Начало - http://www.proza.ru/2017/07/25/1134
Предположение относительно праздников оказалось правильным. Утром девятого ноября конвоир отвел Побережника в кабинет кого-то из начальства, где ему... предъявили постановление об аресте. Всё стало на свои места: и поспешность, и «конспирация», и сырая и тёмная камера в подвале. Теперь разведчик понял, что его в Севастополе встретчали не как своего гражданина, вернувшегося после пятилетней службы Родине в окружении врагов, а как подозреваемого в преступлении, в измене Родине.
Началось следствие. Побережник жил надеждой, что скоро всё выяснится, следователи узнают всю правду о нём и о его работе. Узнают, что всё, что он делал пять лет среди врагов, он делал с согласия, с разрешения, а чаще всего, – по совету или приказу Центра. Всё это разведчик получал с Москвы в зашифрованном виде по радиостанции под именем «Кама». А когда разведчик оказывался в обстановке, не позволявшей связаться с Центром, он действовал так, как советовали преподаватели в школе разведчиков. А преподаватели той школы прекрасно разбирались, в какие непредвиденные ситуации может попасть разведчик, работая в окружении врагов.
Нет, к нему не применяли «мер физического воздействия», как к другим, потому что знали: бесполезно, у этого человека железная воля. Следователи знали, что в софийских застенках его так истязали, что за неделю он поседел, сломали ребра, но ничего не добились. Вместо этого советские следователи — сначала некий Ильин, а затем молоденький лейтенант Петр Хлебников — избрали тактику ночных допросов. Вызывали обычно вскоре после отбоя и отправляли обратно в камеру за час-полтора до подъема. Днем надзиратели строго следили, чтобы подследственный не спал.
Такой режим, а по сути дела, утонченная пытка, ломал человека почище самых жестоких побоев. Побережника выручало умение полностью выключаться, спать стоя, с полуприкрытыми глазами, чтобы наблюдавший через волчок надзиратель не мог придраться и отправить в карцер.Никаким компроматом следователи не располагал, если не считать рассказанного самим разведчиком о радиоигре. Увы, по тем временам этого оказалось более чем достаточно. «Нам все известно!» — и кричал, и уговаривал следователь, добиваясь признания в том, что Побережник — немецкий шпион.
«Это немецким или болгарским следователям я мог признаться в чём угодно, если я этим признанием мог оказывать посильную помощь своей Родине в сложившейся обстановке», — спокойно объяснял разведчик. А здесь, дома, своим следователям, почему я должен говорить самую настоящую ложь?», — категорически отрицал он. «Тогда почему тебя не расстреляли?» — приводил Хлебников «неопровержимый», как ему казалось, аргумент. «И расстреляли бы, если бы я не дал согласия работать на них», — доказывал Побережник. «Вот ты и признался, — прервал его Хлебников с улыбкой и с выражением на лице удовольствия уже без крика, — вот ты и признался, что стал немецким шпионом, врагом своей Родины».
Напрасно требовал разведчик, чтобы следователи запросили Центр. Откуда Побережнику было знать, что следователи, допрашивавшие его, были работниками НКВД, а Центр в Москве, от которого разведчик получал задания и которому сообщал важные для страны сообщения, был в ведении Народного комиссариата Военно-Морского флота СССР. Многого не знал тогда разведчик Побережник. Не знал, что для следователя НКВД Хлебникова он был, если и советский разведчик, если даже и честно служил одной с ним Родине, но служил он не в НКВД, а в другом ведомстве. А никаких запросов в другие ведомства следователи НКВД не посылали, это претило их высшему над другими статусу. Такой запрос мог делать только сам Берия, да и то - не по вопросу какого там отдельного, «не своего», разведчика.
Не знал Побережник и негативного, мягко сказать, отношения к донесениям разведчиков самого Сталина, особенно, до начала войны. Не знал наш разведчик, что 6 мая 1941 года Сталину направил записку народный комиссар Военно-Морского флота адмирал Н. Г. Кузнецов, в которой говорил о подготовке немцами вторжения в СССР. Кузнецов приводил сообщения разведчиков, возможно, и Побережника тоже, который на тему начала нападения немцев на СССР сообщал в свой Центр несколько раз. Последнее сообщение: «Во вторник, 24 июня, Германия нападет на СССР» он передал из Софии в ночь с 11 на 12 июня и ошибся здесь только на два дня. Однако, в конце записки адмирал Кузнецов добавил: «Полагаю, что сведения являются ложными и специально направлены по тому руслу с тем, чтобы проверить, как на это будет реагировать СССР».
И как это может понять, например, ученик 10-го или 11-го класса, интересующийся историей войны? С одной стороны, ответственный за неприкосновенность морских рубежей страны адмирал, докладывает главе страны об имеющихся у него сведений о готовящемся нападении на страну. А с другой стороны, что это — ложные сведения. Зачем тогда вообще докладывать об этих, ложных на взгляд самого докладчика, сведениях? Что, главе государства, да и самому адмиралу, больше и делать нечего, как писать и читать такие, ничего не значащие записки? Всё это понять можно только опираясь на знание «обстоятельств» в СССР в то тревожное время.
А всё дело было в том, что в то время весь мир знал о готовящемся нападении гитлеровской Германии на СССР, знали об этом генералы и адмиралы, да и все высокие чины СССР. Знал об этом и сам «хозяин» СССР Сталин. Но, по каким-то, можно сказать, личным соображениям, запрещал командующим войсками готовить войска к отражению нападения. Запрещал даже говорить о том, что Германия нападёт на СССР. А не слушаться Сталина тогда было смертельно опасно. Не один генерал был казнён или отправлен в ГУЛАГ за разговор о готовящемся нападении. Вот как о том времени вспоминал Г. К. Жуков:
«Конечно, надо реально себе представить, что значило тогда идти наперекор Сталину в оценке общеполитической обстановки. У всех на памяти были недавно минувшие годы; и заявить вслух, что Сталин не прав, что он ошибается, попросту говоря, могло означать то, что, еще не выйдя из здания, ты уже поедешь пить кофе к Берии». («Пить кофе у Берии» означало арест, пытки, смерть»). Именно по этой причине адмирал Кузнецов и писал о ложности сведений, ему тоже жить хотелось, он в то время был ещё молодой, даже сорока лет не прожил.
Ничего этого разведчик Побережник не знал. Зато следователь Хлебников знал. А ещё он, следователь Хлебников, знал главное в своей работе: если по его вине осудят невиновного в измене Родине, то ему за это ничего не будет. А вот, если он признает невиновным и даст ему свободу, а другие докажут, что тот, всё-таки, виноват, то тогда Хлебникову грозит судьба «врага народа» — арест, пытки, ГУЛАГ или расстрел. И это знали все следователи того времени. Так что следователь Хлебников практически не вёл следствие, чтобы узнать, виновен подсудимый Побережник или нет, он уже был виновен с того момента, когда ещё в Софии рассказал о себе уполномоченному СМЕРШ-а в воинской части Красной Армии. И с этого времени он был уже обречён.
А колесо «правосудия» вертелось вокруг Побережника, и он думал, что оно довертится до правды и он, в конце концов, будет освобождён. Следователи допрашивали, писали бумаги, подшивали в Дело. Несколько раз говорили ему, что дело передают в прокуратуру и особое совещание для вынесения окончательного решения. Но Дело возвращалось обратно на доследование, не доставало «признательных показаний обвиняемого». Однако, сколько ни бились следователи, «признательных показаний» от арестованного получить не удавалось. Он продолжал стоять на своем: «я делал только то, на что имелась санкция Центра».
Почти год просидел разведчик в одиночке. Было время подумать о многом, вспоминать было о чём. Больше всего вспоминалась последняя встреча с женой Славкой. Это произошло уже тогда, когда его с Болгарии везли в румынский порт Констанца для отправки на Родину. Лейтенант и два матроса, которые его сопровождали, беседовали с ним по-дружески, ничем не показывали, что везут его в порт, как арестованного. И Семён Яковлевич, сопровождающие к нему только так и обращались, попросил лейтенанта свернуть немного в сторону, чтобы попрощаться со своей женой. Лейтенант согласился, сказал, что всё равно в дороге им придётся делать привал, пообедать и отдохнуть, хотя на это «свернуть» и требовалось несколько часов. А в заключение своего согласия добавил, что возможно там и переночуем, а утром поедем в Констакцу, спешить мол нам некуда. Лейтенант был уверен, что Семён Яковлевич от них не сбежит, а знакомство с его женой, возможно, добавит материал для обвинения, лейтенант этот был сотрудником СМЕРШ-а, как и тот «ласковый» уполномоченный, с которым Побережник познакомился в Софии, разведчик об этом, конечно, не знал.
Вот так рассказывал Семён Яковлевич о своей последней встрече с женой корреспонденту одного журнала в конце пятидесятых, когда его освободили и разрешили жить в той деревне Черновицкой области, в которой он родился:
«Через несколько часов я постучал в знакомую дверь. Открыла Славка. С тех пор, как мы виделись в последний раз, она осунулась, похудела. Ни слова не говоря, бросилась мне на шею, разрыдалась. Потом, когда немного успокоилась, засыпала вопросами. Дядя и ее дед Тодор Панджаров тоже никак не могли поверить, что мне удалось спастись. В общем для всех мой приезд стал настоящим праздником. Накрыли общий стол. Рядом с мусакой и кувшинами вина на нем были и солдатские припасы из вещевых мешков.
Первый тост, как старший среди нас, поднял дед Панджаров:
— Владыко мой праведный! Видишь и знаешь ты, как я всегда любил Россию и ее сыновей. Если бы не она, до сих пор страдали бы мы, рабы твои, в ярме. Спасибо вам, русские братья...— поклонился старик в пояс морякам и каждого перекрестил.
Утром, когда я прощался с женой и ее родными, они не могли сдержать слез. Словно чувствовали, что больше увидеться нам не придется...».
Наступила осень сорок пятого. Наконец Побережника перевели в общую камеру в тюрьму, что было для него, отмучившегося почти год в подвальной одиночке, как праздник. Месяца через два его вызвал в свой кабинет начальник тюрьмы. «Честно признаюсь, — как рассказывал Побережник корреспонденту, — сердце у меня екнуло: «Все, выпускают!» Да и он начал разговор весьма обнадеживающе :
— Ну вот, пришло решение по вашему делу. Как думаете, какое?
— Ясно: освободить.
— Ошибаетесь. Десять лет исправительно-трудовых лагерей и два года спецпоселения. Распишитесь,— протягивает мне какой-то бланк.
Я отказался:
— Подписывать не буду. Я ни в чем не виноват.
Никогда не забуду его ухмылку:
— Я не прошу расписываться в своей виновности, а только в том, что ознакомлены с решением особого совещания. Считать себя невиновным — ваше личное дело».
Десять лет, от звонка до звонка, провел Побережник за колючей проволокой: в Тайшете начинал прокладывать БАМ, строил нефтеперегонный завод под Омском. От непосильной работы, лишений и голода ежедневно умирали десятки людей, но он выжил, хотя, как это получилось, и сам не знает. «Наверное, помогла болгарская тюремная закалка»,— невесело шутил Семен Яковлевич.
31.07.2017