Нам дороги эти позабыть нельзя.
Иван Игнатьевич снял со стены гитару, проверил строй и, подтянув
несколько струн, запел баритоном:
- Эх, дороги…
Пыль, да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Знать не можешь
Доли своей,
Может, крылья сложишь
Посреди степей.
- Знаешь эту песню? – обратился он ко мне.
- Знаю.
- Давай подпевай.
Вьётся пыль под сапогами
Степями, полями,
А кругом бушует пламя
Да пули свистят.*
Петь с ним было приятно. Он не старался перекричать
партнёра и пел очень чисто, голос был мягкий
и лиричный.
- Где Вы научились играть на гитаре? – спросил я.
- В училище. В свободное время, чем ещё заниматься?
Дружок показал сначала что и как, а дальше сам по
самоучителю. Меня всегда тянуло к людям, которые
хорошо умеют играть, петь. Я даже завидовал.
Вот у меня в экипаже был парень механик, на баяне играл,
как Бог, а пел … . Я мог его часами слушать. Бывало на привале,
пока он осматривает материальную часть, исправляет, где
что надо (всё всегда содержал в полном порядке), так вот,
я говорю, пока он справляется со своими обязанностями,
ребята с других экипажей уже подтягиваются к нашей машине
и ждут его. Как он освободится: «Давай, Михалыч, доставай!»,
и он тут же достает баян из футляра и затянет:
«На полянке возле школы
Встали танки на привал,
И гармошки зов весёлый
Всю деревню вмиг собрал.
От полудня до заката
Заливался гармонист.
Разрумянились девчата, -
«Хорошо, как играет танкист!».*
- Вот это песня точно про него. … Как уж были рады девчата,
истосковавшиеся за время войны и оккупации по весёлой песне,
добрым лицам, мужской ласке. Эти ребята, - танкисты были для них
не просто воины-освободители, а светлой зарёю после
тёмной, мрачной ночи, надеждой на солнечный, тёплый, понятный день.
Они верили, что вот теперь вернутся их отцы, братья, мужья, женихи
все целые, невредимые и всё будет хорошо, как и прежде.
- Ты-то знаешь эту песню? … Нет? … Как это? – удивлению его
не было предела.
- Сейчас не поют таких песен, - попытался оправдаться я.
- А какие поют?
Я принял у него гитару:
«Hey Jude, don’t make it bad
Take a sad song and make … *
-Э-э! Постой! О чём хоть это?
Я начал переводить.
- Не надо, Костя! Ты по-русски умеешь?
Я взял аккорд:
«Люди встречаются, люди влюбляются, женятся.
Мне не везёт в этом так, что просто беда.
Вот, наконец, вчера вечером встретил я девушку,
Там, где тревожно гудят и стучат поезда».*
- Во! У кого чего болит, тот о том и поёт. … Ха-ха! … Жениться
тебе надо. Поезжай-ка ты в отпуск домой и возвращайся с женой.
Небось осталась у тебя там любовь?
- Не уверен.
- Вот слетай и проверь. Один ты здесь закиснешь и огрубеешь.
- Вы же не закисли на войне и не огрубели, - попытался я вернуть
разговор в прежнее русло.
- Я на войне, Костя, не был один. Каждый день я получал от Нади
письма, в которых она разговаривала со мной, советовалась, и я
чувствовал её рядом. Я помнил, как она провожала меня,
такая юная, вдруг стала не по годам серьёзной. Выслушала
все мои наставления и спокойно сказала: «Иди и не бойся ничего.
Я всегда буду рядом!» Представляешь, получилось, что не я,
взрослый и сильный мужчина, успокаиваю её, а она, юная и хрупкая,
меня. Так и была, – всегда рядом. Бывало, защемит сердце,
затоскуешь, одно средство - открыл любое письмо, прочитал, и легче.
Я их все хранил, связывал в пачки и в вещмешок. К концу войны был
полный.
- А я вот вижу у вас на комоде под стеклом рисунок, это кто? - поинтересовался я.
- Ты, что не узнал? – Иван Игнатьевич передал мне портрет, -
Это же я и Надюшка.
На тетрадном листке в клетку, карандашом были изображены молодой
лейтенант, в котором легко угадывались черты Ивана Игнатьевича.
К плечу его прислонила голову очаровательная девушка.
Видно было, что листок долгое время хранился сложенным в четверо,
но затем аккуратно и с любовью разглажен и вставлен в рамку под
стекло.
- А как вы оказались вместе?
- Я же тебе говорю: «Мы никогда не расставались» - засмеялся
Иван Игнатьевич.
– Со мной в танке всю войну прошёл замечательный художник
Сергей Протасов.
Был он наводчиком орудия. Наводчик хороший, ни разу не подвёл.
Как выдастся свободная минута, глядишь уже листок перед ним и
карандаш в руке. … Всё мечтал о красках. Я обещал после войны
подарить ему самые лучшие краски. … Не получилось.
Иван Игнатьевич погрустнел.
- Да, ты спросил, «почему вместе?» - встрепенулся он. - Всё просто.
Сначала он написал меня, а потом рядом с фотографии, что хранилась
в моём кармане, Надюшку. Это очень дорогой мне портрет.
- Почему это только тебе? – вмешалась до сих пор молчавшая
Надежда Гавриловна.
- Извини, дорогая! Конечно же нам, и нам вдвойне! – поправил
себя он.
- Какой у Вас был интересный экипаж: баянист, художник. С такими
не заскучаешь.
- На войне, Костя, скучно не бывает. … Да они и шутники были
большие.
Надежда Гавриловна достала из комода альбом и положила перед мужем.
Иван Игнатьевич открыл его. На фото рядом с танком молодые весёлые
ребята.
- Это лето сорок четвёртого года. Молодые, - сказал он с грустью, -
двое-то совсем мальчишки. Самый старший из нас был Михаил
Михайлович фамилия Коношенко, вот он с края стоит, двадцать девять
лет, родом из Сталинграда, теперь, стало быть, Волгограда, работал
там на тракторном заводе. Про него я рассказывал, замечательный
баянист. … Рядом с ним наводчик Серёжка Протасов из Москвы. Это его
рисунок ты держал сейчас в руках. К этому времени ему было двадцать
два, успел один год отучиться в художественном училище.
Многие в батальоне отослали домой портреты его работы и почти
на всех были дружеские шаржи.
Посредине я, видишь, уже капитан. Я в экипаже был единственный
кадровый военный и, понятное дело, командир. … А вот самый молодой
из нас и самый большой шутник и заводила, радист Вася Севостьянов,
на фронт пошёл прямо со школьной скамьи.
Ничего в жизни ещё не успел повидать, а какие писал стихи!
На вот почитай.
Иван Игнатьевич вынул из альбома лист с машинописным текстом,
на котором было отпечатано:
Я вернулся.
На знакомом полустанке
Я с подножки соскочу.
Улыбнётся мне цыганка,
Ей «ладонь позолочу».
- Но, - прошу её, - не надо
На судьбу мою гадать.
Для меня сейчас отрада
Поскорей увидеть мать.
Знаю! Долгая дорога,
Через всю Святую Русь,
До родимого порога
Лишь к полночи доберусь.
Здесь нам врозь. Махну рукою,
Машинист подаст свисток,
Я извилистой тропою,
Он по рельсам на восток.
Вдоль дороги на просторе
Васильки и Иван-чай,
Колыхнёт ржаное море
О ромашковый мой Рай.
Обниму я необъятье
Край лесов полей и рек,
Как родные мои братья,
Я с тобою и навек.
Лёгкой рябью серебрится
Предвечерняя река,
Манят свежестью водица,
В тень ракиты берега.
Прыгну в воду без оглядки,
Поплыву и окунусь.
Мне мальки щекочут пятки
И, как в детстве я смеюсь.
Дальше лесом. Зеленеет
Исполинов-елей рать.
Пахнет хвоей. Но темнеет,
Как бы мне не заплутать.
Полночь. Лес. Темна дорога.
Не сломаюсь, не споткнусь,
Я до милого порога
Хоть наощупь доберусь.
Тут луна сама собою
Путь решила осветить,
Чтоб за кряжистой сосною
Мне тропу не пропустить.
За гороховое поле,
Рядом светятся пруды,
Повернёт тропинка к школе,
Сразу выйду на зады.
Полыхнёт порой зарница,
На листве осины зыбь,
Прошуршит ночная птица,
На болоте стонет выпь.
Счёт годам ведёт кукушка,
Трель выводит соловей.
- Здравствуй, милая избушка,
У твоих стою дверей!
Над крыльцом всё те ж олени,
В дверь царапается кот.
Замер я. Дрожат колени,
Пот на лбу и высох рот,
Захватило дух немножко.
Чтоб весь дом не всполошить,
Постучу Тебе в окошко,
Обниму и будем ЖИТЬ!
- Да, очень красиво и очень трогательно, - я возвратил листок
Ивану Игнатьевичу. Он улыбнулся:
- А ведь всего-то ему было двадцать один год. Так любил
рассказывать о своём крае. Очень нежно говорил о матери, много
посвятил ей стихов. Вспоминал сестёр, братьев. Открытый был человек. Представляешь!
Мне ко дню рождения написали с Михалычем песню.
Михалыч - музыку, а Василий - стихи, и вдвоём исполнили.
Послушай, называется «Капитан»:
По булыжной мостовой
Молодой, но весь седой,
В орденах, в бинтах, спокоен
В полк идёт бывалый воин.
Позади девичий смех,
А смуглянка звонче всех.
Кружит голову весны лихой дурман.
Нравится ей бравый капитан.
Но суров танкиста взгляд,
Лютой яростью объят,
Он к врагам отчизны дорогой,
Что нарушили границ её покой.
Припев: А девчата глядят ему в след.
Может дал он безбрачья обет?
«Обернись, капитан!
Улыбнись, капитан,
И решись на короткий роман!»
Ясно всем война-войной,
А любовь сама собой,
И на веки, и в любые времена
Не помеха ей проклятая война.
Но сказал тут старшина:
«Вот закончится она,
Разотрём орду фашистскую в труху,
Выделю вам всем по жениху!
Капитану ж в целом мире
Всех дороже там в Кашире
Верная подруга и жена
Ждёт его, как кончится война».
Припев: А подружки твердят меж собой:
«Вот ещё, неприступный какой!
Обернись, капитан!
Улыбнись, капитан,
Помаши на прощанье рукой!
Там вдали за войной,
Обойдённый бедой,
Будешь счастлив с женой молодой!»
- Весёлый был праздник, - он отложил гитару, глаза его светились.
- Плясали, пели частушки, всё больше про фрицев, да про Гитлера
ихнего. Я б тебе спел, но не могу припомнить ни одной приличной.
- На следующий день пошли в наступление.
Он улыбался далёким воспоминаниям. Помолчали.
- Иван Игнатьевич, а как они сейчас, ... ваши однополчане?
Пишут Вам?
Он посмотрел на меня, взгляд его моментально погас.
Взор был устремлён куда-то далеко, мимо, и видел, что-то такое,
что было доступно видеть только ему, и сам он был там, в далёком
прошлом.
Наконец встрепенулся.
- Видишь ли, Костя, … - начал было, но его перебила жена.
- Не надо, Ваня!
Но он продолжил. - Цель моего рассказа не мои ратные подвиги,
хотя были и такие, (ты видел мои ордена), но я не люблю их
вспоминать. Нет там ничего красивого, и это совсем не похоже
на кино. Я тебе уже как-то рассказывал про «Красную звезду», и
этого достаточно. Ты спросил меня про наше знакомство
с Надеждой Гавриловной, вот я и веду рассказ, но чтобы у тебя
не сложилось из моего повествования мнение, что мы там под
пулями плясали и пели частушки под гармошку, я расскажу тебе
ещё кое-что.
Надежда Гавриловна ушла на кухню и возвратилась со стаканом
в одной руке и чашкой другой. В комнате повеяло, тревожным запахом
корвалола. Я вспомнил отца.
- На выпей! – протянула она чашку Ивану Игнатьевичу. Он выпил
и запил водой из стакана, после этой печальной и знакомой
многим процедуры продолжил:
- Было это уже в самом начале апреля сорок пятого.
Весна, всё в цвету. Настроение чудесное. Мы в Польше и
с боями шагаем к фашистскому логову. Ещё не Победа,
но её дух уже витает над нами, и мы в прекрасном ожидании.
- В то утро я получил от Надюши замечательное письмо,
как всегда полное любви и заботы.
Она писала о последних сельских новостях: что поля вспахали
на быках, трактор сломался, чинить некому. Ещё не сеяли.
«Председатель наш, Пётр Емельянович, погиб, пришла похоронка.
Мы уже думали осиротел наш колхоз, как вдруг он объявился,
весь раненый, но, слава Богу, живой! Вот была радость.
Ты береги себя, Иван Игнатьевич, муж мой дорогой!
Я за Тебя здесь каждый день молюсь, к образам припадаю,
всё прошу Божью Матерь сохранить Тебя для нас, для меня и наших
будущих детишек, двух мальчиков и двух девочек, что родятся у нас
и будут жить в любви и нежности. Не бойся ничего. ВЕРЬ и НАДЕЙСЯ!
Я всегда РЯДОМ с Тобой!
Любящая Тебя, твоя жена Надежда!»
Знаешь ли, и таким теплом и уверенностью пахнуло от этого
листочка бумаги, что стало мне всё нипочём, будто бы ангел
надо мной распахнул крылья.
Поцеловал я письмо, сложил и спрятал в нагрудный карман
поближе к сердцу, где были документы и партбилет.
Предстояла нам передислокация, путь не близкий, и всё сельскими
дорогами. Дороги эти не всегда были правильно нанесены на карте,
поэтому через сорок пять километров на развилке я должен был
получить в штабе предписание и уточнить маршрут.
Без приключений добрались до развилки, где в конце посёлка стоял
небольшой домик, в котором находился штаб.
Колонна встала напротив. Захватив планшет, я соскочил на землю
и успел сделать десять-пятнадцать шагов, как услышал команду:
«Воздух!» Два «мессера» выскочили из-за леса, и тут же два
взрыва. Меня швырнуло на землю. Я прикрыл голову руками.
«Бум-бум-бум-бум» - застучали осколки по земле. Слышу крик:
«Командира убили!» … Меня что-ли? Вскочил. Едкий дым.
Кричу: «Жив я! Зенитные пулемёты товсь! Глядеть небо!» Думал,
фрицы повторят атаку, но нет. … И всё. Дальше ничего не помню.
Тридцать шесть дней был без сознания.
Очнулся от необыкновенного ликования. Спрашиваю медсестру:
«Что случилось?» А она: «Вы, - говорит – товарищ майор, чуть
Победу не проспали». Вот так я встретил этот долгожданный день.
Вскоре встал на ноги и принялся искать однополчан, чтобы узнать
новости, но так никого и не нашёл.
Однажды, вдруг средь бела дня весь персонал госпиталя забегал:
засуетились врачи, медсёстры притихли, уборщицы стали натирать и без
того блестящие полы. Прибыл командир дивизии, и сходу ко мне в палату.
«Приехал, - говорит, - чтобы лично вручить тебе правительственную
награду. Поздравляю!», - и протягивает мне орден «Красного знамени».
«Это за былые заслуги, и ещё тебе присвоена медаль «За взятие
Берлина», но получишь её позже.
Я говорю ему: «Вроде бы я её не заслужил».
«Заслужил, - говорит, - твоё имя в списках полка, значит заслужил.
Твой заместитель отлично провёл берлинскую операцию, за это
ему отдельная награда». Мне это было так приятно слышать и
немножко обидно, что не удалось по Берлину проклятому пальнуть.
Тут я спрашиваю его: «Скажите, товарищ генерал, а как там мои
ребята? Что-то я от них ни одной весточки не получил».
- «Ты о ком-нибудь конкретно, или вообще о батальоне?»
- «Я о своём экипаже: Протасов, Коношенко, Севостьянов».
Вдруг вижу генерал смотрит на меня с испугом и с сожалением:
«Ты что, Ваня, не помнишь, как сюда попал?» - и в глазах его
самый страшный ответ.
Моментально передо мной вся картина: я даю команду
следить за небом, поворачиваюсь, и меня мгновенно охватывает
недоумение, которое тут же меняется на ужас. Там, где несколько
секунд назад я оставил свой танк, дымится груда искорёженного
металла. Я кидаюсь туда, совершенно не понимая, что случилось.
Я уверен они там, конечно же живы, да живы, иначе не может быть.
Это какая-то шутка. Вот сейчас они выйдут из леса и скажут,
что пошутили. Ха-ха! Но вместо этого я ползаю по земле и пытаюсь
найти хоть что-то, что осталось от моих друзей. Всего несколько
секунд разделяло нас, и вот уже вечность. Жуткая боль сковала грудь
и стиснула горло, я даже не могу сделать вдох, чтобы закричать от
бессилия и ненависти.
- Ваня, милый! На вот положи таблетку под язык. … К чему
эти воспоминания? … Забудь. Что ты себя терзаешь? Не виноват
ты ни в чём. Разве было б кому-то легче, если бы вы все погибли.
Прошу тебя, забудь.
- Надюша, ну как это забыть, если и сейчас, по прошествии
стольких лет, на каждый неожиданный хлопок трактора, у меня первая
мысль: «О! … Мой танк!» Такое забыть невозможно.
Иван Игнатьевич надолго замолчал. Молчали и мы,
понимая, что любые слова сейчас будут неуместны.
Чтобы хоть как-то сменить обстановку я, тихо перебирая аккорды,
запел первое, что пришло в голову:
Бьётся в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поёт мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Иван Игнатьевич ещё минуту смотрел в пустоту, но вдруг
взгляд его оживился, и он улыбнулся:
- Спасибо, Костя! Именно это я и хотел сказать.
И мы вместе очень проникновенно допели последний куплет.
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье лови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.*
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
* «Дороги» - стихи Л. Ошанина, музыка А. Новикова.
* «На полянке» - стихи Ю. Цейтлина, музыка А. Гаррис.
* «Hey Jude» - автор П. МакКартни.
* «Люди встречаются» - перевод О. Жукова, музыка В. Гаваш.
Окончание следует.