Это старинное здание на улице Советской просто создано было для своего тогдашнего предназначения: именно в таких домах должны жить картины. Кружок юных искусствоведов, который работал в Курской картинной галерее в начале далёких 70-х (потом было ещё несколько таких программ для школьников, к одной из которых приобщился в пятом классе и мой сын, но побывал он в юных искусствоведах уже в новом здании на Радищева), был одной из лучших страниц моей ранней юности на этапе «кем быть?».
Рисовала я всегда из рук вон плохо (любимый образ: бесчисленные барышни в кринолинах на промокашках и тетрадных листочках, задания по рисованию делала за меня старшая сестра), но зато я обожала репродукции, собирала марки по искусству, с младых ногтей родные дарили мне книжки о художниках, и любимым моим томом «Детской энциклопедии» был десятый: «Искусство».
Деревянные скрипучие лестницы, уютные залы бывшего особняка купца Пузанова… Не просто лекции, а увлекательные путешествия в мир живописи. Нас учили научные сотрудники галереи, художники, реставраторы, мы знакомились с запасниками галереи, участвовали в подготовке новых выставок. Ах, какой замечательной была выставка рисунков Нади Рушевой и встреча с отцом безвременно ушедшей гениальной 16-летней художницы!..
Все наши наставники были замечательные, но всё-таки лекции научного сотрудника галереи Аркадия Игнатьевича Грибовского отличались какой-то, я бы сказала, изысканностью, каким-то столичным (если точнее, петербургским) шармом, серьёзной научностью (будто мы студенты-искусствоведы, а не сопливые школьники) и одновременно сочной доступностью. Яркие детали, запоминающиеся нюансы, вкусные подробности… Он учил нас видеть картину и понимать её.
Он и внешне был очень импозантен, похож на профессора-искусствоведа какой-нибудь академии художеств (кстати, сам Грибовский именно её и закончил, Ленинградскую): большая борода, мягкость манер, очень красивый, запоминающийся голос… Отнюдь не красавец, но человек с харизмой, с отпечатком личности, интеллекта на лице.
Его интеллигентность и мягкость тоже были отнюдь не провинциальными, казалось, неведомо какие ветры заслали его в Курск, таких ждут столицы и научные карьеры. Возможно, он и сам так думал, у нас ему не хватало «питательной среды», воздуха: всякий раз, как я встречала его на улице или на рабочем месте, в Выставочном зале, первым директором которого он вскоре стал, слышала одно: «Что ты здесь делаешь? Начинай готовиться на искусствоведческий, я помогу». И приносил мне толстенные альбомы репродукций, советовал, что читать и смотреть, и по-стариковски (хотя был ещё тогда вполне молодым человеком, до сорока, по крайней мере) ворчал, что мне дороже искусства все эти длинноногие юнцы.
Раннее замужество и материнство быстро подрезают наши честолюбивые крылья, поэтому ни о каких «В Москву, в Москву!» или «В Питер!», «В Париж!» речи быть не могло. Так что мой роман с изобразительным искусством ограничился чтением книг, коллекционированием марок и репродукций да посещением вернисажей с последующим написанием бойких «картинок с выставки». В юности мы более дерзкие, сейчас я далеко не всегда рискую рецензировать персональные художественные выставки.
Брать интервью у Грибовского всегда было очень интересно, по выставке он водил меня с чувством, с толком, с расстановкой. По тому, у какой картины останавливался надолго, и тому, что по её поводу сказал Грибовский, я понимала, на чём стоит сделать акценты, его мнению я доверяла безоговорочно. Если же я останавливалась около чего-нибудь миленького, лёгенького, дамского, настроенческого, Грибовский не спорил и находил изящное объяснение этому моему эмоциональному восприятию.
Он ласково называл меня «доченькой», и некоторые художники, не знакомые с его семьёй, этому верили, Аркадий Игнатьевич так искренно «дочечкой» гордился! Мне нравилось заходить в выставочный зал в дни смены экспозиций – Грибовский с таким вкусом и мастерством находил место любой картине, и ещё он очень любил художников, дружил с ними, помогал, советовал, и, надо сказать, «гордые классики», не говоря уж о начинающих, к его мнению прислушивались.
Канула в прошлое та особенная, приподнятая атмосфера вернисажей, раньше на них собирался весь курский так называемый бомонд. Сейчас так же оживлённо бывает разве что у Радина, но публика здесь в основном своя, узкий круг друзей галереи. На тех вернисажах Грибовский умел создать атмосферу праздника, в том числе и своим вступительным словом, умным, добрым, но не дежурно-комплиментарным.
Оказывается, не у меня одной ностальгия по тем курским вернисажам. Недавно беседовала с замечательным курским краеведом Владимиром Степановым: он вспомнил, что, несмотря на то что побывал во многих знаменитых художественных музеях, в том числе и в Лувре, больше всего запомнил почему-то выставку знакомого курского художника: как там всё было тепло и дружественно, включая такую уместную моменту рюмочку с бутербродиком, предложенную чьей-то организаторской рукой. Сейчас без фуршетов подобные мероприятия не обходятся, а в то время отмечать было положено в кулуарах и после того как.
Тот же Степанов вспомнил в качестве примера настоящего интеллигентского поведения лекции Грибовского в университете марксизма-ленинизма, где Степанов учился, а искусствовед читал лекции по истории искусства. Однажды Владимир Борисович поспорил с мэтром по какому-то поводу. Человек он эмоциональный и позицию свою отстаивал тоже эмоционально. Словом, не сошлись во взглядах. Однако когда они встретились на улице по дороге домой, Грибовский ему улыбнулся, и потом они долго гуляли, разговаривали обо всем на свете… Аркадий Игнатьевич был весьма любезен и терпеливо пытался объяснить свою позицию.
Он был слишком деликатен, слишком интеллигентен, слишком образован для той среды, которая всегда его окружала. Это трагическое несоответствие (в итоге так и оказалось: трагическое) многие понимали.
Он ушёл из жизни гораздо раньше, чем должен был, и в последние годы это был совсем другой Грибовский: грустный человек с седой бородой, похожий на старичка-лесовичка.
Наверное, если бы он был один, то сумел бы переломить судьбу, уехал бы из засасывающей провинциальной «простоты». Но он был человеком долга и честно тащил семейный воз. Помню, как приходила в выставочный зал сумрачная женщина с настороженными глазами на нервном лице. Говорят, в молодости она была хороша собой и, наверное, тоже была создана для другой, более красивой жизни. С претензией на такую жизнь они и назвали дочь - Мадлен Аркадьевна Грибовская. Мадлен работала машинисткой в редакции «Курской правды». Очень грамотная, начитанная и долгое время с неустроенной судьбой.
Слава Богу, теперь у неё всё хорошо, и они с мужем живут в той же родительской квартире, которая из богемно-неустроенной и откровенно бедной стараниями её мужа с золотыми руками превратилась в уютное современное гнёздышко. Книгам и альбомам Грибовского тоже нашлось, слава Богу, в этом доме место. А когда прохожу мимо стеклянных стен выставочного зала, мне часто видится за ними такой своеобразный облик Аркадия Игнатьевича Грибовского. И порой, глядя в зеркало на незнакомую мне женщину, я повторяю ей его вопрос: «Что же ты здесь до сих пор делаешь?». И отвечаю ему и себе: «То же, что и вы, живу, работаю. И ещё я люблю этот тягучий, засасывающий, как болото, провинциальный город. Я в нём родилась».
("Курян моих прекрасные черты", том первый)