой. В бесплатной больнице говорят, что вытащить осколок нельзя, нет специалистов, только таблетки со скидкой, а на хорошую клинику откуда деньги… В штыковой атаке не добил врага, опрокинул его прикладом и бежал вперед, к высоте, а тот бросил гранату сзади. В войну ничего не чувствовал, и потом столько лет проработал учителем, а как совсем старый стал, да ещё боевые награды потерял, всё, что было за душой, так прихватывать стало каждый день… Надо терпеть, сколько там осталось, этой жизни…

А за ветераном идет симпатичный бледный юноша с ищущими глазами. Это он пять лет назад промышлял социальным работником и украл у старого солдата орден Славы и две медали «За отвагу». Крепко торчал, а на дозу не хватало. Триста долларов за всё, очень пригодились тогда.

Друг за другом идут старый и молодой, но не смотрят, не узнают. Действительно – мир тесен.

А сзади ещё один, тоже связан со стариком. Как много всё-таки никому не видимых связей между людьми. На парковку идёт главный врач той бесплатной больницы, недавно забравший себе стимулирующие выплаты. Больше финансист, чем врач, виртуоз двойной бухгалтерии.

Быстро и нервно идёт молодой водитель, руки ещё подрагивают после утренней аварии. Второпях поехал на красный, а тот вылетел неожиданно. Повезло, что машина осталась на ходу, и номера грязью замызганы. Дал по газам и не найдет никто. Да и искать никто не будет, там какой-то работяга был, судя по его корыту.

Продавщица подвального ларька для алкашей. У неё был обычный муторный день, с пьяными криками, горами мелочи и рваных грязных купюр. Хотя не совсем обычный, канистру одну перепутала, разлила метанол по бутылкам. Трое завтра ослепнут.

Мелкий чиновник гордо несёт себя поверх толпы. «Неделя почти прошла, завтра уже четверг, а точнее – полупятница». Рабочий с бетонного цеха думает о том же, но по-другому – «Завтра только четверг, только проклятый четверг, два дня ещё рвать жилы, чтобы выпить, полечить душу, душа горит».

А вон чиновная рыба покрупнее, обдумывает, как бы прокопать канаву и увести на сторону ручеёк бюджетных денег. Прирождённый изобретатель, в голове схемы такой сложности, такая головоломка из офшоров, подставных фирм, держателей и приобретателей… Могучий интеллект в рыхлом теле. И смертном, кстати: два месяца ему осталось.

А вот и государственный деятель в отставке, бывший партийный бонза. На его старческой душе – радиоактивное пятно. После страшной аварии на реакторе он отправил своих детей в безопасное место, одновременно отдав распоряжение об участии других детей в первомайском параде. Лучевая болезнь – интересное название… Не мучает его это человеческое изобретение – совесть, никогда не мучает. Иногда что-то накатит тоскливое, и вновь встанет в памяти тот майский день, и бумага на столе, требующая подписи… Накатит и уйдет. Это просто погода меняется, давление… Давно это было, что уж теперь. Я же сам выполнял приказ, не моя инициатива. Такие были времена. Что я мог сделать? Сверху пришла команда…

– Это хорошо, что команда. Без добросовестных подчинённых ад был бы пустым.

Где-то на высоте, в глубине Сити, послышался звон бьющегося стекла. Кто-то высунулся по пояс из окна и заорал страшным голосом:

«Ко мне!!! Тревога!!! Тревога…» Крик оборвался, втащили обратно, чтобы не вывалился.

– Нервы у современных людей ни к черту. Сыграешь с ними какую-нибудь простенькую шутку, покажешь козлиную морду в зеркале ближе к вечеру, глядишь – и дух из него вон. Скучно, никакой драматургии.

И в толпе как скучно… Год за годом одно и то же. Обычный поток, всё по кругу. Тупые, опухшие, помойные, наглые, испуганные, угрюмые, забитые, безвольные, измождённые, пресные рожи… Воры, безумцы, попрошайки, спекулянты, жертвы, насильники, убогие и все прочие животные и растения в человеческом обличье… Блёклые глаза, устремлённые в землю, или в одну точку перед собой, или внутрь себя, только не на других, не вокруг. Вереница замкнутых лиц на этом странном карнавале жизни, посреди этих пёстрых декораций…

Велизаар поднял глаза от толпы и скользнул по стенам домов, оградам, столбам и деревьям, афишам и вывескам. Нигде не было свободного места, ни одного просвета, потоки рекламы и предложений всевозможных услуг текли по всем улицам безостановочно, как яркая кровь города. Мелькали одни и те же слова: выгодно купи! выгодно продай! успей! не упусти шанс! вечер распродаж! нечеловеческие скидки! продажа-продажа-продажа…

Ледяной дождь усиливался и город расплывался, как намокший карандашный рисунок.
Но над исчезающим во мгле городом по-прежнему тяжело висела злобно гудящая, как рой чёрно-серых металлических шершней, необъятная туча, состоящая из мыслей людей. Стоило прислушаться, и туча доносила тысячи проклятий, угроз, обещаний, сплетен, богохульств, жалоб, заклинаний, криков, стонов, вздохов… Не наступала тишина. 

Теодор взмахнул рукой, словно отгоняя этот рой чужих мыслей, не прислушиваясь к нему больше, и вдруг пристально посмотрел на красивую женщину средних лет. Она была в элегантном, но уже старом чёрном пальто, с маленькой сумочкой в левой руке и алой розой в прозрачной обёртке.

«А вот это редкая жемчужина. Стоит дороже всей толпы. Да и весь город на весах едва ли её перевесит. Даже страшный для людей резец времени для неё слишком мягкий. Чуть заметная складка между бровями, говорящая о твёрдости и упрямстве, – и всё. Гордая и чистая, не подступиться».

Перед ним промелькнуло её меняющееся лицо – детское, юное, недавнее, будущее. Чуть неправильные, но странно… от этого ещё более совершенные черты лица, тёмные глаза, наполненные загадочным светом, непослушные чёрные волосы, её смех, от которого может потеплеть и самое жестокое сердце… Главное в ней не менялось. 

Он смотрел на неё, проникая в её мысли, смотрел так недобро, что она отшатнулась бы, если бы встретилась с ним взглядом.

«Глубоко задумалась о чем-то. О чём, что у неё на сердце? Понятно, ничего нового. Невысказанная любовь сжигает её душу и укорачивает дни. Зачем же ты до сих пор носишь на груди медальон, в котором хранится эта исписанная с двух сторон бумажка, сложенная восьмушкой? Пусть в ней говорится о любви, но ведь о прошедшей, отгоревшей навсегда! Зачем она теперь? Избавься от неё и тебе станет легче. Избавься – и тебе больше не придётся самой покупать себе цветы. Никогда больше. Ты ведь такая красавица. Послушай меня, послушай! Замри на секунду, приказываю тебе!»

Женщина внезапно остановилась, не отворачивая лицо от встречного пронизывающего ветра. Неожиданно ей стало тепло и уютно, как будто чьи-то сильные и горячие руки обняли сзади и кто-то нежно подул в завиток волос на шее. Она закрыла глаза и неподъёмная тяжесть оставила душу. Прямо перед ней открылся манящий сказочный сад и аромат цветов закружил голову, а дальше начиналось солнечное море, и волны ласкались к горячему песку. Она услышала свой смех, и ещё любимую мелодию, взлетавшую от моря к безоблачному небу, а потом родные голоса. Не существовало больше горя и разлуки, одиночества и тоски, горечи бесчисленных сигарет и тиканья часов в ночной тишине. Счастье, покой и красота были разлиты в воздухе, и это было уже навсегда. Почти навсегда, стоило только сорвать с груди маленький, проклятый, мучительно жгущий медальон и бросить его под ноги.

Одна секунда до счастья… Её пальцы уже схватили медальон, чтобы дёрнуть вниз эту тонкую цепочку, избавиться от неё и от невыносимой прошлой жизни. Пальцы сжали медальон, но оборвать его не смогли.

Она открыла глаза. Всё было прежним – безнадёжное осеннее небо, чёрная равнодушная толпа, ненавистный город, холодный ветер и ночь впереди. И так будет до конца, а в самом конце… будет вокзал и одинокая старуха, смотрящая с перрона на уходящий поезд. Снова и снова она слышала чей-то тихий и вкрадчивый голос, теперь ледяной и мерзкий, обвивающий ее, словно заползшая под одежду змея: «Отдай мне это письмо, исписанное летящим почерком, с остроконечной подписью, похожей на звезду. Это просто буквы на бумаге, они ничего не стоят. Отдай – и получишь взамен всё, что хочешь, всё, что потеряла, целый прекрасный мир. Иначе… Ты станешь одинокой старухой, провожающей чужие поезда. Выбирай сейчас – какой жизнью тебе жить и какой смертью умереть». 

Женщина стиснула зубы, скулы заострились, большие карие глаза вспыхнули и потемнели до черноты. Она аккуратно заправила цепочку под шарф и медленно пошла дальше. Вслед ей ещё летел зловещий шепот, но она больше не слушала.

– Странные люди… Не могу понять. Ведь нет никого сильнее Меня, Льва среди волков и свиней. Никого нет сильнее, ни в этом городе, ни в этом мире. Но некоторые люди так упрямы, что готовы мучиться всю жизнь, лишь бы не принадлежать Мне. Что-то им обещано… Хотя кто может дать больше, чем Я? А вот и снова это проклятое место, где раздают пустые обещания…

Велизаар подошёл к старой церкви на пустыре. Крест был почти не виден в темноте. Молчал колокол и запустение было вокруг. Уже много дней ни одна душа не прикасалась к этим дверям.

Он прошёл за ворота, поднялся по ступеням, скрытым под жёлтым ковром опавшей листвы, протянул руку к дверям и вдруг понял, что в глубине храма кто-то есть.

Он приблизился вплотную, ещё не решаясь войти, и почувствовал, как этот кто-то смотрит на него с другой стороны. Их взгляды встретились сквозь стену храма.

Внутри церкви был молоденький служка. Он то начинал суетиться вокруг тела, покрытого саваном, то цепенел, глядя перед собой и о чём-то думая. Он был в храме один и не знал, что ему делать. Перед образом горела свеча, но он не мог сосредоточиться для молитвы. Не было молитвы для этого дня.

День был ветреным и тревожным, из тех коротких осенних дней, которые догорают, едва затеплившись. С утра шёл холодный дождь и небо было непроницаемым, под вечер появились рваные серые облака. Одно из них словно замерло над самым куполом и было таким… Зловещим. Облако в форме оборотня, состоящее, как казалось, только из раскрытой пасти и хвоста. Вместе с ним появилось предчувствие беды.

С первыми сумерками умер священник, отец Пётр. Это было внезапно и страшно, прошло уже несколько часов, но разум отказывался поверить, отказывался принять то, что было перед глазами – его тело, покрытое саваном.

В последние месяцы отец Пётр был непохож на себя. Всегда в нем ощущалась внутренняя сила, эта твёрдость, которую даёт безоглядная вера. Каждый, кто видел отца Петра, ощущал, что он – хранитель истины, последней и окончательной истины света и добра. Он всегда мог сказать каждому нужное слово, заставить почувствовать себя человеком и воином.

Отец Пётр долго не менялся, но всё непрерывно менялось вокруг, что-то происходило над церковью, у её стен, в окружающих домах, поле и водах близкой реки, в самом воздухе.

Всё меньше людей приходило в церковь, всё меньше проходило рядом с ней. С древних времен люди селились на виду церкви, как можно ближе к ней, но как-то вдруг она оказалась стоящей на отшибе, в стороне от города, словно он двинулся и оставил её.

Настал день, когда священник и служка остались вдвоём служить в храме и оберегать его стены. Храм приходил в упадок, несмотря на все их усилия, словно крепость и белизна его стен зависели от количества приходящих людей.

В одну из ночей стены храма осквернили богохульными надписями. Такое кощунство было непостижимым; священник и его ученик стали каждый ночной час обходить храм. Никого не было, но под утро появлялись новые надписи, такие прочные, что их невозможно было стереть, только замазать. Редкие прохожие, не глядя, кидали бутылки и прочий мусор через ограду. Потом какие-то люди украли железную калитку, поломали вишнёвые деревья…

Настал день, когда никто не пришел к воскресной проповеди. Отец Пётр терпеливо ждал, растерянно перебирая свои записи. «Нет души, не знающей злых движений… Не можешь быть добрым – будь хотя бы добродушным…» Слова казались надуманными и напрасными.

Полдень давно миновал, длинные тени лежали на холодной земле. Отец Пётр собрался и ушёл в город.

Он вернулся с потемневшим лицом, на следующее утро ушёл опять. Он уходил и возвращался снова и снова. Свеча его души медленно гасла, словно город, куда он уходил, был лишён воздуха.

Однажды он вернулся в порванном одеянии. В другой день его где-то избили почти насмерть, он едва дошёл до ворот и упал бы навзничь, если бы служка не бросился подхватить его.

Едва оправившись, он с нечеловеческим упорством стал снова уходить в город, запретив своему ученику сопровождать его. Каждый раз он возвращался опустошённым, в городе больше не было действующих церквей, знакомых улиц и зданий, не было братьев по вере, не было никого, с кем можно было говорить.

Город, как дьявольский лабиринт, затягивал, кружил и путал, потом выбрасывал обратно.

Потом отец Пётр стал брать с собой куски красного кирпича и белого мела. Ученик впервые нарушил запрет учителя, втайне последовал за ним и узнал, что отец Пётр обходит город, оставляя за собой далеко видные надписи на стенах: «Люди, помните, что вы смертны. Не делайте зла».

Он уходил, оставляя эти надписи, всё дальше в город, люди равнодушно не замечали его или смотрели на него с недоумением, сторонясь как прокажённого, или с ненавистью, плюя в его сторону, или кидая камнем, и смыкалось над головой это ощущение опасности, всеобщей озлобленности и безысходного одиночества священника в многолюдной столице.

Настал день, когда силы оставили священника и он не смог выйти в город. Отец Пётр с усилием дошёл до ограды, упал, заставил себя встать, но выйти уже не мог, словно город не пускал его.

Он всё время молчал и заговорил только в самом конце. Снова и снова в сознании служки раздавались эти последние слова отца Петра: «Наконец ты пришла, сестра моя Смерть…» Почему он сказал так…

Служка не смел поднять край савана, чтобы ещё раз взглянуть на лицо отца Петра.

Он сидел рядом, чувствуя, что не в силах думать спокойно, решиться на что-то, сделать хоть что-нибудь. Лишь одна мысль стучала в голове и не было ей конца: «Отец Пётр нас оставил…» А потом появились случайные мысли, которые не должны были возникнуть в такой день, неподобающие и глупые.

Служка вспомнил о том, как вчера на улице его окружили какие-то люди. Не люди даже, как их можно назвать людьми… Неужели за каждым из них стоит ангел-хранитель… Возможно ли, чтобы ангелы-хранители покидали людей, обрекая их на увечья и смерть?

Сначала они толкали его, глумясь над длиннополым одеянием… Порезали куртку, а скоро зима… Вывернули карманы, нашли только хлеб, бросили его на пол. Кричали в уши, брызгая слюнями, глумились, пинали…

Служка чувствовал, что начинает ненавидеть людей, чувствовал, как из души уходит любовь. Ложь, он лжёт сам себе! Не уходит любовь, её нет больше. Давно нет, она умерла. Может, и не было. Как непрочно во мне все, чему учил отец Пётр…
Он был воистину небесный человек… Что же делать мне, который остался на земле? Мы все как ослепли, когда он ушёл…

Быстро стемнело, непроглядная ночь была в окнах. А с этой стороны окна отражали слабый свет и неясные тени. Потом и стены стали отражать свет, словно превращаясь в зеркала. В стенах храма всё отчетливей отражались иконы, свет, покрытое тело и рядом с ним – нелепый, скрюченный, маленький человек.

Служка вздрогнул, всматриваясь в стены, и торопливо перекрестился. И тут же он увидел, как отражение на стене повторило его движение и почувствовал холод под сердцем – что же он наделал! Ведь здесь какое-то дьявольское искушение, эти зеркальные стены, нельзя креститься перед зеркалом, получится знамение наоборот! И нельзя, чтобы были зеркала рядом с покойным, беда будет!

Свечи стали гаснуть одна за другой. Служка зажёг их заново и раскрыл Книгу. Буквы заплясали перед глазами, но вместо священных слов его губы зашептали другое.

Мука и усталость последних дней охватили его. Они долго подтачивали его душу и вот в неё прокралось сомнение. Он думал: «Вот я здесь, покинутый всеми. Ради чего? Ради злобных существ, избивших отца Петра, осквернивших стены храма, сломавших вишни? Ради спасения тех, которым это не нужно? Зачем нужны боль и голод, и страх… Зачем я здесь? Ведь совсем рядом – другая жизнь, и может, только она – настоящая?

Ему вспомнились тёплые летние дни, симпатичные смешливые девушки в открытой одежде, с любопытством проходившие мимо него, далёкие и такие манящие городские огни… Можно ли отдать единственную жизнь, которая реальна, которая проходит сейчас, – ради будущей жизни, ради тех мест, откуда ни один не возвращался? А если Там ничего нет…»

Он думал: «отцы церкви учили, что человек, преодолевший искушение, вбирает в себя его силу, обращая её к добру… Но как это сделать? Как сложно всё…

Отец Петр говорил по-другому. Будто душа – это плывущий корабль, но искушения, которым мы поддаёмся, пробивают дыры в парусах. И не доплывёт корабль до небесной гавани…»

Служка в отчаянии посмотрел вокруг, на уходящие вверх колонны, на убранство, иконы и свечи, выступающие из полумрака. Его взгляд задержался на недописанной аналойной иконе. Отец Пётр был талантливым иконописцем, изографом – он любил это старинное слово. Ему никак не удавалось закончить эту икону и он перенёс её из мастерской в храм, чтобы намоленные стены помогли ему. Он бился несколько недель, но образ непорочной святой не давался ему.

Отец Пётр говорил о странном чувстве, испытанном впервые – будто дерево отталкивает кисть, не принимает краски. Золотой цвет сразу бледнел до серости, пурпурный и лазурный цвета темнели, становясь удушающе-чёрными. Лик святой, переписанный много раз, был красив, но не чистой, воздушной красотой, стоящей над чувственным миром, а чем-то другим… Он не был ликом святой. Хуже всего были её глаза, лишённые даже отблеска любви, в которых были только презрение, вызов и насмешка. Не раз отец Пётр признавался, что чувствует жгучее искушение, едва только приступает к работе. Искушение было столь сильным, что доводило его до беспамятства, и тогда он прижимался к написанному лицу и застывал надолго, не слыша ничего вокруг. Что-то было в глазах этой женщины, что-то, спящее в каждом, но не подвластное никому. 

Не раз отец Пётр в сердцах говорил: «Что же я за изограф? Бесы слетаются ко мне, как мухи на навозную кучу!» Он не верил в легенды об адописных иконах, о том, что под древним слоем могут скрываться сатанинские изображения, он всегда искал причину в себе. Он доходил до предела, измождая себя постом, пытаясь заглушить всё плохое и грязное в себе, чтобы осталось только чистое искусство. Лик святой не давался ему, глаза этой женщины оставались порочными и жестокими.

Служка смотрел на эту икону, называя её про себя проклятой иконой и тут же укоряясь этим. Чем дольше икона притягивала его взгляд, тем яснее было видно, что черты этой женщины меняются. Уходила плавность, появлялись твёрдые мужские линии, волосы становились темнее и темнее, до черноты, глаза наполнялись презрением и, перейдя эту грань, – ненавистью, всё более сильной, беспредельной ненавистью.

Ветер прошелестел по храму, задувая свечи, и за стенами тоже поднялся шелест, словно какие-то существа, которым нет названия, стали слетаться к храму, задевая его жёсткими крылами. Шелест становился всё громче, послышался чей-то тоскливый вой, шум нарастал и сквозь него внезапно донёсся голодный, клокочущий от злобы могучий рёв хищника, словно умноженный предсмертными всхрипами его бесчисленных жертв. Рёв не затихал, но издалека приближался к церкви, нарастал как гром. 

Служка, дрожа от какого-то страшного предчувствия, стал читать Книгу, но его пальцы вдруг сами стали листать её, пока не высветились в середине страницы слова – «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как лев рыкающий, ища, кого поглотить». Он стал повторять эту строку, снова и снова… «Как лев рыкающий…»

Незаметно погасли свечи и в храме стало совсем темно, только глаза на иконе, вперившись, горели ненавистью. Вдруг храм осветился холодным огнем и служка увидел, что от колонны за аналоем отделился человек и идёт на него, продолжая смотреть неотпускающими, гипнотическими глазами, словно сошедшими с проклятой иконы.

Полумёртвый от ужаса, служка прижался к стене и видел, как человек остановился на секунду у старого списка с именами прихожан, провёл по нему рукой, бумага обуглилась и рассыпалась в пыль.

– Они все мои, – равнодушно сказал человек, подошёл ближе и насмешливо посмотрел на служку:

– Вот и представитель хиреющего духовного бизнеса. Как сборы?
Служка молчал. Если бы его страх перед этим существом, из ниоткуда возникшим в пустом храме, мог бы выразиться в одном вопросе, этот вопрос был бы – «Кто ты?»

«Я – Тот, без которого ты и подобные тебе – ничтожества». Тут человек усмехнулся и сказал самому себе: «Давно ли я стал говорить нелогично? Вы все и так – ничтожества. Что ты сделаешь, воин?»

«Я совсем не воин… Я просто маленький человек…»

«Так я и думал».
Существо отвечало, но ужас был в том, что служка не мог сказать ни слова.

Оно надвинулось ещё ближе, парализуя своими глазами, не отражающими ни блика света. Служка последним усилием воли попытался поднять руку, чтобы защититься или сотворить знамение, мелькнули в сознании давно услышанные слова «Крепче сжимай пальцы, когда крестишься, чтобы злой дух не проник между ними и не разрушил силу крёстного знамения. Так учила матушка Сепфора, птица небесная…», но эти слова были уже бесполезны…

Наконец Велизаар, смеясь, оставил растерзанного служку и вышел из церкви.

Тёмные волны накатывали и накатывали на стены храма, не встречая больше преграды. Церковь растворялась в темноте, словно погасшая свеча. 
Он отвернулся от храма и ушёл прочь. Будто бы ничего не случилось и город продолжал жить под пустым тёмным небом. Горели огни многоэтажек, поезда уходили навстречу ночи.

Одинокий человек стоял у насыпи железной дороги, рядом с надписью «Счастливого пути!». Человек опустил голову, но потом снова посмотрел на небо, провожая взглядом быстрые облака.

Велизаар усмехнулся: «Ещё одна редкость – горячая душа. Что же не даёт ей остыть? Вижу… Всего лишь женское лицо… Какая обычная история… Но я милосерден и в честь наступающей ночи избавлю тебя от всего, подарю тебе забвение. Многие жаждут получить от меня этот дар, который сейчас достанется тебе».

Он приблизился к человеку вплотную и стал неслышно и ласково говорить с ним: «Не отчаивайся, мир велик и прекрасен. Ты молод и ещё сможешь заполнить пустоту в своей душе. Она не придёт, но она и не нужна тебе. Что тебе в этой женщине? Неужели стоит вечно мучиться из-за той, которой всё равно? Забудь её навсегда. Забудь…

На свете столько всего… Есть незнакомое тебе счастье власти, эта величайшая сила, которую даёт презрение к людям. Ты же презираешь их в глубине души, Я вижу это.

Есть дивное счастье обладания трепещущей женской красотой. И ты не представляешь, как прекрасны и искусны могут быть женщины. Другие женщины, не она!

А ещё есть счастье больших денег, дарящих это плавное, размеренное чувство собственного достоинства, и есть всё, что можно купить за деньги, а это много, так много, что большего человеку и не надо… Я открою перед тобой все пути и всегда буду с тобой. Доверься мне. Я верю в тебя. Никто не видит, на что ты способен, но Я вижу».

Он долго говорил с человеком, а потом бесшумно последовал за ним. Он видел, как человек ночью мечется по своей комнате, как он плачет, а потом неподвижно и долго стоит, уткнувшись лбом в стену, потом уходит в темноту и возвращается, как разжигает большое пламя между деревьев… Они вместе смотрели, как горят и разлетаются искрами книги и бумаги, как тьма опускается над догоревшим костром.

Потом он увидел, как утром человек подошел к огромному чёрному зданию и нерешительно замер перед входом, но всё же взялся за ручку массивной двери, но ещё колебался, но не мог уже оторвать руку, словно вся дверь была сделана из намертво прилипающей смолы и она уже открывалась сама, крутясь, как пыточное колесо, затаскивая его внутрь, в лабиринт тускло освещённых коридоров…

И ещё он увидел, как человек снова стал метаться, но уже по этому лабиринту, как понеслись вперед месяцы и годы, как быстро он стал превращаться, не замечая этого, в какое-то новое существо, как менялись его мысли и люди вокруг, как безумие всё сильнее охватывало его разум, как темнела его душа, как дальше и дальше уходило от него то пламя в лесу и всё, что было до этого. Всё, что было…



Человек на Скале

По старой репортёрской привычке смотрю по сторонам. Сколько времени уже прошло, а рефлексы остались. Ничего не изменилось, всё как вчера.

Скольжу взглядом по привычной рекламе всяческих услуг. «Офис продаж биоресурсов… Спецпредложение: успей выгодно продать свой голос!» Это новый вид бизнеса: пересадка связок безголосым, но богатым клиенткам.

«Позаботься о благополучии своей семьи! Стань смелым героем!» Здесь – офис продаж разрешений на публичные самоубийства. Предлагаются  разные зрелищные способы, часть денег, заработанных на шоу, получают семьи. Востребованная услуга среди неудачников. И по деньгам нормально, продвинутая молодёжь любит такие перфомансы, всегда толпа собирается поглазеть.

Сеть скупок краденого «Автолик». Что обозначает это слово – неизвестно, но броское. «Тебе фортануло? Честная цена за хороший улов!»

Реклама нового коллекторского агентства «Мытарь»: «Отожмём досуха даже чугунного должника!». Внизу мелким шрифтом: «Требуются профессиональные мерзавцы с большим опытом работы в финансовой сфере».

Коммерческое отделение паспортного стола… Здесь можно поменять имя на марку известного брэнда, чтобы подзаработать. Деньги маленькие, слишком массовое явление в последнее время. Одних знакомых «Аваддонов» у меня штук пять, очень модная марка.

Моя автостоянка у детского сада, похожего на бомбоубежище. Сад сплошь закрыт непрозрачными щитами из матового стекла – для защиты от жадных педофильских взглядов.

Сажусь в машину. Откидываюсь на кресло, можно помечтать секунд пять. Всего через пять должностей будет служебная. А потом, с ведущего идеолога, после переезда на руководящий этаж, – положен лимузин и охрана, а ещё через две ступеньки – пентхауз за Стеной, в квартале хранителей государства. Но – в сторону мечты, ещё не заработал. Включаю радио, нужно ведь всё время плыть в информационном потоке.

Пока еду, переключаю станции, черпая понемногу отовсюду. С утра почти везде новости или реклама, за исключением бизнес-станций, круглосуточно долбящих котировки ценных бумаг.

– «Столичные медики подвели итоги празднованию Рождества… Количество погибших, получивших пьяную травму, а также обмороженных превысило прогнозируемые пределы…»

– «Сегодня наша знаменитая Мавра Шампанская принимает поздравления от поклонников. Кстати, её день рождения был вчера…»

– «Продай душу по справедливой цене! Наш истинно спасительный банк… Каждому прихожанину в наш банк мы открываем кредит на божественных условиях…». Неожиданное объявление! Что это? Потом доходит, что это реклама христианского банка «Приход».

– «Испытай незабываемое! Стань снегом на вершине горы, или морской волной, или табачным дымом! Или своим любимым животным, или сказочным великаном – кем только захочешь! Не проживай единственную жизнь в своём скучном теле!». Это реклама легальных наркотиков, растущий рынок.

– На месте падения самолёта произошли стычки полиции с мародёрами…

– Во вчерашней авиакатастрофе погибло сто сорок человек, из которых… Парам-пам-пам! Купи вип-автомобиль по цене эконом-класса!... Тридцать детей. Причиной крушения стала ошибка пилота…

– …И мы завершаем подборку примечательных событий сегодняшнего утра. Молодая женщина свела счёты с жизнью, выбросившись из окна многоквартирной высотки на Проспекте Светлого Будущего. Как следует из записки, к этому поступку привело тяжёлое материальное положение…
Включается ведущий: «Могла бы попробовать свои силы в сети государственных борделей. Нужно верить в себя! Ну что ж, она упустила свой шанс! И, боюсь, навсегда! Не упустите же свой, дорогие радиослушатели! Не забудьте, что сегодня ночью стартует чёрная пятница распродаж в «Новом Вавилоне»!!! Спешите, спешите, спешите! Скидки на всё…»

– В нашей студии известный психолог Альберт Проницалов. Сегодня мы поговорим о проблемах, актуальных для миллионов служащих. Как создать из своей личности персонажа, способного двигаться по карьерной лестнице? Как сохранить душевную гармонию в стрессовой среде? Как перестать думать о чём-то, не связанном с личным успехом? Предоставляю слово нашему авторитетному гостю…

Подъезжаю к Цитадели. Сколько уже работаю, а всё удивляюсь – какое же эффектное здание построено за сто миллиардов. Строгий черный прямоугольник, как поставленная на ребро плитка шоколада. Центральная Башня – моё министерство.

Вот я уже в тени здания. Хорошо слышно это знакомое гудение, которое не прекращается ни днём ни ночью. Как будто гудит какой-то сверхмощный генератор, мозг Цитадели. Никак не могу понять источник этого шума. Если находишься на первом этаже, гудит над головой, если на своём этаже – гудит внизу.

Мы находимся прямо над информационно-следственным департаментом, над той его частью, где паразитарий-отбойник – изолятор для подозрительных. Поднимаюсь к себе, в пролёте лестницы слышен утренний диалог начальника с новичком:

– Провести дактилоскопирование указанного лица.

– Лица или пальцев?

– Пальцев лица. Чего непонятного, осёл?!

Длинный извилистый коридор на втором этаже, все окна выходят во внутренний двор, света не хватает. И крыс много с улицы. Вчера техник пришел на совещание с очередной жалобой на этих тварей, обгрызающих провода. Наглая крыса, уцепившись зубами, висела на проводе.

Прохожу дальше по коридору, а рядом ползёт уборщик со шваброй. Еле шевелит старческими руками. Моет пол, а смотрит в стену. 

Этот полотёр год назад был целым начальником отдела. Потом его обошли с повышением и он позволил себе ляпнуть что-то не то и где-то не там. Вроде даже на большом совещании в присутствии самого Министра. Был понижен в должности до уровня плинтуса, но и на этом не успокоился, а занялся правдоискательством. В комиссию по служебной этике (сложно поверить, но такая была) накатал жалобу, туда-сюда, стал критиковать вышестоящих, ораторствовать в курилках.

Его теоретические разногласия с вождями были непреодолимы: начальники считали себя людьми, а он считал их животными. Впрочем, сложно сказать, кто прав. Сам Платон затруднялся с этой классификацией. Но здесь не место для теоретических споров, есть только воля сверху и её исполнение снизу. В общем, этот правдоруб думал, что рубит правду, а рубил сосульку размером с лимузин, которая и упала ему на башку. Ему ещё повезло, что хоть такой кусок хлеба остался, старые бомжи долго не живут. Держат в качестве наглядного примера, как скелет для студентов-медиков. Ладно, что-то я думаю не о том, какое мне дело до этой херни со шваброй?

Звучит объявление по громкой связи, обратный отсчёт к совещанию:
«Собрание модераторов через пять минут. Четыре пятьдесят девять, четыре пятьдесят восемь…».

Закрыл двери, нужно сосредоточиться. Разгребаю кучи бумаг на столе, дел прорва. И ещё скоро экзамен на классный чин, нужно учить наизусть Инструкцию по делопроизводству. Второй день открыт этот толстый том на одном пункте. Этот пункт я уже выучил, но там их четыре сотни. Ещё раз повторяю: «Пункт 150. В ходе проверки наличия документов следует проверять не только наличие документов, но и их отсутствие. В случаях, когда выявлено отсутствие наличия документов…» Сложный деловой текст. Не могу сосредоточиться, завтра. Много срочных поручений.

Отодвигаю другие обучающие документы, вчера успел лишь бегло просмотреть, а их тоже сдавать. Открыты на середине, последнюю выученную строчку подчеркнул, чтобы не напутать. Вон толстенный Административный регламент: «Пункт 400. Каждый департамент должен обладать полномочиями, достаточными для реализации своих полномочий… Пункт 401. Департамент состоит из структурных подразделений, в которые также могут входить структурные подразделения, имеющие в своем составе структурные подразделения. Пункт 402. Руководящие документы могут издавать только самостоятельные структурные подразделения...».

Ещё ведь и Дресс-код-регламент... «Пункт 143. Количество штанин на брюках подчинённого должно совпадать с их количеством на брюках начальника. Количество шнурков на каждом ботинке определяется произвольно, из расчёта не более одного на ботинок… Пункт 144. Надлежит воздерживаться от использования вызывающих аксессуаров, например: двое часов на двух руках или столько же – на одной…».

И совсем далеко задвинут Дисциплинарный регламент, тоненькая, но очень ёмкая брошюра, наполненная рубленными фразами: «Пункт 112. При появлении начальника подчинённые обязаны встать. Пункт 113. При появлении подчинённого начальник, если он стоит, обязан сесть. Пункт 114. В случаях, когда при появлении подчинённого начальник сидит, пункт 113 выполнению не подлежит».

Абсолютно всё зарегламентировано, как траектория каждого винтика в швейцарских часах. Порядок требует жертв.

Неожиданно вспоминаю о приятном. Накануне вечером я удостоился долгожданного поощрения. Начальник обратился ко мне по имени. А ведь я ещё не заслужил такого обращения, согласно «Иерархическому регламенту», я пока референт номер сорок три тридцатого отдела Департамента рекламы государства Министерства пропаганды. На полголовы поднялся над серой массой. Нужно отработать такое доверие... К делу, быстрее-быстрее.

Глобальная задача, над которой работает весь департамент. И я должен внести посильный интеллектуальный вклад. Нужно обеспечить непрерывное присутствие государства в духовной сфере. Постоянное воздействие идеологических установок на всех…

Сложная задача. Вот раньше – невыключаемые радиоточки. С 6 утра врубался гимн и т.д. Все, небось, автоматически кидались прикрутить громкость, а кнопок-то и нет. В столб вмонтировано напротив дома. Всё было на мази, но правозащитники вой подняли, движение целое организовали – «Свободные уши». А главное, рекламодатели не рискнули. Типа, невыключаемая реклама вызовет раздражение.

Интересная и слабо изученная область принудительной рекламы… Вон какие сложные расчёты пришлось провести, чтобы решить простой вопрос: можно ли наглухо заклеивать рекламой окна автобусов и прочего быдло-транспорта? С одной стороны, это бесит тех, кто сидит внутри и не может посмотреть на улицу. Этих покупателей рекламодатель теряет. С другой стороны, эффективно, броско, динамично – для тех, кто снаружи. Эти покупатели приобретаются. Опросы, замеры, автобусы-пробники – наконец подсчитали, что выгодно. Но билборды односторонние, обращённые на улицу.

Или ещё вопрос – можно ли врубать рекламные ролики одновременно по всем каналам? Как влияет бешеное переключание раздражённым зрителем каналов на его восприятие рекламы? Процент удержанных и потерянных зрителей? Коммерческий эффект от такой принудительной рекламы?

Непрерывное присутствие… Становящееся естественным. Чтобы все интуитивно понимали, что нет жизни вне государственного механизма... Буду думать над этой масштабной задачей параллельно, слишком много текучки на исполнении. Больше и больше с каждым днем, в сегодняшней почте килограмма три разных документов.

Сверху в пачке лежит поручение, связанное с концепцией социальных мотиваторов. Нужно стимулировать массы к конкуренции за место в государственной иерархии. Но не напрямую стимулировать, а косвенно, через тонкие механизмы. Напрямую было бы легко, можно было бы внедрить постоянные объявления в магазинах, на вокзалах, в других местах скопления масс. Объявления, проводящие черту между государственными служащими и всяким сбродом, стимулирующие его к развитию. Ну, например, в магазине для госслужащих бы звучало: «Бесценные посетители! В сердечном сокрушении сообщаем, что не располагаем возможностями удовлетворить ваш взыскательный вкус, поскольку вы находитесь в худшем магазине на свете». А в обычном магазине звучало бы так: «Ни к чему не способное быдло! Отходы птицефабрики отпускаются из расчёта килограмм на рыло».

А на платформах с электричками, которыми пользуются только тёмные массы, звучало бы ещё доходчивее: «Тунеядцы и проходимцы! Дневные электрички отменены, потому что работать надо с утра до ночи». «Мудило, забывшее свою херню на колёсиках у кассы номер три, возьми её взад». «Электричка пониженной комфортности отходит с первой быдлоплатформы».

Известная методика идеологической работы – опуская один класс, тем самым поднимаешь другой, делаешь попадание в него крайне желанным. Но сейчас это не сработает, после третьей за год налоговой реформы очень велика опасность всеобщего мятежа. Размышляю, попутно набрасываю проект документа.

Следующее поручение – тезисы к речи Министра о борьбе с политическими преступлениями. Вглядываюсь в собственноручные пометки помощника Министра: «Акцент на политической природе всех преступлений... Стиль – свободный, для непринуждённой устной речи...»

Набрасываю проект, как основа пойдет, ещё много раз будут наверху править:
«Очевидно, что преступников следует пожизненно лишать защиты государства. Отщепенцы должны быть выброшены из рядов цивилизованных людей, потерять всё и навсегда...

Ведь любое преступление – это акт, направленный против государства! Раньше были так называемые общеуголовные преступления, например кражи, которые не считались посягательством на государственную власть. Поверхностный и первобытный подход! Смотрите почему.

Любое преступление – доведённое до крайности желание что-то изменить. В случае кражи или разбоя – это желание изменить порядок распределения материальных благ, продиктованный политической волей. И эти преступления – политические.
Даже в случае какой-то мелочи, например клеветы – заметна политическая суть. Клевета – это желание морально опустить оппонента вниз по иерархии. Но! Место в иерархии ведь зависит не от достоинств гражданина, а от его приближённости к элите и Вождю. Стало быть, клеветники также посягают на политическую волю...»

С этим покончено. Теперь – запрос из Института социологии. Разрабатывают теорию отмирания общества. Просматриваю, выглядит всё логично. «Функция, выполняемая человеком в государственном механизме, является определяющей... Привилегии и защита предоставляются только гражданам, задействованным в государственном строительстве. Количество граждан, не являющихся членами государства, должно быть сведено к статистической погрешности...».

Тщательно проработанный документ, приятно читать. Вот только нужно добавить несколько тезисов из последнего выступления Вождя на закрытом совещании в нашем Департаменте. Про важность разрыва всех социальных связей, не имеющих отношения к государству. Это уже и в новейшем законодательстве появляется. С недавних пор лишены пенсии граждане, дети которых не работают на государство. А размер пенсии граждан, имеющих нормальных детей, зависит от их места в государственной иерархии.

И ещё взаиморасчёты введены между родителями и детьми: сколько родители потратили на воспитание и обучение – столько дети должны отдать, все доказательства расходов рассматриваются в судебном порядке. Государство тем самым убивает четырёх зайцев: усиливает контроль за финансовыми потоками, получает множество судебных пошлин и занятость судебных работников, плюс подрывает все эти мелкие, но такие многочисленные семейные ячейки, слабо связанные с государственным строительством.

Следующий документ... Просят экспертно оценить целесообразность запрета слова «я». В деловой переписке и государственном обиходе. Запоздавший запрос, руководство недавно однозначно высказалось на эту тему. Никаких «я», только – «мы». Коллективное мировоззрение. Быстро набиваю формальный ответ.

Так, надо очередной пресс-релиз подредактировать. В полицейской молнии пришло сообщение: «Вспышка агрессии в метро. Голодные осатаневшие люди били стёкла и дрались с полицейскими».

Всё это лирика. Нужно осветить этот эпизод с государственных позиций. За что бы зацепиться... Масштабная драка, действительно, есть погибшие. И политические лозунги выкрикивали... Нельзя, чтобы это в таком виде ушло в дайджест событий дня.

Нашёл! Новые вагоны метро, какие-то необычные. Ярко-красные изнутри. Вот что можно обыграть:
«Природа красного цвета… такова, что будит в человеке агрессивное начало и обращает его в прошлое, к пещерным временам. При использовании в относительно некомфортных условиях общественного транспорта красный цвет выступает катализатором мятежа, направленного на окружающих…». Нормально. И приложить записку о привлечении к ответственности тех, кто вагоны перекрасил. Вопрос решён. 

Вообще много текстов приходится смягчать, делать их политически выверенными и не тревожными для адресата. Вот ещё из этой оперы... Когда же кретины-исполнители научатся самым важным вещам? Как неграмотно пишет эта обезьяна: «скотские условия, в которых оказалась целая категория граждан...». Хорошо, что эта фраза мне попалась, а не Вождю. Чем бы заменить? Нашел: «далеко не идеальные условия, в которых по своей вине оказались отдельные граждане...». Штрихи мастера…

А теперь наиболее ответственный документ, на самый верх пойдет. Текст для Вождя. Тема несложная, главное – подача, стиль. Надлежит учесть мельчайшие нюансы восприятия текста высоким читателем. С первой строчки он должен цеплять, как сюжет детектива, быть кратким, как дыхание новорождённого щенка сенбернара, простым, как карандаш, и умным, как словарь. Вот такие взаимоисключающие требования.

Плюс ещё масса технических деталей, например: одно слово не должно повторяться на протяжении пяти строк, нельзя использовать не нравящиеся Вождю слова (смотрю в список из его аппарата: много слов и даже безобидные связки – «таким образом», «поэтому»...). И ещё: текст на три страницы нужно было поместить в две, больше Вождь не читает, одновременно увеличив шрифт до максимального. Вождю уже много лет. Непростое искусство доклада вышестоящим...

Рабочий день завершён.
И снова без перерыва начинается ещё один, как за минуту промелькнули дорога, дом, снова дорога, и всё – тот же стол, тот же электрический свет, те же объявления по громкой связи: «Совещание... через пять минут. Четыре пятьдесят девять, четыре пятьдесят восемь…».

Неожиданный звонок сверху, это начальник моего начальника: «Жду устранения вопиющих безобразий». И бросил трубку. Сильно не в духе. Что же ему не понравилось? Ведь целую тележку документов с вечера доложили, работаем, как фабрика. А, понял, в чём ошибка. Неправильная скрепка на верхнем документе. Забыл я одно негласное правило: если документ не понравился начальству, не стоит готовить новый документ и скреплять его скрепкой от неудачного. Скрепка вбирает негативную энергию. Нужно быть внимательнее к приметам, которые всегда срабатывают. Переписывать теперь придётся хороший документ...

Но главное дело сегодняшнего дня – предложения к проекту методических рекомендаций по подготовке служебных документов. Важная тема. В государственном аппарате используется особый язык делопроизводства, ему начинают обучать с первого дня службы. Госслужащие – это каста посвящённых, мы должны говорить так, чтобы понимали только избранные, а не все подряд. Государственный язык – не для улиц. Мятежники считают, что мы совсем оторвались от общества. Какая хрень! Мы заняты развитием элиты, которая управляет народом. Через свой язык, культуру и мораль. Особый язык формирует наш совершенный механизм, который спасёт эту долбаную страну.

Так, сначала идёт список штампов и самых распространённых оборотов. «Спланировать организацию удовлетворения потребностей». «Минимизировать активизацию протестной активности». «Блокировать механизмы функционирования механизмов распространения политически вредных идей». «В свете решений руководства», «В руководящем свете решений Вождя»...

Потом – комментарии к сложным местам. Когда писать «состояние», а когда – «фактическое состояние»? Ещё очень важный вопрос, целый параграф этому посвящён: о правильном обозначении руководящих лиц. Когда нужно писать «Его» – с Министра или выше? Это вопрос политический. Помню громкий скандал, когда из-за технического ляпа высокопоставленному лицу был положен на стол документ за его подписью, а там… Два инициала, а не один! Последняя собака ведь знает, что одной фамилией подписывается Вождь, одним инициалом имени – высокое начальство, а двумя – начальники помельче, шушера всякая. Таким образом, высокому начальнику было нанесено тягчайшее, несмываемое оскорбление. Он просто дар речи потерял. Потом потеряли дар речи все причастные к подготовке документа.

Начинаю печатать свои соображения к методическим рекомендациям. Начало не получается... «Пиша документ… Т.е. пися документ… Не то. В процессе обеспечения написания документа…» Вроде пошло...

И под занавес нужно состряпать рекламку для очередного тиража государственной лотереи. Главный приз – предложение работы в этом здании. Аппарат разрастается, много вакансий. Хорошо бы уйти от штампов про «стабильную и высокооплачиваемую работу на благо страны», уже воспринимается как информационный шум, слишком заезженно.

Снова кажется: только голову склонил над документами, а уже день прошёл. Почти полночь, окна горят только у руководства. Многое приходится опять откладывать на завтра.

Завтрашний день опять встал вчерашним, будущий месяц – прошлым. Снова – конец недели, а так много документов осталось…

Нужно просмотреть предложения по восполнению бюджетного дефицита, завтра фискальная комиссия. Много интересных идей. Вот от банковского сообщества, аффилированного с государством. Ввести налоги на банковские вклады лиц, не состоящих на госслужбе. Причем налоги такие, которые сжирают сами вклады и переходят в задолженность перед государством. При поступлении на госслужбу – налоговая амнистия. Интересно и в финансовом, и в кадровом плане. Кадры нужны, аппарат все время растёт.

Или вот эта старая идея, сейчас только красиво подана, с научным обоснованием. Введение взяток в правовое поле. Официальное закрепление расценок, котировки стоимости государственных должностей на бирже. Подключение норм Гражданского кодекса – задаток к взятке, поручительство, банковская гарантия. И налоги с этого денежного оборота.

Очень перспективно – с учётом всех тенденций взяткоёмкости и перспектив развития полицейского бизнеса. И ещё последних юридических новаций вроде презумпции виновности. Даже если не виновен – вот тебе трое суток на поиск свидетелей из числа лояльных граждан и вообще доказательств невиновности. Хорошая мера для укрепления судебной системы.

Нужно и самому какую-то комбинацию продумать. Все-так идеальный вариант – разрешить что-то, потом запретить и собрать штрафы с неповоротливых. Вот как тогда… Какой был шикарный проект! Все Министерство на ушах стояло полгода, работали, не щадя себя. Я пальцы стёр, лично печатая и правя все эти речи и сценарии для роликов. Но всё сделали, успели. Реализовали громкий проект «Безопасный дом». Так хорошо помнится, будто это было вчера...
Официально разрешили этому, населению, иметь огнестрельное оружие. Покупайте-продавайте свободно, только зарегистрируйтесь где следует.

Сначала Вождь произнёс блестящую речь: наконец-то наша страна стала более цивилизованной. Священное право защищать свой дом и семью. История: викинги, самураи, горцы, ковбои. Биология: мужчины должны быть мужчинами. Религия: да не преступит враг порога жилища моего. Экономика: оружейные заводы как локомотивы развития. Справедливость: немедленная кара преступников.

В конце концов, оружие может быть красивым и модным, подчёркивать статус. И чёрному рынку будет нанесен удар. И добропорядочные граждане сольются в экстазе с полицией, помогая друг другу. Всем станет спокойней и безопасней. И смотрите, какая статистика: график насильственных преступлений идёт резко вниз и там застревает. Прогнозы экспертов, проповеди, ток-шоу.

Развернулась рекламная кампания: акции, скидки, гламурные журналы, ролики, апеллирующие к инстинкту размножения. Женщина-пантера, изгибаясь во весь экран, томно шепчет: «дорогой, у тебя потрясающий ствол!». В новостях – трупы грабителей и маньяков, застреленных пенсионерами и одинокими матерями.

Взволнованное лицо крупным планом: «Страшно подумать, что бы случилось, если бы я не могла защитить себя!» Восторженный рёв общественности.

Через год оружие запретили, введя прибыльные штрафы за его хранение.
Вождь снова произнес блестящую речь: наконец-то наша страна стала более цивилизованной. Священное право на безопасность. Не нужно больше опасаться соседского алкаша, накопившего на пистолет. История: крушение династий и культур из-за вооружённого сброда. Биология: человек – не хищник, у него нет клыков, так зачем же ему пистолет? Религия: не отнимай жизни, ибо не ты её дал.
Экономика: сколько человеко-часов могли бы трудиться на тяжёлых и опасных работах застреленные преступники? Разумно ли производить то, что сокращает человеческий капитал? Справедливость: только суд может взвешивать и решать.

В конце концов, не оружием ведь подчёркивается достоинство личности, а её добродетелями. И много ли вы знаете вооружённых людей, к которым можно повернуться спиной? А вот в соседней квартире, за стенкой, этажом выше или ниже вспыхнет ссора, к которой вы непричастны. Но пуля пробьёт перегородки и прилетит к вам. Ручаетесь за благоразумие ваших соседей, с которыми не здороваетесь? И смотрите, какая статистика: кривая насильственных преступлений сначала пошла вниз, а затем резко вверх.

Социальная реклама, проникновенные ролики. Много-много улыбающихся открытых лиц: «Все мы – граждане одной страны! Родные, друзья, соседи, коллеги, современники. Мы не враги друг другу. Сдай оружие». Нежные облака, ширь просторов, солнечные блики на воде: «Мир так прекрасен! Не смотри на него через прицел». В новостях – жертвы несчастных случаев и школьные чэпэ. Духовные авторитеты, проповеди, ток-шоу. Восторженный рёв общественности.

Поскольку новые собственники оружия, а их всего-то стало миллионов сорок, были зарегистрированы, к ним пришли очень скоро, почти в момент подписания закона. Хороший был урожай. Авторы концепции в доле. Я на эти деньги смог наконец в элитный Ненастьин переулок переехать, зажить как человек.

Нужно больше таких идей. Комбинации, нужны творческие комбинации. Образованная элита должна переигрывать безмозглую массу, иначе это не элита. Шахматы. Государство начинает, вместо пешек у нас – ладьи.

Кстати! Не забыть провести анализ протестной активности в отраслях производства. По результатам организовать адресную безработицу, она породит контролируемую преступность, мы примем меры пресечения – и всё, нет активности.

Простые схемы нужны в арсенале... Но некогда остановиться и что-то креативное придумать. Бумажный поток просто захлёстывает, вся эта текучка.
Новый день только начался и сразу прошёл, опять ночь…

Ладно, всё не переделаешь. Хоть пять минут посмотреть телик, чтобы голова отдохнула. Вокруг только и разговоров, что о новом реалити-шоу моего любимого «Альфа-канала». Включаю новый аппарат, ещё не настроили. Скольжу по развлекательным каналам… Где же «Альфа-канал»? Обычно ловится сразу и лучше всех.
Переключаю, переключаю…

– Почти полночь и мы начинаем наше культовое «Дебил-шоу». Свои номера представят лучшие комики среди умственно отсталых… 

– Предлагаем вашему вниманию подборку прикольных видеороликов – лучшие автокатастрофы недели...

Вот дочерний канал, плывущий в фарватере «Альфы». Странно… Происходящее на экране выглядит как ток-шоу о нравственном падении молодёжи. Сидят какие-то мутные деды с постными рожами, сидит даже епископ в облачении… Откуда они такого откопали?! Интересно, есть ли в зале таксидермист, чучело из него сделать для музея?

Епископ что-то вещает, все вокруг скучные. Тоска. Вдруг к епископу подходит вездесущий Теодор Велизаар, вид у него совершенно мошеннический… Сейчас будет какая-то кульминация…

Дадамс!!! Звучит сигнал к внезапному стриптиз-баттлу!!! Выбегают девушки с фигурами и мордашками, начинается вакханалия под оглушительный бит-энд-бамс, конфетти сыпется с потолка. Епископа, кажется, хватил удар, его так и уносят с поднятыми руками… Чумовой, конечно, прикол Теодора. Гарантированно лучший розыгрыш месяца. Но наладить отношения с религиозной общественностью ему не грозит. Недавно же только он подарил сотню лимузинов церковным иерархам, отношения потеплели, но опять не удержался, подстебнул их. Не любит человек скуки, потому и звездой называется.   

Отвлёкся, проматываю каналы дальше. Не то, не то… Вот наконец «Альфа». Как раз их новое супершоу! Называется «Человек на Скале». А я до сих пор не в теме.
Какая же офигительная заставка на фоне Башни самоубийц! Броско, красочно, любой блокбастер отдохнёт! И креативный слоган супершоу, немного мрачный, но захватывающий: «Смерть – лучшее развлечение». И музыка впечатляет, нужно скачать.

Слушаю реплики короткого ток-шоу перед началом представления, одновременно читаю бегущую строку, быстро схватывая правила шоу. Правила простые. Раз в неделю проводится поиск в базе данных городских жителей. Машина выбирает трёх случайных участников, потом, после зрительского голосования, остаётся один, двое других призёров получают деньги и золотые значки «Альфа-канала». А одного оставшегося торжественно помещают на крышу небоскрёба, известного как Скала, прямо на заброшенную вертолётную площадку. Там – овальный асфальтовый пятачок, метров на пятнадцать, а под ним – пропасть, почти сто этажей. Этот участник – и есть герой супершоу.

Со Скалы нет выхода. Можно умереть от истощения или прыгнуть. Все прыгают, рано или поздно, только один сорвал передачу из-за инфаркта. Поведение участника перед прыжком круглосуточно показывают в реалити-шоу. Параллельно показывают весь его путь до Скалы, начиная от выемки из дома, его биографию, поведение родственников и прочие смежные сюжеты. А прыжок со Скалы – кульминация шоу, самый зрелищный момент. Естественно, работает тотализатор – на время прыжка.

Прошлые участники прыгали через минуту, час, сутки, неделю (это рекорд).
Вот, начинается... Громкость звука автоматически прибавляется, это хоть и запрещено, но «Альфа-каналу» можно.

Толстый, но очень подвижный ведущий азартно подпрыгивает, брызгает слюной и лезет с той стороны прямо в экран.
– ...Какие страсти, чувства, речи! Какая документалистика! А какой широкий набор участников! Героями нашего шоу уже побывали: домохозяйка, медиамагнат, бомж, полицейский, студент, адвокат, рабочий, проститутка, вор, модельер, вахтёр, учительница, поп-звезда, просто поп, убийца, продавец, астроном, репортёр, спортсмен, официант!

Мы нашли лучший способ встряхнуть массы, отвлечь их от рутины. Мы показываем то, что люди любят делать. Кто в детстве не бросал игрушки и пластилиновые поделки с высоты – посмотреть, что получится? Кто не рассматривал с любопытством искорёженного пластмассового солдатика? Здесь то же самое, но по-взрослому. А лучше всего, что любой человек и сам может стать пластилиновой поделкой. И телезвездой одновременно.

Нужно показывать то, что заставляет ценить жизнь. После определения тройки участников каждый житель города вздыхает полной грудью и усаживается поудобнее. А что чувствуют два уцелевших участника шоу! Им по теории вероятности не грозит попасть в нашу студию ещё раз и они отрываются по полной, преследуемые журналистами.

Нужно показывать то, что захватывает дух. Исповедь, проклятия, бред, декларация, проповедь, откровение – всё в одном сценарии. Сколько мысли и действия! От молитв до попыток левитации (кстати, если это удастся, то только в нашем шоу). От составления завещания до изготовления парашюта из куртки (чуть замедленное падение было очень зрелищным, правда?) Наше шоу – учебник психологии человеческих существ, понятный любому.

Триллер, ужастик, душещипательная мелодрама, чёрная комедия – все в одной картинке. Хотя почему чёрная? Помните, как этот жирный адвокат на третьи сутки пытался спуститься, как он завис на выступе и не мог ни забраться обратно, ни отпустить руки? Туша над пропастью – оборжаться можно! И блестящая операторская работа, не упущено ничего – ни дрожащие руки, ни пот на лысине, ни ботинок, летящий вниз. Крупный план! Ещё крупнее! Всё, спёкся.

Реальность – лучший спецэффект. А человек на Скале – лучший актёр. Он играет для миллионов, но вовсе не играет!
Мы снимаем по блокбастеру в неделю! И каждый – лучший в истории. При этом наше шоу глубоко нравственно и даёт пищу для философских размышлений. Выборка участников случайна, но случайна ли каждая конкретная случайность, приводящая участника на Скалу?

– Красиво излагает, – думаю. – Конечно, не случайны эти случайности. Списки кандидатов им наш информационно-следственный департамент подаёт. Из тех подозреваемых, по которым улик недостаточно, выбирают самых телегеничных. Случайная выборка проводится изредка и только в отношении социально отсталых.

Ведущий доверительно продолжил, перед тем как завопить в финале:
– И наши руки чисты, мы выплачиваем щедрую компенсацию близким каждого участника (делёж компенсации и наследства героя шоу – отдельный увлекательный сюжет!). Для самого участника тоже, он его смотрит вместе с рекламой.

Целью искусства всегда было отражение реальности. Мы же создаём реальность. Смотрите нас каждую пятницу! Естественно, в прайм-тайм! Делайте ставки!!! Супершоу «Человек на Скале»!!!

Рёв восторженных фанатов, купивших билеты в партер, в десятке метров от места приземления героя супершоу. 

Выключаю телевизор, дома ещё посмотрю. Голова вибрирует после рабочего дня, нет уже остроты восприятия.

Выхожу из кабинета. Такие знакомые коридоры... Столько дней и ночей здесь прошло... Всё не зря, быстро двигаюсь по карьерной лестнице, выше и выше по этажам. Уже в конце первого года службы заслужил значок с изображением Цитадели. Крутое и редкое поощрение, сразу выделился из толпы мелких служащих.

Сколько раз становился лучшим исполнителем месяца, потом квартала... Потом заслужил право на выходной, потом помощник Вождя стал узнавать в лицо. Быстро стал полноценным сотрудником третьего сорта, а сейчас уже – второго.

Общий лифт никак не едет. Накопившаяся усталость выплёскивается, пинаю пластиковую стену: «Долго ещё ждать лифт мне, сотруднику второго сорта?»

Наконец лифт приезжает, поднимаюсь на верхний, самый руководящий этаж. Придет день – сам буду здесь работать, у меня же тоже есть свои мотиваторы.
Каждый вечер смотрю отсюда на город, вид захватывающий... Плоские небоскрёбы, похожие на телевизионные панели с бегущей рекламой, еле различимое с высоты могучее движение потоков машин и людей... Мегаполис никогда не спит. Вид сверху – как в супершоу «Человек на Скале». Вот только я свободен.

Великий, необозримый город… А ведь часть и моего труда есть в достижениях нашей цивилизации. Ведь я – номер один в искусстве рекламы государства… Но уже полночь, нужно ехать домой. Завтра сложный день.
Номер один вышел из здания и смешался с толпой.
 


Переступая черту

Начало новой рабочей недели. Подхожу к Цитадели и оказываюсь перед огромным котлованом, уставленным высоченными строительными лесами. Пыль висит в воздухе.

Знаменитый концептуальный художник, в прошлом бунтовщик и автор манифестации «Страна-корова», перевоспитался и сейчас строит политически верный памятник-маяк. Рабочее название – «Спираль эволюции». Заявленные цели – демонстрация величия Вождя, мотивация сотрудников к служебному росту. Похвально.

Какая-то суматоха на углу здания, охрана, пиная, волочит куда-то странного человека в чёрных лохмотьях. Опять вандала поймали. Оглядываюсь и вижу кривую красную надпись на облицовке цокольного этажа: «Люди, помните, что вы смертны. Не делайте зла». Странный перфоманс. Стоило рисковать здоровьем ради этого? Что он хотел сказать? Да неважно.

Перед главным входом почему-то толпится куча низкопоставленных сотрудников, приходится подождать. Хорошо бы повесить здесь надпись: «Собакам и приравненным к ним сотрудникам вход воспрещён».

И вдруг издалека доносится злобный рёв толпы, а потом вой сирен. Где-то недалеко опять начались беспорядки. Страх накатывает, я хорошо знаю, что такое толпа, этот многорукий и многоротый зверь, ползущий, как лава из расколотого вулкана. В прошлом году едва не прорвали кольцо…

Наконец в башне. Каждый раз испытываю это облегчение, когда за мной закрываются двери. То же ощущение уставленных в спину ненавидящих глаз, как в том наркотическом трипе.

Предпоследний пропускной пункт, показываю удостоверение. Конечно, дежурный меня знает в лицо, никуда не смотрит, а застывает в почтительной позе. Прячу ксиву в карман и замечаю, что в ней застряла визитка Белого Нила, закрывает мою фотографию. Нужно будет сказать начальнику караула, что дежурный утратил бдительность, не проверяет документы по-нормальному. Что это получается – любой забулдыга предъявит проездной на метро и пройдет?

Последний пропускной пункт, захожу в кабинку. Пароль на сегодня – «Каждый является обезьяной, пока не доказал обратного». С удовольствием слышу собственный голос – неторопливый и властный. Сколько же прошло дней, прежде чем я занял наконец достойное положение и стал работать в самом сердце Цитадели...

Приезжает персональный лифт. Обращаю внимание на старую табличку: «При загорании лампочки «Перегрузка» срочно выйдите из кабинки!» Какая ещё перегрузка, если это лифт только для меня? Не хватило мозгов подумать, кто будет здесь ездить.

И в шахте лифта слышится это довольное гудение. Словно вокруг летает рой невидимых сытых шмелей. Привычное и уютное гудение, теперь я знаю, от чего оно. Это ровно гудят бесчисленные сушильные шкафы для бумажных конвертов. Почти половина всей переписки строго конфиденциальна, а ведь это больше миллиона документов в год.

За секунду до моего появления в кабинете секретарша включила новости. И сразу бьет по голове это сообщение:

– Последнее событие политической жизни: в элитном клубе «Золотая игла» погиб от рук наёмных убийц известный бизнесмен по прозвищу Белый Нил… Прощание с покойным состоится в…
Не могу это слушать, переключаю на мировые новости.

А здесь показывают что-то непонятное, какие-то рукописи, люди, памятники. Прибавляю громкость:

– Новость номер один: разгорается книжная эпидемия. Под угрозой запасы мировой литературы. Непризнанный автор, обещавший открыть свое имя после завершения проекта, вбросил в Сеть армию целевых вирусов экстра-класса. Саморазвивающиеся вирусы атакуют текстовые файлы любого формата, в которых содержатся слова, характерные для художественной литературы. В памяти вирусов более миллиона слов на сорока языках, без которых никакое произведение невозможно. Учитывая, что свыше 99% литературы существует в электронном виде, эпидемия может означать конец истории. Истории литературы. Уже безвозвратно уничтожены все произведения таких известных в прошлом литераторов, как Эл Толстой, Борхес, Данте, Байрон, Бальзак, Сэлинджер…

Респектабельный ведущий «Альфа-канала» появляется в кадре:
– Впрочем, не все специалисты смотрят на эту проблему пессимистически. Вот что говорят наши эксперты:

– Я думаю, эпидемия несёт не угрозу, а благоприятные возможности. Век информации разучил человечество размышлять. Уничтожение всего – единственный шанс вернуться к началу, во времена, когда создавалась культура. Этот золотой век наступает, дорогие друзья.

– Не вижу большой проблемы. Ведь научным ресурсам и общению пользователей Сети ничто не угрожает. А старый художественный хлам давно пора было выбросить на помойку. Литература должна отражать современность. Какой смысл в книжке столетней давности? Или ещё более древней, такие тоже есть, по некоторым данным. 

– Объём информации, накопленный человечеством, удваивается ежегодно. Это как в базе данных – если не стирать устаревшие файлы, не сможешь в ней ориентироваться…

– Нас непрерывно окружает информационный шум. Человек не может сам ориентироваться в этом потоке, нужны путеводители. И понятно, что указывать путь должно государство, а не литература…

Перематываю новости вперёд, мельком анализируя услышанное. Интересный проект амбициозного человека. Творческий подход к задаче. Понятно ведь, что слово «сумерки» или, например, «закат» может быть только в художественной книжке, а не в государственных бумагах, не в деловой переписке, завещании или договоре аренды. Только художественная литература. Да и хер бы с ней, невелика потеря. Смеркалось… Сморкалось! Что там есть полезного для жизни? Для карьеры? Денег? «Культурный фонд». Зоопарк честолюбцев, оппозиционеров-бездельников. Баран какой-то поставил эту новость на первое место. Но автор молодец, даже из отходов что-то выжал, шумиху устроил.

Обратно к национальным новостям, про Нила уже всё сказали.
Криминальные новости:
Десятку самых разыскиваемых преступников по-прежнему возглавляет оппозиционный художник по кличке Сковорода, автор запрещённой статуи «Телезритель», а также строго запрещённого перфоманса «Жизненный путь». Награда за поимку…
Ещё бы он не возглавлял! Полиция просто не суётся на территорию скотобойни, это же в глубине Гетто.

Вот наконец политические и экономические новости:
Последний негосударственный телеканал объявил себя банкротом…

По инициативе Союза журналистов усилена уголовная ответственность за размещение в Сети материалов, могущих вызвать беспокойство властей…

Суд высшей инстанции разрешил использование инфразвука для обеспечения безопасности общественных мероприятий. Митинг в поддержку этого решения проходит сейчас у Дворца правосудия…

Защитники прав животных лоббируют проведение опытов над политическими заключенными...

В столичном зоопарке установлены дополнительные клетки. В них будут содержаться политические преступники и другие человекообразные, бросившие вызов обществу. Для осмотра новых обитателей зоопарка нужно приобрести дополнительные билеты… 

В третьем чтении принят законопроект, предполагающий классификацию граждан в зависимости от их рыночной стоимости…

Отрицательный прирост доходов населения превысил прошлогодние показатели…
Ударными темпами продолжается возведение Стены безопасности вокруг комплекса правительственных зданий... В зону отчуждения попали…

Главой государства рассмотрена инициатива о признании сатанизма одной из официальных религий… С учётом общественно-политической значимости этого движения…

Влиятельное парламентское лобби гермафродитов и бисексуалов требует внесения в паспорта графы «отцемать»...

Что ж, я в курсе всего. А теперь – за работу.
Просматриваю утреннюю почту. Документ с пометкой «Срочнейшее исполнение» – проект указа Вождя: «О стимулировании к освобождению незаконно занятых площадей». И ещё один проект указа – «О демонтаже сооружений, снижающих рыночную стоимость элитной недвижимости». Это всё связано с амбициозным проектом – строительством Розового квартала для элитных жильцов, в центре – гольф-клуб и развлекательный центр для высшего руководства.

Понятно, что квартал должен быть в лучшем месте мегаполиса, но проекту мешают многоэтажки эконом-класса, вместе с прилепленными к ним школами и больницами, вся эта чёрно-серо-бурая перть, наследие прошлого. Новый квартал должен быть радостным, оптимистичных цветов, нужно убрать депрессивные окрестности.

Вчитываюсь в проект. Вождь настроен решительно, и бизнес-сообщество активно лоббирует. Три дня дано жильцам эконом-класса, чтобы убраться из домов. Потом не исключается точечное применение химического оружия. Формулировки отточено-угрожающие: «Документы, подтверждающие права собственности на жилые помещения... признаются утратившими силу с 1 февраля текущего года. Лицам, незаконно занимающим жилые помещения в кварталах №№ 8-15 (далее – Эпицентр), надлежит...» 

В памяти всплывает какой-то странный агрегат, виденный когда-то в музее, в прошлой гражданской жизни: сумка-противогаз, для переноски грудного ребенка во время химической атаки.

Сколько всё-таки мусора в голове, не связанного с работой. Сумка-противогаз… Ну, мы же не звери. Дано трое суток, чтобы все убрались. Времени достаточно. Нужно уметь ставить государственные интересы выше личных. Делаю серию срочных звонков, организуя медийное сопровождение указов. Будут подписаны уже завтра, нужно успеть. Всё, пропагандистская машина закрутилась, совещание соберу через час.

Следующее письмо – из Министерства экономики. Просят согласовать увеличение расходов на закупку антивандальных автоматов для магазинов эконом-класса. Семьдесят процентов населения за чертой бедности, порядок в магазинах всё труднее поддерживать. Быдло рвёт всё с прилавков. Конечно, нужно завизировать.

Обращение благотворительного фонда. Просят обратить внимание на бедственное положение сумасшедших домов престарелых. Хорошая была идея – объединить два вида социальных учреждений, но деньги забыли запланировать. И сейчас не до них.

Снова документ по социальной тематике. Пояснительная записка: «В рамках кампании по повышению рентабельности социальных объектов…». Перепрофилирование церквей под нужды города. Большие площади, а экономического эффекта – ноль. Ерунда, формальное визирование, это не наша компетенция. Ставлю размашистую подпись. Больше бы таких документов, может, и домой бы уходил до полуночи.

Много текущей корреспонденции, быстро расписываю её подчинённым, только строки мелькают перед глазами: «Рабочая группа комиссии при координационном совещании аппарата администрации...» «Полномочный представитель заместителя вице-спикера…»

Неожиданная челобитная с самого низа. Кто-то из сотрудников пронёс и нелегально вбросил в секретариат. Так называемый захват земли. Какая-то женщина приехала на дачу – а там гастарбайтеры возводят чужой дом. Челобитная юридически не проработана, сразу видно. Всё ведь законно: кому-то приглянулся участок, он и купил его заочно, вместе с иммунитетом от юридического преследования. Государство получило больше денег, а личность собственника здесь значения не имеет. Да и не наша это компетенция совсем. Пишу: «На уничтожение».

Вечерние доносы. Приносят на ознакомление, просмотреть в рамках полномочий. Для планирования расстановки видеокамер, громкоговорителей и рекламных панелей.

Город такой огромный, что всё время находятся точки, откуда ни одной идеологической установки не видно, и ретрансляторы не достают. Это неправильно. Пропаганда должна быть всеохватной. Телевизор можно выключить, но воздух и пространство не выключишь.

Большая пачка, детально посмотрю после совещания. Рассеянно ворошу пачку, зачем-то вытаскиваю из середины. Донос на профессора университета, да не простого, а ведущего, патронируемого Вождём. Какой красивый рукописный донос! Оформлен по всем правилам. И текст безупречный, вот что значит – главный университет.

Изумительный почерк, чётче готического шрифта. «… цитирование указанным профессором произведений, не входящих в десятку книг, рекомендуемых Министерством пропаганды… Побуждение студентов к идеологически не выверенному творчеству… Разжигание националистически окрашенных дискуссий… находится на враждебных, эстетически антигосударственных позициях… приводит к снижению уровня лояльности студентов… Докладываю для принятия незамедлительных мер…» Образцовый донос, на нём учиться можно. Ничего лишнего.

Ещё донос. Враг у нас внутри, в аппарате Министра. Секретарша перепечатывала документ и совершила провокацию под видом опечатки. Написала вместо «поиски врагов оказались успешными» – «происки врагов оказались успешными». Документ отправлен адресату… Скверно. С этой диверсией сам разберусь. Будет косить под малограмотную, но наверняка окажется, что связана с мятежниками. Надо потянуть за все ниточки. Ведь был недавно похожий случай, причем сразу после дня рождения Вождя. Тоже подстроено под опечатку – напечатали не «факельное», а «фекальное шествие». Бросили виновного в «Туннель», и справедливо, ведь опечатки – язык подсознания. А эта секретарша – что она там вынашивает в себе? Кто ею командует?

Ещё одно сообщение. Подозрительный человек вылезал из канализационного люка, не будучи одет в униформу ассенизатора. Люк всего в километре от Башни хранителей. Что он там делал?

Ещё сообщение: у Цитадели задержаны активисты, пытавшиеся прикрепить над входом надпись «Психиатрическая клиника». Очередная выходка этих, как они там себя называют? Боевое крыло артфронта «Люди асфальта». К сожалению, всех в «Туннель» не упрячешь.

И один внутренний донос, на сотрудников комендатуры. Ну, это паранойя. Перекосы нам не нужны. Аноним пишет, что в здание пропустили рабочих, один из которых имел непредъявленную на входе рулетку, что создало условия для шпионажа. Рулеткой можно измерить дверные проёмы, а потом рассчитать средние габариты сотрудников, размеры их голов и предполагаемых в них мозгов, плотность серого вещества, то есть сделать выводы об интеллектуальном потенциале Министерства. Бред. Бдительность важна, но это просто шпиономания.

Ходатайство гражданина второго сорта о личном приёме у Министра. С ума сойти! Всё-таки система ещё не отлажена. Какой-то деревенский алкаш, выползший из канавы, где занимался дегустацией разных сортов навоза, сначала отвлекает должностное лицо в ранге Заместителя Министра (в условиях, мягко говоря, непростой внутренней обстановки), а потом ещё множество государственных деятелей, тоже не сахарную вату делающих. Чем вообще занимаются низовые служащие, если это оказалось на моём столе?!

А это как сюда попало?! Бумага с улицы, даже без входящего номера. Нужно вставить секретариату, скоро рекламу пиццы начнут приносить под видом документов.
Пробегаю глазами. Обычный неряшливый донос, какой-то добросовестный гражданин проявил бдительность: «Находясь рядом со мной (в сидячем положении) в автобусе № 30230, между улицей Второй Досрочной Победы На Выборах и проспектом Безоговорочного Доверия Вождю… Проезжая мимо памятника Главе Государства, подозреваемый пробормотал что-то неодобрительное (судя по шевелению губ) и плюнул на пол. При этом, для конспирации, подозреваемый смотрел в другую сторону. Сообщаю приметы…» Автоматически ставлю резолюцию: «Сообщение передать в информационно-следственный департамент для учёта в работе. Начальнику секретариата доложить о причинах нарушения правил делопроизводства».

Проезжая в автобусе... Хорошо, что напомнили. Транспорт! Подвисает одна из приоритетных государственных программ «Поток-4» – зомбирование пассажиров и прохожих непрерывным потоком информации.

Глупо ведь не использовать для пропаганды ситуации, когда населению некуда податься. Не станешь же выпрыгивать из вагона метро? Почти все туннели между станциями оборудованы стендами принудительной рекламы, во всех поездах работает звуковое сопровождение.

Налажен выходной контроль у станций метро, видеокамеры передают информацию в мобильные бригады психологов-экспертов. Люди с подозрительной мимикой, агрессивные или нечувствительные к пропаганде – фиксируются и берутся в проработку.

А вот с наземным транспортом сложнее… Провалом завершилась кампания по продвижению транспортных карт «Работа – дом». На ней указывается единственный маршрут, любое отклонение аннулирует карту и привязанную к ней зарплату. Хотели контролировать пассажиропотоки, для профилактики стихийных сборищ и мятежей. Не удалось. Принудительный спрос на госуслуги ещё не развит.

Так… Снова документ на подпись. На месте бывшего культового сооружения, так называемой церкви Михаила Архангела, создаётся спецобъект «Саркофаг», для изоляции особо опасных бунтовщиков. Быстро визирую и передаю дальше, это вопрос государственной безопасности.

Следующий документ – проект «Открытые двери», интересная идея с ночными ловушками. До сих пор ночью шатается много потенциальных бунтовщиков… Все эти безработные, анархисты, непристроенные, мятущиеся, неформальные, «не как все» и прочий сброд. Нужно создать сеть приёмочных пунктов, под вывесками бесплатных столовых и хостелов. Сунется туда – ловушка захлопнется. Нормальные граждане по ночам не ходят. 

Звонок: на утро назначено совещание. Будет обсуждаться назревший вопрос: «О целесообразных пределах деградации народного образования». Сложилась практика, когда выпускники школ идеологически выдержаны, но не умеют читать и писать. Это не совсем правильно.

Времени не хватает ни на что. Сегодня в десять вечера – заседание этой новой Комиссии по борьбе с криминализацией мировоззрения. Ожидается громкий доклад от научного сообщества. Сам Вождь будет присутствовать. Ну, не знаю. По-моему, много чести. Академическая наука отклонилась куда-то в сторону. Это какой-то громоздкий организм, воспроизводящий сам себя.

Другое дело – прикладные исследования, которые проводит само Министерство пропаганды. Вот недавно два Департамента совместно изучали вопрос – в какую сторону должны открываться двери в государственных учреждениях. На себя или от себя? Опросы, наблюдения, массовые эксперименты. Вывод: только на себя, поскольку это формирует нужные поведенческие стереотипы. Госслужащий, тянущий дверь на себя, подсознательно готов брать (на себя!) ответственность за порученное дело. Ежедневные физические усилия отражаются на психике. Если же дверь отталкивается от себя, это означает стремление сбросить поручение, переложить ответственность и так далее. Ценный вывод с практическим результатом – заменой дверей в двухстах тысячах государственных учреждений. Настоящее исследование – сплав социальной психологии и этики служебного поведения.

Вообще интересна эта связь между повторяющимися физическими действиями и психическими изменениями. Не зря во всех учреждениях, напрямую работающих с гражданами, окошки для приёма документов расположены низко – в метре от земли. Гражданин, обращаясь к государству, должен нагнуться в поклоне, чтобы что-то спросить. Десятки поклонов и – в голове щёлкает что-то верноподданическое.

Такой науки не хватает государственному строительству. Но посмотрим, что будет на этой Комиссии. Надо проглядеть повестку дня. Так, основной доклад – за директором Института мысли. По регламенту – полчаса. Беспрецедентный случай – так долго докладывать в присутствии Главы государства. Неужели что-то настолько важное?

Звонок из аппарата Вождя. Незнакомый надменный голос:
– Вам поручено срочно подготовить записку к заседанию Комиссии. Кратко сформулируйте позицию Министерства в связи с обвальным ростом преступности и популярностью деструктивных течений. Оценка состояния дел, меры по исправлению ситуации. Вопрос особой важности. Объём – не более одного листа.

– Бу…!
Гудки.

Не успел сказать «Будет исполнено». Неописуемый бардак. Какая-то шобла из аппарата звонит целому Заместителю Министра и позволяет себе… Ладно, эмоции. Эта шобла имеет ежедневный доступ к телу, может оклеветать даже меня. Перетерплю. Но ничего не забуду.

И некому поручить, вокруг одни бараны. Нужно лично написать. Всё самому…
Состояние дел… Статистику сейчас принесут, начну с конца. Итак… Существует только два способа держать быдло-массу в повиновении. Способ первый: добавлять психотропные препараты во все продукты, продающиеся по карточкам в магазинах эконом-класса. Преимущества этого способа: дешевизна, охват всех нижних слоёв населения. Но есть и недостатки. Возникает вопрос о правильной дозировке, чтобы не допустить падежа или дисфункций, влияющих на работоспособность. Кроме того, не до конца ещё изучены последствия влияния психотропных средств, даже самых распространённых и активно применяемых в государственном строительстве, на организмы… людей, условно говоря. В общем, неясны ещё допустимые пределы деградации масс.

Способ второй: в кратчайшие сроки обеспечить массовое внедрение в практику новейших технических достижений спецслужб, позволяющих оказывать воздействие на сознание представителей нижних слоев.

Да, это проблема. Инфразвук мы научились применять, но это… Как-то топорно, что ли. И кратковременный эффект совсем. Толпы хорошо разгоняет, но они снова собираются. Нужно большее. Как бы написать...
«… Между тем, необходимо создать условия для:
– выявления лиц, вынашивающих антигосударственные замыслы;
– выявления лиц, не вполне поддающихся просветительскому воздействию государства;
– выявления лиц, думающих нерекомендуемым образом;
– корректировки мыслительных процессов представителей нижних слоёв в направлении государственных интересов».
Вот здесь бы Институт мысли и пригодился… Посмотрим, что они скажут на Комиссии.

И концовку вот такую, в строгом стиле, как любит Вождь:
«Представляется, что своевременное выявление указанных категорий лиц, их изоляция и приведение в нормальное состояние позволят заметно повысить качество человеческих ресурсов, которыми располагает государство. В свою очередь, управление психическим состоянием масс позволит снизить до минимума нарушения правопорядка, обеспечить эффективное проведение государственной политики в целом».

Чуть не написал «и преемственность власти». Нельзя. Карьеры рушились и из-за меньших ошибок. Действующий Вождь пребудет вечно.

И – финальный аккорд, новомодная тенденция:
«Докладываю в порядке озабоченности».

Готово. Иду к Министру завизировать записку. Как всегда, сидит за огромным столом, заваленным документами. Только голова торчит. Вот я бы брал на госслужбу только таких, как он – по физическим параметрам. Малорослые упорны, трудолюбивы, амбициозны. Выдающийся человек.

Сразу вижу, что шеф в скотском настроении. Что-то случилось. Мрачен, как будто у него ломка началась. Интересно, кстати, а он на каком порошке сидит?
Министр, не глядя, подписывает записку, растерянно смотря в документ перед собой. Изловчившись в поклоне, нагибаюсь над столом, чтобы забрать свою записку и хоть мельком увидеть, что он читает. Какая-то бумага с личной резолюцией Вождя… Чудом успел прочитать нужную строку: «О подобных фактах впредь сообщать министру пропаганды для…»

Всё понятно! «Министру» написано с маленькой буквы, рукой Вождя! Попал в опалу за что-то. Как же хорошо! Скоро я займу твое место! Отпонтовался, мелкий ублюдок!

Бесшумно исчезаю из кабинета начальника и устремляюсь в аппарат Вождя. Прошу дать возможность доложить самому. Руководитель аппарата соглашается.
У него тоже озабоченный вид, делится проблемой со мной. Недавно готовили для Вождя выступление на пресс-конференции, а он вдруг сделал правку, добавил в одну фразу слово «порой». И получилось чёрт знает что: «Порой эти важные вопросы порой не освещаются». Нужно убрать лишнее слово, но никто не решается зайти передоложить. Вождь не в духе, а тут, типа, нужно указать на его же ошибку. А вдруг сам заметит?

Я дипломатично молчу, высказываться неэтично, я же не могу быть умнее такого влиятельного лица.

Лицо думает, потом говорит:
– Да ладно, он всё равно к середине фразы забывает её начало.
Сказал, посмотрел на меня и осёкся.

Я добродушно машу рукой: «Да ладно, все люди!»

Настроение ещё больше улучшается: «Попался! Теперь ты мой со всеми потрохами. Нужно запомнить, в каком месте эта фраза. Как только попаду к Вождю, сдам тебя вместе с этой ошибкой и крамольными речами. Твоя голова станет ещё одной кочкой в болоте, на которую я наступлю».

И в конце разговора он ещё раз промахнулся. Сразу видно, что не настоящий аппаратчик. Нет опыта политической борьбы, и не будет уже. Спросил его: «Хорошо ли вы знаете нового Министра внутренних дел?» Отвечает: «Хорошо». А потом брякает роковое: «Даже лучше, чем следует». Разболтался, остолоп. Вот бы почаще были такие оговорки. Если бы я знал настоящие мысли окружающих, давно бы правой рукой Вождя был.

Но какой же хороший день! Две жертвы сразу.

Ожидание в приёмной проходит незаметно, вот и наступила звёздная минута – личный доклад Вождю… Профессионально подавляю волнение, подбираю нужное выражение лица, заходя в его огромный кабинет. Редкая честь. Уже третий Вождь за время моей карьеры и только сейчас добрался до него самого.

Первый Вождь был подобран по психологическому портрету, чтобы отвечать народным предпочтениям. Добродушный и внушительный вид, большой и представительный. Одна беда – оказался полным дураком. Без бумажки не смог бы и дельфинарий открыть. С огромным трудом научили внятно читать, ласково и мудро улыбаясь в телекамеры.

Но что ещё хуже – он оказался неуправляемым, лез в импровизации, особенно за рубежом. А внешние враги и рады стараться, только он брякнет что-нибудь, сразу разносят по всему миру. Как с этим его знаменитым обещанием «плюнуть народу в морду». Элита чуть не потеряла контроль за сменой власти.

Второй Вождь не знал меры в удовольствиях, пробовал всё подряд, как подросток. Вечно был в трипе или под впечатлением от химического путешествия. Очень быстро он дошёл до такого состояния, что его уже нельзя было показывать по телевизору.

Полный распад личности. Помню, как он требовал от подчинённых сначала представляться по телефону, а потом снимать трубку. И разносил их за то, что не представляются, когда он звонит. Политические конкуренты сожрали его ещё быстрее, чем первого Вождя.

И вот третий Вождь, прямо передо мной. У него тоже есть двойники, но этот, похоже, настоящий. Взгляд очень неприятный, чувствую, как восторженное выражение на моём лице начинает расплываться.

Молчит пока… Когда-то Вождь был умным и жестоким бандитом. Всю столицу держал мёртвой хваткой. Но ум приобретается от сопротивления окружающей среды. После избрания, пусть эта технология так называется, он деградировал год от года, ведь никакого сопротивления уже не было, лишь обожание и лесть со всех сторон. И вот, похоже, осталась только жестокость.

Начинает читать… Много слышал об этой его привычке – читать двухстраничные документы по полчаса, а потом столько же смотреть ледяным взглядом на предстоящего. Наконец делает короткий жест: я свободен.

Наступает мой главный миг! Прошу ещё секунду и простодушно предлагаю ввести в оборот новый вариант обращения к Главе государства: «Ваше достоинство». Несмело аргументирую: «Ведь кто, как не Вы – символ и носитель всех качеств, составляющих достоинство личности…» Наворачиваю что-то ещё и ещё, как можно искреннее. Вождь внимательно смотрит и… вот она, победа – слегка кивает.

Открылась, открылась возможность! Немедленно использую свой шанс, доношу на руководителя аппарата, тщательно контролируя свой тон – ни тени злорадства, только огорчённое недоумение. Как мог он так сказать о Главе государства? А о Министре внутренних дел? Ведь все же знают, что он Ваш ученик!

Вождь мрачнеет, но явно не по моему адресу. На меня смотрит благожелательно и отпускает. Вылетаю из кабинета, не помня себя. Кажется, сегодня я сыграл свою лучшую партию. Быть мне хранителем государства! Напряжение отпускает только сейчас, всё-таки сколько у меня ума, хитрости и воли к победе – не описать!

Нужно передохнуть немного, вечер будет напряжённый. Автоматически включаю «Альфа-канал», что там может идти в середине дня? Надо же, передвинули с прайм-тайма супершоу «Человек на Скале», рейтинг упал. Сначала откатилось на второе место, за комедийный сериал по библейским сюжетам, как его... «Заветы предков». А потом вообще на третье место, после ток-шоу «Говорящее чмо».

Понятно, почему: только концовка получалась зрелищной. Слишком долго ждать развязки. Даже самый харизматичный участник не может удерживать внимание аудитории несколько часов. Например, идут «горячие включения» в прямом эфире, а герой супершоу просто сидит, глядя вниз и трясясь от страха. Скучно.

Вот сейчас в супершоу что-то новое, Теодор пытается спасти проект, ищет новые решения. Стали двух участников высаживать на Скалу, чтобы добавить элемент соревновательности. Они бьются как могут, пытаются скинуть друг друга, сильнейший остаётся в живых. Естественный отбор всегда интересен. Да, Теодор – высочайший профессионал, знает, что нужно публике.

Как раз концовку показывают, двое сцепились на самом краю Скалы, один, кажется побеждает…

Снизу надвигаются телекамеры, профи «Альфа-канала» ищут лучший крупный план. Есть! Что-то вопящее и раскоряченное летит сверху, фанаты супершоу вскакивают с мест… Разбивается об асфальт.

В кадре появляется сам Теодор, начинает спонтанный аукцион. Новая фишка: вырезается кусок асфальта с останками героя супершоу, получается прикольная инсталляция. Действительно, всё может быть современным искусством. Слышатся выкрики: «Сто тысяч! Двести!» Интересный выпуск, но нужно выключать телевизор, слишком много дел.

Что-то забыл сделать… А! Нужно взглянуть на сборище в конференц-зале, там какое-то мероприятие проводит Министерство госбезопасности. Некогда, конечно, но шеф велел узнать, что там творится. Смотрю в напоминаловку на мониторе, там – какая-то малопонятная хрень: «Заседание Совета по защите ноосферы». Защите чего?! Уже целый час заседают. 

Нажимаю кнопку видеосвязи с конференц-залом.
Выступает некое чучело в старом костюме, явно не здешний. Профессор… Литературы и ещё чего-то там. Постой-ка, это не на него ли я недавно рукописный донос читал?

Профессор говорил быстро и сбивчиво, словно боялся не успеть:
«Ноосфера – невидимая оболочка, защищающая человеческий мир. Она состоит из добрых мыслей и чувств, она защищает маленький мир людей от вселенского зла, как атмосфера защищает нас от радиации из космоса.

Она – произведение народов и любого, кто хоть секунду в своей жизни был источником света для других. Ведь сила человеческой мысли – от окружающей информационной среды, от других людей. Человек может творить и мыслить только потому, что он – не один. И никогда не был совсем один, никогда, даже самый потерянный человек. Он ощущал любящее прикосновение, он видел и слышал прекрасное, созданное другими, он просыпался с надеждой, подаренной кем-то, он верил во что-то, как и другие. Он – не один. Каждый рожден в тепле и свете, накопленных поколениями. И только поэтому человек – не зверь…»

Я ничего не понимаю. Какая ещё невидимая оболочка? Они её собрались защищать всей этой компанией? У профессора крыша поехала от ненужности его предмета?
Профессор говорит ещё:
«Теперь о вас. Вы можете собирать и разгонять огромные толпы. Но вы так заняты упоительным контролем за мыслями других, что совсем разучились думать сами.

Одумайтесь. Когда вы видели солнце в последний раз? Когда вы видели человека, идущего в храм? Где вы видели сам храм? Когда вы читали хоть что-то, не связанное с хаотичным движением вашего зверинца? Кто из вас помнит весну? Когда вы видели счастливое лицо? Не слишком ли это большая плата за стабильность, которой нет? Не слишком большая цена за то, чтобы ваши кормушки десятилетиями стояли в том порядке, в котором вы их поставили?»

Вообще не понимаю, что там происходит. Что за подрывная пропаганда? Почему это чучело ещё не арестовано?!

Профессор продолжает:
«Вы воспитали уже третье поколение технологических болванов, смотрящих туда, куда вы показываете. Вы разрушили образование, культуру и втоптали в грязь общественную мораль. И даже великая Сеть, созданная век назад для обмена знаниями, превращена вами в дуршлаг, забитый помоями. Поймите наконец, чем это может закончиться!»

Ну, наконец дошло, что это за перфоманс. Министерство госбезопасности проводит оперативную провокацию. Собрали под громкой вывеской всех «представителей культурной общественности», несогласных, мятежных интеллектуалов и прочих. Наговорятся и в «Туннель» поедут, доживать век в подземных камерах. Все доказательства их подрывной деятельности – вот, в записи прекрасного качества.
Всё-таки умные люди работают в дружественном Министерстве. А то я уже подумал, что революция разгорается прямо в Цитадели.

Принесли вечернюю почту, работаю, краем уха слушая реплики с этого фальшивого совещания. Даже дискуссия какая-то завязалась, звучат умелые реплики с места. Шедевральная операция, молодцы. Жаль даже, что театры вымерли, это готовый спектакль.

«Никто не может понять обвального роста преступности, обрушения нравственности. И холод, какой ненормальный холод последние годы, будто само солнце его источает... Всё время темно и холодно…»

«Матери оставляют детей у мусорных баков, процветают какие-то дикие секты…

Сумасшедшие дома переполнены, и ведь все заболевшие видят одно и то же – надвигающуюся тьму…»

«Церкви закрыты, а ведь они же не просто так стояли сотни лет! Для чего они были нужны?»

«Да что вы вцепились в эти церкви? Я сам искусствовед, но не могу сказать, зачем они были нужны, да ещё в таком количестве! Странные, совсем не функциональные постройки с крестами на башнях. Что означает крест – непонятно. Возможно, это заржавевший флюгер. Может, символ флюгера? Рукоять меча? Символ человека с дружелюбно раскинутыми руками, обитаемого места? Что это за символ? Загадка. Никто из учёных не знает…»

Совещание начинает рассыпаться, некоторые вскакивают, поднимается шум, говорят одновременно, все слова смешиваются в один гул: Смерть искусства… Продажная любовь…. Деньги – мерило всего. Но мы же организовали трансляцию стихов в метро! Это бессмысленно. Подавайте примеры добра. Отдайте какие-то деньги в детский дом. Как это – отдайте деньги? А взамен – что? Завязался какой-то глупый разговор и в конце было слышно, как профессор раздельно сказал: «Нас всех ждет… Ад на Земле».

Даже странно в наши дни слышать такие мистические пророчества. Нужно всё-таки Министерству пропаганды тщательнее вычищать дремучие глубины народного мифотворчества, мало ещё ясности в головах.

Наконец операция предсказуемо завершается, конференц-зал оцепили, участников выводят в наручниках. Надо же, кто-то ещё сопротивляется. Жалкое зрелище.
Выключаю видеосвязь, картина ясна. Внезапный звонок по внешней связи. Это Теодор Велизаар собственной персоной. Приятно, раньше только я ему звонил. Он встревожен нарастанием агрессии в массах, приближением неконтролируемых толп к самой Цитадели, в обход недостроенной Стены. Да, мы это скрываем, но что можно скрыть от такой акулы медийного бизнеса? Очень полезен профессиональный взгляд со стороны! Теодор даёт мудрый совет, как сбросить нарастающее напряжение. Просто как, почему я до этого не додумался.

Известно ведь, что людьми двигают страх и ненависть. Страха всегда недостаточно, вся ненависть направлена сейчас против государства. Нужно провести информационную кампанию, возбудив у масс самый сильный первобытный страх, который они способны испытывать. А ненависть обратить на какого-то внешнего противника или распылить, направить друг на друга. А может, страх поглотит ненависть. Всё-таки Теодор – гений, иногда мне кажется, что он не человек. Человек не может быть настолько совершенным во всём.

Быстро набрасываю общий план подсказанного суперпроекта «Армагеддон». Нужно разыграть масштабное представление – конец света. Как же прав Теодор, как глубоко и далеко он видит. Конечно, нужно внедрять спецэффекты из кинобизнеса в массовые теленовости. И сами новости нужно снимать по сценарию, как блокбастер, создавать управляемую реальность.

Быстро собираю экспертов по социальной психологии и религиоведов, провожу мозговой штурм, уточняю детали. Так, первым делом нужно будет пустить горячую новость по всем телеканалам: зашевелились камни в израильской Долине Мегиддо, что означает скорый конец света. Добавить ещё новость про обнаружение Ноева Ковчега. Одновременно популярно объясняя всем, что все эти слова обозначают, ведь большинство услышит их впервые.

Новости должны прерываться как бы помехами, свет в студии должен включаться и выключаться для привлечения внимания. Плюс ещё… На репортёров должна сыпаться железная саранча, сажа и вообще всё, что там положено по сценарию, в небе – особые знамения и всадники, это в киностудии Теодора сделают. Пророка он лично обещал достоверно изобразить. Ещё нужно по-быстрому покрыть хоть несколько больших дорог специальной смесью, она начнет испаряться, вызывая зловещие галлюцинации. Проложить кабели под ступенями церквей, чтобы они стали тёплыми…

Ну и ещё есть десяток идей… Народ кинется в закрытые церкви, забыв про всё, и пока они будут их штурмовать, обрывая двери и давя друг друга, и прижиматься к ступеням, мы успеем достроить и оборудовать Стену…

А потом Вождь, ну или новоявленный пророк, это детали, всех спасёт. Рейтинги будут запредельными. Вот такие комбинации и превращают Заместителя Министра в Министра.

Смотрю на часы – уже без четверти десять. Не успею сегодня всё организовать, нужно идти к Вождю. Завтра… Будет успешный проект и новый Министр пропаганды – я.



Машина счастья

Большой зал заседаний, парадное освещение. Над креслом Вождя –новая картина придворного художника. Мозаичный портрет Главы государства, составленный из маленьких портретов приближённых.

Все встают, приветствуя Самого. Каждый ловит его взгляд, но он смотрит перед собой. Вдруг он закашлялся, все перестали дышать, изобразив максимальное сочувствие. Вождь наконец прокашлялся и плюнул на пол. Его помощник стремглав бросился вперёд и затёр плевок ногой. Утончённый этикет высших кругов, эффектно выглядит.

Рассаживаемся наконец. Я – пятый по левую руку. Когда же наконец стану четвёртым… А до правой руки Вождя жизни не хватит добраться. Работаешь как проклятый, до последнего износа, и до сих пор пятый… Этого теперешнего четвёртого урода за собой таскает повсюду. Как он добился, как притёрся к телу? Ведь совершенная обезьяна на вид, лоб низкий, взгляд тупой, ни выправки, ни обаяния, ничего.

Какой контраст с приглашённым представителем медийной общественности. Теодор, как всегда, неотразим. Сияющая компетентность. Вождь кивает только ему. Какой всё-таки талант! Как ему это удается?

Ярко вспыхивает экран с интерактивной картой мегаполиса. Суперсовременная система, получает напрямую все ежечасные сводки о происшествиях, обрабатывает и переводит в графику.

Экран весь в красных точках, сливающихся в красные пятна. Это основные зоны напряжённости. Традиционно – кварталы бедноты, но кольцо сужается. С недавних пор и «Золотая игла» – на территории Гетто. Приближается уже вплотную к правительственному комплексу. Одно узкое красное щупальце дотянулось почти до Цитадели. Не по себе от этого.

Вождь смотрит на экран и говорит, ни к кому не обращаясь: «Есть опасность утраты контроля над обстановкой… Положение тяжёлое. Мне сказали, что официальная наука наконец разродилась чем-то полезным для безопасности государства». Сказал и смотрит в зал тяжёлым мутным взглядом. Пауза затягивается.

– Разрешите, Ваше достоинство? – спросил директор Института мысли, массивный человек с квадратной челюстью и в толстых квадратных очках. Симметричный, геометрический человек. Известный в широких кругах и знаменитый в экспертном сообществе. Крупнейший историк-психиатр современности.

Академик начал задумчиво, раздельно и внятно произнося слова, но постепенно ускоряясь, всё более увлекаясь.

– Существует гипотеза о внутреннем мире человека… Некоторым образом, есть в… душе, что ли? Образно говоря… В общем, есть в голове человека что-то, не зависящее от воздействия государства. Не в первобытном, а в современном человеке! В человеке информационного общества! Странная гипотеза, но популярная в среде неполноценных, у всех этих «людей асфальта» и прочих отбросов.

Как всем известно, согласно официальной и поэтому единственно верной науке, человек рождается пустым. Эта пустота заполняется государством и живое существо становится гражданином. Если не заполняется – остаётся на уровне зародыша, просто куска биомассы, процента биологического брака. И вот все мы, государственные деятели, учёные, педагоги, заполняем пустоту всеми средствами, главнейшими из которых являются реклама государства, клиповая пропаганда, управление потребностями.

Но есть опасение, что этих средств недостаточно, что воздействие государства не доходит до каких-то глубин сознания. Мы научились многому, но не умеем главного – управлять, надежно управлять мыслями индивидов. Управлять состоянием масс…

Неожиданно загорается микрофон напротив докладчика. Четвёртый справа (Помощник Вождя по идеологическим вопросам) наклоняется и спрашивает:

– Так чем всё-таки управлять – состоянием или массами?

– Состоянием масс.

– То есть приводить массы к нужному состоянию?

– Да, в известном смысле.

– Кому известном?!

– Элите. Главе государства и нижестоящим, по его поручению.

«Кретин! Активность продемонстрировал. Подумал, что академик на его поляну лезет, сбить хотел. Но как докладчик смело держится! Что-то у него есть, серьёзное они там изобрели. Смотрит только на Вождя, хотя ведь его Министр науки курирует. Положено смотреть только на куратора, не выше. А он смеет смотреть на Вождя!»

Академик невозмутимо продолжил:
– Откуда-то… Если бы знать – откуда! Неизвестно откуда, но приходит кому-то неконтролируемая мысль и вот она распространяется, и уже кто-то поджигает себя на ступенях Дворца правосудия, нападает на ночные патрули, бросает камни в административные здания, объединяется в банды, разрушает Стену… Пока мы не научимся управлять мыслями, это будет продолжаться.

Неконтролируемая мысль – главная опасность для государства. И для каждого из нас. Мы должны защитить членов государства от этой опасности.

Сознание, как известно, – это отражение действительности. Государство формирует действительность для граждан, впечатывает её в них, непрерывно воспитывает и обучает. Но нужные отпечатки появляются не у всех и не сразу. Мы все напряжённо работаем, мы – интеллектуальная элита, профессиональные управленцы и исследователи. А они всё равно появляются… Солдат, который не может стрелять в мятежников. Журналист, забывший кодекс пропагандиста. Гражданин, увидевший что-то, но не доложивший. Какая-то внутренняя блокировка происходит – и все усилия государства идут прахом.

Кто-то или что-то ещё формирует сознание. Что именно?! Что – если не государство? Что – если не созданная государством социальная среда? Что – более сильное, чем государство, выращивающее граждан с колыбели? Для нас почти не осталось тайн в мышлении человека. Но это – тайна. 

Возвращаясь от теории к практике… Дело в том, что мы просто не дошли до исходной точки. Мы реагируем на действия граждан, кандидатов в граждане и прочих, но совсем не реагируем на мысли, приводящие к действиям. Мы бьём по хвостам, а не по головам, не работаем на упреждение. Именно поэтому профилактика преступлений слаба. Согласно отчётам профильных ведомств, в прошлом году удалось предупредить полмиллиона политических преступлений. Совершено же их было семь миллионов…

Можно казнить по тысяче преступников в день, любыми способами, но преступления будут совершаться, поскольку каждый преступник будет надеяться, что его не поймают. Он может днями и годами вынашивать замысел преступления, а потом – напасть на государственного деятеля. И все эти дни и годы, когда зреет преступление – мы бессильны. Особенно если преступник, как часто бывает, – скрытный социопат, сторонящийся лояльных граждан, уходящий от внимания нашей агентуры.

А ведь человек, любой обыватель – очень прост. Он действует и оценивает результаты своих действий. Сделал – получил реакцию. Мы стремимся правильно реагировать на действия граждан. Но не получается. Недостаточно эффективны пропаганда, полиция, воспитательная и репрессивная политика. Количество неполноценных граждан увеличивается ежегодно, нормальных членов государства всё меньше, преступность превысила десятилетний максимум.

Тюрьмы переполнены. Даже знаменитый «Туннель», наша мировая гордость, первый в мире подземный изолятор для политических рецидивистов, протяжённостью в двадцать километров, забит до отказа. Общество дробится, распадается на маргинальные группы. Лояльность падает во всех слоях общества, уровень восторженности – в районе статистической погрешности. Границы государства под давлением, они сжимаются, а за ними – хаос, наступление безмозглых масс. Стена нас не спасёт, вы же знаете.

Но ситуацию можно переломить, если мы не будем метаться, затыкая все дыры, а сразу устраним причину антигосударственного поведения. Причина – в головах. Мы должны реагировать не только на действия, но ещё раньше – на мысли! Подумал неправильно, нерекомендуемым образом, – получил жёсткую реакцию. Не знаю, разряд током, порцию физической боли, принудительный сбой в мозгах, лишение какого-то органа чувств, какой-то личной ценности, воспоминания, эмоции – здесь нужно подумать, что будет экономически выгоднее и проще для реализации. И эффективнее в плане воздействия. Лично мне больше нравится наказание в виде выборочного стирания памяти – о друзьях и родных. Субъект искусственно делается одиноким, а одинокий не опасен.

Думаю, что очень быстро каждый гражданин, попавший в такую стройную систему, выработает способ мышления, выгодный государству. Это автоматически произойдет, на уровне условных рефлексов. В голове каждого возникнут запретные зоны, куда не залетит ни одна мысль. А все мысли будут крутиться в безопасных зонах – укрепление государства, освоение профессий, выращивание политически здорового потомства, удовлетворение разрешённых желаний и так далее.

Всё будет просто: мысль отскочила в сторону, личность получила по рылу. Ещё раз отскочила – та же реакция. И перестанет отскакивать. А если нет неправильных мыслей – исключены неправильные действия. Все работают на благо государства. Царство стабильности и правопорядка. Процветание и счастье.

В ходе наших экспериментов было доказано, что гражданин, сам по себе, как существо, не может мыслить системно, последовательно. Возникают обрывки, они мечутся, сплетаются в какую-то ткань. Это хаотичный процесс. Если мы начнём управлять этим процессом, мы пройдем от хаоса к порядку.

Нами также доказано, что до 90 процентов мыслительной активности человека составляют воспоминания. Если мы будем контролировать воспоминания, делить их на хорошие и плохие, мы сможем управлять сознанием граждан.

Есть интересная закономерность: чтобы заставить забыть что-нибудь, нужно сначала заставить это вспомнить. Соответственно, мы сможем опознавать и устранять деструктивные воспоминания обследуемых, проводя их психокоррекцию. В принципе, по результатам применения наших процедур любой сможет начать жизнь с чистого листа, освободившись от всего, что ему мешает выполнять долг перед государством. С другой стороны, повторюсь, стирание дорогих воспоминаний может стать весьма действенным наказанием.

Кстати. У нас была ожесточённая научная дискуссия – как правильней: создать классификатор разрешённых мыслей, за рамками которого будет начинаться уголовное преследование, или сформировать набор запрещённых мыслей, попадание в который будет приводить к тому же результату.

По-видимому, второй вариант проще и дешевле. Будут ключевые слова, о которых нельзя даже подумать. Навскидку – к ним мы относим любые негативные эпитеты в адрес государства и его лидера, правящей элиты, бизнеса, держателями которого являются уважаемые присутствующие. Любые неодобрительные реакции на рекламу государства, клиповую пропаганду.

Естественно, любые деструктивные мысли общеполитического характера – о революции, восстании, мятеже, протесте, так называемых естественных правах – всего порядка 50 тысяч основных индикаторов. Разумно формировать список запрещённых мыслей из словарного аппарата гуманитарной сферы. В сфере технического мышления угроз нет. Раньше, по некоторым данным, были диктаторские режимы, которые считали, что даже физические или химические формулы могут быть политически правильными или опасными. Мы, члены современного развитого государства, далеко ушли от таких представлений.

Конечно, система будет развиваться, нельзя недооценивать гибкость преступных умов, стихийность языка, пока неподконтрольную нам. Ведь неизбежно среди социально опасных категорий появятся свои диалекты, слэнг, чтобы думать о чём угодно, обманывая наши машины, обмениваться мыслями с сообщниками. Здесь нужно держать руку на пульсе, наши агенты должны быть повсюду. Естественно, прошедшие машинную проверку на лояльность. Память системы должна постоянно расширяться, причём скорость этого расширения не должна уступать темпам развития языка.

В ходе экспериментов были опробованы разные уровни проникновения в мысли испытуемых. На сегодняшний день самые лучшие результаты достигаются при погружении подозреваемых в сон. Они засыпают, начинается первая фаза сна, так называемый быстрый сон, когда мысли мелькают одна за другой, особенно с учётом действия наших стимуляторов. Эти мысли фиксируются и подозреваемые быстро переходят в разряд обвиняемых. В целом сканирование во время сна наиболее перспективно, поскольку подозреваемый не может волевыми усилиями мешать работе машины.

Сложнейшей задачей для нашего научного коллектива являлось определение формы выражения мыслей. Говоря проще, нужно было определить – что считать законченной, состоявшейся мыслью, а что – полуфабрикатом, ещё не оформленным импульсом, за который ответственность не наступает. Главным препятствием для нас была хаотичность мыслей испытуемых. Похожи на мух, бешено крутящихся вокруг лампы. Но мы с этим справились, научились зажигать правильные лампы в нужных местах.

Не загружая вас техническими деталями, скажу о результате. Мы полагаем, что мысль становится мыслью, когда облекается в слово. Слово – это тело мысли.

Перед стадией слов находится тёмная зона инстинктов, чего-то смутного и бесформенного, куда пути пока нет. Да нам он и не нужен. Пока. Нам нужно, чтобы всё было понятно, прозрачно, удобно для квалификации содеянного. Помысленного, прошу прощения. Подводя итоги…   

Академик отпил воды из стакана и твёрдо посмотрел на Вождя.

– Мы, главные учёные государства, предлагаем в кратчайшие сроки реализовать этот важнейший государственный проект – создать систему управления мыслями. Название проекта видится таким: «Машина счастья».

Уровень доступа к документации – от хранителей порядка и выше. Абсолютная секретность. Теоретически вопрос проработан, технология создана. Но нужен дополнительный биологический материал для экспериментального опробования. Здесь ресурсы нашего Института, не относящегося к полицейскому сообществу, исчерпаны.

Мы уже использовали весь доступный нам материал из следственных изоляторов (спасибо за помощь Министру внутренних дел), из психиатрических клиник и домов престарелых. Осталось немного. Нужно всего лишь несколько тысяч граждан разного уровня полноценности, возраста, с разной эмоциональностью и болевым порогом, пара месяцев и – эксперимент будет успешно завершён.

Тестовый сканер нужной мощности полностью готов к работе. Если всё пройдет успешно, мы сможем начать промышленное производство наших машин, охватить все регионы обитания граждан. Есть технология закладки считывающих панелей на стадии строительства зданий, соединённых с роботизированными аналитическими центрами. Ни одна мысль, возникшая на улице или под кроватью, не останется незамеченной.

Все деньги окупятся с квадриллионной прибылью.

Но даже деньги – не главное, как ни странно. Мы – на пороге создания государства нового типа. Вечного и бесконечно могучего.

Завершая свой доклад… Прошу поддержки государственных деятелей. Медлить нельзя.
Где-то внизу раздался грохот и звон. Наверное, опять какая-то тварь бросила с улицы камень в окно приёмной.

– Только представьте, что это значит – читать мысли любого гражданина, любого преступника. Ни один антигосударственный замысел, ни один сообщник или сочувствующий, никто и ничто не останутся незамеченными. Это невероятный прорыв в судебной психиатрии, уголовном процессе, кадровой политике, образовании, в том числе базовом – дошкольном. А в общественных науках! Ведь мы впервые в истории государства сможем объективно измерять настроения масс. Мы будем знать эмоциональное состояние масс и управлять им.

Только представьте – какое будущее открывается перед нашим государством. Мы создадим первое идеальное государство. Государство, проводящее политику в сфере мысли.

Посмотрите ещё раз на экран… Всех этих отвратительных красных точек может не стать. Представьте себе государство, в котором не совершается ни одного преступления, где незыблем авторитет Главы и нерушима иерархия. Мы – можем создать такое государство. Прошу поддержки и государственных деятелей, и патриотически настроенных бизнесменов. 

И ещё два слова… Готовясь к сегодняшнему докладу, я изучил историю вопроса. Понятно, что суждения примитивных людей доинформационной эры не представляют интереса. Обнаружилась куча мыслительного хлама на всех языках, которую может просеять любой младший лаборант. В этом песке почти нет золота.

Я бегло просмотрел результаты анализа, удивляясь огромности пути, который мы прошли за несколько десятилетий. И глупости примитивов, нашими предшественниками их назвать язык не поворачивается. Какой мусор печатался и читался совсем недавно! Абсурдные идеи о высшем невидимом существе, которому подвластно любое государство, об ответственности государства перед народом, даже об ответственности Главы государства перед всяким сбродом, о том, что наказание за преступление должно зависеть от того, чего хотел добиться преступник… В общем, мегатонны умственных отходов, которые, к счастью, не проникнут сегодня ни в одно учебное заведение, газету или телеканал. Не говоря о государственной структуре.

Но одна строчка, обнаруженная нашим аналитическим сканером, фильтровавшим остатки архивов, мне понравилась. Одна золотая крупинка всё-таки попалась. Кто-то из примитивных, их называли странным словом «философ», значение этого слова утрачено… Неясное слово неизвестного происхождения и странный источник этой мысли. Впрочем, ведь и у старой обезьяны за клеткой зоопарка бывает осмысленный, мудрый взгляд. Игра природы! И примитивы могли случайно попасть в точку. Их были миллиарды, почему нет?

Но не суть! Простите учёному отступления от темы. В общем, некто давно написал: «Жизнь – это мысли, которые приходят в течение дня». Думаю, политически это верно даже сейчас. Так давайте создадим жизнь, достойную нашего государства, всех нас. Спасибо за внимание.

Академик сел. Обмениваемся восхищёнными взглядами с Теодором. Это же надо, какое крутое, невероятное изобретение!

Мгновенно возникает и нарастает одобрительно-заинтересованный гул, затем он прекращается и начинают падать реплики основных игроков. 
Министр внутренних дел: Нужно обучить моих людей навыкам работы с машинами. Вы же понимаете, что мы сами начнём фильтрацию наших негласных помощников? Мы не можем дать вашим специалистам доступ к агентуре, при всем уважении к вашей работе, господин академик.

Академик: Понимаю. За нами останется технологическая поддержка, всё остальное – на ваше усмотрение.

Министр пропаганды (встал на подставку, подложенную рядом со стулом, чтобы выше казался): Практическая польза изобретения очевидна. Цели учёных и практиков наконец совпали… Если мы узнаем, о чём думают люди, мы сможем сделать так, чтобы они думали о том, о чём должны… С другой стороны, когда вожаки несознательных масс поймут, что их мысли – больше не тайна, что они доступны надзорным органам – это сделает осторожнее самых безрассудных.

Министр экономического процветания: Бюджет не резиновый, но сейчас мы часто тратим ресурсы на существ, неотличимых от приматов. Машина позволит нам точно понять, стоит ли вкладываться в обучение и воспитание тех или иных существ, способны ли они стать гражданами. Это новое слово в планировании государственных расходов…

Директор Института социологии: Новая машина быстро станет незаменимой. Области её применения огромны, но сразу видятся два. Во-первых, как сказал Министр, – объективная классификация граждан. Фактически найден способ решения основной проблемы социальной психологии: как однозначно и безошибочно разграничить людей по принципу «свой-чужой»? Машина не позволит нам ошибиться, ведь каждая ошибка стоит денег.
И ещё: мы наконец сможем внедрить новаторский способ диагностики общества… Продолжая мысль уважаемого коллеги-академика, можно назвать это – замеры настроений. Не опросы, которые могут быть искажены, не анкеты, которые требуют ресурсов на проверку, а всё не проверишь, но именно объективные замеры настроений граждан…

Министр финансов: Конечно, потребуется некоторое время для уточнения стоимости суперпроекта, включая расходы на обучение операторов систем… Проект бюджетного обоснования…

Министр госбезопасности: Изобретение открывает небывалые перспективы в кадровой работе. Кадры решают всё и теперь наконец-то они будут отборными и проверенными до костей…

Теодор: Как руководитель главного государственного канала, приветствую этот научный прорыв. Без сомнений, это поворот в истории, поворот на прямую дорогу. Очевидно, что наш телеканал и все другие масс-медиа должны быть проводниками государственной политики. Мы должны знать всё, что творится в головах потребителей рекламы – ожидания, заблуждения, страхи, интересы… Только тогда мы сможем отвечать на невысказанные вопросы, формировать потребности и удовлетворять их – к нашей выгоде…

Снова Министр госбезопасности: И ведь ещё какие возможности открываются для сбора компромата и вербовки новой агентуры! Пусть какое-то существо всегда думает абсолютно лояльно и мы не можем к нему подобраться. Но ведь у него могут появляться злобные мысли, например о своих близких связях? Стоит ему подумать о своей жене что-то вроде: «Вот фригидная свинья! Темперамент как у водяного матраса» – как он сразу становится нашим. Всё сделает, чтобы мы распечатку его мыслей жене не послали.

Вождь улыбается и все начинают смеяться, напряжённо-деловая атмосфера разряжается.

Директор Института мысли: Выражаю глубокую признательность Главе государства за поддержку… Без Вашего мудрого, направляющего влияния никакие научные прорывы невозможны…

И финальные слова Вождя:
– Ещё желающие высказаться? Подводим итоги… Приоритетный государственный проект «Машина счастья» утверждён единогласно. Господа, спасибо за работу. 

Необыкновенное совещание закончилось в полночь. Вождь ещё раз кивнул Теодору, допустил до себя и поплыл вместе с ним. Охрана почтительно обтекает сзади.

Двигаюсь за ними, стараясь поближе притиснуться к Вождю. Никак не приблизиться и приподнятое настроение уходит. Когда же я займу наконец подобающее мне положение? Вон тот амбал-телохранитель перед входом на совещание отодвинул меня, как деревянного чурбана. Никакого понятия, что перед ним – целый Первый Заместитель Министра! Глаза – как дырки, просверленные в чугунной морде. А тут – такая лояльность к гражданскому лицу, со стороны вообще кажется, что это телохранители Теодора, а не Вождя.

…Как пролетели эти сумасшедшие месяцы – сам не пойму. Работы столько, что совсем перестал уходить домой, просто живу в кабинете. Ни отдыха, ни развлечений, даже новости посмотреть некогда, вот и новый медийный суперпроект Теодора как-то мимо прошел – создание матерного телеканала. А ведь рейтинги космические… Все силы – на проект «Машина счастья», он на особом личном контроле у Вождя.

Море работы позади и наконец сегодня – большой день! Пробное тестирование Машины у нас, в Министерстве пропаганды. Отобрали двадцать опытных профессионалов из Департамента наблюдения за территориями, наиболее тесно связанного с народными массами. Сейчас будет сканирование их мыслей. 

Возглавляю комиссию, заходим в лабораторию. Центральный процессор Машины мигает лампочками, приборная доска, провода везде протянуты… Испытуемые встали разом, как один человек. Дисциплина. Хорошие, отборные кадры.

От подопытных отделился старший, доложил: «Сотрудники Департамента к обследованию готовы. Личный состав проинструктирован на предмет…» Жестом прерываю, посылаю на место. Лаборанты всё настроили, но ещё нервно и впустую суетятся, наступают друг на друга. Распоряжаюсь: «Так, яйцеголовых убрать, всем участникам подготовиться к процедуре. По завершении обобщённые результаты мне на стол».

Предупреждаю сотрудников об ответственности за несоблюдение мер конспирации. Ещё раз озвучиваю легенду испытаний: в связи с открытием в Министерстве ряда перспективных вакансий проводится тестирование на усидчивость. Это качество является базовым для специалистов высокой квалификации. Смотрите перед собой, думайте свободно.

Ещё раз внимательно всматриваюсь в каждого. Серьёзные, добросовестные, исполнительные лица. Ответственные работники, всё будет нормально.
Хотя волнуюсь немного, слушая тихое гудение Машины. Всё-таки удивительное изобретение для нашего времени, когда изобретено уже всё. Тайна человеческой мысли…

Какие преданные, чеканные лица… Профессионалы, абсолютно лояльные и проверенные. Что же там у них в головах – на самом деле? Нормы законодательства? Выдержки из регламентов? Цитаты из свежего указания Главы государства «О поведении служащих в рабочее время и в быту»? Рабочая текучка? Или всё-таки что-то своё, обывательское?

Результаты тестирования ждут на самом верху. Ладно, с этими-то всё в порядке, они же не с улицы. Надо просто убедиться. И документально оформить.

Даю команду приступать, Машина загудела сильнее. Проходит секунда и на экране появляются первые слова, фразы, они замирают перед тем, как сохраниться в памяти Машины, их сменяют новые и новые…

Не сразу понимаю, в чём дело… Бешенство накатывает позже, сам чувствую, что глаза наливаются красным и голова готова взорваться. Как там говорил этот квадратный академик? «Слово – это тело мысли»? Вашу же мать… Как это стало возможным? Как проглядели, не среагировали? Почему же такой провал в кадровой работе… Вот уроды!

А мысли испытуемых продолжали проноситься одна за другой:

«Что там несла эта говорящая задница? Тестирование на усидчивость? Сколько ещё сидеть с этими проводами на башке?»

«Курить хочется… После этой хрени перекурим. Пока скоты выход не перекрыли».

«Руководитель херов… Рукамиводитель. Жопоголовый козёл».

«Ну хоть на совещание сегодня не идти. В гробу я видел ваши совещания!»

«Обложились бумажками и квакают в своём болоте! Вы на улице когда последний раз были? На площади? На рынке? Элита, ёп****ть!»

«Не продвигают меня, так и сдохну в этом грёбаном отделе. Начальник, понимаете ли, не видит блеска в глазах. Если света не хватает – вставь себе люстру в жопу».

«Конкурс на лучшего исполнителя месяца, мать их! Чемпионат по писсуарной стрельбе».

«Служба должна быть в радость, говорит. Вот радостный геморрой…»
«Ваше достоинство, Ваше достоинство! Ваше обезьянство, товарищ император!»

«Завтра опять к Тупорылу идти… Мордой бы его об стол, чтоб щепки полетели».

«Об лоб можно поросей убивать, а он документы берется править. Грамотный кабан».

«А он опять исправляет документ! Какие-то интеллектуальные мопсы будут меня править! Ща. Я школу закончил, а они откуда все взялись? Я умнее их всех раз в десять!»

«Говорю-говорю, а он как будто меня не слышит! Ухожопый хер».

«Такой молодой – и сразу номер восемь! В сорок лет – номер восемь, где это видано?! Ещё яичная скорлупа на перьях не обсохла. Скороспелый какой – вместо меня, ветерана. Двое уволены из-за нелояльности по моему доносу, но меня в упор не видят. Куда уж лояльнее! Я лоялен вам, сволочи! На лбу написать?»

«Буду я за три минималки щёлкать ягодицами… И за тридцать не буду! Тысячи быдло-часов в этом сраном отделе просидел, но начальником так и не стал».

«Меня все и так доят, как корову-рекордсменку. А я завтра встану и как скажу… Нет, послезавтра зарплата. После зарплаты скажу».

«Только бы получить этот откат, чтобы никто не перехватил! Через месяц я брошу мелочь в морду начальнику и скажу, что больше не нуждаюсь в его услугах».

«Весь ваш грёбаный проект ежа выеденного не стоит!».

«Это же надо, скотина какая! Подсидел всё-таки. А я ему в стойло овса подбрасывал!»

«Кто везёт, на том и едут! Слезайте, вашу мать!».

«Доложите сегодня же! Как я доложу? Ну нет информации! А меня уже всего изсношали! Доложите, доложите! Доложу… Пельмени в тарелку. Дурацкое слово».

«А он не подписывает отпуск! Пятак только сморщил на своей интеллигентской морде!»

«Плевать я хотел на это! И блевать».

«Выдали наконец паёк, заглянул внутрь. И они хотят, чтобы мы по этажам летали после этого!»

«Набрали ап****здолов, плюнуть не в кого! И каждая тля командует!»

Мысли мелькали и все шире разрасталось чувство огромного провала, страх за карьеру заслонил даже бешенство. Я ведь курирую этот Департамент… А с другими тварями-сотрудниками – что?! Они – такие же?? А если на улицу локатор выставить – тогда что будет??? Если так думают десятижды проверенные… Не веря себе, снова смотрю на морды испытуемых: серьёзные, сосредоточенные, добропорядочные. Наизусть знают все руководящие документы. Готовы выполнить любое поручение.

Ночью в кабинете, при одной лампе, перелистываю и перелистываю результаты сканирования, всматриваюсь воспалёнными от бессонницы глазами. В этой огромной кипе отчётов, в этой куче отходов, за полчаса выброшенных мозгами двадцати имбецилов… Ни одного проблеска, ни одной лояльной мысли, ни одного конструктивного предложения, только эта мелкая ненависть вперемешку с чем похуже… И ведь это центральный аппарат Департамента наблюдения за территориями…

Каждую анкету можно в бронзе отливать, а на самом деле вот они какие…
Чудом каким-то удалось скрыть результаты испытания от вышестоящих, выпросил ещё две недели. На отладку Машины, учёт технологических особенностей и прочее, что-то навертел в докладной записке. Всего две недели, чтобы вправить мозги сотням отщепенцев, такую чистку рядов провести… Не успеть…

Немедленно, из последних сил, чудовищным усилием воли закручиваю дьявольскую мельницу – непрерывное сканирование вся и всех, фильтрацию кадров. Замыкаю на себя потоки информации о результатах испытаний, организую подпрограмму «Счастье труда», выстраиваю систему санкций и поощрений. Быстрые дни сливаются в один бесконечный день, отчёты, докладные записки, протоколы допросов и сами допросы со всеми этими виноватыми или наглыми, но неизменно мерзкими рожами, смешались в невыносимую кашу.

Удалось быстро подготовить и выпустить красные и зелёные книжечки – сборники запрещённых и рекомендуемых мыслей, организовать принудительное ознакомление всех, каждому нужно задолбить верные установки в проклятую нелояльную башку…

Очередное испытание и новая чистка рядов, никто не может думать хотя бы нейтрально, одни злобные помои…

Новое испытание…. Пятерых подозреваемых поволокли на вскрытие, их мысли не сканируются. Злобы в них столько, что Машину заклинило.

Обновление настроек и новое сканирование… Двое по-прежнему не сканируются. Опытные подопытные, мысли скрывают! Дьявол… Снова – обновление настроек Машины, новые результаты. Троих отправили в «Туннель», остальных выбросили на улицу.

И сразу новая проблема – Машина не чувствует сарказма, а на ручной анализ всех мыслей никакого времени нет. Сканирует издевательские фразы типа «Ах ты, мой пупсик альтернативно одарённый» – и пропускает как лояльность! Тупая техника… Снова обновление программы.

И ещё лично контролирую пополнение перечня мыслей, которые мониторит Машина, за которые цепляется. Только за последние четверть часа в память Машины внесены новые слова: «упырь», «паразит», «гад»… А сколько не внесено! Этих слов бесконечное множество. И ещё слэнг новый появляется. Не успеть ничего…

Организована ежедневная профилактика личного состава – всех рассаживают по креслам, включают экран с бегущими текстами – биография Вождя, новости о положении в стране и мире. За неправильные реакции тут же следуют электрические разряды. Результаты сканирования улучшаются день ото дня, но всё равно слишком медленно… Слабо помогает даже система виртуальных поощрений. Те немногие, кто правильно думает, после сканирования награждаются «картинками счастья»: женщины, шикарные виллы, тропические острова…

Просматриваю свежие бумаги:
«Готово к внедрению новое поколение стимуляторов мозговой активности… Их применение обеспечивает более корректную выборку мыслей…»

«Участились случаи поступления на обследование сотрудников, мысли которых не просматриваются в связи с их отсутствием…»

Ну хоть одна хорошая новость. Даже две.
Принесли пачку протоколов допросов, вынужден всё лично читать. Выборочно вызываю подозреваемых. Сегодня сканирование провалил мой собственный помощник, никому нельзя верить… Зачем мне говорить с этим гадом? Нужно сливать все кадры в утиль и набирать новые, но где их взять? На автомате что-то спрашиваю, зачем, когда и так все ясно:

– Как это – «ни о чём таком не думал»?!
Обращаюсь к новой помощнице, двадцатилетней зелёноглазой фурии, очень смышлёной, хоть и взятой не за это:

– Беллочка, дай распечатку мыслей подозреваемого за сегодняшний день. Спасибо. Гм, десять страниц. Почти рекорд. Где-то здесь… «Поиметького-нибудьпоиметького-нибудьпоиметького-нибудь… Вот так куколка в приёмной этого недоноска! Харизматичный бабец. Но что же случилось с тормозами? Доездишься, старый баран… Хотя почему старый? Вот махнуть бы с этой куколкой подальше из этого проклятого места…»

– Стоп! Кого ты назвал недоноском? И что это за проклятое место?! Это ты о нашей Цитадели так подумал? Или о государстве в целом?
Подозреваемого уводят.

По громкой связи звучит объявление: «Плановая дезинфекция мыслей сотрудников состоится в десять часов».
И тут – звонок. Тот самый звонок… Всему на свете приходит конец. Вот и мне пришел. Утекла информация и Вождю доложили о том, что у нас творится. Немедленно вызывает к себе.

Вождь сидит в окружении помощников, и этот квадратный академик тоже здесь. На приветствие не отвечает. Злее любой собаки, так сейчас бросаются в глаза его никуда не ушедшие повадки старого бандита.

Задает нужные вопросы: «Сколько сотрудников прошло сканирование? Каков процент лояльных? Какие меры приняты для исправления ситуации?»

Я отвечаю, на ходу выкручиваясь, еле соображаю из-за бессонницы, три дня уже на ногах, а Вождь смотрит в какую-то бумажку. Что за бумажка? Донесли, суки… Наверняка настоящую статистику дали, не отвертеться.

Дослушав, Вождь откладывает бумажку и долго смотрит на меня. У него равнодушный крокодилий взгляд, настолько равнодушный, что жутко становится. Ничего не стоит приказать свернуть мне голову, просто из интереса – как я буду выглядеть затылком вперёд?

– Может, стоит присмотреться и к руководящему составу?

– Начальники департаментов и отделов прошли сканирование. Результат – средний, Ваше достоинство.

– Конкретнее.

– Семьдесят процентов профессионально непригодны по причине нелояльности, четверть из них арестована. Остальные… Нуждаются в значительной коррекции.

– И это Министерство пропаганды… Это ведь вы – носители самых чистых мыслей? Даже интересно, что внутри у высшего руководства… Вот ты лично – предан мне и государству? И вы все (Вождь оглядывается вокруг) – преданы мне? Насколько? Теперь это можно проверить.

– Мы преданы! Мы готовы! – немедленно раздались голоса.

Мой голос тоже раздался в этом хоре, но внутри такой страх… Жутко попасть под этот проклятый сканер, под власть Машины… Вон что на самом деле думают другие, а ведь половину я сам подбирал на службу… Опытные кадры, столько лет – ни словом, ни взглядом не показали нелояльности… Может, и у меня в голове что-то не так…

Из-за спин помощников незаметно вышел Теодор Велизаар, совсем нежданный здесь. С интересом и даже какой-то насмешкой смотрит на меня, словно читая мысли без всякой машины. Он чувствует мой страх!

И снова раздается желчный, режущий голос Вождя:
– Думаю, нужно подвергнуть проверке и высшее руководство Министерства. Пока ещё руководство. Такие провалы в кадровой работе не возникают на пустом месте.

Директор Института мысли добавляет:
– Это было бы крайне интересно – посмотреть, что внутри у развитого, высокопоставленного человека, а не у плебеев. Ваше достоинство, я Вам докладывал утром про успешные испытания стимуляторов нового поколения. Они позволяют проникнуть глубже, чем обычно, минуя толщу внешнего мыслительного мусора. У всех есть этот спрессованный слой привычный мыслей и реакций, но что под ними? Есть ли там что-то ценное? Что у подозреваемого не в сознании, а в самой душе? Нужен сделать по-настоящему глубокий срез.

Академик наталкивается на мой взгляд и осторожно оговаривается: «Уверен, что такой высокий руководитель успешно пройдет сканирование и оправдает доверие Главы государства».

Вождь, поворачивая голову к академику: «Посмотрим. За полноту и однозначность результатов несёте персональную ответственность».

Ухожу от Вождя и тут же оказываюсь в центре яростной аппаратной борьбы: другие руководители моего уровня хотят первыми добраться до Машины и доказать свою лояльность. Ну нет, я им такого шанса не дам!!! К счастью, мои инстинкты не умерли от бессонницы. С трудом, но растолкал всех конкурентов. Затоптал их, борясь за последний шанс оправдаться.

Ну всё, добрался до сканирования, хоть и поздним вечером. Спать хочется убийственно. Ложусь, обматывают холодными проводами, академик лично контролирует настройки Машины. Начинает гудеть.

Чувствую болезненный укол в шею и начинаю куда-то проваливаться. Слух почему-то обострился, слышу, как академик тихо говорит кому-то из приближённых:
– Метод передовой, но экспериментального материала ещё мало. Крайне внимательно следите за всеми параметрами, при чрезвычайной ситуации давайте разряды в поражённые участки, пока всё не очистится. При необходимости – с превышением болевого порога. В шесть утра доложите о результатах.

И сразу – неожиданно громко, командным голосом: «Запустить процедуру расчеловечивания! Ввести мнемозин, приступить к сканированию».
Всё, сознание уходит… Спать… Замотался за последние дни и недели. Месяцы, годы…
Карьера на карте… Нужно думать о работе, только о работе… Может, во сне идеи какие-нибудь придут… по налоговой реформе… В Дисциплинарный регламент нужно вставить что-то про результаты сканирования мыслей… Принудительные поощрения… Коммуникации для Розового квартала… Две госпрограммы подвисают… Финансирование суперпроекта «Армагеддон»…

А потом – обрыв и новая реальность. Настоящая реальность.

«Господи, мне же не спастись уже… Сколько я уже здесь? Двадцать лет? Тридцать? И ни одного человека вокруг… Вместо света, мечты, любимых и близких – эти чёрно-красные коридоры, эти лица, лишённые мыслей, эти демоны, питающиеся страхом и слабостью других...

Здесь всегда темно. Чья это тень? Чья тень над всеми нами?

Чем наполнены эти тридцать лет? Ни минуты ведь покоя, вечная служба, бесконечный аврал. Служба кому? Я настолько вжился в это здание, что стал уже его частью, камнем в огромной Цитадели.

Проклятая липкая дверь, зачем я тогда притронулся к ней… Она защемила руку и стала сама поворачиваться, втягивая туда всего меня. Однажды она снова повернется и вытолкнет обратно – уже выжившим из ума стариком. Эта дверь – как само время, оно ведь тоже в форме колеса, ломающего людей…

И это вечное чувство спринтера, который бежит марафон. Не кончаются стометровки, выбрасываемые из себя яростными толчками. Сотня метров, ещё рывок, ещё, но за ними не финиш, а новые и новые сотни. Жизнь – бессмысленное колесо…

И кругом эти стены, готовые сомкнуться и похоронить заживо в саркофаге.

А как смотрела на меня эта мерзкая тварь с щупальцами… Страшнее всего не внешний облик, а её пристальный взгляд. И в этом взгляде – насмешка и превосходство. Превосходство и власть этой твари надо мной. А ведь когда-то я был человеком...»

Вихрь мыслей утих и он увидел манящий и жуткий сон. Начало сна был настолько живым и ярким, что вся предыдущая жизнь казалась смертью.

…Во всё небо пылала вечерняя заря. Но и земля не уступала небу, она вся, до горизонта, была покрыта несметным множеством оранжевых цветов, словно сделанных из солнечной материи, и нельзя было различить, где кончается земля и начинается вечерняя заря.

Быстро опускались сумерки и земля стала исчезать, потому что раскрывались бутоны небывалых цветов, а внутри они были – как сам вечерний воздух, они слились с воздухом и стали невидимыми. Он откуда-то знал, как они называются, словно кто-то сказал ему. Это была сумеречная дымка – редчайший цветок, расцветающий в сумерках. Цветок, приносящий счастье… Он сорвал один и посмотрел вдаль.

Там был дом на высоком холме, со всех сторон освещённый закатным солнцем. Из глубины дома показалась женщина, распахнула окно и взглянула вниз. Её лица не было видно, лишь далёкий силуэт, но он чувствовал, что Она смотрит прямо в глаза. Он пошел к Ней, потом побежал, но дом оставался таким же далёким. Он взлетел и дом стал приближаться, и уже видны были прекрасные черты Её лица, как вдруг Она закрыла окно и весь мир окутала непроницаемая пещерная тьма…

Он крепко спал и не мог знать, что в эту самую минуту академик, глава проекта «Машина счастья», телефонным звонком сброшен с кровати и в панике нашаривает одежду, чтобы мчаться к ждущей внизу машине.

Сон закончился и наступила немыслимая, невыносимая боль. Как будто из него, прямо из глубин его существа, выжигали, вырывали, вырезали самое главное, без чего он… Не человек больше. Какие-то злые молнии били прямо в душу и он горел от них заживо… Кто-то всесильный и беспощадный наотмашь бил молотом по живому.

Его лишали какого-то органа чувств, более важного, чем зрение и слух, чем всё остальное… Лишали памяти о том, без чего нет смысла жить…

Обездвиженный и обколотый стабилизаторами, он всё равно бился и рвался, остатками искалеченного разума он боролся за сохранение этой памяти, за сохранение хотя бы Её лица, хоть Её силуэта, хоть тени, хоть отблеска Её окна, но всё исчезало, сон стирался и оставалась только темнота. 

…Когда всё закончилось, он непонимающим взглядом смотрел вокруг, сначала слыша громкий гвалт экспертов, потом – чей-то доклад, а в конце – обрывки казённых слов, не имеющих больше никакого смысла.

– Сумасшедший! Раздвоение личности! Выдаёт себя не за того, кто он есть! А кто он?

– Как это возможно?! Первые три часа он думал неустановленным образом! Под такими мощными стимуляторами! О чём он думал?

– Что это за словарный запас такой? Из трёх тысяч словосочетаний ни одно не используется в рекламе государства или идеологической работе! Откуда он их взял?! Из какой запрещённой литературы???

– Как его можно классифицировать? Ни одного образца, ни одной мысли из списка рекомендуемых! А сколько слов подряд!

– А нельзя было игнорировать показатели рыломера! Видите, что у объекта развитые затылочные доли! Затылок госслужащего должен быть плоским, а у этого…

«…Ввиду невозможности приведения объекта к нейтральному состоянию… За образ мыслей, несовместимых с обязанностями государственного деятеля… За подрыв авторитета правящей элиты… За тщательно скрываемую внутреннюю убеждённость в существовании ценностей, не связанных с процветанием государства…
Приговорить к пожизненному заключению в спецобъекте «Саркофаг»… Без поддерживающих психику веществ… Уровень размещения – условно совместимый с возможностью выживания».

Его приволокли во временный изолятор и бросили на пол. В низкое зарешёченное окно был виден внутренний двор Цитадели.

Стены окружающих зданий и сама главная башня ощутимо гудели и дрожали изнутри, словно в ней были заперты онемевшие души, способные только стонать. 
Слышался непрерывный шум гигантского механизма, гудящего собственной жизнью. Это никакие не сушильные шкафы, это был дьявольский пылесос, вытягивающий души из людей.

Все стены опутаны трубами для вакуумной почты, как сосуды гигантского мозга, пожирающего информацию, но не производящего ничего. 

Стены, трубы, окна… Стёкла, матовые от вековечной пыли. Многие окна закрыты белыми жалюзи – как бельма. За этими бельмами – неостановимая бессмысленная работа. Делает ли она хоть кого-то счастливее?

И ещё серый асфальт… Кругом один асфальт, словно состоящий из многих и многих серых дней. Люди асфальта…

Какой безумный пейзаж... Они были правы, те молодые люди из нелепого и беспомощного «боевого крыла». Здесь – психиатрическая лечебница. Нет, всё-таки нет… Здесь – рукотворный ад.

Или я всё-таки сошёл с ума и попал в психиатрическую клинику? Вот и кажется мне уже много лет, что я высокопоставленный чиновник… Или я тогда умер и работаю в аду? Как ещё можно назвать место, находящееся за пределами человеческого разума? Рай ведь точно выглядел бы не так, если бы существовал. Да и с чего можно полагать, что рай вообще есть? Дурацкие парные категории: добро и зло, чёрное и белое... А если есть только что-то одно? Вот – то, что вокруг, и больше ничего.

Напротив была лестница, привинченная к серой стене. Лестница вверх. А над ней – необъятное небо. Но сначала – лестница, символ жизни. В том знаменитом перфомансе, «Жизненный путь», нужно было не бежать, а карабкаться по лестнице, зависая на слабеющих руках над асфальтом.

Хотя некуда карабкаться… Небо такое тоскливое, словно состоит из одной свинцовой тучи. Скорей бы пришла ночная темнота, скрывающая всё.
Он вгляделся в небо. Оно двигалось и злобно гудело, как рой чёрно-серых металлических шершней… И ещё было слышно, как далеко и близко, на безлюдных улицах и в пустых коридорах… Зимний ветер воет человечьим голосом.

Господи, я всё забыл… Как пахнет весенний ветер? Как выглядит настоящее солнце?
Как Она выглядит? Я всё забыл… 

Холодное марево осязаемо висело в воздухе, искажая контуры зданий, стелилось над землёй тяжёлой, давящей тучей. Незаметно темнело, марево растекалось в воздухе, заполняя пространство бесчисленными крылатыми тенями, летящими навстречу ночной тьме.


 
Сердце женщины

                «И свет во тьме светит. И тьма не объяла его».

В час, когда загорается разноцветье фонарей, когда лучший на свете холст – едва выпавший снег – сияет нетронутой белизной, когда медленно спускаются глубокие синие сумерки, сотканные из волшебного вечернего воздуха, когда весь мир замирает где-то вдали и остаются только беззвучные огни и спокойные мысли. В час, когда…

В этот самый час, неповторимый вовеки, одинокая женщина стояла в тёмной комнате у окна и смотрела на город.

Она смотрела, как фонари зажигаются от лёгкого прикосновения сумерек, как выплывает большая жёлтая луна, словно подсвеченная фонарями, как лиловый туман начинает обволакивать мерцающие светлячки многоэтажек, как опоздавшие к ночлегу птицы чёрными хлопьями оседают на верхушках деревьев, как над городом загораются первые звёзды.

В её глазах отражалась ночь. Необъятная ночь, в которой без следа исчез могучий закат, отдавший свои пламенные краски материнской, изначальной темноте.
Она смотрела в ночь, как в зеркало.

В оконном стекле отражалось не её настоящее лицо, а портрет, созданный этим неутомимым дьяволом – временем. Год за годом создавался этот портрет, беспощадный художник добавлял все новые морщины и складки, всё больше стирал её красоту. 

Никто из видевших эту женщину много лет назад… Не смог бы представить её постаревшей.

Никто из них не видел её настоящей. Другие видели в ней красоту – и только. Другие видели изогнутые брови и карие глаза, буйство черных волос, и все её черты, пленительные и нежные, страстные и упрямые, невыразимо прекрасные при ярком солнце и самой тусклой свече, непередаваемые никакими словами и красками. 

Другие слышали её голос, звонкий и солнечный, но с серебряными искрами, которые могли становиться и стальными. Другие слышали мелодию её смеха, оставляющую в душе долгое послезвучие.

Другие находили для неё множество слов или терялись, не находя их совсем. И те и другие становились одержимыми ею, их жизни менялись навсегда. Однажды увиденная, она начинала притягивать мысли любого, в ком бьется живое сердце. Никто не мог думать о ней реже, чем каждую минуту.

Так всегда было… Может, к лучшему для них, но не к лучшему для неё.
Никто не мог увидеть её изначальной, понять, что таится за внешней красотой и голосом, этими обманчивыми и мимолётными бликами, значащими так мало… Никто не мог понять её сердца.

Она всю жизнь обращала другие сердца к добру и поэтому сама была недосягаема для зла.
Она всегда была занята. От её слов и прикосновений всё вокруг становилось лучше. Она делала этот мир красивее и добрее – каждый день и всю жизнь. Только мир был слишком большим и холодным, чтобы хватило даже её тепла.

Она никогда не жаловалась ни на что, она могла только принимать и принимать всё без конца в свою бездонную горячую душу.

Её разум был ясным, он никогда не бился в бутафорские двери, скрывающие пустоту. Она знала цену всему и цена эта была истинной.
Она всегда поступала так, как считала правильным, и была способна бросить вызов чему угодно. Её характер был алмазной твердости.

Она была горда и свободна, за её точёными плечами вздымались невидимые крылья, большие и быстрые, как облака.

Она была многолика. Некоторые называли ее «любимая», остро чувствуя слабость этого прекрасного слова. Она была любимой, даря немыслимое, неизмеримое счастье своего присутствия… тем немногим, которые сумели, многократно превзойдя самих себя, стать достойными её. Спустя короткое время зло гордыни и себялюбия, не убитое, но затаившееся в их душах, побеждало, и они начинали считать, что она принадлежит им. Иные в ослеплении думали, что есть где-то женщины, подобные ей, они думали, что могут прожить без неё, что её власть слишком тяжела.

Она не прощала таких мыслей, очевидных для неё, как буквы на бумаге. И они уходили, понимая потом, что лучше, в тысячу раз лучше было бы самим вырвать себе глаза, но остаться с ней, чтобы чувствовать её прикосновения, её дыхание. Некоторые пытались вернуться, а потом ломались навсегда, оставаясь у её ног преданной пылью.

Она также была любящей дочерью и сестрой. Но прежде всего она была самоотверженной матерью. Для своих детей она была первой и единственной учительницей, самой близкой подругой и могучей защитницей, способной ударить любого врага с силой цунами. Дети были похожи на неё, пока мир не сделал их другими.

Для остальных… она была источником света, свидетельством того, что мир не обречён и у каждого есть незамерзающая душа.

Она была всем для стольких, но никто так и не смог стать всем для неё…
Одинокая старая женщина смотрела в зеркало ночи, вспоминая свою жизнь, и на лице её замерло выражение удивления и печали.

Все люди и события в её жизни были – как волны, которые однажды откатились и оставили её одну.

Ни Бог, ни дьявол не смогли бы прочесть её мысли сейчас. Для Бога, Который есть Разум и Любовь, эта женщина была… Как творение, созданное на пределе всемогущих сил, но оставшееся тайной, разгадывать которую – кощунство. Вся красота этой тайны была – в её неразгаданности.

Дьявол же, некогда могучий злой дух, искалеченный в битве начала времён, был с тех пор полуслепым, хорошо видящим лишь грязь, которой не было в ней. Сатана был способен выследить любую человеческую душу – но лишь по грязным следам, которых она не оставляла. Он чувствовал её присутствие и мог приблизиться, и мог шептать ей, содрогаясь от ненависти и бессилия, но не мог ей повелевать.   

Одинокая женщина смотрела в окно и видела только ночь.

Ей осталось только одно утешение, как-то спасающее от одиночества.
Каждый вечер, в одно и то же время, она приходила на вокзал, к привычной крайней платформе. На вокзальной башне часы били полночь.

Закрывались двери и поезд медленно трогался в путь. Она смотрела, как уменьшаются красные огни, как стоят провожающие, и тоже поднимала руку, словно прощаясь. В этом движении была правда. На несколько секунд ей казалось, что она на самом деле провожает кого-то, что она не одна. Словно близкий и родной человек уезжал на поезде, чтобы когда-нибудь к ней вернуться.

Исчезали красные огни, снова становилось темно и холодно на платформе. Затихал вдали перестук колес – как биение сердца, замерзающего от одиночества.
Она медленно уходила, чтобы завтра вернуться, чтобы снова почувствовать, что она не одна, что она – обычная женщина среди людей, провожающих ночной поезд.

Сегодня она впервые за многие годы не вышла из дома, не было больше сил.

Ночь заглядывала в окна, за которыми догорала её жизнь.

Чувствуя приближение смерти, она распахнула окно.
Повеяло холодом, а вверху показались белые снежинки – как первые звезды, парящие на фоне чёрного ночного неба. Ветер усилился и снежинки полетели быстрее. Ещё одна осень закончилась…

Одна из снежинок, большая и пушистая, упала ей на ладонь и стала медленно таять.

Она снова посмотрела в окно, но перед глазами была не эта ночь, а другая. Тогда, такой же тревожной ночью, на границе осени и зимы, что-то разбудило её. Что-то словно постучало в её окно на восьмом этаже.

Она подошла к окну, но за ним не было ничего. А потом по дороге проехала машина, отражение фар скользнуло по стеклу, выхватило что-то из темноты, и она увидела, как с той стороны форточки ветром прижало маленький листок бумаги, не похожий на обычный мусор.

Она открыла форточку и достала этот листок с обгоревшими  краями, словно ветер спас его прямо из костра. На нём были строки, написанные тёмно-красными буквами, похожими на кровь. Это был знакомый почерк, торопливый и летящий, словно боящийся не успеть. Это было письмо.

Вспомнив эту ночь, она сняла с шеи медальон и раскрыла его. В нём лежало письмо, пожелтевшее от времени, письмо без начала. Письмо, принесённое ветром. Последнее письмо.

Она смотрела на этот почерк и вспоминала того, кем было написано письмо… Как он смотрел, как бежал к ней, как ждал её… Ничего не забывающее сердце билось всё сильнее.

Как давно это было… Как далека отгоревшая юность… Где он сейчас? Нашёл ли он свой путь? Смог ли он найти его без меня? И снова поднялось из глубины души ощущение, что он попал в беду. Он никогда бы не оставил, что-то случилось с ним тогда…

Она помнила каждую строку как собственное имя и точно знала, что в них нет литературы, нет ничего придуманного и внешнего. Он так не говорил, он так думал о ней.

Как воздух для бегуна в конце марафона,

Как гранитный выступ для скалолаза, скользящего в пропасть,

Как озарение для поэта, почти потерявшего веру в себя,

Как проблеск мелодии в рукотворном хаосе звуков,

Как грозовая туча для убиваемой зноем реки. И для оврага, помнящего себя озером,

Как лунный свет для моря, мечтающего стать небом,

Как ветер, не дающий закурить человеку, у которого вместо лёгких –лохмотья,

Как тёплые краски заката над чужим городом,

Как незримый огонь, не дающий душе превратиться в лёд,

Как надежда в час одиночества и тоски,

Как сердце и память.

Ты мне нужна.

Она смотрела на письмо, не читая, но только крепко сжимая в руке. Вдруг она почувствовала, как начинает кружиться голова, как становится жарко напротив открытого окна.

Её время подошло к концу, но она всё же успела прошептать несколько слов… «И ты мне нужен, мой любимый. Я бы провела с тобой эту жизнь. И, может быть, ещё вечность в одном из непостижимых будущих миров…»

Ветер донёс отзвуки часов на вокзальной башне. Настала полночь.

Тени, плясавшие за её спиной, соединились в одну. Кто-то неслышно приблизился и остановился. Красная луна светила, как глаз дьявола.

Живой силуэт из чёрных пылинок, блестящих в лунном свете, надолго замер возле умершей. Внезапно он притянулся к окну и незаметно исчез, словно ночь была великаном, вдохнувшим чёрную пыль в себя.

 

Повесть убывающей луны

                «Случая не существует – всё на этом свете
                есть либо испытание, либо наказание,
                либо награда, либо предвидение»   


История жизни – это всегда история любви. Тот, кто не любил, родился мёртвым.

Он впервые увидел её на мосту. Она шла неспешной походкой, исполненной собственного достоинства, но настолько лёгкой, что казалось, будто все остальные люди на мосту ковыляют, опираясь на невидимые костыли. 

Она подошла ближе, и душа дрогнула и затрепетала, и весь мир изменился, наполнился светом и красотой. Его охватило неведомое раньше предчувствие счастья, этого приходящего раз в жизни запредельного ощущения, в котором сливаются все чувства и мечты.

Каждой частицей души и тела он вновь ощущал лучшие мгновения в жизни. Как много лет назад, зазвучала «Ламбада» – первая мелодия, которую он услышал, мальчиком приехав в столицу, этот танец вечного праздника. Перед глазами снова была ночная степь, на которую он смотрел когда-то в открытое окно медленного поезда, с её сладкими и грустными ароматами, звоном цикад и шёпотом трав и цветов, она снова была с ним, он смотрел и не мог оторваться. Вновь и вновь он чувствовал упругую и нежную силу моря, видел солнечные блики и ангела, пролетающего в вышине. Все это было в ней, в ней одной…   

Он слышал, как далеко внизу, в переходе под мостом, играет бродячий музыкант, как его саксофон задыхается от одиночества и тоски, молит о любви, а потом… Быть может, с таким хриплым пронзительным криком, не ужаса, но нежданного счастья… Измученная, но прощённая душа взлетает к небу из глубин преисподней.

Он слышал стук своего сердца, звучавшего как колокол. Он слышал её близкое дыхание и наяву видел волшебную ночь, состоящую только из лунного света, играющего в волнах чёрных волос спящей красавицы. Он слышал певучие голоса звёзд над южным городом. И ещё он слышал, как белый прибой бьётся в чёрную ночь.

И раскалённая волна мыслей обрушилась, словно душа заговорила многими голосами, и в этой волне звучала молитва ко всем силам неба и земли – сделать так, чтобы стало возможным её прикосновение, и чтобы она держала его за руку, когда к нему придёт смерть, потому что к ней смерть не придёт никогда, и ещё был страх потери, потому что тогда только и останется – убить себя любым способом, и ещё желание стать пылью, травой, чем угодно – лишь бы почувствовать её прикосновение хоть на миг, и ещё понимание, что он никогда, никогда не осмелится сказать ей «ты», но умрёт от счастья, если она ему так скажет хоть когда-нибудь, и ещё невыносимое, невыносимое в своём безумии желание когда-нибудь назвать её «любимая», и тут же отвращение к этому блёклому слову, любым словам, которыми называли других женщин, ни одна из которых не стоила её беглого взгляда… Но превыше всего было счастье, равного которому нет: счастье души, взлетающей от любви.

Всё пронеслось и растаяло, потому что она была уже близко, такая яркая, что всё остальное стало бесцветным. Она была – сама красота, опасность и тайна.

Неслись сумасшедшие секунды, она уже поравнялась с ним, мгновения уходили, их было не остановить, как не удержать пальцами воздух.

Он коротким отчаянным усилием сломал в себе что-то, какую-то бессмысленную преграду, подошёл к ней, чувствуя, как дрожит и останавливается сердце, и заговорил.

Она взглянула на него в упор, пристально и так глубоко, до самого дна. Он чувствовал, что она видит всё, каждую мысль, каждое движение души, и сладко и жутко было от этого взгляда. Так странно: сладко и жутко...

Он говорил, презирая себя за обычность своих слов, и чувствовал, как всё сильнее бьётся сердце в ожидании приговора. А потом сердце замерло под её взглядом, и тогда он понял, что сердце – очень хрупкий живой кристалл, настолько хрупкий, что его можно поцарапать мыслью. И он чувствовал, как этот кристалл внутри него держит невидимая рука, её горячая и нежная рука. И когда она так смотрела, было ясно, что если… Ей что-то покажется скучным, или глупым, банальным, дерзким… Если ей не понравится что-то… Её невидимая рука сразу станет твёрдой, сожмёт кристалл своими сильными пальцами и сломает.

В её божественных карих глазах была магическая глубина, в которую можно было падать вечно, никогда не прекращая полёта. В них была власть, неодолимая, как сила притяжения, самая желанная власть, говорившая о возможности лучшей судьбы – принадлежать ей полностью и до конца.

Он говорил под её пристальным взглядом, чувствуя невыносимую скованность и страх, что её взгляд станет холодным, что она заметит, как дрожит его душа, усмехнётся и уйдет.

Но она ещё оставалась с ним… Потом она позволила проводить её через мост, в конце которого стая каких-то неформалов стала орать и жечь покрышки, и ещё чуть дальше, и он шёл рядом с ней, стараясь попасть в ритм её походки, смертельно желая, но боясь случайно коснуться её руки, словно она была вся из огня, чувствуя, как железом наливаются мышцы и твёрдо зная, что убьёт и разорвет на куски любого, кто…   

В закатном небе прямо над её головой пролетели два самолета, алые от уходящего солнца, оставляя широкий двойной след. Небесная дорога…

Солнце освещало её волосы, они так блестели и переливались, что нельзя было отвести глаз. От чёрного как уголь или нефть – до тёмно-вишнёвого и обратно по всей гамме неземной красоты.

С первого взгляда она стала самой родной и близкой, и он страшно мучился от того, что не может этого показать. Самая близкая и недосягаемая… Эта недосягаемость жгла душу, он пытался приблизиться к ней, сделать так, что сердце билось одновременно с её сердцем, потому что иначе – ему незачем биться.

Он говорил с ней обо всём, раскрывался и раскрывался без конца, любые тайны перед ней были нелепыми или преступными.

Он говорил с ней о великом городе, по которому они шли, о всём, что было вокруг, о всём, что он понял или хотел понять, о музыке и литературе, иногда вдруг на ходу сочиняя белые стихи, они складывались в голове сами собой. Это было так легко, потому что рядом с ней всё вокруг – было поэзией. Стихи получались грустными, нужен был хоть один печальный штрих в этом океане радости, просто чтобы сердце не разорвалось от счастья. Она слушала, она была так прекрасна, когда задумывалась о чём-то... 

Осенние сумерки
Сад обступили...
Последний цветок
Я сорвал для тебя
И грею дыханьем...

Несколько часов они ходили по городу. Вдвоём…
Наконец, уже в сумерках, когда они стояли на смотровой площадке, на крыше небоскрёба в центре чудесного города, смотревшего на них миллионами огней, он почувствовал, что ему не хватает слов.

И тогда он перевалился через перила и повис на руках. Пустое пространство внизу сразу стало огромным и ощутимым, наполненным близкой смертью, но он смотрел в её большие карие глаза, наполненные жизнью, мечтой, светом, всем-всем, и держался, пока она, сначала остолбенев от неожиданности, а потом отчаянно матерясь, не вцепилась ему в ворот, втаскивая обратно.

Что значил страх высоты по сравнению с этой радостью  – видеть, что она испугалась за него, что ей не всё равно, что за внешней роковой и надменной, недосягаемой красотой есть добрая отрытая душа, видеть отблески заката в её расширенных зрачках, растрепавшиеся чёрные волосы, чувствовать хоть такие её прикосновения… И высшая награда за эту дурацкую смелость – размахнувшись левой рукой, она дала ему хорошую затрещину, а потом неожиданно поцеловала…

Наступила ночь и ей нужно было уходить. Он наклонился и прижался губами к её руке, чтобы не были заметны неожиданно выступившие слёзы, а потом долго-долго смотрел, как она идёт, неумолимо теряя что-то бесценное – сначала перестав слышать перестук её каблучков, потом перестав различать её изящную фигуру, потом общие очертания, а потом – далёкое сиреневое пятно, нежный цвет её платья… Не видя уже ничего, он всё равно стоял и смотрел в ту сторону, в сторону своей надежды и мечты.

Он не помнил, как добрался до своего дома, мысли были слишком далеко. Вокруг была сказочная реальность, вся душа была наполнена счастьем.

У подъезда он подошёл к маленькой белой сирени и погладил её цветки и листья. Мысли вернулись к нему и он подумал: «Как же удивителен мир… Сколько в нём красоты и любви… Как чудесно жить на свете… Какими словами выразить благодарность Создателю за всё это? Спасибо Тебе! Спасибо Тебе за всё! И больше всего – за вдохновение, с которым Ты создал эту девушку… И за счастье, которое Ты подарил мне – счастье любви…»

Тёплая майская ночь набирала силу и вокруг было так хорошо, словно сам Бог смотрел сверху на город и человека рядом с белой сиренью, слыша все его мысли и улыбаясь им.

Наконец он, не имея больше никаких слов, почувствовал смертельную усталость от долгого и безумно напряжённого дня, счастливую усталость в конце лучшего дня. Он опустился на землю и вдруг пришли слова, пришла… Не молитва, а что-то другое. Он обращался к Создателю не с просьбой, он просто шептал «Благодарю Тебя…», а дальше слова рождались сами… Потом он много раз повторял эти строки, к ним добавлялись новые, они были бесконечны, как это счастье – жить и любить.   

За музыку, это звучание струн, одна из которых – моя душа,

За прекрасных птиц, взлетающих со страниц открытой книги,

За тонкую вязь символов, скрывающих рукотворный космос,

За невесомость строк, на века отлитых в золоте и серебре,

За все волшебные и поэтому реальные миры,   

За то, что не может исчезнуть однажды созданное,

За последние лучи солнца и сиреневое небо над ними,

За ночь, которая заглядывает не только в мои окна, но и в её тоже,

За предчувствие счастья посреди безнадежной зимы,

За услышанные молитвы,

За встречи, спасающие от безумия и слепоты,

За каждую победу над ужасными сёстрами – разлукой и смертью,

За карий и чёрный цвета в палитре Создателя…

…В ожидании следующего дня он не мог спать, время тянулось невыносимо. Ещё пятнадцать часов без неё… Он не понимал, как мог жить до встречи с ней, ещё прошлым утром…

Тело просило пощады, валилось спать, но голова была ясной как никогда. Невысказанные мысли хотели жить, он должен был всему миру рассказать о самом главном. Он чувствовал в себе силы заставить весь мир слушать его. Он достал толстую зелёную тетрадь и начал писать книгу, пока без названия, было не до него. Мысли бешено стучали в виски горячими молоточками, страницы ложились одна за другой…

Эта была первая из очень многих ночей, когда он заснул с мыслью о ней, в любви и тревоге. В гаснущем сознании в миллионный раз за день появлялось её лицо, а потом этот главный вопрос: «Стучит ли её сердце и обо мне тоже?...»

Они снова встретились, потом ещё и ещё… Несколько счастливых месяцев, от весны до конца лета, полных огня и нежности, пролетели как миг.

А потом… Вспоминать об этом было невыносимо, память не могла прикасаться к тем дням, когда он потерял всё.
Он не помнил, с чего началась та ссора. Не помнил и то, что говорила она. Сам же распалялся, говорил всё не то и не так, словно дьявол за левым плечом нашептывал ему обидные и злые слова. Ссора пришла из какой-то адской пустоты, в ней не было никакого смысла…

У него вдруг возникли самые абсурдные мысли, которые только и могут появиться, злые наваждения – будто есть что-то более сильное, чем первая любовь, будто её власть над ним слишком велика, будто есть женщины, сравнимые с ней, но которые будут в его власти…

Может, они просто были слишком молоды и самолюбивы... Они были такими разными и никто не хотел уступить, стать похожим на другого. Он же не понимал тогда, что должен ей уступить, уступать во всем, что ей должно быть позволено всё. Потому что без неё в этом мире царствует смерть.

Может, годы нужны были, чтобы понять, что они – одно целое. Годы, которых не было у них.

Он чувствовал, что теряет её и становился то жалким, то жестоким, беззащитным, страшным, потерянным, не зная, что делать, мучаясь этим бессилием, презирая, жалея, ненавидя себя, теряя себя, чтобы никогда больше не обрести.

Он чувствовал, как безвозвратно рушится мост их любви, который он истово строил в одиночку, в надежде, что вот-вот в тумане над пропастью появится она, тоже возводящая мост навстречу. Не так, совсем не так, не по-литературному думалось, но чувствовалось – только так. Не образы были в сознании, а только бешеное стремление к ней и жажда увидеть её движение навстречу. Но однажды прекрасный высокий мост загорелся от её слов и больно было так, словно он сам был этим горящим мостом.

Лучшее, что он мог сказать ей – «Бей, но не отталкивай»… Но она оттолкнула его и ушла.

Стоял август, тревожный месяц. Утра были туманными, тепло уходило вверх, чтобы растаять в вечно холодном небе. Вместе с теплом уходило лето, всё уходило в прошлое навсегда.

Он звонил ей всё время, изредка она отвечала и бросала ему, как собаке, несколько сухих слов. Каждый раз он ждал этих слов, любых слов, а потом ждал, пока она не повесит трубку, вдруг она скажет что-то ещё. Невозможно было повесить трубку первым – пока слышно её дыхание и ещё есть несколько бесценных секунд до этих ужасных, мертвых гудков.

Первые недели он жил с умирающей, но ещё живой надеждой. Он мог только лежать на полу, забыв про сон, еду, работу, только звонить и слушать бесконечные медленные гудки её телефона, а потом снова лежать и слушать забытую песню неизвестной группы «Твоё сердце должно быть моим». Что-то было в этом пронзительном плаче гитары, чего начисто был лишен весь петабайтный оборот современного музыкального рынка.

Потом пришла осень и по вечерам окна её дома светились красным, как угли догорающего костра. А ночами холодные бесцветные звезды дрожали над мёртвым городом.

Первый снег и первая зима без неё… Зловещий чёрно-белый мир под неподвижным небом. Снег сыпался безостановочно, как песок в песочных часах… Пролетающие снежинки были… как уходящие дни. Зима так похожа на смерть… Медленно пролетают снежинки, такие же, как в прошлом году. Кажется, что узнаёшь каждую из них. Ничего не изменилось, смерть – это постоянство, отсутствие движения. Зима похожа на смерть.

Только с ней зима была бы прекрасна. Белый снег и белое небо… Каждый день стал бы первым днём в начале сотворения мира – только белый свет и она…

А потом он узнал, что она уже не одна, и впервые пожелал ей смерти. Лучше бы она была мёртвой, чем... с другим. Но если бы она умерла – он бы почувствовал. Нет, она была жива и воображение, проклятое воображение рисовало ему такое, что лучше было ослепнуть. И оглохнуть, потому что он наяву слышал её смех, он слышал звонок другого в её дверь – неторопливый, уверенный звонок в дверь... и она идёт открывать.

Ревность, любимая крыса дьявола, не боящаяся человеческого крика, грызла острыми зубами его душу, не останавливаясь ни на миг.

В начале каждого дня он чувствовал себя вампиром, ищущим спасения от дневного света, ему казалось, что его время – ночь, в ночной тишине будет легче. Но опять приходила бессонная холодная ночь, и он снова ждал рассвета нового дня…
Ему часто снился этот сон… Если бы он мог его описать…

«Будто я попал в ад. Мой личный ад – это кирпичный кинотеатр жуткого цвета запёкшейся крови. В пустом зрительном зале такого же цвета я сижу, навечно прикованный к чему-то цепями, не знаю к чему, я не могу обернуться, и неотрывно смотрю на экран, мои глаза привязаны к экрану, словно зрачки пришиты к нему нитками.

На экране – один и тот же короткий фильм, повторяющийся снова и снова. Видео с её свадьбы. Она смеётся, её глаза сияют, волосы растрепались, она поправляет серебряный венец… Она счастлива – не со мной. Она прекрасна – не для меня. Она совсем рядом, но к ней не прикоснуться.

От боли я грызу цепи, но не могу не смотреть. Экран на мгновение гаснет (я бы отдал что угодно, чтобы он оставался погасшим, но у меня ничего нет), потом загорается снова и я снова смотрю, как в первый раз. И эти мгновения судорожного отдыха, когда экран гаснет – лишь затем, чтобы я с новой болью смотрел, снова и снова смотрел на то, чего не может вынести душа».

Сознание возвращалось и он страшным усилием воли пытался остаться даже в таком сне, чтобы не возвращаться в реальность, где нет её. Он готов был уже наяву остаться в этом кошмаре, в этом или другом аду, только бы увидеть её.
Невыносимый день вновь становился страшной ночью, они перетекали один в другую, один в другую, до бесконечности. 

В редкие минуты просветления, всегда наступавшие ночью, он надевал лучшую одежду и долго бродил по глухим трущобам, смутно надеясь, что кто-то подойдет сзади и всадит шило в печень, и все будет кончено. Так погиб знакомый криминальный репортёр, который был не лучше него. Он думал: «Неужели я настолько хуже его, что не заслужил даже смерти?»

Иногда к нему приближались… Убийцы с немигающим взглядом, насильники, ищущие свежей плоти, наркоманы с язвами вместо губ, психопаты, в жилах которых текла химическая блевотина, бесноватые, заразные, нищие… – вся гниль и падаль со дна огромного города. Обитавшие в трущобах двуногие звери подходили близко, на расстояние руки, но молча отступали, заглянув ему в лицо.

Если бы он вдруг очутился в просторном светлом зале, где звучала бы небесно прекрасная музыка – он бы испытал отвращение. Только мерзость трущоб и вид адских жителей были созвучны его мыслям и чувствам. Не существовало больше границ и отличий между внешним и внутренним мирами. Это была одна невыносимая реальность для неподвижной, остывающей души.   

Ревность была хуже всего. Мучимый ею, он без конца бродил вокруг её дома, не смея взглянуть в её окна, по всему городу… Над одним из безлюдных проспектов висела красная уходящая луна. Он увидел её и уже не смог забыть её красное зарево, словно заливающее душу кровью, оно стало символом смерти, срослось с ощущением непоправимой беды. В свете этой луны он брёл неведомо куда, думая о том, что она делает в эту минуту, с кем она, о чём её мысли и нет ли хоть небольшого шанса, что она смотрит сейчас в ту же точку на небе. Чтобы хоть взгляды пересекались, чтобы хоть из какого-нибудь измерения казалось, что они ближе, чем на самом деле.

Эта проклятая луна навеки осталась с ним. Нельзя было закрыть глаза или отвернуться, от неё не было спасения. Красная луна двоилась и множилась, как круги перед глазами после сильного удара. Казалось, вся жизнь, весь её немалый, долгий остаток пройдет в галерее красных лун, в их жестоком мёртвом свете.

Но ещё хуже было чувство слабости и бессилия. В нём словно была трещина, в которую уходила вся жизненная сила. И проклятое время всё расширяло эту трещину… Время было – как пальцы убийцы, вцепившиеся в рваную рану и раздирающие её до конца.

Быстрый, упрямый, неукротимый, он мечтал бы променять любой объем любой работы на исполнение лишь одного, единственного желания. Если бы можно было… Сделать хоть что-то, пусть ужасно трудное, но возможное. Хоть Гималаи проползти по периметру, хоть Тихий океан переплыть на плоту с одним веслом, лишь бы исполнилось желание. Он бы смеялся во время шторма. Ведь каждый взмах весла приближал бы к берегу. Но не могло быть так в этом лучшем из миров.

Ещё хуже было чувство пустоты. Душа его была пуста и мучилась этим, человеческая душа не выносит пустоты. Но до конца наполнить душу может только ответная любовь. А та любовь, которую чувствовал только он… Её нельзя было выразить и она превратилась в наркотический яд, текущий по жилам, отравляющий каждую каплю крови, разрушающий всё.

Он чувствовал потерянность, как ребёнок, оставшийся без матери. Любовь, как мать, защищала его от зла и опасностей этого мира, дарила только тепло и нежность. Мать-любовь ушла, её руки уже не прикасались к нему. Он остался брошенным ребёнком, ползущим за ней по холодному и непонятному лабиринту, который никогда к ней не приведёт. И даже стариком он по-прежнему будет – брошенным ребёнком.

Но ещё хуже было ощущение неумолимого зла, заполняющего всю душу. Он с каждым днём терял всё доброе, что в нём было. Медленно, но неизбежно стиралась эта граница между злом и добром, проходящая по сердцу человека… Всё реже переступал он эту непростую черту, совершая что-то доброе, всё реже приближался к ней, всё дальше уходя на территорию зла.

Он становился чудовищем, видящим в людях лишь оболочку, лишь плоть. И в нем оставалась лишь плоть, потому что душа его умирала.

Гордость ещё оставалась в нем, превращаясь в гордыню. Унижение, которое он испытывал, было таким, что его можно было изжить только унижением других и презрением ко всему. Его охватила жажда мести, ведь она видела его слабым и сломленным. Он хотел, чтобы она сама стала такой. Он хотел заставить её страдать – любой ценой, чтобы восстановить этим какую-то перековерканную гармонию. С каждым днем его всё сильнее охватывала ненависть – обратная сторона любви.

А потом он совершил невозможное – ошибку ещё более страшную. Была крохотная возможность увидеть её, которую он упустил. Он не смог совладать с безумным хаосом, с этим злым пламенем, состоящим из любви, ревности, ненависти к себе и тому, другому, времени и судьбе, бессильной и простой ярости, страсти, которую нельзя отдать и нужно гасить хоть как-то, самой чёрной зависти, неуверенности ни в чём, опустошённости, отчаяния, отвращения к жизни, жажды прощения, смертельной усталости и одновременно такой энергии, которая может разорвать изнутри.

Он просто не владел собой в тот день. Было бы невыносимо видеть жалость в её прекрасных глазах, которая могла бы смениться презрением. Он не мог, чтобы она видела его полностью разрушенным, и это чувство оказалось сильнее даже жгучего желания увидеть её хоть мельком. Каким безумным может быть человек… 

Её дом был давно пуст. Он искал её потом, годы и годы. Десятки тысяч женщин, смеющих носить её имя, жили в огромном мегаполисе и прилегающих кварталах. Он искал и искал, с каждым днём чувствуя, как душу охватывает мрак, теряя веру, каждое утро обретая надежду, но вечером возвращаясь домой ни с чем. Переполненный людьми город был пуст. Её не было в городе, не было нигде.

От неё осталось только имя. На певучем языке южного народа, частью которого были её предки, её имя означало… Чистая Радость. Её имя было прекрасно на любом языке.

Потеряв свою Чистую Радость, он потерял любую радость. Ничто больше не радовало по-настоящему, ничто не могло заставить засмеяться хоть над чем-нибудь. Он становился всё более циничным и поверхностным, ведь цинизм – всегда от недостатка глубины. Он никогда не смотрел больше на небо, в этом не было смысла.

Разрушена была его самая чистая и единственная мечта. Он понял, что бессмысленно и больно стремиться к высокому. Можно лишь ползать до конца своих дней, как ящерица. Для него все люди вокруг были ящерицами, и он инстинктивно пытался быть самой ловкой из них, двигаться всё быстрее, ухватывая что-то, лишь бы никогда не оставаться наедине с собой.

Его душа умирала, но вокруг была неумирающая проклятая реальность, она продолжала крутиться и катиться ко всем чертям, и нужно было крутиться вместе с ней.

Он прибился куда-то, к месту, где нужно было писать, шнырять, разговаривать на заданные темы. Подвешенные природой язык и пальцы заработали быстро-быстро, не затрагивая ума и души. Но… чем шире – тем мельче. Если пишешь обо всём подряд – никогда не напишешь глубоко о своём. А своего уже не осталось, все стёрла или выбила судьба.

Ни одна работа не могла увлечь его, не давала пищи уму. Ничто не затрагивало больше сердца, лишь разум решал одну техническую задачу за другой, всё окружающее относя к техническим задачам, не более. Исчезли из жизни, так, будто никогда не существовали, близкие люди, мелодии, вдохновенные строки, краски на холсте, радость движения, смех… Он создавал разных персонажей, играл роли, которые требовались, но сам смотрел на них как зритель.

Потом всё ускорилось, оставаясь тем же – жизнью, проходящей мимо, мельканием дней, не имеющих смысла, чужими городами, другими женщинами…

К ним, этим женщинам, какими бы красивыми они ни были, он терял интерес с первой затяжкой после близости. И даже прикасаясь к ним, он уже представлял других, следующих. Горячая волна возбуждения уходила, а за ней – ничего. Ничего, кроме минутной благодарности за то, что они согрели ему постель. И он снова беспорядочно плыл в потоке холодных дней, кровь его стыла от них и становилась холодной водой. Он желал лишь одного – плыть в другом потоке, каждый вечер возвращающем домой. Но дом мог быть только там, где она… А поток жизни всё дальше уносил её прочь, её, неповторимую, насмешливую, желанную, легкую, играющую, любопытную, вечно деловую… В ней были все тёплые краски весны и лета.

Он перебирал всё написанное для неё и чувствовал, как мертвеет душа, как сама способность переживать что-либо остаётся в прошлом, в памяти, в строчках, написанных, но не вспыхнувших в её сердце и сгоревших напрасно. 

В одну из ночей он в последний раз сел за стол. Не включая ненавистный электрический свет, он зажёг свечу и долго-долго смотрел на огонь. Ночь уже катилась к рассвету, а он всё сидел без движения в окружении тревожных теней, рождённых догорающей и плачущей свечой.

А потом он быстро, на одном вдохе, написал несколько строк, письмо к ней. Он писал «Ты мне нужна… как лунный свет для моря, мечтающего стать небом», понимая, что больше никогда не напишет ничего, ничего, состоящего из крови и огня, этих невидимых элементов человеческой души, не напишет, потому что вся душа останется в этих строках и больше не будет с ним. Он знал, что  язык души – язык любви и нежности, останется здесь, в этих строках, и больше никогда не зазвучит.

Написав последние слова, он разорвал лист бумаги. Эти строки не должны были стать обычными словами. Он взял нож и разрезал себе руку, усмехнувшись ничтожности этой боли, и переписал письмо своей кровью, частью своего живого существа, думая и ещё надеясь: «Если она сохранит это письмо – я буду с ней, в её доме, останусь с ней, не умру насовсем. Я не буду принадлежать дьяволу до конца. Пусть мысли и чувства, и все мои дела сделают его рабом, но лучшая часть меня ему принадлежать не будет…»

Свеча погасла и он остался в темноте.

И тогда он вскочил и стал в ярости сбрасывать книги с полок, рвать и комкать листы бумаги, бить в стену, метаться по комнате, разбивать и крушить всё вокруг, все бессмысленные предметы, среди которых он больше не мог находиться.

Наконец силы оставили его и он неподвижно застыл, уткнувшись лбом в стену. 

Потом он вышел из дома, вновь миновал трущобы на дне города и дремучий лес поглотил его. Он забрёл далеко, куда не достигал уже шум людей и машин, неся с собой то, что некогда имело ценность. Он разжёг большое пламя между уродливых деревьев, обломав мешающие кривые ветви, и стал жечь свои любимые книги и всё, написанное им самим… Деревья скрипели так, словно на них раскачивались трупы повешенных.

Сухая бумага загорелась быстро, листы чернели один за другим и гибли. Он смотрел, как горят и разлетаются искрами книги и бумаги, как чернеет и скручивается толстая зелёная тетрадь, исчезают рукописи и обрывки. Он смотрел на огонь, чувствуя чьё-то близкое и страшное присутствие, но не оборачивался, ему было уже всё равно.

Он смотрел, как горят знакомые и когда-то родные обложки, как горят листы, исписанные его почерком… Не жаль было, что они горят. Жаль было, что не могут кричать от этого. В этих строках была одна ложь, на которую потрачено столько сил… Одна ложь. Нет в мире ни любви, ни счастья. А слова... Просто искры, взлетающие на миг от другого костра, когда-то горевшего среди развалин этого мира. В котором царствует ночь.

Вдруг ему показалось, что его жизнь – тоже чёрная книга. Кто-то безжалостный и всемогущий… закрыл его книгу жизни. И все буквы, лишенные света, перемешались и потеряли свой смысл.

Поднялся ветер, пепел стал разлетаться над костром и исчезать. И как пепел, исчезал целый мир, хранимый им раньше.

Не было больше смысла ни в литературе, ни в чём. Проносились и таяли воспоминания о том, что раньше вдохновляло его, удивляло и дарило радость. Целый мир светился прощальным светом и уходил в темноту.

Он вспоминал, как смотрел в глаза Моны Лизы, эти зеркала, возвращающие каждому его изображение, не веря, смотрел, как она дышит, как пульсирует жилка на её шее, не понимая, смотрел на свет, идущий от земли к небу, на фантастический пейзаж за её спиной, невозможный в мире, где есть хоть одна злая мысль, на всю эту бездонную земную икону, сотни лет назад созданную подвигом великого мастера, не доверившего ученикам ни одного прикосновения…

Он видел невесомые купола церквей, дерзкие шпили, парящие и висячие мосты, могучие руки каменных атлантов, покрытые трещинами от времени и тяжести над их головами…

Он видел, как храмовые скульптуры отделяются от родных стен, как святые превращаются в героев и всадников, устремляясь на открытые пространства площадей…

Он видел, как перед замершими зрителями танцует преображённый сценой человек, у которого получился этот невероятный, неизобразимый человеческим телом… танец солнечного луча. 

Он видел, как умирающий актер страшным усилием воли доигрывает свой последний спектакль, выдавая предсмертные судороги за клоунаду, заставляя громко смеяться восторженную и глупую публику…

Он снова слышал слова поэта, взлетающие над толпой… Эти смелые и трепетные слова были… как юные птицы, покидающие материнское дерево.

Он снова слышал пронзительный звук саксофона, зазвучавший тогда, когда она появилась на мосту…

Во всём этом, уходившем сейчас, был свет, в котором можно было дышать, танцевать и любить, но узкая полоска света в его памяти исчезала и превращалась в ничто. Целый мир безвозвратно погибал в его душе. Мир, который был бы возможен только с ней. А без неё… Ничто из созданного Богом или людьми больше не имело смысла.

Ему оставалось только смотреть, как тьма опускается над догоревшим костром. Всё погибло… Почти всё. Один маленький, только что написанный кровью листок, израненный огненными искрами, не хотел умирать. Пламя вдруг распрямило его, перед глазами вновь мелькнули эти слова – «Ты мне нужна», листок начал тлеть, но вырвался, ветер подхватил его, поднял над костром и листок полетел вверх, промелькнув белым пятном на фоне непроницаемо мрачного неба.




Молитва о камне

После костра он вернулся домой. Дни и ночи потянулись, как звенья невидимой цепи.

Солнца не было видно ни в один из дней. Каждое утро он смотрел, как бледнеет фиолетовое небо, как невидимое солнце начинает смешивать палитру нового дня, но потом замирает, оставив незавершённым свой этюд в холодных тонах. Лишь крыши домов, подпирающих дрожащее серое небо, становились чуть светлее, чем весь город внизу.

Одинаковые дни мелькали один за другим, он не чувствовал времени. Они были чем-то заполнены, вереницей дел, смысл которых исчезал до их завершения, их поток был – течением того, что нельзя назвать жизнью. Они были заполнены сухим воздухом, табачным дымом, электрическим светом, странными людьми, не похожими на людей, чужими голосами, пачками бумаги, белой или покрытой чёрными буквами…

Они проходили в каком-то жутком месте, где даже окна были закрашены изнутри, словно частица природного света способна была превратить в пепел всё, что творится внутри. Он понимал, что работает в лабиринте, затягивающем как водоворот, чувствовал, как разум выжимает из себя что-то, но душа была уже неподвижна. Внезапно лабиринт закончился и он остался наедине с собой.

Бессонными ночами он прижимался к стеклу и смотрел, как ветви деревьев танцуют под музыку ветра на освещённой фонарем стене дома. Кроме этого пятна света, не было видно ничего. Потом ветер стихал и тени деревьев скрещивались и замирали, как прутья решётки.

Окна выходили на безлюдный пустырь. Иногда ему казалось, что в городе остались только собаки, потому что лишь их голоса он слышал по ночам. Не было больше слышно гудения города, шума машин, стучания поездов... Город молчал и только изредка доносился далёкий собачий вой.

Однажды он увидел живое существо, это была неподвижно стоящая большая собака, засыпанная снегом.

И ещё один раз, через много дней, он видел, как к большой луже у фонаря, похожей на силуэт лежащего человека, прилетела напиться чёрная птица с зелёным отливом, как у горгульи.

Потом фонарь погас и ночи стали кромешными. Спустя долгое время какой-то добрый человек оставил на пустыре разбитую машину и с тех пор по ночам на её черном железном боку стали отражаться отблески от проезжающих мимо машин – красные и желтые. Ночи перестали быть непроглядными. Но скоро машина исчезла или покрылась ржавчиной, и всё стало прежним.

Лишь несколько ночей были светлее: над пустырем появлялась луна. Один раз она была огромной и белоснежной, и облака летели за ней серым шлейфом. Она была красива – сияющая невеста осени… Второй раз она была уже старой, жёлтой и слабой, на мгновенье осветила облака и исчезла. Потом ненадолго появился острый месяц, тонущий во мгле небесный парусник.

А три ночи назад над домом висела помутневшая, словно дрожащая от холода, неяркая луна начала зимы.

Он смотрел на луну, на асфальт в её свете, блестящий как наждачная бумага. Он хотел бы выйти туда, на пустырь, под лунный свет, но в душе было так темно, что казалось, будто он сольётся с огромной ночью, станет с ней одним целым. Ему было страшно выходить в ночь.

Однажды он видел, как в лунном свете полчища крыс мерзкой тёмной массой текли по пустырю, словно от чего-то спасаясь, покидая город. Тогда ему показалось, что это не листья шуршат за окнами, а ползут, наползают змеи, обвивающие дом со всех сторон, заглядывающие в окна, ждущие чего-то.

Иногда к его дому подходила Смерть. Он чувствовал её приближение, как чувствуют животные. Она касалась стены, словно в раздумьях, и снова уходила прочь. Каждый раз он ждал, что она войдет, он уже видел её глаза, как у той торговки на давней фламандской картине. Её глаза были полны набухшими мёртвыми слезами, они застыли и не могли пролиться. Она смотрела сквозь стену, он чувствовал её взгляд и ждал её облегчающего прикосновения. Невыносимо болело сердце и непонятно было, болит ли душа, скомканная в сердце, или болит сам этот маленький кровеносный механизм. Сердце всё же билось и почему-то не могло остановиться.

Он не спал уже очень давно. Ему казалось, что он уснёт навсегда, когда наступит полная ночная тишина. Но его слух обострился и тишина не наступала. Он слышал, как за домом с интервалом в несколько секунд раздаётся скрежет переворачиваемых пластин рекламного щита. Он слышал скрип пустых качелей за углом, где раньше была площадка. Он слышал, как непрерывно шелестят листья, словно песок на берегу высохшего моря. Он закрывал глаза и ему казалось, что везде вокруг – только чёрный песок, что пустыня вокруг – это он сам.

Однажды ему почти удалось заснуть, как вдруг раздался резкий хруст и будто чавканье железных челюстей. Внизу, у мусорных баков, силуэт бомжа яростно топал, сплющивая пивную банку. Отчаянно и злобно топтал, словно под ногами была не банка, а его собственная жизнь.

Наконец всё стихло за окном, но тишина, прекрасная тишина снова не наступила. Глухо, как сквозь каменную толщу, стучали капли дождя. А потом где-то в вышине зазвучала скрипка – тихий, но непрерывный звук одной расстроенной струны. Тонкий, протяжный, нескончаемый звук. Невыносимо тоскливый призыв души, который может услышать только другая душа.
Скрипка наконец затихла, но продолжалась пытка темнотой. Мир был одинаковым – с закрытыми или открытыми глазами.

Но речь ещё оставалась и в мучительной темноте вдруг зазвучали тихие слова. Слова, обращённые к Тому, Кто один может услышать. Слова, исполненные горечи и упрёка. Слова, которые давно уже были мыслями, но вот наконец сорвались с губ. Слова, набирающие силу отречения и проклятия. Слова, исполненные глубокого смысла или бессвязные. Простая человеческая речь, такая гордая и беспомощная.
Молитва, обречённая остаться на Земле.

…Люди говорят, что Ты не посылаешь непосильных испытаний. Каждому – по силе его души. Быть может, они ошибаются? Мы ошибаемся?

Быть может, наши души – всего лишь разноцветные стекляшки, которыми играешь Ты, непредставимый Ребёнок? Или давишь для забавы, чтобы осколки ярче блестели на солнце? Или мы для Тебя – меньше, чем игрушки? Просто песок, по которому Ты ходишь, над которым летаешь?

Годы и годы моя душа – как натянутая до предела струна. Я давно понял, что такое судьба. Это острый смычок, который касается терпеливой живой струны, заставляя её выть и стонать.

Если Ты держишь этот смычок – перестань мучить меня. Или наконец оборви струну. Дай мне то, что есть у любого камня – покой.

Опусти свой смычок. Мир велик и никто не заметит, что одна струна перестала звучать. И Ты не заметишь. Что такое одна замолчавшая струна в океане звуков? Не знаю и уже не хочу знать, как звучат другие струны. Дай мне то, что есть у любого камня – молчание.

Ведь человек жив только до тех пор, пока может дать что-то людям? Или Ты не согласен и с этой очевидной истиной, обрекая цветущих людей на старость и немощь, заставляя всех ползать по земле, пока кости не сотрутся? Пока быстротечное, молодое, яростное, страстное желание жить не превратится в долгое-долгое, многолетнее, вязкое, отупелое желание умереть? И только тогда Ты подаришь этот исход, не отвечая на молитву о смерти, но – утомляясь этой молитвой?

Что я могу дать людям, я, тонкая до невидимости, надорванная струна? Зачем нужны эти бессмысленно тянущиеся дни? Что Тебе в этих днях?

Я уже немолод, но Ты ждёшь, пока я стану стариком? Полуслепым, безумным стариком? Я слишком мало испытал боли? Ты ждёшь моей дряхлости, ждёшь, когда вместо крови во мне будет только осенняя сырость? Тебе мало никуда не ушедшей боли моей души, Тебе нужно ещё, чтобы я испытал боль изношенного тела? Тебе же нужна гармония, как я мог забыть…

Ты думаешь, немощь и слабость позволят мне что-то понять? Нужно разрушить тело, чтобы взлетела душа? Таковы Твои правила?

Или Ты хочешь увидеть мой страх перед Тобой? Чем же ещё Ты меня можешь запугать? Ты же своими руками построил этот адский мир, состоящий только из боли и однообразия. Даже Ты не мог бы придумать ничего хуже этого.

Зачем Ты сделал так, чтобы человек не мог ничего забыть? Чтобы всё оставалось в памяти и приходило вновь и вновь? Я устал помнить. Моя память – мой худший враг.

Скажи мне, я сбился, – какая по счёту война догорает в моей душе? Сколько пепла от прошлых войн в ней осталось? Осталось ли что-нибудь кроме пепла? Ты молчишь? Подари и мне радость молчания. Разве я не создан по подобию Твоему? Я тоже хочу вечно и равнодушно молчать.

Сделай меня камнем, не чувствующим ничего, не имеющим выражений лица и масок. Пусть ветер чертит на нём морщины, пусть что угодно, лишь бы мне было всё равно.

Я не хочу больше слышать, видеть, ощущать этот мир. Мир, где люди мучают друг друга, где бессмысленной работой оскотинивается человек, где стираются лица, где движение души, не существующей вне этого движения, всегда остается без ответа.

Избавь меня от этого холода. Я не хочу ещё годы и годы цепенеть и замерзать от нехватки тепла. Почему нельзя оледенеть окончательно, почему не может наступить эта долгожданная секунда, когда живое существо почувствует холод в последний раз?

Избавь меня от этого мрака. Я устал быть слепым как растение, вечно тянуться к солнцу, но не видеть его. Так зачем тянуться? Дай мне наконец покой.
Перестань мучить меня этой жизнью. Перестань – и я не задам Тебе вопросы, на которые у Тебя нет ответа.

Как у Тебя, всемогущего, получилось создать мир, в котором единственное истинное наслаждение живого существа – отсутствие боли? Дай мне испытать эту радость.

Как у Тебя, Который Разум и Любовь, получилось создать мир, в котором главным утешением живого человека является то, что он смертен? Дай и мне наконец утешиться этим, дай мне умереть.

Если важны не вещи, а отношение к ним (какой несвязный вздор плетут потерявшие надежду!)… Может, Ты бы сказал мне, если бы не был немым от природы, что всё это вокруг, вся тоска этого мира – преходящее, всё это временно. Когда же душа наконец освободится – ей откроется мир совсем другой, неизъяснимо прекрасный. Такую нужно заплатить Тебе цену? Смерть – цена свободы?

Может, Ты скажешь, что это лишь видимая часть реальности? И слышимая нам, людям. Что есть и другая, доступная тем, кто сам закопал себя в монастырских подземельях и темницах, отрёкшись от всех человеческих чувств, или может полжизни простоять на столпе с воздетыми руками, или есть траву и спать с камнем в изголовье, и прочее, и прочее – из этих же подвигов?

Почему же Ты всем остальным, а не излюбленным Тобою аскетам, юродивым и сумасшедшим, даёшь только такую реальность? Не потому ли, что Ты считаешь нас животными в Твоем зверинце? Перед нами – только вид из клетки, но ведь каждый настоящий зверь знает, каждый, даже родившийся в клетке, знает, что есть другая реальность – лес, степь, простор, воздух, движение, радость, свобода... Почему Ты запер нас в клетки? Или Ты скажешь, что клетки – дело наших собственных рук, лап и когтей?

Тогда зачем Ты сотворил нас настолько глупыми? Чтобы Ты казался нам всемогущим? Есть ли в Тебе хоть какие-то чувства, кроме жажды восхвалений?

Ты слышишь этот шум с улицы? Это голоса созданных тобой людей, это они ползут, шелестя, как змеи, по дорогам своих судеб. Ты ведь слышишь их слова и мысли? Не раскаиваешься, что наделил их таким даром? Или это – не Твой дар? И можешь ли
Ты раскаиваться хоть в чём-то? Или можешь только требовать раскаяния от меня, от всех нас, о непогрешимый Создатель лучшего из миров?

Ответь мне, чем я хуже других? Почему Ты даёшь спокойно жить одубелым душой, а тем, кто способен чувствовать и любить… Или Ты каждому даёшь неповторимую, но неизменно мучительную судьбу? Или только избранным Тобой? Или только проклятым? Или это одно и то же?

Считается, что жизнь – это великий дар, Твой дар. Но как Ты думаешь – есть ли в мире хоть один человек, который хотел бы прожить собственную жизнь ещё раз? Я не знаю таких и даже Ты бы не нашёл. Что же это за дар такой, от которого хочется отвернуться, всё изменить или уйти в смерть?

Этот Твой дар жизни… Творец всего живого… Я так и вижу, как это было тогда, на заре времён. Ты был ещё молод и увлёкся процессом творения, Ты создавал и создавал формы жизни, непременно пробуя быть всеми существами, которых придумывал. Создавал орла – парил среди облаков, оленя – нёсся в упоении сквозь чащу, рыбу – подпрыгивал над волнами, водомерку – скользил по глади озера. И увидел Ты, что это хорошо…

Только человеком Ты не был. Я думаю, что Тебе не хватило смелости побыть человеком – хоть недолго. Ты набросал этот оживший чертёж, а потом забросил его, перестал думать о всех нас. Иначе ты бы понимал отличие между душой человека и душой зверя. Ты думаешь, для нас жизнь – то же, что для любой другой твари? Ты думаешь, человеку нужно то, что нужно другим, вода и пища, и солнце, потомство, безопасность, что там ещё в Твоём наборе? Если бы Ты не был всемогущим безумцем, Ты знал бы, что человеку нужен прежде всего, прежде пищи и воды, прежде солнца – другой человек, вторая половина разорванной Тобой души.

Почему я, проживший меньше любого дерева в парке, знаю это, а Ты, Который – сама Вечность, не знаешь? Как Ты мог допустить, чтобы я провёл жизнь в одиночестве и темноте? Где, ответь мне наконец, где половина моей души? Почему Ты забрал её у меня?

Я столько раз говорил Тебе, что не хочу жить без неё... Как давно это было… Если для Тебя ничего не значат эти… двадцать человеческих лет, зачем Ты сделал их возможными? Мне ждать ещё двадцать лет? Тогда я просил о помощи – Ты словно оглох. Ты ничего не слышал, хотя моя душа так кричала той зимой, что все твои рабы-ангелы должны были зажать крыльями уши и упасть на эту чёртову землю. Теперь я прошу только об избавлении – может, хоть это Ты можешь сделать?
Ты молчишь… В моём языке нет слов, способных долететь до Тебя. Если бы Ты существовал, Ты бы меня услышал.

Как я ошибался, предположив в далёкой юности, что Ты есть… Я ведь поверил, что Ты существуешь – тогда, майской ночью… Я так поверил в Тебя… Сейчас только я понимаю, что самое лучшее – если мою молитву некому услышать. Не нужно этих заигрываний с вечностью. Бессмертие – это проклятие. Будь же и Ты проклят…

Он замолчал, потом быстро собрался и вышел из дома, оглянувшись на тёмные окна, стены, короткий коридор, низкие потолки своего саркофага… 

Внизу он задержался у молодой берёзы с неопавшими, но жёлтыми свернувшимися листьями, застывшими, будто ударил безветренный мороз. Он с отвращением выдернул и отшвырнул фанерку с рекламой, прибитую к берёзе большими ржавыми гвоздями. «Я трижды прав. Всё, что есть в этом проклятом мире – это боль всего живого. Пусть её будет хоть немного меньше, хоть ненадолго…»

Незаметно начавшийся и тут же прошедший ледяной дождь оставил лишь замёрзшие слезы на ветвях деревьев. Деревья, живые существа, остались позади, впереди был только камень и асфальт.

Он вздрогнул, заметив впереди странную фигуру, бессмысленно поводящую руками. Подойдя ближе, он увидел, что это всего лишь забытый манекен у заброшенного магазина и ветер шевелит его пустыми рукавами. Безумие всё крепче охватывало его разум, стиралась граница между живым и мёртвым, между долгим кошмарным сном и реальностью, которая была хуже него.

«Как же холодно… Не закрываться, распахнуть пальто! И так столько лет словно в жёстком футляре, спина всегда сгорблена. Нужно идти пока можешь. Нельзя останавливаться. Нужно натянуть и разорвать эту цепь. Как просто всё…».

Он выпрямился и пошёл, глядя на когда-то знакомые улицы, а потом – только перед собой. Принятое решение толкало его вперёд.

Он знал, что город бесконечен. Как знал и то, что идёт по нему в последний раз.



Битва на исходе ночи

«А в необъятной книге,
 Той, что нами зовётся
 небом…»

Утро промелькнуло, как серая тень. Ветреный и холодный день словно родился уже в сумерках и вновь исчезал с каждой минутой. Казалось, что художница-ночь лишь ушла ненадолго, но вот она снова вернулась в город и стала пробовать оттенки чёрного цвета. Над пустынными берегами реки стали заметны лёгкие тени пролетающих птиц, всё чернее становились тени зданий.

Старый мост над погибшей рекой неустойчивой громадой возвышался над городом. Город не успел ожить за такой короткий день; наступающий, жёсткий и маршевый ритм мегаполиса стал слышен только к вечеру. Слышен всем, кроме человека, который стоял на мосту. Ему некуда было спешить.

Так много раз он был на этом мосту, теперь заброшенном… И каждый раз – так долго… Мост словно был его жизнью, тоже теперь бесполезной. Впереди он обрывался в пропасть и можно было только оглядываться назад.

Он смотрел вниз, неотрывно и задумчиво, как на воду. Реки давно не было, её волны были лишь в памяти. Мысли тоже перекатывались прибрежными волнами, образы и слова появлялись ровно на миг. Смутные образы и точные слова. «Как в воду глядеть»… «Как в воду канул»… И даже свет можно пролить на что-то. Мудрый, всё проницающий язык…

Вода принимает в себя всё. И всё уносит, чтобы не вернуть. Вода – живое движение в целом мире тоски и печали. Нет, только тоски. Печаль, как вода, звучащая в этом слове, – легка и текуча. Тяжёлая тоска остаётся.

Человек становится старше и на всё начинает смотреть, как на воду. Уходит сопереживание, поток жизни смывает всё… 
Эти бесконечные, бесконечные волны. Они шепчут о том, что есть и будет. Вода приносит покой, её движение даёт надежду. Только не для меня…

Она всегда приходила оттуда, из-за моста… И в последний раз они виделись на мосту…

Как быстро пролетела жизнь… Как мимолётный сон. Когда он начался? И даже сейчас была бы надежда удержать остатки света в душе, вытерпеть что угодно, если бы прямо сейчас можно было взять её за руку… Если бы она… Этой жуткой ночью, перед лицом очередной зимы, посмотрела бы так, как умела только она, своими карими глазами, в которых любовь, и все тайны, и неземная власть…

Посмотрела бы и сказала: «Терпи! Это я тебе говорю! Ты можешь выдержать всё, что угодно, потому что в конце концов всё будет хорошо. Не падай духом, когда начинается осень, и облетают листья, и мир становится пустым и серым. Не печалься, когда пролетают первые снежинки, и надвигается эта беспросветная долгая зима, когда кажется, что в целом мире не осталось больше тепла и солнца. И когда приходит весна, разрывающая душу, не думай, что она уж точно последняя. Последней весны не бывает… Всегда помни о том, что звёздное небо создано для двоих… Не позволяй себе сломаться, не позволяй мраку забрать твою душу. Ты можешь легко прожить любой день, каким бы он ни был – по одной причине. День ушёл, и ты стал ещё на день ближе к счастью. Жди, когда оно наступит. Это ожидание не бесконечно. Я приду к тебе и мы будем вместе всегда. Это Я тебе обещаю».

Только она смогла бы... Её прикосновение стало бы избавлением. Даром забвения, освобождающим от боли этого мира.

Нет этой надежды, ни проблеска, и поэтому можно только так… Но что же будет потом? Завтра? Неужели город останется прежним? Ведь невозможно человеку представить мир без себя. Можно вообразить, как кто-то делает твою работу и живет в твоём доме, но нельзя представить, что ты не просто в другом городе, в другом месте на земле, а тебя нет вообще. Как это возможно – чтобы навсегда закрылись глаза, но город остался?

Но какой смысл в этом «завтра»? В чём смысл без красоты, без стремления к ней? В том, что будешь существовать, пока не умрёшь? В том, что будут сокращаться мышцы и с каждым выдохом выделяться углекислый газ?

Он подошел к самому краю и закрыл глаза. Вдруг в нём проснулась гордость, он посмотрел прямо в бездну и подумал: «Нет, никогда сам не закрою глаза. Пусть их закроет, кто сможет…

Если бы знать, что ждёт там, за последней чертой… Откуда ни один не возвращался... Может, там будет удивительный мир тепла и света. Может, там будет просто пустота. А может, там будет дьявольское зазеркалье, и я буду вечно смотреть, как ты уходишь от меня, и заранее знать, что ты не вернёшься».

Он стоял на краю моста, словно на краю земли, и не мог видеть, что над ним летят… Два крылатых создания. Один из них был цвета пламени. Второй – чёрный, как изначальная ночь до сотворения первых созвездий.

Они летели на такой высоте, что мост казался неразличимой пылинкой.

Они поравнялись и сблизились, не касаясь друг друга. Один из них стремился к земле, но сами очертания города отталкивали его. Другой же летел свободно, но не смог бы подняться ещё выше.

Оба неотрывно смотрели на город, первый – с горечью, второй – с радостью.

– Никогда не мог понять, – продолжил один, – в чём смысл самопожертвования? Не понимаю, хотя и знаю всё обо всем. Я ведь вижу, что воздух этого мира для тебя невыносим, вижу, что ты испытываешь боль, для которой не предназначен. Скоро ты станешь слабее смертного. Если не улетишь. 

– Я его не брошу, – еле слышно ответил второй.

– Ты видишь ведь, что этот мир – мой. Посмотри, как мало в нём осталось света. Сколько огней ты видишь?

– Мне достаточно и одного огня.

– Этот ваш пафос... Ты заслуживаешь только презрения.

– Прочь с дороги, проклятый.   

– Опять глупый пафос! Кто из нас проклят? Рождённый, чтобы повелевать или чтобы служить, как ты, крылатый раб? Но в одном ты прав. Мне нужно держаться поближе к твоему подопечному. Через несколько жалких человеческих минут он станет моим.

– Не станет. У него ещё есть выбор.

– Помню-помню! Знаменитая свобода воли!

– Да, свобода человеческой воли. Она не имеет пределов.

– Я – этот предел! Я всегда рядом с человеком.

– Я тоже.

– Не так близко, как я. Да и что толку от тебя? Взять хоть этого человека на мосту. Всю его убогую жизнь ты маячил за правым плечом и нашептывал о правильном выборе. А он поступал по-своему. То есть по-моему. Ты действительно не отходил от него, но… Природа человеческая такая. Поступок за поступком – и он мой. С детства – мой. Родился таким светлым, что не подступиться. А потом, потихоньку, лет с пяти, незаметно... Вот ему пришла в голову мысль ловить мух и бросать их в паутину. И смотреть, что будет дальше. Это я шепнул. Как там звучит это людское выражение? «Мысль пришла в голову». Но никто не знает – откуда? Они непроходимо глупы.

Мухи в паутине… Полезный навык, пригодился. Смотри, каким он стал. Или… Да не суть! Всего лишь несколько простых соблазнов, пока я не разобрался в нём и не понял, что он тщеславен и самолюбив. Это моё любимое сочетание. Я и потом его не оставлял, ведь в разговоре двух людей я всегда третий. А ты… Ты никогда ничего не мог, разве только летать на своей небесной высоте. 

– Ты слеп, как всегда. Он ещё человек, его любовь не умерла. Она движет им, а не ты.

– Вот почему ты ещё здесь! Сколько твоих собратьев уже улетело, а ты надеешься на что-то. Любовь… Твоя главная слабость… Здесь ты на всё готов, даже письма доставлять. Как ты смог тогда пролететь с этим жалким клочком бумаги, мимо меня и моих слуг, в моём собственном мире… Если бы не эта частица его души в её руках, я бы с тобой сейчас не разговаривал. Но изобретённая вами любовь – такая тонкая материя… Неизвестно ещё, кого он любит – её или себя рядом с ней. Посмотри, о чём он думает сейчас – о ней или всё-таки о себе? Даже мне неясно, при всей моей мудрости. Он всю жизнь был таким, как все. И сейчас не спасётся.

– Спастись можно и в последнюю секунду. Надежда есть до конца.

– Да посмотри же на него внимательнее. Разве он похож на человека, имеющего надежду? Он – мой!

– Если он не сможет спасти себя, то она его спасёт.

– А не слишком ли много за ним грехов, чтобы она его спасала? Слишком поздно.

– Нет непрощаемых грехов и нет необратимых поступков – если другой человек сумеет раскрыться навстречу со всей силой души. Она помнит о нём, и тебе не стереть её мысли.

– Пусть помнит хоть целую вечность! Через несколько минут он сам разорвет связь с ней. Если же она снова прикоснется к нему – тоже станет моей.

– Ты себя переоцениваешь, как всегда. Ты можешь удерживать своими когтями одну душу, но тебе никогда не хватит сил одолеть две соединённые души.

– Это мне не хватит сил? Мне, Который – Альфа и Омега всего? Мне – повелителю этого мира?

– Даже тебе не нарушить вечного закона. Жизнь человека тяжела, но в конце его ждет награда: последняя просьба исполнится. Человек навсегда получает то, о чём подумает перед смертью. В последних словах, сказанных на границе миров, раскрывается предназначение души.

– Пусть так, но он не скажет нужных тебе слов! Может, ты не слышал, как он проклинал твоего хозяина и тебя вместе с ним?

– Это говорил не он, а его безумие. Бог простит.

– Он умрёт, проклиная Его, я об этом позабочусь. А тебя он давно оттолкнул.

– Пусть оттолкнул. Но в последний миг он меня услышит.

– Как же, как же! Сколько трогательных историй, всё ваше мифотворчество крутится вокруг последнего шанса. Как всё это в красках описано этим вашим любимцем, бездарным Данте. Жаль, что он не сдох от чумы, а что-то там надиктовал. Недосмотрел я тогда.

– Он всё равно спасётся, у него ещё есть время.

– Нет у него больше времени. Посмотри: уже наступает последний вечер, тени становятся длиннее. Близится моя ночь.

– До неё ещё далеко, а перед ней будет закат, наполняющий душу любовью и красотой. Закат – это взгляд Бога.

– Слишком быстрый взгляд Того, Кому всё равно… Закат погаснет и придёт ночь.

– Ночь меня не остановит.

– Ты силён своей верой, но сам знаешь: чем ближе к земле, тем она слабее. И тем тяжелее и медленнее твои крылья. Ты знаешь, что ночь – моё время. Ты не сможешь найти его в темноте.   

– Я его не брошу.

– Через несколько минут он будет в моей власти. И пока ты будешь рваться на помощь, сдерживаемый всей моей мощью, он сгинет в моём лабиринте, а твои бесполезные крылья рассыпятся, как листья. В моём городе нет тебе места. Посмотри же! Что ты видишь?

Ангел цвета пламени ещё раз взглянул вниз. Тысячи его братьев, ангелов-хранителей… Багряных, белоснежных, пурпурных, оранжевых, сиреневых, серебряных… Покидали людей, не способных любить. Над городом висели чёрные клубы дыма, разъедающего ангельские крылья, и сами силуэты зданий были похожи на дым, идущий из-под земли. Город был – как безвыходный лабиринт из холодного камня, созданный безумцами, желающими в нём умереть. Люди с собачьими головами бесконечно мучали и терзали друг друга, они уже были неотличимы от страшных многоруких существ, выползающих отовсюду и жадно вдыхающих чёрный дым. Ангел видел, что ад, существующий с начала времен, сливался с рукотворным – созданным людьми, что город сползал в пропасть, неизмеримо более глубокую, чем самые высокие небоскрёбы, будь они хоть стократно поставлены друг на друга. Огромные чёрные волны захлестывали город, меркнул свет и ночь наступала как прилив, в котором гасли огни сострадания и надежды.

Демон презрительно смотрел, как медленно слетает вниз огненный ангел: «Как вы там говорите, существа света? Любовь правит миром? Сейчас проверим». Он взмахнул крыльями и мгновенно исчез. 

...А над мостом уже быстро летели оранжевые облака – вестники заката, и человек на краю смотрел на них и вдаль.

Закат начинался как прежде, даря умиротворение, эту неповторимую печальную радость.

Конец дня, нарисованный грустными красками заката, вновь напомнил о конце жизни, но больше о том, что жизнь – бесконечна. Никто ведь не может сказать, что видит закат впервые, всегда есть прошлые и будущие. Всегда есть будущие закаты, до самого последнего дня, когда... Кто знает... Быть может, закатное солнце взойдёт на востоке, чтобы мёртвые первыми увидели его. Быть может, в этот день закатный свет не уйдёт, а останется.

Неизбывность и неизменность заката приносили чувство покоя, исчезала безысходность и душа раскрывалась навстречу беспредельному нежному свету. Человеку казалось, что он вдыхает этот оранжевый свет, наполняющий душу теплом.

Закат возвращал надежду, он говорил о том, как много в мире чудесного, о том, что есть и всегда будет жизнь, красота, музыка, свобода полета… Закат всегда был небесным утешением, не дающим отчаяться уставшей и потерянной душе.

И город преображался. Алхимия заката извлекала свет из материи, возвращая изначальный облик всем зданиям, всем творениям рук человеческих. Обретали смысл попытки людей сделать что-то крепче плоти, долговечнее этой быстрой жизни, ведь в каждом окне отражался закат. Город становился таким светлым, словно Бог смотрел на него.

Закат заполнял город, как пламя свечи заполняет светильник. И каждая человеческая душа была частицей заката, бесконечно малой свечой мироздания, но все же – негасимой свечой.

Закат уже полыхал с отчаянной силой, заполняя всё небо, как огненное море, становящееся горящей пустыней, и вновь, и вновь – огненным морем. Закат был – как пламя чистилища, чистое пламя раскаяния, достигающее всех уголков души.

Закат был – как свет от всех спасшихся душ.

Миг спустя закат был уже как огненная гроза, как буря из тысяч и тысяч светозарных ангелов, как опаляющий отблеск Рая, на который нестерпимо смотреть грешнику, и даже самому чистому из людей – нельзя взглянуть, ведь как бы высоко ни взлетела человеческая мысль, закат будет выше, нескончаемо выше... 

Человек стоял на пороге заката, чувствуя своё сердце, чувствуя, как внутри всё сильнее бьется запертая душа. Он прошептал что-то, потом зазвучал его настоящий голос – впервые за годы. Он не знал, сложились ли эти строки тогда, в один из бесчисленных одиноких закатов, проведённых на этом месте, или слова появились только что, даже не появились, а проявились и заслонили все. Весь мир принял форму этих строк, и душа слилась с ними, и не было больше ничего кроме них.

В конце дня, долгого, как жизнь,
Я подошел к обрыву, не имея надежды,
Но осенний закат вновь
Разлился по душе небесным лекарством.
В такие минуты мне кажется, что мы с тобой
Странные однокрылые создания,
Которые могут подняться в воздух, лишь обнявшись.
В мире много загадок, но сейчас все они сводятся к одной:
Закат гаснет, оставляя осколки света на окнах и фонарях,
Или закат остаётся, а город уходит в ночь…
Быть может, закат – это освобождённый свет,
Рождённый мыслями людей, способных любить,
Или только мною одним, потому что я думаю о тебе непрерывно.
Быть может, огонь, заполняющий всё небо, –
Это взгляд Создателя, брошенный на наш мир,
Чтобы разделить с нами его красоту и печаль,
И напомнить о вечном, ведь небо
Не меняется, что бы ни происходило под ним,
А также о том, что жизнь
Измеряется увиденными закатами.
Быть может, закат – это мираж, который создал я сам,
Чтобы ненадолго спастись от предчувствия
Одиночества неизбежной ночью,
И вздохнуть перед трудной дорогой,
Всё время уводящей от твоего дома,
Окнами которого на меня смотрит сама судьба.
Быть может, закат – состояние души,
Или разума, обречённого на бесконечные попытки
Словами передать то,
Что может быть выражено только прикосновением... 
Я вижу прекрасный закат лишь потому, что
Ты сейчас думаешь обо мне.
Я смотрю на закат только потому, что
Не могу сейчас видеть тебя.
Я закрываю глаза.
Закат исчезает, а ты остаёшься.
Ты – моё небо…

Перед его глазами был первый закат, встреченный у её дома. Первый из очень многих… Сначала полыхали все окна, потом нижние гасли, оставались верхние, потом и они темнели, одно за другим. Её окно всегда гасло последним…

А в вечернем небе над её домом всегда пролетал самолёт, оставляя след, словно выпущенная из облака оранжевая стрела… И сирень у её дома трепетала от последних солнечных лучей и ещё долго потом светилась во мраке…

Но ярче всех был закат, когда он встретил её на мосту, и она повернула лицо в сторону солнца...

Закат гаснул и рассыпался, как всполохи салюта, оставляя блуждающие  огни, светящие тоскливым, безжизненным светом гаснущего осеннего дня. Город вновь становился мрачным. Горний, божественный свет уходил, оставляя лишь землю и камень. Свет не мог удержаться над городом, недостойным такого заката.

Ночная мгла уже поднималась от земли и солнце теряло силу, становясь далёкой свечой в обволакивающем синем тумане. Таял последний свет, надвигалась слепота – ночная тьма, в которой ничего нельзя увидеть... Надвигалась смерть – конец света... И следы ледяного дождя белой россыпью лежали на асфальте, становясь ярче тускнеющего неба.

Исчезали последние отблески солнца, догорал закат – последнее утешение для людей, уходящих ночью. Их души ждал самый тяжёлый путь – переход через ночь. И пройти смогут лишь те, у которых души закатного цвета, кто сможет унести закат с собой.

Душа его мучилась, что-то раздирало её на части, словно неведомые силы сошлись в битве, а полем этой битвы была сама душа. Он не мог понимать, кто побеждает в битве, душа уже не принадлежала ему. Он смотрел туда, где был закат, пытаясь удержать в себе что-то, смотрел, словно можно было ещё раз увидеть солнце, которого не стало.

Как в бреду, проносились обрывки слов, мелькали события, люди, дома, улицы, всё забытое и незабываемое… Он вспоминал всю дорогу жизни, снова приведшую сюда, к старому мосту...

Он вспоминал необыкновенный город с домами-кораблями бежевого и голубого цвета, солнечные улицы, минуты из детства – как пчела однажды ужалила в язык, он распух и пришлось бегать с высунутым языком, как пытался нагреть градусник об горячего кота, чтобы не идти в школу, ещё вспоминал первую подработку – рисование рекламы на асфальте, и ещё одну – погрузку мешков с мукой на хлебозаводе, потом – университет, аудитории с большими окнами, в которых учили понимать прекрасное, вспоминал всех близких, все добрые, умные лица людей, только они остались в памяти, а злые сливались в неразличимую тёмную массу…

Он вспоминал свою работу школьным учителем литературы, и одну дурацкую строчку из сочинения какой-то девчонки на вольную тему, про то, как «пустота заполняет душу» – тогда он посмеялся над этой наивной строчкой, а теперь она кажется глубокой и пророческой… Он вспоминал репортёрскую работу, свою беготню и расследования, каждый день всё новые, где вчерашнее было таким же актуальным, как доисторическое… Потом что-то поменялось, всё заполонил этот глянец, развлечение для подтянутых и вкусно пахнущих синтетических дебилов... И вся пресса, всё искусство стали плясать вокруг них.
Сколько было всего не жизненного, а житейского...

Он вспоминал и свои первые шаги в этом странном здании с пыльными окнами, вокруг и внутри которого всегда гудел будто рой чёрных шмелей, в этом министерстве безумия, а ведь он думал когда-то, что власть – это потенциальное добро...

Сколько иллюзий пропало… Ведь когда-то он верил, что, стирая и замазывая на асфальте, заборах и стенах надписи «ангельская пыль! недорого!», «соль и смеси, оптом и в розницу!», он спасает кого-то от наркотиков, мешает торговать смертью… Сколько их было таких, романтичных юных дураков, никак не желающих понять, что деньги – кровь и смысл этого мира… Свободных и пылких, верящих только в добро.

Перед глазами вновь был кусок неба, стиснутый острыми углами нависающих зданий, и эти нелюди… Не-люди… Если бы они могли, то и паспортизацию душ провели бы... Пенсионная госпрограмма «Прокорми себя сам»... Указ о ликвидации «депрессивных окрестностей»... А эта жуткая Цитадель... Как же говорил тогда профессор... «Государство – высшее выражение нравственности»? Что может быть дальше от этих слов? Нет между нами святых, но всё же… Как такое стало возможным, откуда взялся сам этот каркающий язык, откуда выползли все эти чудовища, не имеющие ни отца, ни матери, ни родной земли? Их питают не любовь и надежда, а гордыня и злоба, а больше всего – страх и слабость других...

Он вспоминал и всё чудесное, которое было рядом, как тогда, в новой церкви, построенной в современном стиле… Откуда-то сверху рухнула железобетонная балка, и лишь один пролёт оставался ей до людей, но она налетела на маленькую фигурку ангела, поставленную между икон, вырезанную из тонкой жести одним нищим, который вечно, в любую погоду сидел на тёплых ступенях церкви, не смея войти, и хрупкий жестяной ангел остановил и удерживал балку, пока люди внизу не успели спастись, и только тогда она рухнула с оглушающим грохотом, ломая всё и пробивая полы. Кто знает, какой силой и прочностью обладают вещи, сделанные с настоящей молитвой и чистым сердцем, кто знает, что шептал этот нищий, когда вырезал ангела в своём подвале, и кто знает, кем он был и куда он исчез, никто ведь не видел его после этого...

Он вспоминал, скольким людям он не помог, и запоздалое сострадание разрывало его душу, и тут же он чувствовал глубокое презрение к каждому из них… 

Он вспоминал, как любил и ненавидел, как говорил слова, после которых не может быть никаких слов.... Как мечтал почувствовать наконец вкус крови того, с кем она сейчас, перегрызть ему горло зубами, но не мог, выше сил было бы увидеть в её глазах – ужас и отвращение... Снова и снова он испытывал эту боль, не умея не думать о ней. Может, она рано состарилась и её уже давно нет в живых... С тех пор, как она ушла, всё покатилось, как с горы. И такая тоска... Словно дьявол идёт по следам, видя каждый отпечаток, каждый плохой поступок...  И от него не уйти...

Он вспоминал всё прочитанное, и неясно было уже, прочитал он что-то или сам придумал, все смешалось в один текст, без начала и конца. Он видел вокруг себя так много смысла, всё сущее было ожившей страницей одной необъятной книги, и он сам был символом на этой странице.

Всё проносилось перед ним, разум искал спасения в прошлом и настоящем. Но спускалась темнота, словно Бог закрывал книгу событий и судеб. Ночь – это хаос, кладбище смыслов, которых не разглядеть.

Он смотрел вниз, на далёкие огни необъятного города, и вспоминал совсем другие огни – тёплые огни её глаз. Он видел её так хорошо, будто встретился с ней взглядом, и этого мига было достаточно, чтобы снова разгоралось в душе самое сильное и святое чувство – движения к Ней. Он вновь чувствовал в себе страстное желание жить, что значит… Стремиться к ней, только к ней, изо всех сил, до последнего дыхания, обдираясь до крови и костей, сходя с ума, вслепую, но не отклоняясь ни на шаг. Он вновь чувствовал всю ярость и силу души, которую не остановят никакие препятствия. Которую остановит лишь… Пустота впереди.

Городские огни вдруг изменили цвет и ему показалось, что везде вокруг, по обе стороны моста – мерцают зелёные волчьи глаза, как тогда, в детстве. Но от них уже не могло защитить никакое стекло. Огней становилось всё больше, словно кто-то просыпался от звуков его голоса, кто-то окружал его. Дороги назад не было и лишь внизу была пустота. Пустота и, быть может, покой. Только там нет власти проклятого города, нет тоски и тысяч слишком медленных дней.

Битва всё сильнее разгоралась в его душе, наполненной вечными врагами – любовью и ненавистью, надеждой и отчаянием. Голоса людей, далёких и близких, звучали в душе, и громче их слышался ещё чей-то голос: «Может, показать тебе тех людей, кому хуже, чем тебе? Ты знаешь, сколько их? Как же ты слаб... Ты – обладатель вечной и всемогущей души и неужели ты не можешь вынести такое краткое испытание, как одна человеческая жизнь, даже часть её? Неужели ты не чувствуешь этот мир? Не понимаешь, что ночь не может длиться вечно?»

И словно чей-то голос изнутри отвечал ему: «Я понимаю и чувствую всё. Я чувствую, как в эту секунду чужие руки прикасаются к ней. И за каждое такое прикосновение – будь Ты проклят! За то, что я один стою на мосту – будь Ты проклят!» И вновь говорил первый голос, и вновь с ненавистью отвечал второй...

В самом конце, перед шагом с обрыва, он вспомнил свою молитву о камне и сам ответил на неё, ответил всем другим голосам, отгоревшему закату, городу и наступающей ночи, в которой не могло уже вспыхнуть её окно.

«Я не это хотел сказать Тебе. Прости меня… За слабость перед силами зла. За грязь, которая, как живая, шевелится во мне… Я… Я – злой, ничтожный, маленький человек, благодарю Тебя за Твои дары, которых оказался недостоин. Которые забыл, не увидел или потерял. Я благодарю Тебя за всё… За карий и чёрный цвета в Твоей палитре... Прости меня, Чистая Радость... Ты – моё небо...»

Взметнулись перед глазами городские огни, убывающая красная луна и в следующее мгновение… Он едва ли мог уже понять или представить, в какую пустоту летит его одинокая душа.



Ветер и пламя

В Аду длилась полночь.

Под сводами обиталища проклятых безысходно тоскливо светила луна – бледное солнце мёртвых. Тусклый свет уходил вниз и терялся на краю бездонного кратера, столь огромного, что в любой его трещине мог без следа затеряться город.

В глубине одного из таких городов неподвижно замер человек. Тьма сделала его слепым и он не мог видеть, что вокруг – разрушенный город в зарослях мандрагоры. Он мог видеть лишь то, что ещё удерживала память.

Он помнил, как долго-долго шёл по городу, словно искал кого-то, так долго искал, годы и целую жизнь, много жизней… А потом он увидел себя, подходящим к старинным вратам, за которыми начинался сказочный сад, дарящий забвение и отдых в конце пути. Но за этими манящими вратами скрывался жуткий лабиринт, состоящий из бесчисленных зданий, сросшихся между собой, и каждое из которых было отвратительным и абсурдным, словно памятник крысе. Он метался по тусклым коридорам и тупикам, и карабкался по скользким стенам, но с каждым его движением этих ломаных линий и зданий становилось больше, и темнее и безысходнее всё становилось, но он вырвался из западни и стал уходить всё дальше, но не мог спастись, потому что идти ему было некуда.

Он помнил ещё, как немыслимо долго стоял на закатном мосту и последняя надежда на что-то вспыхнула и исчезла, как молния в небе.

И вдруг всё оборвалось и завертелось, мост оказался прямо над ним, городские огни промелькнули сверху, а потом за спиной, а внизу без конца раскрывалась пропасть, принимая его в себя. А после он увидел, как рядом возник и ожившей глыбой надвинулся зловещий чёрный силуэт, и он сразу понял, кто это, но спастись или отвернуться уже не мог.
Не было уже сил и движения, не было ничего, кроме неуловимых последних секунд.

И в самую последнюю из них к его лицу упала едва прикуренная сигарета. Ветер раздувал её, крохотные искры летели вбок и вверх, сливаясь с огоньками далеких домов, холодным воздухом, ночной темнотой, прожитой жизнью, со всем, что закончилось навсегда.

А потом он почувствовал, что конца ещё нет, что он продолжает падать, но уже не свободно, не по своей воле. Сейчас его кто-то держал, с нестерпимой болью впиваясь в душу когтями. Кто-то уносил его от человека, лежащего между камней, мертвеца со странно знакомым лицом, но совсем разбитым, покрытым трещинами, из которых сочилась кровь, заливающая открытые, ничего не выражающие глаза. 

Мертвец отдалился, стал чёрным пятном на красном пятне и исчез, а чудовище с острыми когтями уносило его прочь, к незнакомому городу над бездной.

Пропасть расползалась, словно живая и город отступал от неё. Тьма, висящая над пропастью, надвигалась на город, пожирая последние всполохи света.

Город был делом нечеловеческих рук, переплетением гигантских фантомов, плодящих самих себя, он был кошмаром, созданным воображением безумца, лабиринтом из запертых клеток. В тяжёлом тумане по всему лабиринту с трудом ползали маленькие люди, тащившие на себе что-то, еле видные под копошащейся массой страшных тварей со щупальцами, прилепившихся к каждому так крепко, словно они всегда были голодны и непрерывно должны были пить человеческую кровь, и воздух из лёгких, разгрызать кости, перемалывать челюстями каждую мысль и каждое чувство…

Для таких существ не было слов ни в одном человеческом языке, но слова и не нужны были, потому что никто из людей не видел, не чувствовал вокруг, на себе, внутри себя легионы этих тварей.

Люди ползли медленно, не бросая ноши, не оглядываясь и не чувствуя быстроты, с которой неслось время их жизней, ползли послушно, как слепые, прямо к краю пропасти, не видя друг друга, не видя даже себя, не видя, как всё меняется в городе и вокруг, не видя ничего кроме тумана, дрожа от холода, вжимаясь в землю и в самих себя от пронизывающего ветра, ползли всё медленнее, останавливаясь от бессилия… И тогда они исчезали, рассыпались в прах, оставляя следы, как спутанные нити, а чудовища, терзавшие этих людей, пропадали вместе с ними.

Внутри некоторых людей что-то мерцало, словно горело крохотное пламя, и демонов вокруг было меньше, они не выносили тепла. Иногда эти люди, с чем-то светлым в душах, бросающим изнутри отблески на их лица, пытались встать и поднять других, но им не хватало сил…

Другие чудовища сновали по лабиринту, отдавали приказы и сами бешено работали, разрушали и строили, делали что-то – декорации города, мосты и туннели, стены, ступени, подвалы, колодцы, клетки, идолов посреди площадей, буквы на зданиях, механических манекенов… Толпы людей ползли к ним, привлечённые новым, находили, окружали и пожирали что-то, похожее на пепел, а потом пропадали, потому что всё, что создавалось, убивало дневной свет и вело в ту же пропасть. 

Незнакомый город менялся и внезапно он узнал его. Узнал изогнутую арку моста, нависшую над пропастью, а рядом с ним – маленькую безголовую церковь и крест рядом с ней, сброшенный ураганом, и навзничь лежащий разбитый колокол, а дальше, вглубь, – разрушенную статую Матери-любви, а ещё дальше, за городской стеной – шпиль университета, катапульту, похожую на поваленный крест, уцелевшие башни старого города, студенческий квартал, небоскребы Сити…

Снегопад накрыл город матовым стеклом и всё исчезло.
А потом он увидел себя, снова входящим в здание, построенное вокруг исполина с раскинутыми руками и глазами-прожекторами, полными ненависти. Здание кишело такими же чудовищами, они скалились, пряча зубы под масками человеческих лиц.

Он был среди них, повторяя их движения, разрушал и возводил, как они, выполнял все приказы, служил и пресмыкался, их воля вела его, он чувствовал то же, что и они, только гордыню и злобу, и радость от страха других, и ничего больше, но он ещё отличался от них, словно состоял из другого вещества, горячего и твёрдого, и их зубы не могли разгрызть его, не могли добраться до чего-то внутри него.

Они не могли овладеть им, словно какая-то частица его души, самая ценная, была им недоступна… 

А потом эти существа вновь поволокли его по коридорам, они продолжались и продолжались, а в конце была комната с проводами, похожая на операционную, где над ним склонились звериные морды, уже не прикрытые личинами людей, и они пытались вырезать из него то, что отличает его от них, но и это был не конец.
Конец был здесь – в пронизывающей тьме каменистой пустыни.

Он откуда-то знал, помнил осколками памяти, что каждый из этих камней был когда-то человеческой плотью. Был и остался, потому что человеческая плоть – это душа, остальное же – прах под камнями… Пройдет вечность, начнётся другая… Пока есть хоть один осколок памяти, человеку не представить, как долго длится вечность… И он сам станет живым камнем, обреченным вечно мучиться в темноте.

Издалека послышалось гудение ветра, принесшего свежие души. Одним вздохом прошелестели тысячи бессильных молитв, стонов, вздохов… И всё стихло.

Но вот ветер облетел город и вернулся, обрушившись на руины и заросли беспощадным смерчем. Он пронёсся над пустыней самоубийц, налетел на мёртвый сад и стал ломать ветви мандрагоры. От их раздирающего крика помертвела бы любая живая душа, но не было никого из живых в необъятном городе.

Ветер ломал ветви и каждая из них кричала беззвучно, потому что некому было её услышать, различить в шуме ветра. Ветви вскидывались вверх и под ними извивались чёрные лоскуты – уродливые, покрытые язвами существа, прибитые к стволам. Они отчаянно вырывались, но не могли, им были уготованы только неутолимый голод, ярость и слепота.

Если бы не тьма, человек увидел бы, что у одного из этих существ есть белая отметина на краю оскалённой пасти и, может, узнал бы душу убийцы.

Если бы взгляд человека не имел преград, он увидел бы, что этот город не бесконечен. И ещё он увидел бы, как на границе между мирами пронеслась багряная молния и исчезла во мраке.

…Ледяная тьма окружала человека в городе проклятых. Гасли последние осколки его памяти, исчезали все пройденные дороги, лица и голоса… Рассыпались, теряя остатки смысла, земные слова и вот осталось лишь несколько из них… «Ты мне нужна… Ты – моё небо…»

Сквозь бешеный рёв ветра донёсся новый звук, совсем тихий, словно далеко-далеко прозвучал бой часов на вокзальной башне, но отчётливо слышный… И одновременно он почувствовал, как кто-то нежно прикасается к нему и шепчет в ответ, зовя и прощая: «И ты мне нужен, мой любимый. Я бы провела с тобой… вечность в одном из непостижимых будущих миров…»

И в то же мгновение рядом с ним оказалось живое пламя, оно билось от свирепого ветра, но не гасло, не могло погаснуть. Мгновение длилось, он не мог ничего видеть из-за яркости пламени, не видел, как зашевелились камни, отпрянули от света чудовища и ветви мандрагоры, но только ощутил, как кто-то невидимый, невозможный в посмертной, последней тюрьме, кто-то более сильный, чем ветер и тьма, приблизился и обнял, словно горячими крыльями, и повлёк за собой.

И уже миг спустя человеческая душа, плачущая от счастья…  Взлетала из бездны, взмывая в открытое небо, в зовущее небо цвета самой синевы, в прозрачную бесконечность, сквозь невесомые громады облаков, сотканных из солнечной материи, в самое сердце первозданной красоты, чувствуя в себе и повсюду бушующую силу весны, силу бессмертной юности, силу любви…

Душа возвращалась в свой дом, навсегда оставляя пропасти и ущелья, бездонный кратер под каменными сводами, воющий ветер, тоску бесконечных ночей, клетки и коридоры, холод и тьму…

Навсегда покидая городской лабиринт, в котором бродит дух зла и гордыни, проверяя клетки своих рабов. Обречённых вечно работать на фабриках Сатаны.

*****
Они стояли на пороге нового дня.

Музыка заполняла всё пространство и море сияло в свете зари, и тысячи тысяч прекрасных дорог, усыпанных звёздами, открывались перед ними.

Они медлили, глядя вдаль, зачарованные ожиданием полёта, беспредельностью свободы, неизбывностью счастья, прикосновениями и голосами друг друга.
Они засмеялись над чем-то, а потом донеслись их слова:

– Смотри, любимая! Облака похожи на две обнявшиеся фигуры.

– Это просто наше отражение. Небо как зеркало… Иди ко мне.