Сказ про повороты жисти Авдея Ермолаевича.
Мне про то баушка моя поведала, да и она об ентом не из первых уст услыхала. Давненько то было, ещё и вольная-то не вышла.
Жил на ту пору в деревне Сумово барин Алексей Петрович. Барин-то не шибко богатый, было у его токо три деревни. Сам немолодой, вдовый, а при ем барчонок рос, летов пяти, Борис Алексеевич. Барин барчонка шибко берёг, нянек приставил к ему цельну ораву. Да токо верно говорят: у семи нянек дитё без глазу. Был-то барчонок шибко хилый. Аппетиту у его не было. Няньки его, ровно дитё малое, с ложки кормили, а он раз-другой глотнёт да и почнёт плеваться да лягаться. Уж и дохтуров к ему привозили, да токо оне хвори в ем не обнаружили, а аппетит велели на свежем воздухе нагуливать.
Подле дома барского сад был, забором плотным обнесённый. Туды няньки барчонка и водили аппетит нагуливать да с собою кажный раз куль прямиков прихватывали. От себя барчонка не отпущали, ни побегать, ни поиграть ему не дозволяли. Обступят его со всех сторон, ровно арестанта, вкруг дома водят да всё наровят кус прямика ему в рот сунуть. Нянек-то понять можно, барин с их за барчонка шибко спрашивал. Кажный вечер оне ему об барчонке всё докладывали: чо да сколь поснедал, как почивал, не зашибся ли. Ежели чо не так, барин чичас их бить почнёт чем ни попадя. До бития-то он большим охотником был. На конюшне кажный день хошь одного мужика да пороли.
Вот раз вывели няньки барчонка гулять, а калитку из саду кто-то затворить позабыл. Барчонок от нянек вырвался, за калитку выскочил да по деревенской улице и побёг, а навстречу ему Ерошка. Ерошка-то с барчонком однех летов был, рос он сиротою. Родителей егонных бык забол, ему на ту пору токо лето минуло. Ерошку отцов братец к себе взял. Да токо своех дитёв у его была полна изба, вот и рос Ерошка, ровно придорожна трава, сам по себе. Деревенски бабы жалели его, то хлеба сунут, то молока плеснут. Вот он по деревне туды-сюды и бегал, в надежде хошь како пропитание себе добыть.
Вот остановилися барчонок с Ерошкою один супротив другого, стоят тоши недокормыши, друг на дружку во все глаза глядят, рты розявили в изумлении. Барчонок дитёв допрежь и вовсе не видывал. В доме-то, окромя его, боле дитёв и не было, а за забор его не пущали. А Ерошка этакого срядного, в кружева да шелка обряженного, тож прежде не встречал. А тута няньки подбегли, да одна барчонку кус прямика в рот и сунула. Барчонок и давай плеваться да лягаться. Нянька на Ерошку глянула, остаток прямика ему подала, а Ерошка чичас же за его принялся да от удовольства ашь зажмурился. Тута барчонок ногам затопал, тож прямика себе потребовал, на Ерошку глядючи. Цельный прямик и умял. Няньки барчонка за забор утащили, а вечером барину об том доложили. Барин-то шибко возрадовался да и повелел Ерошку сыскать, в должный вид привесть и кажный раз с барчонком за стол сажать.
Ерошку сыскали, отмыли, вошей из его вычесали, приодели да утром за стол супротив барчонка и посадили, пред кажным по блюду каши поставили. Поглядеть-то на то сам барин пожаловал. Ерошка поначалу шибко оробел, и ложку даж взять не смел. Да на его прикрикнули, мол, чо истуканом сидишь, бери ложку да снедай. Тута он и давай уписывать кашу за обе щёки, а барчонок-то тож ложку схватил да полно блюдо каши вслед за Ерошкою и выхлебал. Ерошку собралися было в людскую до другого разу отправить, да токо барчонок отпущать его не пожелал. Вот барин и приказал Ерошку при барчонке оставить.
И настала у Ерошки жисть сытая да незавидная. Шибко забижал его барчонок. Ежели кто чем ему не угодит, за всё у его Ерошка в ответе, за всё он по мордосам получает. Личина-то у Ерошки завсегда синя была, а раз барчонок его и вовсе едва глаза не лишил. В доме все Ерошку жалели да токо барчонку и слова супротив сказать не смели, барина опасалися.
А барчонок, как снедать всё почал, окреп, румяным да здоровым сделался. Тута барин и надумал мужика к ему приставить. У бар-то этак было: сперва парнишку няньки пестовали, а как подростёт, мужика к ему приставляли. Мужик тот дядькою прозывался. Вот барин и давай мужиков всех перебирать. Да токо, окромя Авдея, боле ни единого мужика и не сыскалося, которому барско дитё доверить можно было. А Авдея-то приставлять к барчонку он шибко не желал. Авдей на ту пору токо с пол лета при Алексее Петровиче в конюхах ходил, а до ентого суседнего барина холопом был.
Про Авдея да про суседского барина надобно отдельно сказать. Суседниго барина звали Павлом, а величали-то Федоровичем. Жил он в селе Судово. И не было вокрест его никого богаче. Куды ни глянь - всюды егоны земли да деревни. В Судово-то он воротился уж в летах, а прежде в столице при чинах да при мундире службу нёс. Был он хлебосолом, шутником, прикудником да зверя пострелять большим охотником. Не было в округе барина, с которым бы Павел Фёдорович дружбы не водил да в гости к себе не зазывал. Да и сам-то по гостям ездить любил, особливо в зимню пору. Бывало сядет он в легки саночки с резным задком и покатит. Жеребец-то молодой, ровно ветер, летит, колокольчик да бубенцы под дугою звенят, кучер срядный кнутом щёлкает, на запятках отрок стоит да посвистывает. Кучер Павла Фёдоровича завсегда один возил, а отроков на запятки разных ставили. Ежели дорога ближня, кажный парнишка посвистать сумеет. А коль в дальню дорогу отправятся, на запятки непременно Авдейку поставят, оттого как равных в посвисте ему не было. На ту пору Авдейке тринадцато лето пошло. Парнишка-то рослый, пригожий был в семье старшим сыном и главным помощником отцу. И не было на селе парнишки, который бы боле Авдейки почитал родителя своего. Чо бы отец ни сказал, Авдейка чичас енто на заметку возмёт. Раз отец обмолвился, мол, мужику в дорогу неслед без топора отправляться. С тех пор Авдейка, как на запятках стоять его кликнут, чичас же топор под тулупчик за пояс и сунет. Вот через топор-то жисть Авдейкина впервый раз по иному руслу и пошла.
Раз Павел Фёдорович с утра в гости ехать собрался, а на запятки Авдейку велел поставить. Уж, верно, путь неблизкий был, коль главного свистуна потребовал. Как приехали оне, барина хозяин встречать вышел да в дом повёл, а кучера с Авдейкою в людскую отправили.
Ежели барин с ночлегом в гости отправлялся, завсегда об том упреждал кучера. А на тот раз ничо кучеру не сказал. Вот Авдейка с кучером в людской цельный день и дожидалися, коды барин жеребца повелит закладывать. Уж темнеть почало, оне и подумали, мол, барин-то, верно, заночует, токо упредить позабыл. Да и стали было сами на ночлег устраиваться, а тута слуга хозяйский и явился с приказом от ихнего барина. Кучер встревожился да у слуги давай спрашивать: "Нешто барин наш решился ехать на ночь глядючи?! Так ли ты приказ-то егоный понял?!" А слуга ему: "Наш барин его тож отговаривал да волкам пужал. Токо ваш-то ноне хмельного перебрал, вот и почал куражиться. Мол, я окрест кажной собаке, кажному волку вестим, никто не посмеет тронуть мена. Наш силою было удержать его взялся, да и подралися оне. Эвон, всё посуду переколотили!" Чо тута скажешь? Коль барин приказал - исполнять надобно. И отправилися кучер с Авдейкою жеребца запрягать. Запрягли да к крыльцу подъехали, уж долгонько стоят, а барина всё нету. Кучер в дверь постучал, слуга дверь отворил да и говорит: "Баре-то замирилися, сызнова за стол сели. Да токо ваш всё одно ехать собирается." Уж ночь настала, коды Павла Фёдоровича из дому под руки вывели да в санки посадили. Кучер перекрестился да Авдейке: "Ох, не дело то! Чует моё сердце худое!" У Авдейки тож на душе неспокойно было. Волков на ту зиму развелася прорва цельная. Оне по ночам уж и в село захаживали да прям от изб собак утаскивали.
Оне ещё и за деревню не выехали, а барина уж сморило. Жеребец-то ходко шёл, да токо кучер, верно, со страху, всё подгонял его. До села уж не боле версты осталося, Авдейка уж себя в избе на тёплой печи видел, да тута волков-то и приметил. Ночь лунною да звёздною была, стаю на снегу хорошо видать. Текла она от лесу по полю им наперерез рекою чёрною. И по всему выходило, не опередить, не проскочить нимо её. Кучер давай жеребца со всей мочи нахлёстывать, жеребец стрелою полетел. Токо и он вскорости волков почуял, ржать да кидаться из стороны в сторону принялся. Норовил всё с дороги в поле скакнуть, из огроблей-то и вывернулся. Санки набок опрокинулися, барин из их на дорогу вывалился да и давай орать: запорю, мол, всех до смерти. Кучер кнут кинул, на колени упал, голову рукам обхватил, ровно баба, заревел. А Авдейка топор из-за пояса выхватил, оглобли перерубил, кнут поднял да и давай жеребца по крупу им охаживать, в поле гнать. Снег-то глыбокий, жеребец скоком пошёл, стая за им кинулася. А Авдейка скорёхонько задок резной у санок сбил да санки на барина и запрокинул, ровно панцирем его закрыл. Сиденьем барину руку придавило, под санкам-то он заорал не своем голосом. Токо Авдейке не до руки егонной было, он тулупчик скинул для лёгкости да к селу со всех ног побёг. А в селе и давай кнутовищем по избам стучать, барину помощи требовать. Мужики-то чичас же собак выпустили, сами вилы похватали да, кто пеший, кто конный, барину на выручку кинулися. Собаки лай подняли, мужики во весь голос кричать почали, волков пугаючи. Авдейка тож было с им побёг, токо отец его заворотил да в избу отправил.
Первы к санкам конны прискакали, волков тама уж не было. Верно, оне шум услыхали да в лес и убегли. От жеребца с кучером одне токо косточки и осталися. Да и до барина волкам чуток осталося, снег-то вкруг саночек во всех сторон был взрыт. Барина из под санок вытащили. От хмеля в ем и следа не осталося, глаз у его заплыл, рука поломана. Верхом на лошадь посадили, в село привезли. Мужики чичас же все к Авдейке кинулися, давай его про всё спрашивать. А как сказал он им всё, шибко егонной смекалке подивилися. Барин на другой день Авдейку к себе потребовал. Ему уж тож про всё вестимо было, вот он и пожелал за спасение своё наградить парнишку. Да токо без прикуд-то Павел Фёдорович и дня прожить не мог. А тута ещё тоскливо ему в постели средь бела дня лежать, вот он и вздумал позабавиться. Как Авдейку к ему ввели, напущал он на себя великой суровости да Авдейке с большою строгостью: "А ну, сказывай, пошто барину своему руку сломил?!" А Авдейка ему: "Руку-то сломил, зато жисть сохранил!" Павел Федорович ему сызнова: "Руку барину сломил, саночки порушил, жеребца с кучером волкам скормил, а виновным себя не признаёшь знать?! А кто ж тоды виновен-то?!" Авдейка стоит, шапчонку в руках теребит, правду ответить не смеет. А барин ему с спущей суровостью: "Отвечай, коль барин спрашиват! Да смотри, правду говори!" Авдейка ему: "Ты, барин, виновен." А Павел Фёдорович: "За правду хвалю! А скажи-ка ты мне, пошто топор-то с собою прихватил?" Авдейка ему и отвечает: "Тятенька мне раз сказал: мужику в дорогу не след без топора отправляться. А я его слушаюся, оттого как завсегда по-егоенному выходит." Павел Фёдорович подивился: "Нешто завсегда!? Татенька твой шибко умом богат чо ль?" А Авдейка с превеликою гордостью: "Да уж не дурак! Кабы дураком-то был, не стояли бы у нас на дворе корова с телёночком да лошадь с жеребёночком!" Павла Фёдоровича смех пробрал, отсмеялся он да Авдейке: "Ну, ежели ум коровам да лошадям мерять, тоды у меня его прорва великая." Авдейку за тятеньку обида взяла, вот и позабылся он да на барина-то и накинулся: "Ты всё своею мерою меряшь! У тебя тятенька барином был! Рос-то ты в неге да сытости! А у моего тятеньки родитель был самым захудалым мужиком, до чарки большим охотником. Иначе, как Шишею Курицею, его никто и не звал. Мой тятенька рос в голоде, холоде да насмешки терпел. Его ребята Шишонком дразнили. А чичас его все мужики уважают, за советом к ему ходят. Хозяйство у нас на селе само крепко! А всё тятенька своем умом да трудом нажил! Ежели бы тебе в родители-то Шишу дать, ты бы, поди, и козы не нажил!" Тута барина уж обида взяла: "Нешто я вовсе дурак?! А Авдейка ему: "Не дурак! Да токо нету в тебе бережливости, смекалки да сноровки мужицкой, а куражу хошь отбавляй!" Павел Фёдорович Авдейку выслушал да и говорит: "Шибко смел да дерзок ты! Таки-то по нраву мне. Покудова хвораю, при мне оставайся. Будем мы с тобою разговоры вести, а то лежать одному тоскливо мне."
Барин цельный месяц хворал. Уж обо всём оне с Авдейкою переговорили. Павел Фёдорович то про житьё-бытьё мужицко у Авдейки выспрашивал, а то и об себе примется сказывать - про битвы да про сражения, в которых он побывал. Авдейка слушал, разявя рот, антересно ему было. У барина в столице дочка да сын осталися. Да токо в Судово их было и калачём не заманишь. Дочка-то при муже, с её и спросу нету, а на сына Павел Фёдорович обиду держал, хошь и пытался его оправдать. Авдейке не раз говорил: "Покудова я службу нёс, недосуг было воспитанием егонным заниматься, вот и отдалилися мы. Ему бы про подвиги-то мое сказать, да токо теперечи слушать, поди, не пожелает, вырос, сам уж службу несёт. А как тебе про енто сказываю, ровно сам туты вертаюся, средь другов да товарищей сызнова нахожуся."
Шибко барин за месяц к Авдейке привязался. А как оклемался, отпущать от себя его не пожелал. Отцу Авдейкиному больши послабления сделал да разговоры-то с тех пор завсегда вёл с им ровно с равным. Саночки други ему сработали, токо теперечи Авдейка не на запятках стоял, а рядом с барином сидел. И за стол Павел Фёдорович его подле себя сажал. Другим-то барам то не любо было да токо молчали оне, опасалися дружбу Павла Фёдоровича потерять.
Да у Авдейки от ентого голова не вскружилася, нос не задрался, уж барину правду выдать завсегда был готов, а то и устыдить его. Павел Фёдорович бывало другим барам на Авдейку укажет да и скажет:"Эвон, совесть-то моя! Завсегда при мне!" Куды бы Павел Фёдорович ни отправился: хошь земли свое объезжать, хошь в гости, хошь на зверя охотиться, Авдейка всюды при ём. Обучил его барин и из ружья стрелять, и лошадей объезжать, и штыком колоть. Да не раз Авдейке говаривал: "Уж не смерд ты теперечи, а холоп. Смерды-то на земле работают, а холопы - при оружии. Покудова в холопах походи, опосля сыну завещаю наградить тебя да вольну дать." А как Авдейке девятнадцать летов минуло, оженить его барин задумал. У Авдейки уж и девка на примете была. Девка-то пригожа да работяща. И, верно, прожил бы оне с ей жисть долгую да счастивую, дитёв бы завели, токо судьба по-иному распорядилася.
Хошь и не было окрест равных Павлу Фёдоровичу, а всё ж Сумовский барин в одном превзошёл его. Был у Алексея Петровича кобелёк к охоте шибко пригодный, этаких-то боле и не встречалося. Павел Фёдорович шибко прикупить его желал, да и не он один. Токо Сумовский барин ни за каки деньги не соглашался кобелька того уступить. Вот зарез ентого кобелька в жисти Авдейкиной другой поворот и сделался.
По зиме то случилося. Надумал Павел Фёдорович на зайца поохотиться да суседских бар с собою позвал и Алексея Петровича в ихнем числе. Кобелёк-то барина Сумовского мастью был с зайцем схож, а у Павла Фёдоровича глаза уж худо видели, вот он ненароком вместо зайца и подстрелил его. Барин-то Сумовский, как увидал то, едва ума не лишился, да и давай винить Павла Фёдоровича в злом умысле. Павел Федорович и сам шибко сокрушался да просил цельню деревню от его принять за кобелька. Токо Алексей Петрович и слушать его не стал, на лошадь вскочил да стрелою в Сумово. А на другой день в Судово без приглашения пожаловал да Павлу Фёдоровичу этак-то и сказал: "За кобелька Авдея мне отдай! И будем в расчёте мы с тобою!" А тот с сердцем ответил ему: "Во всём белом свете этакой цены не сыщется, за котору бы Авдея я отдал! Коль деревню брать не желаешь, ничо не получишь!" Да и велел Алексея Петровича в три шеи гнать из из Судова. А по округе-то пересуды пошли. Мол, нету у Судовского барина ни чести, ни совести, застрелил кобеля из зависти и даж мужиком его возместить не желает. Суседи в Судово и ездить перестали да и Павла Фёдоровича к себе не звали.
А вскорости от сына из столици ему письмо доставили. Видать, и туды кто-то про то донёс. Сын барину пенял с великою обидою, мол, через отцово бесчестие многи товарищи теперечи ему руки не подают. Павел Фёдорович в столицу ехать собрался, проучить на месте сына за этако послание, да тута Авдейка принялся его уговаривать: "Этак барин, с сыном вы и вовсе разойдётеся. Отдай меня Сумовскому барину, ить правда-то на его стороне." Павел Фёдорович Авдейке с обидою: "Нешто и ты супротив меня!" А Авдейка ему отвечает: "Да я за тебя жисть отдам, не раздумывая! Об твоём добром имени пекуся я! А ежели пятно позору на весь твой род ляжет! Ить с пятном-то тем жить будут и внуки твое, и правнуки!" Барин за голову схватился да Авдейке: "Чо ж ты со мною делашь, Авдейка?! Совесть ты моя! Верно придётся мне тебя послушать и на ентот раз!" А Авдейка ему: "Уж послушайся! Даст Господь, замиришься ты с Алексеем Петровичем, и ворочуся я в Судово!" Отпустил барин Авдейку на два дня с семьёю побыть да попрощаться. А на третий день, по утру, как воротился он, у барского крыльца уж жеребец в санки запряжён стоял, вместо кучера сам барин сидел. Глянул барин на Авдейку да этак-то и сказал: "Был ты холопом, а теперечи на одну версту барином станешь. Садися, поехали." Сел Авдейка в саночки, барин свиснул, погнал жеребца да за всю дорогу ни единого слова не вымолвил. А у Авдейки сердце рвалося на куски, перед глазам-то стояли отец с матерью, сестрицы да девка любая. До Сумова оне скорёхонько докатили. Павел Федорович у барского дому жеребца остановил да во весь голос крикнул: "Эй! Хозяин! Принимай должок!" Алексей Петрович на крыльцо выбежал. Авдейка токо поспел из санок выскочить, как Павел Фёдорович принялся жеребца разворачивать. Разворачивает, а сам слёзы утирает. На Авдейку даж не глянул он, из Сумова стрелою вылетел. Сумовский барин Авдея сразу упредил: "В Судово ни ногою! Коль ослушаешься, велю запороть до смерти!" Сказал этак-то да и назначил его конюхом.
Вот и стал Авдей за лошадям ходить да надеждою тешить себя. Мол, замирятся баре, и воротися он в Судово. Уж и зима с весною минули, уж и надежда у Авдея угасать почала, да тута барин его к себе и потребовал. Авдей ровно на крыльях полетел к ему, надежда в ём сызнова вспыхнула. Да токо барин за работу его похвалил да и объявил: мол, теперечи будешь дядькою при сыне моем Борисе Алексеевиче. Уж этакого-то Авдей не ожидал. Мужику нянькою при дите ходить - хужее ентого и быть не могёт! Да токо супротив воли барской не попрёшь.
Место для ночлега отвели ему в кладовке подле опочивальни Бориса Алексеевича. Тама и Ерошка ночевал. С Ерошкою-то оне шибко сдружилися. Бывало, вечером барчонка разоблачат, на постелю положат, заберутся в кладовку, Авдей и примется Ерошке сказывать: "Вот замирятся баре, ворочуся я в Судово да чичас же попрошу Павла Фёдоровича тебя выкупить. Уж он не откажет мне! Ох, и заживём мы с тобою, Ерошка! Будешь ты мне за братца меньшего. И тятенька, и мамонька будут у тебя!" Да и почнёт Ёрошке уж таку жисть сулить, кака и красном сне не привидится. А Ерошка-то слушат да радуется.
Как Авдея-то барин к барчонку приставил, жисть у Ерошки изменилася. Не дозволял Авдей барчонку Ерошку забижать. На другой же день, как вступил Авдей в должность новую, чо-то барчонку не по нраву пришлося, он и принялся Ерошку кулакам охаживать. А Авдей поднял барчонка за шкиряты да и давай рюмизить: "Ты пошто, Борис Алексеевич на безответном-то сердце своё срываешь?! А ежели я тебя чичас хворостиною выхожу!" Барчонок заревел да Авдею грозить принялся: "Я отцу про тебя скажу! Он велит запороть тебя до смерти!" А Авдей ему: "Меня-то запорют, а к тебе сызнова нянек приставят! И станут оне тебя пестовать, ровно дитю малое! Стосковался, поди, по нянькам-то?!" Барчонок зараз притих да на Ерошку боле не смел набрасываться.
Авдей барчонка за дитё мало не держал. Обучил он его с Ерошкою и на кобыле смирной верхом ездить и из лука стрелять, и по реке плотом править, а по зиме-то горы снежны да крепости строить. Ежели чо, барчонка чичас строжить примется, токо Борис Алексеевич уж боле не грозился отцу пожалиться да во всём Авдея слушался.
Этак-то не одно лето минуло. А на ту пору, как барчонку с Ерошкою по двенадцать летов исполнилося, зимою по Сумову слух пошёл - в Судове барин помер. Авдей к Алексею Петровичу кинулся да и давай у его просить: "Дозволь мне, барин, сходить в Судово, проститься с Павлом Фёдоровичем." Да токо тот не дозволил ему. Вечером-то в кладовке Авдей про Павла Фёдоровича Ерошке сказывал, печалился да добрым словом его поминал: "Шибко правду он уважал! А ежели слово даст, завсегда сдержит! Мне опосля смерти своей вольну дать обещался. Эх, Ерошка, кабы стал я вольным-то, работать почал бы, не покладая рук, тебя бы выкупил. И ушли бы мы с тобою отсель!" Ерошка припал к плечу Авдееву да этак-то ему и сказал: "Ежели бы я вольным стал, тож тебя бы выкупил!" Сидели оне да разговор вели, а судьба Авдею уж третий поворот готовила. Теперечи уж через Ерошку.
А по весне Алексей Петрович надумал сына грамоте да счёту обучить. Сам-то он грамотным был, барам без ентого не можно было. Да токо барчонок обучаться не желал, довёл он Алексея Петровича до белого каления, вот и пришлося барину оставить енту затею. Барчонок тому шибко возрадовался, да токо радость-то егонна была преждевременна. Ближе к лету Алексей Петрович из столицы выписал ему учителя. И отколь токо этакого откапили?! Учитель-то немчурою был да, верно, и вовсе нищим. Даж на хороши портки у его денег не было. Портки у его были узки да едва коленки прикрывали. Глядеть на то срамно было. И бабы, и мужики ходили да плевалися. Да токо был-то немчура шибко учёный, два сундука книжек с собою привёз. По-нашински больно чудно говорил, да разобрать-то можно.
Вот почал немчура барчонка обучать, а тот ещё с большим упорством, нежели отца своего, принялся его доводить до каления. Да токо немчура чичас же Алексею Петровичу на барчонка и пожалился. Тута уж Алексей Петрович суровость проявил, барчонка уж этак бранил, аж стёкла в окнах дрожали да ещё и выпороть пообещался, коль усердия в учении тот не проявит. Барчонок этакого от отца и не ожидал, испужался да стараться почал. Токо учение-то ему не давалося, вот и ходил он на его, ровно на каторгу. А тем временем Авдей с Ерошкою по садику гуляли аль на крылечке сидели, его поджидаючи. Барчонок в окошко глянет, зависть его возьмёт. Он и давай у отца просить: "Вели и Ерошке со мною обучаться! Непривычно мне без его." Алексей Петрович не пожелал за Ерошку лишни деньги учителю платить, велел рядом с барчонком токо для повады сидеть. Барчонок и тому был рад, мол, пущай тож посидит да помучится.
Да токо Ерошке шибко антересно было немчуру-то слушать, ловил он кажно слово егонно, развеся уши. Ученье у барчонка все силы отымало, опосля его он завсегда почивать отправлялся, а Ерошка в саду подле скамьи присядет да и почнёт прутиком на утоптаной земле урок писать. Уж кажный раз вечером Авдею перескажет слова немчуры. Авдей-то слушал да про себя усмехался. Мол, чем бы дитё не тешилося. Вот раз Ерошка сидел подле скамейки с прутиком, а нимо немчура шёл. Немчура-то становился, поглядел, рядом присел, пруктик взял да тож принялся писать. С ентого дня и почалося: сперва немчура барчонка обучает, а опосля в саду Ерошку. Барину про то знамо было да токо он не препятствовал, мол, пущай и Ерошку учит, ить денег-то за то не спрашиват.
Ерошка-то в учении шибко преуспел. К осени и писать, и читать, и счёту обучился. Немчура стал книжки ему свое давать. Книжки те Ерошке уж больно по нраву были, одну он и Авдею прочёл. В ей было прописано про страны заморски да об зверях диковинных. Антересная! А за зиму Ерошка цельный сундук книжек прочёл. Он и на второй сундук было навострился, да токо оказалося во втором-то книжки по-немчурски прописаны. Ерошка, как прознал про то, сокрушаться принялся, а немчура поглядел на его да почал Ерошку немчурской речи обучать. Немчуры-то не говорят, а, ровно собаки, лают. Вот и Ерошка этак-то лаять обучился. Промеж собою оне с немчурою токо и лаяли. Барчонок к пятнадцати летам и читал-то с грехом пополам, а Ерошка уж и немчурски книжки все прочёл.
На ту пору в Судове сын упокойного Павла Федоровича объявился да принялся всех суседских бар навещать. И Сумовского барина тож не обошёл. Алексей Петрович принял его с большим радушием, знамо было ему, кто за его в споре тоды вступился. Молодого барина за стол посадил, барчонка кликнул. За столом-то оне просидели до позднего вечера. А как прощаться почали, молодой барин давай их к себе в гости на другой день звать. Алексей Петрович ему: "Стар я по гостям ездить. А вот сына отпущу. Пущай к равным привыкает, а то всё с Ерошкою околачивается." Барин надумал Авдея кучером с барчонком послать да заране об том упредил его. Авдей тому радовался, ровно дитё малое. Вечером в кладовке радостью своею с Ерошкой делился: "До Судова эвон, рукою подать! А я почитай десять летов тама не бывал. Уж думал с родителям-то и не свижуся.! А тута дал Господь!" На другой день в Судово опосля обеда и отправилися, а вортилися под утро уж. Барчонок-то и лыка не вязал, до та хмельным был упит. Авдей его из тарантасу вытащил да в опочивальню отволок. Барину не понраву то пришлося да токо серчать он не стал. Мол, дело молодое, с непривыку этак его развезло.
Авдей вортился из Судова шибко удручённый. Оказалося, отец-то егонный два лета назад простыл и помер, а мать сестрица в другу деревню к себе взяла. Избу ихню деревенски мужики уж растаскивать почали. Да и барский дом без Павла Фёдоровича, ровно сирота, стоял: крыльцо покосилося, наличники осыпалися. Тягостно было Авдею смотреть на то. И шибко он надеялся, мол, не пустит боле Алексей Петрович барчонка в Судово. Не желал он боле ехать туды да токо по-егонному не вышло. Барчонок к обеду пробудился да сызнова в гости собираться принялся. Алексей Петрович взялся было не пущать его, а барчонок ему: "Я обещался! Слово дал!" Алексею Петровичо ничо не оставалося, как отпустить его. Слово ить держать надобно! Токо попросил он сына в питие меру знать. Уж и не знамо какою мерою барчонок питие-то мерял! Токо на утре привёз его Авдей в зюзю пьяного. Барин и на ентот раз браниться не стал. А барчонок к вечеру опять в Судово лыжи навострил. Тута уж Алексей Петрович не удержался. Отчитал он сына с полною суровостью да про Судово ему велел и думать позабыть. Да токо барчонок его не послушался, свёл с конюшни кобылу да верхом в Судово и уехал. Пришлося барину вслед за им Авдея с тарантасом посылать.
И кончилася покойная жисть у барина Сумовского. Кажный день промеж им да сыном уж таки баталии случалися. Да токо чо бы ни делал Алексей Петрович, чо бы ни говорил, барчонок завсегда к вечеру в Судово отправлялся, а на утре Авдей из тарантасу ташил его пьяного в опочивальню.
А опосля ещё хужее сделалося. Барчонок с питием-то свыкся, из тарантасу уж своем ходом шёл да токо прежде, чем почивать отправиться, примется во весь дом отца бранить словам непотребным, скорой смерти ему желать. А как пробудится, наливки себе требовать. Алексей Петрович думал, уж хужее ентого и быть не могёт. Ан, нет, могёт!
Случилося енто по осени. Барчонок по утру воротился из Судова, поскандалил да почивать отправился. Токо вздохнули все с облегчением, а тута к крыльцу верховой при мундире подъехал да и давай хозяина требовать. Барин на крыльцо выскочил, а верховой ему: "Царёв слуга по здешней дороге в столицу вертался да поломка в егонной карете случилася. Твоя деревня сама ближня до места того. Пошли со мною мужиков, поломку устранить, а за царёвым слугою свой тарантас. Покудова он у тебя остановится. Прими его должным образом!"
Алексей Петрович мужиков да тарантас с верховым отправил, а сам в велико смятение пришёл. Царёвых слуг он и в глаза не видывал. И не знамо было ему как их принимать да чем потчевать. В доме уж така кутерьма поднялася! Принялися всё мыть да чистить, снедь всю, кака нашлася, на стол выставили. Алексей Петрович в саму хорошу одёжу принялся облачаться да тута об барчонке и вспомнил. В голове у его мысли роем пошли: "Ить царёв слуга, поди, об чадах да домочадцах спросит! А чо отвечать ему?! Как этако-то чадо пред глаза егонны выставить?! А коль не выставишь, поди, неуважение усмотрит в том! Надобно скореечи подымать сына да в чувства приводить!" Подумал он этак-то да к барчонку в опочивальню и кинулся.
А в опочивальне подле барчонка Авдей с Ерошкою сидели, пробуждения Бориса Алексеевича ожидаючи. Барин вошёл, сперва на барчонка глянул, а опосля на Ерошку. Постоял да Ерошке-то и говорит: "Облачайся в саму хорошу одёжу Бориса Алексеевича! Пред царёвым слугой за сына моего предстанешь! Да токо гляди, ежели чо не так сделашь, запорю! Коль чо спрашивать станет, отвечай! А так молчи! Да отцом меня называй, а не барином! Облачайся скореечи!" Ерошка почал приказ барина исполнять, а у самого со страху зуб на зуб не попадает. При барчонке барин слугу своего оставил, а Авдею велел за столом прислуживать.
Встречать царёва слугу на крыльцо вышли. Вскорости и прибыл он. Был-то он немолод, ходил на палку опираяся, одёжа на ем скромна была. Этакого встретишь - высокий чин по виду-то и не распознаешь. Барин с Ерошкою да Авдеей кланяться ему принялися, а он на их рукам замахал. Мол, нечо тута разводить церемонии. Снедь принимал с превеликим удовольством да всё её нахваливал. А как насытился, с Алексеем Петровичем разговор завёл, принялся об житье-бытье его спрашивать. В разговоре-то не чинился, речь ровно с равным вёл. А опосля за Ерошку принялся: "Чо ты сидишь, ровно давка красна, глаз поднять не смеешь? Тоскливо, поди, живётся тебе в глуши-то этакой? Чем ты тута занимаешься?" Ерошка сидит да молчит, опасается не в угоду барину ответ дать. Алексей Петрович и давай за Ерошку отвечать: "Грамоте, счёту да наукам разным он тута обучается." А царёв слуга: "Эвон как! Вот чичас я и проверю, чо он достиг." И принялся Ерошку допрашивать. Да чо ни спросит, у того на всё ответ готов, токо разок чо-то не так сказал. Царёв слуга давай поправлять его. А Ерошка в спор вступил, мол, прочёл я про то в книжке немчурской. Царёв слуга диву дался да по-немчурски и залаял. А Ерошка ему в ответ тож лаять принялся. Вот полаяли оне друг на дружку, царёв слуга и говорит Алексею Петровичу: "Готовь сына в дорогу! Нечо этакому вюноше тута делать! С собою я его заберу В столице дале обучаться станет." Алексей Петрович в ноги царёву слуге повалился да слёзно просить принялся: "Не забирай сына, батюшка! Один он у меня! Да и обучать-то в столице мне его не на чо! Царёв слуга сапогом его толкнул да с большим сердцем: "Ты радоваться должён, а не препятствия чинить! Сын-то твой с этаким умом далеко пойдёт! Царю-батюшке будет от его польза великая! А обучаться станет он за казённый счёт да жить на полном довольствии."
Алексей Петрович, верно, и порадовался бы, ежели б на месте Ерошки барчонок был. Да токо царёву было ить не скажешь про то, вот и принялся он Ерошку в дорогу собирать. А как карету-то починили, уехал царёв слуга и Ерошку с собою увёз.
А барчонок, как пробудился да от отца про всё прознал, орать во весь дом принялся: "Нету у меня боле отца! Коль Ерошку ты в сыновья записал, его и началь теперечи! А я стану жить, как пожелаю!" Алексей Петровмч через переживания захворал. В иной раз по цельным дням с постели не подымался, обвяжет голову-то да и лежит. А барчонок и не зайдёт к ему, и не проведает, токо в Судове и пропадает. А ближе к зиме, как подмораживать почало, молодой барин из Судова в столицу воротился. Алексей Петрович шибко тому возрадовался да Господа благодарить принялся. Мол, слава тебе, Господи, теперчи уж с сыном-то всё наладится! Да токо ничо не наладилося! Барчонок до та к питию пристрастился, без пития и жисть ему стала не мила. Токо пробудится, чичас же за наливку примется да так цельный день от её и не отстанет. Сам за ею подпол лазает.
Раз барин взял да подпол-то и замкнул, а барчонок на отца с кулакам накинулся. А как Авдей оттащил его, в доме всё крушить принялся. Барин уж не на шутку испужался да кинул барчонку ключ от подпола. А как наливка вся кончилася, неладное с барчонком сделалося. Мерещиться ему почало. Всё лошадей да петухов он по дому гонял. Барин и подходить к ему страшился. Да и Авдея-то страх брал, особливо в ночи.
Хошь Авдей на хорошо и не надеялся да токо и про этако-то подумать не мог. Перед ночью той барчонок притих, сговорчивым сделался, дал себя на постелю уложить. Авдей у постели егоной на подстилку лёг, а ночью пробудился, показалося ему, навроде дверь хлопнула. Он рукою по постеле пошарил, а барчонка-то тама и нету. Авдей из дому выскочил, барчонка звать принялся, а тот с улицы отозвался ему. Авдей на улицу побёг, глядит, вдоль по деревне рубаха бела мелькает. Авдей кричать принялся: "Борис Алексеевич вертайся! Куды ты?!" А барчонок ему: "В Судово мне надобно!" Да токо побёг-то он не по Судовской дороге, а прямиком к реке. Авдей за им кинулся да токо не нагнал его. Берега у реки больно круты были. Вот на берегу бела рубаха барчонка и пропала, чо-то ухнуло, да лёд затрещал. У Авдея и сердце захолонуло, а вкруг темень кромешна, края берега не видать. Тута к Авдею слуга барина подбёг.
Барин-то от Авдеева крика пробудился да своего слугу следом послал. Авдей ему: "Утоп Борис Алексеевич! Надобно за верёвкою да за фонарём бежать!" А слуга: "Тута уж ничо не сделашь! Уж под лёд его, поди, затянуло. Теперечи токо по весне всплывёт. Как барину про то сказать?!" В дом вертаться оне шибко не желали, у реки долго стояли. Все думали, как барину-то сказать. Да токо стой - не стой, всё одно уж ничо не выстоишь. Уж пришлося вертаться им. Барин у дверей встретил их. Авдей ему и сказал: "Утоп Борис Алексеевич! С берегу в реку сорвался!" У барина кровь к личине прихлынула, глаза выкатилися, токо и поспел он к Авдею шагнуть да крикнуть: "Не уследил! Запорю!" Да тута и захрапел, на пол повалился. Авдей со слугою к ему кинулися, подняли, на постелю снесли. Принялися его осматривать, а дыхалка в ём не работает, барин-то неживой.
На другой день, как рассвело, Авдей к реке пошёл. С берега видать было, куды барчонок упал, лёд-то тама буграм смёрзся. Без верёвки туды не спустишься да и лёд тонок, не выдержит. Вот и стоял Авдей на берегу, печалился да барчонка жалел. За столько летов уж нечужим он ему стал. Хошь барчонок и при родном отце рос, хошь шибко отец берёг его да об ём заботился, токо забота та шла не от отца впрямую к сыну, а через чужих людей. За худое отец не с сына, а с их спрашивал да в страхе держал. Вот барчонок-то и уверился во вседозволенности. У простых людей этак не делалося. Родитель дитё своё на чужих людей не спехивал да к жисти-то готовил на примере своём. Пёкся не токо об тёлесах егоных, а свою душу в дитё вкладывал, по подобию своему его взращивал. Вот и почитали детки родителей своех! И была хвала из уст родителя для их слаще прямика. Авдей в смерти барчонка барина винил да, супротив воли своей, смерти егоной радовался. Ить через её он спасение получил.
Отпевали Алексея Петровича в церкви при монастыре. Монастырски-то земли с барскою землёю граничили. Сродственников у Сумовского барина не было, погоревать об ём было некому. Похоронам Авдей с барским слугою распоряжалися. Проводить Алексея Петровича в последний путь приехал токо барин из Лисина. Други-то подале жили. Верно, скорбна весть ещё не дошла до их, аль не пожелали. Алексей Петрович в последни лета дружбы ни с кем не водил. Барин Лисинский и давай у слуги барского спрашивать: "А чо же сын отца проводить не приехал? Аль не поспели известить его?" А слуга ему отвечает: "Ить сын-то утоп. Из реки чичас и не достать его. Барин через то и помер." Барин Лисинский изумляться принялся: "Как он тута утопнуть мог, коль он, сказывали, в столице обучается?!" Слуга разъяснять принялся: "В столицу-то Ерошку, парнишку-прислужника, барин вместо сынаотправил, а Борис Алексеевич тута остался."
Авдей в енти дни об Ерошке и вовсе запамятовал, стоко-то на его навалилося, не до Ерошки уж ему было. А тута зараз об Ерошке-то вспомнил да шибко встревожился за его, чо же с Ерошкою станет, ежели обман раскроется?! Вот он слугу в бок пехнул да и давай ему: "Ты чо, Василий, речёшь-то?! Аль запамятовал?! Ить Ерошка утоп, а Борис Алексеевич в столице обучается! Нешто Ерошку в столицу отправят?!" А слуга ему с обидою: "Чо ты пехаешься да неправду говоришь?! Не углядел за Борисом Алексеевичем, вот теперечи и выворачиваешься!" Барин Лисинский поглядел на их да этак-то и сказал: "Мнится мне, дела тута каки-то тёмны творятся! Да токо не к месту чичас дознаваться в том." Боле он ни об чём не стал спрашивать, да токо по ему видать было: на ентом он не остановится.
Как с похорон воротилися, деревенски барина поминать почали. Слуга у их браги раздобыл, с Авдеем оне барина тож помянули. А как помянули, Авдей и принялся у слуги просить: "Ежели барин Лисинский дознаваться станет, уж скажи, Василий, мол, попутал ты, мол, Ерошка утоп. Коль правда откроется, за всё с Ерошки спросят." А слуга ему: "Не об Ерошке, а об себе печёшься ты! Не углядел за барчонком-то! Уж не похвалят тебя за то! Пошто мне неправду говорить? Опосля за её ить с меня спросят! Да и бабы уж всё по деревне разнесли." В доме в услужении две бабы были, Авдей к им и кинулся. Да токо бабы-то сторону Василия приняли.
А Лисинский барин не задолил с дознанием, и двух недель не прошло, как в Сумово явился он да не один. Наехали с им люди при мундирах, в барской трапезной засели и давай допросы чинить. Авдея трёх зубов лишили, да токо он всё одно на своём стоял: "Утоп Ерошка, а Борис Алексеевич в столице обучается." Василий сперва правду говорил. А как бить-то его почали, стал путаться: то барчонка, то Ерошку за утопленника выдавал. А бабы и вовсе ничо не сказали, сразу в рёв пустилися. Барин Лисинский с дознавателям по деревне спрашивать отправилися. Да токо деревенски ещё боле их спутали. Одне божилися: мол, своем глазам видели, как Алексей Петрович сына до кареты провожал да прощался с им. Други утверждали - то Ерошка был. А третьи-то в утопленники самого Сумовского барина записали. Лисинский барин шибко серчал, на прощание во всю деревню крикнул: "Не Сумово у вас тута, а Дураково!"
Уж боле месяца минуло, как барин Лисинский с дознанием приезжал. Мужики-то деревенски без барина совсем роспоясалися. Работу забросили, барско добро принялися растаскивать. На барском дворе ни лошадей, ни коров не осталося. Сено, зерно - всё к себе перетаскали. И в барский дом было сунулися. В доме поживиться было чем, да и деньги у Алексея Петровича водилися. Деньги-то немалые в камоде хранилися. Авдей со слугою токо малую толику оттудова на отпевание взяли. Да токо в доме ружья имелися, а Авдей стрелять был обучен. Вот и шуганул он их. Хужее нету, чем жить в неведении. Авдей уж всю голову сломил, гадаючи: чо дале станет? Уж всё перебрал, кажный день поджидал хошь каких-то перемен. Да и дождался.
На ту пору уж сорок дней со смерти Алексея Петровича минуло. Ближе к вечеру к дому барскому подкатил возок богатый, а при ем два верховых. Авдей с Василием на крыльцо выскочили. А из возка-то царёв слуга вылез, а следом Ерошка при мундире. Авдей с Василием с крыльца спустилися к им с поклонам. Авдей Ерошке и говорит: "Уж не серчай на нас, Борис Алексеевич, не поспели сообщить тебе об кончине отца твоего!" Ерошка промолчал, а царёв слуга приказал вести их в дом да указать место тихое для разговора. Авдей и повёл их в барску трапезну. Василий тож было туды сунулся, да токо царёв слуга ему: "Ты покудова ступай об снеди распорядися. Коль понадобишься, позову тебя." Как без Василия оне осталися, Авдей сызнова пред Ерошкой виниться принялся. А царёв слуга ему: "Довольно тебе прикудничать-то, про всё мне знамо уж! Сказывай правду, чо тута у вас опосля отъезда нашего стряслося!" Авдей растерялся, а Ерошка и говорит: "Ему вестимо всё. Я об всём ему сказал." Авдей тута и принялся сказывать. А как сказал всё, царёв слуга сперва призадумался, а опосля Ерошке: "Коль этак всё вышло, тута и думать нечо! Быть тебе теперечи сыном барским. Верно самому Господу Богу то угодно было! Да и мне морока не к чему, Василию рот я замкну. И ты, Авдей, молчи, коль жисть сохранить желаешь! Дела енти самого царя касаемы! Добро барско воротим, виновных к ответу призовём." Сказал этак-то и отпустил Авдея с Ерошкою, а в трапезну приказал Василия позвать. Авдей с Ерошкою в опочивальню барчонка отправилися. Тама Ерошка уж Авдею принялся сказывать.
До столици тоды оне два дня ехали, на ночлег у барина одного останавливалися. Да токо Ерошка худо помнил дорогу. Уж такой страх его сковал, и не выскажешь. Царёв слуга был к Ерошке шибко ласков, всё про то, кака жисть хороша Ерошку ждёт сказывал. А Ерошка токо одного желал: из кареты выскочить да убегнуть, куды глаза глядят, покудова не опомнился барин-то, покудова вдогон верхового не послал. Ить через его, Ерошку, этако-то сотворилося! Во всём он виновен! Не надобно было ему учёность свою выказывать. Упреждал ить барин его! Вот Ерошка всю дорогу и ждал, коды его в Сумово воротят да запорют до смерти. В столицу на второй день к ночи уж приехали. Царёв слуга Ерошку на ночлег в свой дом взял.Об этаких домах Ерошка и помыслить не мог, дом-то каменный, в два этажа. В доме том, коль не знавши, зараз заплутаешься. Убранство тако богато, и слов не подобрать, вкруг токо серебро да злато.
Поначалу Ерошка тута токо на разовый ночлег рассчитывал, а задержался-то на долгонько. Сколь днёв тама провёл и со счёту сбился. Обходилися с им ровно с барчонком, слуга к ему был приставлен. Царёв слуга портного к ему прислал, одёжу Ерошке нову справил. Да токо Ерошке всё было без надобности, все енти дни он к смерти готовился. Сумовского барина не опасался боле, не добраться ему теперечи до Ерошки. Страшился Ерошка царёва слуги. И не знамо было ему, чо царёв слуга с им сотворит, коль обман раскроется. И велико желание было у Ерошки, сказать царёву слуге правду всю да зараз и отмучаться. Уж решился он было на то, да тута пришли за им и повезли в обучение.
Обучалася-то с Ерошкою парнишек прорва цельная, да парнишки все родовитые. А учителей было тама, чо собак нерезаных. По первости парнишки над Ерошкою надсмехаться почали, мол, из какого лесу тёмного, из какой берлоги тебя вытащили? Шагу ему без надсмешек ступить не давали. Токо Ерошку тем было не пронять, он и не тако ещё повидал, да и страх всё заслонял. А как до учения дорвался и об страхе позабыл. Да рвение-то даром не прошло: вскорости он в первы ученики выбился. Учителя давай его хвалить без устали, а парнишки зараз притихли.
На ту пору о прежней жисти Ерошка уж и думать позабыл, а тута от царёва слуги за им и приехали. Токо на ентот раз Ерошку не страх, а велико сердце взяло и на барина, и на барчонка, и на царёва слугу. Ить не по своей воле он из грязи в князи сунулся, не за свою вину страх великий терпел! Вот через то и решился он, мол, пущай со мною делают, чо пожелают, токо я боле никому потакать не стану. И предстал он пред царёвым слугою без страху, ко всему готовый да чичас же всю правду ему и вывалил. Царёв слуга глаза выпучил в изумлении да Ерошке-то: "Хошь и донесли мне. Мол, в Сумове творится чо-то неладное. Токо этако-то вовсе в голове не укладывается! Выходит ты не барский сын, а лапотник! Отколь у лапотника ума-то столь?! Выпороть бы тебя хорошенько да обратно отправить, и вся недолга. Да токо об успехах твоех уж царю-батюшке знамо. Шибко любо слушать ему об пытливыех да умом богатыех. Вот и поспешил я его позабавить Уж и не знамо, чо ему говорить теперечи?! Хошь он не шибко суров да нраву-то уж больно переменчивого, и не угадаешь с которой ноги подымется. С барина бы твоего за всё спросить! Да с его уж не спросишь! Вот и придётся нам с тобою за всё ответ держать. Токо во всем сперва разобраться надобно. А разбираться-то, по всему выходит, на месте придёся." На другой день в Сумово оне и отправилися.
Ерошка сказ свой кончил да Авдею-то: "Я из крепости теперечи, верно, вырвуся и тебя опосля вытащу. Вот тебе моё слово верное!" А вечером Авдей с Василием повстречался. Тот гоголем давай ходить да похваляться: "Эвон, за правду-то мне награда обещана! А тебе хорошего и ждать нечо! Поди, запорют тебя теперечи!" Токо с того вечера Авдей боле живым его не видывал. Вытаял Василий по весне за деревнею с головою пробитою. А на другой день конны по приказу царёва слуги согнали все деревни к барскому дому. Да двух мужиков, которы под руку попалися, на глазах у всех до смерти кнутам захлестали. Остальным велели барско добро воротить. А того, кто не воротит, пригрозили этак же жисти лишить. Барско добро воротили, уж всё аль нет - не знамо. Барина-то ить нету, счёт весть некому.
Ерошка всё подле Авдея держался. Царёв слуга приметил то да его и выбранил: "Чо ты с мужиком вожжаешься? Не ровня он тебе! Аль позабыл кто ты теперечи?!" А опосля Авдею этак и сказал: "Завтрева отбудем мы отсель. Ты тута за домом приглядывай да людишек началь покудова, опосля пришлю сюды управителя. Да гляди, держи язык за зубам!" А по утру, как Авдей провожал в дорогу их, Ерошка от царёва слуги поотстал, пуговицу с мундиру сорвал, Авдею в руку сунул её да шепнул: "То в память тебе об слове моём!"
Вот и стал Авдей за домом приглядывать, мужиков да баб началить. Те его слушалися, урок-то царёва слуги ещё не запамятовали. А по весне управитель приехал да чичас же принялся Авдея про всё спрашивать. Авдей ему про всё сказал, а опосля и сам спросил, мол, мне-то куды теперечи? А тот ему: "Тебе дозволяется в барском доме жить. Велено тебя кормить, поить, работою не нагружать и ни в чём тебе препятствий не чинить. Верно, хорошо ты за Борисом Алексеевичем ходил, коль от его тебе милость така!"
Авдей, про себя, Ерошку добрым словом вспомянул да мать с сестрицею проведать и отправился. Мать-то в живых уж не застал, а сестрица худо жила. Дитев у ей по трое в кажном углу, мужик до браги охотник да с великим гонором. Авдею-то не дозволил с сестрицею и словом перемолвиться. Мол, нечо тута халую барскому на бедность нашу галиться! С тяжёлым сердцем Авдей воротился в Сумово, день, другой в безделии помаялся и пошёл к управителю работы себе просить. Тот сперва противился, мол, не велено. А опосля сдался да и назначил Авдея в помощь себе.
Попервости на Авдея свысока глядел, токо дело-то обще их вскорости сблизило, а дале и вовсе сдружило. Работал Авдей вохотку, ить теперечи Ерошке добро наживалося. А об земле да об скотине уж поболе управителя было знамо ему. От тятеньки все мужицки хитрости да премудрости он сызмальства перенял. Вот тятенькина наука тута ему и сгодилася. Управитель и давай его спрашивать: "Отколь всё знамо тебе? Нешто из мужиков тебя взяли за барским дитём ходить?" Тута Авдей и сказал ему об поворотах жисти своей, токо об подмене сына барского да об слове Ерошкином утаил. А опосля тож спросить осмелился: "Ить ты видать не мужицких кровей? Ить из бар, поди? Пошто же об чужём добре печёшься ты?" А управитель ему: "Не мужицких я кровей." Да и принялся об себе сказывать.
Управитель был роду барского. Парнишкою малым жил с родителям да с братцем в столице, в доме каменном. Отцу егоному от родителя богато наследство досталося да ещё за женою хорошо придано взял. Токо отец-то гулякою был. Через то и жену в могилу свёл, и дитёв без ломаного гроша оставил. И пришлося сыновям сгоным на жалование идти. Хошь и знамо было управителю, не достичь ему теперечи былых высот, токо шибко он надеялся скопить деньжат, жену с хорошим приданым взять да дитёв завесть. Опосля и Авдею не раз говорил: "А ты об чём думашь?! Не парнишка уж! Барин к тебе шибко милостив, поди, любу девку дозволит взять. Нешто дитёв не желаешь? Этак-то и жисть попусту проживёшь и памяти по себе не оставишь! Ить в дитях сама крепка память об нас!" Авдей и сам немало дум передумал об том. Семью-то завесть он шибко желал, токо прежде от Ерошки было надобно весточки дождаться.
Уж не одно лето минуло, а от Ерошки-то ни слуху, ни духу. Токо Авдей крепко верил в слово егонное. Пуговицу Ерошкину на шнуре подле креста носил. На пято лето от слова Ерошкою данного, воротился управитель из столицы с бумагою да чичас же Авдею её прочёл. А в бумаге той было прописано, мол, жалует Борис Алексеевич Авдею вольну, земли немалый кус, девку любу на выбор в жёны, лошадь да корову с барского двора, и много ещё всякой всячины, кака на крестьянстве надобна. А на словах было велено мужиков рукастых согнать да избу на жалованой земле поставить. Всё продумал Ерошка-то! Ить одною вольною сыт не будешь.
Управитель всё сделал, как было велено. По весне земля была намежевона, вспахана да засеяна. А к осени и изба поставлена, и девка в жёны отдана, и корова с лошадью у Авдея на дворе стояли. И зажил Авдей на своей земле полным хозяином. Да токо без подмоги Ерошкиной ему бы не выстоять. Ить лета-то всяки бывали: и скотина падала, и хлеб не родился. В этаки лета у мужиков на барина надёжа была. Уж барин завсегда выручит да послабление даст. А на своей земле, окромя себя, и надеяться не на кого. Токо и об этаком Ерошка не запамятовал: управителю было приказано всяку помощь Авдею оказывать без возмещения.
Вот и жил Авдей под крылом Ерошкиным, ровно у Христа за пазухою. Двух сыновей да трёх девок оне с женою нажили. Девок опосля за деревенских парней отдали, бабам воля без надобности. Старшему сыну пришлося в монастырь идти, ить земли токо на одно хозяйство было. На хозяйстве-то последний сын, Матвей, остался. Девка в жёны и ему была без выкупа дадена.
Помер Авдей уж в преклонны лета. А перед смертью-то сыну меньшему бумагу передал, об себе, об Ерошке всю правду сказал да повелел: "Пущай мой сказ в кажном колене от отца к сыну последнему переходит да хранится в великой тайне от других. Така моя воля последня!"
А на сороковой день, опосля смерти Авдеевой, прислал Ерошка из столицы на могилу егонну плиту каменну. А на плите той набито было: тута покоится вольный человек Авдей Ермолаевич.
Ерошка-то с последнего отъезда своего так ни разочку и не побывал в Сумове. Да токо слухом-то земля полнится. Вот и об ём принесли весточку мужики из Лисина, от барина своего услыхали оне, мол, Борис Алексеевич высоко взлетел, при самом царе-батюшке службу несёт.
А опосля смерти Авдеевой Ерошка вскорости деревни продал. Матвей без подмоги недолго продержался. Два лета кряду неурожай выпал, хошь с голоду помирай. Вот и пошёл он к новому барину в крепость проситься. Тот с радостью их принял, за землю-то больши послабления дал. Хошь и не удержал Матвей воли, отцом ему оставленной, токо наказ-то пращура в кажном колене исправно выполнялся. Сперва сказ в тайне пересказывали, а опосля и всем слушать его дозволялося. Чо таиться-то? Уж Ерошке на ту пору не навредить было тем. От его, поди, и праху не осталося.
Авдей-то дедом в далёком колене моей баушке приходился. Вот сказ-то ентот она от тятеньки своего и услыхала. Эвон каку память по себе Авдей оставил! Этака память покрепче, нежели в дитях будет!
А ну, как через сказы-то мое и меня опосля вспомянет кто! Мол, жила стара баушка да народ сказам тешила, а звали-то её Катериною. А я с небушка погляжу, порадуюся да и пожелаю человеку тому доброго здоровьеца на многи лета.