1.
В эту ночь Вадим Васильевич Ветров спать не ложился. Мало того, что на дежурство он пришёл из-за именинного стола, испортив своим уходом настроение и Даше и гостям, так ко всему и ночь выдалась суматошной. За четыре с половиной часа – шестеро тяжелобольных.
Сначала привезли женщину с ожогами третьей степени из близлежащей деревни. Кто-то поджёг дом, в котором она спала, предварительно подперев дверь и окна деревянными кольями. Пока сбежался народ, пока выламывали дверь, огонь делал своё дело. Женщина была молодая, разведённая, мужики к ней, наверно, похаживали, и кто знает, чья оскорблённая душа задумала и осуществила этот жуткий поджог?
Затем доставили старика с перфорированной язвой желудка. За ним двух аппендицитчиков, товароведа с панкреатитом, и двадцатилетнего студента политехникума, свалившегося с мотоцикла.
Обожжённую Ветров отправил в ожоговый центр, товароведа и аппендицитчиков оставил в палатах до утра, а старика и студента прооперировал сам, по привычке напевая себе что-то под нос. Закончив операции, он намеревался вздремнуть на диване в ординаторской, но тут опять позвонили из приёмного покоя и сказали, что привезли ещё одного раненого – из аварии.
Вадим Васильевич пригладил узкие щегольские усики, почесал рано поседевшие виски, что делал только в минуты критические, затем отослал обратно сестру Милу, принесшую ему подушку и одеяло, накинул на плечи тёмный байковый халат и вышел на улицу.
Ночь была на исходе, но звёзды ещё сияли, и луна казалась золотым мандарином, неожиданно напомнив об Испании и легендарных кастильских источниках.
-Под тёмно-синим покрывалом, расшитым звёздною пыльцой, луна таинственно скрывала своё лилейное лицо,- неожиданно вспомнил Ветров строфу из своего давнего студенческого опуса, и ускорил шаг, потому что предутренний воздух был довольно свеж.
Больница спала. В парке, возле центрального корпуса, где располагались урология и 1-е хирургическое отделение, время от времени покрикивала ночная птица. Слева, за забором, бессонно вздыхал маслозавод, а возле переезда, в двух кварталах отсюда, шипел маневровый паровозик, и заливались свистки сцепщиков. За больничным парком, оканчивающимся крутым обрывом, плескалась Волга. От неё тянуло терпким запахом свежей воды, влажным песком, водорослями и ещё чем-то необъяснимым, присущим только ночной весенней реке.
В приёмном покое было светло и уютно. Дежурный врач из неврологии заполнял историю болезни, а пострадавший лежал с закрытыми глазами на деревянном, покрытом простынёй и клеёнкой, топчане, тяжело и прерывисто дыша.
-Подозреваю сотрясение,- заявил невропатолог, увидев хирурга.- А вообще-то картина смазанная. «Скорая» вообще ничего не говорит. Привезли без сознания, и сейчас без сознания. Я пишу на свой страх и риск, как обычно в таких случая делается…
Ветров поморщился, вспомнив бытовавшую у них в «Пироговке» саркастическую остроту: «Хирург всё может, но ничего не знает. Терапевт всё знает, но ничего не можёт. А невропатолог ничего не знает и ничего не может». Всё это было, конечно, шуткой, но после заключительной тирады невропатолога Вадим Васильевич почувствовал к нему недоверие.
-Вы осмотрели его?
-В общих чертах… Моя функция – приём. А там уж вы сами…
Ветров неодобрительно взглянул на него, такого ухоженного и сонного, и подошёл к раненому.
Это был очень бледный молодой человек лет двадцати шести.
«Интеллектуал,- подумал Ветров, вглядываясь в тонкое, с правильными чертами лицо, обрамлённое чёрной вьющейся бородкой и шляхетскими усами.- Актёр или художник. У них сейчас подобное в моде…»
-Заполнили?- спросил он дежурного.
-Да. Пожалуйста,- торопливо ответил тот, протягивая ему карточку.
-Зимин Сергей Николаевич,- прочёл Ветров.- Журналист. Я почти так и думал.
Он наклонился над раненым и стал осторожно пальпировать его живот и грудную клетку. Больной застонал. Ветров насторожился, но рук не отнял, только пальцы его стали как бы совсем невесомыми, а движения замедлены и нежны.
-Возможно, повреждение внутренних органов,- наконец пробормотал он, избегая смотреть на невропатолога.
-Конечно,- обрадовано согласился тот.- Только разве поймёшь – всё впотьмах… Позвольте «историю», я впишу ваш диагноз…
«Какой диагноз?- зло подумал Ветров.- Чего он суетится?»
Он потрогал руки и ноги пострадавшего, пощупал пульс, вывернул веки. Потом сказал санитаркам, почтительно следящим за его действиями:
-Давайте в отделение… Минуточку, я вам помогу!
Невропатолог насмешливо покосился на него: дескать, то же мне, демократ! Но ничего не сказал, а только сладко потянулся и зевнул, показав глубокое розовое нёбо и ровный ряд крепких белых зубов.
Больного переложили с топчана на носилки. Санитарки взялись с одного конца, Ветров с другого и. выйдя из помещения, они заспешили по дорожке к своему 2-му хирургическому, над которым всё так же висела заметно побледневшая ван - гоговская луна…
…Очнулся Зимин под утро. Мутным, непонимающим взглядом окинул комнату – белый потолок, белые стены, белое окно. Пот струился по вискам, щекоча щёки и шею. Зимин хотел утереть его, но, пошевелив руками, понял, что они ему не принадлежат. Одна из них была загипсована, а в вене второй торчала длинная блестящая игла, продолженная резиновой трубкой, и по этой трубке из поставленной и укреплённой вверх дном бутылки капала в него серебристо-прозрачная жидкость.
Молодая симпатичная медсестра в белом халате со шприцем в руке стояла возле кровати. Зимин попытался улыбнуться, но улыбка получилась беспомощной, однако сестра обрадовалась ей и произнесла высоким грудным голосом:
-Ну, вот мы и очнулись. Вот и слава Богу!
-А что случилось?- тяжело ворочая странно разбухшим, немеющим от анестезии языком, спросил Зимин.- Почему я здесь?
-Авария,- коротко ответила девушка, и вышла из комнаты.
-Авария…
Зимин попробовал вспомнить, что произошло, но голова была словно набита железом, и его терпкий привкус неприятно и остро держался во рту. Зимин почти физически чувствовал, как работает мозг. Ему казалось, что тяжёлый серый спрут в его черепе шевелит извилинами – щупальцами, пытаясь схватить ускользающую мысль.
Наконец в памяти мелькнул силуэт самосвала… его включённые фары… протяжный визг тормозов… И в ту же минуту голова его закружилась , и он как будто стремглав полетел в глубокий омут, сквозь полубеспамятство ощущая бесполезность и стремительность полёта. Полёт этот продолжался часы или секунды, он, наверное, был опасен, потому что, когда Зимин очнулся, над ним вновь стояла та же сестра и глядела на него тревожно и жалобно…