ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
«Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать.."
Из "Евгения Онегина"
На исходе сентября он с женой уехал в Германию. В этом году на книжной ярмарке во Франкфурте должна была появиться его новая книга, впервые не поэтическая, а религиозно-философская. Отрешенный от окружающего мира, он имел нахальство в конце XX века затевать неакадемическое философствование в духе русского религиозного Ренессанса, давным-давно кончившегося, ушедшего в прошлое со смертью немногих магнатов русской мысли, духовидцев и борцов, завершивших свое великое поприще в эмиграции и не завещавших его никому, потому что духовное поприще не передаётся по наследству. Теперь все они спешно опубликованы в России, но мода на них оказалась короткой, (как утвердить моду на мысль...тем более – религиозную ?) — а подлинно славны на Руси остаются «культовые» хлыщи, от незабвенного Венички Ерофеева до его обезьяны с тою же фамилией.
А что...положено!
Ерофеев.... Заратустра – различия не так уж и существенны.
Главное, оба – «культовые».
Каждому – следовательно – по обезьяне.
Философия же ныне – сугубо «классная дама», обморочно влюблённая в Хайдеггера, как когда-то, «барышней», ещё до большевистского потопа, была влюблена в Гегеля, (русская академическая мысль вечно вздыхает по иноземцам!) Ухаживают же за «дамой» желчные от ревности отечественные академики. Не надеясь на вялую индивидуальную потенцию, они очень любят мыслить себя корпорацией, (что-то вроде «братвы»). Каждому из них в отдельности «даму-философию» к интимности, пожалуй что, и не склонить, но есть надежда овладеть ею групповым способом. А для случайного постороннего у академиков четко разработаны встречные водные процедуры ( в смысле – любого «замочат»).
Так что никакого «реального» будущего у его книги не было. И он это знал. Но всё же книга выходила в свет, а значит получала физическую возможность дойти до читателя. Ему было минимально-достаточно этой нестойкой иллюзии.
Он намеренно дал Татьяне свой франкфуртский номер факса. Надеялся, что получит от нее письмо еще до возвращения в Италию, но немецкий его факс ничего не подарил ему, только подсолив своим тупым молчанием и без того сильную тревогу.
А что, если она так же пропадет в никуда, как возникла ниоткуда?
Сердце говорило ему, что этого быть не может, а соль тревоги разъедала его внутренности.
Издатель прибыл и привез книгу.
По этому поводу у него и его подруги было много приятных волнений, а на ярмарке книга тихо отстояла среди других экспонатов на стенде и привлекла лишь внимание журналиста с радио «Свобода», который его нашел, раззнакомился и взял двухчасовое интервью.
«Ждите эфира! » — пообещал симпатичный Иван Толстой.
Первое, что он сделал по возвращении в Верону, это подошел к факсу.
Там скопилась целая пачка деловых посланий: заказы, отказы....
(Бизнес не музыка. Он очень плохо переносит паузы.)
Нетерпеливо шуршал бумагой, пока не раскопал среди «важных» документов свои «неважные» листки.
И только тогда выдохнул.
Очень старался скрыть от подруги радость, но от нее скроешь…
Читал.
Потом читали.
Подруга больше всего интересовалась историей Гранбуленьки. То и дело, прочитав очередную порцию повести, восклицала: «Вот это женщина!»
Он, если честно, не слишком любопытствовал.
Его даже начинало раздражать упрямство, с которым Татьяна живописала историю своей семьи и своего детства.
Хотя конечно эта бабушка.... действительно – невидаль!
Эх, каждому бы внучку, а особенно внучке, такую бабушку в детстве!
Но душа его алкала признаний.
«Я люблю Вас и Ваш мир, и жду свиданий с Вами, как жизни, как света, как ожога и вдохновения», — вот они, эти заветные слова…
Слова для него!
___________________________________
…сентября 1998
«Здравствуйте, долгожданный любимый!
Действительно, любовь способна на многое. Теперь для меня это так ясно «как простая гамма». И как хорошо мне от того, что Вы это так высоко цените. И так чудесно мне помогаете взлететь.
Но, иногда Ваши речи звучат для меня странно и непонятно. Насколько я поняла из «Анкеты», у Вас всегда были жены. То есть, я хочу сказать, что Вы не были одиноким мужчиной, ни разу не испытавшим удовлетворения от женской любви. Или в Вас действительно всего слишком много, и это желание «женственности» тоже слишком. Казалось бы, очень просто решить эту ненасытность (в сегодняшнем мире всё разрешено), но…
Вы что-то явно не договариваете. Что именно мешало, мешает Вам? Только максимальность или еще что-то? Может у Вас не желание женственности, а желание поклонения? И, в сущности, Вам совсем не нужно физическое обладание женщиной, а нужно только чтобы она свои крылья расправила? Может это особое предназначение — окрылять? Только мало желающих на свободу духа! Для Вас, мне кажется, пол не должен иметь значения. Не в смысле гомосексуальном. В том смысле что если бы на месте женщины оказался мужчина, вдохновляемый Вами на полет, на свободу, то и тогда Ваша радость и восхищение были бы огромны. И, возможно, Вы бы в еще большей степени были удовлетворены?
Мне еще более страшно, чем вам — на женщин, смотреть на мир мужчин! Вот где действительно бессилие и трусость. Где нам, женщинам, состязаться. Мы хотя бы имеем мужество рожать детей!
...«Печально я гляжу»…
Даже не печально, а в отчаянии. Поэтому мне так нравятся Ваши стихи. С того момента, как я узнала Вас, я стала внимательнее ко всему. Может не внимательнее, а просто острее вижу и подмечаю вокруг себя признаки тления и распада. Тогда на душе становится гадко и очень одиноко.
...«Мне одиночество дано»…
Но у меня есть Вы. Вы, способный увлечь, окрылить и дать чувство полноты.
Избыточность твоего мира заполняет меня чудесным светом — обволакивающим, чуть влажным и одурманивающим до прерывного дыхания и слабости в ногах. О, это не мираж, это лучшее, что есть в этом мире.
… «гудящий шмель… плен нереальности»…
Для меня уже стали реальностями — вдохновение, стихи, любовь и мудрость великих духом.
Я нашла несколько стихотворений у Георгия Иванова, которые мне очень понравились: «Мелодия становится цветком» и «Ни светлым именем богов», и еще «В глубине, на самом дне сознанья»— это обо мне.
В чтении Бердяева вынуждена была сделать остановку — жду философский словарь, некоторые слова остаются для меня нерасшифрованными, и это меня страшно раздражает. Вы приводите в своем письме такие цитаты, что аж дух захватывает. Это всё сразу осмыслить трудно. Но сама интонация и уверенная вера этих слов необыкновенно вдохновительна. Особенно, когда это подается так сконцентрированно. Знаете, от этих слов даже становится как-то жутко, зябко. Я не во всё могу сразу вникнуть. Слова неупотребимые в худ. литературе, как – монизм, мистика, метафизика, — на это нужно какое-то время. Чтобы слова стали привычными, как – любовь, хлеб, смерть. Меня поразила фраза о том, что «современная душа всё еще страдает светобоязнью». По-моему, она только и делает, что защищается всеми доступными ей средствами от света. Это то, что уже давно вижу, но не могу ни объяснить, ни понять — только констатировать.
...«На мир легла печали тень»…
Я люблю Вас и Ваш мир, и жду свиданий с Вами, как жизни, как света, как ожога и вдохновения.
Разъясните мне, пожалуйста, фразу:
«Абсолютное утверждается в глубине духовной жизни, а не во внешнем относительном мире, к которому не применимо ничто абсолютное», и еще: «Только теперь мы в силах осознать вполне…»
А мужчины, как мне кажется, больше женщин виноваты в том, что происходит. Ведь таких, как Вы — нет вовсе. Куда пойти бедной женщине? В моей жизни было немало примеров этого — всё постепенно расскажу (если не скучно Вам читать всё это.)
Моя жизнь наполнена Вами и я страшусь только одного…
...«не покидай меня, любимый»…
Обнимаю Вас и люблю
Ваша Татьяна
* * *
Гранбуленька и Лида занимались воспитанием девочек, стараясь превратить разнообразные занятия в игру или увлекательное действие. К праздникам готовили домашние концерты, в которых принимали участие не только домочадцы, но и соседские дети, друзья по школе. Так случилось, что детям очень нравилось ходить в этот дом. Тут всегда было интересно и каждому находилось дело.
А по вечерам в детскую приходила бабушка и Ганя. Бабушка читала истории или рассказывала сказки, и добрая Ганя, как ребенок, затаив дыхание, слушала вместе с детьми. Когда бабушка с Ганей уходили, погасив свет, девочки еще долго перешептывались и хихикали под одеялом. Пока не появлялась Мама. Она поправляла всем подушки и одеяла, гладила и целовала своих девочек, пела колыбельные песни тихим и высоким голосом.
Раньше всех просыпалась Таня и начинала всех тормошить. Обе сестры злились и защищали свой сон, пытаясь спрятаться под одеяла. Но кончалось всегда одинаково — начинался бой подушками и сон испарялся. Возня продолжалась и в ванной, пока Светлана или Шура не начинали плакать. Таня почти никогда не плакала — ни от ушибов, ни от обиды.
Но когда Света пошла первый раз в школу, с новым блестящим портфелем за спиной и в хрустящем белом переднике, Таня проплакала целый день. И даже Гранбуленьке не удалось ее успокоить. А на следующий день Таню отвели в хореографическую студию. Студия стала ее первой школой. Вела класс Наталья Сергеевна. Таня запомнила ее имя и ее всю навсегда. Так она ее поразила. Маленькая голова на тонкой гибкой шее, черное трико, поверх которого одета прозрачная белая длинная и пышная юбка. На первом занятии она только рассказывала об отдельных элементах. Она летала и кружилась так легко, будто у нее вовсе не было тела. Таня решила, что станет балериной. Сами занятия ее утомляли и не удовлетворяли — надо было всё время повторять скучные движения, стоя у станка, надо было следить за всем — за головой, за руками, шеей, спиной и ногами. Но были счастливые мгновения, когда после урока включали проигрыватель и начинала звучать музыка из балетов. Тогда Наталья Сергеевна говорила: — Танцуйте, сочиняйте свой танец, летайте под музыку. Пусть она Вам подскажет движение!
О, как восхитительно было кружиться под звуки оркестра! Ганя вела Таню домой, а Таня всё еще танцевала, показывая Гане разные движения.
Иногда всей семьей ходили в театр, на балетные спектакли. После них Таня плохо спала, и всё ей казалось, что она то Одетта, то Дезире, то Жизель. Занятия музыкой вызывали у Тани неодолимое отвращение. Гаммы, арпеджио, аккорды! Так скучно! Целых полчаса! Это занятие для Светки. Она занимается по 2 раза в день на рояле и ей это нравится. А я буду артисткой балета! Мне будут дарить букеты и устраивать овации, как Майе Плисецкой!
Таня затребовала у мамы к Новому Году настоящую балетную пачку. Бабушка сделала ей украшение на голову из белых перьев. Радости не было предела — настоящая Одетта!
На домашнем концерте Таня впервые выступила, как балерина, с сольным номером. Бабушка аккомпанировала на рояле, а Таня вдохновенно кружилась по зале. А на следующий день, соседский мальчик Юра, свидетель ее вчерашнего выступления, подарил Тане ее портрет. Особенно хорошо получилась у него белая пачка.
Таня зазвала его на террасу и нежно поцеловала в губы. Юра сначала покраснел, потом побледнел и бросился вон из квартиры. Таня за ним. Она остановила его на лестнице и, сверкая полными слез глазами, задыхаясь, проговорила:
— Если ты не хочешь жениться, то зачем портрет подарил? А я думала, что ты меня любишь?!! Уходи!
Юра пытался что-то сказать в свое оправдание, но Таня его не слушала, и побежала вверх по лестнице, на свой любимый чердак. Тут, в полумраке, среди бродячих сквозняков, она переживала свои самые тяжелые и радостные минуты. Тут был ее тайный дом, ее маленький секрет и ее детское сокровище. Из множества коробок и старых чемоданов, пакетов, старых журналов и книг, Таня соорудила для себя маленький домик, вход в который закрывался старой гардиной. Туда она забиралась и переживала свои проблемы или просто мечтала в тишине и покое. Только потревоженная сквозняком бумага изредка угрожающе шелестела. Иногда, когда уставала мечтать или предаваться своим печалям, она открывала какой-нибудь чемодан или коробку, и начинала медленно разглядывать ее содержимое. Среди старых вещей встречались удивительные предметы. От них веяло какой-то другой жизнью. Даже запахи были другие. Целый мир населял эти коробки и чемоданы. Фантазия неостановимо несла Таню в мир небывалый, полный чудесных историй и какой-то неясной, неопределенной печали».
* * *
_________________________________
12 октября 98
«Здравствуйте, моя пылающая и волнующая!
Вы волнуете меня своим отсутствием и еще более — своим появлением. Волнуете несказанно! Волнуете прекрасно! И Ваши заботы, и Ваши гадания обо мне трогают сердце шелестами молодой листвы.
Да может ли, в самом деле, это быть, чтобы меня, столь незаметного и неизбранного капризным человеческим вниманием…. женским вниманием… вдруг некто страстная и нетерпеливая так пристально разглядывала, так напряженно допытывалась о подробностях моих комплексов неполноценности, так нескрываемо страдала от одного предположения, что я недоговариваю что-то страшное и тайное, что может погубить женскую надежду, убить размытой и бесполой «человечностью» подавленные, но дорогие для любящей женской души ожидания. Тут в пору бы воскликнуть: «О, милая, я не стою этого!» Но не воскликну… нет! Ибо знаю, что стою. И знаю, как знаете теперь и Вы, Татьяна, что могу облагодетельствовать любовь ответной щедростью. Когда-то, в давно-давние, но всё равно вчерашние года, лежа на узурпированном недозволенной близостью диване с некоей вполне зрелой и вполне замужней женщиной, которой я уступал в возрасте не менее девяти лет, я сказал впервые: «А знаешь, я ведь любую озолотить могу!» Она ответила: «Знаю!» и не решилась на окончательную близость. Она страшилась будущего после меня, она боялась одного предположения, что если я до конца войду в нее, то уже не останется места мужу на этом диване… не останется и самого дивана, и жизни ее прежней, которую она тогда старалась себе соорудить из проверенных «положительных ценностей». Она думала, что окончательно войти в нее можно только половым путем, но полагаю, она ошибалась. И хотя наш с ней узурпированный диван остался лишь ложем взаимных истязаний, изощренных ласк без цели, мучительных напряжений без освобождения, — для ее мужа диван этот стал «могилой», да и весь жизнестроительный проект ее стремительно рухнул. Она еще успела зачать от него дитя, но растила ребенка уже в одиночестве. Что с ней теперь стало? Двадцать восемь, а то и двадцать девять лет минуло с тех пор.
О, не пугайтесь и не заблуждайтесь, — пол имеет для меня значение! Страшное значение. В том-то и подполье моей жизни,(извиняюсь за невольный каламбур) в том-то и пытка моя вечная, что именно женщина есть предмет моих вожделений, и именно женщина во плоти, женщина принадлежащая, женщина отдающая себя в безумии и восторгах. Я ведь знаю, — Вас раздирают два страха: страх меня входящего и этого кошмарного «потом», но и еще больший страх, что я не могу быть входящим и что не будет ни кошмарного «потом», ни заветного «сейчас». Смешно и грустно, вдруг, прозвучало во мне традиционное: «Мир входящему!».
Поздравляю Вас, милая моя воительница!
Мы с Вами угодили именно в самую, что ни на есть, Маракотову бездну!
Сколько б ни было вокруг меня учеников и последователей пола мужеского, (да нет их у меня... нет!), сколь высоко б ни взлетали они, мною окрыляемые...одна только женщина и женская любовь подлинно волнует и обжигает меня. А кто там еще об меня обжечься может, до тех мне мало дела. Было у Пушкина много друзей, и преданных, и любящих, да волочился-то он напрополую за одними кринолинами. А Моцарт, тот, не мудрствуя лукаво, всех своих учениц…. Юный Брамс вошел в дом своего идола, Шумана, и несмотря на весь трепет перед наставником сделался любовником Клары Вик, жены Шумана. Впрочем, это неточный пример, потому что там, собственно, «мужчиной» была сама Клара Вик, — женщина поразительной силы и влияния.
Ну это так, немножко из истори..... (!)
Я же по затеям озорным скорее Пушкин, а по реализациям — скорее Брамс. Увы, не могу я как Пушкин назвать себя «повесой, вечно праздным...потомком негров безобразным» Я, впрочем, и не Брамс, проведший свою мучительную жизнь в сдавленном одиночестве.
Я это я. Вечный безумец сюрреалистических помыслов и вечный сторонний в курятнике жизни. Вечный соблазнитель, не протягивающий бесстыдной желающей руки. А ведь именно в эту игру играют с мужчинами женщины. Когда-то в судорожные годы юности я отчаянно писал:
Утрачена сообразность
между сучьим вихляньем
и колебаньем сердечного маятника.
Утрачена….
Так что не сочиняйте себе ни фиктивных «надежд», ни фиктивных «фобий» о моей несостоятельности.
Я — и то и другое.
Я — ни то, ни другое.
Вы говорите: «желание поклонения». Да мне это желанно, но не от женщины, а от аудитории. От женщины же — только любовь. Я оттого так и ценю в женщине подвиг самоотдания, что она этим входит в меня как Клара Вик в Брамса, чтобы раскрыть во мне простор для пушкинского «бесстыдного бешенства желаний». С точки зрения Пушкина я — слюнтяй Брамс, с точки зрения Брамса я — «потомок негров безобразный». В моем преклонении перед Татьяной Лариной есть то плотское, чего у Пушкина быть не могло, ибо как живой мирской человек он слишком обмаран был своим юбочничеством. Для него Татьяна была заветный «милый идеал». Для меня Татьяна — не только возвышенное, но и вожделенное. Возможно ли такое смешение, спросите Вы! Да Бог его знает! Вот же есть.
Ваше: «…казалось бы, очень просто решить эту ненасытность (в сегодняшнем мире все разрешено), но…» — это не обо мне и не ко мне. Ничего для меня не разрешено!!!! Где-то у Бердяева есть примерно такое выражение, – Принято считать, что самым лучшим и значительным всё позволено. Нет, это только дуракам и ничтожествам всё позволено. Часто думают, что самое талантливое и ценное занимает по праву главенствующие места в жизни. Нет, именно самое талантливое и ценное часто не может занять вообще никакого места в жизни. (Я привожу грубо, по памяти. Это не цитата!!!)
Из Вашей фразы: «Казалось бы, очень просто решить эту ненасытность (в сегодняшнем мире всё разрешено) но...», – до меня имеет касательство только «но» с многоточием, хотя надо бы писать его — «НО...». Это самое «НО...» было ужасом моей юности, казнью моей молодости. Вся Ваша ценность женская, Татьяна, быть может, заключена в способности осознать это моё «НО...», содрогнуться от его непомерной тяжести в моей судьбе, а еще оценить загадочную даже для меня самого силу моей девственности вопреки тому физическому обстоятельству, что я – мужчина, и что мне пришлось познать в жизни некоторое, (по меркам мужчины «нормального», т.е. современного, — постыдное малое), число женщин.
В мире падшей плоти чистота есть тяжкое испытание!
Нет легкого ответа на такие Ваши вопросы, как: «Может у Вас не желание женственности, а желание поклонения? И, в сущности, Вам совсем не нужно физическое обладание женщиной, а нужно только, чтобы она крылья расправила?»
Нету, Татьяна, легкого и разочаровывающего ответа...
Содержится же ответ на все эти вопросы в Вашем собственном письме: «Только максимальность или еще что-то?» (какая напряженность ожидания и испуга в этом слышится!). Так вот нет никакого «или еще что-то»...ни «или», ни «еще», ни «что-то»! Есть «только максимальность». Но надо сначала познать, что это такое — МАКСИМАЛЬНОСТЬ. Тогда уже не захочется поставить вопрос — «только?» Максимальность — это не «только»! Это всё! Это значит, что не может оказаться в моих руках женщина, не сошедшая от меня с ума… не павшая в бездны отчаяния и бреда, не прошедшая через любовную лихорадку и самопроклятие, не обнаружившая себя в последнем тупике жизни, откуда ей остается лишь три марша… три коротких лестничных марша от гибели без меня до.... воскресения во мне.
Всего «ТРИ МАРША».
«Другой! Нет никому на свете
Не отдала бы сердца я.
То в вышнем суждено совете,
То воля неба, — я твоя!
........................................
.........................................
Кто ты, мой ангел ли хранитель
Или коварный искуситель,
Мои сомненья разреши!
Быть может это всё пустое,
Обман неопытной души,
И суждено совсем иное…
Но так и быть, судьбу мою,
Отныне я тебе вручаю.
Перед тобою слезы лью
Твоей защиты умоляю…»
Вот что такое максимальность, Татьяна!!!!
Надеюсь, теперь я уже всё договорил?! Надеюсь, Вы не слишком испугались!?
Простите, если было слишком горячо. Иначе у меня, что-то, не получается! Такой вот «образ и подобие» исходит из меня в чаду признаний.
Спросите, откуда во мне поселился этот бес? Не ведаю! Может быть, это некий сатанический сквит за незамеченность. Нынче мне уже не так страшно смотреть на мир женщин. Я относительно спокоен. Сегодня я — спящий тигр, сытый тигр, как то и предсказывал мне китайский гороскоп. Но не всегда был я таким сытым. Когда-то я сдавленно рычал в клетке моей судьбы и кидался на решетки собственной девственности, которую не смог потерять ни в браке, ни в редких и мучительных добрачных связях… ни, наконец, в угаре плотского безумия, которое преследовало меня в зрелой жизни, как «сумасшедший с бритвою в руке». Вы скажете: что ж, сам виноват. Я отвечу: да, сам! Всякий, в ком живет некое внутреннее сопротивление падению, сам виноват, что не умеет мягко падать и быстро подниматься. В мире, где всё разрешено и где очень просто решить «проблему ненасытности», мне было всё, или почти всё, запрещено, и ненасытность моя пожирала меня самого.
Ваши слова: «избыточность твоего мира заполняет меня чудесным светом — обволакивающим, чуть влажным и одурманивающим до прерывного дыхания и слабости в ногах. О, это не мираж, это лучшее, что есть в этом мире…», — мне дороги! Дороги и Ваши тайные и явные страхи о моей совершенной отрешенности и бестелесной надмирности.
Нет никакой отрешенности… нет бестелесности.
Я в не только вполне, но даже слишком плотский человек. В этом мое несчастье и счастье. В этом Ваш страх и надежда. (Страх – что окажетесь правы в своих подозрениях. Надежда – что всё-таки ошибаетесь.) Я знаю, – Вы меньше боитесь страха, чем надежды. Замираете перед надеждой, хоть и пытаетесь заслонить ее разочаровывающим страхом. Почему замираете перед надеждой?
Потому что: «Есть упоение в бою,
и бездны мрачной на краю,
и в разъяренном океане
средь грозных волн и бурной тьмы,
и в аравийском урагане,
и в дуновении чумы».
Потому что: «Всё, всё,что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья,
Бессмертья, может быть, залог.
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог».
Я знаю это… знаю безошибочно. Вы та женщина, для сердца которой всё, что гибелью грозит, — таит «неизъяснимы наслажденья». Вы необычная женщина. Обычные предпочли уют разочаровывающего страха. Им легче оказалось принять меня за бестелесное и надмирное, чем отдаться безумию надежды на осуществление.
Что ж, Татьяна Ларина не всякий день и не всякую жизнь встречается.
………………….
Теперь к Вашим вопросам.
Когда Бердяев говорит: «На грани нового мира рождается свет, осмысливается мир отходящий. Только теперь мы в силах осознать вполне то, что было, в свете того, что будет. И мы знаем, что прошлое по-настоящему будет лишь в будущем», — он имеет в виду с небывалой еще дотоле силой раскрывшийся катастрофизм жизни, созревшее в человеке понимание, что никакой рационализм, никакое историко-социальное творчество не спасет мир от конца. Свет эсхатологии (эсхатология – это пророчество о последних временах и предчувствие последних времен) озаряет прошедшее истории с ее страшными заблуждениями и великими сполохами духа, высвечивает с небывалой силой нищету человека в гордом его самовозвеличении, мизерность разума перед непостижимым, ничтожество гордынь людских перед смирением Бога, отдавшего себя в Сыне Своем на Распятие. Христианский Бог возвращается в помутившееся безверием сознание человеческое. Рождается свет, проясняющий самоубийственность всех человеческих кумиров, ибо сказано еще Моисею на Синае: «Я Господь, Бог твой,… Да не будет у тебя других богов перед лицем Моим!»
Это и есть то вечное, что духовно-символически уже проречествовано в прошлом, но по-настоящему будет лишь в будущем, ибо всечеловеческое будущее есть Царство Божье, грядущее после и превыше всех и всяческих кумиров. ТАМ-то уж верно не будет у человека иных богов перед лицом Господа.
Перед ужасом приближающегося конца истории и в свете этого приближения человек яснее видит то, что было, а было грехопадение и разлука детей с Отцом Небесным. И потому конец есть Начало, из предреченной мировой катастрофы излучается свет Преображения, в неминуемости конца истории прочитываются обетования Божественной Мистерии: конец искупления, пришествие мира иного, начало нового неба и новой земли.
Бердяев говорит, что Откровение Бога, которое уже дано человеку, еще не взято подлинно духом человеческим. Оно еще лишь грядет. Лишь пройдя путями грешной свободы, человек откроет свою единственную настоящую Свободу, откроет Бога как Путь, Истину и Жизнь. Это и будет Свет. Тот самый Свет, которого еще боится современная душа. Темное боится света, а душа человеческая еще темна. Свет Божий для нее еще слишком часто — огнь поядающий. Человек всё ещё живет сумерками своего греха, и дьявол — вечный враг Бога и человека — всячески старается удержать, закрепить, замкнуть навсегда человека в сумерках греховности. Выйдите в солнечный день и взгляните на солнце. Глаза режет. Свет Божий есть солнечный свет для сумеречного зрения человеческого. Вот и боится душа Света Божия… вот и страдает светобоязнью. Но верьте мне, Татьяна, не только то и делает душа человеческая, что «защищается всеми доступными ей средствами от света». Есть и мужественные души, есть и терпеливые глаза. Они не боятся глядеть в Свет, хотя это бывает нестерпимо больно. Такие души видят трагическое, такие глаза уловляют несказанный свет, исходящий из трагедии. Всемирный обыватель живет при сером свете и только духовный человек не боится Света белого, ибо белый Свет есть Дух. Апостолы Петр, Иоанн и Яков упали на землю в ужасе и ослеплении, когда Иисус Христос явился им на горе Фаворе преображенный, то есть в сиянии Славы Своей. Яростный фарисей и гонитель христиан Савл пал ослепленный на дороге из Иерусалима в Дамаск, когда увидел Свет с неба и услышал голос: «Савл, Савл, за что ты гонишь меня?» И еще три дня не видел он и был водим под руки, но так стал великим и Святым Апостолом Павлом. Свет Духа Святого – вещь страшная, когда падает в глаза безбожные. Но воистину, этот Свет есть свет единственный. Всё остальное лишь разновидности тьмы.
Что до фразы: «Абсолютное утверждается в глубине духовной жизни, а не во внешнем относительном мире, к которому не применимо ничто абсолютное», — то здесь всё просто, если вы хоть раз заглядывали в душу свою и сравнивали то идеальное, (а идеальное и есть абсолютное, бескомпромиссное), что живет в ней, с мирскими Вашими соглашенностями и житейскими компромиссами. Ведь Вы не одиноки в личной жизни, правда? А отвечает ли Ваш избранник абсолюту Вашего душевного идеала? И всё же Вы продолжаете нести в себе образ идеальный, Вами выношенный и вынашиваемый. И думаю, Вы ни за что на свете не расстанетесь с идеалом. Ведь это не сама душа придумала, это от Духа Божия даровано Вам идеальное, идеал. Знанием абсолютных духовных ценностей – любви, добра, красоты – одарена Ваша душа, а мир наш есть мир относительного, где о реализации Абсолютного и не мечтаешь, где рад уже и малому лучику, и единой черточке, напоминающей хоть отдаленно, хоть частично то, что целостно и нетленно живет в духовной глубине.
В духовных глубинах человек переживает мгновения Рая, в относительном же мире обитания своего он идет через ад. Абсолютное есть удел мира безгрешного, мира Божия. Наш мир есть мир падший и безбожный. Всё в нем расколото, изувечено, изуродовано. Всё лишено целостности, поражено болезнью греха. Ничто Абсолютное не применимо к миру, в котором мы живем. В художественном творчестве человек устремляется к Абсолютному и способен на вершинах гениальности приближаться к нему. Вот Вам и поэзия… вот Вам и музыка – Чайковский, и Пушкин, и Рафаэль, и Бах, и Шопен, и Рембрандт, и Вермейер Дельфтский, и Леонардо, и Микельанджело, и Рахманинов, и Шуберт, и Врубель, и Левитан, — как, кажется, их много, правда? А много ли в мире нашем такого, что соответствовало бы божественным вершинам Абсолютного, которого достигали они в своих творческих видениях? Потому и тянутся души чуткие к великому художеству, что в нем, в художестве великом, они читают то, что написано целостным языком Духа в духовных глубинах. Закон мира нашего греховного есть закон относительного, приблизительного, компромиссного, ущербного, принятого по необходимости. Абсолютное же творится в Духе, и творится оно духовной свободой творца, то есть, с мирской точки зрения — беззаконно. Вот почему великий органический метафизик Пушкин произносит:
«Затем, что ветру, и орлу,
и сердцу девы нет закона!
Таков поэт!........................».
Подступать к Абсолютному можно лишь презрев законы относительности мира сего и вступив в глубины духовной жизни. Там, в глубинах этих, раскрывается и утверждается Абсолютное. А дарует знание об Абсолютном Бог безграничной Благодатью Своей.
Однако, необходимо ясно отдать себе отчет, что Абсолютного человек может только достигать, но никогда не достигнуть, только приближаться к нему, но никогда не войти в него вполне. Есть предельное человеческое, но оно не есть АБСОЛЮТНОЕ. Абсолют есть Бог! ОН наш Отец по сотворению, (не по рождению, ибо не родит а творит ОН человека), ОН может знать и знает нас, ибо ОН и только ОН есть АБСОЛЮТНОЕ. Мы же, сколь бы долго, сосредоточенно, гениально ни познавали, никогда не можем познать Бога до конца, не можем проникнуть за грань непостижимого. В этом величайшее счастье человека, как твари господней. Люди плохо понимают это, ибо горды, а от гордости глупы в своих претензиях на всезнание. Божественная тайна, тайна АБСОЛЮТНОГО, есть светлейшее и лучшее, что даровано человеку. Надо научиться любить ТАЙНУ БОГА, надо познать, что это ТАЙНА предельного блага и недостижимого совершенства. Надо понять, что человек остается и может оставаться человеком лишь перед вечным возвышающим зовом Божественной Тайны. Человек есть тварное, граничное, относительное перед АБСОЛЮТНЫМ БОГОМ. Не надо рваться вон из кожи своей сущности. Раз Господь пожелал сотворить нас такими, значит высшее наше благо и достоинство в том, чтобы сохранять себя в тварном нашем качестве. Не надо стараться постичь непостижимое, надо любить непостижимое, надо благоговеть перед неисповедимостью путей Господних, надо идти путями, указуемыми Господом! Бердяев говорит, что последняя тайна человеческая есть тайна рождения человека в Боге. И это значит, (а в истинности этих слов я не сомневаюсь!!!), что БОГ уготовляет место человеку в Себе, в своей АБСОЛЮТНОСТИ. Лучше этого не придумать человеку. Живя падшим в падшем мире, то есть существуя как относительное в относительном, человек имеет упование войти в жизнь АБСОЛЮТНОГО БОГА, то есть, сделаться относительным в абсолютном, приняв вечность, как дар АБСОЛЮТНОГО ОТЦА, ибо прорасти и жить в Боге — это и значит обрести жизнь вечную. Бог вечен, и всё, что имеет место в Нем — вечно.
И сказал Иисус Никодиму: «Истинно, истинно говорю тебе, надобно вам родиться свыше!» Родиться свыше, — это и есть родиться в Боге, родиться в Духе Божьем, стать таким, чтобы Бог пожелал принять тебя в Лоно Свое.
……………………….
Рад что и с Георгием Ивановым Вы сближаетесь! Иванов один из самых родных моему сердцу людей. Сближаясь с ним, вы становитесь ближе и мне. Вы ведь хотите быть мне более близкой? Пусть же это сближение совершится в свободных Ваших избраниях.
……………………….
В моей жизни за это время кое-что произошло. Вышла в С.-Петербурге моя книга «НА БОГА НАДЕЙСЯ» и даже поспела к презентации на BUCH MESSE во Франкфурт. Так что сподобился я стоять на одной полке с Блаженным Августином, одним из духовных отцов христианской церкви. Издатель обещает, что за год тираж разойдется в Петербурге. Это было б неплохо. Ведь я желаю, чтобы книгу читали… серьезно желаю.
Случилось и другое странное событие. Один очень энергичный человек из франкфуртцев показал «HOMO EROTIKUS» в Гамбурге, в музее эротического искусства, и там, вроде бы, собираются устроить мою выставку. Боюсь верить, но, как будто бы, всё достаточно серьезно. Так что не исключено, что в январе 99 г. у меня будет бенефис в самом логове «развратной» Европы.
Смешно и нелепо это сочетание: презентация христианской религиозно-философской книги в октябре 98 и бенефис в музее эротического искусства в январе 99. Что поделаешь! Вечно у меня сочетается несочетаемое. Что ж, принимайте таким!
...................................
Теперь о виновности мужчин.
Мужчины действительно во многом виновней женщин, но надо понимать и то, что вина здесь, так сказать, обоюдная. Женщина есть природа, и она безотчетно стремится исполнить программу природы. В безотчетности своей она ничем более не интересуется. Она мать и спасается чадородием! Но мужчина есть духовное начало жизни. Он должен бороться против засасывающего болота природы… бороться духом, творческим почином. Духовной мощью мужчина может возвыситься над нищетой бренной своей природы и возвысить женщину. Но трусость и духовная немощь мужчин отдает их во власть женщины, а та, исполняя свою природную программу чадородия, вольно-невольно обращает мужчину в грубое тягловое животное. Если никакой духовный смысл не воздвигается над тоскливой равниной природной жизни, тогда женщина права. Она рожает детей. Человек должен трудиться и должен рожать детей. Таков искупительная доля, предреченная ему Богом. Но сокровенная Воля Божья в том, чтобы человек все-таки жил не одним искуплением. Бог, Отец наш, есть Творец, и Он сотворил человека по Образу Своему, т.е. свободным творцом, а значит, заповедал ему творчество, как высшее назначение. Воистину, смысл творчества — это оправдание человека! Творческая сила сосредоточена главным образом в мужчине, в Адаме. Женщина должна любить в нем его творческую силу, его духовную мощь. И она иногда любит в нем это, но чаще не находит, а еще чаще не знает, что это вообще есть и достойно любви и поддержки. Не знает потому, что скот-мужчина слишком плохо распоряжается Божьими дарами. И потому мужчина виновней женщины, хотя и гласит поговорка: «во всякой шкоде — шэршэ ля фам!» Женщина меньше человек, а больше природа, но она может быть беззаветной спутницей человека-мужчины. Дело за малостью: мужчина должен быть человеком. В женщине,как ни в одном другом живом существе, воплощена красота мира. Женщина может быть вдохновением мужчины, а может стать похотью мужчины. Она может оплодотворить его творчество, а может и сгубить его. Женщина есть, воистину, благословение и проклятие, ангел-вдохновитель или демон-губитель. Мужчина же, и в этом его духовный долг, обязан быть свободным творцом. Тогда и женщине дает он ангельскую участь. Опустившийся же в трясину материи, мужчина демонизирует женщину, и тогда она является ему демоном плоти, порабощает и заставляет молиться и ползать у нее в ногах. Так расплачивается человек-мужчина за недочеловечность свою, за духовное бессилие, за склонность к рабству, за невозделывание творческих даров Благодати, которые спосылаются ему от Бога. Ваша интуиция, Татьяна, правильная: мужчина виновен больше женщины, потому что он больше человек, чем женщина, и спрос с него строже.
Ого! Ну и накатал я в этот раз. Не знаю, право, какой теперь конверт подбирать. В обычный верно уж и не влезет столько. Надеюсь, Вы не соскучились, пока читали всё это? (шучу!)
Ну, миля моя, обнимайте же меня крепче, как я Вас обнимаю,
и до следующего свидания!
Ваш Б.
P. S.
Пускай мой тихий свет в тебе очнётся
и сам слова огня произнесёт.
А тот, что окрылителем зовётся, —
он Хищник? Зверь? Поэт?
(над нами бес смеётся)
и что-то страшное на нас с тобой грядёт».
_____________________________
Этот постскриптум он сделал от руки уже на почте.
Сам толком не зная, отчего распечатал уже заклеенный конверт, он сидел в душном зале главного почтового отделения Вероны и думал, что же ещё такое он может ей сказать.
Чувствовал, что чего-то не договорил.
Знал, что она всем существом ждет от него еще каких-то слов, более интимных, менее остраненных чем общий ласково-назидательный тон письма.
Но всё это чувствование и знание было лишь сложным подходом к правде.
Правда, как всегда, была проста.
Он – он сам – желал сказать ей какие-то более близкие, более призывные слова.
Он не только наивно доверился её искренности, но и наивно сжился уже со смутным образом чего-то прекрасного и желанного, страстного и жаждущего.
Воображение всегда наивно, потому что творит себя из субстанции идеального.
Ему неведомы компромиссы. Ведь ни душу, ни тело компромиссами-то не воспламенишь, а воображение побуждается душой.
И телом.
Душа желает любить, и любить – только прекрасное.
Тело хочет того же!
Воля души и тела любить прекрасное – это и есть свобода.
Но и это была ещё не последняя правда.
Нет......
Нет, не последняя....
Ну что, эстет?... Сознаешься...или духу не хватит?
Последняя правда заключалась в том, что перед отсылкой каждого нового пиьсма он давал его прочесть подруге, ( это было непреложным правилом, которое он – не его ненормальная жена, а он сам – сделал условием переписки, и ему ещё пришлось уламывать её, потому что она, видите ли, вообще не считала себя вправе заглядывать в переписку мужа ) –... давал прочесть подруге и... и... чего-то он не смел дать увидеть её глазам.
Потому что не верил.
Всё равно не верил.
И никто бы не поверил, что одна женщина (да ещё жена!) будет спокойно читать письма мужчины ( да ещё мужа!) к другой, даже если эти письма – главным образом, на отвлечённые и биографические темы.
А уж если до интимности дойдёт!........
Ведь и женщина жизни некогда получала от него письма.
Тайно получала, тайно читала и непогасимо горела.
Одним словом, он не давал себе даже вступить на стезю лирики или, тем более, чувственности, хотя его давно уже ослепляло изнутри вспышками неизбежных мужских воображений.
Ну вот...теперь это была уже вся правда.
Целиком.
Правда «непонятно зачем» распечатанного конверта.
Правда сидения в душном зале центрального почтового отделения Вероны. Правда постскриптума.
И из под его пера вышло шестистишие.
Хищник…
зверь…
поэт…
желание?…
самоосуждение?…
робость?…
Он воспламенял Татьяну, одновременно предупреждая её, что он – хищник.
Он готовил «теракт» открыто и на самом видном месте.
Так он поступал всегда, питая довольно-таки беспочвенную уверенность в том, что притяжение его обаяния сильнее любых страхов.
Всё тут было от наивности.
Даже подлость.
Увы, бес смеётся над нами................................
____________________________
…октябрь 1998
«Здравствуйте, мой утешитель!
О, не кокетничайте, пожалуйста, ни передо мной, ни перед собой.
Это Вы-то — незаметный и неизбранный?! Ни во всей Вашей фигуре, ни в Вашем образе, ни в словах, ни в манерах, ни в самом выражении Вашего лица нет, к счастью, ничего незаметного. Вы обращаете на себя внимание сразу. Даже мимолетный взгляд на Вас заставляет взглянуть еще раз, но уже попристальнее. Вы сановитый! И я, как та замужняя женщина, из Вашего прошлого, могу сказать — «Знаю!». И, как она, боюсь того же. Не страшусь говорить с Вами, идти по указанному Вами пути, открывать небеса и ад, но страшусь минуты встречи, и еще больше того, что будет потом.
Это потом — не загадка для опытной женщины.
Это потом:
...... каждая клетка тела рвется вернуть себя тебе, любимый, не расставаться никогда, становиться единым существом, слитым в бесконечном поцелуе, где уже неразличимы границы тел… Но ты встаешь и уходишь, и нега обращается в муку, а мука утверждает страдание и отчаяние. И воспоминанья, как прутья клетки, располосовывают жизнь на ослепляющий свет, и непроглядную тьму. Руки ищут тебя, губы ищут тебя, душа исходит нежностью и отчаянием. И это не подполье! И уже нет тех прежних связей — они разрушены в минуту встречи с тобой, когда первый раз твоя рука коснулась моих волос, шеи… уже не будет возможного прошлого, а будет невозможное будущее.
А в Вашей состоятельности и не собиралась сомневаться, только хотела понять, как у Вас могли возникнуть такие комплексы. Но теперь вижу, что всему виной мы — женщины. Слишком эгоистичные, слишком расчетливые и чересчур кокетливые.
Да и Вы слишком...слишком редкий. С такими как Вы очень трудно. Нужны нестандартные приемы, а это уже не каждой по силам. Вы правильно сказали, что ничего для Вас не разрешено.Но ведь об этом не сделали объявления в газетах. Как знать какой-нибудь Тане, что к Вам... с Вами надо быть просто прямой и смелой, что все ужимки и приемчики надо отставить?
Три марша — это подвиг. И думаю, что не только в наше время. Всегда. Всегда любовь будет подвигом, даже если и не сумеет преодолеть этих трех проклятых лестничных маршей. Есть какое-то проклятье на всем этом пути, от возгоревшейся любви до ее осуществления. Как пройти их, эти марши? О Боже, как? Максимализм? Но по максимуму нельзя потом расстаться. Невозможно! Пойми, милый! Потом уже нельзя будет сказать себе ничего, что сможет хотя бы облегчить страдание. Существует же платоническая любовь! Возможны случаи, как у Данте…
....«но так и быть, судьбу мою»….
Пусть всё происходит своим чередом. И, возможно, настанет миг, когда ничто не сможет стать между жизнью и любовью. Пусть будет, пусть пока только на бумаге, пусть только в бреду мечты, ожогом от одного только воображения, пусть будут твои ласки и моя страсть, пусть будут вожделенные сны и обморок от предчувствия входящего... пусть будут.
...«И счастлив тот, кто средь волненья,
Их обретать и ведать мог»...
Мне страшно и неловко быть Татьяной Лариной в Ваших глазах. Какие разочарования могут Вас постигнуть… и я бегу этого, мой любимый, плотский и избыточный!
...«Отвергать невозможное чудо
и бояться его пропустить»...
Хотела бы, как Савл, пасть ослепленной на дороге. Слишком сумеречна душа моя. Не может еще (или уже) всё это принять и смотреть без страха. Только благодаря Вам и книгам, которые Вы мне дали, я могу изредка смотреть на свет. Тяжек этот путь, но и желанен.
...«Мечтает мир с пониклой головой»…
Стихи и музыка, музыка и стихи… но невозможно быть всё время в этом!? Видимо, это и есть наказание. Но есть и награда — Вы, — с Вашей творческой энергией и вдохновением, и стихами. Конечно, я очень хочу иметь вашу книгу. Соседства с Блаженным Августином не могу обещать, у меня его пока нет, но рядом с Бердяевым и Шестовым, – торжественно обещаю.
Ваш взгляд на женщину.... Стыдно признаться, но я была и демоном и ангелом в своей жизни. Расскажу потом.
Милый мой, спасибо за стих! Это воистину подарок ко Дню моего рождения. Как специально совпало.
...страшное… грядет… что? Не пугай меня, мне и так страшно. От всего.
Люблю тебя….
Ваша Татьяна
* * *
Наконец, для Тани наступил радостный день — 1 сентября. Как и Света, с новым блестящим ранцем за спиной, в белом крахмальном переднике и с большим бантом в волосах, Таня смело вошла в актовый зал школы. Шум, запах цветов и праздничность обстановки так возбудили ее, что она, неожиданно для себя, сочинила стихотворение.
В первый день сентября
Школа встретила меня
Солнцем, музыкой, улыбкой
Начинай, дружок, учиться
Через годы выйдешь в люди
Но запомнишь навсегда
Радость первого звонка.
И когда на первом уроке учительница знакомилась с учениками, Таня заявила, что хочет прочесть стихотворение. И прочла — громко, с выражением, как учила Гранбуленька. Всем понравилось, а учительница спросила, умеет ли Таня записать стихотворение.
— Умею, только квадратно.
Все смеялись, а Таня сжала кулаки от обиды.
— Садись, Таня, спасибо за стихи. Сейчас мы начнем учиться писать кругло.
Кляксы, палочки, крючки… Прописи вызвали у Тани протест. Всё, что требовало усердия, терпения и просто сидения, вызывало в Тане непреодолимое отвращение. Она начинала вертеться, разговаривать, задавать вопросы. Ей нужно было движение. Постепенно дневник заполнялся длинными замечаниями учительницы, двойками за поведение.
В классе у Тани было три кавалера, которые дружно ей служили; носили по очереди ее портфель, участвовали во всех ее затеях, защищали от недругов и делились конфетами. Таня руководила ими, никому не отдавая предпочтение. Сердце ее было занято. Он сидел справа от нее. Маленький, с большой головой, в круглых очках и очень умный. Он знал всё!
Таня благоговейно смотрела на него, изредка заговаривала с ним и защищала от шумных и драчливых мальчишек. Звали его Максим. Он не был силен физически, да и не стремился ни к каким играм. Его обзывали «хиляк, всезнайка, очкарик».
А однажды, кто-то из мальчишек бросил ему непонятные, но видимо оскорбительные слова — жидовская морда! Таня медленно подошла к оскорбителю и изо всех сил ударила его по голове книгой, потом еще, еще…
Вызвали родителей. Папа очень коротко и тихо сказал что-то завучу школы, и скандал как-то сам собой ликвидировался.
Лед был сломан. Они подружились. Теперь Таню провожали домой четверо мальчиков. Жаль, путь был очень короток. Но можно было еще побегать во дворе, или пойти к Тане домой, где всегда добрая Ганя поила детей молоком с пирогами. К Свете приходили подружки. И иногда за столом собиралось до десяти человек, включая бабушку и Ганю. Их никто не боялся, эти взрослые были не такие, как все: не ругались, не наставляли, не запрещали и всё понимали.
Однажды Таня обнаружила у Светы в шкафу новенькие белые туфли. Они были такие мягкие и легкие, что у Тани от желания их иметь слезы выступили. Она бросилась к отцу с криком.
— Пап! Папочка, а мне такие? Я хочу такие же! —
Папа расстроился. Взял Таню на руки и стал успокаивать.
— Дюшесина, на твои маленькие ножки таких туфель не выпускают.
Подрастай скорее и будут у тебя еще лучше туфли!
— Хочу, хочу, хочу! – кричала и рыдала Таня.
Гранбуленька вышла на крики из своей комнаты и тихо позвала Таню. Смущенная и зареванная, Таня зашла к бабушке в комнату.
– Послушай-ка, милая, меня пугает твое «хочу» — серьезно и спокойно сказала бабушка.
…Ночью Тане снился сон.
Повстречала Таня волшебника с белой длинной бородой и в красном халате.
И дал волшебник Тане чудо-таблетку.
— Проглотишь таблетку — сказал волшебник — и всё, что ни пожелаешь,
исполнится!
Таня мигом проглотила таблетку и тут же пожелала лимонаду — и вот у нее в руках стакан, в котором пенится лимонад. Только Таня подумала о мороженом на палочке, как оно уже и тут. И так длилось, пока Таня не устала желать сладкого и не захотела разного другого. Идет она по улицам, и всё, что ни подумает, всё исполняется. Вот стоит машина без колеса — а теперь с колесом! Вон женщина белье вешает — раз и белье полетело и рубашки, как птицы – крыльями, рукавами машут. А вот трамвай едет, а поворот крутой, — вдруг возьмет и сойдет с рельс, — и… сошел трамвай с рельс! С грохотом переворачивался и остановился на боку, а оттуда крики, кровь…
Таня закричала и открыла глаза, в ужасе осматривалась, ничего не видя и не понимая, и наконец проговорила:
— Ничего, ничего не хочу, не хочу ничего.
Часто снился ей этот сон, всегда с вариациями, но всегда заканчивающийся одинаково страшным пробуждением».
* * *
________________________________
От переполненности он испытал даже какую-то пустоту.
Пятнадцать лет тому назад он пережил эти же чувства, когда его подруга неожиданно ворвалась в его застойную жизнь свежим ветром нового рассвета.
Но тогда всё было другое................
.........по-другому........
С его первой женой у него так и не сложилось ни духовных единств, ни сердечного взаимопонимания. Они, правда, оба страстно любили музыку, но любили они ее как чувственность. Они всё любили как чувственность, ибо знали между собою только эту вечно нетрезвую менаду, которая была вначале неугомонной девушкой, потом опытной, слегка пресыщенной зрелой женщиной, а потом состарилась, увяла. Когда он начал писать стихи, — поздно и лихорадочно, — они были уже далеки. Поэзия лишь еще отдалила их, явно лишних друг другу.
А потом к нему пришла его подруга в судорогах уже непереносимой любви, и обняла всего его вместе со стихами и комплексами неполноценности, (что, собственно, — одно и то же). Он понял — это и есть женщина жизни. И не ошибся. Его жизнь стала сплошным распрямлением, единением, бесконечным сроднением. Подруга стала женой, но осталась подругой, оказавшись, таким образом, женою ненормальной. Она увезла его в Германию, а потом в Италию, она дала ему его настоящую судьбу, — судьбу непотревоженного уединения, где рядом всегда любовь и неутихающий интерес ко всему, что он делает.
Так что ж теперь.......
.......опять?
Ему сделалось тяжко.
Лишь слегка облегчало, что он не знает лица своей Татьяны.
Можно было трусливо уповать на физическую несовместимость.
Да, это давало призрачный выход.
Но куда…………………….
+ + + + + +