В наступившей тишине были слышны только треск горящих в очаге поленьев, да еще завывания вьюги на покатой и крытой соломой крыше. Старик молчал. Он снял котелок с кипящей водой, сыпанул в него щепотку травы, через пару минут налил отвар в деревянную резную кружку, дал ему настояться, и протянул мне:
– На вот, пей и не бойся, что губы да язык обжигает, отвар надо горячим пить, тогда он подействует.
Я пригубил – действительно, обжигало и губы, и язык и, вдобавок, глотку, но еще быстрее, нежели луковая похлебка, отвар возвращал силы и прояснял голову. Я все-таки решился спросить:
– А как ты догадался, что зверь – это и есть твой отец.
– Догадался.
Старик снова замолк, даже на секунду закрыл лицо морщинистыми ладонями, потом, словно сбрасывая наваждение, тряхнул головой, перекрестился, подбросил поленьев в костер и продолжил:
– Не могу сказать, сколько я провалялся, как вот ты, в бреду. Сон тогда смешался у меня с явью. Да и не сон это был вовсе, а забытье какое-то. Так отваром меня и поил святой Николай, он меня и выходил. А то ведь не жилец я был, мне ведь не только на лице зверь отметину свою оставил.
– А откуда ты знаешь, что выхаживал тебя именно святой Николай? Ты видел его?
Старик покачал головой:
– Нет, но знаю, что он отпаивал меня и разговаривал со мной. И еще… Еще он не позволял зверю вернуться. Смутно, но я слышал как как-то бродит вокруг дома, скрипя лапами по снегу, пытается с каким-то – то ли рычаньем, то ли бормотаньем – отворить дверь, несколько раз даже у него это получалось, дверь тогда со скрипом хлопала о стену, а толстые мокрые хлопья снега, вместе со студеным ветром, били мне в лицо. В те мгновения ужас окутывал меня с ног до головы и смерть снова оказывалась совсем близко – так, что я чувствовал ее ледяное дыхание и слышал неразборчивое шептание на ухо. А однажды мне даже почудилось будто ветер да снег ворвались в дом в облике зверя. Я и по сей день помню взгляд его мертвых глаз. И тогда я слышал как святой Николай начинал молиться. Громким голосом. Я не понимал слов – он молился на каком-то другом языке. Но между мной и зверем словно возникла незримая стена, и он уходил.
Старик снова на какое-то время прервал свой рассказ, а потом добавил:
– И каждый раз со страшным воем.
Я допил отвар и непроизвольно схватился за, кажется, обожженное горло.
– Ничего, пройдет, главное, что силы возвращаются. Ты вот спросил как я догадался, что зверь и есть мой отец… В конце концов я пришел себя, перед этим проспав – не ведаю сколько. Очень долго. Когда я проснулся, то еле поднялся – сил-то почти что не было. Щека заживала. Возле теплившегося не погасшими еще углями очага стояли миска с луковой похлебкой и кружка с отваром.
Я уже не спрашивал старика: кто поддерживал все это время огонь в очаге, кто вообще его разжег, откуда взялись отвар с похлебкой.
– На следующий день я выбрался на улицу. Помню, солнце ударило в глаза. Яркое. Почти до слепоты. Я ж отвык от него. Дверь я с трудом отварил – столько снегу было наметено, и прямо перед дверью увидел следы зверя и пошел по ним. Не знаю как, но снег не засыпал их.
– Зачем пошел?
– А спроси меня. Вот потопал, как завороженный, и все. Прошел немного и набрел на то место, где в ту лунную ночь едва не сгинул. Там, где зверь настиг меня, я увидел отцовский нож с черным лезвием, слегка припорошенную снегом кровь и ошметки его тулупа. И понял, точнее не рассудком вот понял, а как-то внутри себя осознал, что отец превратился в зверя. И тут во мне возникло два желания. Одно – бежать не оглядываясь, а другое – поднять нож. Какая-то неодолимая, овладевшая мной сила заставила меня поднять его.
– И что?
– И после этого зверь вернулся.
27 – 29 июля чкаловский