Публицист, один из авторов Прозы.ру, В.В.Акунов в передаче «Белый проект» http://www.youtube.com/watch?v=UzEIdXnvu8w, https://www.proza.ru/2016/08/21/89 про «красных» писателей - современников гражданской войны сказал, что «они совершенно откровенно изображали то, что видели. Причем надо сказать, что видимо, если бы они писали по-другому, то их же собственные красные соратники удивились бы».
«То, что видели» - имеются в виду ужасы войны. В общем, это верно - участники или очевидцы гражданской войны в России зафиксировали на бумаге (особенно по «горячим следам») события без особых прикрас. Это было в духе времени.
В подтверждение своих слов Акунов привел несколько примеров из советской литературы, и то, как он это сделал, стОит рассмотреть подробней.
Пример №1.
Вольфганг Акунов: «И поэтому в том же самом «Чапаеве» (даже не будем брать «Железный поток») мне запомнился замечательный момент, когда чтобы выяснить, где находится станичный атаман, красный командир стоит и рубит бегающих по хате казацких детей и их мать, ползая у него в ногах, хватается за сапоги. Он, в конце концов, как там сказано «развалил череп хохотавшей матери». Хохотала она, потому что сошла с ума».
В книге (не в «Чапаеве», а в «Железном потоке» А.С.Серафимовича) этот момент изображен так:
«Разыскали дом станичного атамана. От чердака до подвала все обыскали, нет его. Убежал. Тогда стали кричать:
- Колы нэ вылизишь, дитэй сгубим!
Атаман не вылез.
Стали рубить детей. Атаманша на коленях волочилась с разметавшимися косами, неотдираемо хватаясь за их ноги. Один укоризненно сказал:
- Чого ж кричишь, як ризаная? От у мене аккурат як твоя дочка, трехлетка... В щебень закапалы там, у горах, - та я же не кричав.
Срубил девочку, потом развалил череп хохотавшей матери».
Сцена, безусловно, чудовищно ужасная. Но здесь всё-таки необходимо знать следующее:
Во-первых, семью атамана погубил не красный командир, а группа рядовых красноармейцев.
Во-вторых, убили семью из-за того, что не добрались до самого атамана, бросившего жену и детей на произвол судьбы.
А главное: почему красные искали атамана. Не ДЛЯ ЧЕГО, а ПОЧЕМУ.
Главный сюжет романа – т.н. «армия» красных, по сути: огромная масса иногородних обоего пола и всех возрастов – от грудных детей до стариков ПОГОЛОВНО бежит от белоказачьего террора. И для этого у них есть серьезные причины: белые «…зараз по перед церкви на площади в кажной станице виселицу громадят, всих вишают подряд, тилько б до рук попался. В Стиблиевскую пришли кадеты, шашками рубают, вишают, стреляют, конями в Кубань загоняют. До иногородних нэма жалости, - стариков, старух - всих под одно. Воны кажуть: вси болшевики….
Нашего брата в армии дуже мучуть, так и висять по деревьях. Которые отряды отдельно в разных мистах пробиваются, хто на Екатеринодар, хто до моря, хто на Ростов, да вси ложатся пид шашками».
По пути беженцам попались телеграфные столбы, на которых «неподвижно висело четыре голых человека. Черно кишели густо взлетающие мухи. Головы нагнуты, как будто молодыми подбородками прижимали прихватившую их петлю; оскаленные зубы; черные ямы выклеванных глаз. Из расклеванного живота тянулись ослизло-зеленые внутренности. Палило солнце. Кожа, черно-иссеченная шомполами, полопалась…
Четверо, а пятая... а на пятом была девушка с вырезанными грудями, голая и почернелая».
При казненных было письмо, подписанное белым генералом Покровским: «Такой жестокой казни, как эти пятеро мерзавцев с Майкопского завода, будут преданы все, кто будет замечен в малейшем отношении к большевикам» ( а иногородние, по мнению казаков, не то что «замечены в отношении», а «вси болшевики»).
Во время исхода люди страшно мучаются от голода, жажды и других лишений. Тяжелее всего, разумеется, детям: «Детишки не плачут, не просят хлеба, только в подушках мотаются бледные головенки. Матери не уговаривают, не ласкают, не кормят, а идут возле повозок…».
От бескормицы падают лошади и тогда: «Загорается неподавимый дикий ужас…, Снимают детей; постарше мать исступленно колотит, чтоб шли, а маленьких берет на руки или сажает на горб. А если много... если много - одного, двух, самых маленьких, оставляет в неподвижной повозке и уходит, с сухими глазами, не оглядываясь».
Сколько за это время СВОИХ детей беженцы «в щебень закапалы» - бог весть…
И вот красные, опрокинув в бою белых казаков, вошли в станицу, где им «готовили перекладины», где находился тот самый генерал Покровский и атаман тех самых казаков…
Пример№2
Вольфганг Акунов: «…я маленьким мальчиком читал книжку «Чапаев». Там описывается что герой (видимо сам Фурманов, только его там зовут Федор Клычков комиссар, которого прислали к Чапаеву) у пленного колчаковского офицера смотрит документы и находит у него в кармане письмо. Письмо от невесты, почему-то он решил что поповна, - это видимо тоже отягчающее. И она пишет ему в конце: «Дорогой мой! Желаю тебе как можно скорее победить безбожных большевиков, слуг антихристовых, и вернуться с победой домой. И тут у Федора Клычкова такое зло взяло, что он велел расстрелять этого офицера, только за то, что он прочитал это письмо у него в кармане. Причем никакой нотки осуждения у Фурманова это не вызывает…».
Подчеркнем: по словам Акунова, красный комиссар велел расстрелять белого офицера ТОЛЬКО за найденное у него личное письмо.
На самом деле:
За два дня до описанной сцены в плен к белым попали двое красноармейцев. Белые стали их допрашивать, пообещав «полное помилование, если только станут рассказывать правду». Минут десять допрашивали, затем один из белых поинтересовался: «А это што у вас вот тут, на шапке-то, звезда? Советская власть сидит? Сукины дети! На-ка, нацепили...» И «среди присутствовавших настроение быстро переменилось. Пока допрашивали - не глумились, а теперь насчет "звезды" и брань поднялась, и угрозы…»
Далее один казак «выругался безобразно, развернулся и ударил красноармейца с размаху по лицу. Хлынула из носа кровь... Только этого и ждали, как сигнал: удар по лицу развязал всем руки, вид крови привел моментально в дикое, бешеное, кровожадное состояние. Вскочившие с мест казаки начали колотить красноармейцев чем попало, сбили с ног, топтали, плевали...»
Здесь необходимо отметить следующее: эти двое пленных не были ни коммунистами, ни комиссарами, ни командирами, ни даже строевыми солдатами. Они были кашеварами. То есть белые не могли обвинить их даже в том, что они в бою стреляли в них, белых. Красноармейцы оказались виновны лишь в том, что белые просто жаждали крови.
Сперва пленных избивали, затем «…один из подлецов придумал дьявольское наказание. Несчастных…посадили на стулья, привязали веревками и начали вырезать около шеи кусок за куском полоски кровавого тела... Вырежут - посыплют солью, вырежут - и посыплют. От нестерпимой боли страшно кричали обезумевшие красноармейцы, но крики их только раздражали остервенелых зверей. Так мучили несколько минут: резали и солили... Потом кто-то ткнул в грудь штыком, за ним другой... Но их остановили: можешь заколоть насмерть, мало помучится!.. Одного все-таки прикололи. Другой чуть дышал - это он вот теперь и умирал перед полком (красным-И.С.)...
Когда из Трифоновки несколько часов назад стали белые спешно уходить,
двух замученных кашеваров оттащили и спрятали в навоз...»
Когда о происшедшем узнали командир Чапаев и комиссар Клычков, то сразу «собрали бойцов» и… провозгласили «Кровь за кровь, смерть за смерть!»? Нет. «Два ока за око, все зубы за зуб! (лозунг одного белого генерала – И.С.)»? Нет.
Они «…разъяснили им всю бессмысленность подобной жестокости, предупреждая, чтобы по отношению к пленным не было суровой мести.
Но велик был гнев красноармейцев, негодованию не было конца». Как результат: «в утреннем бою ни одного из пленных не довели до штаба полка... ».
Прошли ещё ОДНИ сутки. В утреннем бою красные захватили «человек восемьсот пленных. Охраны у них почти никакой.
- Будьте спокойны, не убегут, палкой их не угонишь теперь к Колчаку-то!»
Первым делом комиссар обратился к пленным с речью, «… многие слушали не только со вниманием и интересом - мало того: они слушали просто с недоверием, с изумлением, которое написано было в выражении лиц, в растерянно остановившихся взорах. Было ясно, что многое слышат они лишь впервые, совсем того и не знали, не предполагали, не допускали того, о чем теперь рассказывал им Клычков».
В результате в Красную Армию «из них бойцами вступило больше половины», и потом Еланю (командир данной красной части – И.С.) никогда не приходилось каяться, что влил их в свои славные полки».
Среди пленных нужно было, как полагается, выявить офицеров, отделить их от солдат. Клычков стал осматривать пленных. Обратил особое внимание на одного: как-то необычно обмундирован и «смотрит нагло, вызывающе, стоит и злорадно ухмыляется всей процедуре осмотра и опроса, как будто хочет сказать:
"Эх вы, серые черти, не вам нас опрашивать!"
«Федор сначала прошел мимо, не сказав ни слова, а на обратном пути
остановился против и в упор, неожиданно спросил:
- Ведь вы - офицер, да?
- Я не... нет, я рядовой, - заторопился и смутился тот…
- Я вас еще раз спрашиваю: офицер вы или нет?
- Еще раз отвечаю, - выпрямился тот и занес высоко голову: - я не
офицер...
- Ну, хорошо, на себя пеняйте...»
И предъявил его другим пленным для опознания. «Откормленного господина признало разом несколько человек….
- Как же, знаем, офицер непременно...
И они назвали часть, которой он командовал», причем «солдаты "опознавали" с видимым удовольствием».
«Ну, что же? - обернулся теперь к нему Федор.
Тот смотрел в землю и упорно молчал.
- Правду солдаты-то говорят? - еще раз спросил Федор.
- Да, правду. Ну, так что же? - И он, видимо, поняв серьезность
положения, решил держаться с той же высокомерной наглостью, как при первом
допросе, когда обманывал.
- Так я же вас спрашивал... и предупреждал...
- А я не хотел, - отрезал офицер».
Затем было так:
«Федор решил было сейчас же отправить его вместе с группой чиновников в штаб, но вспомнил, что еще не делали обыска.
- А ну-ка, распорядитесь обыскать, - обратился он к стоявшему тут же
молчавшему Еланю.
- Да чего же распоряжаться, - сорвался тот, - я сам...
И он принялся шарить по карманам. Вытащил разную мелочь.
- Больше ничего нет?
- Ничего.
- А может, еще что? - спросил Елань.
- Сказал - значит, нет, - грубо оборвал офицер.
Этот его заносчивый, презрительный и вызывающий тон волновал
невероятно. Елань вытащил какое-то письмо, развернул, передал Федору, и тот
узнал из него, что офицер - бывший семинарист, сын попа и больше года
борется против Советской власти. Письмо, видимо, от невесты. Пишет она из
ближнего города, откуда только что выгнали белых. "Отступят белые ненадолго,
- говорилось там, - терпи... от красных нам житья нет никакого... Пусть тебя
хранит господь, да и сам храни себя, чтобы отомстить большевикам..."
Кровь ударила Федору в голову.
- Довольно! Ведите! - крикнул он.
- Расстрелять? - в упор и с какой-то ужасающей простотой спросил его
Елань.
- Да, да, ведите...
Офицера увели. Через две минуты был слышен залп - его расстреляли».
То есть, красный комиссар приказал расстрелять белого офицера не только и даже не столько за найденное письмо, неприятное для красных. И даже не за заносчивое поведение и наглую ложь в лицо.
В романе специально оговорено, что это был «первый смертный приговор белому офицеру», подписанный Клычковым и что «в другое время Федор поступил бы, верно, иначе, а тут не выходили из памяти два трупа замученных красноармейцев с вырезанными полосами мяса, с просоленными глубокими ранами...
Потом - это упорство, нагло вызывающий офицерский тон и, наконец,
письмо невесты, рисовавшее с несомненной точностью и физиономию
офицера-жениха...
Клычков был неспокоен, весь день был настроен тревожно и мрачно, не
улыбался, не шутил, говорил мало и неохотно, старался все время остаться
один...»
Пример №3
«Вольфганг Акунов: А вот допустим, если взять такого как Фадеев, писателя. У него тоже на грани драматизации, но в тоже время у него описано все. Помните как в его известном романе «Разгром» поймали большевистского шпиона Метелицу? Расстреляли и потом, красные захватили эту деревню и повели на расстрел, кого? Они ведут на расстрел мужика, у которого в доме сидели белые офицеры и играли в карты, и ведут на расстрел попа. Уж поп-то никакого отношения вообще не имел ни к выдаче Метелицы, ни к чему. Но его тоже.
Дмитрий Тараторин: В рамках религиозной войны.
Вольфганг Акунов: В рамках религиозной пропаганды, конечно. Поэтому очень забавно выглядят теперешние потуги наших теперешних «красненьких» выставить себя чуть ли не защитниками христианских ценностей».
Подчеркнем: по словам Акунова, красные повели на расстрел мужика только за то, что у него в доме белые офицеры играли в карты и абсолютно ни в чем невиновного попа, только за то, что он поп - «в рамках религиозной пропаганды».
На самом деле:
Попавшего в плен красного разведчика Метелицу белые предъявили для опознания жителям села, в котором они, белые «попалили…дворов двенадцать» и сколько-то человек – мужчин и женщин – «вбили почем зря». Метелицу не опознал никто, кроме одного богатого крестьянина. Батраку этого крестьянина, мальчику-пастуху, ночью Метелица доверил постеречь своего коня. Не дождавшись возвращения Метелицы, мальчик пригнал этого коня вместе с хозяйскими домой, хозяин это заметил и повел батрака на опознание.
«— Да ты не бойся, дурачок, не бойся, — с ласковой дрожью убеждал мужик, сам оробев и засуетившись, быстро тыча пальцем в Метелицу. — Кто же тогда, как не он?.. Да ты признай, признай, не бо… а-а, гад!.. — со злобой оборвал он вдруг и изо всей силы дернул парнишку за руку. — Да он, ваше благородие, кому ж другому быть, — заговорил он громко, точно оправдываясь и униженно суча шапкой. — Только боится парень, а кому же другому, когда в седле конь-то и кобура в сумке… Наехал вечор на огонек. «Попаси, говорит, коня моего», — а сам в деревню; а парнишка-то не дождал — светло уж стало, — не дождал, да и пригнал коня, а конь в седле, и кобура в сумке, — кому ж другому быть?..»
Пастушок, однако, как и все, молчал.
«— Вот оно что, — протянул начальник эскадрона. — Так ведь он не признает? — сказал он, кивнув на парнишку. — Впрочем, давай его сюда — мы его допросим по-своему…
Парнишка, подталкиваемый сзади, приблизился к крыльцу, не решаясь, однако, взойти на него. Офицер сбежал по ступенькам, схватил его за худые, вздрагивающие плечи и, притянув к себе, уставился в его круглые от ужаса глаза своими — пронзительными и страшными…
— А-а… а!.. — вдруг завопил парнишка, закатив белки.»
Метелица, выручая мальчика, набросился на офицера, и тот в схватке застрелил его.
Когда красные партизаны взяли село «из переулка вышел Кубрак в сопровождении толпы мужиков, — они вели двоих со скрученными назад руками. Один был в черной жилетке и с несуразной, точно приплюснутой головой в неровной проседи, — он сильно трясся и просил. Другой — тщедушный попик в растерзанной ряске, сквозь которую виднелись его измятые штанишки с отвисшей мошонкой. Мечик заметил, что к поясу у Кубрака прицеплена серебряная цепочка — как видно, от креста.
— Этот, да? — бледнея, спросил Левинсон, указав пальцем на человека в жилетке, когда они подошли к крыльцу.
— Он… он самый!.. — загудели мужики.
— И ведь такая мразь, — сказал Левинсон, обращаясь к Сташинскому, сидевшему рядом на перилах, — а Метелицы уже не воскресишь… — Он вдруг часто замигал и отвернулся и несколько секунд молча смотрел вдаль, стараясь отвлечься от воспоминаний о Метелице.
— Товарищи! милые!.. — плакал арестованный, глядя то на мужиков, то на Левинсона собачьими, преданными глазами. — Да неужто ж я по охоте?.. Господи… Товарищи, милые…
Никто не слушал его. Мужики отворачивались.
— Чего уж там: всем сходом видели, как ты пастушонка неволил, — сурово сказал один, окинув его безразличным взглядом.
— Сам виноват… — подтвердил другой и, смутившись, спрятал голову.
— Расстрелять его, — холодно сказал Левинсон. — Только отведите подальше».
То есть красные расстреляли мужика не за то, что у него в доме сидели белые офицеры и играли в карты, а за то, что он из всего села был единственный, кто выдал врагам их товарища. Показательно и то, что Метелицу из села не выдал никто (возможно, его никто не знал, но явное нежелание крестьян помогать в чем-либо белым налицо), а за односельчанина, помогающего белым, никто не заступился. Причем по отношению к нему крестьяне вовсе не молчали, а высказали, что о нем думают.
А вот попа красные арестовали действительно за то, что белый командир квартировал у него в доме ( у него, а не у того мужика) и он, поп, играл с офицерами в карты.
Поступили с попом так:
«— А с попом как? — спросил Кубрак. — Тоже — сука… Офицерей годувал.
— Отпустите его, — ну его к черту!»
Это, видимо, был выход за рамки религиозной войны.
Вывод: ради обвинения красных Акунов из трех примеров минимум в двух радикально исказил события.
Вопрос: поскольку подобное практикуют многие антисоветские публицисты, означает ли это что у них не хватает реальных обвинений?