2. Виноградный бригадир.
…Той осенью недавней, тыквы с огорода прибирали, возили одиначкою конной, работа медленная, - спешка бахчу портит, с внуком перевозили, он всё спешит, а соломой утеплять всё же надо. Выгрузили телегу и обратно в поле огородное едем. Едем медленно, по усмотрению всей работы шаг времени носим, не меняем шаг коню. Дорога по околице села ухабистая и малолюдная. Спереди, далеко от нас один только человек царапает дорогу. Кто он?
Я плохо вижу, и слышу тоже плохо, плохо сплю, проснусь и жду когда утро развидется.
Внук говорит что ноги того человека тяжёлые, устало груз жизни носят, медленно давит шаги из глубины неких мыслей, обидой воображения разочаровывает он саму дорогу. Человек придавлен небом, ноги земле не верят.
Тарахтят деревянные колёса нашей тележки, нагнали одинокого, он рукой машет:
- Стой! – решил ногам помочь, медленно забрался в повозку, садится спереди рядом с внуком, - он правит удила. Меня сзади не видит Кирик.
- Как тебя зовут, - спрашивает внука, - чей ты?
И начинает: - Я Кирик Маркович, ты должен меня знать, таких как я мало. Я виноградным бригадиром двенадцать лет ходил, у меня медаль юбилейная есть. Важным делом теперь озабочен.
Он поёрзал по облучку, назад посмотрел, и снова меня не заметил.
Малый говорит:
- Не слышал, мы тыквы возим с дедом, бережём соломой от утруски сильной; можем тебя обратно тоже подвезти?
- Кирик упрямство ломает: - Ты должен, ты не можешь меня не знать юнец. Вот, Черненко, он ровесник мой, с девятого года мы, но и он, если придёт, решить тяжкий вопрос не сможет; к дочери и зятю иду.
- Что за вопрос такой сложный?
- Тебе вижу смешно, ухмыляешься, а мне не до смеха, четверых детей вырастил, а на сегодняшний день, один в четырёх стенах остался, и даже непонятно почему некому мой последний порыв украсить, некому стакан вина наточить… , и это человеку, который двенадцать лет всем сельским виноградом управлял. При мне сорта старинные росли, которых теперь не знаешь. Лоза не на проволоке растягивалась, а вокруг шеста вбитого вилась. Те кусты ещё при моём отце урожай давали, кусты давно высмотренные.
- Он что, тоже виноградным бригадиром всматривался в лозу?
- Куда там, держи вожжи, дольше, дольше, полвека пугачом лежал в людских виноградниках, гроздья всякие зрели в давних кустах, а он их всё берёг от клюва ворон, от изымания чужой руки. При колхозах тоже пугачом числился, стерёг народное добро, положение навыка степенно нёс, иной попросит гронку-другую, - следить будет, как рвёт; лозу мять не позволит. Человек спасённого желания был. Предназначение земной должности всегда исполнял серебрено.
Его отец - дед мой, если хочешь, - ты их не помнишь, - отдал его, было в детстве, на столяра учится у Сташко Иванова. Тот, в каждый високосный год выстругивал подросших мастеров; первые полгода ничему никого не обязывал, только наблюдал; отец мой больше гусей хозяйских на выпас выгонял, их пять юнаков у него жило. Потом как срок полугодия выходит, всех их Сташко строит, начинает называть каждому его будущее, заключение своё даёт. Одному одно, второму другое: ты будешь притвор делать, ты плотником по крышам пойдёшь, ты в подмастерьях сгодишься… Отцу моему, говорит:
- Из тебя драго-друже, древоделец не получится, подбери себе Марко дрын кизиловый, у него прочность долгая, и иди ворон гонять, чтобы семена посеянные, - не выкапывали чёрноклювые.
Промолвил – как живой водой окропил. Тринадцать лет ему было тогда. А я двенадцать лет крепко бригадирствовал после тридцати славных. Каждый тебе это скажет.
Виноградники старые падали возле Игнатова колодца, в низине края, где хутор бедняцкий раньше был, у межи Каракуртской. В колодце том вода сладкая и всегда холодная, вроде лёд только оттаял.
Хижина сторожевая на пригорке стояла, возле кронистых больших орехов, для обозрения теней - неказисто выстроена. Мы там с весны и до осени дождливой босые бегали. Мама тут же птицу всякую высаживала, растила, много кругом наседок с выводками бегало.
Пищу в печи саманной, и чугунке подвешенном готовила, женщина она пышная была, и всегда добротное виденье носила. Воду всю, из колодца мы только поднимали, ежедневно носили.
Как-то отец было, в утро прохладное, спустился воду закончившуюся набрать. Один по грядущей жаре стонет, а солнце летнее быстро по небу скачет, с самого начала дня палить принялось, там и жара застала его, возле колодца у верб густых, что небо застилали. Ни переносил старик спекоту, так и пролежал в тени верб, пока солнце ни запало. Когда вечером локальник каменный наполнил водой, птица его мгновенно осушила.
В один воскресный яркий праздник, мама как обычно наготовила, напекла: в печи булгур с уткой, блины-лепёшки, наварила суп из первовыпиленных петушков. Отец под орехом рогожку свою волочит, табак высушенный навивает, - вслед за тенью ореха кронистого медленно ползёт, земля после него укатано блестит, как протвень салом намазанный. Спасом святым пахнут деревья, поля, и лоза, и пасека что недалеко стояла, - мы соты медовые у пчеловода выпрашивали, - живи хоть сто лет под таким летним небом.
- Марко!.. - снова зовёт мама отца, - хайда, кречеты переварились, мясо от костей сползает, стынут…
Старик приподнял голову, смотрит верх:
- Аха…, аххааа, туда – сюда такое солнцестояние из высока, не ведешь, как землю палит солнце, обморок жары стоит, искры сыплются, не успеваю кожух под рогожку постилать, в тень вертящуюся всё отодвигаюсь. Тамо буду доходить, - тута мне допринеси.
Когда под таким солнцем в навес добираться стану, - меня жара несносная свалит. И кувшин полный тоже мне выдавай из ямы, вино раннего винограда нацеди, …аха, ахааа, не тяни хохлатка, дай отдохнуть, мне вздремнуться пора будет. Поставь одного малого, пусть кур погоняет, подальше гонит, чтобы не кудахтали над тенью глубокой. Спокойствие мужу обеспечивай, во всём уютною будь - гусыня.
…Когда умирал, решил всех нас собрать, к себе призвал, я уже бригадирствовал, в виноградниках меня нашла такая печальная весть, говорят: иди тебя отец вызывает, без тебя не хочет уходить. Спешу, думаю, старик завещание хочет сказать, видно кувшин алтынами наполненный, мне хочет передать. Гоню бидарку, она у меня самой красивою каталась по полям, лозу и гроздья в резьбе досок содержала. Гадаю: откуда при такой бедности – золотое наследие ожидать…
Вбегаю, живым застал, шепчет:
- Вот и Кирик пришёл, - едва слышно говорит, мы все четверо склонились…, - знаю, говорит, моим путём ползти будете завершение своё, от меня вам поучение сынки: не спите никогда под вербой, она сырость держит, сквозит, воспалиться можете; держитесь шелковицы и ореха, - под ними самая душевная тень, тень покой жизни бережёт, и мух мало…
Сказал и ушёл, воспоминания заветные, скажу так: великое тут каждому оставил.
Провидцем ушёл старик, братья мои сторожевали, и я после бригадирства сторожем дорабатывал годы, содержание своё наследственно в виноградниках вытягивал, тени глубокой всегда держался, - ни разу не простыл. Я человек известный не мог ты про меня не слышать, меня все знают, любому скажи, что меня провёз, от каждого одобрение узнаешь. Я на весь район гремел!
Въехали в бахчу тыквенную, Кирик тяжело вываливался из телеги, руками ноги поднимал; когда слез, говорит:
- Я Константину Устиновичу напишу, пусть про мои затруднения тоже узнает.
- Ишь ты, когда бегали, последним с издыханием добирался, а гонку жизни долго нёс. Музыка духовая слышна. Несут… - Атанас засуетился, - идём к чёрному постаменту Петар, по равенству старшинства, первыми прощаться с Кириком будем.
Медленно пошли к последнему возвышению.
- Четверо нас теперь осталось, чувствую, Колито Микитов последним сдастся, - решил почему-то Петар, серьёзно добавил, - неудобства всегда были ему интересны, он самый работный из нашего года.
Идут прощаться, трясут тростями, - неторопливо тянут старые ноги.