Лонг-лист тематического конкурса Дорогами войны

1 Встреча. Ветеранам посвящается
Светлана Захарченко
ВСТРЕЧА

  - Ну, куда ты пойдешь?  - ворчала на мужа Клавдия Ивановна, погрузневшая с возрастом, опрятная старушка. Чувствовалось по ее голосу, что не препятствует она мужу, а волнуется за него.
  - На Площадь трёх фонтанов, там они собираются,  - отвечал Рустам Ахматович. Молодцеватый, поджарый,  - в кость, а не в мясо пошел, словно и годы не берут,  - любовалась им жена. Рустам Ахматович стоял перед зеркальным шкафом, застегивая черный пиджак, в карман которого незадолго перед этим легла фотография внука и его сослуживцев. Шкаф, как и всю прочую неказистую мебель, они с Клавдией покупали в шестидесятые годы, когда строительный трест, где они оба работали, дал им эту квартиру.
  - А награды-то, награды-то, -  засуетилась было Клавдия Ивановна.
  - Тю, дура-баба, это ж тебе не День Победы, – довольно проговорил Рустам Ахматович.  – Уже давно, после тяжелых «домашних боев», он отстоял свое право надевать ордена и медали только на 9 мая и сейчас посмеивался над старушкой-женой.
  - И что ты там будешь делать? – сердобольно вздохнула она.
 -  Посмотрю, может быть, и встречу кого из Лешкиных друзей.
  - Как ты их узнаешь-то? – почти умоляла жена.
  - Так вот же, -  Рустам Ахматович достал из внутреннего кармана фотографию и показал жене. – Вот этот, слева от Леши, с родинкою на щеке который, – Петр, помнишь, про него Леша писал, как его группа помогала выбираться русскому летчику из «грача», который при минировании возможных маршрутов движения боевиков ошибочно нанес удар по грузинскому селу Зело Омало на границе с Чечней и Дагестаном и был подбит. А справа Минька, это он придумал, как отвлечь боевиков во время операции в том самом поселке, где погиб Леша. Поселок они тогда уничтожили, сравняли с землей, мстя за Лешкину смерть.
  - Зачем они тебе? Ну, посмотришь… – Клавдия Ивановна начала соглашаться с походом мужа.
  - Может, что про Лешу расскажут, чего на письме не напишешь. Им ведь все некогда, молодым-то. А еще узнать у них хочу, за что они воевали? Мы, положим, за Родину, а они – там, за что? Все у Лешки думал спросить, когда он вернется. – Дед присел на табурет возле шкафа и замолчал. Известие о смерти внука он воспринял, как самую большую в своей жизни непоправимость. И с тех пор, вспоминая об этом, почему-то слабел ногами.
  - Уже восьмой десяток тебе пошел, а все что-то хочешь знать.
  - Так ведь непонятные войны-то пошли: сначала в чужой земле, как оккупанты, а потом в своей, которая тоже чужая. Будто не воюют, а в игрушки играют.
  - И что они тебе, молодые, сказать смогут? Они еще и сами не жили, а у них уже искалеченные души. О чем они тебе расскажут? Не ходи, старый, не ходи! – Опять заволновалась за мужа Клавдия Ивановна.
  - Да ну, хватит, не на смерть же иду, – рассердился он.
  - Типун тебе на язык! – Выдохнула испуганно Клавдия Ивановна.
  - Это ты свой прикуси. Обед лучше готовь, да не пересоли суп. – Входная дверь аккуратно закрылась, и раздался щелчок замка.
Рустам Ахматович спустился по лестнице и вышел из подъезда. На улице было прохладно, но по-августовски солнечно, и Рустам Ахматович зашагал вниз по бульвару к Площади трех фонтанов, которая находилась в получасе ходьбы от их дома. Он собирался разыскать там сослуживцев внука, погибшего год назад в Чечне.

***
Родился Рустам Ахматович Богатырев в карачевском ауле Джегута в бедной семье. Год учился в начальной школе в родном ауле, а потом его отца, окончившего совпартшколу в Баталпашинске (ныне Черкесск), отправили по распределению в райцентр под Воронежем. Там их семью застала война. Что случилось с матерью и тремя младшими его братьями, Рустам так и не узнал. Он убежал на фронт, стал сыном полка, а когда война закончилась, никаких следов семьи в Воронеже не было.
Страна была в руинах, и Рустам после деддома, куда его определил командир части, поступил в строительное училище. Потом он строил дома и искал семью. Клава, девушка из их строительной бригады, помогала ему составлять поисковые письма, и они мечтали пригласить на свою свадьбу мать и братьев Рустама...
 Сына, которого ждали очень долго, назвали Иваном, в честь Клавиного отца…
Ванька не вернулся из Афганистана. Дослужился до подполковника, посылал сыну-подростку свои фотографии из «горячих точек» и обещал рассказать после войны всю правду жизни.
Лешка еле дождался призывного возраста, сам попросился на войну, теперь уже чеченскую, мстить за смерть отца и узнать правду жизни, а главное, понять, что же испытывал отец там....
И шел теперь Рустам Ахматович вниз по бульвару, чтобы узнать эту страшную для страны тайну: за что гибнут российские парни, и за что воевал он сам, если до сих пор гибнут его сыновья и внуки? Конечно, у него был только один сын и один внук. Но – был. Теперь нет ни того, ни другого. И уже не продолжится род. Только Клавдия да Лена, невестка, будут тихонько реветь по углам, доживая свой бабий век.
- Надо приемыша взять, -  внезапно решил для себя Рустам Ахматович. – Нам с бабой, конечно, не дадут, по возрасту мы не подойдем в родители, а вот Ленка… Эх, Ленке не дадут ребятеночка по причине неполной семьи. Вот уж незадача-то… А, может, дадут? – замечтался Рустам Ахматович, представляя себе, как их дом наполнится детским гвалтом и начнет жить настоящей жизнью. А потом родятся еще правнуки, а там и праправнуки.

***
У фонтана, несмотря на разгар солнечного рабочего дня, уже толпились десантники – в беретах, камуфляжных брюках и майках. Рустам Ахматович издалека стал внимательно приглядываться к ним. Но похожих на Петра и других сослуживцев внука не попадалось.
  - Тебе чего тут? – гаркнул из-за спины густым басом слегка выпивший вояка.
  - Вы Петра Смирнова не знаете? – Спросил у него Рустам Ахматович.
  - А тебе-то, дед, чего он нужен? – Отозвался один из пьющих пиво десантников.
Рустам Ахматович собрался было рассказывать о сослуживцах внука и вынул из кармана пиджака фотографию, но десантника отвлекли подошедшие приятели. Рустам Ахматович опять положил фотографию в карман и огляделся. Свободных мест на ближайших скамейках практически не было, только на одной был некоторый просвет, и старик отправился к ней, чтобы присесть и немного перевести дух. Но не успел он подойти к скамье, как услышал за спиной недовольный оклик.
– Ты чего тут потерял, дед? Твоя гулянка кончилась лет так пятьдесят назад.
Рустам Ахматович обернулся и увидел пьяного десантника, верзилу в камуфляжных брюках и серой майке. Тот тоже оценивающе оглядел деда и, повернувшись к беседующей у фонтана группе парней в камуфляжах, свистнул. Парни тут же повернулись на свист и один за другим потянулись к своему приятелю.
– Ого, какой язык в нашем глубоком тылу! – Довольно растирая ладони, протянул один. Рустаму Ахматовичу он напомнил Лешиного приятеля Миньку, и он отчего-то растерянно улыбнулся.
– Ну и что скажешь в своё оправдание, душман? – Это опять пьяный верзила подал голос.
– Ребята, я из Карачаево-Черкесска. Мой внук с вами воевал, – Рустам Ахматович потянулся к внутреннему карману, чтобы достать фотографию.
  Давай-давай, дед, сочиняй. В станице Слепцовской продавщица продуктового ларька тоже клялась, что она ингушка, только это ее не спасло. – Светловолосый крепыш, похожий на Миньку, перехватил руку Рустама Ахматовича. – За гранатой полез, знаем мы ваших.
Этот выкрик прозвучал как пароль к бою. Тут же деда схватили за вторую руку, и уже кто-то пинал в живот, кто-то кровянил свои кулаки о нерусское лицо. И когда через некоторое время подъехал милицейский наряд, то нашел возле фонтана бездыханно лежащего старика.

***
Клавдия Ивановна, не дождавшись мужа к обеду, а потом и к ужину, долго названивала знакомым: вдруг Рустам зашел к кому в гости. Вечером приехала невестка Лена и стала звонить по больницам, а Клавдия Ивановна пила нитроглицерин и корила себя, что отпустила мужа в такой день.
Только к утру Лена нашла больницу, в которую поступил Рустам Ахматович. Но было уже поздно.
– Встретился, – плакала Клавдия Ивановна, думая о своём Рустаме, который наконец-таки встретился там с Ванечкой и Алёшей, – вот ведь упрямый: хотел встретиться и добился своего.
Она не знала, ради чего жить, зачем варить обеды, убирать пыль, смотреть новости, когда ушёл последний родной человек. И когда через несколько дней в дверь позвонили, то Клавдия Ивановна не сразу открыла: чужих видеть совсем не хотелось, а свои уже не придут.
– Вы баба Клава? – Спросила стоящая на пороге худенькая девчушка с полугодовалым малышом на руках.
– Я это, – Клавдия Ивановна ответила не сразу: она растерялась: потому что уже не помнила, когда её так называли, – только какая я тебе баба?
– Ну, мне не бабушка, а вот ему прабабушка будете, – девчушка повернула розовощёкого крепыша к Клавдии Ивановне, и с круглого, как у сына Ванюши, лица на старушку взглянули карие глаза Рустама.
2 Этот День Победы 1
Валерий Рыбалкин
   1.
   Яркое майское солнце слепило глаза. Танк Т-34 мчался по улицам Берлина, разрывая бронёй остатки утреннего тумана и грохоча своими гусеницами по развороченным тротуарам и мостовым. Разбитые артиллерией и бомбовыми ударами дома стояли по краям широкой улицы, как бы расступаясь и давая дорогу мощной, с ревущим на полных оборотах двигателем, машине. Но, перекрывая шум мотора, с десяток бойцов на броне танка кричали и стреляли в воздух из автоматов.
 
   - Победа! Ура! - разносилось по безлюдным вымершим улицам поверженного великого города. И никто не мог помешать выражению эмоций этих людей, действительно, победивших ценой невероятных жертв и усилий чёрную силу - фашизм, Гитлера, столько лет терроризировавшего и пугавшего своими коротенькими чёрными усиками всю Европу, да что там - весь мир!

   Наконец, сделав заслуженный круг почёта и славы по берлинским улицам, танк остановился у штаба полка, и восторженные его пассажиры вместе с экипажем отправились в комнату, где сегодня прямо с утра они отмечали событие, к которому шли долгих четыре военных года, теряя друзей, командиров, родных и близких - Победу, подписание Германией полной и безоговорочной капитуляции.
   Допив всё, что оставалось от канистры с наркомовским фронтовым спиртом, старший лейтенант Виктор Коренев и его товарищи снова погрузились на броню танка и без форсажа, обычным походным порядком, двинулись за город, где ещё остались не потревоженные войной хутора и придорожные пивные. В одной из таких пивных сидела компания артиллеристов. Вновь прибывшие сдвинули несколько столиков и потребовали шнапса, напрочь отвергая предложенное хозяином немецкое пиво. Потом, побратавшись с артиллеристами, поехали ещё куда-то, потом ещё и ещё...

   Наутро проснулся Виктор в шикарной постели с белыми простынями в обнимку с пышногрудой немкой. Он немного отстранился, посмотрел на неё и недоумённо спросил:
   - Ты кто?
   В ответ немка только обняла его покрепче и зашептала в ухо что-то непонятное, но очень-очень приятное, даже несмотря на ужасную головную боль. Кружка крепкого пива вернула старшему лейтенанту способность соображать, и он вспомнил, что заночевали они в каком-то пригородном хуторке, что сидели за столом вместе с пожилым немцем-хозяином, что сам он приставал к хозяйской дочке, вдове по имени Магда, а потом эта самая Магда увела его куда-то с собой...

   За завтраком хозяин на ломаном русском уверял гостей, что его погибший сын был антифашистом, что он сам ничего не имеет против Советов и даже рад тому, что теперь, наконец, наступит мир. Магда сидела рядом и смотрела своими голубыми, глубокими и чистыми, будто небо, глазами на статного широкоплечего красавца Коренева, пыталась говорить по-русски и подкладывала ему самые лакомые кусочки с не очень богатого послевоенного стола.
 
   Так и повелось. Через день Виктор снова сидел там же, и опять его потчевала, как родного, красавица Магда. Она нашла где-то немецко-русский словарь и, поминутно заглядывая в него, пыталась сказать что-то внятное, но лучше всяких слов говорили её глаза, светившиеся теплом и тем необыкновенным светом, который излучают только глаза влюблённой женщины. Потом была ночь любви, потом ещё и ещё...
   В общем, медовый месяц продолжался. Два любящих сердца ни минуты не могли жить друг без друга. И первая мирная победная весна способствовала этому самым наилучшим образом. Природа расцветала, а вместе с ней расцветало их первое настоящее чувство.

   2.
   Четыре года назад Магда вышла замуж, но через месяц мужа забрали на фронт, и единственной весточкой от него была похоронная, над которой молодая вдова долго и горько плакала. Потом горе отступило немного, а уже через год она с недоумением думала: а была ли она вообще когда-нибудь замужем?
   Виктор, как и многие его сверстники, попал на фронт желторотым юнцом, не знавшим женской ласки. Девчонка была, но серьёзных отношений не случилось: строгая, она не допускала никаких вольностей до свадьбы. Потом фронт, ранение, госпиталь, краткосрочные командирские курсы и снова фронт. Немногие сумели пройти войну от начала до конца, и Виктору в этом отношении очень повезло. Ведь любой из миллионов погибших мечтал остаться в живых и праздновать Великую Победу.
 
   За эти годы он в совершенстве постиг науку убивать и не быть убитым, видел горы трупов - своих и вражеских, хоронил близких и преданных друзей. Но из множества человеческих смертей, ставших на фронте обыденностью, поразил его труп обнажённой женщины - без обеих ног с разорванной, висящей клочьями грудью. Виктор смотрел и не мог оторвать взгляд от этого изуродованного тела, главным предназначением которого было - жить и дарить новую жизнь, продолжать эту бесконечную цепочку, которую прервал разорвавшийся кусок железа.

   Некогда прекрасное, но обезображенное войной тело являлось к нему в ночных кошмарах. Иногда в голову приходила мысль, что именно он когда-то поставил мину, разорвавшуюся у ног этой женщины, которая с демоническим постоянством появлялась в его тревожных снах. И тогда он просыпался - весь истерзанный и мокрый от холодного пота.

   Победная весна пьянила и вдохновляла на новые и новые безумства победителей - солдат и офицеров, которые прошли все круги ада и остались живы, несмотря ни на что. Майский день, когда было объявлено об окончании войны, стал для них каким-то водоразделом, за которым должна была наступить новая, светлая и необыкновенно прекрасная жизнь, о которой мечтали многие поколения наших людей. Служба для победителей стала чем-то условным, временным и незначительным. Они целыми днями бродили по Берлину и не могли надышаться весенним, с запахом распускающихся деревьев, пьянящим воздухом Победы. К вечеру многие были навеселе и группами, чтобы не пропасть в чужом городе, расходились - кто куда.

   Командиров слушались с прохладцей, да и то - только своих, боевых, с которыми прошли огни и воды. А сами командиры понимали состояние подчинённых и не очень сильно нажимали на дисциплину, справедливо полагая, что надо дать людям расслабиться. Были, конечно, случаи грабежа и насилия, но они пресекались жестоко, вплоть до расстрела, чтобы другим неповадно было. Да насиловать, собственно, было и ни к чему. Немецкие женщины оказались на редкость податливы и дружелюбны. И то сказать: сколько мужчин убила, искалечила война...

   Виктор проводил у Магды всё свободное время. Сослуживцы тоже были неподалёку и наслаждались жизнью - женщин и выпивки кругом было много. Правда, где-то рядом бродили вооружённые недобитые фашисты, за которыми охотились спецподразделения наших войск. Поэтому старались держаться вместе и не отходить далеко от основной группы.
   Магда была без ума от нахлынувшего счастья. Она смотрела и не могла насмотреться на своего Виктора, которого любила всем сердцем, всем своим существом и наслаждалась каждой минутой, проведённой рядом с любимым. Каждое произнесённое им слово ложилось бальзамом на её истерзанную одиночеством и страданиями душу. Возможно, именно поэтому она так быстро научилась русскому языку и говорила, говорила, говорила милому о своих чувствах, слегка коверкая новые для неё слова.

  Виктор обожествлял свою красавицу и безмерно скучал, когда приходилось оставлять её одну даже на несколько дней. Его ожесточившаяся, огрубевшая за годы войны душа непостижимым образом оттаивала рядом с Магдой, и когда она смотрела на него своими небесного цвета глазами, ему казалось, что не было этих четырёх ужасных лет, не было крови и страданий обездоленных, оторванных от всего человеческого людей, не было смерти и разрушений. И даже сон, тот самый сон, который мучил его постоянно, пропал. Безногая истерзанная женщина не приходила больше по ночам, а спал он тихо и спокойно, будто малый ребёнок.
   Не так много выпадает человеку счастливых дней, часов и минут, и надо дорожить каждым мгновением счастья, потому что они, эти мгновения - на вес золота. Потому что потом, когда они уйдут в небытие, человек всю оставшуюся жизнь будет хранить их в своём сердце, пока оно не остановится или не зачерствеет от... Да мало ли отчего может покрыться коркой безразличия человеческое сердце?!

   3.   
   Особист воинской части, где служил Виктор Коренев, имел довольно примечательную фамилию Пёрышкин. Злые языки за глаза утверждали, что была в средней части его фамилии ещё одна буква, которая выпала и затерялась во время бомбёжки в самом начале войны. Так это или не так, но иногда эта буква появлялась в разговорах сослуживцев, и в полку все прекрасно знали о её существовании. Неистощим на выдумки неуёмный армейский юмор ещё со времён поручика Ржевского!

   Так вот, этот самый Пёрышкин озаботился как-то вопросом, где так часто и подолгу пропадает старший лейтенант Коренев, да ещё возвращается в часть абсолютно трезвым. Наведя справки и подготовившись, особист вызвал к себе старлея и начал так:
   - Товарищ старший лейтенант! Объясните, пожалуйста, Ваше отсутствие в расположении полка в последние три дня.
   Виктор, ничего не скрывая, доложил о сложившейся ситуации, после чего Пёрышкин в доходчивых выражениях поведал Кореневу о том, что Магда его является вдовой фашистского солдата, что наша армия воевала и, фактически, продолжает воевать с остатками недобитых гитлеровцев, а он, Коренев, офицер Красной Армии, спутался с женой врага.

   Что мог ответить Виктор? Возражать и доказывать что-либо было не только бесполезно, но ещё и опасно. Пёрышкин и ему подобные не ошибаются, и если кто-то попал в их цепкие лапы, то не отмоется от страшного и позорного клейма врага народа уже никогда. Выйдя от особиста, Виктор немного постоял в раздумье и направился к полковнику, командиру части, который был боевым уважаемым фронтовиками старшим офицером и частенько помогал своим подчинённым в сложных ситуациях.
 
   Полковник выслушал Коренева, внимательно посмотрел ему в глаза и сказал, больше отвечая своим мыслям, чем стоявшему перед ним навытяжку Виктору:
   - Да, разболтались вы, ребята, дальше некуда. Который месяц прошёл со Дня Победы, а никак не можете прийти в норму. Всё! Надо наводить порядок!
   - Товарищ полковник! У меня серьёзно. Я прошу Вашего разрешения жениться, оформить свой брак! – по-военному отрапортовал Коренев.

   - Ерунду говоришь, старший лейтенант! - ответил, как отрезал, командир полка, - Ты уже на карандаше у особиста. Одно неверное движение - и загремишь под трибунал. Вот тогда будет тебе победа за колючей проволокой. Да и на части останется пятно: боевой офицер спутался с женой фашиста, врага! Оправдаться ты не сумеешь. Ведь органы у нас не ошибаются... никогда!

   Полковник закурил, успокоился немного и уже другим, доверительным отеческим тоном заговорил с Виктором:
   - Брось Коренев, уйди в сторону, не лезь на рожон! Лбом стену не прошибёшь! Ну что тебе в этой немке? Столько хороших молодых женщин осталось дома! Мужиков перебили. Выбирай, все твои!
   Но, посмотрев в глаза старшему лейтенанту и в третий раз за время беседы сменив тон, сказал устало:
   - В общем, так, старлей! Пока остаёшься в расположении части под домашним арестом, а скоро... Грядут перемены, скоро всё узнаешь сам.

   Потом, через много лет, вспоминая и анализируя эти события, Коренев понял, что полковник поступил благоразумно и спас его от позора, унижения,  лагерей и от многого-многого другого.
   Находясь под домашним арестом, Виктор всё же сумел пару раз вырваться к своей Магде. И эти прощальные летние ночи навсегда врезались в его память, как нечто светлое, прекрасное и неповторимое, ради чего стоило родиться на свет и прожить свою порой мучительную, противоречивую и во многом несправедливую по отношению к нему жизнь.

   Когда, спустя несколько дней, танкистов подняли по тревоге и в спешном порядке погрузили в эшелон, Магда узнала, скорее, почувствовала нависшую над ними беду и в последний момент, когда часть была готова к отправке, непонятно как, но нашла-таки Виктора и в порыве отчаяния повисла у него на шее. Коренев говорил какие-то слова, успокаивал, смотрел в милые, помутневшие от слёз глаза и не мог насмотреться, смутно понимая, что больше не увидит их никогда.
   В момент расставания Магда сунула ему что-то в руку, и когда потом Виктор разжал кулак, то увидел небольшой медальон, под крышкой которого была спрятана её миниатюрная фотография.

   4.
   Командование, отчаявшись привести в надлежащий вид боевые воинские части, находившиеся в поверженном Берлине, решилось-таки на их замену. Дисциплина и внешний вид победителей не выдерживали никакой критики, и занявшие город войска отправили в тыл на переформирование, заменив необстрелянными, но делавшими всё чётко и по уставу частями. Впервые жители Берлина увидели марширующих по городским улицам подтянутых отутюженных русских солдат, которые даже в увольнение ходили строем и не разбредались, как это случалось в последнее время с воинами-победителями.

   У Коренева хватило ума, да и осторожности тоже, никому не говорить о Магде. Наш герой не переставал вспоминать красавицу-немку и ту незабываемую весну сорок пятого года. Эта весна и любовь к Магде казались ему единым целым…
   Он отправил письмо по навечно врезавшемуся в память адресу. Написал о своей любви, о том, что хочет встретиться с ней, единственной и неповторимой. Но военная цензура, видимо, отфильтровала этот вопль отчаяния любящего сердца. Все письма в те послевоенные годы вскрывались. И цензор, похоже, не пропустил подозрительное послание за рубеж, да ещё в Берлин, разделённый на сектора оккупации. В подобных случаях никому ничего не сообщалось, а письмо пропадало, будто его и не было никогда.

   Отслужив ещё пару лет, Виктор Коренев демобилизовался и приехал на свою малую Родину. Город его стоял весь разбитый, в руинах. Мать встретила сына, будто ангела, сошедшего с небес. Кто знает, может быть именно её молитвами он и остался жив. Немногочисленные знакомые и одноклассники сильно изменились за годы испытаний, но первая его юношеская, скорее, детская любовь была жива и встретила Виктора с радостью. Оба они прошли страшные испырания, изменились внешне, огрубели, но школьные воспоминания захлестнули молодых людей…

    Отдохнув несколько дней, Виктор нашёл работу, потом женился, и всё пошло своим чередом: жена, дети, повседневные заботы, отдых. Но с некоторых пор, не очень часто, по ночам во сне ему снова стала являться обнажённая мёртвая женщина без ног с растерзанной грудью. Только лицо у неё теперь было до боли знакомое и родное. Это было лицо Магды. И когда он начинал кричать и брыкаться во сне, жена осторожно его будила, прижимала к себе, и воин-победитель затихал, ощущая её любовь и умиротворяющее тепло. Понимала мудрая женщина, что это не отпускают, не дают покоя её мужу отголоски ушедшей кровавой войны. Знала, что не один он был такой. Многие вернувшиеся оттуда мужчины продолжали воевать в своих снах…

   Девятое мая, День Победы, стал общенародным праздником, но никто не догадывался, что у Виктора Коренева был в этот день ещё один праздник. Именно девятого мая 1945-го года он встретил свою Магду, тайную и далёкую, первую в жизни настоящую любовь. После торжественных мероприятий и бравурных оркестров бывший воин уходил подальше от людской суеты - в лес, к реке, к озеру, куда угодно. Доставал медальон, ужасно давно, в день их расставания подаренный ему красавицей немкой, открывал его и, любуясь прекрасным образом, сохранившимся под серебряной крышкой, вспоминал свою первую любовь и ту незабываемую победную весну 1945-го года.
3 Аллахумма... Логика войны...
Ян Кауфман
 
"Смерть легче перышка - долг тяжелее горы".
                        Роберт Джордан

Я помню то раннее утро 1943 года, когда в нашу маленькую комнату в доме на Ленинградском шоссе, что напротив гостиницы Советская (бывший ресторан Яр), вошли три молоденьких лейтенанта, трое весёлых, жизнерадостных юношей в новенькой форме при погонах, портупеях, кобурах с пистолетами и одной на всех гитарой.
Один из них был моим родным братом Иосифом. Мы звали его Зося.

После окончания артиллерийского противотанкового училища им было присвоено воинское звание лейтенанта и дано направление на 2-й Белорусский фронт. Отправление эшелона назначено через два часа.

Помню, как была обрадована мама, обнимая Зосю (отец был в командировке), как она старалась не расплакаться и как суетилась, выставляя на стол все свои запасы. Лейтенанты разнообразили его американской тушёнкой и спиртом. За разговорами и песнями под гитару (один из них прекрасно играл и пел) пролетело время.
Мама целовала всех на прощанье и не могла оторваться от Зоси. Мы проводили их до товарной станции Москва-Белорусская...

Что такое противотанковая артиллерия, говорит её народное наименование - "Прощай, Родина", а что представляет собой эта пушечка, знают все фронтовики.

В первом же бою погибли друзья брата - лейтенанты Николай и Аким. Иосиф, во втором бою был тяжело ранен, почти полностью лишившись зрения.
Спустя три месяца, после госпиталей и сложнейших операций, исхудалый и измученный девятнадцатилетний парень вернулся домой в Москву с чёрной повязкой вместо глаза инвалидом второй группы.
Закончив институт, он работал заведующим отделением во 2-й инфекционной больнице на Соколиной горе.

Иосиф ушёл из жизни рано, в 55 лет, в своём рабочем кабинете больницы.

Познавший войну молодым и видевший много горя, он, в своей профессиональной деятельности лечил и спасал больных от смерти. Но всю свою жизнь переживал о происшедшем с ним в последнем бою.
Война прошлась по десяткам миллионов судеб, и многое, даже самое трагичное, по прошествии лет иногда, к сожалению, становится рутинным и привычным.

Для Иосифа до самого последнего дня жизни, второй и последний его бой вставал так ярко, словно это было вчера...

***

Холодный дождь нещадно поливал и землю, изрытую снарядами, и кривые чёрные стволы деревьев, и промокших, ещё живых солдат, только накануне прибывших в батарею из резерва.
Казалось, - сам Господь прогневался на людей.

Тяжёлый удушливый дым от догорающего невдалеке «Тигра», стлался по земле, щипал глаза и не давал дышать. Солдаты двух уцелевших пушек, которыми командовал Иосиф, были призваны из Средней Азии. Прячась за щиток пушки, они громко говорили на родном им языке.

Но вот, послышался приближающийся рокот моторов немецких танков. Из-за дыма и дождя «Тигры» можно было различить только по силуэтам. Они шли лавиной и двигались зигзагами, меняя направление, что мешало наводчикам наших пушек прицеливаться…
На опушку рощицы, куда недавно перетащили пушки, посыпались немецкие снаряды.

- Расчёт, по местам!, - скомандовал лейтенант, - Бить по бортам!

И вот загорелся один танк, за ним вспыхнул другой..
Уже казалось, что атака захлебнулась и немцы вот-вот повернут назад.
И в это время внезапно замолчали наши пушки – случилось непоправимое.

Осколком снаряда был убит один из солдат. Остальные, не обращая внимания ни на разрывы снарядов, ни на рёв приближающихся танков, ни на команды командира, сели вокруг убитого и начали молиться. Сквозь разрывы снарядов слышалось заунывное: «Аллахумма ли… Аллахумма мэн… Аллахумма ин…»

Это «Аллахумма» Иосиф запомнит навсегда.

Несмотря на повторные приказы «К орудиям!», солдаты продолжали молитву.
Не видя другого выхода, Иосиф - девятнадцатилетний командир, а по сути ещё мальчишка, был вынужден, на глазах у молящихся, застрелить одного из них, что заставило остальных подняться к орудиям. Благодаря этому была отбита атака немцев, и некоторые из солдат, включая моего брата, остались живы.

За что погиб тот среднеазиатский мальчишка?
Неумолимая логика войны...

Брат понимал, что иного выхода у него в тот момент просто не оставалось. Однако этот случай навсегда остался в его памяти, как одно из тяжелейших воспоминаний о войне...
***

Послесловие:

Уважаемый читатель! Прежде чем делать какие-либо выводы о прочитанном, убедительно прошу решить - как бы Вы поступили, оказавшись на месте моего брата.

4 Осколки прошлой жизни... - Война
Надежда Опескина
     Матвей проснулся внезапно, словно кто-то его позвал. В комнате было светло, в это время года всегда так было. Не успеет стемнеть, а уж новая заря нарождается, июнь тем и был хорош, что светел. Часики на стене показывали четыре утра. Сердце бешено колотилось в груди, того и гляди выскочит. Боль била в лопатку. Тихо поднялся, чтобы не разбудить Василису, вышел из горницы, прикрыв лоскутным одеялом Вареньку, спавшую в своей кроватке, разметавшую белокурые волосики по подушке. Сыновья всё лето любили спать на сеновале. Крепкие, ладные парни выросли. Пётр на голову  выше отца. Павел ниже был брата, но в плечах покрепче.
     Над Волгой стоял лёгкий туман. Воздух, напоённый сосновым ароматом, помог отдышаться, боль тихо покидала сердце, позволив вздохнуть полной грудью.
Где-то далеко, на том берегу реки, был слышен гомон птиц, крупный жерех подпрыгивал из воды, плещась себе в радость.
     Подумалось, что проснулся больно рано. В воскресный день можно было и поспать, но мысли бежали безостановочно, подгоняемые неизвестно откуда пришедшим страхом. Хотелось бежать неведомо куда, взяв самое необходимое, лишь бы отсель, с этого, ещё вчера родного места.
     Не услышал, как подошла Василиса, присела рядышком, положив голову на плечо, ни о чём не говоря, ни о чём не спрашивая. Долго сидели молча.
     - Может сходим в Зубцов, малость с народом пообщаемся. Возьми чего на продажу, а после ребятишкам сладостей купим, - поглаживая руку жены, произнёс Матвей. - По дороге обговорить кое-что надобно. Ноет моё сердце, беду чует.
     - Вот и я проснулась от боли в сердце. Никогда такого не было. Я сейчас ребятишкам завтрак выставлю на стол и пойдём. Есть что продать на ярмарке. Сегодня народу много будет. Пётр такие красивые поделки из дерева сделал. Ложки, половники, игрушки детские. Павел ему помогал и Варварушка руку приложила, - ответила Василиса, прижимаясь к плечу мужа. - Так бы и сидела, Матвеюшка, никуда тебя не отпуская. Чем дольше живём с тобой, тем дольше жить охота.
     Матвей спустился к реке. Туман слегка рассеялся. Вошёл в воду, почувствовал обволакивающее тепло, ходко поплыл к середине реки. Течение мешало плыть. Но обратно до берега доплыл быстро. Вышел, постоял, любуясь солнцем, будто прощаясь с родными местами. Дома приоделся во всё чистое. Василиса, уже собранная, красиво уложив косу короной на голове, сидела на табуретке, держа на коленях большую корзину с поделками сыновей.
     Бор встретил тишиной, не слышно было гомона птиц, только их шаги нарушали это безмолвие.
     - Надо нам с тобой обговорить один вопрос, Василиса, без детских ушей. Ежели со мной беда приключится, то тебе детей поднимать. Не перебивай меня! Чует моё сердце недоброе. Давай условимся, чтобы не случилось с одним из нас, другому жить надо дальше, - произнёс Матвей осипшим голосом.
     Глянул на жену, идёт молча, а у самой по щекам слёзы в два ручья текут. Больше говорить не захотелось. Мало ли что спросонья померещится, чего ей душу-то травить.
     Несмотря на раннее утро, народу на ярмарке собралось много, со всех окрестных деревень народ съехался, кто целыми семьями, прихватив и детей. Где-то играла гармоника, веселя народ.
     Не успел Матвей товар свой разложить, а враз всё и смели. Купили сладостей, домой идти не хотелось, ходили в толпе, прислушиваясь к разговорам. О всяком народ лопотал. Кто про рыбалку, кто про всходы дружные.
     Ближе к полудню зашипела тарелка, вывешенная на столбе. С первых минут наступила тишина. С официальным обращением по радио выступил министр иностранных дел Вячеслав Молотов, сообщив о нападении Германии на СССР и объявив о начале Отечественной войны.
     Толпа вздрогнула, народ спешил покинуть площадь. Заголосили женщины, малые детки, испугавшись плача матерей, тоже начали громко рыдать.
     Василиса с Матвеем заторопились домой. Всю дорогу молчали, шли держась за руки. В доме всё было прибрано. Пётр нажарил к обеду рыбы большую миску, нарвал зелёного лука. У Варварушки были заплетены косички. Павел расстарался. Любил сестрёнку с первых дней появления на свет, нянчился с грудной, учил делать первые шаги. Не мешала она им с братом, оба лучшее ей отдавали, но баловство не дозволяли, строги были, чтобы не избаловать.
     Изба встретила Матвея и Василису ароматом лесной земляники, которая уродилась в этом июне необорная. Такой крупной и душистой давненько не было.
Дети сразу поняли, что принесли родители весть недобрую. Сидели вокруг стола притихшие. Матвей заговорил тихим голосом:
     - Война пришла проклятущая. По радио объявили. Вероломно напали немцы на страну нашу. Бомбят землицу, неся смерть и разрушение. Ничего хорошего не будет, поверьте мне на слово, а потому, не мешкая, Павел и ты, Василиса, взяв с собой Варю, сегодня же уедете куда подале, на восток, за Урал. Нам с Петром надо остаться здесь, ему семнадцатый пошёл, его могут не выпустить. Меня сразу призовут. Пётр приглядывать за хозяйством будет. Без обид, родные. Сердце моё вещун. Ровно в четыре утра звякнуло. Лето на дворе, но вы возьмёте всё зимнее, не быстро всё это закончится. За нас с Петром не беспокойтесь, будем стараться уцелеть, но и вы, мои родные, постарайтесь. И не забывайте наше Гаврилково.
     Матвей замолк, все молчали, слова отца разрывали сердце. Даже пятилетняя Варенька всё поняла - не будет теперь тихой жизни, которой они жили до этого дня. Поели в молчании, встали из-за стола и принялись за сборы, выбирая самое необходимое и поновее. На слёзы времени не было. Благо был воскресный день, накануне Василиса напекла хлебов на неделю и сдобы. Многое было не взять, но в дорогу и еда нужна. В отдельную торбу сложили еду. Денег было мало, но Матвей настоял чтобы взяли все сбережения. Путь дальний, а их трое.
     Присели на дорожку и поспешили в город. На станции народу было мало, многие ещё были в размышлении. Встреченный знакомый был очень удивлён, увидев семейство с вещами, но узнав, кто уезжает, а кто остаётся, промолвил:
     - Во как! Это, Матвей, ты правильно придумал. Вам с Петром уже повестки выписаны, сам видел. Тебе служить, а Петру в комсомольское ополчение, на работы. Семья помеха, мне и самому хорошо подумать надо.
     Ночью Василиса с сыном и дочерью уехали. Матвей с Петром вернулись в опустевший дом, где по-прежнему стоял аромат лесной земляники.
     Утром, попросив одинокую соседку, бабку Пелагею, присмотреть за домом, уложив в торбы смену белья и взяв немного еды, Матвей с сыном пошли в военкомат.
Знакомый был прав. Обоих обрили наголо. Матвей уходил на фронт, а Пётр оставался в городе. Прощались будто навсегда, пряча скупые слёзы.
     - Ты уцелей, папаня! Ждать тебя буду всю свою жизнь, до дня последнего, - тихо промолвил Пётр, обнимая отца. - За меня не беспокойся, в тылу остаюсь, что со мной станет. Честь нашу не посрамлю, работать буду хорошо, делать буду всё для победы. Мы со знакомыми ребятами в один отряд попросились.
     Никто и думать не мог, как скоро заполонят их землю фашистские полчища, устанавливая свои порядки, истребляя народ.

5 Боевая шестерня
Галущенко Влад
                                                                                Не тот спаситель народа,
                                                                                кто создаёт новую жизнь,
                                                                                А тот, кто её может защитить.
                                                                                                            Аристофан

    Шел второй год войны. Войны, в которой сталь уже давно закалилась и настала очередь русской души.

   Души народа, который хотел всегда только одного: не трогайте нас, и мы никого никогда не тронем.
   Народа, у которого было всё: огромные плодородные земли, огромные запасы ископаемых под этой благодатной землей,  тысячелетняя культура душевной доброты и всё, что нужно для мирной, неспешной жизни.
  Именно это фашизм хотел отобрать, горланя на перекрестках истории, что для такого маленького народа слишком много всего: земли, земных богатств, ценностей культурных и духовных.

   Русские люди бились насмерть с фашистской ордой на каждом метре своей земли не за нажитое богатство,  не за золото, бились за святое – за своих детей и за их будущее.
 
 За будущее свободных людей, а не рабов.

   На второй год войны стремительный вал внеочередного ледникового периода замедлился, уткнувшись в непреодолимые  холмики неистового народного сопротивления. Жар сражений стал плавить ледяные глыбы,  грозящие холодом смерти целому народу.   

                                                                     ***

   Раньше это была  водонапорная башня на краю небольшого шахтерского поселка.  После очередного артиллерийского обстрела верхнюю часть снесло. Внутри осталась только винтовая лестница, засыпанная кирпичной крошкой. 
   
   Вот на остатках верхней площадки и была оборудована  снайперская позиция, благо сохранились  два узких окошка. 

- Ты, Остап, сегодня с биноклем обживай левую бойницу, а я займу правую.  Классная лёжка, как сказал бы мой внучек.  И тепло, и светло, и пули не кусают, - сказал старик по кличке Соболь, обматывая старой портянкой дуло винтовки.
- Почему «сказал бы», дед? – молодой ученик-наблюдатель шпагатом приматывал к морскому биноклю кусок картона, чтобы не было бликов от линзы.
- Бомба, паря. От нашего дома осталась только пятиметровая воронка. Таки дела, Остап, - со вздохом  выдавил старик. – А мне остаётся  теперь только мстить.
- А ты как же спасся? – Парень прильнул к окулярам, осматривая окрестности.
- Козы выручили.  Были у нас две дойные козочки, вот как раз в ту пору повёл я их на выгон, - дед Соболь аккуратно разложил патроны на второй портянке. – Я, Остап,  подремлю чуток, чтоб глаза отдохнули, а ты за лесополосой приглядывай.  Третьего дня туда опять миномётный расчет пробрался. Пять мин успели выпустить подлюки, пока я их не убрал. И мне, правда, тогда досталось.  Снайпер их прикрывал.
- Это когда твоего Козыря убили?
- Ну, да. Наблюдатель от бога.  Соколиный глаз. Третий он у меня был.
- А почему тебя Соболем кличут? По фамилии?
- По меткости. Раньше охотником в Сибири промышлял, так только в моих соболях лишних дырок от пуль не было. Бил точно в глаз, вот как фашистов сейчас.
- Что, тоже об их шкурке печёшься?
- Паря, в глаз бью, чтобы дурь нацистскую надежно из их башки выбить. Понял? 
- Понял. Везёт тебе, дед.  Я у тебя четвертый наблюдатель, а на тебе даже царапины нет.
- Это, паря, не везение. Бог меня охраняет, пока я зарок свой не исполню.
- Что за зарок?
- Поклялся я  десятерых положить за каждого своего. Пока вот, видишь, на прикладе только двадцать шесть зарубок.
- Ну, тогда недолго тебе осталось.
- Не каркай! Я еще тебя переживу. Твоя родня, как? Живы?
- А я детдомовский.  У меня только Крыська. Это жена моя, Кристина. Рожает сейчас.
- Уже родила? Кого?
- Не знаю. Три дня уже сидим с тобой здесь.
- А куда ты её рожать отправил?
- Да никуда. Здесь она, в нашем роддоме.
- Стоп. Так ты, что, ничего не знаешь?
- А что я должен знать?
- Так ведь тот минометный расчет, что я убрал три дня назад, все пять мин в больницу нашу уложил.
- Когда?
- Да говорю же тебе, три дня назад. Да не трясись ты так.  Вот что, паря.  Я тут пока один управлюсь, а ты беги к своей Кристине, узнай, как там она.

                                                                        ***

   Прямо перед первым кормлением миной выбило все стёкла в родильном отделении. Писк новорожденных заглушил вой сирены. Кристина увидела на пороге палаты шатающуюся медсестру в окровавленном халате, которая прижимала к себе обеими руками шесть крохотных свёртков.

- Беги в подвал, - только и успела прохрипеть она, рухнув на пол.

   Убедившись, что медсестра мертва, Кристина собрала младенцев и спустилась по ступенькам вниз.  Не раз уже по тревоге ей приходилось спускаться в подвал, и она хорошо помнила, что оборудованные комнаты там слева, а справа служебные помещения.
   Пройдя по освещённому коридору, девушка  открыла первую же дверь слева и растерянно остановилась посредине помещения. Это была бойлерная, а не знакомая ей комната с лежаками в два яруса.

  И в этот момент грохнул взрыв. С потолка посыпалась пыль и осколки лопнувшей лампочки.

  Сзади хлопнула закрывшаяся дверь.

   Кристина осторожно положила младенцев у стены и  наощупь направилась к выходу.  Дверь не поддалась ни на один сантиметр.

  И только тогда Кристина поняла, что грохот в коридоре был от рухнувшего там перекрытия. 
  Девушка зашаталась на внезапно ослабевших ногах и присела, размазывая по щекам хлынувшие слёзы.  И тут же, как по команде запищали все шесть малюсеньких свёртков.

  Невольно Кристина вспомнила слова деда, фронтовика первой мировой: «Война войной, внучка, а обед – по расписанию!».  Она встала и, держась за стену, побрела к орущим младенцам.

  Когда кормила последнего, в голове крутилась только одна мысль: «Когда нас спасут? Остап  меня не бросит. Он обязательно меня отыщет».

   Девушка уже поняла, что  кроме воды в баке,  в бойлерной больше ничего нет.  Запасы еды были только в оборудованных комнатах бомбоубежища.  А чем она будет кормить малышей завтра?

   Пока детишки спали, Кристина напряженно прислушивалась к каждому шороху наверху.  До самого вечера там стояла полная тишина. 
   Вскоре её напугал писк и шорох целого полчища крыс, привычно пришедших на водопой.  Она до смерти боялась этих хвостатых зверьков, помня, как  в детдоме к ней под одеяло забралась эта мерзкая вонючая тварь.
   И ещё ей вспомнились рассказы нянечек, которые, чтобы дети не лазили в подвал, пугали их сказками о том, что крысы объедают носы и уши у маленьких детей.

   Кристина испуганно ощупала все шесть свёртков и облегчённо вздохнула.  Носы у всех малышей были на месте. Она гладила их крохотные личики и всё пыталась определить, какая из трёх девочек её дочка. В темноте это было невозможно, но Кристя твёрдо верила, что один ребёночек точно её с Остапом.

   Где он сейчас?  За день до родов  сказал, что его отправляют на позицию помощником снайпера. Кристина знала, как сильно он любит её и даже думать себе не позволяла, что они расстанутся.  Ничто, даже смерть не сможет разлучить их! Так они поклялись друг другу. Неужели он не чувствует, как ей сейчас тяжело?

  Первое время её мучил вопрос, как она могла перепутать двери и оказаться в бойлерной? Потом поняла, что  просто спустилась в подвал с другого конца здания, и поворачивать ей надо было не налево, а направо. Тогда бы не было у неё никаких проблем ни с питанием, ни с проживанием. Она хорошо помнила  полки, забитые консервами и бутылями с водой. Здесь же не было даже полок.
   На третий день от острого голода у девушки стала кружиться голова.  Молока всем  малышам не хватало, и их жалобный плач разрывал Кристине душу.

   Нужно было срочно раздобыть еду. Но как, и главное, где?

   Девушка обшарила в полной темноте все закоулки помещения и еще раз убедилась, что кроме полного бака воды, ничего съестного в бойлерной нет. Она нашла только кусочек душистого туалетного мыла на полочке возле крана.

  Крепко сжимая его в ладони, Кристина долго размышляла, можно ли его есть?  Она помнила, что мыло делают из жира, но вот о съедобности ничего не знала.  Решила не рисковать и использовать только для стирки пеленок.
  Этот процесс отнимал у неё практически всё время.  В подвале, несмотря на жаркое лето, было довольно прохладно, и Кристина боялась, что мокрые малыши могут простудиться и заболеть.  Три сменные пеленки она сделала из своего халата, а стирала в ржавом ведре под краном. Воду  сливала в крысиную нору, которую нащупала в углу помещения.
  Крысам это очень не нравилось, и они нахально бегали по помещению, отвратительно  повизгивая. 
   На четвертый день, поняв, что крысы, это единственное её спасение, Кристина начала охоту на этих мерзких тварей. 

   Оказалось, что одного решения их съесть очень мало. Поймать этих юрких зверьков ослабевшая девушка так и не смогла.
  Сидя у стены и постоянно обшаривая недовольно попискивающие свертки, Кристина лихорадочно вспоминала все известные ей способы ловли крыс и мышей. В голову ничего не приходило, кроме капканов и отравленных зерен.  Ни того, ни другого не было.

  Девушка перебрала множество планов заманить хитрых зверьков в мышеловку, которой тоже не было.
   Решение пришло неожиданно, когда Кристина вылила воду в крысиную нору и выпустила ведро из ослабевших рук. Оно, перевернувшись, больно стукнуло краем по ступне.
   Готовая мышеловка! Оставалось только найти палочку под край, нитку и приманку.  Щепку девушка оторвала от плинтуса, а вот с приманкой было туго.  За кусочек вкусной еды Кристина сама полезла бы в любую мышеловку.
  Но и здесь всё оказалось просто. Ощупывая ведро, девушка порезала палец об острый край.  Через минуту она услышала крысиную возню возле ведра, где твари устроили драку за право лизнуть засохшую кровь.
   Оторвав полоску от пояска халата, Кристина привязала его к щепке, подставленной под край ведра.  Крысоловка готова!   Выдавила на пол несколько капель из порезанного пальца и затаилась в углу, напряженно прислушиваясь.

  Расчет оказался верным и уже через несколько минут Кристина срезала куском стекла  шкуру с пойманной крысы.

  Через час, доедая третью, ещё теплую тварь, девушка жалела только об одном, что нет возможности развести хоть маленький костерок. Весь следующий день прошёл в мечтах о жареных на вертеле крысах. И о щепотке соли.

                                                            ***

   Остап растерянно озирался  перед разрушенной до основания больницей.  Ни единой живой души.  Вокруг зияли  черными дырами окон брошенные дома.  Возле дымящегося крошева штукатурки  жалобно скулила худая, как велосипед, дворняжка. 

- Ищешь кого, парень? – раздался голос позади него.

     К нему, опираясь на костыль, брёл  седой старец.

- Что молчишь? – дед, кашляя и задыхаясь,  присел на край бетонной плиты.
- Это, вот, такое дело, дедушка. Жена тут в роддоме была. Рожала.
- Понимаю. Что же ещё ей там делать? Все они рожают. Они рожают, а их убивают. Они снова рожают. Диалектика! Понимаешь?
- Дедушка, а где же все?
- Где? Увезли в Терновку. Подальше от фронта.
- Всех?
- Увезли? Нет. Кто выжил, тех увезли. Остальных похоронили.
- А роддом?
- А что роддом? Сам видишь.  Ровное место. Один фундамент. Там они, - дед поднял костыль к небу.

   На кладбище Остап внимательно обследовал все надписи на свежих глиняных холмиках.  Фамилии его любимой Кристины не нашёл и вернулся к разрушенной больнице.   
   Старца с костылем уже не было, только голодная дворняга, урча, копалась в дымящихся развалинах на месте роддома.  Когда пёс пробегал мимо, Остапу показалось, что тот держит в пасти ручку младенца.

   Он сбегал в сарай ближайшего дома и принёс лом.  Подковырнув плиту, где только что копалась собака, Остап похолодел от ужаса.  Под обломками лежало раздавленное тело младенца без руки!

   Лом выпал из ослабевших рук парня. Ведь это мог быть и его ребенок! 

   Остап долго сидел на разломанных плитах, размышляя о судьбе Кристины. Несколько раз вскакивал, порываясь идти в соседнюю Терновку, но потом снова садился. Он не понимал, почему здесь не работают спасатели, и никто не разбирает завалы?

  И тут его внимание опять привлекла  шелудивая дворняжка, которая обнюхивала кучу щебня на месте роддома.
  Остап осмотрел куски бетона, поковырял их ломом и внезапно понял, что куча прикрывает вход в подвал.  Он приник ухом к бетонной плите перекрытия и долго прислушивался.  Полная тишина.

 Но почему тогда собака не отходит от этого места?  Значит, она что-то учуяла? Вдруг кто-то по тревоге успел спустится в подвал? 

   Кровь прихлынула парню к голове, когда он представил молодых мам, заваленных в подвале роддома. А если среди них и его Кристинка?

   Остап  схватил лом и начал лихорадочно выворачивать плиты, освобождая  лестничный пролёт,
ведущий вниз.

    Грохот падающих в коридоре камней Кристина услышала, когда Остап  освободил от завала почти весь коридор.  Она подняла ржавое ведро и из последних сил стала стучать в дверь.

   Остап услышал эти стуки только, когда лом выпал из сбитых в кровь ладоней, и он присел отдохнуть.  Вот теперь он уже не сомневался, что принял правильное решение.

   Вскочив, парень обмотал стертые ладони оторванными полами рубашки и ожесточенно стал выворачивать оставшиеся до двери обломки плит.

                                                          ***

   Старый снайпер  вздрогнул от шагов внутри укрытия и поднял винтовку.

- Фу, да это ты, Остап?  Обзываться надо, ведь могу и пристрелить ненароком.
- Нельзя в меня стрелять, - заулыбался парень.
- Это почему?
- Я теперь многодетный отец! – гордо сказал Остап.
- Неужели твоя Крыська двойню родила?
- Бери выше, дед.
- Неужто - тройню?
- Опять не угадал. Шестеро!  Три мальчика и три девочки. Вот. Таки дела, дед.  Отвёз я их в Терновку, а сам назад, к тебе. Все, кого Кристина спасла, теперь наши дети.
- Так-то оно так, - задумчиво протянул старик. – А своего ребёночка нашли?  Кого она родила?
- Говорила, что девочку, а вот какая из трёх наша, позже разберёмся.
- А что, бирочки на ручках не сохранились?
- Крыська говорит, что они в подвале потерялись, когда она их обтирала и пеленала. Да разберёмся, дед, что ты переживаешь?
- А вот этого, Остап, и не надо. Я ведь не зря про своего ребёночка спросил.  Раз решили всех оставить, что ж, пусть навеки все будут родными. И мальчики тоже. Понял?  Твоя Крыська это раньше тебя поняла, когда бирочки роддомовские, якобы, потеряла.
- Да понял я, дед, понял.  Я же потому и вернулся так быстро, как смог. Теперь мне в шесть раз больше есть кого защищать! 

6 Феодора
Галина Терешенок2
                                   Посвящается женщинам, чьи мужья не вернулись
                                                с войны.


          Девятнадцатилетняя Феодора ломала початки кукурузы. Она с трудом передвигалась, как и её подруги, в полуметровом слое снега. Снег попадал в старенькие ноговицы, окоченевшие ноги были постоянно мокрыми и отчаянно мерзли. Девушка остановилась и подула на замерзшие ладошки.

        Резкий толчок в спину и злой окрик "Шнель! Шнель!" заставил снова приняться за работу. Фашисты спешили с уборкой кукурузы. В такую погоду початки могли подмокнуть и сгнить в вагонах по пути в Германию. Поэтому, не взирая на лютые морозы, выгоняли на уборку всех жителей станицы, начиная с двенадцатилетнего возраста.

             В тот год урожай выдался хорошим, но шла война и колхозники ничего не успели убрать. Феодора, проводившая своего молодого мужа Павла на фронт, с августа ощутила все "прелести" оккупации. Немцы и их прихвостни, полицаи, отбирали у крестьян последнее, постоянно требуя: "Матка, млеко! Матка, яйко!". Сразу же отобрали у Феодоры хорошие вещи и казацкую бурку, гордость мужа.

               А потом погнали крестьян на поля, убирать невиданно богатый урожай. Золотая пшеница, гордость Кубани, ячмень, овес, шалфей, конопля, которую использовали для получения грубого материала - рядна, всё исчезало в недрах грузовых эшелонов, которые везли богатства российской земли в нацистскую Германию. Зимой, которая началась очень рано, дошла очередь и до царицы полей - кукурузы. Рослая, под три метра, с двумя - тремя наливными початками весом более полкилограмма, она особенно приглянулась фашистам и те не хотели потерять ни единого кукурузного зернышка. Кукурузу ломали до темноты. Когда стемнело, женщин и подростков наконец отпустили и Феодора побрела к своей хате, занятой очередной группой немецких солдат, направлявшихся на фронт.

           Девушка жила во времянке, отапливая её маленькой печкой. Она торопливо разожгла огонь и поставила греть воду, чтобы помыться. Когда комнатушка прогрелась, скинув мокрую одежду и обувь, осталась в одной тонкой сорочке. Поставив на стол большой таз и налив теплой воду, Феодора, вытащив заколки, распустила волосы и те золотой пелериной укрыли ее до пояса. Аккуратно собрав пряди и намочив волосы, поливая из кувшина, молодая женщина взяла из тарелочки горсть золы из подсолнечника, собираясь натереть ей волосы и головы. Золу из подсолнечника использовали вместо мыла, которого не было.

             Вдруг кто - то аккуратно, но твердо остановил её руку . Феодора испуганно охнула и оглянулась. За спиной стоял немецкий солдат. Крючок, которым закрывалась Федора озябшими руками, до конца не закрылся и пришедший немец открыл дверь. Девушка выглядела до того перепуганной, что солдат сказал " Карашо, гуд.". Затем улыбнулся и со словами "Айн момент" скрылся за дверью. Дрожа от страха, Феодора стала натягивать куфайку прямо на мокрую сорочку, торопясь убежать. Но немец был уже здесь.

        Он мягко снял с девушки отсыревшую в поле куфайку и подтолкнул к столу, где стояли таз и кувшин с горячей водой. Затем полез в карман кителя и вытащил кусок мыла. Настоящего, розового цвета, нежно пахнущего сиренью. Затем достал из - за пазухи пакет, откуда извлек чистое большое полотенце. " Не бойся", с трудом выговорил немец и подняв голову Феодоры за подбородок, посмотрел ей в глаза. Молодая женщина увидела в глазах немца нежность, грусть и бесконечную тоску.

          Затем немец аккуратно нагнул головку девушки над тазиком и намылил волосы мылом. А потом так же аккуратно и бережно промывал длинные пряди, поливая их из кувшина. Помертвевшая внутри Феодора двигалась как робот, в голове не было ни одной мысли, кроме "ой, мамочка, ой мамочка". Сочтя волосы чистыми, немец аккуратно протер их полотенцем и накрутил его на головке девушки как чалму. Потом, посмотрев на стоящую в одной мокрой сорочке Феодору, снял с крючка свою шинель и, укутав Феодору от пяток до подбородка, усадил на лавку. Обведя маленькую комнатушку глазами, он тут же нашел чайник и водрузил его на печь. Затем стал доставать из бездонного кармана кителя сахар, заварку, банку сгущенки. Налив в кружку чай, он протянув его девушке.

             Но видя, что та вот - вот потеряет от страха сознание, полез в карман гимнастерки и вытащил несколько фотографий. На них был сфотографирован он сам с юной женщиной и крошечным ребенком. У женщины были длинные, до пояса, волосы, как у Феодоры, да и сама она была очень  похожа на русскую девушку. Немец с нежностью погладил фотографии рукой и сказал "Моя фрау, моя киндер". Протянув фото Феодоре, чтобы та посмотрела их, неожиданно добавил: "Война не есть карашо. Гитлер капут." Затем с горечью сказал: " Унд Роберт капут" и ткнул себя пальцем в грудь.

             И Феодоре стало жалко этого затерянного в кубанских снежных степях немца, стало жалко себя, все дни мерзнувшей на морозе и ломавшей эту проклятую кукурузу, стала жалко мужа, возможного где - то лежащего раненым. ( О том, что он может погибнуть,  и в мыслях не было).

                И она придвинулась к столу и взяла кружку. Чай был непривычно сладкий. Они сидели с фашистом за одним столом и рассматривали фотографии его семьи. И понимали друг друга без слов. Двое несчастных людей, на минутку обретших родственную душу на Земле, чьей - то злой волей превращенной в ад. Где должны расставаться любящие друг друга, где люди, могущие стать друзьями, неизвестно почему и зачем становились врагами.

          Роберт, выпив чаю, выбрал одну фотографию, прижал её к груди и протянул Феодоре: "Данкешен, возьми". Постучав себя по груди, опять сказал: "Роберт капут".И она взяла его фотографию, где молодой человек в немецкой военной форме сидел в обнимку с девушкой с такими же длинными светлыми волосами, как у неё.

            Затем немец ушёл и Феодора больше никогда его не видела. Не вернулся с войны и молодой муж. После того, как немцев прогнали с Кубани, снова заголосили бабы. Это стали приходить похоронки, не находившие своих адресаток во время оккупации. От мужа Феодоры не было никаких известий, лишь в конце войны пришло извещение, что Павел пропал без вести.

               И всю оставшуюся жизнь ждала Феодора своего Пашу. А фотографию Роберта она спрятала за иконой, где та и пролежала более сорока лет. Перед своей кончиной распорядилась Феодора положить эту икону с ней в гроб, унеся с собой страшную тайну, за которую в те времена и в лагерь можно было угодить. " А за что? - шептала старуха перед смертью. - За то, что встретились Адам и Ева, уже отправленные за грехопадение в ад? Нет - нет, мы не согрешили, мы были лишь душами, заблудшими в ночи".
7 Сказание о девушке-кавалеристке
Галина Гостева
                      
     12 июля 2013 года на 89 году жизни скончалась знаменитая на всю Туву участница Великой Отечественной войны Вера Чульдумовна Байлак. День ее похорон состоялся 15 июля. В этот День Траура на гражданскую панихиду в здание нового Национального Музея грода Кызыла пришли  тысячи  кызылчан и приехало великое множество жителей из разных кожуунов (районов) Республики Тыва.

     На первом этаже музея тихо звучала мелодия буддийской мантры « Ом мани падме хум». На собравшихся земляков внимательно смотрела с портрета строгая седая женщина в костюме с приколотой на груди георгиевской  ленточкой рядом с  боевыми и трудовыми наградами. Среди наград – Орден Отечественной войны второй степени и Орден Республики Тыва.

     У гроба почетный караул пограничников с автоматами в руках. Застыли в скорбном строю и юные кадеты. В руках у них подушечки с орденами и медалями, множество живых цветов.

     Ее хоронили со всеми воинскими почестями. Провожающие в мир иной Веру Байлак не скрывали своих слез, прощаясь с нею и выражая искреннее сочувствие ее многочисленным родственникам.

     Вера Чульдумовна Байлак. Вся Тува восторгалась этой храброй женщиной. Маленькая, хрупкая, стойкая, жизнелюбивая, целеустремленная, она была уважаема всеми. Ее узнавали на улице, тепло приветствовали, желали крепкого здоровья и долгих лет жизни.

     15 декабря 1924 года в местечке Элезинниг –Даг Дзун-Хемчикского Кожууна  (района) в многодетной семье аратов-скотоводов Ооржак Хопуи Чульдум-оглу и Кахбанак Байдановны родился четвертый ребенок, крохотная черноволосая девочка. Назвали ее Байлак, что означало богатая, обильная. Через несколько лет в семье родились еще двое детей.

     Байлак росла очень подвижной и умной. Братья научили ее ловко управляться  с лошадьми, чистить их, поить и кормить, приучать к коновязи. На всю жизнь ей запомнились поучения братьев: « Каков за конем уход, таков у коня и ход. Добрый конь хозяина прославляет». Да, правду  старики-тувинцы  говорят: « К привязи коня приучают, словом молодых поучают».

     С ранней весны до поздней осени любила Байлак бесстрашно скакать на коне по степи, приглядывая за домашним скотом, нагуливающим мясо и жир на вольных пахучих травах.
 
     Степной ветер насвистывал звенящие мелодии в ее ушах, весело играл с толстыми черными косами за спиной. В траве беззаботно прыгали зеленые кузнечики, сновали мыши-полевки, столбиками стояли любопытные хомячки. Высоко в лазоревом небе звонко распевали радостные песни жаворонки. Жизнь  ей казалась удивительной сказкой.

     С самого малолетства ей приходилось помогать родителям: ухаживать за овцами и козами, доить коров и управляться в юрте. На праздные разговоры времени не было. Иногда отец, погладив ее заскорузлой темно-коричневой от загара рукой по голове, вдруг произносил: « В сухом дереве соку нет, в пустом слове проку нет».

    А вечерами мать, укрывая детей одеялами из верблюжьей шерсти, вместо пожелания спокойной ночи тихо произносила: « Сложа руки, в юрте не сиди, при народе ссор не заводи. Хозяйка душу вложит – и мягкой будет выделанная кожа».

    Отдав детей в школу, родители все чаще наставляли их словами: « От работы бежишь – в нужду попадешь. От ученья бежишь - в беду попадешь».  Дети и сами понимали это хорошо и старались учиться прилежно  на радость учителям и родителям. Школу  Байлак закончила с отличием и устроилась на работу пионервожатой.

     В 16 лет она разом  превратилась из худенькой девчушки в миловидную,  луноликую, стройную девушку с темно-карими раскосыми глазами, очаровательной улыбкой и ямочками на загорелых пухлых щечках. Голубой национальный халат из  китайского шелка красиво облегал ее точеную, словно фарфоровую статуэтку, хрупкую фигурку.

     Местные ухажеры просто проходу ей не давали. В их числе был и упрямый, умный, красивый богатырь Хапылак Сарыглар. Правду араты молвят: « Была бы дочка, сыщется и зять!»

     Через некоторое  время  Байлак приняла его ухаживания, и они поженились.  Почти сразу после свадьбы  мужа отправили на учебу в Москву в Коммунистический Университет трудящихся Востока, так как Тувинская Народная Республика испытывала острую нехватку в высококвалифицированных местных кадрах.

     Ровно через 9 месяцев после свадьбы у Хапылак и Байлак на свет появился их первенец Коош-оол. Счастьем лучились глаза Байлак:  дорог охотнику соболь черный, матери сын, в мученьях рожденный. Гордостью наполнилась душа  Хапылак Сарыглара.

     Сыночку не было и года, когда фашистская Германия напала на  Россию. По всей Туве прокатились массовые митинги. Беду  России и россиян тувинцы восприняли, как свою собственную. Повсюду звучало:
       -   Ссора соседям век не нужна. Хуже всего на свете война.
       -   По ущельям в Туве ветер воет. Льется кровь в России на поле боя.
       -   Гроза пожары приносит. Война жизни уносит.
       -   Ветер силен, да скалы ему не поднять. Враг жесток и коварен,  но Россию ему под себя ни за что не подмять.

     Между Россией и Тувой была настоящая многолетняя  верная  дружба.  Не зря в народе говорится, что крепкая дружба людей - груды сокровищ сильней.

     За годы войны Тувинская Народная Республика безвозмездно передала на нужды
Красной Армии весь свой золотой запас.Жители Тувы собрали и отправили в Россию  5 эшелонов(389 вагонов) подарков, 50 тысяч боевых коней,700 тысяч голов скота.  Были также переданы в дар России денежные средства на строительство трех эскадрилий  боевых самолетов.

     Стали повсюду писаться заявления добровольцев идти на фронт. Эти заявления писались по велению сердца, а не по принуждению: « Надо России помочь, а то вдруг потом  враг  и на родную  Туву нападет».

     Вместе со старшими братьями осаждала Дзун-Хемчикский военкомат и 18-летняя Байлак. Заявление от нее не принимали, говоря: «Тебе ребенка надо растить, а не на фронте воевать».  И только тогда, когда пришедшие в  военкомат ее родители подтвердили, что они согласны воспитывать внука, Байлак была зачислена санинструктором в кавалерийский  эскадрон.После этого она прошла курсы медсестер в городе Чадане.

     Наконец, Советское Правительство разрешило маленькой Туве участвовать в войне с фашистской Германией. 20 мая 1943 года Тува провожала на фронт первую группу тувинских добровольцев - 11 танкистов и 3 летчиков.

     1 сентября 1943 года на фронт из Кызыла отправили еще 206 человек: кавалеристов, пулеметчиков и санинструкторов. 10 Тувинских девушек ушло на фронт в составе добровольцев, среди них была и Байлак.

      При проводинах были проведены ламаистский и шаманский обряды, окурили артышем и коней, и добровольцев. Затем добровольцы приняли клятву: лучше смерть принять, чем честь потерять.

     8 декабря 1943 года они прибыли в учебный пункт Снегиревки  Смоленской области. Командир 31-го гвардейского кавалерийского полка  Ефим Попов  распорядился всех девушек-тувинок отправить работать на кухню.

     Не стерпела  Байлак такой несправедливости. Взлетела птицей на коня, пустила его сразу в галоп, перемахнула через широкую канаву. Взмахнула клинком  и ветки с  деревьев полетели наземь.  Бросив поводья, сорвала с плеча карабин и метким выстрелом сшибла шишку с вершины сосны.

     Восхищенный командир  отменил свой приказ  и зачислил весь кавалерийский эскадрон тувинских добровольцев  в полном составе в 31-й  гвардейский Кубано-Черноморский кавалерийский полк 8-й  гвардейской дивизии имени Морозова 6-го  кавалерийского корпуса 13-й  Армии  1-го Украинского фронта.

     Добровольцы на всю жизнь запомнили  свой ночной, тысячекилометровый,  почти  двухмесячный марш от Снегиревки  по белорусским и украинским болотам.

     Зима. Дождь вперемежку со снегом. Бездорожье. Техника вязла в грязи. Чтобы враг не обнаружил их продвижение, они даже костры не разводили.

      От усталости и голода падали лошади. В первую очередь добровольцы кормили лошадей, ухаживали за ними. От себя последний кусок отрывали и скармливали лошадям. Они любили своих лошадей, как верных друзей, жалели и берегли их.

      29 января 1944 года  подошли к селу Деражно. 31 января добровольцы из Тувы приняли свой первый бой. Немцы отчаянно сопротивлялись. Рвались  без  конца снаряды. Свистели пули. Добровольцы бесстрашно  мчались напролом. Падали  раненые и убитые. Всюду свинцовый смерч, и смерть поджидала на каждом шагу.

      Невыносимо трудно приходилось санитаркам под огнем выносить раненых с поля боя. Девчонки маленькие, а мужчины очень тяжелые. Плачут девчонки от бессилия, но раненых не бросают, тащат  на себе изо всех сил под свинцовым градом. Десятки раненых вынесли они в тот день с поля боя.

     Байлак, вынося очередного  раненого, напоролась на немцев. Не растерявшись, оттолкнула раненого в яму от разорвавшегося снаряда, а сама стала стрелять в немцев из автомата. Потом этот благодарный боец разыскал ее и стал называть Вера. За ним и другие стали Байлак называть Верой. Получили русские имена и ее тувинские однополчанки.

    Еще более тяжелым оказался бой по освобождению города Ровно от захватчиков. Многие бойцы сложили там свои головы. Но трусов среди добровольцев не было.  Бесстрашие помогало им остаться в живых. Пули и осколки снарядов, словно заговоренные, отскакивали от них. Бывало, что у многих и шапки, и тулупы продырявлены, а тело совсем не задето.

     Вера- Байлак отличалась редким хладнокровием и бесстрашием. Однажды по заданию командира проползла по снегу в расположение  гитлеровцев. Высмотрела,  сколько танков и бронемашин было у них в поселке, и поползла назад. Неожиданно перед ней возникли два немца с автоматами.

     Ей повезло, что они приняли ее за подростка и замешкались на секунду.
Она сразила их очередью из автомата и благополучно вернулась с задания. Байлак помогла командованию найти самое слабое место в обороне противника и освободить поселок от немцев.

     Эскадрон тувинских добровольцев участвовал  в освобождении еще 80 украинских сел и городов.Пленные немцы на допросе признавались, что они «сильно боятся солдат из дикой дивизии, которая прибыла из Сибири и состоит из свирепых азиатов». Немцы называли их « Шварце Тод» - черная смерть.

     За полтора месяца сражений  на Украине погиб 61 доброволец  из 206 кавалеристов. По решению советского командования оставшихся в живых кавалеристов в марте 1944 года отправили домой в Тувинскую Народную Республику.
 
     В звании гвардии сержанта с Орденом Отечественной войны 2 степени и боевыми медалями Вера- Байлак вернулась на Родину. Получая новый паспорт, она взяла себе имя Вера, а Байлак оставила, как фамилию.

    11 октября 1944 года Тувинская Народная Республика была принята в состав Союза Советских Социалистических республик.

     После войны Вера Байлак вырастила 10 детей: 7 дочек и 3 сына, удостоившись Звания « Мать- Героиня». Муж  ее рано умер, и она одна воспитывала детей, продолжая работать чабаном на ферме в совхозе. К сожалению, в годы перестройки  совхозы развалились,и бывшие совхозники остались без работы.

     Вера, не боящаяся трудностей, не растерялась и стала преуспевающим фермером.  В 2002 году свое фермерское хозяйство она реорганизовала в сельскохозяйственный кооператив.

     В  возрасте 78 лет она умело руководила своим огромным хозяйством:  овцы, коровы, козы. Вместе с детьми, внуками и родственниками на поле в 70 гектаров  выращивала картофель, капусту, огурцы, помидоры и другие овощи.

     На ее чабанской стоянке около города Чадана всегда  было чисто, имелся запас сена. По воспоминаниям дочери Чечек , ее мама не любила магазинный хлеб. Еще в молодости от русской соседки она научилась печь очень вкусный хлеб и всю жизнь выпекала хлеб сама.

     В  свои 80 лет она, по-прежнему, уверенно держалась в седле и лихо скакала верхом, как  в юности.

     В 2004 году Вера Байлак посетила город Ровно и село Деражно и высыпала горсть родной тувинской земли к памятнику с именами погибших тувинских добровольцев.

      В 2010 году она участвовала в Параде Победы на Красной Площади в Москве. В тот год Вера Чульдумовна Байлак обратилась к многонациональному народу России, как Мать-Героиня, как участница Великой Отечественной войны, с наказом :
     « Берегите мир, за который  мы боролись сообща. Сила и Могущество нашей  Великой России – залог мира и процветания.

     Пусть никогда больше под нашим мирным небом не будет дыма и чада войны.  Любите Родину и будьте готовы защищать ее».

8 Сказка... про мальчиков, девочку, судьбу и Войну
Татьяна Арутюнян
    В одном солнечном городе, на берегу теплого, теплого моря жили были два мальчика...
Одного звали Тигран, а другого Самсон....
Жили они по соседству...дружили.Как водится среди мальчишек...гоняли мяч,бегали, играли в войнушки.....
Пока однажды....не пришла ...она - ВОЙНА.
Сначала...никто не понимал, что это?...
.....просто ВДРУГ ...в одночасье ....опустели дворы.......вместо гвалта и хохота, в них повисла тяжелая, липкая от слез тишина....она задавила собой прощальные крики матерей...
   Вчерашних мальчишек и девченок поставили под ружье, в упор расстреляв их детство...
 
.... выглядывая из окопа, Тигран остолбенел.Прямо на него, полз солдат.Раненный, с обезумевшим взглядом. Он карабкаясь,  добрался до окопа,  надеясь укрытся от бомбежки.
- Сам!
- Самик!
- Сюда!!!....
     Крик застрял в охрипшем горле....
     Так они пошли по кровавым дорогам войны, как в детстве. Голова к голове, спиной ощущая спину друга. Может быть поэтому пули пролетали мимо стараясь не ранить эту мужскую дружбу.
     Однажды, их взвод попал в окружение. Потом концлагерь.
Страх,боль,унижения. Их опять разделила судьба.
     Тиграна купил немецкий бюргер. Так Тигр попал на ферму, в качестве раба.
     У соседа-бюргера тоже был раб. И однажды, сосед,  пришел похвастатся своим русским рабом. И кто бы это мог быть? Конечно Самсон. Так судьба опять свела их вместе. А двое - это уже был отряд. Боевой отряд.
     Война войной, но мальчишкам и девчонкам природа поставила свои часы.
     Пришло время любить...
     Однажды на сенокосе Тигран случайно не докинул вилы и Берта, дочь хозяина, спрыгнув , чуть не напоролась на эти злосчастые вилы.
     Любовь у всех разная и приходит она по разному, потому что это любовь.
И что не сделаешь для любимого? ВСЕ. Все - значить ВСЕ!
     И Берта сделала все...
Советские войска наступали.Все чаще Берта слышала разговоры о том, что русские совсем рядом, а это означало, что ее любимого расстреляют и тогда она решилась.
     Девченка собрала рюкзак с едой и помогла бежать друзьям.

     Они смогли добратся до своих и праздновали победу в 45-ом, в Берлине!!!

     А потом...
     Однажды...
     В солнечном городе, на берегу теплого, теплого моря, какой то мальчишка, обнимая кареглазую брюнетку, нежно шептал ей...
-Берта...,любимая.

       Любовь бывает разная. Приходит она ко всем по разному, потому что это любовь, а не война.
9 Непридуманная история моей мамы
Анна Сабаева
      Моя мама родилась 28 февраля 1928 года. Когда началась война, ей было 13 лет. В семье было четверо детей: два брата и две сестры (1920, 24, 26, 28 года рождения). Мама была младшей. Вся семья ее погибла во время войны. Старший брат – на фронте, меньший остался в тылу врага, воевал в подполье, без вести пропал...
      Сестра Софья умерла от тифа, когда они беженцами шли пешком по степи, пристроившись к красноармейскому обозу. Умерла на руках у своей матери, которая, будучи врачом, знала, как ее можно спасти – но не могла ничего сделать, так как не было нужных лекарств. Страшно представить, что может чувствовать мать, когда у нее на руках умирает ребенок, а она бессильна ему помочь! Зная при этом, что спасти его возможно!
      Последним умер от голода мой дедушка, мамин отец (при мирной жизни блестящий математик и замечательный учитель), так как всю свою скудную еду старался отдавать дочери и жене, чтобы они выжили…
     Мама не любила об этом вспоминать, но иногда рассказывала о том, как она, отлучившись от обоза ненадолго, заблудилась – и погибла бы, если бы случайно не набрела на землянку, где прятался какой-то местный житель, который и указал ей дорогу. И как они поднимали с земли кизяки*, думая, что это хлеб. И как ходили босиком по снегу. Голод, холод, страх, взрывы, пожары... Они лишились всего, но выжили – моя мама и бабушка. Их судьба чудовищна, невероятна – и в тоже время обыденна и проста, как судьба всего поколения, пережившего ужасы военного времени: когда голод, смерть кровь уже не шокировали, а воспринимались как обычное повседневное явление. Вот это – самое страшное!
     И сегодня, сталкиваясь с проявлениями насилия, терроризма, призывами к новой войне (и не только призывами), хочется искренне, от всего сердца КРИЧАТЬ ВО ВЕСЬ ГОЛОС – ОСТАНОВИТЕСЬ,ОПОМНИТЕСЬ! Вспомните простую непридуманную историю моей мамы, ее семьи и сотен тысяч их ровесников! ПРЕКРАТИТЕ ЭТО БЕЗУМИЕ! ПОКА ЕЩЕ НЕ ПОЗДНО! Очнитесь, ЛЮДИ-И-И-И!!!   
10 Светлячок
Любовь Казазьянц
Светлячок
Посвящается Ноне Альперович – ветерану Войны и жительнице г. Бейт Шемеш, Израиль.

София с распущенными русыми волосами, с большим белым бантом на макушке, в пуантах и в белой роскошной пачке стояла в танцевальном классе. Она кокетливо кружилась перед огромным зеркалом и что-то напевала. Девочка с детства отличалась от сверстников добрым нравом, терпеливым характером, необыкновенной музыкальностью, любила петь и танцевать. Причём петь София начала раньше, чем говорить. В шесть лет она поступила в подготовительный класс в единственную музыкальную школу в городе Самаре (переименован в г. Куйбышев в 1935г.). Там у неё учителя заметили необыкновенный музыкальный талант. Уже пять лет она посещала балетный кружок. Девочка очень любила читать, часто посещала библиотеку, участвовала в школьных и городских праздниках, выступала со стихами, танцами и была солисткой в школьном хоре. Эту удивительно красивую десятилетнюю девочку, похожую на «Куклу наследника Тутси», папа с младенчества называл «Светлячком». А мама, которая была завидной портнихой, всегда нарядно и модно одевала дочь, прививая ей хороший вкус и изысканные манеры. Кроме неё в семье было ещё два сына. Братья очень любили Софью, опекали и защищали, как младшую.   
В довоенное время они жили в городе Самаре, где и родилась София. Отец Софии был коммунистом, работал ведущим журналистом в городской газете «Волжский вестник». Её родители – Малда и Ицхак, были интеллигентными, образованными людьми. Детство Софии было радостным и безоблачным.
Наступила долгожданная весна, последняя счастливая весна её детства. София очень любила это время года. Она частенько задерживалась после занятий в балетной студии, репетировала, а после, прогуливаясь по весенним улицам, наслаждалась запахами весны. Девочка с нетерпением ждала своего дня рождения.
«И вот наступило 11 марта 1941 года. Мне исполнилось одиннадцать лет. Я стала на год старше. В этот радостный день ко мне в гости пришли друзья, одноклассники. Мама испекла мои любимые «эклеры» с заварным кремом. Я с гордостью угощала ими своих гостей. И каждому твердила: «Это мамочка испекла! Правда же, вкусно, просто объедение!»… Но скоро моё счастливое детство закончилось. Началась страшная Война с фашистами». (Из уцелевшего дневника Софии.)

«В период Великой Отечественной войны городу готовили участь переноса столицы СССР в Куйбышев, в случае проигрыша города Москвы. Перенос столицы планировался на левый берег Волги, что имело принципиальное стратегическое значение. Тем самым указывалась стратегическая граница, дальше которой советские войска не могли отступать. Город Куйбышев в то время располагал удобнейшим узлом железнодорожных путей сообщения, своего рода стратегическим центром, из которого можно было легко попасть на Урал, Дальний Восток, в Среднюю Азию. В 20-х числах октября 1941 года, накануне битвы за Москву, в Куйбышев были эвакуированы правительственные органы во главе с М.И. Калининым, были переведены иностранные посольства, промышленные предприятия с оккупированных территорий, учреждения культуры. В Куйбышеве в ноябре 1941г. был проведён один из трёх военных парадов. Для Сталина была построена под землёй специальная резиденция с кабинетом на глубине 37 метров – «Бункер Сталина». (В настоящее время является важной достопримечательностью города Куйбышева.) В годы Великой Отечественной войны в Куйбышеве жили известные писатели - А. Толстой, В. Василевская, И. Эренбург, В. Иванов, В. Катаев. В годы войны Куйбышев не был оккупирован немцами, но из-за своего важнейшего стратегического значения для страны, подвергся бомбёжкам, т. к. в городе располагалось много госпиталей, важнейших промышленных предприятий. Жителей г. Куйбышева «уплотняли» - подселяли на их жилплощадь беженцев и эвакуированных рабочих. У продовольственных магазинов города выстраивались громадные очереди за скудными пайками: нормами круп, жиров и хлеба по карточкам. С 17 октября 1941г. (в тот день было принято постановление СНК СССР «О мероприятиях по местной противовоздушной обороне  г. Куйбышева») город стал вечерами и ночами погружаться во тьму: на окна повесили шторы из плотной чёрной бумаги. Вечерами по улицам ходили дежурные бригады и проверяли светомаскировку. Фары редких автомобилей также были затемнены. Лампочки жгли в пол, или в треть накала, а то и вовсе освещали безрадостный быт керосиновой лампой».      
(Из военной хроники тех лет.)

«Страшную дату 22 июня помню так ясно, как будто это случилось вчера. Было солнечное воскресное утро. Мы сидели за столом и завтракали. Родители обсуждали предстоящую поездку в Ленинград, которая намечалась на 1 июля на свадьбу моей двоюродной сестры Милы, дочери старшей маминой сестры  - Доры Горелик. Вдруг по чёрной тарелке на стене (радио) заговорил торжественный мужской голос. Это говорил Молотов о нападении  Германии на СССР. Мама схватилась за сердце, папа сильно разволновался. А я тогда не поняла, почему так сильно переживают родители. Когда я вышла во двор, там уже собрались все ребята с нашего двора, все чем-то очень взволнованные. Во дворе, как и дома, все называли меня «Светлячком». Старшие мальчики предложили играть в войну и принялись деловито распределять роли. Мне досталась роль «разведчицы». А «разведчики» должны были искать «немцев», которые быстро разбегались и прятались. Это была игра наподобие «Казаков-разбойников». Конечно, тогда мы – дети ещё не понимали, что такое настоящая война.
Скоро в нашем дворе появились беженцы из Польши. Это были евреи. Они выглядели неплохо, говорили только на «идиш». В нашем большом дворе из шести домов мы были единственной еврейской семьёй. Поэтому прибывшие поляки могли общаться только с моими родителями, потому что русского языка приезжие не знали. От еврейских беженцев из Польши мы узнали о событиях, происходящих в Польше, о зверствах фашистов, которым подвергались пленные евреи. Скоро польские евреи-беженцы уехали дальше на Восток. После них у нас в городе появились беженцы из Украины, Белоруссии, Ленинграда, Москвы. Нашего отца на фронт не взяли по болезни. Маму призвали на работу в аптеку, где она и продолжила работать до пенсии. Моя мама была активистка. Домовая книга ЖАКТа находилась у нас дома. Мама записывала туда всех эвакуированных, а кому не хватало места, искала им жильё. У нас была трёхкомнатная квартира с удобствами во дворе. В июле к нам подселили три семьи, две семьи из Ленинграда и семью сестры моей мамы – тёти Нины Горелик с её мужем из Белоруссии, а также приехали мои бабушка Сима и дедушка Лев Горелики. Все они жили с нами до конца войны. Вскоре бабушка и дедушка уехали в Ташкент к их сыну, моему дяде Якову.
Другие наши многочисленные родственники остались в Ленинграде и погибли во время блокады от голода, холода и болезней. Некоторые из родственников погибли в лагере Бухенвальде. Выжил только Иешуа, который с 14 до 17 лет находился в Бухенвальде. И после освобождения был отправлен американцами в Палестину (в Израиль). Он жил и работал в кибуце и умер своей смертью в 1995г. А в 1999 г. я нашла через «Яд ва Шем» его жену и его детей и подружилась с ними, переписывались.
Этой весной в нашу школу начали поступать дети из эвакуированных семей. С двумя девочками я очень подружилась: одна из семьи врачей – одиннадцатилетняя Юля – прибыла из блокадного Ленинграда, а вторая – десятилетняя Фрида - из Белоруссии. Она фактически осталась сиротой, её родителей расстреляли фашисты. Девочку вывезли родственники. Они обе стали моими одноклассницами. В школе наша учительница объясняла классу, что у беженцев нет самого необходимого. И мы приносили этим детям одежду. В школе им давали талоны на бесплатную еду. В городе открылся госпиталь для раненых беженцев, в котором работали Юлины родители. В нашей школе из старшеклассников создали артистическую бригаду, которая выступала в госпитале перед ранеными. Я тоже участвовала в этой бригаде: читала стихи, помогала писать письма тем, кто не мог этого делать. У некоторых раненых были поломаны, или обожжены руки, или отрезаны конечности, некоторые ослепли, были и ранения головы. Ребята из школы помогали в госпитале: больным читали книги, газеты, просто беседовали.
Когда гитлеровцы стали приближаться к Москве, в Куйбышев были эвакуированы все Наркоматы. Строителями московского метро сооружался Бункер для Сталина. Главный вход находился в здании городского Дворца Культуры, который располагался напротив нашего двора. Когда начались бои в Сталинграде, в нашем дворе началась паника: люди опасались, что немцы скоро будут у нас. Наши ребята общими силами построили окоп. Люди стали готовиться к эвакуации. Детей предупредили, как только зазвучит сирена – моментально бежать прятаться в окоп. И вот этот день наступил: вой сирены был ужасен!  Зенитки были установлены на крыше Дворца Культуры. Фашистский самолёт кружил над нашими головами и сталинским Бункером. Его обстреляли. Позже мы узнали, что это был самолёт-разведчик, который делал съёмки расположения Бункера. В окопе громко плакали дети и молились женщины.  От всего этого грохота, криков и осколков падавших снарядов меня охватил панический ужас. На следующий день родители обнаружили, что я не могу говорить. От сильного нервного потрясения у меня атрофировался нерв около губы. Так я онемела на долгие годы. Это продлилось целые 15 лет. Позже я написала такие строки:

Я не забуду никогда
Лишения и голод,
Страшные годы –
Бушевала Война,
Вокруг царили смута и страх,
Концлагеря мрак,
Лай фашистских собак,
Стон и крики,
Страдания, крах,
Людские мученья,
К богу – моленья,
И выживших клятвы отмщенья!
Весна 1942г.»
(Из дневника Софии.)

«17 июня 1942г. началась одна из величайших битв Великой Отечественной и Второй  Мировой Войны – Сталинградская битва, которая продолжалась 200 дней и ночей. В январе 1943г. находившиеся в городе Куйбышеве фашистские войска были разгромлены.  31 января 1943г. сдался в плен командующий 6-й немецкой армией генерал-фельдмаршал Ф. Паулюс. 2 февраля 1943г. последние немецко-фашистские части капитулировали.» (Из средств массовой информации военного времени.)
         
«Уже после войны на протяжении 15 лет я лечилась у неврологов, логопедов, гипнотизёров. В годы учёбы в школе и в институте все экзамены мне было разрешено сдавать письменно, училась на отлично.
Много горя и страданий принесла эта война всем людям. Рано утром 9 мая 1945г. по радио торжественно объявил Левитан об окончании войны. Мы – все дети нашего двора радостные выбежали на улицу, взяли единственный велосипед и побежали на площадь города Куйбышева. У Дворца Культуры собирались жители нашего города. Они прибывали и прибывали. Незнакомые люди обнимались, целовались, поздравляли друг друга с долгожданным радостным событием. Многие плакали от радости. Но не все солдаты вернулись с войны. Вечером на этой же площади собрались нарядно одетые горожане. В парке гремел духовой оркестр. Никто не спал в эту незабываемую, наполненную радостью победы ночь. Люди гуляли, танцевали и пели радостные песни. Для всех это был самый большой праздник и счастливый день за тяжёлые годы страха, страданий и лишений…»
(Из сохранившегося дневника Софии-«Светлячка».)
13. 04.2013г.
Напечатан в журнале "Судьбы Холокоста" №8, 2013 г. Израиль.   
11 Последняя Шахеразада
Любовь Казазьянц
Посвящаю  профессиональной японской народной сказительнице Сато Сатико, перенёсшей стихийное бедствие в Японии в марте 2011 г.

Аямэ шла по любимому городу Сенгай, превращенному стихией в руины,  и горько рыдала. Вокруг царил хаос, разруха, нагромождение обломков зданий, машин вперемежку  валялись вдоль дороги, уцелевших зданий почти не осталось. Словно огромный монстр прошёлся, изувечив лицо города своим мощным телом. Мало того, что жители лишились крова, кроме землетрясения и цунами им грозила главная, непобедимая беда – облучение. На АЭС «Фукусима и «Анагава», где находились ядерные реакторы,  произошла аварийная ситуация, в связи с этим событием была объявлена всеобщая эвакуация жителей, но некоторые горожане боялись покидать родные места, не имея данных о родных и близких, опасались потерять их навсегда. Были такие старики, которые просто не соглашались уезжать, или не могли, по состоянию здоровья. Они базировались в здании местной школы, которое чудом уцелело. Теперь почти каждый день Аямэ ходила в школу помогать старикам, ухаживала за ними. Она осталась совсем одна. Дочь с зятем и двумя внуками пропали без вести. Она каждый день надеялась, что родные её сердцу близкие вернутся, или хотя бы подадут весточку. Эта надежда не отпускала её, не давая покинуть родной город.
«Где вы мои родные, любимые! Отзовитесь! Пошлите мне хоть какой-нибудь знак, что вы живы. Всё о чём я молю тебя Г-поди! Будь ты благословен и благополучен! Дай нам свет и покой! Угомони стихию!» - молилась пожилая женщина, утирая рукавом слёзы на лице. Она остановилась, глядя в серое, насупленное небо и упав на колени, что было силы, прокричала:
-Господи! Силы небесные, когда наступит тишина и долгожданный покой на нашей многострадальной земле?! Мы всё готовы отдать, пусть только закончатся наши несчастья, горе сгинет как страшный сон! Если бы я могла что-то изменить, - обессилев, добавила она шёпотом.   
Она тяжело поднялась с колен, закрыла глаза и стала себя уговаривать, что «всё проходит». Собралась с силами, утёрла мокрое от слёз лицо и медленно побрела по дороге, ведущей к школе.
 С 11 марта 2011г., со злополучного дня начала бедствия прошло две тяжелейшие недели. Бедная женщина поседела за этот короткий срок. Лицо её осунулось, помрачнело, страшные мысли о судьбе близких родственников овладевали ею. Она теперь всё чаще оставалась ночевать в школе, потому что все опасались очередных подземных толчков и цунами, да и одиночество заело. Бежать особенно было некуда. Старики почти не спали ночью, а она рассказывала им чудесные волшебные сказания древней Японии, исполняя свой профессиональный долг сказительницы, который передавался в их семье по женской линии из поколения в поколение. Их семью очень уважали в городе.  Пожилые обитатели школы ещё не забыли, кем была Аямэ в молодости, относились с  почтением. Её имя означало в переводе с японского – цветок – ирис. Она была когда-то очень красива и стройна, как цветок ириса, длинные чёрные волосы струилясь, переливались на солнце, а темные сияющие глаза, походили на две маслины. Что делает с женщиной время!
Вечером, как солнце село, после тяжёлой работы с больными стариками она по привычке села на низкий табурет посреди большой классной комнаты, превращённой в жилое помещение. Устроилась поудобней, укрывшись стареньким пледом и начала своё витиеватое повествование. Рассказывала Аямэ свои истории и сказания всегда не торопясь,  нараспев.      

Средневековое японское сказание «Зеркало и колокол»
«Давным-давно как-то раз настоятель храма Мугениямы решил отлить большой колокол. Чтобы он получился самым громким во всей провинции Тётеме, женщинам прихода предложили помочь в этом святом деле, пожертвовав свои старые бронзовые зеркала на материал для нового колокола.
Одна молодая женщина, жена крестьянина, как и все, принесла свое зеркало в храм. Никто, даже соседки, не могли обвинить ее в скаредности, но очень скоро эта особа стала сильно печалиться о содеянном. Она вдруг вспомнила истории, которые ее мать рассказывала об этой вещице, и еще то, что она принадлежала не только матери, но и матери ее матери и бабушке матери. А какое бесчисленное множество счастливых улыбок отражала его блестящая поверхность! Как же поступить? Конечно, если бы женщина могла принести священнику определенную сумму денег, то тогда, без сомнения, она получила бы назад свою драгоценность. Но в том-то и дело, что денег у нее не было, и взять их было негде. И вот она стала часто приходить в храм и смотреть на свое зеркало, лежащее во дворе за оградой среди сотен других, собранных вместе. Узнать свою вещь ей не представляло труда по рельефу на обратной стороне. Там были изображены Шё Чику Бай[1], которые так восхитили ее детские глаза, когда мать впервые показала ей зеркало. Об этом грешно даже подумать, но женщина решила выкрасть его и спрятать в каком нибудь тайном месте. Тогда она сумела бы сохранить свое сокровище и вдоволь в него насмотреться. Но случай все не представлялся. Часто, особенно по вечерам, у нее появлялось чувство, будто вместе с зекалом она по глупости отдала часть своей души. Тем более что ей вспомнилась старинная пословица: «Зеркало — это душа женщины», — и она стала опасаться, что в этом намного больше правды, чем она могла ранее вообразить. Тоска и боль объяли ее сердце.
Когда необходимое количество металла было собрано, послали за литейных дел мастером. Начав свою работу, он обнаружил, что одно из зеркал упорно не хочет плавиться. Все жарче и жарче раздували огонь его подмастерья, но оно сопротивлялось всем их попыткам. Позвали священника, и тот рассудил, что непокорное зеркало было пожертвовано храму человеком, сожалеющим о своем приношении. Очевидно, одна из женщин действовала не от всего сердца, и теперь себялюбивая часть ее души, оставаясь привязанной к зеркалу, сохраняет его холодным и твердым в середине горна.
Конечно, скоро все жители прослышали о случившемся, а благодаря Шё Чику Бай обнаружили владелицу предмета. Все стали ее презирать, а муж приказал ей уйти из дома. Несчастная не смогла вынести позора и утопилась, оставив прощальное письмо. Вот что в нем было написано:
— Когда меня не станет, вы легко расплавите мое зеркало, а затем отольете колокол. Тому же человеку, который, звоня в него, сможет его разбить, мой дух даст большое богатство.
Вы, должно быть, слышали, что последнее желание или обещание человека, который умер сам, или был убит, или совершил самоубийство в порыве гнева, обладает сверхъестественной силой. Таково всеобщее мнение.
После того как зеркало умершей расплавилось и колокол был благополучно отлит, люди вспомнили слова ее письма. Они были совершенно уверены в том, что дух писавшей непременно даст большое богатство тому, кто сумеет его разбить. Поэтому, как только колокол повесили во дворе храма, отовсюду стали стекаться толпы народа в надежде разбогатеть. Каждый пытался изо всех сил раскачать его язык и ударить посильнее. Но колокол оказался на редкость прочным и стойко сопротивлялся всем этим усилиям. Тем не менее, людей было не так то просто разочаровать. День за днем, в любое время суток, они яростно продолжали звонить и звонить, не обращая никакого внимания на гневные протесты священника. Этот постоянный гул превратился в истинное бедствие. И тогда настоятель не выдержал и распорядился снять колокол и скатить его с холма, на котором стоял храм, в болото. Оно было очень глубоким и с каким то радостным чавканьем поглотило колокол целиком. Осталась лишь легенда, и в ней этот случай назван Муген Коне — Колокол из Мугсна».
1 - Шё Чику Бай — три приносящих удачу символа: сосны, бамбука и цветка сливы.

-Да, интересная история, - проговорила сквозь сон самая древняя старушка Айя, ей исполнилось 102 года. В Японии это считался не такой уж древний возраст.
-Бесславный конец постиг скаредную женщину, она этого заслужила, - возразил её сосед Ботан, внимательно слушающий историю Аямэ лёжа на кровати. – Сдаётся мне, что это не конец истории. Что скажешь, мудрая Аямэ?
-Ты прав. Слушайте же продолжение этой истории, дорогие мои:

«Таков был конец колокола, но не конец этой истории [Для того чтобы лучше понять последующие события, надо сказать, что в основе некоторых старинных японских поверий лежит так называемая имитационная магия ("назераёру"). В широком смысле это слово означает: «Замещать в воображении один объект или действие другим с целью получить равноценный магический или сверхъестественный результат». Например: в средневековой Европе считалось, что если изготовить восковую фигурку определенного человека и проткнуть ее, скажем, булавкой, то этот человек умрет. Или: вы не можете себе позволить построить буддийский храм, но для вас не составит труда положить небольшой камень определенных очертаний перед образом Будды с тем же самым благочестивым чувством, с которым бы вы возвели храм. При этом цена вашего поступка в глазах Будды считается адекватной или почти адекватной цене постройки вами храма.]
После того как колокол утопили в болоте, у людей, естественно, пропала возможность его разбить, ибо звонить было не во что. Но утратив прямой путь, они ведь могли ломать и разбивать предметы, в их воображении замещающие оригинал, таким образом, надеясь умилостивить дух владелицы зеркала, который затеял весь этот беспорядок.
Одним из таких людей была женщина по имени Умегаё — особа, известная благодаря своему замужеству с Кайиварой Кагесуе, — доблестным воином из клана Хейке. Как-то раз эта пара путешествовала и неожиданно оказалась в стесненных обстоятельствах. Сметливая Умегаё не растерялась и, вспомнив все связанное с «Колоколом из Мугена», взяла бронзовый таз для умывания, представила себе, что это и есть тот колокол, и начала в него бить, одновременно громко прося триста кусков золота. Таз оказался не столь прочным, как колокол, и вскоре раскололся. Эта сцена происходила возле постоялого двора, где остановились супруги. Одновременно с нимитам проживал один очень богатый и веселый купец из столицы. Он осведомился у слуг о причине шума и криков и, узнав, в чем дело, ради шутки подарил женщине триста рё[2].
По этому случаю была даже сложена шутливая песенка о Бронзовом тазе Умегаё, которую распевали танцовщицы:
 
 "Всего навсего таз из бронзы
Разобьешь и станешь богатой
И зачем танцовщицей быть мне и подружкам."
 
Описанное событие возвеличило славу Муген Коне. В надежде получить такое же богатство и счастье множество людей последовало примеру Умегаё.
Был среди них непутевый крестьянин, который жил в окрестностях Мугениямы, на берегу реки Ойгавы. Растранжирив свое имущество в разгульной жизни, и нуждаясь хоть в каких то средствах к существованию, он соорудил из глины и грязи в своем огороде подобие Муген Коне. Оглушительным криком вызывая дух усопшей, крестьянин ударил пару раз по глине, и та, понятное дело, разбилась на несколько кусков.
И вдруг, из под земли, прямо перед ним, выросла фигура одетой в белое женщины с длинными развивающимися волосами. В руках она держала плотно запечатанный горшок. Она посмотрела на радостно перепуганного крестьянина странным взглядом и сказала:
— Я пришла к тебе, потому что всякая горячая мольба требует ответа. Вот, возьми. Этот горшок твой.
Дух женщины вложил его в руки бездельника и тотчас исчез.
Счастливый человек опрометью помчался к себе домой, задыхаясь от волнения, и рассказал жене о доброй новости. Она ему не поверила, но крестьянин тут же поставил запечатанный горшок на пол у ее ног. Женщина его приподняла — он был тяжелым. Затаив дыхание, вместе они открыли его. И обнаружили, что до самых краев он был наполнен…
Но нет! Я не могу сказать вам, чем он был наполнен.»
2 - Рё — старинная японская золотая монета.

-И почему это ты не хочешь сказать, что же было в горшке крестьянина? – спросил Ботан.
-Да потому что каждому захочется иметь содержимое того горшка, - ответила мудрая Аямэ.
Тут вступил в разговор девяностолетний старец с седою бородою, степенный и рассудительный по имени Фудо. Он присел на кровати и медленно, но ясно заговорил:
-Что мы,.. уже прожили свой век. Нам умирать не страшно. Да и чего её бояться – смерти?! Это всего лишь переход  вещества в другое, неведомое нам состояние. Ты – Аямэ, могла бы жить, да радоваться, а тут эта стихийная напасть! Не страдай так, добрая наша Аямэ! Ты – наш щит! Спасибо тебе за заботу. Ты спасаешь нас от тоски и дурных мыслей своими чудесными рассказами, вселяешь надежду. Мы живо представляем всё о чем ты повествуешь и переносимся в то далёкое время, когда были созданы легенды и старинные сказания. Ты  талантливая сказительница и актриса. Спасибо, за то что даришь нам радость! Ты ещё будешь счастлива, наша прекрасная Шахеразада!
-Спасибо за добрые слова, дорогой Фудо, меня ещё никто не называл "Актрисой", - пролепетала в смущении Аямэ.   
-Значит, исходя из смысла твоего рассказа, человек может пожелать всё, что только пожелает, даже самого несбыточного, если совершить при этом соответствующие действия и главное ощутить чувство, словно ты уже имеешь то, что хотел? – горячо с надеждой спросил Ботан.
-Конечно. Мы все должны объединиться и попросить у Природы успокоения и радости! Молиться и просить – вот наш нынешний удел! – ответила Аямэ с уверенностью.
Написано 26 марта 2011год.
Напечатано - журнал "Хронометр" издательство Марка Котлярского, Тель-Авив, Израиль.
12 Старинный романс
Владимир Волкович
Старинный романс


"Полвека мы рядышком - лето, зима…
Ведь ты мне не скажешь - мол, дальше сама?
Сама не сумею. Ведь ты ненароком
Всю жизнь управляешь моим кровотоком,
И пульс мой зависит от ритмов твоих,
И свет в наших окнах — один на двоих".
          Лариса Миллер

«Так в нас запали прошлого приметы.
А как любили мы — спросите жен!
Пройдут века, и вам солгут портреты,
Где нашей жизни ход изображен.
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, недолюбив,
Не докурив последней папиросы.
          Николай Майоров


Моему старшему брату Илье, связавшему свою жизнь с армией и флотом,
ПОСВЯЩАЕТСЯ


«Утомлённое солнце
Нежно с морем прощалось,
В этот час ты призналась,
Что нет любви».

Чёрная пластинка с красным кружком посредине вращалась на заведённом патефоне, и в такт мелодии пара медленно кружилась по едва освещённой танцплощадке. Его звали Илья, её Лиля. Родные и друзья называли его Лёлей, Лёликом, и их имена, такие близкие по звучанию, когда произносились вместе, сливались в единый журчащий звук. Как и их сердца.
Им было по 17. Они праздновали окончание школы. Тёплая, летняя ночь притихшего города окутывала их таинственной дымкой и, только когда они вступали в круг света, видно было, что они ещё здесь, и продолжают своё нескончаемое круженье, не в силах оторваться друг от друга.
– Мы с тобой никогда, никогда не расстанемся, правда?
– Правда.
– А когда мы поженимся?
– В этом году, когда мне и тебе исполнится восемнадцать.
– Так долго ждать… я уже больше не могу.
– И я не могу… но потерпи, милый.
Он наклонился к ней, коснулся губами её уха под щекочущими волосами и дотянулся до губ. Они прекратили кружение, губы их слились, весёлая компания одноклассников целомудренно отвернулась, встала в кружок и слушала какого-то разговорчивого рассказчика.
Они целовались до исступления, всё более страстно обнимая льнущие друг к другу тела. Руки Ильи дрожали, кровь стучала в висках. Его рука скользнула вдоль гибкого девичьего тела.
– Лилечка, Лилечка, хорошая моя, — шептал Илья пересохшими губами.
– Я не могу сегодня, любимый.
– А…когда… — Илья едва сдерживался.
– Завтра.
Лиля отодвинулась, давая ему возможность успокоиться.
Потом они гуляли по притихшему Витебску до той поры, пока первый зелёный луч солнца не вырвался из-за горизонта, и небо не окрасилось кармином.

А завтра была война.
Она разделила их жизнь на «до» и «после». Заводы  спешно эвакуировались, город бомбили, фронт стремительно приближался.
Илья помчался в военкомат, он уже видел себя идущим в атаку на врага. А после победоносного боя ему торжественно вручат медаль «За отвагу», на которой изображены в цветной эмали самолёт и танк. И Лилька будет восхищённо любоваться им.
– Парень, что ты здесь ищешь? — немолодой мужчина, приколачивавший доску к ящику с какими-то папками, обратил внимание на крутившегося во дворе мальчишку.
– Я… это, хочу записаться добровольцем на фронт.
Мужчина смерил пацана насмешливым взглядом:
– Считай, что ты уже на фронте, слышишь, канонада бухает, не ровён час немцы прорвутся. Давай бегом к мамке, скажи, что надо быстрее эвакуироваться.
Илья со злостью посмотрел на говорившего:
– Я пришёл на фронт записаться, я уже не маленький, — и добавил тихо, — а мамки нет у меня, померла.
– Да ты не обижайся, парень, — мужик обернулся в сторону въезжающей во двор машины, — видишь, нет уже никого, я последнее догружу и уезжаем.
Только сейчас Илья обратил внимание на то, что все двери были распахнуты, а в здании военкомата – пусто.

– Лилька, Лилька, — кричал Илья, тарабаня кулаками в запертую дверь её квартиры, — Лилька, открывай, это я.
Но молчание было ответом ему. Лиля уже уехала, не попрощавшись, да и где ей было найти своего Лёлика в такой суматохе. Мать торопила:
– Скорей, скорей, не успеем уехать — погибнем.
Дверь заперли на все запоры, собираясь вскоре вернуться, но жить в этой квартире Лиле уже не доведётся никогда.
Предприятие, на котором работал отец, эвакуировали в большой  город на Волге.  С тяжёлым сердцем ехал Илья в поезде, неотвязная мысль крутилась в мозгу: «Увидит ли когда-нибудь свою любимую девчонку, без которой вчера и жизни не мыслил».

Вдоль унылой стены длинного коридора, выкрашенной грязно-синей краской выстроилась очередь молодых людей, желающих встать на учёт. Райком комсомола работал в эти месяцы с перегрузкой.
– Можно? — Илья приоткрыл заветную дверь с табличкой «Орготдел».
– Заходи, заходи, — усталый человек, по виду не намного старше Ильи, откинулся на спинку стула, — откуда эвакуировался?
– Из Белоруссии.
– Эх, никогда там не был, не довелось, ну какие наши годы, ещё поеду.
– Немец там сейчас, — хмуро ответил ему Илья.
– Сегодня немец, а завтра всё возвернём, не сомневайся.
– Я и не сомневаюсь, потому и пришёл. Там  у вас внизу, на доске объявление висит — желающие могут подавать заявления в училище. Так я желаю.
– Сколько тебе лет, восемнадцать есть?
– Есть… почти.
– Ну, тогда пиши заявление добровольцем, мы включим тебя в разнарядку.

– Рота, подъём, выходи строиться!— зычный голос старшины подбросил курсанта военно-политического училища, уютно устроившегося на дощатых нарах. Так не хотелось выбегать на мороз из казармы, прогретой за ночь «буржуйкой». Но — надо…это слово будет преследовать Илью всю войну, да и всю его последующую жизнь. После окончания курсов Илья был назначен во вновь формирующуюся на Урале 171-ю стрелковую дивизию. А через несколько месяцев младший политрук в должности замкомроты уже принял первое боевое крещение под Старой Руссой…

Говорят, что не бывает случайностей в мире, просто, они – непознанная закономерность. Совершенно случайно Лиля эвакуировалась в Казань, куда были направлены и родители Ильи. В той неразберихе сорок первого года большинство предприятия каждого города Белоруссии эвакуировали в одно место назначения.
Первое письмо от Лили нашло Илью в госпитале вместе с первой наградой. В жестоком бою, когда были убиты все офицеры, он принял командование ротой и повёл бойцов в атаку. В тот день от роты осталось в строю шестнадцать человек.
Лиля через знакомых нашла родителей Ильи и взяла у них номер полевой почты. Когда женщина хочет найти любимого, для неё нет преград.

Они переписывались до конца войны. Эти письма были самыми ценными реликвиями для Ильи. Он хранил весточки от любимой в нагрудном кармане гимнастёрки, у сердца. Потом он рассказывал, что выжил в той страшной мясорубке только благодаря Лиле. Он просто не мог погибнуть — потому, что она ждала его. А случаев, каждый из которых мог оборвать его жизнь, война предоставляла немало, и самый последний — в конце её.

Бои шли уже в Берлине. Только что удалось взять мост Мольтке через реку Шпрее — последнее препятствие на пути к рейхстагу. Группа офицеров 171-й, Краснознамённой Идрицкой дивизии, где  Илья — был помощником начальника политотдела, расположилась на наблюдательном пункте.
Илья подошёл к окну. За Королевской площадью, распаханной снарядами и бомбами, сквозь тучи дыма и гари просматривалось серое, мрачного и неприглядного вида здание. Это был рейхстаг. Перед фасадом — артиллерийские и зенитные орудия, поставленные на прямую наводку, врытые в землю танки, железобетонные ДОТы, противотанковый ров с водой.
– Любуешься, капитан, — подполковник положил руку на плечо Ильи, — трудновато будет. Ты вот что: организуй изготовление Красного флага и вручи его двум бойцам батальона старшего лейтенанта Самсонова, чтоб закрепили на рейхстаге, — и добавил, — знамя, которое нам Военный совет армии вручил, мы уже установили первые в пригороде Панков, как только ворвались в зону Берлина.

На собрании бойцов штурмового батальона Илья передал флаг двум красноармейцам.
На следующее утро вслед за огневым валом солдаты ринулись в атаку на рейхстаг, но дойти до него не удалось — снаряды тяжёлой артиллерии не брали прочные двухметровые стены. Пехота залегла, придавленная сплошным огнём из рейхстага.
– Сейчас ещё раз проведём мощную артподготовку, — подполковник стукнул кулаком по столу, — надо будет только поднять ребят в атаку.
– Я пойду, — Илья направился к двери.
– Подожди, без тебя есть кому, война кончается.
Но Илья уже спускался вниз по лестнице. Как только начала работать артиллерия, он выбрался на площадь и осторожно пополз, лавируя между каменными надолбами и воронками. Бойцы лежали, невозможно было поднять головы. Полчаса, пока рвались снаряды, ему хватило добраться до тех, кто был впереди. Как только наступила тишина, он вскочил:
– За мной, за Родину!
Мощное «ура!», атакующие устремились вперёд, до рейхстага всего несколько метров. И тут что-то ударило Илью в грудь, он споткнулся и упал, ударившись головой о железную балку. Угасающим взглядом увидел, как бойцы закрепляют флаг на колонне рейхстага.

Очнулся вечером в медсанбате. Ужасно болела голова, жгло в груди. Пришедший вскоре врач рассказал, что осколок на излёте ударил Илью в грудь, аккурат в то место, где у сердца, в нагрудном кармане хранилась толстая пачка писем от Лили, записная книжка и офицерское удостоверение. В них-то и застрял осколок, едва зацепив кожу и ткани под ней. Но, падая, Илья сильно ударился головой и получил сотрясение мозга. Проведя ночь в медсанбате, утром он уже был в дивизии. Так Лиля, не ведая того, спасла ему жизнь. А, может быть, та энергия любви, что была в этих письмах, остановила смерть.

Уже не дымились развалины, не взрывались снаряды, не свистели пули — война кончилась, наступила тишина. Согбенные жители поверженного города понуро разгребали битый кирпич и щебень. Не верилось, что ещё вчера эти же люди вскидывали руку, приветствуя чудовище в человеческом облике.
Илью — молодого боевого офицера, который уже служил на командной должности, оставили в действующей армии, в Берлине.
В письме он писал ей: «Любимая, я так скучаю по тебе, я ждал встречи с тобой всю войну. Я думал о тебе постоянно и знал, что не могу погибнуть, не повидав тебя. Я готов на крыльях полететь к тебе…попрошу у начальства отпуск».
Но отпуска ему не дали. Казалось, сама судьба чинит им препятствия.

– Ты не суетись, — подполковник хрустнул огурцом, — что-нибудь придумаем. Только к немкам не ходи, не хватало ещё венерической заразы подхватить.
В армии резко увеличились случаи венерических заболеваний вследствие неразборчивых связей с немецкими женщинами. Это, впоследствии, и послужило причиной для разрешения приезда жён офицеров.
Илья с подполковником — начальником политотдела дивизии — сидели за столом в просторном кабинете и потребляли «фронтовые сто грамм».
– Я поговорю с комдивом, он, конечно, самостоятельно не решит этот вопрос, но подскажет, что делать.
– Понимаете, ведь она ещё не жена мне…
– Понимаю, всё понимаю, да не переживай ты так.

На следующий день начальник политотдела вызвал Илью и сказал:
– Пиши рапорт на имя командира дивизии с просьбой о приезде невесты, а я напишу своё положительное мнение, комдив приложит характеристику и отправит наверх по команде.
Через несколько дней Илью вызвали к комдиву:
– Ну и закрутил ты карусель, капитан, — улыбнулся комдив, — до самого верха твой рапорт дошёл.
Оказалось, что рапорт передали командующему 3-й Ударной армии генерал-полковнику Кузнецову но, поскольку это было не в его компетенции, он отправил его командующему 1-м Белорусским фронтом маршалу Жукову.
Жуков, мельком взглянув на рапорт, недовольно бросил секретарю:
– Не хватало мне ещё и этими делами заниматься! Что там, некому решить этот вопрос?
На рапорте он написал: «Генералу Берзарину». Генерал-полковник Берзарин был назначен комендантом Берлина. Отдав бумаги секретарю, Жуков несколько минут сидел, молча, задумчиво глядя в окно. Потом нажал кнопку звонка и спросил вошедшего секретаря:
– Бумаги уже отправили?
– Нет, товарищ маршал, они опечатаны и готовы к отправке.
– Принеси мне тот рапорт… капитана, кажется.
Секретарь принёс рапорт и характеристику. Жуков прочитал характеристику, перечень военных операций и боёв за четыре года войны, в которых участвовал офицер, семь ранений, из них три тяжёлых, наградные листы. И размашистым почерком дополнил свою резолюцию: «Разрешить приезд».

Последние двадцать минут до станции Лиля стояла в купе, глядя на медленно проплывающие, почти не тронутые войной аккуратные домики. Она уже не могла сидеть от волнения. Вот и перрон. Встречающих почти нет. «Какой он теперь, какой? А вдруг я его не узнаю», — бились у неё в мозгу суматошные мысли.
Её большой фанерный чемодан подхватил молоденький лейтенант, попутчик, возвращающийся в часть из отпуска. Она осторожно ступила на плитки перрона, озираясь по сторонам.
– Лилечка, — Илья вырос перед ней неожиданно, она даже чуть отпрянула. Нет, она никогда бы не узнала своего Лёлика в этом высоком, мужественном, красивом и подтянутом офицере. Как же, не узнала! А эта его неотразимая улыбка, эти лучащиеся радостью глаза. Эти тёплые и нежные руки, которые, передав ей букет, сейчас же принялись обнимать её! Лейтенант, поставив чемодан, незаметно исчез, а они всё стояли, обнявшись, привыкая, друг к другу, вдыхая такой родной запах, уже забытый за четыре года разлуки.

Илья, как и все офицеры, жил на частной квартире. Фрау Гильда была хорошей хозяйкой, в квартире у неё всегда был порядок. Она знала о приезде жены постояльца и приготовила уютную и светлую спальню.
Это была их первая ночь. Они посидели за столом, уставленном деликатесами, которые не так просто было найти в разрушенном Берлине. Выпили прекрасного вина из запасов фрау, переговорили обо всём. Потом Илья, обняв Лилю, прошептал ей на ушко:
– Ты сегодня станешь моей женой. Я так соскучился по тебе.
– И я мечтала об этом четыре года.
Лиля встала, медленно расстегнула платье, и сняла его через голову. Она стеснялась, её худенькие плечи блестели белым мрамором в тусклом свете потрескивающих свечей.
Илья был сначала робок и неопытен, но, почувствовав такое же сильное желание Лили, осмелел, и неистовая ночь приняла их под своё крыло.

Ни о каком ЗАГСе в разрушенной столице поверженной страны не могло быть и речи, но Лиля была воспитана так, что женщина может лечь в постель с мужчиной, только будучи женой его. И она настойчиво требовала от Ильи регистрации. Выручил всё тот же вездесущий начальник политотдела. Военная администрация Берлина, пока не были созданы гражданские институты, занималась всеми вопросами устройства жизни населения. Там и договорился подполковник о подготовке Свидетельства. Илья и Лиля расписались в нём, и кроме них — подполковник и замполит полка, как свидетели. Документ зарегистрировали в журнале исходящих. Подписал его генерал Берзарин, которому было уже доложено о желании офицера и его жены. Так молодые стали обладателями самого необычного Свидетельства о браке.

Нас венчали не в церкви,
Не в венцах со свечами;
Нам не пели ни гимнов,
Ни обрядов венчальных!

Эти строчки вдруг всплыли в сознании Лили, когда под крики «горько» посреди офицерского застолья, её губ коснулись влажные и горячие губы Ильи.

Как-то раз, когда Илья заканчивал уже третий курс военно-морского факультета военно-политической Академии, на проходивший в Москве пленум Союза композиторов приехал из Ленинграда Соловьёв-Седой. Известного композитора, песни которого любила вся страна, пригласили на вечер встречи со слушателями. Слушатели-офицеры пришли с жёнами. После концерта в столовой Академии была организована неофициальная часть. Ещё сидя за столом, Василий Соловьёв-Седой поглядывал на красивую женщину, шепчущуюся о чём-то с капитаном 3-го ранга. Потом он пригласил её на танец.
О чём они беседовали во время танца — осталось загадкой, но Соловьёв-Седой безумно влюбился в Лилю. Он звонил ей, встречал с работы и, как она позже рассказывала, предлагал уехать в Ленинград. Там, дома у него была сложная обстановка, жена терпеть не могла музыку и страшно раздражалась, когда он сочинял, кричала, чтобы он прекратил «бренчать».
Академия не предоставляла слушателям жилья, и Лиля с Ильёй и маленькой дочкой снимали крохотную комнатушку в полуподвале. А у Соловьёва-Седого была просторная квартира в Ленинграде. Но Лиля только посмеялась над этим предложением. В этот период композитор и написал свои самые лучшие песни: «Прощай, любимый город», "Пора в путь-дорогу", "Давно мы дома не были".

«Утомлённое солнце
Нежно с морем прощалось,
В этот час ты призналась,
Что нет любви».

Мелодия старого романса завораживала, рождаясь где-то в глубине стереосистемы.
Посреди большого сверкающего паркетом зала медленно кружилась пара. Седой адмирал бережно вёл худощавую, немолодую женщину с восторженным блеском в глазах. Они отмечали сегодня годовщину Победы. На чёрном с золотом кителе адмирала не было свободного места от наград.
Илья вдруг уловил смысл последней строчки романса, улыбнулся и, наклонившись к уху жены, тихо сказал:
– Лилька, а ты знаешь, что я люблю тебя?
Лиля лукаво взглянула на него:
– Конечно, знаю, ты ведь семьдесят лет чуть не каждый день мне в этом признаёшься. — И, чуть погодя, уже серьёзно добавила, — но каждый раз, как будто в первый.
– А для меня каждый раз и есть первый.
Илья крепче прижал к себе жену, словно боялся, что она сейчас вспорхнёт и исчезнет, улетит от него, как тогда, в сорок первом.
И что значат годы, если она ещё не разучилась летать.

13 Человек уникальной судьбы
Ашот Бегларян
  Это человек уникальной судьбы (впрочем бывает ли обыкновенной военная судьба?).
  Андранику Абрамяну 82 года. Он кавалер нескольких боевых орденов, прошёл всю вторую мировую войну, завершив свою военную карьеру в кампании на Курильских островах после того, как вошёл с победой в Берлин. Единственному со всего Южного Кавказа ему была предоставлена честь участвовать в церемонии низложения знамён фашистской Германии к подножию Мавзолея Ленина во время парада Победы в 1945 году.
 
  Андраник Абрамян родился в 1918 году в селе Балуджа Нагорного Карабаха. В 20 лет был мобилизован на армейскую службу во Владивосток - в морскую часть.
  - Плавать не умею, впервые вижу море, - рассказывает он. - Весь в растерянности, чуть не плачу... Подходит капитан первого ранга, спрашивает, чего нюни распустил?.. Усмехнулся: "Не можешь - научим, не хочешь - заставим..."
  Научили... Единственный в батальоне армянин быстро осваивает азы морского дела, становится классным торпедистом-водолазом.
  В 1939 году начинаются боевые действия в районе Халхин-Гола. Здесь 21-летний Андраник получает первое своё боевое крещение. Раненный пулей в ногу, некоторое время лечится в больнице Улан-Батора.
  В сентябре 39-ого по приказу из Центра войска перебрасываются из Владивостока в Одессу, оттуда в Молдавию уже на наметившийся фронт Великой Отечественной. Принявшим здесь бой красноармейцам приходится отступать до Новороссийска...
  Для Андраника Абрамяна начинается многолетняя военная одиссея, драматический этап жизни, практически предопределивший дальнейшую судьбу. Перед нами заметка из журнала "Красноармеец" 1945 года: "Автоматчик, краснофлотец А.М. Абрамян, 28 лет, воевал на Халхин-Голе, работал столяром на родине в Степанакерте. Когда началась война с немцами, попал на Черноморский флот в батальон автоматчиков морской пехоты. Абрамян участвовал в десантах в Керчь, Ростов-на-Дону, Кубань, Тамань, Сумну, Констанцу, города и селения на Дунае..."
  Добавим, что в числе первых 20-ти десантников он высадился на Малую землю, близко знал Леонида Брежнева, служившего тогда замполитом.
  Бросая в самое пекло, война щадила и не щадила Андраника Абрамяна. Старик показывает огромную выпуклость на правом боку - это осколок: "Другой врачи удалили вместе с ребром, а этот оставили, не решились: "Умрёт или калекой останется на всю жизнь. Пусть проживёт, сколько сможет..."
  Это было во время освободительных боёв в Керчи в январе 1944 года. Корабль был подбит в водах Чёрного моря. Выбравшись на берег, пехотинцы сразу же вступили в уличные бои. Осколок от разорвавшегося неподалёку снаряда достал и моряка. Товарищам удалось вынести его с поля боя. В госпитале лежал недолго. Через пару месяцев снова был в строю.
  О себе и своей военной судьбе Андраник Абрамян рассказывает просто, почти без эмоций и эпитетов. Но за нехитрыми оборотами речи - недюжинное напряжение человеческих сил, воли, духа и характера, другими словами, преодоление самого себя. Сколько за этими незамысловатыми словами подъёмов по тревоге среди ночи, когда слипаются веки и сопротивляется каждый нерв, сколько бросков в неизвестность и смертельную опасность, из которой выходили далеко не все?! Семь ранений - тому подтверждение.
  Потом была Победа. Страна готовилась к празднику, наступившему почти столь же неожиданно, как в своё время пришла война. В часть стали наезжать высшие командные чины. Приехал маршал Толбухин в сопровождении генералов. Построили личный состав, посмотрели строевую подготовку. Выбрали пятерых, в том числе Андраника, приказали сдать оружие и явиться в штаб. Позже выяснилось - отправляют в Москву для участия в Параде Победы.
  Помните фотографию в учебниках истории СССР: красноармейцы выбрасывают к подножию Мавзолея боевые знамёна фашистской Германии? В первых рядах находился и Андраник Абрамян, единственный со всего Закавказья в этом историческом действии. Однако до этого бойцы проходили тщательный отбор. Сам маршал Гречко с группой генералов и работников ЦК Компартии в течение двух дней формировал команду "избранных". Затем долго муштровали на московском стадионе "Динамо".
  Утром 24 июня команда из 226 человек, военнослужащих из всех родов войск, переодетая в праздничную форму, была готова к действию.
  - Я был столь взволнован, что не помню, как бросил своё знамя, - рассказывает дед. - Всё время так и подмывало остановиться, повернуться к президиуму и взглянуть на Сталина, который вместе с членами политбюро и военачальниками принимал парад...
  На следующий день всех участников Парада Победы пригласили в Кремль на банкет. Теперь Андраник Абрамян имел возможность не только увидеть вождя, но и услышать его живой голос. Правда, когда Сталин в своём выступлении-тосте произнёс: "Я бы хотел выпить за здоровье людей, у которых чинов мало и звание незавидное. За людей, которых считают "винтиками" великого государственного механизма...", Андраник едва удержался от смеха. Простого деревенского парня смутило слово "винтик".
  - Вот не думал, что у вас в России поднимают тост в честь какой-то железяки... У нас в Карабахе предпочитают пить за живых людей, - подшучивал после торжественного мероприятия "сын кавказского народа" (так любили называть сослуживцы Андраника) над своим боевым товарищем.
  Война, даже в своей агонии, не давала солдатам расслабляться. Недолго длилась эйфория победы. Утром 26 июня подразделения были подняты по тревоге и отправлены в Хабаровск на войну с Японией. В августе Андраник участвовал в военной кампании на Курильских островах.
  Праздничный костюм, который каждый ветеран войны хранит как реликвию, память и символ своей судьбы, у Андраника Абрамяна весь увешан орденами и медалями. Три ордена "Великой Отечественной войны", три - "Красной Звезды", орден "Победы", медаль "Международной федерации ветеранов-союзников" и многие, многие другие награды.
  ...К таким людям, как Андраник Меликович, необходимо особое, персонифицированное внимание. Это живой осколок героического прошлого и гордость нашего народа.
14 Аннушка отрывок
Ангелина Шуракова
                                                   1
                                                 Прощание

        Осень тысяча девятьсот сорок первого года… Сердце замирает, когда не слышишь ничего утешительного – наши войска отступают, не останавливаясь.
– Родненькие, куда же вы? Неужели оставите нас на разор врагу?

        Хмурые небритые мужики молчали, покидая село Сомово. Вместе с ними уходил и муж Анны Петр Алексеевич.
       
        Бабы, старики и дети стояли, провожая своих мужей, сыновей и отцов. Ребятишки не понимали, почему их мамки и бабушки плачут?

        Анна, прикусив кончик платка, сдерживала рвущиеся наружу слезы. С Петром они попрощались скупо: муж, поцеловав детей, взъерошил волосы Ванюшки и Леши и ласково погладил по головкам дочерей Зою и Аллу. Посмотрел на Анну – она стояла, напряженно смотря на него. Петр вздохнул, притянул ее к себе:
– Детей береги! Слышишь? Чтобы все были живы и здоровы! – Петр повысил голос – Все! – и уже тише, – и ты тоже…
И только тут Анна разлепила склеившиеся губы:
– Петр, куда же ты идешь? Где же жить будешь – впереди зима и немцы везде…?
– Лес-батюшка и скроет, и накормит.
Еще раз, окинув взглядом семью и родную хату, Петр развернулся и удалился крупными шагами в сторону Брянского леса.


                                                   2
                                               Оккупация


        Страшно, очень страшно – кругом слышится чужая речь, чужие люди живут в родной хате, разрешив разместиться Анне с ребятишками и немолодой матерью в хлеву.
– Матка, яйки, млеко! – немец около сорока лет стоял перед Анной.
– Сейчас, сейчас! – Анна согласно кивнула головой, показывая, что поняла. Главное – не перечить, чтобы не тронули пожилую мать и ребятишек.
Она положила яйца в тарелку, налила в крынку молока и поставила все это на стол.
– Komm hier!* – тот же немец сделал приглашающий жест рукой. Анна стояла, испуганно наблюдая за ним.
– Ich heise Husteel!**

        «Что он говорит? – думала Анна, - что за «Ком хир» и «Ихь хайса Густель»? Гусей ему надо, что ли?»
Немец приложил руку к груди и снова повторил:
– Husteel!***
Потом направил руку к Анне:
– Wie hei;en Sie?****
        Перепуганная женщина никак не могла понять, что значит «Густель» или «Ви хайсэн зи».
        Немец терпеливо повторял, направляя руку то к себе, то к Анне. Рядом находился немолодой немец. Не вмешиваясь, он наблюдал за ними. Наконец Аннушка догадалась:
– Анна!

        Густель-немец сразу повеселел, достал из кармана кителя фотокарточку и показал крестьянке. С фотографии, улыбаясь, на Анну смотрели сам Густель в штатской одежде, миловидная светловолосая женщина и два тщательно причесанных мальчика примерно семи и двенадцати лет.
«Семья! И что же тебя погнало так далече от родной сторонушки?» – пожалела крестьянка. – Видать, там простому солдату тоже несладко – куда приказали, туда и пошел».
        Постепенно Анна научилась понимать многие немецкие слова: «йа» – значит да, «найн» – нет, «ихь» – я. «Гут» обозначало хороший, «битте» – пожалуйста, «данке» – спасибо, «киндер» – дети, и другие. Она уже не пугалась так, как раньше. И их постояльцы, хоть и были врагами, но бывших хозяев этой хаты не обижали.
        Было видно, что Густель скучал по своей семье. Очень часто он доставал губную гармошку и играл на ней. Ребятишки с любопытством таращились на плоскую коробочку, из которой исходили мелодичные звуки. Иногда Густель угощал детей шоколадом.

        Все изменилось летом тысяча девятьсот сорок третьего года.
Густель перестал выходить на крыльцо и играть на губной гармошке. Все чаще он и второй немец покидали хату и куда-то уходили, а когда приходили, то выглядели озабоченными и растерянными.

        Однажды, в июле, откуда-то сверху стали слышаться звуки стрельбы и взрывов – это происходило сражение между немецкими и советскими самолетами. Анна с надеждой наблюдала за развернувшимся сражением. Но бой быстро прекратился – один наш самолет был сбит. Он упал на луг приблизительно в трех-пяти километрах  от села Сомово. От падающего самолета отделилась  точка, которая превратилась в парашют. Издалека было видно, как парашютист коснулся земли,  а затем далекая фигура скрылась в лесу. Фронт приближался.

        Деревенские мальчишки почти сразу побежали к упавшему самолету. Вместе с ними увязался и шестилетний Ванюшка. Женщина хватилась сына, когда ребята уже подбегали к искореженной машине.

– Зоя, где Ванюшка?
– Он вместе  с ребятами убежал к самолету.
– Зоя, я же тебе наказывала приглядывать за младшими!
        Девчонка стояла, опустив глаза вниз. Ну что с нее спросишь, самой только восемь лет! И тут со стороны луга раздался сильный хлопок. В голове осколками рванулись мысли: «Ванюшка! Ванечка! Только бы ничего не случилось! Только бы живой! Ва-а-нечка-а-а!». Анна во весь дух бросилась к реке. Ей казалось, что она кричит, не переставая. Машинально Анна отметила бегущих рядом с ней людей.             
        Издалека она увидела маленькие детские фигурки, брызнувшие в стороны от горящей груды железа. Две темные точки неподвижно остались лежать на земле. Застилавшие взгляд слезы мешали ей определить, кто бежал навстречу, пока в ноги ей не уткнулась темная головка, и срывающийся голос не запричитал:
– Мамонька, мамонька! 
– Ванечка! – Выдохнула Анна. – Живой!
А в голове дума – кто там? Что с ними? Один девятилетний  мальчишка больше никогда уже не встал и не увидел солнца, а другому оторвало несколько пальцев на руке.


        Анна видела, что вокруг происходит что-то непонятное. Немцы стали злее, и было лучше не попадаться им на глаза. Лучше бы совсем куда-нибудь спрятаться! Но куда?
        В начале августа всех жителей села вместе с детьми немцы собрали на улице и погнали прочь от деревни. Никто не знал, куда их направляют и что с ними будет. Анна несла на руках маленького Лешу, а за юбку цеплялся шестилетний Ванюшка. Восьмилетняя Зоя семенила рядом, а четырехлетнюю Аллу держала за руку Аннушкина мама Ефросинья. Повсюду слышались плач детей и женские причитания.
        «Неужели на расстрел? – подумала Анна. – Неужто конец жизни? Господи, но дети, дети-то, в чем виноваты? Господи, прости меня, моих детушек и всех нас за грехи наши, прости и помоги!» – Слезы беззвучно катились по щекам крестьянки, а рука бессознательно прижалась к серебряной цепочке с крестиком на груди, но ничего изменить женщина не могла.
Сколько уже они шли? Час или два, а показалось, что целую вечность! Плач детей и женщин поутих, лишь изредка слышались отдельные всхлипывания. И тут послышался шепот:
– Это нас не на расстрел, а в Херманию гонют!

                                                      3
                                                  Возвращение


        Анне и ее семье просто повезло, что, вопреки всему, они выжили в чужой Германии. Это просто чудо! Чудо то, что в августе тысяча девятьсот сорок пятого года, когда американские войска бомбили город Бремен, возле которого жила Анна в трудовом лагере, ни одна бомба и ни одна пуля не задели их. Чудо и то, что рядом с ней ее мама и все четверо детишек живы и невредимы! И, наконец, чудо, что они возвращаются все-таки в родное село. Некоторые из сельчан везут с собой из Германии много добра: ковры, одежду, те же губные гармошки. Один привез аккордеон. Но для Аннушки самым ценным богатством были ее четверо детей и мама. Вшестером они шли по когда-то знакомой, а сейчас с трудом узнаваемой дороге – кругом воронки от взрывов, разрушенные деревни. Луга, на которых когда-то паслись стада коров и гуляли стаи гусей, выглядели пустыми и безжизненными. И все же это была родная земля!

        Анна с удовольствием вдыхала удивительно пахнущий воздух и внимательно прислушивалась ко всем звукам, раздававшимся вокруг. Вот и знакомые края! Но что это? Радость на душе сменилась тяжестью: на месте любимого села – следы пожарища. С замиранием сердца приблизилась к месту, где когда-то стояла своя хата. Ни стен, ни крыши она не увидела, только полуразрушенная печка с возвышающейся над ней трубой. Везде вокруг было то же самое. Притихшие ребятишки стояли рядом, растерянно разглядывая непонятную картину. Пелена грусти заполнила глаза, скрыв от взора печальное зрелище. Где же жить? Вдруг она услышала негромкий мужской голос:
– Анна! – это муж приближался к ним.
– Живой! – И только сейчас слезы потекли по бледным Аниным щекам.


                                                     4
                                            Фигура из трех углов


        Анна спит, изредка просыпаясь и вздрагивая во сне. Опять мужа нет дома. Когда это закончится и закончится ли? Казалось бы, все худшее позади – война в прошлом, все в семье живы и невредимы. Только Петру Великая Отечественная навсегда оставила отметину – пулю в плече.
 
        Анна не любила вспоминать время, проведенное в плену. Болью отзывались в душе и воспоминания о том, как в первую зиму после войны жили в землянке три семьи. Только через год стали строить хату: стены делали из переплетенных между собой веток, которые обмазывали глиной. Крышу покрыли соломой – дерева не было.
Говорят, что беда не приходит одна. Рядом по соседству жила с двумя малолетними сыновьями Савченкова Дарья. Муж у нее пропал без вести в самом начале войны. Только другие такие же солдатки знают, сколько ей пришлось пережить, ожидая мужа домой! Пропал без вести: это еще не конец, нет, есть надежда, что живой – просто попал в плен. Придет победа, и он вернется домой! Дарья жила надеждой. Но закончилась война, прошел год, два, четыре, а мужа все не было. Наконец она осознала – Иван не вернется домой, никогда. 

        Когда Анна поняла, что у Петра что-то есть с Дарьей? Уж конечно, не в самом начале, когда он отправлялся спать в стогу сена. Анна заподозрила неладное, когда муж все чаще стал смотреть в сторону Савченковой хаты, а утром, приходя домой, все чаще бывал недовольным, и мысленно где-то далеко. И как она это проглядела? Наверное, потому, что пятая беременность и рождение сына Коленьки спустя пять лет после победы в Великой Отечественной закрыли ей глаза на многое, кроме зарождающейся новой жизни внутри женщины. Еще через какое-то время у Анны не осталось сомнений – у нее с Дарьей один муж на двоих. Как разорвать этот круг, Анна не знала – Петр не уходил, а дети души в отце не чаяли. Сам Петр чувствовал себя виноватым перед женой. Однажды он решил прекратить отношения с Дарьей. Прошел день, неделя, две. Муж спокойно занимался хозяйством – чинил сбрую для лошади, чистил хлев. На лице Анны начала появляться робкая улыбка – Петр больше не был недовольным и спать на улицу не уходил.

        Ранним утром Анна встала и начала одеваться. Она посмотрела на Петра, не разбудила ли, но дыхание его было спокойным – он спал. Она отправилась в хлев, подоила корову и вывела ее на дорогу. Мимо уже проходило деревенское стадо. Впереди важно вышагивал бык, следом за ним вереницей тянулись остальные: сначала коровы, старшие по возрасту, за ними – более молодые. В конце стада скачками передвигались телки. Бык и некоторые буренки призывно мычали. Корова Анны Любка вытянула вперед голову и ответила им, выпустив изо рта вместе с паром звук, похожий на трубное гудение. Она не торопилась присоединиться к шествию. Тогда Анна шлепнула корову по спине: «Пошла!». Любка, уворачиваясь от следующего прикосновения, резко повернулась и вклинилась в массу коров. Смешавшись со стадом, она вместе с ними отправилась пастись на луг. Анна взяла подойник и вошла в хату. Петр уже встал. Попив воды, он вышел на улицу.

        Анна поставила подойник на табуретку, достала банки и стала разливать в них молоко. Молоко было теплым и пенилось. Будет чем кормить ребятишек! Анна налила в ведро воды и тщательно вымыла подойник. Взгляд ее упал в окно. Женщина увидела, как Петр вывел на улицу коня, и тут же заметила, что к нему направляется Дарья. Выглядела Дарья нарядной – светлая кофточка с рюшами и белый платок, несомненно, шли ей. Соседка подошла к Петру и что-то сказала ему. Петр ей ответил. Видимо, его ответ не понравился Дарье, потому что глаза ее сузились, и она снова ему что-то проговорила. В ответ Петр покачал головой. Затем, оглянувшись назад, Петр взял женщину за плечи и стал выпроваживать ее со двора.

        Тут Анна услышала пронзительный крик соседки.
– Ах, чума тебя забери! Насмехаешься надо мной! Если не придешь, я вашу хату спалю! А той все космы повыдираю! Ишь, приворожила!

        Соседи вышли из своих домов и следили за странной парой, посмеиваясь: будет, что    обсуждать сегодня со своими сельчанами. Петр тоже заметил слушающих соседей, что-то вполголоса сказал Дарье, отчего она успокоилась и, замолчав, ушла. Муж вошел в хату, виновато посмотрел на жену, молча поел и отправился во двор. Вечером он снова ушел ночевать в стог сена.

        Через два года Анна родила дочку Татьяну. Чуть позже Дарья тоже родила дочку. Назвала она ее Валентиной. С тех пор Петр больше не пытался расстаться с Дарьей, но и от жены тоже не уходил. Так и жил на два дома.

        Все в селе знали об этом любовном треугольнике. Кто-то осуждал, а кто-то только пожимал плечами. А всему виной – война! Если бы не она! Скольких женщин она оставила вдовами – и молодых, и не очень. Мужчин не хватало, а природа – она уже не звала, она требовала. Так хотелось прислониться к мужскому плечу, вдохнуть терпкий запах и очутиться в крепких объятиях! Кто-то плакал, закусив зубами угол подушки, кто-то с тоской наблюдал за посторонним счастьем. А кто-то пытался увести чужого мужа. 

        Петр прожил 63 года и умер в марте тысяча девятьсот семьдесят седьмого года. Со временем смерть Петра примирила двух соседок – делить больше было нечего, и бывшие противницы даже подружились. Они ходили друг к другу в гости, делились рецептами, выручали, если требовалась помощь, и просто общались.
 
        По небу ползут легкие ажурные облака, иногда, на мгновение, закрывая собой жаркое солнце. Утомившийся ветер временами лениво шевелит листьями, как бы напоминая о себе. Две пожилых женщины варят смородиновое желе в яблоневом саду у Дарьи. Дарья в легком ситцевом платье и светлом платочке. Голубые глаза ее смотрят улыбчиво. Аннушка одета в одежду более темных тонов – на ней синяя ситцевая в белый мелкий цветочек кофта, темная юбка, на голове тоже синенький платочек. Она вопросительно поглядывает на Дарью синими глазами – все ли правильно она делает? А Дарья согласно кивает головой, подтверждая: «Да, да, все верно!». Рядом стоит тринадцатилетняя внучка Аннушки и с нетерпением ждет, когда же варенье будет готово. Ей так хочется его попробовать!
И было ощущение, что никогда между Дарьей и Анной не было никаких раздоров, что через всю жизнь они прошли рядом в дружбе и согласии. Время все стирает. И любовь, и тоску. И ненависть тоже.
15 Помни войну
Лидия Березка
ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА "В ДОБРЫЕ РУКИ"


…За ужином они неспешно обсудили начатый ранее разговор. И сейчас Лиза рассуждала вслух:

- Весьма показательно, на мой взгляд, является то, что улучшились отношения между собой участников разных войн, которые принадлежат также к разным поколениям. Они чувствуют родство судеб и душ.

- Согласен. Это положительный момент. – Сразу подхватил и развил тему Виталий. - Например, многие из воинов «афганцев», до службы в армии, равнодушно относились к ветеранам Великой Отечественной, а после возвращения стали лучше понимать фронтовиков и оказались духовно ближе к своим дедам и, пожалуй, даже лучше относиться, чем к не воевавшим отцам.

Лиза задумалась. Из каждой войны общество выходит по-разному. У нее самой в роду было много военнослужащих, начиная еще с прадеда. Хотя, конечно, это зависит и от отношения общества к самой войне, которое определяется, прежде всего, спецификой вооруженного конфликта.

* * *

…Лизе не давала покоя случайная встреча прошлым днем в маршрутном такси и, перебирая кончиками пальцев салфетку, она решила поведать Виталию свое короткое приключение: 

- Сегодня, когда возвращалась домой, я так замерзла, - она передернула плечами, словно снова оказалась на морозе. Я торопилась к очень важному для меня телефонному звонку. И в кои-то веки, мне повезло, на остановке уже стояла маршрутка, и я тут же оказалась в ней.

- И что же необычного там с тобой приключилось? – Не отрываясь от трапезы, поинтересовался Виталий.

- А вот что: когда я вошла в салон, то дверь за собой плотно прикрыла. Холодно же! 

- Так. - Виталий кивал, поддерживая ее.

- Но вот дверь стала медленно открываться, и в нее частично просунулся очень пожилой человек. Ну, очень пожилой! Старенький даже. – Она посмотрела на мужа, чтобы понять насколько он проникся и реально представил картинку. - Я не сразу поняла его действия и еще подумала тогда: собирается он входить или нет? Наконец, увидела в его руках две очень тяжелые, доверху наполненные сумки, которые он безуспешно силился приподнять на ступеньку, это и объясняло неловкость его движений. Я быстренько подскочила к нему и попыталась втащить его ношу в салон. А новый пассажир посмотрел на меня очень внимательно своими светлыми, неестественно прозрачными глазами и, придерживая основной вес в своих руках, позволил мне лишь немного помочь ему.


В машине в это время пока больше никого не было, и я не удержалась, спросила его:

- Вы чего же так тяжело издалека несете? Разве поближе магазина нет?

- А я беру там, где подешевше будет, - добродушно ответил он.

- А что же дети, внуки, а то верно и правнуки уже есть?

- Есть! Я богатый на родственников! – Он гордо приподнял голову, - вот как раз внуку я и несу продукты. – И тут же пояснил, видя смущение и удивление на моем лице. - Он занятой человек, учится все, - и широко улыбнулся. - Вот сейчас приду и кормить его стану.

- Но такая тяжесть! - Снова не удержалась я, - внук мог бы помочь, например, вместе с вами поехать.

- Да я привык уже. – Он слегка отмахнулся и даже усмехнулся по-доброму. - А он что, только денег больше прокатает, а у меня проезд бесплатный. 

- Да, это немаловажно, - согласилась я. – Ну, хоть встретит на остановке, внук-то ваш? 

- Да, чего ему отвлекаться? Пусть свое дело изучает хорошо, в жизни пригодится.

Мой собеседник оживился и с удовольствием откликнулся на проявленное к нему внимание, но неожиданно сменил тему:

- А я ведь всю Отечественную, как есть, прошел! На фронте подрывником был. - Он на секунду задумался, что-то вспоминая. -  Много всего повидал на свете.

- А как зовут вас?

Он улыбнулся, сверкнул глазами и как-то даже молодцевато посмотрел на меня:

- Тогда, Сашкой звали! 

- Александр, столько лет прошло, а вы все помните, как вчера! 

- Сам удивляюсь. Вон уж 83-й годок идет, и ноги уж давно подкашиваются, и на ухо слабее стал, а вот ведь – помню! Тогда я там своего лучшего друга потерял.

Я подумала еще: Тогда… Лучшего друга... Столько потерь потом перед его глазами по жизни прошло, а он и сейчас горюет. И ведь никого не винит, не ругает, а рад тому, что нужен своим родным, еще и важничает от того, что придумал сам себе такую заботу. Вот такие они – ветераны наши!

Виталия явно тронула эта история. Он отставил в сторону свою тарелку, оперся локтем на стол, вложив подбородок в ладошку: 

- Так, а что дальше-то было? Или это все?
 
- Нет, слушай. Машина быстро заполнялась пассажирами, и мне с моим новым знакомым становилось неудобно переговариваться. Я вполоборота и стараясь незаметно еще раз оглядела старца. На нем была далеко не новая, но вполне добротная зимняя куртка, а простые брюки, не очень подходящие для нашей зимы, и видимо единственные,были заметно поношены. Ни шапки на голове, ни перчаток на его покрасневших от мороза  руках не было.
 
Пожилой человек попросил водителя притормозить у аптеки. И когда машина остановилась, Александр аккуратно поочередно прихватил, скрутившиеся от тяжести ручки сумок, и бочком потихоньку стал спускаться, подтягивая к себе свою ношу,  преодолевая ступеньки. Пассажиры замерли, водитель не торопил, но никто не сдвинулся с места, а я досадовала, что оказалась теперь совсем не рядом с ним. Перед тем, как захлопнуть за собой дверь, служилый окинул салон своим светлым взглядом, нашел меня глазами и с поклоном попрощался:

- До свидания, спасибо вам.
 
- И вам всего доброго! – Ответила я и маршрутка тронулась, а у меня из глаз предательски выкатилась слеза. В машине застыла необычная тишина. Мой недавний собеседник был откуда-то издалека, словно легенда, будто наша задремавшая совесть. Мне вдруг, почему-то пришла на память строчка, написанная Высоцким: «Я когда-то умру — мы когда-то всегда умираем…».

Елизавета подняла глаза на мужа:

- Скажи, ну, почему, почему так, а?

- Ну, что тут скажешь? – Виталий развел руки в стороны.

- Но ведь жизнь не делится на части – на то, что было раньше, что происходит сейчас или, что будет дальше? Ведь жизнь одна и важно все, что в ней происходит с нами. Да?   

- Да, - согласился Виталий. - И любую жизнь держат те корни, что заложены в нас, изначальна, да еще путь, пройденный тропами лет. В общем, - живи и помни войну!

- Помнить войну? – удивилась Лиза. - Но я не хочу больше войны!   

- Поэтому – помни.

16 Сынок, примерь туфли
Тамара Авраменко
 Сынок, примерь туфли.
Ветки старой акации заглядывали в распахнутое окно. Ветерок играл занавеской. Со двора долетали голоса мальчишек, гонявших мяч. Они сидели на кухне за обеденным столом, разложив учебники, тетради с конспектами, и битых три часа повторяли билеты. Завтра последний экзамен, иностранный язык, а там и выпускной вечер.
- Ненавижу немецкий! Грубый язык!  – в сердцах сказала Майя. –  Шпрехаешь, шпрехаешь. Сколько ещё осталось?
- Пять. Может, чайку попьём? – предложил Мишка.
- Нет. Добьём до победного конца, а чай потом.
Мишка уставился на бездонные чёрные глаза Майки, бегающие по строчкам книги, на блестящие зубки, покусывающие карандаш. Она склонилась к нему, что-то  говорила, но он ничего не соображал. Мишка боролся с острым желанием поцеловать девушку. Хуже всего было вспоминать, какими влюблёнными глазами она смотрит на Гордея.
Мишка любил Гордея, младшего брата матери. Тот заменил ему отца, погибшего на заводе во время аварии, хотя сам был всего на десять лет старше племянника. Их везде  можно было увидеть вместе: на футбольном матче, рыбалке, субботнике, который часто устраивали во дворе.
В городе Гордея знали как лучшего обувщика. Каждая мамаша старались определить именно к нему своё чадо на выучку. Сам же мастер ходил в поношенных сапогах.
- Сапожник без сапог, - подшучивал он над собой. – Тебе, племяш, заделаю туфельки - все ахнут.
Мастер  слов на ветер не бросал, а мать намекнула: к выпускному Мишка получит подарок.
Молодёжь углубилась в чтение и не услышала, как вошёл Гордей и поставил на стул модельные туфли.
- Принимай работу, Михаил.
Туфли впрямь вышли на славу. Коричневая кожа отливала блеском, рисунок в мелкую дырочку  и шёлковые шнурки, утолщённый каблук – всё выполнено безупречно. В кухне сразу запахло, как пахнет только в обувном магазине.
 - Надевай, Мишка, будем танцевать, - развеселилась Майя.
- Я вам сыграю. Вальс подойдёт? – Гордей достал баян, растянул меха.
Голова Мишки пошла кругом. Впервые Майя была так близко, он держал её за талию и топтался в новых туфлях на одном месте, два раза наступил на ногу и остановился.
- Да ну вас! Не умею я!
Гордей завёл патефон, поставил пластинку, протянул  руку девушке.
- Разрешите пригласить!
Майя вспыхнула и положила руки на крутые плечи Гордея. Они закружили в вальсе, глядя друг другу в глаза. Танцевали молча, но глаза  их были красноречивее слов. Обида захлестнула парня. Он разулся и положил туфли в коробку.
Выпускной вечер в разгаре. Поддавшись всеобщему веселью, Мишка танцевал и танцевал, с удовольствием ощущал на ногах мягкую кожу обновы. Под утро всем  классом отправились за город в поле встречать рассвет. Майя и Михаил немного отстали. Девушка, напевая что-то, закружилась. Юбка надулась куполом, оголив колени.
- Ты такая красивая! – вырвалось у парня.
- Какая-какая? – она притворилась, что не расслышала.
- Тебе  нравится Гордей? – решился Мишка на мучивший его вопрос.
- Я люблю его, - просто сказала Майя.

Вера Афанасьевна жила в постоянной тревоге. Она привыкла к такому состоянию. После внезапной смерти супруга, инженера-авиаконструктора, ареста сына и невестки по обвинению в шпионаже, казалось, ничто не способно оглушить горем. Все думы и чаяния заполнила Майя.
Вера Афанасьевна не спала всю ночь, заочно встречая с внучкой первый рассвет  её взрослой  жизни. Но кто мог подумать, что рассвет окажется кровавым!
 Сидя на лавочке у подъезда, размышляла: «Вот поступит Майя в медицинский, выучится, заберу к себе в отделение. Старательная. Хороший врач получится».
Майя шла босиком, размахивая босоножками. Завидев Веру Афанасьевну, весело крикнула:
- Бабушка, как хочется спать! Так бы упала в траву и уснула!
«Счастливая, - подумала Вера Афанасьевна. – Всё у неё впереди». 

- Война, война… - повторяла Пелагея, а ноги несли домой.
С момента, когда из репродуктора в центре рынка сообщили страшное известие, она лишилась покоя. Скорее к ним, таким родным и единственным! Обнять Гордея, прижать к себе Мишеньку и не отпускать! Но мужчины решили иначе, в тот же день отправились в военкомат.
- Паня,  вот повестки, уходим завтра с Мишкой, - Гордей  старался не смотреть на сестру, переставшую натирать чайник. – Собери чего-нибудь с собой.
- Ой, горе-горюшко! Он же дитё совсем! – запричитала Пелагея.
- Мама, вообще-то, у меня рост 185, - заметил Мишка.
- Ты вот что, сестра, сбереги Мишкины туфли, пока немчуру бить будем. Вернётся - женим, на свадьбу наденет.
- Сберегу, родные мои, сберегу. Только возвращайтесь скорее. Вязаные носочки положу, чтоб ноги не мёрзли.
- Какие носки, мама! Лето на  дворе.  До осени с фашистами управимся!
-  Сдохнуть бы Гитлеру проклятому, и войны не было б, - шептали губы Пелагеи, а руки бережно укладывали носки в котомку. – Маманя меня учила: «Собираешь мужика на день – запасов давай на неделю, а собираешь на месяц – давай на год».
Майя пришла проститься.
- Помнишь, читали «Войну и мир»? Спорили, восхищались. Болконский, Раевский, Багратион…  Казалось, история, всё в прошлом. Настал наш час. Береги себя, Мишка, - она обняла и чмокнула друга в щёку.
- Ты что решила?
- Запишусь на курсы медсестёр, потом на фронт. Бабушку как хирурга при госпитале оставляют.
- Пора, - Гордей обнял сестру. – Не плачь, Паня. Жди. Будь здорова, Майя, -  он надел на плечо вещмешок.
- Постой, Гордей! – Майка бросилась ему на грудь. – Буду ждать тебя, любимый мой!
Гордей прильнул к её губам. Мишка схватил котомку и выбежал из дому.

Где-то гремели бои, шли в бой солдаты, лилась кровь - страшные будни войны, для которой непреложным остаётся закон: никого не щадить. Не щадила война и мирное население. Пелагея выживала, как могла. Сначала кормил огород, а когда вошли в город немцы, пришлось продавать вещи. Первым ушло столовое серебро, доставшееся в наследство от матери. Затем полушубок из овчины и пуховой платок. Однажды утром дверь распахнулась, и в дом вошёл немец. Он бесцеремонно стал шарить по шкафам и полкам в поисках добычи. Ничего стоящего не попадалось, увидев Мишкины туфли, сунул под мышку. Пелагея вырвала коробку и прижала к груди.
- Не дам! Хоть убей, не дам!
Немец глянул на неё, словно только сейчас заметил, поднял автомат и пригрозил:
- Пу-пу!
- Не дам! - упрямо повторила женщина.
Тот подошёл к ней, сорвал  с ушей серёжки и молча удалился. Голодала Пелагея, но туфли не продала.

Девушка-регулировщица махнула флажком, и полуторка притормозила.  Шофёр высунул голову из окна. Пожилая женщина, сидевшая рядом с ним,   продолжала дремать.
- Куда следуете? – спросила девушка.
- Раненых везу в госпиталь.
- Медсестричек подкинете? 
- Пусть в кузов полезают.  Тесновато, но плацкарт занят, - пошутил шофёр, указывая на сопевшую попутчицу.
Сверху протянули руку, мужской голос сказал:
-  Извините, подаю одну, - другая его рука покоилась на широкой повязке.
Следом за подругой ловко запрыгнула вторая девушка.
- Спасибо, - сказала она, но солдат продолжал сжимать её ладонь. Девушка гневно глянула на нахала, готовая дать отпор. Худое небритое лицо и глаза, которые нежно смотрели на неё.
- Маюшка, это же я! Не признала? – Гордей обнял девушку одной рукой. -  Родная моя! Свиделись! Какое счастье!
- Гордей! Жив!  – Майя уткнулась в его гимнастёрку. – Постоянно думаю о тебе. Бедный мой! Рана серьёзная?
- Что рука!  Побывали в такой передряге. Чудо, что живым остался. Видишь, сколько народу покалечено!
Раненые сидели, лежали вповалку. Потеснились, освобождая место.
- Эшелон наш до вечера стоит.  Отпросились с санинструктором Ершовой  навестить раненого ротного, - сообщила Майя. – А бабушка погибла. Госпиталь бомбили. Ну и прямо у операционного стола…
- Геройская женщина была. Вечная ей память. Погоди, вернёмся – Паня пирогов напечёт. Мишку дождёмся и поженимся. Пойдёшь за меня?
Неожиданно из тучки вынырнул «мессер», от него отделилось что-то чёрное. Смертельный кусок металла стремительно приближался к намеченным жертвам. Страшный взрыв потряс землю.
- Гони к лесу! – стукнул в кабину кулаком Гордей. Но следующий взрыв грохнул совсем близко, машину перевернуло, и его отбросило в сторону. Сознание провалилось в темноту.
Майя бросилась к Гордею. Пулемётная очередь из «мессера» прошила спину девушки, прикрывшей собой любимого.

После объявления демобилизации вернулся с фронта Гордей, и Пелагея воспрянула духом.
- Конец проклятой войне. Скоро и Мишеньку будем встречать, - а узнав о гибели Майи, загоревала: - Жалко девчонку. Славная была. Мише написал?
- Не смог, - Гордей отвернулся, пряча глаза. Это было его, только его горе.
Потянулись долгие дни ожидания. Весточки от сына не было, Пелагея страдала. Молчание племянника волновало Гордея не меньше. В конце лета пришло долгожданное письмо. Гордей прочитал его на улице и не пожалел об этом. Пелагее сказал:
- Меня пару дней не будет. Поеду на закупку материала.
Он продолжал сапожничать и время от времени ездил по делам мастерской.

Гордей с товарищем  внесли Михаила под руки и усадили на диванчик.  Соседки заглядывали в двери, шептались и качали головой.
- Здравствуй, мама! Вернулся, как обещал.
Пелагея глянула на забинтованные чуть ниже коленей обрубки ног и потеряла сознание. Когда очнулась, ноги сына прикрывал плед. Она бросилась к шкафу, вытащила модельные туфли и сказала, улыбаясь:
- А я их сберегла. Примерь, сынок, - и, видя, что её не послушали, перешла на строгий тон: - Надевай, кому говорю! Майя придёт, а ты не готов! Гости вот-вот соберутся! Всё-таки свадьба!
- Что с ней? – рванулся вперёд Мишка и завалился на бок.
Женщины накапали чего-то в стакан, уговаривали Пелагею выпить лекарство, потом увели в спальню.  Когда все разошлись, Мишка спросил:
- Водка найдётся?
- В пьянку ударишься? Зря! – Гордей выставил на стол бутылку самогона, припасённого сестрой для случая.
- Помянем Майку, Веру Афанасьевну, ребят, что полегли, - голос Мишки дрожал.
Выпили, не чокаясь.
- Ты не думай, не сопьюсь. В литературный хочу поступать. О войне напишу, о подвиге народа нашего. О Майке напишу, о нас с тобой.
- Дело говоришь. Зубастая война, здорово покусала. Надо, чтоб люди помнили, чтоб не повторилось.
- Ну и мы фашистам зубы обломали! – с жаром сказал Мишка. – Я в газете про лётчика читал, без ног остался, на протезах, а летал.
- Мы тебе такие смастерим, ещё бегать будешь! – воодушевился Гордей.

В базарные дни у ворот рынка стоит худенькая женщина, в руках туфли.
  Заглядывая в глаза молодым мужчинам, она просит:
- Сынок, примерь туфли. Совсем новые, модельные. Сберегла…
17 Случайная встреча
Любовь Чурина
Этот рассказ номинирован на премию "Писатель года 2012


…Нас обвенчала пелена,
Фата ложилась туманом.
И осенил Господь меня
На вечность вдовьего проклятья…

     Он обернулся. И смотрел на неё очень пристально, долго. Будто искал в ней что-то и не находил. Как будто пытался увидеть в ней прежнюю, взбалмошную девчонку с двумя косичками, вечно несущуюся по каким-то срочным делам. На ходу жующую бутерброды и пытающуюся ещё в это время кому-то что-то говорить. Он смотрел и не видел её настоящую, он не воспринимал её иной. Перед его глазами стояла та прежняя, его сокурсница, комсомолка и активистка, заводила всех мероприятий на курсе.

– Танька?! – он как бы споткнулся о её имя: – Таня?! Ты?! Вы?! – он не знал, как к ней обратиться, и от этого смущался, и даже покраснел от напряжения. Она вдоволь насмотрелась на его попытки хоть что-нибудь выдавить из себя членораздельное и, смилостивившись, сказала:

– Здравствуй, Серёжа. Ты давно оттуда? Как там?

Он не отвечал, всё смотрел на неё и, наверно, набирался храбрости. Затем, вобрав побольше воздуха в лёгкие, выдохнул: – Давно. Я из госпиталя. А ты? – он опять покраснел: – Где сейчас обитаешь?

Она рассказывала ему о ребятах, которые ушли на фронт вслед за ним, что Марата Сафиуллина наградили медалью за отвагу, а в следующем бою он пал смертью храбрых. В это время у неё невольно набежала слеза, все знали, что у неё с ним была симпатия, ей действительно было жаль этого весёлого парня, который для девчонок старался сделать невозможное. Днём учился, а ночью разгружал вагоны, чтобы сводить в кино, а иногда и в ресторан. Он был щедрый как на деньги, так и на выдумки. Всегда придумывал им новые имена и даже судьбы, преподносил всё это как сказку, и они верили ему и подыгрывали, дурачились, представляя себя какими-то сказочными героями. Теперь некому им рассказывать сказки, как почти некому их слушать. Их на курсе было тридцать молодых парней и девчат, а сегодня оставалось в живых только семь.

Она говорила ему всё это, а он, привалившись спиной к стене дома, курил, внимательно слушая её неторопливый рассказ. Она говорила и говорила и вдруг обратила внимание на то, что он как-то странно держится, почти не поворачивая полностью своего лица к ней, как будто не хочет, чтобы она его увидела.

Она сделала попытку подойти к нему с другой стороны, но он резко остановил её: «Не-не надо!» И только теперь она поняла, что он краснеет не от смущения, просто заикается и от напряжения у него краснеет лицо.

– Какая же дура! – твердила она себе. – Серёжа, ты где остановился, ведь твои родители эвакуировались вместе с заводом, тебе, наверное, негде переночевать? Пойдём ко мне. Ты помнишь? Мой дом недалеко отсюда, правда, живу не одна, – и она опять начала свою долгую историю о старой и одинокой женщине, которую случайно подобрала на улице, когда возвращалась из госпиталя, где сейчас работала.

А он шёл за ней и чувствовал её запах, она всегда нравилась ему, но он никогда ранее не подавал виду. Ведь они с Маратом были друзьями, и, конечно, известие о смерти резануло по самому сердцу. Но он не мог скрыть, что ему было приятно думать о ней, играть в мыслях её именем, перебирая его по буквам, изменяя окончание, ласкающее не только его слух, но и уже заживающее сердце. Он шёл за ней по этому рыхлому снегу, глубоко засунув руки в карманы шинели, и наслаждался предстоящим вечером и, что скрывать, уже наступающей ночью, которая подмигивала ему своими яркими звёздами, как будто призывая быть мужчиной.

В переулке, недалеко от её подъезда, она резко повернулась к нему, прижалась всем телом, и даже через толстый слой зимней одежды он почувствовал, как у неё колотится сердце, готовое выпрыгнуть вслед за ней из одежды. Они прижимались друг к другу, и она что-то шептала и шептала ему на ухо, и, странно, ему показалось, что она произносит его имя так же, как только что произносил её имя он.

И если бы не случайный, запоздалый прохожий, казалось, что уже никакая сила не могла бы вырвать их из объятий друг друга. Она очнулась первой и, быстро отстранившись, пошла к подъезду. Там было темно, пахло мышами и сыростью, разбитые окна заколочены не понятно чем, и сквозь щели ветер задувал снег на подоконник, он сверкал, отражаясь в этой же щели от улыбающейся им луны.

Второй этаж. Она открыла дверь своим ключом, и тут же голос из темноты спросил:

– Танечка, это вы? – голос был хриплый. Говорившая женщина была очень слаба.

– Да, Вера Николаевна, это я. Сейчас, немного отойду с мороза и зайду к вам.

Но женщина словно почувствовала в квартире чужого:

– Танечка, вы не одна?

И Татьяне ничего не оставалось, как пройти к ней в комнату. Там был полумрак, и когда глаза Сергея привыкли к темноте, он разглядел на кровати очень маленькую, словно ребёнок, женщину. Она лежала, почти сидела, на высоких подушках, рядом на столике лежала книга.

«Надо же, – подумал Сергей, – война и Пушкин», – но вслух он ничего не сказал.

Татьяна подошла к кровати, немного взбив и поправив подушки, произнесла:

– Вы опять почти ничего не ели? Вера Николаевна, так нельзя, вам надо много кушать, чтобы снова поправиться. Когда приходил Петр Иванович? Огонь почти погас, – она подошла к буржуйке, открыла дверцу, подкинула дров и, приподняв крышку чайника, заглянула вовнутрь. Он был почти пустой.

– Вы знаете, Танечка, я не хочу, чтобы кто-то обо мне ещё беспокоился, мне и перед вами-то неловко, а уж загружать заботой ещё кого-то… мне стыдно, – она ещё что-то говорила, звук её голоса отдалялся, отдалялся.

 

Слияние нежности во сне. Там пробуждение подобно смерти,
Тот миг любовной чистоты – неповторимые мгновения,
Слияние душ как бы во сне. Там единение навечно.
Тот миг в цветах, в слезах, стихах. Неповторимое волненье,
Слиянье нежности и душ во сне. Там всё настолько хрупко, зыбко.
Пусть только миг и больше его нет. Всё остальное бесконечно.

 

Внезапно он почувствовал холод бегущих по телу пальцев, показалось, что кто-то его раздевает.

«Опять госпиталь, я ранен», – как молния, промелькнуло в сознании, но прикасавшиеся руки гладили, ласкали тело. Он словно очнулся и вспомнил. Он лежал раздетый, но не было чувства холода; чувства стыда, как перед молоденькими медсестрами в госпитале, тоже не было. Сергей сначала неуверенно, затем всё сильнее прижимал и гладил её тело, он целовал её от слез солёные губы, шею, грудь и всё не мог надышаться запахом её волос. У него кружилась голова от её близости. Он что-то шептал ей, признавался и клялся в вечной любви. И вдруг он стал ей читать стихи, когда-то давно прочитанные, в другой жизни. Стихи Пушкина. Она слышала и слушала их. Они отдавались в её голове, как звуки колоколов. И она понимала, что это пришло откровение. Это бывает только раз в жизни, когда твоя душа созвучна так и с тем, как созвучны колокола на башне церкви. Она понимала, что эту встречу подарила ей сама судьба, и что она станет матерью, обязательно станет матерью, она это чувствовала, она это знала.

Утро пришло незаметно, они спали, обнявшись, ей на дежурство заступать во вторую смену. Тихо по дому ходила Вера Николаевна, она не поднималась уже больше месяца, и откуда у неё только взялись силы. Но она так была рада счастью своей спасительницы, что силы, которые потихоньку покидали её маленькое тело, как будто вернулись или остановили свою утечку. Буржуйка накалилась докрасна, вода в чайнике закипела, и крышка весело прыгала, словно призывая всех к завтраку.

Они пили настоящий чай, наверно, первый раз, за много-много месяцев. Наслаждаясь каждым глотком; и ели хлеб не просто, чтобы насытиться, а с какой-то лёгкостью, разглядывая его и кусая как самую дорогую и сладкую конфету. Это был праздник души и тела, все радовались неожиданному появлению Петра Ивановича, который пришёл не с пустыми руками. Он принёс немного дров и старых газет. Они пили чай уже вчетвером, и Вера Николаевна читала им стихи Пушкина.

Она остановилась и выразительно посмотрела на Сергея, и он, нисколько не смущаясь, продолжал: «Я вас любил, любовь ещё, быть может, в душе моей угасла не совсем…» Он не читал, он пел. И куда-то делось его заикание, а дальше стихи подхватил Петр Иванович, и они плавно переходили от одного к другому и шли, и летели по кругу.

Таня позвонила из домоуправления и отпросилась до следующего дня. Сергей уезжал завтра. Она чувствовала, что никогда его больше не увидит, и от этого ей хотелось срастись с ним, не отрываться ни на минуту. Вера Николаевна даже ушла ночевать к Петру Ивановичу, чтобы они могли побыть только вдвоём, хотя бы какое-то недолгое время.

Они молчали, он курил на кухне, выпуская дым в открытую форточку. А потом, как в каком-то безумии, пылали огнём в объятиях друг друга.

Утром, провожая его на вокзал, она не плакала, а смотрела в его обезображенное лицо, и любила его сейчас, как никого и никогда уже не будет любить. И единственное, что её утешало, это то, что в ней жила его жизнь, она это знала, она это уже чувствовала. Они смотрели друг на друга очень долго, и ей казалось, что он смотрит на неё так же пристально, как при встрече, узнавая и не узнавая или пытаясь запомнить навечно. Объявили посадку, и тогда она не закричала и не запричитала. Она смотрела на него и говорила глазами о своей любви.

 

Ты сегодня уезжаешь.

На перроне снег ложится,

Он сейчас нам не мешает.

Он кружится и кружится

А следы наших прощаний

Заметаются мгновенно,

Будто вьюга специально

Посыпает равномерно,

И твоей руки холодной

На моих щеках горячих

Оставляет след прощальный

Будущих воспоминаний.

И холодный ветер тоже,

Провожающий мгновенья,

Будто сдерживал движенье

Стрелок, рвущихся к свершению.

Но ничто неумолимо.

Стрелки отсчитали время,

Миг – и всё остановилось.

Лишь вагон мелькнул последний.
Она родила в начале августа мальчика, его назвали в честь отца Сергеем.

Из роддома её встречали Вера Николаевна и Петр Иванович.

Сергей погиб, не доехав до места назначения. 14.01.2004 г.

18 Воспоминания
Вера Шкодина
Второй день он искал военный билет. Перерыл все шкафы, чемоданы, даже перешарил карманы всей одежды на вешалке. Тщетно. Билета не было нигде.
Месяц назад он похоронил жену. Нелегко оставаться одному под старость.
  Вначале запил. Дружки к нему стали наведываться, собутыльники. Веселили;
-Ничего, Акимыч, не горюй. Подумай, сколько баб кругом. А ты еще шебутной мужик, за первый сорт сойдешь.
  Так утешал его известный в деревне шелапут и алкаголик по кличке Шлёп. Прозвали его так за вечно спадающую обувь, с «чужого плеча». Мужик он был щуплый, усохший по питейной части.
-По мне, лучшая баба это вот эта, голубушка, - оглаживал он  бутылку «беленькой»,- я за неё и в огонь, и в воду. На край могилы, Акимыч, слышь, поставь, когда помру, ей богу вылезу!
Рыгочет  Шлёп, довольный своим остроумием.
  Илье не смешно. Он морщится от этой шутки и наливает по новой.
И так каждый день, пока всю пенсию не прокатывали. Потом Шлёп исчезал до следующей.
А Илья спасался сырыми яйцами из курятника, да когда  картоху с салом бросит на сковородку, а сам уйдёт по хозяйству. Картошка с одной  стороны подгорит, а с другой – сырая.
-Фу ты, - морщится он от горечи сожженного продукта.
- К соседке бы подвалил, - учит его в очередной раз объявивший Шлёп, - она к тебе благоволит, баба одинокая.
- Да она хоть раз в неделю умывается, чума болотная, - фыркает Илья.
И оба согласно  заливаются.
- А что ты хочешь, деревня… Скотина да огород и прочее, -  оправдывается  Шлёп, не имевший ничего, кроме  землянки да огородика под картошку.
Сам же он объявился  в деревне недавно из неизвестных мест, занял пустующую развалюху на окраине и не бедствовал больно, паразитируя на бабьей жалости и поражая их глубокомыслием.
- Это ты, - продолжал  Шлёп, - ровно ферзь в галифе да бурках выхаживал. Татьяна чисто держала тебя, все знают. А уж сама, что твоя королева. Мать-то её белошвейка да кружевница была, люди говорят. Жену твою  никто и не видел в  помятом или в чём затрапезном. Ровно городская. Ишь, ты как по ней убиваешься.
- Другой такой не будет, - угрюмо  пробормотал  Илья.
- Да уж, - соглашался Шлёп и переводил на  другое.
  Через месяц дочь прикатила, черкнул ей кто-то про житьё-бытьё отца.
- Продавай хату и ко мне,- заключила она, - скукожишься ведь от водки.
Вывесили объявление. И покупатели нашлись. Хозяйство слыло крепким.
Сам по профессии плотник, отец Ильи, покойный, сызмальства  обучил  сына плотницкому делу, чем и пробивались они вдвоём.


  Прожил он у дочери  полгода да назад вернулся, но не в деревню, а в городок областной, там уж третий год вдовствовала давняя Татьянина подружка .
Тоже продала дом в деревне, да купили ей дети однокомнатную в городе.
-Выходи, Дуся, за меня. Некого нам ждать больше, -заявил с порога.
  Мужа её, покойного, он хорошо знал, почти одновременно с фронта прибыли.

 Через его жизнь, как и через жизни его сверстников,  через жизни всего поколения прошла война.
Огнём и металлом, страшной косой выкосила она ровесников.
Он же  чудом остался  в живых среди немногих  таких же счастливчиков
  Забрали его в первые  месяцы войны из небольшой деревушки под Брянском. Немец продвигался к Москве. Народу гибло страшно.
Он помнит первые минуты на передовой.
Пронзительный вой снарядов, грохот  и навалившийся ужас, почти парализующий. Хотелось лечь на дно окопа, в это жидкое, ледяное месиво, вжаться в земляную стенку, зарыться, как крот, в землю и только бы  жить, жить, жить…
  И вдруг наступила оглушительная тишина…
Он осторожно выглянул из окопа, кое-где дымились воронки, поднимали  головы оставшиеся в живых, высовывались наружу.
Рядом кто-то приглушенно застонал. Это был лейтенант. Он был ранен в грудь, шинель в этом месте намокла и потемнела. Илья умел перевязывать, рос, почитай, без матери, она умерла, едва ему исполнилось пять лет. Так и «бобылили» с отцом, многое он умел.
  Пока перевязывал, страх почти прошел. Огляделся, было много убитых. Там, куда попали снаряды, сплошное месиво тел. Грязь, кровь.
Снова ужас пополз по телу . Ведь он недавно разговаривал с ними, смотрел в их живые глаза, чему-то смеялись, скрывая страх. Но каждый мыслил себя героем, вот только немца увидеть.
Он будто очнулся, услышав приближающий рокот моторов.
Танки!
  Насколько хватало глаз, спокойно и даже как-то весело двигались немецкие танки.
- Ну, вот и всё, - безнадёжно отметил он, - конец, конец.
Но вдруг будто вскипело всё внутри, вскинулось жгучим протестом:
- Нет, я так просто не сдамся, я просто так не умру! Нет, я ещё живой, живой пока!- почти выкрикнул он.
  Он вспомнил, как их учили подбивать эти чертовы машины.
И  вдруг успокоился. Приготовил связку гранат.
- Вот только пропустить их через себя, вжаться в окоп, чтоб не видно, а потом…, - шептал он почти бессознательно. И уже наметил его. Тот шёл прямо на их окоп. Иногда, заметив что-то подозрительное или стрелявшего, въезжал на  очередной окоп, поворачивался вдоль и утюжил, живыми закапывал и продолжал катить всё прямо, прямо.
Илья закрыл глаза, вжался в стенку. Сверху обрушились комья грязи, оглушил грохот, смешанный с запахом гари и машинного масла.
- Конец,  конец, -  прошептал Илья
  Кажется, прошла вечность, когда он опомнился, словно от толчка. Нащупал связку, вылез из окопа и пополз, пополз.
И это уже был не он, а всё, все убитые его товарищи, убитые на его глазах, и все они -  в нём одном.
- Давай, - кричали они ему, - давай! Бей же  гада! Бей!
- А-а-а!. – слышит он свой крик. И  не помнит, как встаёт во весь рост и бросает связку гранат. И уже не видит, как горит танк, ничего уже не видит.
  Очнулся ночью. Подмерзшая грязь. Страшная боль в ноге. Сам перевязал себя, сам лейтенанта вытащил из окопа и всё полз, полз, полз… Не помнит, как очутился в медсанбате.
Лейтенанта сразу отправили в тыл, нужна была операция.
- А ты живучий, - смеется сестричка, - выкарабкался.
Потом снова просился на фронт, Решил, не могут без него победить. Он должен быть на передовой. Добился. Страха не было.
Будто душу вынули, или она, когда был в окопах, там, в пятках, выдохлась вся. Остался только солдат, воин, и была цель:   
Бить,  бить, бить. Чем больше бьёшь, тем меньше их остаётся.
И если каждый… Нас больше, нас гораздо больше. У нас огромная страна…
  В одном из боёв его контузило, отбросило со страшной силой.
И снова госпиталь. Там и догнала его награда, медаль «За отвагу». Это, видно, лейтенант успел про него сказать или написать.
Комиссовали  подчистую. Никакие просьбы не помогли.
- Отдыхай, солдат, залечивай раны.
- Куда же мне? Родная  Брянщина под немцем.
- Дуй за Урал. Там  руки нужны. Поможешь стране, - устало заключил председатель комиссии. – А теперь иди, солдат, не задерживай.
  Сел он на поезд и поехал. Рвались снаряды вокруг, тошнотворно
Выли падающие бомбы. Одна попала в вагон. Ничего там не осталось. Страшная картина. Помогал санитарам. Ну, вот , наконец, Урал.
Никогда раньше не видел  гор, но чем-то притянули они его.
Каменным ли спокойствием, надеждой ли на постоянство, нерушимостью ли монолитов.
  Южная Сибирь. Та самая, что потом с легкостью новоиспеченного  барина была подарена социалистическому Казахстану незабвенным Хрущевым.
И теперь вот считает он пенсию свою, состоящую из каких-то, уму непостижимых денежных единиц.
А чтобы письмо дочери написать, надо адресовать его в другую страну.
Юг Западной  Сибири.
  В областном городе  с радостью сообщили:
- С мужиками у нас проруха. Особенно в колхозах. Хлебушек некому растить. Одни бабы да дети малые. Да там тебя, как бога, встретят.

  А жизнь была нелегкая. Мужиков раз-два и обчёлся.
 Один –  Гулько Павел, безногий,  другой  – Гончаренко Василий, вместо одной ноги – деревяшка и он, целёхонький, но как сказать. Ноги и руки на месте, весь  шитый-перешитый, но, бывает, померкнет свет в глазах, в башке – звон и бахнется,  где попало "с копыток", и пена изо рта.
- Падучая его бьёт, - заключили старухи, приводившие его в чувство. – Спокой ему нужен. А где его взять? – вздыхали.
  Всех девок поначалу распугал. А потом – ничего. Очухается и опять мотается. Какой там лечиться. До сих пор проклятая контузия дает о себе знать. Как девица, в обморок может «сковырнуться» в самый неподходящий момент.


Приехала как-то девка в бригаду, овес  привезла  лошадям. Синеглазая, злая.
- Давай разгружай, -кричит, - чего застыл, как столб!  Шевелись! Некогда мне!
Ух, как взъярился Илья:
- А сама и сгружай! – рванул со стола чашку алюминиевую, бросил в колоду.
Так, ей богу, той чашкой за полчаса выгрузила овес. Хлестнула лошадь и понеслась стоя, как на колеснице, только платьице в синих   горохах   по ногам  хлещет.
- Ишь,  ты, - усмехнулся Илья, - царица Тамара.
  Но напрасны были все его ухаживания. Не  видела она  его и видеть не хотела. Не то, что другие, отбою ведь не было. Первый жених на деревне, с руками, с ногами, в военную-то пору.
  Узнал, что дважды подавала заявление на фронт. Но старуха –мать на руках, семидесяти  лет, не взяли. И еще, что убили у нее жениха в первый же  год войны. Сказывали, что похаживал к ней как-то энкавэдэшник, одноклассник бывший. К нему вроде как благоволила, но тоже без большой надежды, а когда подвалил он однажды к какой-то горькой вдовушке, а  она узнала, так  и дала от ворот поворот, в деревне  разве что скроешь.
- Смелость города берет, -  сказал себе однажды Илья  и пошел «штурмовать крепость»
  Поначалу к старухе подъехал. Мол, не возьмете ли на постой. Сам плотник, забор поправлю, сараюшку задранкую, мебель  какую надо, табуретки, стол -  всё могу. А на прежней  «фатере»  сын вернулся калечный, вроде лишний я там, неловко.

Что и говорить, девка с гонором, - объясняла она,  провожая  гостя, - да ты ужели  не джигит, - хитро взглянула.
  Стал  жить в её доме. Уж как расстарался. Огород перелопатил, все строения на ноги поставил. А она и не взглянет. «Здравствуйте да до свидания», - пробурчит. Иногда одноклассники заглянут, тут вам и улыбка. Илья даже ревновать стал, когда явился  энкавэдэшник с букетом и рухнул на  колени. Настырный оказался, простила ведь, но чувствовал Илья – не любит она. Но он всё  ходит да на Илью зверем косится. Узрел соперника. Потом стали Илью вдруг в город вызывать на перекомиссовку. Документы чего-то проверять. Старуха посекретничала, что Татьяна, узнав об этом, приказала  дружку своему:
- Не трожь  постояльца. А то и ты сюда дорогу забудешь.
  Проснулась надежда у него в душе.
А скоро тот  осечку дал, снова к бабенке прежней завалил по секрету. И тут же донесли ей. Так она взбеленилась, что вылетел он
пулей из хаты, весь красный. 
  Понял Илья, что его час настал.  Принялся охаживать её смелее. А она ничего. И в кино пошла, и на танцы. Сама под ручку взяла. Ошалел он от счастья. Не понял сразу, что  это она назло, на принцип пошла. А когда замуж позвал, и не задумалась.  Сама на него смотрит, а не видит. Так и вышла за него не глядя. 
  Вскоре родила сына, первенца. Стал Илья успокаиваться, привыкать к суровой неразговорчивой жене.
Любил он её шибко, редкой красоты была, прямо иконописной, словно мадонна с дитём сидит.
  А тут опять её дружок объявился. Вокруг кругами ходит. Как-то пришёл Илья поздно. А жены нет дома, старуха глаза отводит, а сама пальцем за дом показывает. Вылетел на мороз и слышит:
- Брось его, заберу с дитём, как своего любить буду, на свою фамилию определю. Что он тебе, чужак приблудный! Да я его с пылью смешаю. Завтра же на фронт упеку! И как не было его. Уедем! Всё -  для тебя! Всё, как ты захочешь.

 Слушал он, как ошпаренный. Что было потом, не помнит, видно, опять падучая скрутила.

 Очнулся в постели. Бабка над ним что-то шепчет. Татьяна в углу с ребенком, зарёванная.
  Вот и попала ему после этого «шлея под хвост».Загулял он, выпивать стал, к вдовушкам похаживать, жалости искать.
Молчит Татьяна, вся почернела, а терпит.
  А тут радость вселенская грянула.  Война закончилась.
Сколько счастья было, сколько слёз.
И поехал он домой, под Брянск, отца-старика оттуда к себе забрать. Привёз. Тот лето у них прожил, а как зима наступила, глаза у него прямо на лоб полезли. Морозы страшные, до сорока и выше. Он такого век не видывал.
- Вот чарты болотные, - ворчал, - людей сюды ссылали, а они саме живут.
  Однако никуда не уехал. А как Илья загуляет или придёт "под мухой" да начнёт придираться, просит жалобно:
- Ты, Татьяна, свяжи мне его, чарта  болотного, а я  ремнем его, ремнём.
  Так всё за неё и заступался,  да ругал сына непутёвого.
Еще двоих родила ему Татьяна, сына да дочку.
Поднялись дети незаметно, разъехались да и определились. Прошли годы, промчались, как один день. Старуха  да его отец преставились почти друг за другом.
  И остались они вдвоём
А Татьяна сердцем маяться стала, но пожаловаться не умеет, да и кому. Ведь он всё обидами своими занят был.
  Всю жизнь так и проревновал.
А сам вроде и невиноватый. Так и умерла она в одночасье от сердечного приступа. И тошно ему теперь. От вины своей и деться некуда.. Да и куда от себя сбежишь.
  А военный билет она, видно, спрятала, боялась, что  уйдёт, желающих отхватит  мужика  много было, стольких война без мужей да без парней оставила.
  Ему бы понять вовремя, что гордая  и независимая, жалобного слова не услышишь. А ей, может быть, во сто крат тяжелей было молчать, всё в себе таить.
А что  неласкова, так время-то какое, проклятое время.
 
  Вот так и потерялась любовь-то.
Хотел военный билет восстановить, в город поехал.
 Но не было там такого солдата.
 Вроде и на учет он не становился, и на перекомиссовку не  его  много раз вызывали.
И понял он, чьи это труды. Вспомнил его слова:
- Сделаю так, что вроде и не было его. Совсем.
  А теперь он там - большая шишка. В столице сидит. Главным.
Что же теперь за грудки его трясти?
  Мало что вытрясешь. Себе во вред.
  Во все архивы он писал, где могли быть его документы, потом сдался. Непробиваемая стена.
  Так вот и  живёт теперь, не получая тех  льгот, что положены ветерану войны. А пенсия колхозная, минимальная, да еще и  не в рублях.
В колхозе ведь не работа была, а "отдых" сплошной.
  Можно забыть солдата, даже вычеркнуть его имя из всех списков, только памяти не отнять. Да вот этой медали «За отвагу», что на его груди.
 
... Не бывает одинаковых людей, как не бывает одинаковых судеб.  Даже у самого похожего в своей роковой судьбе поколения двадцатых…
Живы еще солдаты, и живут они своими болями и  воспоминаниями о страшной военной поре, поре своей юности.
  Они честно выполнили свой долг и стали героями.
Они уходят от нас и смотрят в глаза грядущему…
  И  они уже принадлежат истории, истории нашей страны…
19 Группа крови номер один
Вера Шкодина
  ВЕРА ШКОДИНА  - ПЕРВОЕ МЕСТО В ТЕМАТИЧЕСКОМ КОНКУРСЕ "ПУБЛИЦИСТИКА 2" МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ, 
 ВТОРОЕ МЕСТО В КОНКУРСЕ «ЛАУРЕАТ 25 ЮБИЛЕЙНЫЙ» МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
ВТОРОЕ СУДЕЙСКОЕ МЕСТО В КОНКУРСЕ-ПАРАДЕ, ПОСВЯЩЁННОМУ ДЕСЯТИЛЕТИЮ МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
ЧЕТВЁРТОЕ МЕСТО В ТЕМАТИЧЕСКОМ КОНКУРСЕ "МУЖЕСТВО И ГЕРОИЗМ" МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
 

Не так давно, роясь в старых фотографиях, я нашел  эти пожелтевшие, рассыпавшиеся в руках листки. Они принадлежали моему деду. Я помню, что он как-то готовился сделать что-то вроде книги воспоминаний  о своем пребывании в лагере смерти.
Что-то писал, зачеркивал, страшно волновался и снова писал. А потом сидел долго с неподвижным взглядом глаз, полных слез.
       А мне  было невдомек, что то, что он пытается оставить после себя, это все для нас, грядущих  поколений.
      Эта боль, эта скорбь, этот крик души. И это предупреждение.
И вот я держу в руках как бы письмо  из прошлого,  письмо-воспоминание  моего  деда:


        «Июнь – прекрасный месяц лета, когда все вокруг в цветах, сады утопают в зелени, идут школьные выпускные экзамены.
Я на всю жизнь запомнил этот месяц лета, месяц тысяча девятьсот сорок первого года.
        Мы с семьей жили в Риге, сестра оканчивала школу, а я в этом году собирался  в первый класс. И мы должны были  переехать в Ленинград.
Уезжать из Риги не хотелось, но отцу предлагали там работу.
Мы ждали только, когда закончатся экзамены у сестры, и тогда можно будет уехать.
        Каждое воскресенье я ждал всегда с радостью. Папа будет дома, и мы обязательно пойдем куда-нибудь  гулять. И это воскресенье я ждал.
       Воскресенье  двадцать второго июня…
Я проснулся рано, что-то гудело, стоял какой-то непонятный шум.
Отец быстро оделся и ушел, а мы сидели в веранде, прижавшись к матери.
Потом появился отец, и они о чем-то с мамой долго разговаривали, закрывшись в комнате.
      Я так и не понял, что случилось, но мама почему-то плакала.
Отец снова ушел и вернулся  только вечером.
Мама стала собирать вещи в чемодан и сказала, чтобы мы через час были готовы уехать, так надо для всех нас.
        Ночью подъехала машина, и мы отправились . Куда? Зачем? Я не спрашивал. Лишь к обеду мы подъехали к какой-то деревушке, состоящей из десятка дворов и окруженной со всех сторон лесом. Здесь я и узнал, что началась война, но что это такое, я тогда еще не понимал.
        А потом пришли они, «хозяева».
Нас выгнали на улицу, а там уже  были жители деревни.
Офицер что-то говорил и говорил.
          Потом подъехали машины.  Нас стали хватать из толпы и  бросать в эти машины.
Мама почему-то кричала и плакала. Мы с сестрой оказались в одной машине.
Она тоже плакала и прижимала меня к себе, как это делала мама
        Это был последний день, когда я видел свою мать и запомнил её такой: заплаканной и бегущей за нашей машиной.
         Всю дорогу сестра плакала и держала меня за руку. Я ее успокаивал, говорил что-то, а у самого по щекам текли слёзы.
       Мы еще не знали, что едем в жуткий, нечеловеческий лагерь, едем в  ад.
И он начался с собачьего лая, колючей проволоки, с вышки с автоматчиками, черного дыма, клубившегося из трубы.
        Нам было объявлено, что это концентрационный лагерь «Саласпилс».
При входе в него всех раздели, потом повели  в так называемую «душевую».
Нельзя было останавливаться, поток шел непрерывный, а на выходе уже стояли эсэсовцы
и распределяли нас по баракам.
       Вот здесь я и расстался с сестрой. Нас, таких же, как я, детей привели в какое-то помещение. 
         И здесь я увидел страшную картину: дети лежали, стояли, сидели. В глазах была пустота, боль, страдание.
       Ко мне подошел мальчик, примерно такого же возраста, как я и спросил: «Какая группа крови?»
Я еще не знал, что это такое, и поэтому  не ответил ему, он, рассуждая, как опытный
Сказал, что «лучше бы первая – так быстрей умрешь», и отошел в сторону.
        Оттого, что я ничего не ел уже второй день, или от пережитого за эти дни, я уснул
Разбудил меня шум в бараке: кто-то ходил и кричал. А потом стали на тележку кидать
с нар детей, но они не шевелились.
И вновь я увидел того же мальчишку. Он объяснил, что это мертвых собирают, чтобы отвезти в крематорий – специальную печь для сжигания трупов.
         Днем всех тех, кто прибыл вчера, повели в санитарный узел для осмотра.
Каждому  на руке сделали  наколки с номером и группой крови. И тут я увидел, , что у меня первая группа. Врач похлопал меня по плечу и сказал:  «Gut!»
        И потянулись дни, недели, месяцы. Каждый день кто-то умирал. И новые партии детей прибывали и прибывали, не давая потухнуть крематорию.
        И вот в один из осенних дней я увидел сестру, вернее узнал её по каким-то родным очертаниям, но это была уже не та, моя любимая сестра. Я стал звать её, но сил не было даже крикнуть, а она в сопровождении таких же  девушек, под охраной автоматчиков
Направлялась в сторону «Яра смерти».
        Мы все знали, что немцы держали барак с молодыми девушками.
Брали у них кровь, насиловали, а потом расстреливали.
        Не было слез, не было уже сил жить. И каждый раз после откачки очередной дозы крови, лежа на нарах, мечтаешь о том, чтобы утром уже не проснуться.
          Все меньше стали привозить детей. Нас в бараках оставалось с каждым днем все меньше и меньше.
         Мы слышали, что Красная Армия уже на подходе, но ни радоваться, ни надеется не было  сил. А немцы зверели, крематорий только успевал заглатывать новые партии узников.
           Но однажды… Нет, невозможно говорить об этом вот так просто.
И вот свершилось. Рано утром ворвались в город танки с нашими солдатами.
Но сил подняться уже не  было. И впервые за столько страшных дней и ночей  потекли слезы.
            Много лет прошло с тех пор, но память хранит все эти воспоминания вместе с номером и группой крови на левой руке.
После войны мне пришлось еще раз побывать на этом самом месте, где стоял концентрационный  детский лагерь «Саласпилс».
          Нет тех бараков, нет крематория, но на их месте создан мемориальный ансамбль скорби, музей  «Дорога страданий». На месте бывших бараков всегда лежат живые цветы, сладости, детские игрушки. А на месте расстрела девушек растет красивая березовая  роща, как олицетворение красоты тех. Кто лежит в этой  братской могиле, в «Яру смерти».
               
 …….Я долго не мог успокоиться. Я неподвижно сидел, согнувшись над этими листочками, которые исписаны мелким и рвущимся почерком моего родного деда, которого уже нет в живых.
      Я не смог сдержать слез и не стыдился их. Вспомнил о том, как одинок он бывал со своими, никому не известными мыслями. И как я зачастую был равнодушен к тому, чем он живет, о чем думает.
      Как я был занят собой и своими неразрешимыми  проблемами, которые казались мне глобальными.
         Я и не догадывался, что рядом со мной жил человек, родной мне по крови, в котором я не смог увидеть целого огромного мира, наполненного болью и отчаянием, страданием и состраданием, который мог не только рассказать мне о целом отрезке истории, но и научить многому в жизни. Поделиться своими раздумьями, сомнениями или откровениями.
         Позднее раскаяние…
20 Дорога домой
Леонтий Исаков
Было уже заполночь. Коптилка, сработанная из снарядной гильзы, тревожно замигала и погасла.
В блиндаж ввалилось несколько человек. Шедший первым, запнулся о ноги лежавшего почти у самого входа Федора Андреева. Вполголоса чертыхнулся.
Федору, разомлевшему от влажного и густого – хоть ножом режь – воздуха голос, которым было произнесено это нехитрое непечатное присловье, показался до удивительного знакомым.
«Поблазнилось, не иначе», - подумал Федор и перевернулся на другой бок.
-Ну и темнотища тут у вас, Амур ты мой широкий!- раздался тот же голос.- Хоть бы спичку кто засветил, что ли…
Это – АМУР ТЫ МОЙ ШИРОКИЙ – как иголкой кольнуло Федора. Он приподнялся на локте и потянул невидимого в темноnе бойца за полу шинели:
-Сюда, браток, мостись, места в аккурат хватит… А вы, - обращаясь к его спутникам – правее забирайте, там посвободнее.
Боец начал располагаться на ночлег. Стукнул скинутый наземь» сидор».
Федор, чтобы начисто развеять все сомнения, тихонько вопросил в темноту:
-Часом, не дальневосточник будешь?
-Оттуда…- последовал ответ, перемежаемый длинным зевком .- А что, бывал в тех краях?
-Бывал… - обиженно протянул Федор.- Да я – ежели хочешь знать, - сам оттуда родом…
-Так- так-так, - зашевелился новый сосед, - а точнее адресок не обскажешь? Дальний Восток – это ж целый край…
-Да адрес-то немудреный, - ответил Федор. - Столбовка – есть такая деревня, слыхал, может?
-Столбовка, говоришь? Да я в эту самую деревню до войны как раз кино возил. И тамошних жителей, почитай, наперечет знаю…
-Так ты Коптелов, Григорий? – встрепенулся Федор. – Киношник, да?
-Он самый и есть, - забасили из темноты.
Федор хмыкнул.
-Ты чего?- спросил Григорий.
-Да так… Чудно получается… Почти до самого Одера – будь он неладен – дотопали, а и не знали, что друг возле друга воюем…А я Федька, Андреева Алексея сын… Знал такого?
-А то! И мамашку твою, Аграфену, хорошо помню. Все, бывало, на первый ряд в клубе присесть норовила. Глаза, у нее, говорила, старые, а на экране все
увидеть до мельчайших подробностей норовила…Жива, кстати, мама-то?..
-Померла… год назад, почитай…
-Да тише вы, раззвенелись, ровно ботало коровье, - цыкнули из угла блиндажа.
Федор нашел в темноте руку Григория и крепко пожал ее. Мол, не серчай, земляк, завтра уж всласть наговоримся…


… На рассвете посыльный , откинул брезент у входа в блиндаж, нашел среди спящих Федора, растолкал его:
-К командиру – быстро!
Федор воевал связистом. И для него вызовы на НП - в урочный, неурочный час – были не в новинку. Надел шинельку, вскинул на плечо ремень катушки с проводом – и вперед!
Но не пришлось ему вернуться в блиндаж ,толком поговорить с земляком…

Утром начался бой. Федор сидел в небольшом окопчике рядом с наблюдательным пунктом полка и, стараясь перекричать визг мин и разрывы снарядов, что есть силы кричал в телефонную трубку
-Резеда, я -Тополь! Огоньку подбросьте, огоньку!..
«Своего» снаряда он, как водится, не услышал… Последнее, что увидел, - черный султан взрыва рядом с окопом… И закружились в каком-то дьявольском хороводе небо, деревья, земля…

На этом и закончилась для Федора война, оставив в горькое наследство ампутированную почти по локоть правую руку и задетый лихим осколком глаз. Последний так и не удалось спасти ни в медсанбате, ни позже, в госпитале , куда и был эвакуирован Федор после ранения.

… Вышел из госпиталя Федор глубокой осенью. Выдали ему при выписке костюм – брюки с резинкой вместо ремня, да такую же сподручную куртку – чтоб было ловчее культей с одежкой обходиться .
И паек получил. Больше всего польстило ему, что среди галет, консервов и прочих харчей, оказалось несколько пачек папирос: и то, попробуй одноручью самокрутку свернуть – ничего, чай, не получится.
Вдохнул Федор осенний воздух полной грудью, полюбовался, как ветер мостит дорожку золотыми монетами листьев, и… зашагал вперед!
Он решил заглянуть к Петру – тот был из местных. Вместе в госпитале лечились. За ним жена пришла, забрала его. Вот Петр, прощаясь, и пригласил в гости. Мол, выпишешься – забегай на огонек.
Ну, обременять Петра Федор вовсе и не вознамеривался. Решил: погощу день-другой, оклемаюсь после госпитальных палат – и домой.

Несколько дней подряд бродил Федор по тыловому уральскому городу. Все любопытствовал – как это городские в отличку от деревенских живут. Трамвай по улицам тилинькает… Народ мастеровой на завод спешит… По утрам дворники метлами тротуары выскабливают .Словом, жизнь кипит…
Так и в деревне люди не по завалинкам день-деньской просиживают. Тоже круть-верть по хозяйству. Но – как-то все иначе… Спокойнее, размереннее, что ли. А тут – как в муравейнике, право слово.

.…Повидал Федор немало городов за войну. И наших. И польских. Немецких вот только увидеть не довелось…
Но то была война. Там глазеть по сторонам некогда было. С боем войдут в город. Короткая передышка – и снова приказ …

Это был первый в его жизни город, где можно было оглядеться, когда не подхлестывала строгая команда : вперед!

И решил Федор повременить малость с поездкой домой. Рассуждал так – с хлебами дома управились ноне. Зима впереди – а там какая работа? Снег пахать? Так что можно и погодить… Тем более, что в местном госпитале обещали с глазным протезом помочь. Мол, как настоящий – только зрачок на свет не будет реагировать..
И тут однажды наткнулся Федор на объявление, наклеенное на доске:»Заводу требуются…»
Не хотелось ему на шее у приютившего его Петра сидеть. Пришел в отдел кадров завода.
Кадровик, кивнув Федору, тут же стал перебирать на столе бумаги, вполголоса приговаривая:
-Так, это вам не подойдет… Это тоже…Вот, - он взглянул на Федора, - Начальником военизированной охраны пойдете?
-А как же это- Федор потряс полупустым рукавом.
-Думаю, не помеха, что руки нет. Вы – фронтовик, опыт имеете… На постах будут другие стоять. Ваше дело – службу организовать.
На том и порешили… Стал работать Федор в охране. Дали ему и комнатку в бараке. Не хоромы, конечно. Но все же лучше, чем в закутке у Петра на топчане ночевать.
А через неделю, когда Федор возвращался с рынка, где по случаю купил знатный – малопользованный, как продавец говорил – примус, встретил Федор Настю. Девчушка стояла у входа на рынок, постукивая ногой о ногу от холода. В руках она держала шерстяную кофту – на продажу, не иначе…
-Не базарный день нонче? - шутливо заметил Федор.
-Да уж, второй час стою, - ответила девушка непослушными от мороза губами- А покупателей все нет…
-Неходовой товарец у тебя, ясное дело. Пошли домой, отогреться тебе надо…Пошли, пошли, снегурка…

На удивление, девчушка повиновалась и пошла вместе с Федором.
По дороге и познакомились. Девчушку Настей, Настеной величали.

Дома Федор быстро наладил прикупленный примус, вскипятил чайник.
Настя, пока он хлопотал по хозяйству, оглядела его жилье: стены оклеены обоями, первоначальный цвет и рисунок которых было трудно определить. Стол, застеленный старенькой клеенкой… Кровать с подложенной под ножку чурочкой…
Чай пили молча. Федор прихлебывал из стакана. Гостья - из чашки, доставшейся в наследство от предыдущих хозяев комнаты.
-Ну вот, и обогрелась я. Спасибочки…- сказала Настя. – Побегу домой…
-Дома семеро по лавкам ждут? – неловко пошутил Федор. – Или мать не велит долго задерживаться?
-Да никого у меня нет , - тихо сказала Настя. –Никого… Отец с фронта не пришел. Мама еще раньше умерла.
Настя подошла к двери, обернулась. На ее ресницах – Федор это отчетливо увидел – повисли жемчужинки слез. Она смахнула их варежкой и сказала:
-Выходная я завтра… Оставь, ежели что, ключ у соседей. Приду – порядок у тебя наведу… А то живешь как бирюк…
И ушла.
Федор долго сидел у стола. Курил. Наблюдал, как завитки дыма обнимают электрическую лампочку. Думал… Почему-то о Настене. Вспоминал ее зеленоватые глаза, тихий голосок…
Лег спать поздно. Долго ворочался, пока не заснул.

Утром он ушел на дежурство. Ключ-таки – сам не зная почему – оставил соседке.

После каждой смены он обычно не торопился домой. А куда спешить-то? Кто его ждет? А сегодня – как подменили Федора. Он все ускорял и ускорял шаг. Завернул за угол – а в его окне свет горит. Федор прибавил шагу, еще быстрее… Рванул на себя дверь…
Пахло свежевыстиранным бельем. Пол сиял чистотой. Настя сидела у стола, уронив голову на руки, спала…
Услышав, что кто-то вошел, девушка проснулась, и, сдув со лба прядь волос, улыбнулась…
-Устала я, Феденька…
И тут же:
-А я насовсем к тебе заявилась. Не выгонишь?
И только тут Федор заметил рядом со столом небольшой чемодан и два узла «приданного», завернутого в скатерть и большой клетчатый платок…

…Позже, когда они лежали на узкой кровати, Настя жарко шептала ему в ухо:
-Думаешь, пожалела я тебя? Раз калека, стало быть, кроме жалости и быть ничего не может? А я полюбила. Веришь ли – с первого взгляда ты мне по сердцу пришелся… Добрый ты и надежный…
А что войной покалеченный – так это и не беда вовсе. Детки – они рукастые и глазастые будут, Феденька…
Ничего не отвечал ей Федор… Молчал, боясь словом, вздохом спугнуть свое нечаянное счастье. И только сердце торопливо билось в груди- бут-туп, бут-туп…

…Так и прикипел Федор к этому уральскому городу. Через год дочурка у них с Настеной получилась. Валентиной назвали, Валюшкой. А годом позже и сын на свет народился. Виктор – победитель, значит.
Настенька после рождения детей и вовсе расцвела. Федор все никак не мог налюбоваться на жену – и когда она все успевает? И по дому все у нее справно, и детишки изобихожены, и работать работает… А тут еще вон что удумала – в вечернюю школу записалась. Негоже, говорит, в неучах ходить, надо десятилетку окончить.
Ну, решила так решила. Федор был не против.
Однажды пришел он с завода домой, видит, жена сидит за столом. Голову рукой подперла и думает о чем-то.
-Что задумалась,а? – спросил.
-Да вот, чудно как-то получается, -улыбнулась Настя.- Кета – рыба есть такая, оказывается. В морях водится. А потомство выводить в реку подается. Да не абы в какую, первую попавшуюся. А в ту, где когда-то и сама из икринки вылупилась. На родине, значит. Отмечет икру – и погибает… Инстинкт у нее такой, - с трудом выговорила Настена трудное слово.
-Инстинкт,- машинально повторил Федор.
И представилось ему, как он босоногим мальчишкой помогал отцу на Амуре выпутывать из наплавной сети эту самую красавицу-кету Обессиленную: шутка ли, столько верст отмахать по воде, да все супротив течения! Да, инстинкт, тут ничего не поделаешь…

И до того захотелось Федору побродить босиком по росной траве, сварить уху прямо на берегу желтоватого в период дождей Амура – просто сил нет! Вот какую искру сама того не ведая, заронила в его сознание Настена.
Наутро, чтоб не откладывать в долгий ящик, Федор решительно постучался в дверь завкома. Коротко изложил просьбу: так и так, мол, хочу родные могилки проведать.

На дорогу Настя напекла шанежек, помогла чемодан собрать. А на вокзале, прижалась вдруг к мужу жарким телом и спросила с нескрываемой тревогой:
-Возвращайся, Феденька. А то вдруг – как у той рыбы-кеты – инстинкт даст о себе знать. Приедешь к родным корням – и забудешь нас…
-Глупенькая ты моя, - неловко обнял жену Федор. – Теперь тут мои корни, И детки наши, как веточки от этих корней…

По приезду в родные края, а случилось это пополудни - перво-наперво побывал Федор на деревенском погосте, что расстелился в небольшой рощице на крутом угоре по-над Амуром. Разыскал могилку отца – холмик уже изрядно осел и почти сравнялся с землей. Рядом – материнская могила. Деревянный крест – один на двоих.
Федор обнажил голову, встал на колени, припал к могилке матери. «Уж прости, родная, что не довелось мне тебя в последний путь проводить, глаза твои закрыть… Отца успел, а тут не довелось. Уж извини. Война помешала…»
Помолчал несколько минут, добрым словом помянул своих родителей. Потом аккуратно выполол молочай, буйно заполонивший холмики. Поправил покосившийся крест.
Поклонился в пояс и зашагал в деревню…
У магазина встретил деда Акима. Тот сидел на крылечке, опираясь на суковатую палку.
-А я и не признал тебя, Федя, - сказал он. – Видел, как кто-то из кузова полуторки спрыгивал – ты ли, не ты… Глаза уже не те стали в старости…
Федор сел рядом, закурил.
-Раньше ты, помнится, табачищем не баловался, - продолжал Аким. – Видно, и тебе на фронте горюшка хлебнуть пришлось, коль курить начал .
- А кому на войне сладко? – ответил Федор.- Вон, дома лук чистишь – и то плакать приходится. А там и вовсе ад порой… Сколько друзей- товарищей схоронить пришлось …
- Ну, а меня вот костлявка треклятая так и не берет, - Аким засмеялся беззубым ртом.- девятый десяток ломаю – и никак! Ты заходи к нам, не робей. Твоя изба в бесхозности так и стоит. Поди, и не натопишь теперь ее. Так что насчет ночлега не сумлевайся – места хватит…Заходи к вечерку-то.

Федор все же пришел на родное подворье. Дом стоял с сиротливо заколоченными крест-накрест окнами. Двор зарос бурьяном. Крыша сарая прогнулась. Забор выгнулся пузом, грозя вот-вот рухнуть…На колодезном вороте цепь заржавела. И только под стрехой дома в гнезде вовсю чирикали воробьи: »Чив-чив…Жив-жив…»
«А что, можно ведь к жизни дом возвернуть, - подумал Федор. – Ежели что – дети помогут. И Настене, полагаю, такая идея по душе придется. Думаю, и уговаривать ее долго не придется Недаром она говорила – ты, мол, иголка, я – нитка… Куда ты – туда и я…Вон, красота какая « - Федор приложил ладонь ребром ко лбу, сощурив глаза, взглянул на подернутый легкой дымкой левый берег Амура, величаво несущего свои воды к океану.
Подумал – как о давно решенном.

Он занес чемоданчик к Акиму. Поужинал вместе со стариком – чем Бог послал. А потом сказал:
-Пойду, прогуляюсь. С земляками побалакаю…
-Конечно, Федюня, конечно, - ответил Аким.- походи по селу-то. Повспоминать, наверное, есть что…

Федор вышел на улицу. Со стороны клуба слышались заливистые переборы гармошки. Он повернул туда.
У входа в клуб он столкнулся… с Григорием Коптеловым!
-Федор, чертушка, живой! – пошел на него медведем Григорий.- А мы, если честно – в тот день, почитай, отпели тебя. Шутка ли: рядом с окопом твоим снаряд рванул. А ты – вон, выжил!
-Руки коротки у фашистов оказались, - отшутился Федор.- Ты-то как?
-Да как видишь, опять киномехаником работаю…- Григорий глянул на часы. – Опять времени в обрез. Надо сеанс начинать. Но ты – чур, не пропадать! После фильма уж точно сегодня поговорим. Эх, фронтовичок ты мой!..
Фильм был про войну. Федор смотрел на экран и все удивлялся, что все у режиссера так точно подмечено, ровно и сам военной каши хлебнул с лихвой. А, может, просто у фронтовиков совета спросил во время съемок. Уж они-то не подведут, все ошибки выправят, ежели что…

Когда в зале зажегся свет, навстречу Федору уже спешил Григорий.
-Ну, земляк, наше время подошло. Айда, в кинобудку!
Они расселись на ящиках из-под киноаппаратуры. Откуда-то появилась бутылка водки, немудреная закуска…
Григорий разлил по стаканам.
-Ну, земляк, за Победу!
-Нет, Гриша, - тихо сказал Федор, - за Победу вторым тостом. А теперь – за нас, за тех, кто дошагал до этой Победы. А более – за тех, кто уже никогда не вернется домой… За друзей-товарищей боевых, что погибли в войну…
Выпили молча.
И тут Федор попросил:
-Гриш, а еще раз этот фильм посмотреть можно?
-Это нам не трудно, - ответил Григорий и зарядил в аппарат пленку.

Два солдата – бок о бок – сидели рядышком в тесной киноаппаратной, и как в амбразуру, смотрели в маленькое окошечко на экран. А на белом полотнище – как и в их памяти - шли и шли в атаку бойцы…


Прошел год…
Над домом семьи Андреевых закурился дымок. Зазвенели на подворье детские голоса…
-А помнишь, я у тебя про инстинкт все выспрашивала, - сказала Настя Федору.-Мол, рыба-кета домой возвращается, потомство приносит и… умирает. Врут все ученые. Ты-то домой возвернулся. Да не один – а вон с каким приплодом. И это еще – не окончательно, - Настя зарделась.
-Неужто? – прямо-таки охнул Федор.
А т о!- тихонько молвила жена и прижалась к Федору.
-Эх, Настена, сына давай, - ответил Федор, - Сына! -А насчет инстинкта – рано нам помирать, рано!...
21 ЛЕТО 2014...
Евгения Козачок
      
         
Лёшка  проснулся скорее от голода,  нежели от холода.  Скамейка, на которой он уснул, была жёсткая, грязная, исписанная разными словами. Их он не понимал,  хотя и мог уже читать по складам. Приподнялся, огляделся. Здание небольшое,  с плакатами,  на которых фотографии поезда и много цифр, но людей в нём видано-не видано. Сидели на сумках,  подоконниках, каких-то стульчиках, скамейках. Как только возле Лёшки освободилось место, которое он занимал лёжа,  чужая тётя сразу же посадила около него девочку.  Девочка плакала и просила воды:
- Мама, хочу пить. Я пить хочу…

- Настенька, потерпи до утра. Ты же видишь, что сейчас ночь, магазина на этой станции нет. А на улице я не смогу найти колонку с водой.  И я тебя не оставлю ни на одну минуту.  Кто его знает, что может произойти.

Лёшка посмотрел на девочку. И  вдруг увидел, что она похожа на его младшую сестричку Олю. Такая  же  беленькая и носик курносенький. Он не успел додумать до конца, что ещё было в них похожим, как вдруг вспомнил всё:  свист снарядов, разрушенный дом, крики, стоны  и  много людей.

…Все куда-то бежали  и  Лёшка  вместе с ними,  подальше от огня и криков. Он видел, как всё горело в их квартире, а его выбросило в вырванную дверь на площадку. Хорошо, что жили на первом этаже.  Дышать было тяжело,  а  на тёмном небе летали светящиеся дорожки, от которых болели глаза. Он вспомнил, что никто из их квартиры не вышел. Ни папа, ни мама, ни Оля. Они остались под обрушившимся  потолком.  Люди выбегали из подъездов, проклинали войну и  все двигались в одном направлении – к вокзалу.   Он всматривался в их  лица и никого не узнавал. Никого, никого.  Словно попал в чужой город.

Когда добежали до железнодорожной станции, снова разорвался снаряд. Несколько человек упало. Страшный крик: «Доченька!..» повис  тяжёлым горем высоко в небе.  Мать упала на колени около воронки и начала разгребать землю руками.  Какая- то бабушка пыталась её  поднять. Но женщина ещё сильнее прильнула к горящей  и горячей  земле, словно к телу своей дочери, да так и осталась лежать, не обращая внимания  ни на уговоры, ни на бороздящие небо фосфорные снаряды, ни на бегущих мимо людей. 

Лёшка тоже не мог бежать. Он  всегда боялся темноты и криков. Стал, словно изваяние - и ни с места. Пробегавший мимо мужчина подхватил его на руки и  понес к вагонам, сказав: «Малыш, нам надо спешить, а то поезд уйдёт.  Там найдём твоих родителей».

Чужой дядя успел забросить его  в вагон отходящего поезда. А вот успел ли он сам  запрыгнуть?  В их вагоне его не было. Зато было столько людей, бежавших от войны из востока,  что протиснуться было невозможно. Он прислонился к чьим-то ногам и только сейчас почувствовал, что у него болит спина и правое плечо. Ударился  о цементную площадку в подъезде, когда вылетел из дверей квартиры. Слёзы от боли, страха и от того, что он один, сами покатились  по щекам. Он и не пытался их вытирать. Потому что вокруг плакали многие, особенно женщины.

Моментами  вагон качало, и  Лёшка  боялся, что упадёт. Упасть не дала бабушка, сидящая напротив. Вздохнула, ничего у него не спросила, а просто посадила себе на колени. Сколько ехали,   не знает.  Прислонился к тёплой груди незнакомой бабушки и уснул.  А когда остановился поезд, она сказала: «Садись, внучок, на моё место и не вставай, пока тебя твои родители не найдут».

Он и не вставал. Вскоре  поезд сам  остановился. Объявили, что  впереди железнодорожное полотно разрушено, и  поезд дальше не пойдёт.  Люди зашумели. Кто-то сказал, что до ближнего села и вокзала  рукой  подать.

Посмотрел в окно.  Рассветало.  Он увидел степь  и сразу же вспомнил бабушку Полю, к которой каждое лето ездили всей семьёй  «поправить  здоровье»  на море. Бабушка была чужая, но она стала, как родная. Всегда радовалась их приезду, денег за жильё брала меньше, чем другие, а последние годы и вовсе отказалась  от «их  копеек»,  как сама сказала:

- Мне они не помогут, да и ни к чему мне деньги. А детям лишнее мороженое не помешает.

Лёшку любила, это он точно знает. Всегда ему лучший кусочек  мяса положит,  парное молочко – ему первому. И такие длинные интересные сказки  рассказывала, что он и не замечал, кончались они или нет – засыпал сладким сном…

… Всё это Лёшка вспомнил, сидя на незнакомом вокзале, среди незнакомых людей.
Настенька плакала и просила у мамы пить. А ему не только пить хотелось, но и есть. Да так, что  живот болел и урчал. Но он молчал и не плакал.  Подумал о том,  что  теперь один и никому-никому  не нужен. А чужого ребёнка никто кормить не будет.

 Все ожидали, когда откроется  вокзальный буфет. Открылся. Образовалась очередь. Когда увидели скудность ассортимента  и его малое наличие, начали ссориться за первенство покупки.

 Лёшка  старался не смотреть, как счастливчики, успевшие купить вчерашние бутерброды, ели. У Настеньки, сидящей рядом, было два бутерброда, которые так пахли, что голова начала кружиться. Он попытался закрыть ещё и нос, чтобы не слышать запаха  колбасы. Но стало тяжело дышать. Убрал руки,  и  вдруг  услышал эту самую колбасу совсем-совсем  рядом.  Поднял глаза и не поверил: мама Настеньки давала ему бутерброд.  Только и сказал: «Спасибо». Да он, если бы и хотел сказать ещё что-то, то не смог бы. Вместе с бутербродом  глотал «внутренние слёзы»,  как говорил папа, когда он пытался плакать:  «Запомни, сынок, мы с тобой мужчины. А значит сильные и не должны показывать слабость. Никто не должен видеть, что ты плачешь. Плач внутри». Вот он сидел, медленно ел, чтобы продлить удовольствие  и чтобы  дольше не хотелось есть, и  глотал, как приправу, внутренние слёзы.

Постепенно в маленьком помещении вокзала  людей стало меньше. Некоторые вышли на дорогу, чтобы поехать к родственникам  или  знакомым, а кто, не имея таковых, остался в  привокзальном селе, планируя найти жилье. А дальше, как Бог даст.

Лёшка растерялся. Не знал, что ему делать. Никто к нему не подошел и не заговорил, и он не смог спросить совета, как ему поступить. Сидел, вспоминал маму, папу, маленькую  Оленьку, их смех, улыбки, как он жили дружно и счастливо.  И никак не понимал, почему так случилось, что их  дом сгорел,  что  у него нет теперь никого, кроме чужой бабушки Поли.  «Я  обязательно  доберусь  до  моря, где живет  эта добрая  бабушка, -  подумал он. -   Не страшно, что замёрзну. Ведь  летом всегда очень тепло, хорошо и весело…»
 
Прошлым летом они  все вместе - папа, мама, он и Оля - плавали в море, строили на берегу из песка красивые замки, съезжали с высокой резиновой горки, катались на водных велосипедах.  И никто даже подумать не мог, что оно будет  для них последним счастливым летом, а потом всё исчезнет – мама, папа, Оля, радость…

Он пока не вспомнил, но обязательно  вспомнит, как называется море, где они были так счастливы  – Чёрное или Азовское.  Запомнил,  как  таксист спрашивал  у папы:  «Вас куда отвезти? На Арабатскую стрелку?»   А на каком море  находится эта «стрелка»,  спросит у взрослых людей.

Лёшка  ещё не осознал, какое страшное  горе свалилось на него вместе с этой войной.  И что из-за неё он остался один-одинёшенек  в  этом непонятном мире. Он верил,  что обязательно найдёт бабушку Полю. Ведь он уже взрослый. Восьмого  августа  2014 года ему будет пять лет…
22 Особое задание
Люба Рубик
                  28 КОНКУРС - ГИГАНТ Международного Фонда ВСМ - "Пути героя"

                       4-ый тур: рассказ "Особое задание" занял 1 место
                            и опубликован в М/н журнале "ЖИЗНЬ ВСМ"

                     По итогам  4-ёх туров Любе Рубик присуждается 2 место

Решением м/н жюри м/н конкурса, посвященного 70-летию Победы в ВОв  рассказам "АЛАЯ ГВОЗДИКА", "ПРОПАЖА", "ОСОБОЕ ЗАДНИЕ" присуждается
                         ВЫСШАЯ НАГРАДА КОНКУРСА

              ЭТОТ Р-З ПЕРЕВЕДЕН на УКРАИНСКИЙ ЯЗЫК Анной ЛЫНДИНОЙ
                       http://www.stihi.ru/2016/04/20/8366

     По рассказам пережитого в оккупации старших - брата Гриши и сестры Раи.

   Окопы трижды опоясали село. Всё взрослое население немцы угнали на рытье рвов: в третий раз они надеялись удержать  позиции...

   Доводить «до ума» окопы оставили бригаду подростков во главе с полицаем Митричем. Гришу и Колю он поставил рыть ниши.

- И шоб  все мне было по ранжиру! – строго наказывал мальчишкам дядько.- Ось высота, ось така ширина, а внизу шоб  ямка на два штыка лопаты. Це туалети будуть: нимець и на войне хоче конфорту...

- А на шо це, Митрич? Для пулемётив, чи шо?

- Хы, пулемётив... - усмехнулся Гриша, – А на то, шоб фашисты не гадили на нашей земле де попало, а в кабинках. Поняв, недотёпа?

- Ага, - усмехнулся ядовитый Колька. – Так бы и казали, шо нужники, а то «туалети, туалети»...- с ненавистью глянул он на охранников, что были расставлены в окопах, готовые стрелять из автоматов, если увидят отдыхающих «юнгарбайтен».

- Хвате вам спору! – закричал полицай. -  Колька, марш копать туалети: сам бургомистр сегодни осматривать буде!

-  Митрич, мозоли кровавые, як тут копать, а? – скривился  от боли Колька. - Рукавицы бы новые...

- Три дня назад давал, де на вас напасёшься? Хай тиби маты, шо ни день, то новые вьяжеть, - матюкнулся он.- А-ну, марш работать! – Дядько тоже не спускал глаз с охранников, как и они присматривали за ним. Одно неосторожное слово и донесут куда следует, а оккупант на расправу скор...

   Колька неохотно поплёлся исполнять задание, а Митрич, с опаской оглянувшись на пацанов, укреплявших стены окопов плетнями из лозы и проемами штакетников от заборов,  зашептал Грише чуть не в ухо:

-  Зараз у вашей хати дали мини заданию про нужники. Так там приехав якийсь важнючий фашистяка! Ну, секлетарка печатае, видать,  секретни гумаги: спешить, аж тырса летить! А спорчени гумажци да кальку кидае у ведро... -  намекнул мужик, думая, что хлопец поймёт задумку.

- А мне-то шо? - насупился Гришка, отвернувшись от полицая. – Хай кидае…- А сам думал «У, фашистский холуй! Провокацию учиняешь? Вот придуть наши, покажуть тебе "гумажки!..»

- Шо, да шо… - передразнил его Митрич.- А то, шо диты в школи на газетках пишуть, вот  шо! – ходил он вокруг да около.

- Так мини надо для дитэй бумаги ти выкрасти, чи шо? - придуривался глупым Гриша.

- Ни, мий пионерус, рискувать низзя. – решил открыть карты Митрич. - Ты когда  будешь с Раею там убираться, то вот на мешок, збирай  смиття (сор) сюды. Особо гумажки! Сховай за клунею (спрячь за складом). У ночи я  всегда буду их забирать. Поняв?

- Як не понять? – обрадовался 13-летний пионер. – Так вы наш? Не полицай? – с  надеждой заглянул он дядьке в глаза.

- Цыц с вопросами! – приставил палец к губам дядько. - Полицай я, полицай, чи не бачишь? - снова заоглядывался Митрич и тихо добавил: - И  шоб никому ни гу-гу, пионерус! Даже Кольке!

   Для вида накричав на Гришу, Митрич скрылся за поворотом сапы.  А Гриша был готов бежать за ним, чтоб расцеловать за важное задание!

- Какой же я тупица! – корил себя пионер. -  Каждый вечер с ненавистью сжигал в печке эти «гумажки», и не догадался, что в них может быть что-то важное! Оно и понятно: написано-то по-немецки, а он язык фашистов ненавидел и не хотел его учить!

- Вот дурак! Сколько бы сведений мог Митричу передать! Митрич – партизанам, а уж партизаны бы... Эх, башка моя дубовая! – с досадой постучал он кулаком по своей голове, и  ровно два штыка лопаты вырыл в полу ниши. Ямки были через 1-2 ниши, чтоб в окопе можно было свободно разминуться встречным. "Немцам везде "конфорт" подавай, кляп им в рот!"- ворчали мальчишки.

   После работы два друга еле плелись по улице, которая  без плетней и оград выглядела неуютной, раздетой и даже осиротевшей. Не слышно было и привычного перебрёха собак: их в первый же день перестреляли нагло явившиеся оккупанты.   

  Друзья от усталости даже не разговаривали: ныла спина и жгли болью мозоли. Одно их согревало, что эти добротные окопы займут наши войска, и уж дадут немцам так прикурить, что  они задрапают с воронежской земли, только пятки засверкают!

   Судьбы у Гриши и Коли одинаковы:  батькИ на фронте, а за то, что они были коммунистами, обе семьи выкинуты из домов на улицу. В их хатах жили оккупанты. Они и всю скотину порезали и слопали, грэцю б им!..Колькина мать с тремя детьми и свекровью поселились в погребе своего сарая, а семья Гриши жила во дворе своего дома в землянке. Ладно хоть не перестреляли: семьи коммунистов фашисты так же ненавидели, как и коммунизм, покончить с которым считали своей почетной миссией, возложенной на них самим Господом...

- Ой, йисты хоцця дуже, чем житы! (Есть хочу сильнее, чем жить).

- Мамка достала картох да муку, заходь: зАтирку похлебаемо,- просто ответил Гриша, зная, что у Кольки дома шаром покати: мать его заболела и не могла работать.

- А шо, твоя маты хахаля нашла? Це вин вам харчи достав? - усмехнулся Коля.
 
- Ты шо, сказывся (сдурел),  чи шо?- огрызнуся Гриша.

- Ой-ой, а ты, наче, не знаешь? Та я сам ночью мужика у вас под яблунею бачив - цыгарку смолыв.

- Да то, мабуть, нимець дымил.

- Ага, нимець, як же! – съязвил малец. - Це, знамо, нимець с бинтами на голови, щей рука на перевьязи? Нимець и матюкнувся по-нашему?..

Гриша понял, что отрицать факт нет смысла и пошёл в наступление на соседа:

- Це тебе показалось, ясно? Ты никого не бачив!- он остановился и в ярости схватил друга за грудки. - Видишь  виселицу у церкви? Видишь, скажи?- впился он в глаза друга.

- Ну, бачу...- оторопел Колька.

- Так твои очи хочуть там бачить мою мамку за лечение ранетого? - Ему до смерти не терпелось козырнуть словом  «партизан», да мамку выдавать он ни за что не станет! Но труднее всего было смолчать и про нишу в землянке, за занавеской которой мать прячет двоих раненых солдат, оставленных красноармейцами. Тогда б Колька не задавал глупых вопросов. Да и особое задание Митрича  требует молчанки, хотя мальчишке так хотелось хвастануть перед другом!.. Гриша держал данное матери слово: молчать!

- Да ладно тебе, Гриш, пошутковав я. Никого я не бачив...- сразу смекнул пионер в чем тут дело.

- То-то ж! – оттолкнул от себя Кольку побелевший Гриша и пригрозил кулаком.- Не шатайся по ночам, шоб меньше бачить! – Не будешь же объяснять Кольке, что мать ночами печет хлеб не только фашистам, но и относит его часть в отряд километров за десять от села. И что именно ночами партизаны к ним подвозят муку, прикрытую хворостом и дровами. – А то ты шо-то дуже глазастый став, як я бачу!..- снова грозно погрозил ему Гриша. Колька невольно съёжился - такой хлопец и поколотить может!

- Да ну тебя...- с обидою брякнул он и хотел чем-то поразить друга в ответ, вроде того, что он не только раненого в саду видел, но их перепалку оборвала стрельба из автомата. Мальчишки насторожились:

- Може, це наши солдаты вернулись?

   Повздорившие мальчишки с надеждой побежали к клубу, и разочаровались: там  под ясенями ржали, развлекаясь стрельбою, немецкие солдаты... Перед ними на лавке стояли две худенькие девчушки лет по десяти и пели частушки. Один толстяк подыгрывал им на губной гармошке. А другой пьяный немец стрелял из автомата поверх голов певиц и орал:

- Пьеть пьесня! Пьеть частушька! Тафай-тафай, русиш мэйдхен! - Девчонки под выстрелами дрожали и ёжились, но, давясь слезами, одну за другой выдавали немцам куплеты:

       Девочки, война, война,
       Девочки, окопы рыть!
       Девочки война заставила
       Тридцатый год любить.

  - Плясает, Клафа! Танцивает, Рая!- глумился над детьми фашист и снова стрелял поверх испуганных голов юных артисток. А пьяные солдаты надрывались от хохота.

- Да це ж опьять твоя Клавка и моя Райка с концертом, -  остолбенел Гриша, когда они подошли к площади.

- Шо б воны сказылыся, фашисты прокляти! Знова до дитэй добралыся! – возмутился хилый Колька, видя,  как их сестрёнки ловко выбивают галошами дроби. Друзья вспомнили, какой концерт устроили немцам эти подружки в прошлую оккупацию: тогда тоже немцы заставили. Пели, плясали, а как пропели куплета два  «Катюши», так фашисты испуганно загалдели «Катюша! Катюша!», застреляли в небо, и чуть не пристрелили артисток...

- Надо дивчат выручать, пока опять «Катюшу» не запели!- решил Гриша и смело подошёл к Йогану, переводившему песни певуний на немецкий язык.

- Гэрр Ёхан, Митрич послал у вас уборку делать. Отпустите Раю, мы полы вымоем.

- Чистота - залох сдорофья, малчик! - пьяно залепетал немец, поднимая палец. - А концерт – ето для душя! – и захлопал в ладоши. Солдаты дружно  поддержали офицера. Йоган ссадил перепуганных девочек со скамейки и дал артисткам по шоколадке.

- Gut, gut! - Загалдели солдаты.

  Ребята взяли сестрёнок за руки и повели домой. Мамки дома не было: наверное, опять до темна будет в поле: немецкий колхоз. Там теперь платят марками и продуктами. Чем больше стараешься, тем больше заработаешь. Вот матери и надрываются до ночи, чтоб дети не голодали.

  Отчаянным рёвом встретила их грудная Любочка, сидящая в подушках. Рая, глотая слюнки, поспешила накормить голодное дитя шоколадкой: нянчить сестричку - это было особое задание дочери от отца, уходившего на фронт.

- А вы у нас с Клавой артистки! – похвалил  девчонок Гриша, с завистью глядя, как невиданно - сладкий деликатес красит рожицу младшей сестрёнки...

- И поёте, и пляшете!- поддержал его Колька, глотая слюнки.

- Ага, станешь тут артисткой, як же!.. - залилась слезами Рая. – Завтра все в шко-олу, а мне опя-ять с нею ня-янчи-ись...

Фашистский шоколад, разломив его на кусочки,  юные патриоты раздали  детям.

            6.04.2013 г Курган


                             ПОСЛЕСЛОВИЕ:
   Особое задание партизан Гриша выполнил: в копиях и копирках действительно были очень ценные сведения: пароли недели, секретные посты и засады, планы перемещений и многое другое. Через полгода красноармейцы выбили врагов с воронежской земли. И Гриша до конца своих дней гордился, что помогал в этом: хлопчики тайно собирали оружие на поле боёв, и  травы для лечения раненых, работали наравне со взрослыми...

В первую оккупацию фашистами их села мальчишки по собственной инициативе изготовили из лозы луки со стрелами с паклей на концах. И когда пьяные немцы развлекались в клубе, юные патриоты макнули стрелы в керосин, зажгли паклю и пустили стрелы из лука в охраняемый склад, ибо подойти к нему было невозможно. Деревянный склад сгорел, Гришу едва не поймали, но он сумел укрыться в старой яме и там переждал облаву.
    Мой брат не дожил до 63 лет.

   Выполнила особое задание отца и моя нянька Раечка, которая из-за меня не стала артисткой, а осталась неграмотной с тремя классами начальной школы... Она  заботится обо мне всю мою жизнь, за что ей моё огромное СПАСИБО и низкий поклон! Я целую её щедрую душу и доброе сердце! Мои пожелания старшей сестре - здоровья и долгая-долгая лета!
23 В далёком Заполярье
Люба Рубик
                         Газета "Уфимские нивы" 8.05.1995г   

                         Из цикла военных очерков "Окопные были"


                                   Встречаясь с ветеранами войны, часто слышу фразу:
                                  "А что обо мне писать? Я подвигов не совершал".

Вот и Василий Ананьевич Плаксин встретил меня такою же фразой, а когда разговорились, - я сделала вывод: его служба на Северном флоте была равна подвигу!

Но если бы все было так просто, как он говорит, то в мае 1943-го ему вряд ли вручили медаль «За боевые заслуги". Медаль «За отвагу»  он не получил бы и в 1944 – за выполнение особо важного задания по спасению аэродрома  при налёте фашистских стервятников. А в апреле 1945- го он не получил бы награду - «За оборону Советского Заполярья».

При демобилизации грудь старшины Плаксина украшала еще одна дорогая награда - медалью «За Победу над Германией".

Значит его служба была приравнена к боевой!

Хотя, он не ходил в атаки, не бросался грудью на амбразуры, а живого немца видел только на Мурманской дороге, да и того пленного.

Что пережито им за эти суровые годы службы в суровом краю!..

... В 1939 г. Плаксин был призван на действительную службу на Северный флот в 116 отдельный строительный батальон. Молодой, красивый и статный матрос страстно полюбил море и корабли, которые красил в гавани.

А с 22 июня 1941 г. его зачислили в 3-ий отдельный инженерно-саперный батальон: служил и водителем, и командиром отделения шоферов, и механиком по ремонту самолетов и автомашин.

   Вы представьте себе шоферскую службу в Заполярье в те годы, на Новой Земле, на о. Кильдин и на полуострове Средний - снега, морозы и жестокие ветра, трещины и полыньи на пути, сплошные льды, и белое марево холода,  куда ни кинь взгляд.

Полярная ночь и Полярный день...

Там даже деревья не растут: их так и зовут «карликовые», ибо стелются они по скальному грунту или прижимаются к самим скалам. Их корни упираются в вечную мерзлоту, едва прикрытую северным мхом.

И вот в этой вечной мерзлоте батальон строит аэродромы на протяжении всех военных лет. Строят там, где ветер наметает буруны, а мороз спрессовывает их до алмазной крепости.

В руках кирка, грабарка, лом да топор, - вот и вся техника!

Это сколько же надо потюкать ломом и киркою, чтобы на километрах сравнять буруны и ледяные волны, чтобы самолет приледнился без сучка и задоринки? А самолеты, чаще всего, после боя, они в пробоинах от пуль. Все эти дырки залатать надо. Ангаров не было.

Погреться негде - в целях светомаскировки костры разжигать не полагалось, а в палатке (заметьте, неутепленной!) только коптящий факел - он и светит, он и греет, он и чай кипятит, но он и лёгкие коптит…
   На полуострове Средний был дан приказ: запасной аэродром содержать не только в порядке, но и в тайне. Сутками не заходили матросы в палатки, разгребая в бурю снег и заносы...

А когда Василия перевели механиком по ремонту самолетов - разве лучше или легче стало?

Ведь работали от зари до зари в палатках при факелах, глотая его копоть. Опять-таки без горячей пищи, без смены,  без выходных и праздников - военное положение.

Но разбирали и собирали самолеты, чинили моторы, заклепками латали пробоины, паяли, ковали детали и гайки.

Месяцами в теплой одежде, без бани.

Бывало, какой матрос выскажет желание хотя бы помыться или пожалуется на смертельную усталость, от командира упреков не оберешься:

- Вы же тыловые крысы! Солдатам на передовой еще труднее, они жизнью рискуют, инвалидами остаются при ранении, смотрят смерти в глаза. А ты вернешься живым и невредимым к бабе в постельку. – усмехался боцман-усач. -  То-то… Ишь! Трудно ему... Устал мальчик... А в штафбат не хочешь за трусость?

Трусом быть никто не хотел. Поэтому молчали, все издёвки командира терпели, все неудобства быта.

Терпели холод и вшей, простуду и еду в сухомятку...

   Да, верно, они вернулись живыми, только не все: там, в Заполярье, немало осталось могил, в том числе и братских.

И погибли там молодые парни не только от пуль или бомбежек.

А те, кто выжил, - все простужены, больны туберкулезом, радикулитом, бронхитом, астмой,  кто-то остался глухим... Да и налёты врага тоже были.

Приказ Главнокомандующего Плаксин услышал по радио из  кабины прилетевшего с наградами самолёта. Голос Левитана торжественно известил уставших матросов о капитуляции фашистской Германии! Победа! Слава Богу, дожили!

Заросших, закопчённых,  измождённых матросов, наскоро умывшихся снегом, собрали в командирской палатке, выдали двойной паёк и водку, накормили горячими пельменями.

 Правда, сразу после короткого митинга в палатке устроили баню – это был первый выходной за 4 года! Тогда это была самая большая награда: их подстригли, побрили, выдали чистое обмундирование и постельное бельё,  а вечером устроили радостное застолье.

Не верилось, что кончились эти муки. Хотелось одного: отоспаться! Но десятого мая Плаксину приказали заступить на пост в похоронную команду: после обильного ужина от заворота кишок умерло 11 полуголодных матросов... Снова братская могила, но уже после Победы...

   Василию Плаксину повезло, хоть и с радикулитом, и с простуженными ногами, хоть и с язвой желудка, но в 1946 году он вернулся домой. Вернулся к голодной семье. Очереди в магазинах. Лимит на продукты - продуктовые карточки отменили лишь 23 декабря 1947 года.

Он опять крутил баранку (теперь уже не военных, а грузовых автомобилей) в Средней Азии, словно бы отогреваясь от северных стуж на жгуче - горячем юге, на стройке газопроводов Средняя Азия - Центр и др.

   Работал так, что почти не видел семьи, сыновья выросли без него, а маленький и умер без отца.

Жена как упала тогда от горя, повредив ногу, так и  не встала, хоть и прошло с тех пор не один десяток лет. Ногу ампутировали, а тут новая беда - паралич...

Несколько лет назад, когда Василий Ананьевич был в силах  ухаживать за женою самостоятельно, приехали они  к сыну Павлу, связисту, в Башкирию.

Но ветеран даже в День Победы не выставляет свои награды: на лацкане его пиджака  только колодки. А о войне вообще говорить не может.

- Не заслужила эта злодейка моих слов! Одни проклятия!..

              Любовь Селезнёва, член Союза журналистов
24 Лейтенант Ржевский. В степи за Доном. 1942
Владимир Репин
Над раскаленной степью кружил ястреб, наблюдая, как взвод вгрызается в пересохшую пыльную землю. Принявший взвод два дня назад лейтенант Ржевский потребовал углубить стрелковые ячейки до полного профиля и соединить их траншеей, сработать по паре запасных позиций для каждого из выделенных на взвод ПТРС и для "дегтяревых". Он понимал, что два противотанковых ружья с расчетами, приданные взводу, и гранаты с бутылками - слабый щит против танков Гота, рвущихся к Сталинграду. "Максим", замаскированный в утешение во второй, запасной траншее, взвод встретил было ропотом: только что вышел и был доведен до войск Сталинградского и других фронтов приказ Ставки ВГК № 227.

"Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование – НИ ШАГУ НАЗАД БЕЗ ПРИКАЗА высшего командования...
Таков призыв нашей Родины. Выполнить этот призыв – значит отстоять нашу землю, спасти Родину, истребить и победить ненавистного врага... Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах, штабах.
Народный комиссар обороны    И. Сталин"

Пришлось собрать взвод и пояснить, что пихать станковый пулемет в первую траншею может только не слишком умный командир: убирать его с бруствера трудно, видно его хорошо, попасть в такой, стоящий, как хряк-рекордист на ВСХВ, легче легкого. А уж если немец до первой траншеи доберется, то и пулемет потерян, и прикрыть отход бойцов во вторую некому будет.
Строевого командира, успевшего повоевать в Прибалтике и под Ленинградом, со свежей нашивкой за тяжелое ранение, бойцы слушали внимательнее, чем политрука.
- Товарищ лейтенант, а как же мы танки удержим? Я в последнем бою, еще за Доном, пулял-пулял - не берет их ружье!
- Куда целил?
- Сначала в лоб...
- Ну, тут понятно. Они ученые стали, на лоб  дополнительную плиту вешают, получается не 30, а 60-70 мм.
- Так я и в борт бил, уже когда прорывались!
- В катки, что ли?
- Обижаете, товарищ лейтенант! в борт, под башню, где боезапас.
- Бери ружье, пойдем в балочку, постреляем...

Глядя на разбитые крупнокалиберными пулями тыквы, Ржевский пояснил:
- Бой у ружья отличный, прицел не сбит. А вот ты, друг ситный, выстрела боишься, и когда за спуск дергаешь, глаза зажмуриваешь, сам того не замечая. Нет, я понимаю, грохот и отдача у него - будь здоров! Но не в белый же свет палить! Жми на спуск быстро, но плавно. Ты не должен знать, когда сорвется боёк. Вот пальнёт - и тогда моргай на здоровье! Давай еще!... Ну во-о-от: это же совсем другое дело! Продолжай, а я пока на хутор загляну. Закончишь - поговори со вторым наводчиком: вдруг и у него такая ошибка есть.

***

- Хозяюшка, мы тут на вашей бахче похозяйничали, пяток тыкв покрушили, вы уж извините. Я вам заплачу даже, всё равно деньги по аттестату отсылать некуда. Только вот продайте нам остальные тыквы. Не все, а только такие вот плоские, серо-зеленые. Жёлтый сорт не надо! И еще: сварите нам киселька, вёдер двенадцать. Даже лучше, если пожиже и несладкий - клейстер такой мучной. И лейку одолжите! Но это надо до вечера сделать! привезти-то есть кому?
- Да Стёпка на телеге подвезет. Сварю, и тыквы берите. Но деньги вперед, мне! А что ж так с аттестатом - не осталось никого, что ли?
- Отец - майор, они с мамой в Либаве были, он служил там, пропал без вести в первые дни. Транспорт санитарный с семьями немцы утопили. Так что некому мне деньги отсылать... Взвод - моя семья сегодня. А я им - отец-командир. В двадцать один год!
- Сынок, а давай я тебе борща налью? - хозяйка закусила кончик платка, пристально глядя на лейтенанта.
- Нет, хозяюшка. Я и так тут задержался, меня во взводе ждут. Вот тысяча - хватит? Мы за балочкой стоим, там, где столбы телеграфные - отправляйте Степана туда. Пусть лейтенанта Ржевского спросит.

***

К вечеру приехал Степан с тыквами и бидонами с клейстером.
- Погоди, Стёпка, мы тебе сейчас бидоны отдадим. Лейка у тебя прихвачена?
Через несколько минут бронебойщики уже поливали из лейки землю на основных и запасных позициях. У Стёпки даже губы задрожали от такого кощунства:
- Мы старались, варили, везли, а вы, значит - вот как!? Выливаете?
- Мы, Стёпа, фашистов обмануть хотим. А уж как получится - посмотрим. А вы бы уходили куда, или хотя бы в погреб спрятались, если стрельба начнется. Забирай лейку и бидоны и дуй отсюда! Спасибо!
Стёпка уехал, гремя пустыми бидонами.
- Сержант, берёшь тыквы, режешь вдоль аккуратненько, на ровные половинки, в центр забиваешь пустую консервную банку, чтобы на пару сантиметров торчала. И расставляешь их метров за пятьдесят перед окопами.
- Так банок не хватит!
- В соседнем взводе собери! Расставишь в две линии в шахматном порядке. Маскировать не надо.
- Немца дурить будем? Так они и поведутся, ищи дураков...
- Главное, чтобы им в самый ответственный момент что-то непонятное привиделось, а там посмотрим. У нас во взводе ворошиловские стрелки есть?
- Как не быть, есть, наверное...
- Уточни, собери. И охотников, если найдутся. И вот еще - городошников заядлых во взводе нет, случаем?
- В городки с фашистами играть будем?
- Ну, вроде того...

***

- Ваша задача - офицеры, унтеры. Узнать их просто - у рядовых винтовки "маузер", а у этих - автоматы. Их надо выбить в первую очередь. Ближе подойдут - бейте во фланг, влево-вправо, пехота за танками кучкуется, а меткий стрелок их и на двести метров достанет. Выгоните из-за танков - вам товарищи помогут их в поле добить. Не старайтесь непременно наповал застрелить. Не убил - так напугал! Даже если в руку-ногу зацепит - он уже не солдат, а рассадник паники. Лишний визг нам только на руку.

Прицел по дальности не переставляйте, нечего в бою время тратить. Цельте в корпус: далеко - получит в брюхо, близко - в голову. Лучше расстрелять две обоймы и ранить семерых, чем за то же время выцеливать и убить четырех с пяти патронов. Отобъём атаку - сами помрут или дострелим. А не отобъём - всё без толку, и патроны сэкономленные нам уже не понадобятся. И другим объясните: лучше стрелять в бок с ровной мушкой, чем в грудь с перекошенной. И не дёргать, не дёргать за спуск!

Городошники! Ну, про противотанковые гранаты особо говорить не буду, тут главное попасть, лучше спереди под башню - там и у механика-водителя лючок над головой, и снаряды недалеко. А вот со связками, если до них дойдет - только под гусеницу положить, как под "бабушку в окошке". Тогда есть шанс, что траки порвёт. А тут у вас опыт, я на вас надеюсь. А уж я к медали представлю, если будет возможность.
Вопросы есть?...

***

Танки, рыча двигателями, выкатывались из балки. Осталось 500, 400, 300 метров.
Ржевский разглядывал их в бинокль. Только средние, Панцер-3. Пять, семь... восемнадцать!
За танками шла негустая цепь мышиной пехоты.

- Бронебойщики, огонь по гусеницам!
Захлопали выстрелы.
Танки заводили пушками, но заметно было, что они не могли сразу понять, откуда бьют бронебойщики, и куда им надо стрелять. Тем временем один распустил гусеницу и развернулся боком, сразу получив попадание в бок - искра на броне была видна даже на солнце. Ржевский оценил преимущество ПТРС - бронебойщики стреляли споро, зло и точно; всё же магазинное ружье в обороне, где его не надо долго таскать, лучше однозарядной суперберданки ПТРД.

Вот остановились еще два танка, один вспыхнул. Пехоту стрелки сумели отсечь и положить носом в ковыль. Но и до окопов осталась сотня метров. Бронебойщики с запасных фланговых позиций лупили панцерам в борта, от которых летели длинные яркие искры. Рикошеты? И тут некоторые танки вдруг начали притормаживать и разворачиваться  вдоль окопов. Другие шли прямо, но скоро в них полетели гранаты и бутылки. Младший политрук Ерофеев, сменив бронебойщика, азартно расстреливал панцеры с фланга, в моторную группу, и попадал, попадал... Это видно было по разгоравшимся факелам Pz 3.

Один из танков все же дошел до второго бронебойщика, переехал окоп, но завертелся на месте, сбрасывая разорванную гусеницу. Бронебойщик сиганул было из траншеи, но, пробежав метров десять, снова спрыгнул в нее. А в танк уже летели бутылки, пламя плясало на броне, и падали в огонь встреченные пулями танкисты, пытавшиеся выскочить из люков.

"Вот уж точно - охота пуще неволи!" - удивился Ржевский, увидев вылезшего из окопа бойца с полудюжиной бутылок, бережно прижатых к груди левой рукой. Боец, матерясь, бежал вслед за прорвавшимися танками и забрасывал их бутылками. Убедившись, что все три горят, он побежал в окоп за винтовкой, и спрыгнув в траншею, принялся палить в выскакивающих немцев...

***

К сумеркам бой затих окончательно. Лейтенант собрал бойцов. К его удивлению и радости, во всем взводе было только два легко раненых. Ни тяжёлых, ни убитых. Потеряли одно ПТРС. Боеприпасов осталось на четверь часа такого же боя.
- Пузаков, как же ты ружье не уберёг?
- Дык, товарищ лейтенант, он, паразит, на окоп наехал, и давай елозить. А второй номер на основную позицию за патронами побёг. У меня ни бутылки, ни гранаты... Щас утрамбует - и всё! И такое меня зло взяло, такое зло, что я ему незаряжено ружжо в гусеницу и сунул, под звёздочку. Его заклинило ходом, подёргался туды-сюды, гусеница и лопнула. Я потом ружжо вытащил, но с него теперь только из-за угла стрелять. Зато трак у танка - на хрен! Дерьмовая у них сталь супротив нашей! Товарищ лейтенант, да вы не думайте, мне бы где по дороге кузню найти - мы поправим!
Ржевский еле сдержал улыбку:
- Ладно, Пузаков! За утрату оружия - выговор тебе!
- Есть, товарищ лейте...
- А за уничтоженные танки - благодарность!
- Служу Советскому Союзу!
- Сержанты! Как только окончательно стемнеет, танки, что просто подбиты - сжечь! Чтобы ночью не вытащили. Разделитесь на команды, ориентиры на "свои" танки наметьте заранее. Перед этим - распотрошить! Оружие, патроны, гранаты, бинокли, паёк, карты. Да не игральные, Рождественский, нечего хихикать! И документы.

К полуночи подошел ротный. Ржевский доложился по танкам и потерям, попросил подкинуть патронов, бутылок КС и гранат.
- А во втором взводе немцы бронебойщиков после нескольких выстрелов накрыли из пушек:  сушь, пыль от каждого выстрела над позицией столбом, хоть дульный тормоз снимай. А без него плечо вынесет отдачей. А у тебя как?
- А я перед ячейками ПТР землю жидким клейстером пролил, пыль коркой схватилась и засохла.
- А мне почему не доложился?
- Проверить надо было. Теперь знаю - работает.
- А танки у тебя почему вдруг стали борта подставлять?
Ржевский рассказал про противотанковые тыквы. Ротный только головой покрутил:
- Ну, это ты учудил! А ведь здорово вышло! Купились фрицы...

В степи зарычали двигатели, потом грохнула пара взрывов, поднялись языки пламени, захлопали выстрелы.
- Лейтенант, что у тебя там? - встревожился ротный.
- Не иначе как мои сержанты решили немецкие тягачи-эвакуаторы дождаться и сжечь всё сразу! Ухари...

***

Чуть свет вместо ожидаемых Юнкерсов затарахтел мотоцикл. Капитан, не слезая с седла, крикнул:
- Кто тут лейтенант Ржевский?
- Ну, я!
- Капитан Вольский, из штаба дивизии. Ваш ротный передал: снимаетесь, уходите! Они уже на большак потянулись, приказ на отступление у него на руках. Комдив сам поздравил с успехом, велел наградные документы готовить. Быстро соберетесь - догоните!
- Да ладно, товарищ капитан, успеем. Как там Тимофей, все так же вокруг комдива нашего кругами ходит?
- Тимофей? А что ему сделается? Ходит.
- Усы не сбрил?
- Усы? Да ты что, лейтенант, проверять меня взялся? Нет у Тимофея никаких усов! И не было!
Ржевский дважды выстрелил капитану в грудь:
- Тимофей - штабной кот, любимец комдива!
Подскочил Рождественский с трофейным автоматом.
- Гляди, сержант! Двадцать километров от Сталинграда, а у него на галифе ни пылинки! У нас даже рации нет, с полком связаться не можем, а этот хрен поздравление от комдива передает! Коз-з-злы, ну какие же козлы!!!

Ситуация была аховая: патронов почти нет, отступать без приказа нельзя, держаться нечем, фланги открыты, комроты и два неполных взвода браво маршируют к Сталинграду на расстрел в соответствии с приказом "Ни шагу назад!"

Через полчаса в небе затрещало, и за окопами сел связной По-2.
- Где командир?
- Я командир!
- Получи  пакет, лейтенант, распишись и вали отсюда! Приказ на отступление, отходим на внутренние рубежи обороны, немцы выходят к окраинам города.
Самолет разбежался, пару раз подпрыгнул  и взлетел.
- Сержант, кто у нас на мотоцикле гоняет? Живо в седло - и за ротой. Тормозни их, пока не догоним, у них приказ липовый! Настоящий у меня. Взвод, выходи строиться!
25 Тонечкина капель
Ирина Шабалина
Весна 44-го была ранняя.
  И капель звенела  на все голоса.
 Даже в полевом госпитале умудрялась звенеть,  с деревянных навесов соскальзывали сверкающие капельки.

Тонечке тогда и восемнадцати не  было. Годок она себе прибавила, только бы в госпиталь приняли.
 На всё была готова – убирать, перевязывать, еду подавать, мыть. Да больше ничего ей и не доверяли. На поле боя не пускали, щадили. Девочка же совсем.Тростиночка.

 А девчонки – медсёстры отважные, санинструктора -  ходили. Вернее, ползали. Сколько бойцов вытащили! А сколько их самих полегло! И подруга её, Верочка, погибла недавно. Так и затихла рядышком с бойцом, которого тащила на себе. Так и похоронили их вместе.
 Долго их Тонечка оплакивала. Пока не пришёл ОН.

Андрей пришёл сам, поддерживая окровавленную, висящую плетью руку.
 Тонечка встретила его первой, потому что до него, как до легкораненого, дела не было измученным хирургам и медсёстрам. В первую очередь оперировались тяжёлые, со страшными открытыми ранами бойцы. Но даже и для них обезболивающих не хватало. Что уж говорить о легкораненом? Подумаешь, руку насквозь прошило осколком. Тонечка сама его перевязала как смогла и. . . потеряла голову.
 С той минуты она ходила за ним, как привязанная, а когда до него дошла очередь идти в операционную, изнывала от тоски и сострадания у тонкой брезентовой стенки, слыша его мучительные, сдавленные стоны.  Но боль он переносил мужественно, за что его даже похвалил грозный хирург Пал Палыч, а Тонечка за брезентовой стенкой возгордилась.
 Стояла, не помня себя, и у тонкой стенки его «палаты», пока сердитая старшая медсестра  Нин Иванна не прикрикнула на неё.
 Но заниматься делами Тонечка не могла,всё валилось из рук, и, почему-то подобревшая, Нин Иванна, украдкой смахнув слёзы, разрешила девушке ухаживать за Андреем.
 Для Тонечки - словно солнце взошло. Она подносила Андрею еду, даже с ложечки пыталась кормить его,  пока он не сказал, что в его левой руке ложка вполне помещается.
 Она делала уколы, перевязывала, а вся  «палата» легкораненых следила за ними с улыбками.
 Но были и недобрые взгляды, усмешки, и зависть.
 Особенно  отличался в подбрасывании издёвок и  сальных шуточек противный толстый Стёпка, который ещё за неделю до того, как пришёл Андрей, пытался «ухаживать» за Тоней.   Но Тоня упорно его не замечала.
Даже сальных шуток не слышала. Но зато Андрей слышал. А когда Стёпка, за спиной вошедшей Тони, изобразил непристойные движения, мерзко улыбаясь, и прошипел: « А я бы не стал долго смотреть  на цыпочку, на всё согласную, а давно бы. . .» ,
Андрей молнией метнулся к обидчику и  кулаком здоровой  руки со всех сил врезал по ненавистной ехидной морде. Завязалась потасовка.
 Едва растащили противников. А Тонечке, сердитая Нин Иванна, заходить в «палату»,запретила.
  Но девушка это легко стерпела, потому что  поправлявшийся Андрей уже мог выходить и, несмотря на запрет, они убегали тёплыми вечерами в соседнюю рощицу, где бродили, не помня себя.
 Андрей здоровой рукой обнимал худенькие плечи мед.сестрички, а потом  привлекал к себе и целовал исступлённо, задыхаясь от нежности, И шептал: «Тонечка, Тонечка!»
Другие санитарки и медсёстры смотрели на Тонечку искоса. Кто-то ехидничал, кто-то говорил, что нельзя себя девушкам так вести, а то. . .
 
«А то» было тайным,щемящим, зовущим и стыдным, а из-за этого ещё более манящим.
 И чем больше было шёпота и намёков, тем более манило запретное прекрасное.
 Но однажды сердитая Нин Иванна пригрозила: «Смотри, Тонька! Отправлю тебя в тыл с «тяжёлыми»! Доиграешься со своим!».
 Тоня сначала поплакала, а потом словно в омут с головой кинулась, отбросив все предосторожности. Словно вопреки всем намёкам и нравоучениям, шепча себе в оправдание: «Да какой стыд?  Война ведь! А если нас завтра... И я не узнаю ЭТОГО...Люблю я его!»
И набравшись уверенности, отчаянно позволяла по вечерам всё более смелые ласки любимому,и поцелуи становились всё горячее.

И вот уже замаячил на рассвете давно примеченный, уже просохший стожок и закружились все звёзды, свиваясь в немыслимые узоры и не осталось ничего в мире – ни войны ,ни тыла, ни подружек, ни грозных начальников – а только они вдвоём, и губы и руки ненасытные, и огромное, всепоглощающее счастье. . .

Наутро она не могла спрятать сияющих глаз. И вдруг прекратились все упрёки и нравоучения.
Или Тонечка перестала их замечать? Счастье её было так велико, что выплёскивалось на окружающих. И хотя вокруг по-прежнему были боль, кровь и стоны, Тонечка с утроенной силой работала, хотя и не высыпалась счастливыми ночами.  А любовь поддерживала, придавала сил.
Но счастье не может быть вечным, тем более на войне.

 Как выздоравливающий легкораненый, Андрей уже готовился к выписке и отправке на передовую, громыхавшую боями совсем близко.
 Уехал он очень быстро, едва попрощавшись с плачущей девушкой, словно сбежал. Только бы не отправилась вслед за ним, в страшное месиво боя.
 Несколько дней она бродила, словно тень, принималась за самую тяжёлую работу, только бы не думать, не рваться туда, где громыхала  взрывами и  сверкала зарницами боя передовая.
 Госпиталь передвинулся ближе к линии фронта, снова стали привозить стонущих, окровавленных тяжелораненых, и в один чёрный день привезли его.

Тоня сразу узнала Андрея, хотя он был весь в грязи и в крови.
 Без сознания. Крича что-то несвязное, Тонечка бессмысленно суетилась вокруг, пытаясь закрыть его страшную, зияющую рану, перевязать, пока её не оттащили. Быстро унесли солдата в операционную, у стен которой Тоня, задыхаясь от слёз,  молилась, призывая  на помощь всех святых, пока не вышла  хмурая Нин Иванна и не оттащила её, бьющуюся в истерике, прочь.
 Андрей умер, не приходя в сознание.
Тоня почти не помнит, что было дальше, почти не помнит похорон, как и кто добился, чтобы её Андрея похоронили не в братской могиле, а отдельно.
 Помнит только, как лежала на  влажном холмике земли, обнимая его руками.
Тонечку вскоре отправили в тыл, как она ни сопротивлялась.  И все дни и месяцы в тылу, тянувшиеся унылой чередой, Тонечка помнила плохо. Словно всё было не с ней.
 
Даже тяжёлую беременность с токсикозом, когда она изнемогала от тошноты и рвоты.
И голод. И тяжёлую работу. И мучительные роды.
 Всё в зябком, сером тумане. И только когда родился сынок, её Андрюшенька -  всё посветлело. Её счастье, боль, надежда – Андрей Андреевич. Появилась цель – накормить, сберечь, вырастить.  Рассказать о том, каким  героем был его отец. 
 Когда отгромыхала война, вернулась с сыном вместе  в те самые места, где цвело её сумасшедшее счастье, а потом волком выло чёрное горе.
Поселилась в ближайшей деревне, где и прожила оставшуюся жизнь. Рядом с любимой могилкой.
 Сначала сама за ней ухаживала, а потом школьники и власти местные. Так облагородили!А в новом веке часовенку рядом построили.
На могиле её Андрюшеньки  - памятник: раненный боец с гранатой в руке.
Работала в колхозе, не покладая рук, все годы.
 Вырос, выучился и уехал в далёкий город сын Андрей.Редко приезжает теперь к маме.
Внуки выучились, университеты закончили. Тоже там с бизнесом этим, модным,закрутились совсем. Звали к себе жить. Да куда уж она поедет от родной могилки!
  Правнучка тоже есть, но редко. . . редко приезжает! Учится. Экзамены тяжёлые.   Надежда. Кровиночка. . .

Баба Тоня вытерла струящиеся по морщинистым щекам слёзы. Ну, хватит.
 И хорошего много было! И внуки у неё, и правнучка!  А капель-то как звенит!  Неудержимо потянуло туда, за околицу, к солдатским могилкам.
 Баба Тоня с трудом поднялась и побрела к обелискам. Идти было всё труднее и труднее, хотя и дорожки были чищенные, следили за ними.
 Но что-то жгло и давило в груди, заставляя  постоянно останавливаться.
 Но вот и до боли родная могилка с памятником её солдату.
 А снежок-то и здесь уже подтаял.
 Баба Тоня, облегчённо вздохнув, прижалась к памятнику, но потом, подчинившись неумолимо влекущей её силе, сползла на оттаявшую плиту.
 Так вдруг спокойно и хорошо стало! И баба Тоня, обняв плиту и холмик из последних сил, прошептала: «Да,Андрюшенька! Да, родной!Зовёшь? Иду я! Иду!»

 А с  сосулек, что под крышей часовенки,  сверкая под солнцем падали  тяжёлые капли.
 И звенела капель!
26 Чёрные сухари. Сокращённый вариант
Ирина Шабалина
Май 41-го года  выдался солнечным и тёплым.
 
  Белой кипенью цвели яблоневые и вишнёвые деревья в питомниках Тимирязевской   Академии, где училась Машенька.
 Девушку радовало всё – и синева неба, и яркое солнце и раннее тепло, и подруги – сокурсницы.
 Единственным, что немного огорчало и пугало Марусю –
была предстоящая сессия, которой она очень боялась, хотя и училась хорошо. Но вид строгих преподавателей и, особенно, декана  - просто вводил её в ступор. Почему она так перед ними робела, Маруся объяснить не могла.
Поэтому такой пугающей неожиданностью для Маши оказался  вызов  в деканат. У девушки просто ноги подкосились от ужаса, когда смешливая кареглазая соседка Зойка протянула  ей казённое извещение с приказом – «Студентке Абашкиной  М.А.  срочно явиться в деканат с 14-ти до 16-ти часов.»
 Страшная бумажка  была увенчана витьеватой, размашистой подписью самого декана! Не зная , что и подумать, вспоминая все свои явные и тайные промахи, Машенька, на негнущихся ногах, подошла к тяжёлой, из светлого дерева, украшенной массивной витой ручкой, двери деканата.
 Робко постучавшись и замирая от страха, девушка открыла дверь и шагнула в просторную комнату. Как в пасть ко льву.
«Здравствуйте, Мария !» - послышался приятный баритон. Машенька, наконец-то,смогла поднять полные ужаса огромные глаза и увидеть восседавшего  за  огромным тёмным столом такого же массивного  и темноволосого декана, одетого в строгий чёрный костюм.
 Вопреки всем её опасениям, декан ласково улыбался ей.
 «Здравствуйте. . .» - пролепетала Маша пересохшими губами.
 «Будьте добры, Мария, пройдите по дорожке и повернитесь.»
 Ничего не понимая, Маша пошла по  дорожке, которая тянулась до стола.
 «Ну смелее! Теперь повернитесь и идите обратно!»
 Маша резко повернулась, и её длинная и толстая коса тяжело взметнулась  и обвила талию девушки.
 Декан даже крякнул от удовольствия: «Ну , хороша! Подходишь!»
 Ничего не понимая, Маша снова повернулась и взглянула на декана, при этом коса её снова колыхнулась и  обвилась змейкой.
Декан снова одобрительно крякнул.
«Знаете, Машенька, к окончанию учебного года мы ставим спектакль про Стеньку Разина. По мотивам народной песни Нам нужна исполнительница роли персидской княжны. Делать тебе ничего не нужно будет. Просто сидеть рядом со «Степаном»,  а в конце песни он тебя поднимет и бросит в «Волгу» - девчата голубые ткани будут колыхать. А там тебя так мягонько поймают на мягкую перинку. А предложил тебя на эту роль как раз сам «Степан». Он старшекурсник. Где-то тебя увидел. Видно понравилась.»
 Декан снова улыбнулся.
 «Ну, решено? Ладушки! Репетиция завтра после занятий. В 16-00!»
 
 На следующий день Маша едва дождалась конца занятий и помчалась на репетицию в актовый зал.
Там уже собрались почти все – «Дружина Степана», парни одетые в старинные русские костюмы воинов,и он сам – высокий, статный русоволосый  парень, с улыбчивыми голубыми глазами. Костюм русского воина шёл ему невероятно.
 «Степан Разин» был очень красив!
 Конечно, Маша не раз  видела этого студента. И в учебных корпусах и в общежитии и в питомниках. Но как все старшекурсники, он казался надменным и  неприступным. А тут он весело улыбнулся Маше и сказал, -  «Привет, моя княжна!», -  а потом протянул руку и помог взойти на палубу «струга», с изящным, по лебединому изогнутым носом и белым парусом над «кормой».
 Все декорации уже были готовы и выглядели очень красиво.
 Хор дружным многоголосьем затянул «Из-за острова на стрежень. . .»
 Маша сидела рядом со «Степаном» , которого звали ,на самом деле, Николаем. Мощное звучание хора всё нарастало. И вдруг Степан подхватил её на руки и под слова  « и за борт её бросает» на самом деле бросил со «струга».
 Маша закричала от ужаса, и всё это вышло очень естественно и правдоподобно.
 Чьи-то сильные руки подхватили её, смягчили падение, и Маша упав на мягкий матрас , совсем не ушиблась.
 Все вокруг аплодировали.
 В жизни Маши это были первые аплодисменты. Подошёл декан, который и был режиссёром этой постановки и пожал Маше руку.
 Но главное, к ней подходил её «Степан», улыбающийся, красивый. Он тоже пожал Маше руку и похвалил : «Ну что ты за молодец!» И всё это было так приятно и волнующе!Каждый день она с радостью ждала репетиций.

И вот, наконец-то настал день концерта.
 Перед спектаклем Машу нарядили и причесали особенно тщательно.
 Подвели  карандашом и оттенили Марусины  и так огромные и выразительные глаза.  «Жемчужные» и «золотые» нити переливались на её длинных, густых, полураспущенных  волосах. Помогли одеть восточный наряд.  Машенька была очень красива.
 Не менее красивым был и «Степан».
Снова запел хор, действие разворачивалось своим чередом.
 «Степан»  поднял свою княжну на руки и вдруг властно, по-настоящему, по-мужски , поцеловал в губы и только после этого бросил за борт.
 Маруся завизжала изо всех сил и искренне.
 От негодования, от неожиданности, от стыда.
 Поцеловал!  При всех! Как он посмел!
 Это был первый поцелуй в недолгой Марусиной жизни.
 Зато успех спектакля был потрясающим, публика разразилась овациями, криками «Браво» и «Бис».
 Но пунцовая от стыда и негодования Машенька убежала, даже не выйдя на поклон.

 Целый месяц она дулась, избегала встреч с Николаем, который бродил под окнами общежития, носил цветы к дверям её комнаты.
  Но Маша упорно не выходила на его зов. Как она пожалела об этом  позже!  Столько времени потеряла!
 А тут ещё и сессия закружила, которую Маша так боялась. Но сдавала её успешно.

  Сессия закончилась. Так и не позволив Николаю проводить себя, Маша уехала к родителям в подмосковное село Лучинское.

 Маруся ещё  гостила у мамы и отца, когда ярким солнечным утром из радиоприёмников на всю страну прогремело страшное известие. И Марусино счастье закончилось. . .

 Узнав о войне, Маша помчалась в Москву.
 Её не волновало, что будет с практикой, с учёбой. Ей только хотелось увидеть Николая! Немедленно!  Пока не случилось непоправимое!
 Когда Маша примчалась в Академию, там повсюду сновали озабоченные встревоженные люди.
 Паковали ящики, собирались вывезти и спрятать самое ценное. Студентов – старшекурсников видно не было – всех отправили на военные сборы и курсы.

 Кое-как узнав у суетящихся людей, где проводятся курсы, Маруся поехала туда.
 Еле прорвавшись на территорию военного училища, Маша долго искала Николая в толпе призывников, её постоянно окрикивали, пытались вывести, но она, с умоляющими, полными слёз глазами упрямо не выходила, а только повторяла заветные имя и фамилию и спрашивала, спрашивала. . .
 И вот, наконец-то, Николай вышел. Не сдерживая слёз, Маруся бросилась к нему, обняла, прижалась и горько разрыдалась на его груди.
 Николай покрывал поцелуями её лицо волосы, руки, что-то шептал горячо и нежно. Маша уже никого не стеснялась. Их поцелуи были долгими, но горькими.

 Практику в Академии не отменили.По утрам Маруся работала в питомниках, а вечером, до введённого «комендантского» часа они бродили с Николаем по растревоженным улицам, или, по тревоге, спускались в метро, где сидели , тесно прижавшись друг-другу.
 Несмотря на весь ужас происходящего, Марусе было хорошо и спокойно рядом с Колей.
 А по ночам они время от времени дежурили на крыше, сбрасывая противно жужжащие «зажигалки.»
 Но пожары , несмотря на дежурства, всё же начались.

 Москву уже было не узнать.
 Её улицы ощерились развалинами взорванных домов, чернели глазницами пожарищ. По ним, и по площадям грохотала бронетехника.

 В одно из воскресений Маша, еле оторвавшись от Николая, уехала в Лучинское. Провожали на фронт отца.
 Весело заливалась гармошка на станции, но все плакали.
 Надсадно, пугающе завыла мама , уткнувшись в гимнастёрку отца. Её, еле-еле, оторвали от мужа.
 Плакала Маруся, прижавшись к отцу, и маленький братик Вася, вцепившийся, как клещами – ручонками в отцовскую ногу.
 Брат Лёша – подросток, мужественно сдерживал слёзы и только хмурился.  Отец весело прокричал – « Ну, что вы меня хороните раньше времени?» - и встал на подножку товарного вагона.
 Маруся напоследок поцеловала отца в колючую щёку, вдохнула запах крепкого табака и чего-то родного, домашнего, отцовского, и её оттеснили от вагона.
 Какое-то время она бежала за поездом, отчаянно махая рукой, в толпе, но поезд набрал ход и исчез вдали.
 Больше Маруся отца не видела никогда.

 А через два месяца она так же провожала Николая. Но уже в Москве.
 Так же бурлила привокзальная площадь, плакали матери жёны и дети.
 Весело заливались гармошки и духовые оркестры.
 Маруся шла, вцепившись в руку Николая. Она не хотела, не могла его отпустить. Коля осторожно разжал её руки.
 Надо было идти в колонну, на построение. Нежно поцеловал запрокинутое, залитое слезами лицо и сказал: « Ты моя невеста! Слышишь – невеста! Сразу после войны, как только я приду – мы поженимся! А тебе задание – копить к нашей свадьбе чёрные сухарики. Такие, как я люблю. Надо же нам будет чем-то угощать народ на свадьбе? Гостей будет много, а обещают – голод. Копи, родная, сухари. И сахар! Они будут вместо пирожных! А уж со спиртом мы разберёмся! Все напоим!Не плачь, родная! Жди!  Я скоро! Готовься к свадьбе!»
 Он ещё раз крепко поцеловал её и побежал к колонне.

Похоронки пришли так же быстро и в той же последовательности, что и проводы на фронт.
 Сначала на отца.
 В самом начале зимы. По первому снегу.
 Маруся сначала пыталась успокоить катающуюся по полу и безумно воющую маму, а потом начала рыдать сама.
 Отец погиб под Смоленском. Точнее, тяжело раненый в грудь, умер в госпитале.

 Маша проплакала неделю и днём и ночью, а потом вернулась в Москву, где нужно было дежурить, сбрасывая с крыш «зажигалки», копать окопы и оборонительные сооружения на окраинах Москвы, ставить огромных чёрных «ежей» и . . .ждать писем от Николая.
 А так же, конечно, сушить и копить чёрные сухари.
От каждой своей пайки хлеба Маруся заботливо отрезала несколько кусочков, подсолив, заботливо сушила в остывающей печке и складывала в вышитый белый полотняный мешочек.
 Скоро один мешочек наполнился, Маруся принялась наполнять другой, хотя пайки хлеба становились всё меньше.
 Письма Николая – треугольнички, сначала приходили часто. Маруся читала и перечитывала  их, а потом носила на груди, под платьем, у сердца, до следующего треугольничка.
 Николай писал ей, что его родители давно погибли, и что она - единственный, самый дорогой и близкий человек.
 Писал, что на фронте тяжело, но они всеми силами стараются остановить врага, что скоро война закончится, он приедет, и будет их свадьба.
 Маруся отрезала ещё больше кусочков от  своей пайки и сушила, сушила. . .

Похоронка пришла вскоре после Нового года, который встретили грустно и голодно.

 Письма тогда уже перестали приходить, и Маруся плакала по ночам и в мучительной тоске и тревоге ждала почтальоншу, заглядывая ей в глаза.
 Почтальонша, коротко и отрицательно мотнув головой, пробегала мимо, а в тот чёрный день января остановилась возле горестно замершей Маруси и, молча,  протянула казённый конверт.
 Маруся уже не плакала. Наверное, слёзы кончились.
Она, так же молча, взяла конверт беззвучно прочитала и, повторяя одними губами : «Погиб смертью храбрых. . . Смертью храбрых. . .»- ушла в свою комнату, присела на стул и словно окаменела.
 Её подружки плакали вокруг, а она только раскачивалась и повторяла , как молитву: «Смертью храбрых, смертью храбрых. . .»
Когда принесли её пайку хлеба, она всю её разрезала на кусочки, засушила в печке, и сложила в белый, с вышивкой, пакет.
 И на следующий день она не съела ни крошки , а снова засушила всю пайку.

 Очнулась она только на третий день, когда плачущая Зойка кричала  ей:
 «Маруська! Очнись! Надо есть, надо пить, надо жить! Для чего ты сушишь сухари?  На свадьбу? Какая свадьба, если ты умрёшь с голоду! Сколько похоронок -  ошибок! Вдруг он придёт – а ты умерла с голоду! Что он делать будет?!»
 Маруся посмотрела на Зою сразу прояснившимися глазами:
 « Конечно, ошибка! Конечно, Коля придёт! Он же обещал! И свадьба будет!»
 Она схватила кусок хлеба и с сахаром, заботливо подсунутый девчонками и жадно начала жевать, запивая кипятком.
 Девчонки обрадовались и решили – тоже помогать Марусе сушить сухари.

 Это было, как надежда, как заговор :
 если насушить побольше сухарей, солдаты вернутся, любимые...
 И Николай, и Андрей и Виктор.   И многие другие.
 И будут свадьбы. Много свадеб. А на столах будут – чёрные сухари с сахаром и чай. Много-много кипятка.

 Вскоре всё общежитие дружно сушило сухари.
 И надеялось, и верило, что они, их солдатики, вернутся.
 А за окнами грохотали взрывы, а фашисты совсем близко подошли к Москве, и уже заняли родное Лучинское.
 И тощий,длинный фашист ворвался в родной мамин дом и заорал: «Матка! Млеко , яйки!»
 Но Маруся пока не знала об этом, потому , что каждый день рыла и рыла окопы под Москвой, остервенело, не помня себя, стачивая в кровь ладони.
 И однажды её накрыло взрывом, швырнуло на дно окопа, засыпало землёй.
 Еле живую, тяжело контуженную  Марусю откопали подруги, увезли в госпиталь.
 А потом, навещая в палате, говорили Маше наперебой, что сушат сухари и ждут.

 И вскоре – первая радость!
 Фашисты не прошли!
 Были отброшены от Москвы, отступили, разрушив любимый Ново–Иерусалимский собор, и тысячи других церквей и зданий.
 Но ушли!
 И война была сломлена!
 И чёрной, рычащей нечистью отползала всё дальше и дальше!

Маруся , выйдя из госпиталя, и окрылённая надеждой продолжала ждать и верить.

 И вот, наконец-то, в мае сорок пятого года вновь зацвели яблони и вишни в питомниках Тимирязевской Академии.
 Зазвучали победные залпы и салюты и начали возвращаться  эшелоны с  победителями.
 Маруся  каждый  день ходила встречать эшелоны и ждала и верила.

 И вот, однажды, в её комнату зашёл возвратившийся с войны незнакомый солдат.
 Он тихо поздоровался, сел напротив Маруси и протянул ей  обрывок письма  с бурыми пятнами на нём, на котором до боли знакомым почерком было написано:
 « Маруся, любимая ...»
Солдат тихо сказал:
 « Друг Николай не успел дописать.Уж как он любил тебя! После боя из гимнастёрки его достал.  Сберёг. С  почестями похоронил твоего Николая, как героя!
 Не сомневайся! Под Орлом его могилка.
 Объясню потом, как доехать. Даже проводить могу. Ведь ты – невеста героя и друга. А вот его ордена и медали.  И фотографии. . .»
 Маруся молча взяла ордена и снимки. С них задорно улыбался её любимый, в гимнастёрке, брюках - галифе и пилотке, рядом с боевыми товарищами.

 Маруся опять не могла плакать. Только невыносимо жгло сухие глаза.
 Она  сказала:
 «Спасибо, солдат! Погоди! На вот забери! Колины , любимые. . . Вкусные. Для него сушила. Кушай на здоровье!»
 И протянула ему два первых, белых пакета, полотняных, с вышивкой. Приготовленных на свадьбу.
 Солдат поблагодарил и ушёл.
 Маруся долго смотрела вслед ему из окна, ещё не в силах проститься с надеждой.

 Ещё раз посмотрев на фотографии и окровавленное письмо и спрятав их опять под платье, на своей груди, Маруся собрала ещё несколько пакетов с сухарями и вышла из общежития.
 Вокруг ярко сверкал и пел победный май.
 Синее небо, жаркое солнце.  Как тогда в 41-м, когда ещё был жив её Коля. И целовал её, бросая со «струга».
 Никогда больше не поцелует...
 А у Маруси было черно на душе и в глазах.
Эти пакеты Маруся отнесла в госпиталь. Пусть раненые солдатики погуляют на их «свадьбе».
 Да! Она всегда будет теперь женой Коли!
 Она так решила.
 Вновь и вновь она возвращалась за мешочками, пакетами и раздавала возвращающимся с победой солдатам.
 Кто-то смотрел на неё с недоумением, кто-то с радостью, а потом с болью, увидев в ответ пустые, сухие до рези глаза. . .
 На вопросы Маруся отвечала коротко:
 « Погуляйте на свадьбе. . .»
 А потом, словно спохватившись – «Помяните. . .»
И  ещё много было  - сухарей.
 Их, с Николаем, свадебных. . . горьких, чёрных сухарей
27 Если б не было войны
Светлана Тен
- Какой была бы наша жизнь, если бы не было Великой Отечественной войны? – задаю вопрос девятиклассникам на уроке мужества.
 

- Выходных бы на 9 Мая не было. И тогда кирдык шашлычкам с водочкой и пивком. И бабуля с родоками  на даче ничё бы не посадили, - с нарочитой печалью в голосе умозаключил курчавый рыжеволосый Порошин.
Девятый «а» зашелся раскатистым хохотом.


Мне стало грустно. Не от того, что хорошенькие пресытившиеся девочки и мальчики в узких джинсах и коротких юбках не осознают масштабы и последствия той кровавой мясорубки, того вселенского несчастья, в один миг обрушившегося на миллионы людей, оставив после себя горькое эхо, а от того, что весельчак Порошин  отчасти прав.


Для большинства обывателей День Победы давно превратился в набор ритуалов: георгиевскую ленточку привязать к автомобильной антенне или к лацкану пиджака. На заднее стекло наклеить стикер  «Спасибо Вам, что мы войны не знали!»  Садоводы, в народе называемые «садистами» ( от слова «сад», конечно) будут ковать свою победу на участках и дачах в битве за урожай. И так каждый год. Монотонно. Равнодушно. Предсказуемо. И лишь немногие из нас пойдут на парад, на митинг, к вечному огню, чтобы действительно вспомнить, поклониться, помолчать.


- А если вдруг случится Родину защищать? Возьмете в руки оружие?
Единодушным хором покатилось:

- Конечно! Возьмем и мочить будем до последнего гада!

И только обычно немногословный отличник Женя Иванович встал и произнес хлестко, словно выстрелил из орудия:

- Героями быть хотите? А посмертно хотите? Чтобы ваши матери и отцы оплакивали вас до конца дней своих. Чтобы дети ваши никогда больше не увидели вас. А если повезет, вы вернетесь живыми или наполовину живыми. Инвалидами. А по ночам еще долго вам будут сниться оторванные, окровавленные части тела, раскуроченные животы и истошные нечеловеческие крики. А вспоминать вас будут только в День Победы. Идите, мочите! А я жить хочу долго и счастливо!

Возбужденный, он тяжело опустился на стул и стал вглядываться сквозь окно в серые, угнетающие майские тучи.


В классе повисла свинцовая тишина.
Дети ошарашено смотрели на Ивановича. Его прозаическое «я жить хочу» разрушило до основания их легкомысленно героическое «мочить».
Женя Иванович отчасти знал, о чем говорил. Он из семьи военных, из семьи воинов. Не трусов. Поэтому и пошел против всех. Война забрала у него двоих: прадеда и отца. Прадед пропал без вести еще в сорок втором, отец погиб в две тысячи восьмом в Цхинвале. Женьке было тогда только десять.
С тех пор он ненавидит войну, ненавидит воинов и оружие. И не хочет быть героем. Никогда.


- Трус! – раскромсал тишину презрительный выкрик маленького худосочного Волкова.

Иванович холодно посмотрел на него, оскалился белозубой ухмылкой, встал, подхватил сумку и демонстративно вышел из класса.


- Сам ты трус! – бросила в Волкова злые глаза красноволосая с черными прядями смазливая Лера Холодова. – Я тоже жить хочу долго и счастливо. Тебе надо, ты и воюй!

- А Родину кто защищать будет? Мать твою, бабушку, сестру? Иванович вот не хочет, потому что трус! – не унимался Волков.

- Волчок, это ты здесь такой смелый. Я посмотрю, в какую сторону ты подорвешься, когда тебя калашом прошивать будут! – ехидно скривил рот разбитной,  в широких штанах, с тугими дредами растаман Логунцев.


В классе произошел раскол: одни готовы были «мочить до последнего гада», другие хотели «жить долго и счастливо», третьих вообще не интересовала вся эта возня, они жили здесь и сейчас. Конфликт грозился перерасти в настоящие военные действия. Воздух наполнился ненавистью, злобой, агрессией.
Долгожданный звонок с урока положил конец междоусобице в девятом «а».
Жизнь вернулась в обычное русло: ликующие дети выбегали из кабинета с восторженным гиканьем, жадно глотая воздух воли, освобождаясь, пусть и на время, от каторги обучения. Впереди целых четыре праздничных дня, и оторваться надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно проведенное время.


С годами я все чаще задаю себе вопрос: что было бы, если бы не было войны? Той войны, Великой Отечественной, Второй мировой? Если бы не было войн вообще? Утопия?

За последние пять тысяч лет только двести пятнадцать были без войн! С началом каждого века люди верили, что эти сто лет пройдут без насилия и ада, что человечество больше никогда не возьмет в руки оружие. Человечество начнет, наконец, созидать, а не разрушать.

Однако войн не становится меньше: Северный Кавказ, Ближний Восток, Африка, Азия, Украина...

И количество человеческих жертв только растет, как и жестокость военных действий. История дает уроки, а мы не усваиваем эти уроки, всякий раз получая  жирный "неуд". Почему люди постоянно воюют друг с другом? Причина войн в социальных условиях или в сущности человека - его агрессии, зависти, жадности? Экономика (бытие) определяет сознание. Мы - рабы потребительской экономики, подчинившей наши силы и мысли. Мы стремимся ко все большему комфорту, упражняясь в алчности, зависти, тщеславии, нелюбви.
В мире идет жестокая война за товар, рынок, комфорт, удовольствия. Отнюдь не борьба за выживание. Самое страшное, что войны уже давно ведутся не ради победы, а исключительно ради удовлетворения чьих-то личных интересов и амбиций.


Если бы не было той войны, может, уже не было бы и самой России. Той России, о которой вообще стоит говорить, забывая о том, что мы плохо знаем ее историю, косим от армии, всякий раз проклинаем эту страну. Страну богатых и бедных, больных и здоровых, сильных и слабых. Страну красивую и уродливую, но все равно любимую и единственную, потому что здесь ты свой, родной, а там – чужой, просто турист.

Если бы не было той войны, то, как это не парадоксально звучит, мы с вами оказались бы значительно хуже, чем мы есть.


9 Мая каждый год напоминает нам об аде на земле, о страшном, жестоком дыхании войны – отвратительном порождении разума (или все-таки безумия?) и рук человеческих ( много ли человеческого в тех руках?). А в нас много ли человеческого осталось?


Самая большая война начинается в нас самих. Всю жизнь человек борется с врагом и главный враг - ты сам. Каждый ли может победить в этой борьбе?
Человек настолько слаб, что давно проиграл себе. Его жизнь навсегда отравлена войной. И главный симптом этой болезни – привычка к насилию, безнаказанное уничтожение себе подобных, потому что «война все спишет». Выбрав такую свободу, человек назначил себя Богом, забывая, что без Бога он просто искра, вспыхнувшая и погасшая.


А может, войны посылаются  самим Господом Богом (как посылается всё и всегда, только мы редко об этом вспоминаем). И не в качестве наказания, напротив — как единственно возможное спасение. Просто недуг нашего общества настолько смертельный, что лечить приходится радикально.


9 Мая страна посмотрит на себя в зеркало и подумает, что она еще о-го-го. И что, если бы вдруг сегодня…то мы покажем всем кузькину мать! Но ведь сила не в силе, сила в правде. А правда в том, что человек рождается в любви и для любви.  Не для войны. Нам бы только научиться любить.
28 А я тебя помню!!!
Марта Лазовская
-Бабушка, почему ты мне никогда не давала играть с куклой, сидящей на комоде?
- Потому что, радость моя,это не игрушка и даже не сувенир. Это что-то вроде памятника, а с памятниками не играют.
-Разве такая красивая кукла может быть памятником?
-Да, если это памятник первой любви.

                                 ****
          Шли первые месяцы войны...

- Сегодня через село проходили наши солдаты. Ты видел? Отступление... - чуть слышно проговорила девушка
- Да,видел... Но это не отступление. Не верю, не хочу верить, что мы отдаём свою территорию врагу, - также тихо, но твёрдо, проговорил парень - Они просто шли на переформирование. Знаешь, я обратился к их командиру с просьбой взять меня с собой, на фронт,  а он отказал…  Молод, говорит, чтобы воевать. А сам! Грунь, он такой молодой, чуть старше 20-ти на вид... А уже успел повоевать.

- Да, молодой - задумчиво приговорила девушка. - Там люди разного возраста были. Но и молодых много. Моя мама догнала одного из них, худенького такого, сунула  в руки узелок с хлебом и варёной картошкой. А он узелок-то принял и заплакал….  Представляешь? Мамку свою, наверно, вспомнил.    Лёш, а ты что ж, с ними уйти хотел? А как же я?  - девушка заглянула ему в глаза.
-Так я же Родину защищать хочу, и тебя тоже! Я так люблю тебя, Грунька, что никому не дам в обиду! Ты помни об этом всегда, ладно? - Алексей нежно поцеловал девушку и ещё крепче прижал к  себе. - Тебе не холодно?
  Аграфена , Груня, Грушка-хохотушка, как любил называть её Лёша, ничего не ответила, только поуютнее спрятала лицо в вороте тулупа любимого.

          Молодые люди сидели  в саду, на бревне, под  старой яблоней, тесно обнявшись. Была поздняя осень, заканчивался октябрь. Шла война. Уже вдалеке была слышна канонада,  а им всё ещё не верилось, что их планы на будущее разрушены в пух и прах.

- Лёш, ты помнишь наш выпускной вечер? Танцы под патефон…  Помнишь «Цветущий май»…? - девушка с лёгким прищуром смотрела в даль, будто пыталась разглядеть недавнее прошлое. - Ты пригласил меня и мы первые пошли танцевать…. Все на нас смотрели... И учителя, и родители и это было как …
- Как наша помолвка….
- Да, именно так! А потом с пластинки  пел Пётр Лещенко…  «Скажите, почему?»... Какой чудесный был вечер!!!

- Груня, ты где?  Иди домой, поздно уже! – раздалось из-за деревьев.
- Ну, вот ,  мама зовёт . Пора.  Пойду я, Лёшка. До завтра.
Груня встала и, поправив платок, побежала из оврага, в котором находился сад.

  А уже через неделю это село, пытавшееся спрятаться от войны в лесах и оврагах Курской области, заняли  войска вермахта. Это были не только  немцы, но и их союзники венгры и румыны. Они сразу повели себя по-хозяйски, заняв лучшие дома под постой и установив свой порядок.
 Семья Аграфены, состоявшая на тот момент из самой Груни, её матери, ставшей вдовой за год до войны,  брата- подростка и двух малолетних сестёр, тоже  вынуждена была перебраться в погреб, притулившийся за хатой. В доме поселился немецкий офицер. Он оказался спокойным человеком и особо не притеснял семью, освободившую ему жилплощадь. Возможно, это было оттого,  что младшая  сестра Груни,  Катя,  маленькая болезненная девочка, напоминала ему дочь,оставленную в Германии.

    А вот семье Алексея повезло меньше.  В его доме поселились мадьяры- венгры.
Слухи об их зверствах водились  в деревне ещё до их появления. Поэтому, семья Алексея, в первые дни оккупации ушла в партизаны.
Перед уходом, тёмным ноябрьским вечером, Алексей незаметно проскочил в погреб, где жила семья любимой.
-Груша, пойдём с нами! Говорят, немцы всю молодёжь угоняют в Германию, на работу. Тебя могут забрать.
- Лёш, я не могу бросить маму и ребят. Увидев, что меня нет, их расстреляют. И с ними вместе уйти мы не можем - Катюха совсем хворая, не выживет она в лесах-то. Иди любимый и знай – я о тебе помню.

 Несколько раз, Алексей, будучи связным в отряде, хотел повидаться с Груней, но так и не решился. Слишком высока была опасность. Ведь за связь с партизанами грозил расстрел.  Несколько жителей села по этой причине закончили свой земной путь в сельском овраге, выбранном фашистами как место для проведения казней.

  Алексей и Аграфена не виделись почти полтора года.

 После разгрома фашистских войск под Сталинградом  Красная армия перешла к активному наступлению. В феврале 1943 года  началось освобождение родного села Груни и Алексея. Ох, как тяжела была битва за каждый клочок земли.
 Зарывшиеся в траншеи, окружившие себя минными полями и проволочными заграждениями, фашисты сначала яростно отражали атаки наших войск. Однако сопротивление было сломлено и они, погрузившись на подводы, бежали из села через неубранное поле, оставляя за собой кукурузный след. Дальнобойная артиллерия Красной Армии точными попаданиями подгоняла отступление.

 Во время боя семья Аграфены пряталась в погребе. Но даже там, за земляными стенами, была слышна пулемётная стрельба и  жуткий грохот артиллерийских орудий. Пару раз мины разрывались совсем рядом, но к счастью всё обошлось.
  После 3-х дней боёв село было освобождено.

  Услышав долгую тишину, Груня с матерью  осторожно вышли на воздух. Двор был пуст. Дом, не считая выбитых стёкол и сорванной с петель двери, почти не пострадал. Но радости не было. Слишком уж долго жили в постоянном напряжении. Очень дорогой ценой досталась свобода - более пятидесяти  советских солдат погибли, освобождая это маленькое село. А сколько ещё сел ждали освобождения...  Да и пасмурный февральский день только усугублял ощущение опустошения  в душе…

 Утром другого дня Груня пошла за водой к колодцу, расположенному под горой.
Наполнив вёдра, она подцепила их на коромысло и, привычно разместив его на одном плече, медленно пошла домой. Вдруг позади себя она услышала шаги. Кто-то подбежал и подхватил её ношу.
- Грунька моя, любимая!
Девушка неловко развернулась и упала в снег. Алексей, а это был он, быстро поставил вёдра на снежный наст и бросился к подруге. Поставив её на ноги, крепко обнял.
- Лёшка, чумовой, остановись! Дай хоть поглядеть на тебя! Со вчерашнего дня высматриваю! - увёртываясь о жарких поцелуев, проговорила Груня.- Ах, какой ты взрослый, Лёшка, и какой красавец!

 Алексей действительно возмужал, повзрослел за то время, что они не виделись. Одетый в армейский полушубок и шапку-ушанку со звездой, он выглядел геройски.
- Пойдём скорее к нам. Поешь, голодный, небось, о себе расскажешь.
- Некогда, Груня. Я ведь мимоходом. Мать с младшими проводил домой и вот к тебе понаведаться поспешил. Я ведь в армии теперь, солдат. Уходим мы, Грунь, дальше, на запад, фрица гнать. Ты уж береги себя, а я тебе при каждой возможности письма писать буду. Ты теперь в безопасности, я спокоен. Обо мне же не беспокойся, ничего со мной не случится. Я обязательно вернусь!

 Они стояли, обнявшись, не в силах расцепить рук. Потом, молча, отстранились друг от друга. Алексей взял вёдра с водой, успевшей  по кромке подёрнуться лёгким ледком, Груня взяла коромысло и они пошли в гору, к дому.
Прощаясь, Алексей долго смотрел в серые глаза подруги, потом медленно провёл кончиками пальцев по лицу, губам застывшей Аграфены,  резко развернулся и побежал через сад, не оглядываясь, будто боясь, что любой лёгкий поворот головы может изменить направление движения.

              ***

             Алексею довелось служить в гвардейском мотострелковом полку, разведчиком.
 Разведчиком он был хорошим, видно сказался опыт нахождения в партизанском отряде.
Где-то в 44-ом Груня узнала, что он теперь гвардии сержант. Как и обещал, он регулярно писал ей письма. Писал, как разговаривал, мыслями возвращаясь к своей любимой.

 В начале апреля 1945 года стрелковый полк Алексея, в составе 1-го Белорусского фронта, с боями пройдя Польшу, разбив гитлеровскую группировку в западной части  Восточной Померании, вышел к реке Одер.  После небольшой передышки этот рубеж предстояло преодолеть.

- Любимая моя, мы стали ещё ближе друг к другу. Как интересно получается, отдаляясь от тебя физически, мы потихоньку приближаем нашу встречу, - писал Алексей перед очередным заданием.

 Предстояла крупная военная операция .
Разведчикам, среди которых был Алексей, нужно было переправиться на другую сторону реки и захватить «языка»
      Поздним вечером группа из 5 человек вышла на берег. В месте, где река имела небольшой изгиб, в сухих  прошлогодних камышах, был спрятан плот. Бойцы  погрузились на него и стараясь не издавать лишних звуков, отправились в тыл врага.
 Двигаясь по течению, регулируя движение шестом, группа причалила к противоположному берегу. Несколько не в том месте, где предполагалось, но к счастью незамеченными противником. Разведчики вскарабкались по крутому глинистому обрыву и осмотрелись. Вроде всё как надо... Мелкими перебежками, стараясь не подниматься высоко от земли, отправились в сторону врага. Вскоре появился силуэт блиндажа и послышалась немецкая речь. Ребята прыгнули в окоп. Завязалась короткая, но жестокая, битва. К счастью, превосходство было на стороне разведчиков и им удалось взять языка.
 Собираясь уходить, Алексей открыл дверь в блиндаж, чтобы бросить туда гранату, и наткнулся на испуганный взгляд серых глаз. Юная девушка, непонятным образом оказавшаяся там, судорожно вжималась в противоположную стенку.
- Нет, нет, - по-немецки прошептала она. Её руки судорожно сжали рот, подавив крик отчаянья. Но глаза... Из них весь невысказанный страх пролился слезами. И что-то в облике этой девушки было беззащитно-знакомое, что резко переменило намерение солдата.
-Тихо, не кричи, - проговорил Алексей по-немецки. Он оглядел помещение и сказав - Живи,-вышел, плотно притворив за собой дверь.
-Всё, уходим, - разведчики с «языком» побежали к реке.
 Погрузившись на плот, они благополучно добрались до своих.  «Язык» оказался ценным и за эту операцию Алексей со товарищами был награждён орденом Красной Звезды.
 
   С боями, с огромным трудом  форсировав Одер, взяли расположенный недалеко от него маленький городок.   После жестокой битвы городок горел.
Алексей  с тремя друзьями , держа автомат наготове, обходил дома и дворы в поисках врага.
 Из одного полуразрушенного горевшего дома мужчины  услышали детский крик о помощи.  Дверь дома снаружи подпирала упавшая горящая балка. Ребята бросились к ней и кое-как отодвинули.  Когда же дверь  отворилась,на улицу, буквально им под ноги, выпала девушка.  Она была без чувств. Алексей наклонился к ней и  попытался привести её в себя, брызнув в лицо водой.
Девушка с трудом подняла веки и он увидел уже знакомые по блиндажу  глаза, испуганные глаза ребёнка. Нет, глаза его Грушки-хохотушки, когда та чего-либо боялась или когда они, пусть редко, но ссорились.  Большие, серые, глубокие-глубокие.... 

-  Не бойся, мы тебя не обидим. С тобой всё хорошо? - спросил он.
 Девушка утвердительно кивнула головой.
- Как тебя зовут?
- Герти, Гертруда, -  ответила она еле слышно.
- Тебе есть куда идти? Родственники живы?
- Да, бабушка, в квартале отсюда.
- Мы тебя проводим, сейчас одной ходить небезопасно.

    Гертруда , ранее до ужаса боявшаяся советских солдат, поверила этому высокому широкоплечему парню с закопчённым, усталым лицом. Она его помнила. Он не убил её в блиндаже, хотя мог бы, значит и сейчас его незачем бояться. Его товарищи тоже не выражали агрессии. И она согласилась.
Однако она очень напугала бабушку, появившись с солдатами на пороге дома. Сбивчиво объяснив в чём дело,  Гертруде  так и не удалось её успокоить.  Вызывающее поведение хозяйки дома заставило ребят заподозрить, что в доме мог кто-то скрываться. Они без разрешения вошли внутрь,но никого не найдя, успокоились.
 
 В одной из комнат дома находился большой камин. В нём  уютно трещали дрова. А на улице, несмотря на апрель месяц, было  холодно.
 Алексей  подошел к камину, протянул руки к огню... Тепло...  Вспомнился дом и простая русская печка. И Груня... 
 Подняв глаза, он увидел куклу в красивом шелковом платье с фарфоровой головой. Поверх платья располагалась  светло-русая коса, а из под кудряшек смеялись серые глаза. Нет, кукла не была похожа на Груню, но она появилась в поле зрения в тот момент, когда в мыслях была его девушка.
Вот так сложились зрительный и мысленный образы, заворожив парня.

  - Тебе она понравилась?- спросила   Герти, проследив  пристальный взгляд  Алексея.
- Да, она напоминает мне мою любимую, - смущаясь сказал Алексей.
- Тогда, возьми её себе,- Герти сняла куклу с камина и протянула молодому человеку.- Ты хорошо говоришь по-немецки.  Откуда это?
- Просто в школе у меня это был любимый предмет. Единственная отличная оценка в аттестате - по нему. Нет, ещё по физкультуре и пению. А вот моя Груня почти отличница.
- Груня- это имя твоей невесты? - спросила Герти. Алексей кивнул.
 И сам не заметил, как стал рассказывать о ней. Говорил, говорил и не мог остановиться.  Ему так это нравилось... Нравилось произносить вслух её имя. Груня, Грушка... Грушка-игрушка...  Простой деревенский мальчик Алёшка, 21 года от роду, закалённый войной, но с не огрубевшей душой, радовался любой возможности окунуться в прошлое.

 Остановившись,  Алексей  заметил, что суровая бабушка по имени Берта, уже накрыла на стол и его спутники,  по сути   такие же мальчишки как и он, уже сидели за ним, боясь коснуться чашек из тонкого фарфора.
- Перед тем как вы покинете наш дом, прошу вас выпить чаю. Только вот не с чем,- произнесла Берта.
Алексей развязал свой вещмешок и достал оттуда половину буханки серого хлеба  и два куска сахара.
- Хлеб всем, а сахар -дамам, - произнёс он по- русски.
Но, кажется, дамы его поняли- суровые губы Берты чуть тронула улыбка.
Уже сидя за столом, Алексей попросил  Гертруду  рассказать о себе и о том, что она делала в блиндаже.

  Девушка рассказала, что ей 17 лет, и она сейчас живёт с бабушкой. Её отец  умер ещё до войны, а мама - полгода назад. Кроме бабушки у неё оставался друг, любимый человек - Курт,  которого она знала с самого детства. И вот, не так давно, Курта призвали на фронт.  Он не хотел идти и очень боялся.
 Нет не за себя, а за неё.  Но пошел, так как мобилизация была полной. И по ужасной случайности им не удалось попрощаться.  А тут ей подруга сказала, что новобранцы расположились недалеко, у Одера. Вот Герти, под покровом ночи, пока бабушка спала, и отправилась туда.  Очень хотела повидаться с Куртом. Но его там не оказалось, теперь она понимает, что к счастью...
  Тогда же она так расстроилась, что с ней случилась истерика и она задержалась в блиндаже. Тут-то её и застали русские разведчики.  Герти потом не помнила как пришла домой и сутки пролежала в  беспамятстве. Когда же очнулась, начался штурм города, и она решила побежать в дом родителей, чтобы забрать что-то на память о них. Вернуться назад ей помешала рухнувшая балка.
- Так твой Курт мог в нас стрелять! - негодуя, сказал один из солдат.
- Да. Он в вас, вы в него...- медленно проговорила Герти, печально глядя в глаза юноши. - Сейчас от осознания этого мне ещё страшнее. Но, поймите, я не виновата в этой войне и он не виноват. Мы только заканчивали школу,  и единственное, что мы хотели - поскорее пожениться. Нас всё устраивало!
- И Гитлер? - не унимался солдат
- Да не думали мы о Гитлере!!! Вообще о политике не думали. Наверно это плохо, но для нас мир заключался только в нас двоих. Мы хотели иметь большую семью и жить этим. Гертруда расплакалась.
-Ладно, перестань нападать на девушку, - по-братски приобняв Герти, сказал Алексей, -Давайте не будем сейчас спорить, оставим это на потом, а сейчас… Сейчас нам пора идти в часть.
Сказав это, он встал из-за стола, аккуратно положил в вещмешок подаренную куклу и направился было к дверям, но Герти его остановила.
- Подожди. Вряд ли мы когда-либо встретимся, поэтому именно сейчас я хочу подарить твоей девушке этот браслет,- Она сняла с запястья серебряный жгутик с маленькими бусинками. – Пусть ваша любовь будет крепкой.

      Следующий день в городке был спокойным, таким, что казалось,  война закончилась. Солдаты отдыхали, писали письма, отсылали домой посылки. С конца декабря 1944 года, согласно вышедшему приказу, разрешалось отсылать посылки от красноармейцев действующих фронтов в тыл страны. Многие этим пользовались. Вот и Алексей решил отправить любимой подарок. В найденную случайно коробку он положил принесённое сослуживцем из разбитого магазина нежно-кремовое платье, и куклу, завёрнутую в красивый шерстяной платок.  Так и отправил вместе с письмом. Подаренный же Гертрудой браслет решил отдать при личной встрече.
  Далее ожидался штурм Берлина.

   В ходе наступательной операции надо было форсировать хорошо обороняемые реки и каналы как на подступах, так и в самом городе.
В самом конце апреля полк Алексея подошел к фосс-каналу. Канал был нешироким и достаточно мелким, но с высокими крутыми, выложенными камнем, берегами. Все подступы к нему перекрывались плотным пулемётным огнём. Рота Алексея  пробралась к каналу по широкой водосточной трубе и  пыталась преодолеть водную преграду вплавь. Но не все добрались до прооположного берега. В том числе и Алексей. Пуля снайпера угодила ему прямо в сердце.


 Был месяц май....    Да, можно сказать, что он был, так как его последние деньки уже становились историей.
Груша сидела в саду одна, на том бревне, где когда-то они сидели с Лёшей. Тогда с Лёшей, а теперь одна, совсем одна - с того момента, как Алёшина мама получила на него "похоронку".
А как хорошо начиналась эта весна! Все ждали победу, и она пришла, наградив радостью и надеждой на скорое возвращение любимых.
А тут... Вместо привычного солдатского треугольника, казённый конверт с сухой фразой - "погиб при взятии Берлина".  И вот одна эта фраза зачеркнула и победу, и весну, и саму жизнь.

 Груня сидела на бревне и никого не было рядом. Казалось, что подруги сторонились её.  Конечно, у них праздник, а она... Ей уже ни чем не поможешь....
- Груня, Грушенька иди скорее! Тут тебя почтальонша спрашивает - прокричала мама.
Груня нехотя поднялась и медленно пошла в гору.

   У  дома, рядом с мамой, стояла молодая девочка-почтальон и держала в руках бумажку.
- Аграфена,- несколько официально  сказала она, - тебе извещение на посылку. Можешь получить в сельсовете.
Груня недоумённо посмотрела на мать. С начала войны никто в их деревне посылок не получал.
 В сельсовете ей выдали небольшую коробку. Груня посмотрела на адрес и обомлела - он был написан рукой Алёши. Его быстрый почерк она узнала бы из тысячи, ведь недаром они все школьные годы просидели за одной партой.
Схватив коробку,  Груня стремглав побежала домой.
- Мама, мама, посмотри!!! Что это!? Родная, посмотри, что это!!!- в нервном возбуждении она вложила посылку в руки матери. Та, положив её на стол, взяла ножницы и аккуратно  открыла.
Сверху лежало письмо. Груня схватила его и побежала к окну, читать.

 "Здравствуй моя любимая Грунечка, моя Грушка-хохотушка.
Как же я соскучился по тебе, как же я хочу услышать твой звонкий смех.  Рад, что это уже скоро случится, ведь наша встреча уже близка. Пишу тебе это письмо перед боем. Остался последний рывок. Враг будет повержен, и мы наконец-то встретимся.
Груша, шлю тебе небольшую посылочку.  Эта кукла так похожа на тебя. По приезду я расскажу тебе как она у меня появилась. Платок, пожалуйста, передай моей маме,  а платье... Я бы хотел, чтобы в день моего возвращения ты была в нём, так как этот день будет днём нашей свадьбы. А ведь невеста  должна быть одета красиво, особенно, такая как ты.  Я люблю тебя, Грушенька, очень! И буду любить всегда. До встречи, любимая"
 Груша, с мокрым от слёз лицом, подошла к столу. Её мама держала в руках немецкую куклу с русским обликом.

  Груня достала платье и долго, казалось  безразлично, рассматривала его. Потом, скинув старые юбку и кофту, надела его  и, не глядя в зеркало, причесалась.  Мать как зачарованная глядела на дочь.  А та, несмотря на неласковый ветер, быстро  пошла на околицу села.
- Груша, ты куда, дочка!?- упавшим голосом прохрипела мать.
- Лёшу встречать.
     Всё лето, каждый день, Груня выходила за околицу и стояла на дороге, ведущей в районный центр. Она стояла среди сначала зеленеющих, а потом желтеющих хлебных полей и, когда тихо, а когда и во весь голос, звала своего любимого.
- Лёшка, Лёшенька, где же ты?! Что же ты не едешь? Иль забыл меня?!  А я... Я тебя помню!!!

                           ***
  Прошло 7 лет. Жизнь после войны  потихоньку налаживалась.  Груня,  закончив медицинский техникум, стала работать фельдшером.  Однажды она оказывала помощь столичному историку, собиравшему материал на военную тему. Он влюбился в её печальные глаза, в добрую душу и увёз Груню в Москву. С собой она взяла куклу и светло-кремовое платье, которое никогда больше не надевала.
29 Гостеприимство
Виктор Квашин
– Дедуля, расскажи, как ты Германию освобождал. Мне ко Дню Победы рассказ написать нужно.
– Я тебе, внучка, уже говорил, что в Германии я не был.
– А что ты освобождал?
– Ничего я не освобождал.
– Ну, ты же рассказывал, дедуля! Ты же где-то там воевал, в Венгрии, что ли.
– В Румынии.
– Расскажи, как Румынию освобождали, как вас там встречали.
– Мы их не освобождали, а завоевывали. Они с Германией заодно были. Нечего об этом писать.
– Я же на филолога учусь, дедуля, может, я писателем стану. Задание такое.  Мне зачет не поставят.
– Если хочешь стать писателем, никогда не пиши о том, чего не знаешь.
– Вот ты мне расскажешь, я и узнаю. Нам фильм показывали, хронику, как советские войска встречали цветами. Расскажи, дедуля!
– Кого как, иной раз и цветами встречали. А вообще, чего им радоваться-то было?
– Освобождению от фашистского ига.
– Ты больше фильмов смотри, еще не то увидишь. Они с немцами против нас воевали. Правда, вояки из румын никакие, мы их сотнями в плен брали. Ну, и перебили изрядно. Радовались те, кому при немцах плохо было, а кому хорошо было, те по норам сидели. Теперь-то видно, что таких гораздо больше было. Я на всю жизнь их гостеприимство запомнил.

Прорвали мы оборону. Там немецкие части вперемешку с румынскими были. Немцы крепко оборонялись, румыны слабее. Перемешалось все. Их части у нас в тылу остались, наши к ним в тыл продвинулись – неразбериха. Наш полк продвигался вперед побатальонно.
Как-то так получилось, идем мы и идем, сбиваем заслоны небольшие, в общем, легко движемся. По пути человек сорок в плен взяли. Вышли к деревне, стали в стороне, в леске. А вечер уже. Разведка донесла: противника в населенном пункте нет, местные жители – только женщины, хорошо встретили, вином угощали, покормили, в гости приглашали. Комбат приказывает батарею к церкви поставить, на возвышенности, командный пункт в деревню перенести. В общем, весь батальон туда перебрался, только с десяток бойцов под командой помначштаба оставили в лесу пленных охранять. И меня угораздило.
Вот ночь настала. Из деревни смех слышно – веселятся наши. А мы пленных в кучу сбили поплотнее, часовых выставили, охраняем посменно. Сухари жуем. Обидно. Дружок мой, Сашка, говорит:
– Давай, я смотаюсь, хоть пожрать принесу. Может, и выпить достану. Темно, ПНШ не заметит.
Ну, пошел он. Я жду, жду, а его все нет. Ну, думаю, выпил, наверно, Сашка, и забыл про меня. И как я его выгораживать буду, когда ПНШ узнает, что он пост покинул?

Среди ночи в деревне выстрелы, крики. Но не частые, а как-то беспорядочно, отрывисто. Помначштаба велел круговую оборону занять, утра ждать. А темень – глаз выколи, да еще дождик начался. Потом к нам пробрались двое бойцов, говорят, нападение было, но кто, что – непонятно. А утром все выяснилось. Ловушка это была. Женщины в гости звали, а по подвалам и на чердаках немцы затаились. А ночью, как наши спать легли, они и напали. Почти всех порешили, мало кому спастись удалось.
– Ой, дедуля, страшно как! А что же с этими женщинами? Их арестовали?
– Нашли бы – убили. Кто бы их арестовывал за такие дела. Не было там к утру никого. Все ушли, и немцы, и местные. Спалили мы эту деревню, всю, до последнего сарая.
– А как же они потом жить будут?..
– А не надо им жить! Не надо им жить… Сашку они зарезали. Лучший мой друг был, мы с ним бок о бок от самого Смоленска…
Вот так нас встречали, внучка. Только ты это не пиши, не нужно. Хочешь зачет получить, напиши, что цветы на танки бросали, хлебом солью встречали и все такое. Скажи, дед фронтовик рассказывал.
30 Это рассказал нам наш учитель труда...
Александр Котлов
Моё имя Александр. Я родился, живу и работаю во Львове.
Для меня свято всё, что связано с Победой нашего народа в Великой Отечественной Войне. И 9 мая – для меня святой день. Я с детства много читал о войне, смотрел много фильмов о ней. Побывал там, где наш народ проявил беспредельный героизм – в Брестской крепости, в Аджимушкайских каменоломнях и других местах.
Та война для меня – рядом. Она прошла и через нашу семью.

Я уже написал рассказ о моём деде, который прошёл труднейшими дорогами войны от Львова до Сталинграда, а потом от Сталинграда до Берлина.
Теперь я хочу рассказать о нашем учителе труда, из средней школы № 9 г.Львов. Его зовут Александр Николаевич Тымчишин. Надеюсь, он жив ещё, где он сейчас, что с ним – увы, не знаю.

На дворе была вторая половина 80-х годов. В 4-м классе в нашем школьном рассписании появились уроки труда. Мы, мальчишки, учились слесарному делу у Александра Николаевича, а девчонки – шить на фабричных машинках (у них была своя учительница). Учил нас Александр Николаевич хорошо. Сам он, до того как перейти  на работу в школу, долго работал слесарем на заводе. Мужик был добрый, правда вспылить мог иногда, но отходил быстро, к счастью. Доставалось всё же, бывало, кое-кому от него – одно время он заменял завхоза и с собой всегда носил здоровенную связку ключей от всех хозпомещений школы, и с нервов, под горячую руку, мог так запулить ими на уроке в вызвашего раздражение шалопая, что становилось даже страшновато. К счастью, пострадавших от сего необычного «снаряда» не было. Мог и по шее дать. Не церемонился с нами, в общем.

Как я помню, родился он в 1935 году, в одном из сёл Львовщины. Названия он, кажется, так никогда и не упомянул. Рассказал он нам о нескольких эпизодах из своего детства, случившихся во время войны, в оккупации. Что-то из его рассказов всё же стёрлось из моей памяти, к сожалению. Но то, что запомнил, я расскажу – это заслуживает того, чтобы это знали.

Первый рассказ Александра Николаевича  был о том, что рядом с их селом находился лагерь для военнопленных, откуда людей каждый день водили на земляные работы. Что они копали, не помню - ведь уже 25 лет как прошло со времён моего школьного детства. Помню только, что работа была тяжёлая и изнурительная. Когда людей вели, конвоиры заставляли их петь песни. Само собой советские песни петь было запрещено. Молча идти не разрешалось – окриками, угрозами и побоями заставляли петь. Работали люди долго, пока не заканчивался световой день. Кормили пленных на месте работ один раз – варили грязную картошку в котлах вместе с землёй. Маленький Саша на всю жизнь запомнил, как у последних в очереди, получавших миску этого варева, земля просто скрипела на зубах.

Потом мы услышали рассказ о том, как он с несколькими друзьями, такими же пацанами до 10 лет, пошёл как-то летом на берег речки поесть семян паслёна. Там росло немало этих кустов. Мне мой отец рассказывал, что он тоже в послевоенное время (родился он в 1944-м году) не раз ел этот паслён и только потом, когда стал постарше, узнал что это же ядовитое растение. Вот такие чудеса – как будто Господь хранил наших отцов и матерей тогда. Так вот, когда мальчишки забрались в кусты, они вдруг услышали голоса – это немцы привели к реке на расстрел несколько человек из лагеря. И на глазах у них расстреляли этих людей. По словам учителя, они сидели тихо, дохнуть боялись; не вылезали, пока немцы не ушли, потому что знали, что если бы те их обнаружили, убили бы непременно.

Как сказал наш учитель о себе – он был вежливым мальчиком. И из-за этого однажды пострадал. Они с друзьями крутились как-то около железнодорожного переезда, у села. Проходил эшелон, к переезду подъехала легковая автомашина. Немецкий офицер вылез размяться, достал из кармана бумажник и принялся пересчитывать марки. Заговорил со своим спутником и отвлёкся – отвернулся, не закрыв бумажник. В это время подул ветер и деньги разлетелись веером, а немец и не видит. Ребятня кинулась подбирать - похватали кто сколько успел и удрали. А Саша остался – всюду пособирал, что осталось, подошёл к немцу и протягивает ему пачку денег. Тот сначала удивился, даже улыбнулся. Потом пересчитал – а денег-то не хватает! Обыскал его – не спрятал ли остальные, а на нём только трусы и майка были, лето ж ведь. Разозлился, поставил спиной к себе и как дал сапогом пониже спины… Потом, говорил Александр Николаевич, его друзья на импровизированных носилках из палок домой принесли. Сам он не мог встать после такого удара. И долго потом отходил, несколько дней отлёживался дома.

Я запомнил ещё одни его слова. Суть их была в том, что не все немцы были палачами. Он сказал тогда – «фашистов были только единицы». А сказал это после рассказа о том, как при отступлении немцев в 1944-м около их села был сбит немецкий истребитель. Лётчик выпрыгнуть с парашютом не смог, самолет упал на землю и развалился. Селяне сбежались к месту падения и увидели, что лётчик, совсем молодой парень по виду, конечно же мёртв. Учитель сказал, что труп был изуродован от удара - у него была оторвана нижняя челюсть (очевидно от удара о приборную доску) и из-за этого было видно глотку. И заплакал тогда маленький Саша Тымчишин – ему стало жалко этого парня… Не поселилась в его душе ненависть к немецкому народу, не взирая на пережитое… Вот так.

Ещё Александр Николаевич рассказывал про нелёгкие 50-е годы, когда страна отходила от войны и постепенно выбиралась из разрухи. Он, молодой парень, тогда только начинал работать. Запомнил его выражение – «белый хлеб, да ещё и с маслом!». Вот как - тогда белый хлеб был лакомством, а с маслом – это вообще была такая невиданная роскошь…
Говорил он, что жилось тогда трудно, пояса приходилось затягивать потуже. На столе у всех было одно и то же. Если приглашали на день рождения – угощали только селёдкой и винегретом. И так всюду у всех. Даже надоело, по его словам,  из-за этого в гости ходить. Вот такое время было, послевоенное, тяжёлое…

Вот такие несколько мгновений той страшной войны…

Мы должны знать и помнить о том, как это было.
Чтобы это больше не повторилось никогда.
31 Новое оружие
Геннадий Попонин
В двадцать первом диком веке
Появилось новое оружие
Ранее не слыханное, в нашем круге
Лекторы-солдаты, убивают без ружья
 Не надо танки, самолёты, корабли
Не нужны образование, медицина и наука
Телевизор ты включи, и молча тупо посмотри
Зомбо-ящик убивает, как зенитная базука
 Без войны не прожить нам ни дня
Боевая тревога, готовность номер один
В теле-ящике полководец-герой, экрана Звезда
Он сегодня снова, всех и опять победил
 Мать солдата, посмертно, медалькою наградил
Народ не забыл, обещания даал
Друзей своих, рублями, миллиардами одарил
Пенсионерам сказки свои рассказал
 А хто ежли не Он?
Нету у нас заменимых людей
В ящике вишь, опять сидит Он, или Клон?
Но ты не думай, сомневаться не смей
32 Счастье - это когда не бомбят, сказка
Валерий Рыбалкин
  1.
   Она появилась внезапно. Выпорхнула из-за куста тёмно-зелёной, давно сбросившей цвет сирени и неспешно полетела к детской площадке, расположенной в глубине двора. Размером с большого попугая, Дюймовочка была одета в пёстрое воздушное платье. Яркие полупрозрачные крылья за спиной издавали какое-то необычное, но довольно приятное звучание. А само это существо чем-то напоминало куклу Барби. Причём, сходство было потрясающим: худенькие изящные ручки и ножки, тонкий стан и огромные голубые глаза, как у стрекозы.

   Пятилетняя Марина, игравшая в песочнице, остановила свой взгляд на чудесном создании, зависшем над дверью трансформаторной будки – как раз вровень с табличкой, на которой красовался страшный череп с пустыми глазницами, пробитый электрической стрелкой-молнией. Девочка, завороженная красотой невиданного создания, встала и хотела бежать к нему, чтобы поближе рассмотреть это чудо. Но тут негромкий, но высокий мелодичный звук, издаваемый сказочно прекрасными крыльями, вдруг усилился, смешался с низким гулом трансформатора, доносившимся из будки, и, наконец, увенчался надрывным пронзительным свистом.

   – Ложись!!! – во всё горло закричал кто-то из взрослых.
   Мариша и двое детей, игравших рядом, привычно, не раздумывая, упали на дно песочной коробки, походя ломая куличи, которые только что лепили с помощью специального игрового набора.
   Мина угодила прямо в трансформатор, и огонь разрыва смешался со вспышкой дуги от замкнувших электрических проводов. Громыхнуло так, что стало больно в ушах. Но через минуту перепуганных малышей разобрали счастливые родственники. Слава Богу, все были живы.

   Вечером, вернувшись с работы и узнав о случившемся, взволнованная мама прижала к сердцу родное, до боли близкое тельце Мариши. Гладила дочь по головке и говорила что-то ласковое и нежное. Молилась про себя,  чтобы забылся этот кошмар, как страшный сон. Девочка пыталась рассказать взрослым о сказочной летающей Барби, но все, включая соседку тётю Веру, только со страхом смотрели в её по-детски наивные голубые глазёнки и тут же переводили разговор на другое. Мало ли что привидится испуганному ребёнку!

   2.
   В следующий раз Мариша увидела куклу-стрекозу, когда они с братом, отстояв огромную очередь, радостно несли домой увесистые пакеты с гречкой, макаронами и сахаром. А отдельно – завёрнутый в прозрачную плёнку небольшой кусочек краковской колбасы – очень вкусной и питательной, как сказала тётя Вера, с которой они ходили за продуктами, а теперь все вместе возвращались домой.

   Цветастая Барби вылетела из-за газетного киоска и как ни в чём не бывало зависла над головой пожилой женщины.
   – Стрекоза! – испуганно пискнула девочка.
   – Какая ещё стрекоза? – не понял Саша.
   – Да вот же, смотри! – жестом показала она брату.
   – Не выдумывай, ничего там нет.
   – Бежим! – в панике закричала Мариша и бросилась в сторону – прямо на дорогу. Благо, машин поблизости не было.
   –  Туда нельзя. Вернись!

   Но девчонка что было силы неслась, летела куда-то – куда глаза глядят. Лишь бы подальше от этого дивно стрекочущего прекрасного ангела, который – она это чувствовала – приносит с собой смерть и разрушения. Старший брат бросился за ней, чтобы увести беглянку с проезжей части. Но тут вдруг до боли знакомый свист летящей мины взорвал летний горячий воздух…

   Теперь после всего пережитого, после гибели тёти Веры, Мариша страшно боялась яркого солнечного света, который для неё напрямую ассоциировался со смертоносной стрекозой Барби и ужасающим свистом летящей мины. А мелодичный звонкий стрёкот нежных полупрозрачных крыльев непонятным образом поражал слух девочки, как только она выходила на улицу и окуналась в яркий, льющийся с неба поток животворящих солнечных лучей, доводя несчастную до панического полуобморочного состояния. Причём, даже небольшой ласковый утренний лучик могучего светила, пробиваясь сквозь занавешенные стёкла окон, загонял Маришу в тёмный чулан, ставший её любимым местом дневного времяпрепровождения.

   3.
   – Уф, уф, уф. Здравствуй, моя милая, здравствуй, моя хорошая! – раздалось вдруг с нижней полки, заваленной каким-то тряпьём.
   – Ты кто? – настороженно спросила Мариша.
   – Я серый Ёжик – ни головы, ни ножек!
   – А что ты тут делаешь?
   – Да вот, пришёл к тебе в гости. Только я не простой ёж, а волшебный. Попробуй меня погладить!

   Девочка робко протянула руку, укололась немного, но тут же научилась проводить ладошкой вдоль иголок. Затем, улыбнувшись, сказала:
   – Ты славный, а что ты умеешь?
   – Уф, уф, уф. Я всё могу, только не всегда. Моя волшебная сила увеличивается, если люди рядом со мной любят друг друга и никому не делают зла. Ты, я знаю, девочка добрая. Вот я и пришёл к тебе.

   – А у нас все добрые. И мама, и братишка, и тётя Вера… была.
   – Да, да, знаю. Здесь убивают, и поэтому я совсем разучился колдовать. Если дальше так пойдёт, то придётся мне стать обычным унылым серым ёжиком и уйти в какой-нибудь овраг или посадку – подальше от людской жестокости. Там живут мои друзья – бывшие волшебники, которые, не видя вокруг ни добра, ни сочувствия, одичали, обросли колючками и окончательно разочаровались в людях.

   – Бедные вы, мои славные чародеи, - чуть слышно проговорила Мариша.
   – А я знаю, почему ты прячешься в чулане, – доверительно сказал ей Ёж. – Тебя околдовала ужасная ведьма Барби. Она любит высасывать чужую силу при ярком солнечном свете, когда гремят пушки. А напившись, старая злая колдунья превращается в юное создание и губит невинные души, вселяя в них страх и смятенье…
   4.
   Пожилой врач в белом халате с седой бородкой, чем-то похожий на доктора Айболита, глядя с прищуром поверх очков, сказал матери девочки, что ребёнка надо вывозить из зоны боевых действий.
   Сказано – сделано. На новом месте, в далёком северном городе беженцев встретили хорошо. И хотя Мариша побаивалась ещё коварную Барби, но здесь пугающий мелодичный стрёкот полупрозрачных крыльев ни разу не нарушил покой девочки. За это надо было благодарить Ёжика, которого она взяла с собой. Его магические способности росли с каждым днём. Ведь в атмосфере добра и радости даже иголки на спине серого волшебника стали не колючими, как раньше, а мягкими, будто шёрстка. Мать девочки полюбила добряка и совсем не ругала дочь, когда по приезде обнаружила серый пыхтящий комочек в сумке среди полотенец и зубных щёток. Мариша часто болтала с другом, когда они оставались одни. А однажды он открыл ей страшную тайну:

   – Счастье и радость придут к людям только тогда, когда они наконец вышвырнут из своих душ гордыню и лютую ненависть, когда научатся любить и понимать друг друга, верить в счастье и ценить тех, кто живёт рядом. Люди должны стать по-настоящему добрыми, чтобы злая Барби не смогла больше пить их живую силу. И тогда ведьма пропадёт, сгинет навсегда с лица нашей цветущей планеты.
   – Ты прав, славный Ёжик, – ответила девочка. – Об этом я скажу папе, а он там, на своей войне, расскажет правду всем добрым людям. Чтобы они, узнав о коварном обмане злой ведьмы, помирились друг с другом и разошлись по домам. Туда, где их всё ещё ждут – назло смертям и колдовским чарам.   
   Так и случилась. Закончилась ужасная война, замолчали пушки, перестала литься кровь, высохли слёзы. Мир наступил на всей Земле. А злая ведьма исчезла, испарилась – будто и не было её никогда.

   – Счастливая жизнь пришла! – кричал отец, подбрасывая Маришу вверх, поближе к сверкающему яркому солнцу. – Дочка, а ты знаешь, что такое счастье?
   – Конечно, знаю! – улыбаясь льющимся сверху ясным солнечным лучам, отвечала девочка. – Счастье – это когда не бомбят!
33 Спасительная привычка
Хохлов
Историю эту рассказал мой родной дядя, один из безвестных героев Великой Отечественной…
Гвардейский артиллерийский полк, в котором служил Григорий, в составе других войск прорывался в Восточную Пруссию. В тяжелых боях, когда орудия зачастую приходилось выкатывать на прямую наводку, чтобы поддержать огнем наступающую пехоту, полк изрядно поистрепался. Штурмовые пехотные части прорвали оборону противника и, развивая успех, отбросили его на несколько километров на запад, так что батарея Григория оказалась в тылу. Конечно, это был еще  не настоящий тыл, но, как бы то ни было, выдалась передышка, пауза между боями, а для кого-то, как впоследствии оказалось, час между жизнью и смертью…
Была ранняя весна… Облупленный войной, но все-таки густой угрюмый лес, в котором застряла на позициях батарея, от самых верхушек до корней высоких разлапистых елей был припорошен снегом. Снег валил, не переставая, совсем как в брянских или вологодских лесах. И все-таки это был чужой снег и чужой лес: нечто незримое – то ли подспудная угроза, ощущаемая инстинктивно, безошибочным внутренним чутьем бывалых, много повидавших солдат, то ли эхо отгремевшей артиллерийской канонады – царило здесь безраздельно.
Снег валил, не переставая, тотчас же покрывая комья рыжего суглинка, которые саперная лопатка Григория раз за разом выбрасывала из постепенно углублявшегося окопчика. Он трудился упорно, с каким-то бездумным ожесточением, несчетное число раз выполняя одну и ту же нехитрую операцию,  так что даже его гимнастерка взопрела: с начала войны он завел за привычку, едва лишь выдастся привал, отрывать для себя схорон, окопчик, так что теперь, к концу ее, не мог и припомнить, сколько землицы, своей и чужой, перелопатил, а главное – для чего, но всякий раз неуклонно, с упорством деревенского ратая, делал это, словно исполняя наказ свыше…
– Напрасны труды, ефрейтор, – «пожалел» его подошедший сосед, такой же, как и он, командир орудия, и пояснил:  – Эвон фрицы как драпанули, теперь, небось, до самого «логова» не остановятся!
В действительности, грохот боя затихал вдали, и над позициями – над искореженной землей и этим покалеченным лесом, где час-другой назад бушевал ад,  – воцарялись покой, тишина, будто в начале времен. И лишь воронки, местами выкорчеванные разрывами и облупленные сплошь и рядом деревья да застывшие то тут, то там остовы подбитых немецких и русских танков красноречиво вещали об имевших здесь место упорстве и кровопролитии.
– Ты бы перекурил, что ли, – предложил сосед и достал не кисет даже, а пачку самого настоящего «Беломора», который согласно вещевому аттестату выдавался лишь командному составу.
Григорий не курил, но от предложенной папироски не отказался: на фронте курево, иной раз, дорогого стоило.
– Что-то в толк не возьму, Гриша: ты, что же это, контратаки фрицев боишься? – наконец, поинтересовался сосед, попыхивая цыгаркой, отчего конопатое лицо его в сгущающихся сумерках казалось зловещим. – Так это зря! Вон и офицеры все, как один, в штаб бригады увеялись, да и танки наши вон, наготове, так что фрицы не сунуться!
– Где ты видишь наши танки? – переведя дух, осведомился Григорий.
– Да вон, в лощинке укрылись, – указал тот. – Видишь, целая рота – штук двадцать. Наверное, резерв полка прорыва…
Танков, на самом деле, было двенадцать. Огромные, тяжелые, они стояли борт о борт метрах в трехстах от позиций. Стояли, видно, давно, так как их успело  изрядно запорошить снегом.
– Кучно стоят, – отметил Григорий. – Не ровен час по ним долбанут… Эх, кабы немецкие – всех разом бы и накрыли (тогда за четыре подбитых немецких танка давали Героя)!
Внезапно на опушке показалась вереница людей в белых маскхалатах. Они бесшумно, один за другим, след в след, как волки, проследовали в расположение полка…
– Разведчики наши, – заверил сосед,  – возвращаются с той стороны… Наверное, скоро и нам на колеса!
– Может быть, это немцы? – усомнился Григорий.
– Что ты, что ты! – замахал тот руками. – Точно наши! Я и автоматы успел разглядеть…
На всякий случай Григорий приказал расчету развернуть лафет 76-ти мм орудия так, чтобы ствол был направлен в сторону неподвижно стоявших махин.
Прошло еще некоторое время. Снегопад почти прекратился. Со стороны штаба вновь показались незнакомцы в маскхалатах… Но теперь забеспокоился уже и сосед.
– Надо бы за офицерами послать, – прикрывая ладонью глаза, как от солнца, предложил он.
Но незнакомцы быстро спустились в лощину, а минут через пять громыхнуло…
Задрожала земля, железный вихрь пронесся над лесом. Зубы Григория клацнули, как волчий капкан, и уж совсем непроизвольно, то ли опять сообразно какому-то умыслу свыше, инстинктивно, он кинул свое, ставшее вдруг невесомым  тело в только что отрытый им окопчик, а сверху навалилось еще несколько…
Артобстрел длился недолго, да и много ли надо, чтобы разнести в пух и прах из двенадцати 88-миллиметровых танковых орудий позиции одной единственной батареи! Так или иначе, когда Григорий выкарабкался из окопчика, весь перелесок, в котором она размещалась, был словно перепахан вдоль и поперек – вперемешку со снегом и грязью то тут, то там дымились бесформенные куски человеческого мяса…
Танки эти и разведчики, как оказалось, были немецкие, а Григорий, благодаря своей привычке, не получил ни царапины, в то время как многие его однополчане, включая злополучного соседа, прыгнувшего в окоп вслед за ним, были изрешечены осколками. Он продолжал воевать, благополучно дошел до Берлина и был удостоен ордена боевого Красного Знамени и многих других наград, но о том, что был шанс стать Героем, забыть не мог никогда…
34 Фаталист
Хохлов
Историю эту рассказал мне отец, офицер легендарного «СМЕРШа»…
Ударная гвардейская армия, в составе которой в подразделении контрразведки воевал он, в ту пору старший лейтенант Иван Васильевич Хохлов, освобождала от немецко-фашистских захватчиков территорию Латвии, брала Ригу, куда он и был вскоре направлен в расквартированный там штаб III Прибалтийского фронта.
В отличие от других освобожденных от врага городов Рига встретила его неповрежденными зданиями ратуши и собора Святого Петра, мощенными узкими улочками, хранившими поступь гулких веков и столетий, да размеренной городской жизнью, будто не затронутой войной. Этому городу, благодаря стратегическим талантам наших полководцев, удалось избежать участи многих других, разрушенных буквально до основания, – он остался практически невредимым, хотя бои кругом шли нешуточные: на подступах отца тяжело ранило. Гипс сняли, но он, поскольку рана еще давала о себе знать, носил тросточку, которую вручил ему одновременно с орденом Красной Звезды лично начальник управления «СМЕРШ» III Прибалтийского фронта.
Стояла поздняя осень 1944-го года, но здесь, в Прибалтике, тепло было, как летом, где-нибудь в Нижнем, откуда он был родом. Разлапистые платаны еще не скинули свою листву, и лишь по ночам было сыро и холодно. По ночам узкие улочки будто вымирали, и только тяжелая поступь военных патрулей звучала гулко и угрожающе. Дождь накрапывал мелкий, промозглый … осенний. И во всем этом присутствовала некая подспудная тревога, некая скрытая угроза. Да и в настроениях местного населения хорошего не ощущалось тоже. Видимой неприязни, конечно, никто не выказывал, однако и радушия, сердечности и той непередаваемой радости, которую испытывали к своим освободителям русские, здесь не было и в помине, а было какое-то равнодушие, безразличие, что ли…
По сообщениям агентуры и данным разведки в окрестностях еще бродили разрозненные группы гитлеровцев, на хуторах и в окрестных лесах укрывались бывшие полицаи, каратели, а в самом городе действовало националистическое подполье. Вот со всей этой нечистью и боролась контрразведка, обеспечивая безопасность тылов армии и фронта.
Здание, где располагалось фронтовое управление «СМЕРШ», стояло неподалеку от Старого города, на западном берегу Даугавы, и представляло собой особняк в духе Ганзейского союза – двухэтажное, мрачное, с небольшими окнами-бойницами, приспособленное, скорее, не для жилья даже, но для длительной обороны. Ну и охранялось оно соответственно: круглосуточную вахту здесь несли автоматчики, в саду была развернута зенитная батарея, а в двух-трех минутах ходьбы находились казармы спецбатальона НКВД. Однако, несмотря на это, в безопасности не ощущал себя здесь никто, а работать-то было надо, надо было планировать операции, работать с агентурой, изобличать и ловить абверовских агентов и гитлеровских пособников… Кропотливая это была работа, порой без сна и отдыха, с риском для жизни, но … люди работали, потому что это была их война, а на войне, известно, как на войне!
В одну из таких промозглых осенних ночей отец прибыл с задания и по привычке потянул из «виллиса» свой автомат и … прозвучал выстрел: автомат, видно, спуском зацепился за что-то, и пуля просвистела у его виска, да так близко, что даже след сажи оставила. На звук выстрела прибежали дежурный, начальник караула и еще несколько офицеров.
– Дурная примета, – сказал кто-то.
Отец, ощущая подкатившую к горлу тошноту и слабость в коленях, поспешил подняться к себе. Коллега-капитан, дородный мужик, родом откуда-то из-под Вятки, достал из загашников бутылку «Столичной», которую, видно, приберегал для особого случая, и со значением выставил ее перед отцом.
– Ну, выпьем, старлей, за твое второе рождение! Ты, наверное, в рубашке родился: теперь доживешь до ста лет!
Как водится, выпили, закусили американской тушенкой, «вторым фронтом», как ее называли. Капитан закурил.
– Не поверишь, Иван, – вдруг разоткровенничался он (что в среде особистов случалось нечасто), – а я ведь заговоренный… Нет, не в прямом смысле. Просто с детства за собой замечал… Ну, скажем, как-то шли мы с пацанами из школы, зима была лютая, дорога длинная, верст десять, не меньше, а одеты были … сам знаешь, как. Вот и решили идти напрямки, не к мосту, а через реку. Речка эта была … тьфу, шириной метров десять, гранату легко перекинуть можно, однако быстрая, коварная. В ней и летом немало народу тонуло, а зимой… Словом, не разглядев под слежавшимся настом стремнины, я и еще двое ухнули туда с головой. Один из нас пошел ко дну сразу, ну а мы с другим долго барахтались, обламывая тонкий лед (товарищи-то наши со страху бросились наутек и, как потом выяснилось, даже взрослым ничего не сказали). В конце концов, я остался один… Не помню, не знаю, кто мне помог, но только ближе к утру очнулся я уже в избе лесника и, не поверишь, даже банального насморка не заработал!
– Да, повезло, – согласился отец.
– Или еще вот, – продолжал капитан, – тогда мне уже лет двенадцать было. Помогал я как-то пасти колхозное стадо, работенка, сам знаешь, не пыльная – стадо небольшое, буренки, знай себе, пасутся да травку жуют, но был там бычок бурый, проказливый, как козел. Любил он от стада отбиться и гулять сам по себе, этакая зараза! А леса у нас гиблые: пропасть может божья тварь ни за что – либо волки потравят, либо в яму или овраг какой угодит … словом, уйдет – не сыскать… Ну, я, конечно, за ним: обыскал все кусты на опушке, потом зашел в лес поглубже. А кругом малины тьма, видимо-невидимо! Я и отвлекся, конечно, на время… Вдруг слышу: ширкание и сопение какое-то рядом – ну, точно мой проказник! Шасть туда и … нос к носу столкнулся с медведем (он тоже малину жрал и, как и я, чересчур увлекся)! Огромный такой Топтыгин, я таких и не видывал больше. Бежать поздно, да и ноги у меня одервенели в миг. Но, видно, из нас двоих не я оказался самым робким: Топтыгин как ломанулся в чащу, только треск стоял, а по пути все кусты и траву калом с кровью изгадил. Словом, слабое сердце у него оказалось…
– Что же стало?
– А-а, – протянул капитан и усмехнулся, – обоср…ся и издох. Тушу его после охотники отыскали, шкуру ободрали и продали, ну а мне за мой «подвиг» подарили старую берданку. Коров я после этого случая больше не пас, в лес в одиночку тоже заходить побаивался, но в районе ко мне стали относиться с уважением…
– Или вот еще случай… Пошли мы под Нарвой в атаку. Оборона там у немцев хлипкая была. Да вот незадача – засел у них там на одной высотке пулеметчик и так охаживал нас, что пришлось залечь. Попадали кто куда: кто за кустиком укрылся, кто за камушком, а кто просто так … мордой в грязь, ну а я и еще трое – в воронку от разорвавшегося снаряда – условия, в сравнении с другими, прямо-таки курортные. Лежим себе, покуриваем да байки разные травим для поднятия духа, ждем, когда артиллерия наша или снайперы разберутся с этим самым  фашистом, а кругом искореженные патронные цинки раскиданы, лохмотья всякие, изорванные в клочья фотографии, планшеты какие-то, шинели … ну, видать, накрыло тут кого-то. Не знаю, уж как долго лежали, но вдруг раздалось этакое чуханье, словно у тетеревов на току. Это немцы начали мины кидать. Забеспокоился было я, хотя всем известно, что снаряд в одно и то же место не падает, и, как оказалось, не зря! Вскоре долбануло так, что у меня в глазах потемнело, я даже на какое-то время слышать перестал, а когда пришел в себя … жуть! Из всех только я в живых и остался, и опять – ни одной царапины!
– Повезло, – вновь согласился отец.
– Да как же так, Ваня, – вскричал капитан, – сам помысли: столько народу вокруг меня бог прибрал, а мне хоть бы хны! Просто несправедливость какая-то!
– А ты крещеный?
Капитан отмахнулся:
– В церковь никогда не ходил, в бога не верую…
Но стал замечать, – пояснил он, – когда строил своих бойцов перед боем, всегда точно знал, кому суждено не вернуться…
– Как так? – не понял отец.
– Ну, знаешь ли, я этого объяснить не могу… Просто вижу это, и все! Что-то в лице вижу … ну, тень, что ли… и, поверь, чутье это меня никогда не обманывало!..
После этого разговора прошло несколько дней. Отца пригласили в госпиталь на комиссию… Сухопарый седовласый медмайор внимательно изучил рентгеновские снимки, медицинскую книжку с историей болезни и, приказав снять сапог, долго и осторожно ощупывал раненую ногу.
– Ну, батенька, скоро вы бегать будете! – резюмировал он и, удовлетворенно крякнув, написал красным в медкнижке: «Практически здоров!» – и кивнул хорошенькой медсестре: – Зовите следующего!
Потом они долго гуляли по аллеям старого парка, и столетние платаны осыпали их золотыми и красными листьями, и листья шуршали у них под ногами… и золотоволосая медсестричка, всякий раз ставя свою изящную ножку рядом с правой ногой отца, пыталась поймать его взгляд… Они молчали, потому что говорить, в сущности, было не о чем – шла война, гибли люди и, хотя в окончательной победе уже никто не сомневался, их собственные судьбы пребывали в безвестности. Что было, что будет – не имело значения…
Впереди замаячили две фигуры… Что за люди и что было делать им, двум молодым мужикам, штатским, в пустынном парке, на окраине города? Когда те приблизились и у одного под распахнутой полой длинного кожаного пальто блеснул ствол немецкого автомата, отца осенило – бандиты! Со сноровкой, выработанной за годы войны и отточенной на спецподготовке, быстрым, почти неуловимым каким-то движением он выронил трость, расстегнул кобуру и обратным таким же движением поднял перед собой правую руку, уже вооруженную «ТТ».
– Стоять! – охрипшим вдруг, незнакомым голосом приказал он. – Кто такие? Стрелять буду!
Длиннополый, с автоматом от неожиданности присел даже, второй побледнел так, что круглое лицо его на фоне быстро темнеющего ландшафта уподобилось маске некоего трагического актера, совершенно белой и лишенной всяких иных чувств, кроме скорби… Через миг все замелькало, как в калейдоскопе: раздался треск «шмайсера» –  пули прошли мимо, потом отец выстрелил, потом еще и ... еще, потом … впереди уж никого не было, только рассеивался пороховой дымок да сбитая с ветвей листва медленно, кружась, опадала на землю. Отец взглянул на «ТТ» – затвор был заклинен, а в обойме оставалось еще пять патронов… Что ж, если оружия не было, могло быть и хуже!
Вечером того же дня отец вновь поделился своими злоключениями со знакомым капитаном, как стрелял, как заклинило пистолет, как потом подоспела подмога в лице сержанта и четырех бойцов комендантского патруля, как прочесывали кусты и как, конечно, никого не нашли. Но на сей раз тот слушал рассеянно, думая о чем-то своем, а после, махнув рукой, сказал как-то трагически:
– Да ну ее, эту судьбу-индейку! – а после спросил: – А где твоя трость?
Только сейчас отец вспомнил о ней, но бежать и искать ее в ночном парке было глупо.
– Не горюй, старлей, – успокоил его капитан. – На, вот, возьми и от меня подарок! Уж этот не даст сбоя! – и вручил ему трофейный «Вальтер», которым, как все знали, изрядно дорожил.
– Да что ты, что ты! – попытался урезонить его отец. – Тебе он и самому нужен!
Капитан странно, загадочно как-то  усмехнулся:
– Да нет, мне он больше не нужен, – категорически заявил он и более не добавил ни слова.
Отец, как мог, поблагодарил, и они оба взялись за работу…
За работой отец вскоре забыл о недавнем происшествии, о подаренном «Вальтере» и «заговоренном» капитане и … даже о золотоволосой медсестричке забыл тоже: из десятков стопок фотографий следовало отобрать фотографии тех, кто подпадал под словесные описания военнопленных и перемещенных лиц, а также абверовских агентов, пойманных и давших согласие работать на советскую контрразведку, следовало тщательно изучить десятки личных дел, перерыть килограммы бумаги… Отцу нравилось всматриваться в лица незнакомых ему людей, в обычные, скажем так, в большинстве своем лица, лица мужские и женские, за которыми стояли неведомые ему судьбы, зачастую судьбы изломанные, искалеченные, отягченные предательством или кровью… Однако сегодня он работал без привычного энтузиазма, монотонно просматривая папки с документами. И так до утра…
А утром, часов около шести, вновь произошло непредвиденное: в тот самый момент, когда капитан поднялся из-за стола, чтобы выключить верхний свет, комната, где они находились, вдруг начала медленно, как показалось отцу, наполняться удушливым дымом, а потом … некая страшная сила оторвала его от пола и с легкостью выбросила на улицу через окно, через которое и мальчишке было бы трудно пролезть! Отец упал со второго этажа, но остался цел и невредим, а после подоспевшие саперы еще долго выносили на руках обезображенные тела советских офицеров, включая и «заговоренного» капитана... Он еще дышал, но было видно, что часы его сочтены. Увидев отца, он узнал его и слабеющим движением поманил к себе…
– Я знал, я знал, Ваня, – прерывистым голосом сообщил он, когда отец над ним наклонился. – Видел свое отражение в зеркале. Видно, кончилось мое «везение»… Ну а ты, старлей, жить будешь долго, верно тебе говорю!
Как потом выяснилось, в здании был заложен мощнейший фугас, который был дистанционно подорван в нужное время. Здание было разрушено до основания, и все, что в нем находились, погибли. Погиб и «заговоренный» капитан, а мой отец, которому он предрек долгую жизнь, в действительности жил долго и, как мне представляется, счастливо. Он продолжал воевать, в 1945-ом был направлен в Корею, а в 1947-ом году, демобилизуясь из армии, подарил свой «Вальтер» боевому соратнику – Николаю Алексеевичу Душину, впоследствии генерал-полковнику, начальнику 3-го Главного Управления КГБ СССР.

Вечная всем им слава и память, нашим солдатам, погибшим и выжившим в то военное лихолетье!
35 Братик
Георгий Сергеев
Братик
(Отрывок из повести «Поехали на фронт»)

    Шёл 1943-й военный год – второй год моего участия в боевых действиях, и было мне восемнадцать лет.
    На фронте было трудно не только людям, но и лошадям и собакам. Собаки взрывали вражеские танки и сами погибали, лошади тащили пушки, боеприпасы, продовольствие. Тащили по бездорожью по раскисшей от дождя земле, упираясь из последних сил. И когда лошадь падала, солдат давал ей пару ми-нут отдышаться, потом стегал кнутом и говорил: – «Вставай! Нечего отлёживаться, а то фрицев не прогоним!»
     Но лошадь подняться уже не могла, и тогда случалось непонятное: лошадь, отдавшую все свои силы людям, эти же люди начинали бить, да так жестоко, что у несчастного животного рёбра трещали. Лошадь смотрела на человека своим страдальческим взглядом и молила: – «Что ты делаешь со мной, хозяин? Разве я виновата в том, что у меня не осталось сил? Вот как ты благодаришь меня! Лучше пристрели, не мучай!»
    Солдат, поняв, наконец, что она уже не поднимется, – что она ПАЛА, –  снимал с плеча карабин, вставлял ей в ухо холодный ствол, и гремел выстрел.
    Но не всегда павших лошадей пристреливали. Если рядом находился кто-то из жалостливых солдат, то он говорил:
   – Не надо убивать, может ещё одыбается, поднимется…
   И лошадь не убивали. Она действительно кое-как восстанавливалась, и таких лошадей называли бросовыми.
    Братик был бросовым конём. Его и ещё пять коней дал нашей батарее колхозник, собравший в небольшой живописной долине в горах небольшой та-бун из таких брошенных лошадей. Там они паслись и жили.
    Лошади были безымянные, имена им дали мы.
    Рыжего приземистого коня с крупной головой, мощной грудью и крепкими передними ногами, я и назвал Братиком.
    Лошадей распределили по орудиям, и мы отправились по горам в сторону недалёкой линии фронта. Там наша дивизия выбивала немцев из кавказских гор.
    Ехали по узкой горной дороге. Подъехали к спуску – крутизна невероятная. Дорога петляла между старых дубов. Остановились, заспорили, что делать: спускаться? – опасно. Назад вернуться? – невозможно, это означало по-терять несколько суток драгоценного времени.
    Моё орудие ехало первым.
    Ко мне подошел помкомвзвода Гриша Коржов.
   – Егор, садись на передок и бери вожжи. Держись крепко, не упади, а мы будем тормозить орудие.
    Я сел на место ездового, взял вожжи, глянул вниз и сердце замерло. Гоню лошадей, но они, чувствуя опасность, не хотят идти, топчутся на месте.
   – Пошёл! Пошёл! – крикнул Коржов, – понукая лошадей кнутом. Братик и Шустрая (в орудия было впряжено две лошади) шагнули вперёд, потянули орудие, и пушка начала постепенно раскатываться. Вот она уже наседает на ноги лошадям...
   – Сильнее тяни вожжи! – кричали бегущие сзади Коржов и другие бойцы. А что толку? Я тяну изо всех сил, лошади упираются, а ноги их скользят по мокрой земле. И тут на беду лопнула у Братика сбруя – в ту же минуту пушка накатилась на лошадей. Я растерялся. От Шустрой помощи никакой: как только полубарок ударял её по ногам, она дёргалась и вместо торможения тянула вперёд. Мне кричали:
   - Прыгай, Егор, прыгай!
   А я прыгать не спешил. И тут произошло невероятное: Братик буквально сел на дорогу и с невероятным упорством упёрся передними ногами, – в то же мгновение орудие накатилось на его круп. Орудие давило, а он храпел, упирался изо всех сил, и оно уже не так быстро катилось вниз. «Конь на крестце её понёс, катиться пушке не давая…», и так до тех пор, пока она не остановилась в конце спуска.
    Братик не сразу смог подняться. Мы испугались, думали – повредил себе позвоночник. Но конь встал – ноги его дрожали, и он часто переступал с ноги на ногу. В юношеском порыве я поцеловал Братика.
    - Целуй, целуй, - сказал подошедший комбат, - замечательный конь! Если бы зарядный ящик опрокинулся, снаряды могли бы сдетонировать, – тогда не сдобровать бы нам всем.
    И так, двигаясь по горным тропам к фронту, то спускались с горы, то поднимались. Голодные (кормов не было) измученные лошади падали, число их в батарее быстро сокращалось.
    Очередной подъём.
    Наверх орудие подняли с большим трудом. Братик несколько раз падал, да и мы держались на ногах с трудом. Наверху, как только остановились, Братик упал. Попытались поднять его, а конь не стоит – подкашиваются ноги, и он тут же валится. Видя это, лейтенант Жильцов приказывает:
    - Пусть конь отдохнёт. Все со мной пойдут вниз, а ты, Егор, останешься охранять орудие, и найди чем-нибудь покормить коня, как ты это всегда де-лаешь.
    Давно стихли голоса солдат, ушедших вниз, а Братик всё лежал. К счастью, здесь оказалось несколько молодых дубков с неопавшими листьями. Я принёс охапку, положил перед ним. Братик с моей помощью поднялся и принялся жевать. Принёс ещё несколько охапок, а сам, изнемогая от усталости, завалился на станины и мгновенно уснул. Не знаю, сколько я спал, (а спал крепко), только вдруг почувствовал, что кто-то сильно толкает меня. Открываю глаза и вздрагиваю: прямо надо мною – огромный жёлтый диск луны, а рядом лошадиная голова и, как мне показалось, со злющими глазами.
    Это был Братик.
    Он недолго смотрел на меня. Очевидно, убедившись, что я проснулся, отошёл и лёг на мёрзлую землю.
    Мелькнула мысль: «Зачем он разбудил меня? Есть хочет? Листья он ещё не все съел». И в туже минуту почувствовал страшный холод – сделал попытку встать и не смог. Ночью прижал мороз, промокшая от дождя днём шинель и всё остальное на мне смёрзлось и не гнулось. Я лежал в ледяном панцире.
    Огромных усилий стоило мне согнуть руки и ноги. Свалился на землю, несколько раз катнулся туда-сюда – немного обмяк панцирь. С трудом поднялся, и с мыслью – «Братик не дал мне замёрзнуть – он разбудил меня!» – бросился к коню и обнял его. И не просто обнял – прижался к нему, не зная как отблагодарить за спасённую жизнь. Ещё несколько минут, и я замёрз бы.
    Снизу поднялся наводчик Торопов.
    - Ты почему один – что-нибудь случилось? – насторожился я.
    - Случилось – Серый сдох, комбат приказал Братика привести.
    - Братика привести?! – переспросил я ошарашено. – Но он же никудышний! Он не сможет вытащить пушку на гору!
    - Что ты мне говоришь? Думаешь, я не вижу?
    И я повёл несчастного Братика, а самого слёзы душат – понимаю, чем это кончится. Глажу его по шее и говорю:
    - Прости, Братик! Ты спас меня, а я спасти тебя не могу – почему такая несправедливость?..
    Торопов услышал и спрашивает:
    - Как это он спас тебя? На тебя что ли медведь напал?
    Я не ответил ему.
    Спасти Братика могла только помощь – за ней был послан лейтенант Минин, но она опаздывала.
    Братик сам без понукания встал под упряжь и низко опустил голову, чтобы удобнее было надеть на него шлею. Он был так плох, что никто не надеялся, что он сможет тащить пушку. Но он потащил её – и вытащил наверх, до первого орудия.
    Его выпрягли и повели за третьим орудием.
    Так, он один, с нашей слабой силой, поднял на гору все три орудия. И немного не дотащив до верха третье, упал. Несколько минут он лежал без движения, тяжело дыша. Вдруг поднял голову, увидел взошедшее солнце, горы; несколько секунд смотрел на нас – может, винил в чём-то, может, прощался – и тяжело уронил её. Я опустился перед ним на колени – в его глазах стояли слёзы. Крупные, как бусинки, они катились из глаз и падали на мёрзлую землю. Я впервые увидел, как плачет перед своей смертью лошадь. Через мгновение по его телу прокатилась крупная дрожь – раз… другой. Братик сильно ударил ногами о землю, будто хотел подняться, и… затих. Навсегда.
    Прощай, наш друг, наш БРАТ, – последний конь батареи. Ты помогал нам ковать Победу и заслужил Славу! И нашу Память!
    Вскоре нам прислали других лошадей. Мы быстро запрягли их и погнали туда, где грохотало эхо сражения, где нас очень ждали.
36 Полуторка
Андрей Штин
 Посвящается всем водителям  Великой Отечественной Войны,                
 павшим на её дорогах и проехавшим по ним к победе.

    Наконец-то это томительное ожидание закончилось. Ночью 23 мая 1942-ого года в автомобильную роту подвоза, в которой служил Иван, прибыл вестовой из штаба автотранспортного батальона с долгожданными приказами. В них чётко и ясно говорилось - советское командование предпринимает попытку прорыва линии окружения войск Юго-Западного фронта ударом извне частью сил 38-ой армии.

    Их роте было приказано немедленно подготовить уцелевшие уцелевшую технику к ходу,  неисправную уничтожить на месте или привести в полную негодность. Была поставлена чёткая задача - вывести все исправные машины из окружения через точки прорыва. Внутри каждого бойца-водителя зажёгся угасший огонёк надежды на то, что весь этот кошмар, наконец-то, закончится. В автороте от сорока трёх машин осталось всего лишь десять исправных грузовиков Газ-АА, называемых «полуторками» за их грузоподъёмность в полторы тонны полезного груза. Рота понесла тяжёлые потери - в её составе не осталось ни одного тягача, они, как и почти все остальные машины, были уничтожены немецкой авиацией.

                                                      ***

     В стороне предполагаемого прорыва громыхала канонада орудий, но кто по кому бил - было не понятно. Командир автороты нервничал, поглядывал в сторону предполагаемого прорыва и торопил всех отборным матом, забыв про уставные формы общения военнослужащих РККА:
    - Шевелитесь, мать вашу, или что, ласки от немца ждёте?! Вон он как ласкает, сукин сын, слышите?! Всю горючку с неисправных машин слить в баки «живым», что не влезет - в канистры и в кузов! Про масло и керосин не забудьте! Стахеев?
    - Я! – ответил Сашка, призванный в армию весной этого года и оказавшийся на удивление неплохим водителем. Плохие просто не выживали на дорогах войны под огнём и налётами противника.
    - Ко мне! – подозвал его лейтенант и развернул перед ним на ящике карту.  Как только вопрос с «горючкой» был решён, а неисправные машины приведены в полную негодность, все водители собрались возле Ивана – души автороты. Он ещё с юности был влюблён в технику и с завязанными глазами мог разобрать и собрать двигатель любой машины, будь то трактор, ГАЗ или ЗИС. Поэтому все, даже командиры, уважительно звали его по имени и отчеству - Иван Васильевич. В РККА он остался навсегда после того, как во время советско-финской войны в селе ночью сгорел его дом, а вместе с ним и вся семья - отец с матерью, молодая жена и двое ребятишек. Причина пожара осталась неизвестной. Поджог был ли это или просто несчастный случай – выяснить так и не удалось. Возвращаться ему было просто некуда и незачем. Не без помощи своих командиров, он навсегда остался в армии. Ему уже не раз предлагали повышение по службе, но он каким-то чудом избегал его и оставался рядовым бойцом-водителем, вечно измазанным машинным маслом.
 
    Теперь, ожидая приказ к выдвижению, все собрались вокруг него и он, угадывая мысли бойцов, достал кисет с махоркой и кусок газеты. Табака тогда ни у кого уже не было, только он один сохранил свой неприкосновенный запас. Ради такого случая, как сейчас, им можно было и пожертвовать.
    - Ну что, братцы, не так-то всё и плохо! Выведем своих лошадок?! – спросил он собравшихся вокруг него водителей, щедро отсыпая щепотками табак на протягиваемые ему кусочки газеты.
    - Ну, теперь-то точно выведем! Слышишь, как громыхает?! – говорили бойцы, закурив самокрутки и поглядывая в сторону, откуда доносилась канонада орудий. Внезапно взгляд Ивана упал на Сашку. Тот сидел на подножке своей «полуторки» и отстранённо смотрел в землю.
    - Хорошо бы было, - сказал Иван повеселевшим бойцам-водителям и, взяв с собой кисет, подошёл к Сашке. Тот поднял голову - по щекам молодого парня текли слёзы. В его глазах был не просто страх, а отчаяние!

    Иван первый раз видел этого парня в таком состоянии. Тот всегда возвращался со всех заданий на своей «полуторке» целым и невредимым и никогда раньше не показывал своего испуга.
    - Ты чего это, Саня? В первый раз, что ли? Держи, покури и всё пройдёт, - он протянул ему свою зажжённую самокрутку. Но тот даже на неё не взглянул. Убирая лицо от испытывающего взгляда Ивана, он протянул ему треугольник письма, которое получил от жены ещё в первых числах мая, перед началом Харьковской наступательной операции.

                                                     ***

    Прошу прощения у читателя, но необходимо вкратце обрисовать ситуацию, сложившуюся на момент описываемых событий. 12-ого мая 1942-ого года части  Южного и Юго-Западного фронта перешли в наступление на Харьковском направлении. В первые дни нашим войскам сопутствовал успех. В районе Барвенковского плацдарма оборона противника была прорвана и наши части углубились на территорию противника до 30-60-ти километров. Однако, 17-ого мая 1-ая танковая армия вермахта армейской группы Клейста, оперативно среагировав на сложившуюся ситуацию, нанесла с фланга мощный удар в тыл наступающим частям Красной Армии. Уже в первый день своего наступления немцам удалось прорвать оборону 9-ой армии Южного фронта и отрезать советским войскам пути отхода на восток. Необходимых подкреплений и сил для отражения такого удара немецких войск не имелось. Начальник Генерального штаба Василевский предложил отвести войска с Барвенковского выступа, однако Сталин разрешения на отступление не дал. Член Верховной Ставки Н.С.Хрущёв, пытаясь прикрыть вину своего бездарного командования и спасая себя, намеренно выдавал Ставке неверные данные о положении наших частей и силах противника. К 19-ому мая ситуация резко обострилась и обстановка на юго-западном направлении стала катастрофической. В соответствии с немецким планом "Фридрихус-1" 6-ая армия генерала Паулюса из района Балаклеи и армейская группа генерала Клейста из района Славянска и Краматорска начали наступать в направлении Изюма. Ударные группировки противника быстро вышли в тыл другим, ещё не окружённым советским частям. Только тогда Ставкой был отдан приказ о прекращении наступления на Харьков, но было уже поздно! С севера прорвались танковые соединения 6-ой армии Паулюса и устремились на юг. К исходу 22-ого мая окружение частей РККА, участвовавших в Харьковской наступательной операции было завершено. В результате значительная часть войск ударной группировки Красной Армии оказалась полностью заблокирована и окружена. Начались отчаянные попытки вырваться из этого «котла».
                                    
                                                   ***

    Иван развернул письмо Стахеева и прочёл: «Любимый Сашенька, знаю как тебе нелегко там, хочу чтобы ты знал - я с тобой! Я всем подругам говорю: водитель – самая опасная работа на войне. Милый, у нас будет ребёночек, теперь ты просто обязан вернуться живым! Не хочу растить ребёнка без отца, будь прокляты эти фашисты и Гитлер! Не знаю, есть ли у вас газеты, поэтому высылаю тебе вырезку из «Правды». Выполни этот приказ ради меня и вернись живым, умоляю тебя!». В письмо был вложен небольшой кусочек газеты, где было напечатано: «Приказ Верховного Главнокомандующего № 130 от 1 мая 1942 года:  Приказываю всей Красной Армии добиться того, чтобы 1942-ой год стал годом окончательного разгрома немецко-фашистских войск и освобождения советской земли от гитлеровских мерзавцев». Прочитав это, Иван отдал письмо Сашке и двинул того вполсилы в ухо. Отлетев с подножки прямо в пыль, тот встал, отряхнулся и спросил:
    - Ты чего это, Иван Васильевич?!

    - Чего, чего?! Да того! Думаешь, один такой?! У Степанова жена померла, а дома три рта без мамки и без куска хлеба остались и что?! Молчит, стиснул зубы и ездит! Ты же, Сашка, никогда не дрейфил, а тут-то чего?! – разозлился на него Иван.
    - Да не боюсь я! Меня ещё вечером загрузили ящиками со снарядами и патронами, а сейчас приказали доставить их на батарею «сорокопяток» и на позиции 4-ого батальона. Они будут наш отход прикрывать, а я дороги той совсем не знаю! Не доеду я до них! – ответил он и Иван, несмотря на вспыхнувшую злость, понимал – парень был прав.
    - Ну-ка, малой, давай за мной! – позвал Иван Сашку и они направились к лейтенанту. Тот удивлённо взглянул на них и, потянувшись рукой к своей кобуре,  зарычал на молодого: 
    - Ты ещё здесь, Стахеев?! Под трибунал захотел?! Сейчас же солнце взойдёт! Как же ты, мать твою, доедешь?! Да я тебя сейчас сам прямо здесь расстреляю!
    - Разрешите обратиться, товарищ лейтенант? – обратился к нему Иван Васильевич.
    - Разрешаю! Тебе чего надо, Иван Васильевич, своих дел не хватает?!
    - Разрешите мне выполнить задание Стахеева на его машине. Он ни разу не ездил в 4-ый батальон, а я ту дорогу знаю, как свои пять пальцев, помню все повороты, ямы и выбоины.

    Лейтенант на минуту задумался, посмотрел на Сашку, затем на Ивана.
    - Хорошо, но знай – эти снаряды и патроны нужны там сейчас как воздух! Так что хоть на спине, хоть в зубах тащи ящики, но они должны быть там и как можно скорее, - сказал он и уже спокойным голосом, добавил: - Солнце вот-вот взойдёт, постарайся уцелеть, Иван Васильевич. Нагонишь нас в точке сбора, думаю - успеешь, часов пять у тебя ещё есть.
    - Знаю, всё будет нормально, старшой, ещё увидимся, - ответил Иван и,  вместе с Сашкой, зашагал в сторону машин. Дойдя до своей «полуторки», он показал Стахееву где лежали инструменты и заводная рукоятка. Затем, словно прощаясь со своей машиной, он погладил её руль и сказал Сашке:
    - Береги мою Галю. Если с ней что случится, я тебя, малой, и на том свете сыщу! Так что смотри у меня!
    - Не волнуйся, Иван Васильевич. Сберегу я твою Галю, всё будет нормально, - ответил Сашка. Он, как и все в автороте, знал - Иван называл свою машину именем погибшей жены и никого к ней не подпускал.
    - Ну, давай до встречи, береги себя тоже, - попрощался он, прикидывая в голове скорость, с которой поедет. 
                                                
                                                ***
   
    До позиций 4-ого батальона и батареи «сорокопяток», что были на западе от них, было всего лишь восемь километров. Но «всего лишь» было бы, если бы в небе не хозяйничала немецкая авиация. Она превратила все дороги в сплошные полосы препятствий с воронками и ямами, но Ивана это не волновало - он уже не раз ездил в этом направлении и знал, где и как можно было объехать разбитые участки. Его беспокоило другое – всходило солнце! Теперь его одинокий грузовик будет лёгкой мишенью для немецких самолётов, выдавая себя на грунтовой дороге шлейфом пыли из-под колёс. Выехав, он мысленно материл Сашку за то, что тот не обратился к нему за советом сразу, теперь из-за глупости Стахеева драгоценное время было упущено. Если бы у него в запасе было бы тридцать-сорок минут, он уже возвращался бы назад на пустой и разгруженной машине.

    Когда он проехал уже добрую половину пути, в доказательство его мыслей в небе раздался гул самолётов, идущих на низкой высоте. Двигаясь по дороге в сторону запада и маневрируя между воронками, Иван их не видел, те шли с востока и, очевидно, уже возвращались с задания. Прислушиваясь сквозь шум мотора своей машины к гулу их двигателей, он пытался уловить в нём малейшее изменение. Только так, не видя перед собой в небе противника, можно было предугадать его атаку. Этот опыт уже не раз спасал ему жизнь, не подвёл он его и сейчас. Как только ровный шум в воздухе сменился на нарастающий вой, Иван понял – грузовик заметили, вот-вот будет атака. Судя по звуку, это были немецкие пикирующие бомбардировщики «Юнкерс-87». Их пилоты, для психологического эффекта во время атаки наземных целей, включали сирену и её вой вселял страх и ужас в людей, которым эти самолёты несли смерть. Рассчитав время, Иван крепко сжал руль и, прошептав машине: «Выручай, милая!», нажал на педаль тормоза. «Полуторка», словно услышав его слова, остановилась и от такого резкого торможения её сразу же накрыло облаком пыли. Иван не ошибся в своих расчётах! В небе над ним раздались очереди авиационных пулемётов, и предназначавшиеся для него пули подняли на дороге перед ним фонтанчики пыли – немец промахнулся. И на этот раз смерть прошла мимо! Повторного захода и новой атаки не было. Очевидно, немцы уже истратили весь боекомплект во время своего вылета и пара немецких штурмовиков Ю-87 ушла прежним курсом на запад.

    Несмотря на то, что это был уже далеко не первый налёт, Ивану  понадобилось несколько минут, чтобы прийти в себя. Не каждому из водителей и не всегда удавался этот манёвр на дороге, который только что спас ему жизнь. Только что он дважды поцеловал свою смерть! Во-первых, немец промахнулся, но если бы у него был полный боекомплект, он запросто смог бы повторить атаку. Во-вторых, ходовая часть «полуторки» была рессорной. У этой конструкции был один серьёзный недостаток - при резком торможении амортизационные блоки принимали на себя многократные нагрузки. Рессорные листы могли сдвинуться относительно продольной оси и любая встряска кузова со снарядами могла закончиться плачевно. Проще говоря - от такого торможения боеприпасы в кузове машины могли детонировать и их подрыв разнёс бы машину на куски почище любой авиабомбы.. Однако риск был оправдан, так как любое попадание очереди из авиационного пулемёта в кузов с боеприпасами привело бы точно к такому же результату.

    Придя в себя и отдышавшись, Иван вышел из кабины и осмотрел машину. Видимых повреждений не было. Несмотря на то, что от резкого торможения ящики в кузове сместились, груз был цел и невредим. До конечной цели пути осталось около трёх километров, он посмотрел и вслушался в направление позиций 4-ого батальона. Несмотря на то, что солнце уже взошло, в той стороне стояла тишина. Возможно, попытка прорыва из окружения стала для немцев неожиданным сюрпризом и теперь всё их внимание было приковано к участкам, где наши войска пытались пробить бреши в «кольце». Это было только на руку Ивану. Сев за руль и пытаясь нагнать упущенное время, он нажал на педаль газа. Несмотря на воцарившуюся тишину, он знал – на фронте она всегда обманчива.
                                                   ***
    Оставшиеся три километра Иван преодолел быстро и без происшествий. На позициях батареи 45-ти миллиметровых орудий и 4-ого батальона его помнили и встретили с теплом и уважением. Эти люди, которым предстояло прикрывать прорыв из окружения, понимали - шансов уцелеть у них практически нет, поэтому иллюзий никто не испытывал. На тот момент от полного состава батальона осталось уже не более ста человек, но, несмотря на это, все держались мужественно. Они были готовы выполнить данный им приказ, сделать это ради жизни других, абсолютно незнакомых людей. Помогая разгружать машину, Иван видел и слышал, как комиссар батальона говорил своим бойцам: «Мы бы погибли раньше, товарищи, если бы не погибали наши отцы, деды и прадеды, защищавшие нашу Родину от врага! Так давайте же и мы сегодня, ради их памяти, ради жизни родных и близких, не посрамим себя трусостью и покажем врагу свои зубы!». Комиссар 4-ого батальона всегда мог найти нужные для людей слова.

    Когда разгрузка была закончена и кузов уже был пуст, комиссар подошёл к Ивану:
    - Спасибо, что снаряды привёз. Вот-вот немец нагрянет, а пушкари совсем уже пустые были!
    - Повезло, мог и не доехать, по дороге с воздуха обстреляли. А где Павел Семёнович, комбат то ваш? – спросил Иван. Комбат 4-ого батальона тоже увлекался техникой и иногда, во время коротких встреч, они беседовали о машинах и другой технике.
    - Нет больше Павла Семёновича. Убило вчера миной, когда вечернюю атаку отбивали. Дорога, по которой ты ехал, ещё цела?
    - Не везде, много ям и воронок, но проехать можно.
    - Возьми с собой раненых, из них трое тяжёлых, - комиссар посмотрел в сторону противника. - Эти вот-вот начнут. Что-то слишком долго они сегодня медлят с атакой. Видно основательно готовятся, сволочи! Когда тут всё начнётся, нам будет не до них, да и новые появятся, а так может эти и уцелеют. Приказывать не буду, знаю – на дороге с ними в кузове не  сманеврируешь. Возьмёшь?
    - Возьму, комиссар. Ради того, что ты только что сказал, возьму! Грузитесь быстрее, а то и в самом деле немец появится, - Иван отлично понимал – только что он подписал себе смертный приговор. Имея в кузове людей, тем более раненых, он не сможет маневрировать на дороге так, как если бы ехал порожняком. Не сможет потому, что в кузове будут живые люди! Но слова комиссара, услышанные им до этого и обращённые к бойцам батальона, глубоко запали ему в душу.

    Как только раненых погрузили в машину, Иван ещё раз посмотрел в сторону на удивление тихого в эти утренние часы запада. «Успею!», - решил он, когда люди, обречённые на подвиг, помогали завести ручкой двигатель. Как только полуторка зарычала родным голосом, вся неуверенность исчезла. Он снова оказался в родной стихии, но помнил - в кузове девять раненых, из которых трое в тяжёлом состоянии. Справа от него сидела заплаканная девушка-санитарка. Комиссар силой запихал её к нему в кабину. Надавив на газ и вглядываясь в небо, он подумал: «Молодец комиссар, хотя бы этих людей и девчонку спас!». Объезжая воронки на дороге, он спросил девушку:
    - Как зовут тебя, красавица?
    - Галя.
    Он усмехнулся:
    - Надо же, прямо как мою машину, не эту, а мою, родную.
Почему он назвал свою машину Галей, он объяснять не стал. Ему было не до этого. Выруливая между воронок, он щурился от слепившего его солнца,  всматривался в небо и прислушивался к нему, ожидая услышать звук немецких самолётов. Когда позади них, на оставленных ими позициях, загрохотали звуки боя, Галя вытерла слёзы и прошептала:
    - Теперь я не смогу жить спокойно! Я должна была быть там!
    - Дурочка, умереть всегда успеешь! Эти люди только что подарили тебе и раненым жизнь, береги её, иначе ради чего всё это?! – ответил он, а машину внезапно накрыли тени от появившихся немецких истребителей. «Проклятое солнце!» - успел подумать Иван. Из-за слепившего солнца он их не увидел, а ревущий на разных оборотах двигатель заглушил звук их моторов. На этот раз немецкие асы не промахнулись!

                                                         ***

    Иван Васильевич погиб, так и не узнав, что из их автороты из окружения удалось выйти живым только Стахееву Александру, тому самому молодому парнишке, на место которого он и сел. Их колонну грузовиков, вырывавшихся из «котла», немцы уничтожили с воздуха. Сашка пересёк линию фронта уже пешком. После проверки и жестоких допросов, он написал жене, что если родится мальчик, то имя их ребёнку, будет Иван. Стахеев встретил победу в 1945-ом году уже на дрогах Европы. Иван Васильевич так и не узнал, что в те майские дни около ста бойцов 4-ого батальона и батарея «сорокопяток», которым он привёз боеприпасы, почти сутки сдерживали противника и не давали ему зайти в тыл к нашим войскам. Выполнив приказ, батальон в составе всего лишь шестидесяти человек вырвался из «котла». А одно орудие и отделение бойцов ещё несколько часов не давали немцам переправиться по деревянному мосту.* Ничего этого он уже не узнал. Когда Иван, сын Сашки, тоже стал водителем, то проезжая на своей машине по дорогам Харьковской области УССР, он постоянно думал, что где-то здесь погиб мужественный человек, в память о котором он носит своё имя.

    Иван Александрович Стахеев знал и помнил про тех, кому он и его отец  были обязаны жизнью. Несмотря на все усилия наших войск, вырваться из этого окружения удалось не более 40-ка тысячам бойцам. Советские потери Южного и Юго-Западного фронта приблизительно составили около 270 тысяч человек личного состава, из них более 200 тысяч безвозвратных. Точное число потерь выяснить так и не удалось. Большинство погибших до сих пор числятся в графе «без вести пропавший». Земля в местах тех боёв так и остаётся наполненной останками ещё не захороненных бойцов, как советских, так и представителей «исключительной» нации. Трагедия окружения наших войск под Харьковом закончилась лишь в феврале 1943-ого года, когда командующий 6-ой армией фельдмаршал Паулюс подписал под Сталинградом капитуляцию немецких частей. А до этого, после Харьковской катастрофы, нашим войскам ещё предстояло, неся тяжёлые потери, отступать до самой Волги.

    Не забывайте, уважаемые читатели, тех, кому мы все обязаны жизнью!
37 Дяденька
Георгий Сергеев
    Почти полтора года мы провели за границей, пройдя с боями шесть европейских стран, уничтожая фашистского агрессора. И после Победы возвращались на свою Родину.
    Я сменился с поста дневального по вагону и лёг спать. Проснулся, когда поезд остановился на небольшой станции. Выпрыгнул из вагона и стал прохаживаться по перрону. Было пасмурно, дул холодный январский ветер. Иду и вдруг за спиной услышал детский голосок:
    – Дяденька, дай хлеба!
    Меня никогда никто не называл дяденькой, и я не сразу понял, что просьба обращена именно ко мне. А голосок снова:
    – Дяденька, хорошенький, пожалуйста, дай кусочек хлебушка! Оглянулся и увидел мальчонку лет десяти с вытянутой ручонкой.
    Бог мой! Передо мной стоял нищий ребёнок! Наш, родной, одетый во всё солдатское, заношенное и грязное.
    Увидев его, я вспомнил своё несчастное детство своё сиротство, и к горлу подкатил комок. Я смотрел на мальчонку, а в воображении всплыла вся моя страна, ограбленная и разорённая войной. И как мне захотелось сделать малышу добро, много добра! Но как? Ведь солдат и сам беден.
Я подошел к нему, обнял и спросил:
    Племянничек ты мой дорогой, зовут тебя как?
    – Колька я, – и заплакал. Я переполошился.
    – Ты чего, Коленька, плачешь? – А ведь можно было и не спрашивать, и так видно, что ребёнок несчастлив.
   – Я, дяденька, есть хочу, я сегодня ничего не кушал, – произнёс он едва слышно. И я быстро нашёл решение: пока стоит поезд, не теряя времени, взял у малыша противогазовую сумку, подошёл к вагону и крикнул:
    – Эй, славяне! Надо помочь моему «племянничку», сиротке войны! Батя его лёг где-то на поле сражения.
    – Что за вопрос? – первым откликнулся Ваня Макаров. – Давай сюда его торбу, – и с нею вскочил в вагон. А я в шапку стал собирать деньги. Мы с Коленькой прошли несколько вагонов и насобирали немного денег. Я отдал ему свою десятку. У нас советских денег почти не было.
    Макаров отдал мне сумку с сухарями и консервами, я повесил её на плечо Коленьке.
    – Ну вот, и полна твоя коробушка. Неси домой, а деньги спрячь так, чтобы мальчишки не отняли. У тебя есть жильё? С кем ты живёшь, не под забором, надеюсь?
    – Нет, я живу в хате с бабушкой, она больная лежит.
    – А мама где? Папа?
    – Папа на войне был, а маму на работу немцы угнали.
    Эшелон трогался, и я поторопил его:
    – А теперь, Коленька, дуй быстро домой, неси своей бабуле эту сумку. Деньги-то хорошо спрятал?
    Но тут Колька меня расстроил, он вдруг «скис»:
    – Дяденька пойдём к нам!– взмолился он, готовый расплакаться.– Прошу тебя, пойдём!
    Пытаясь как-то успокоить, я обнял его и сказал:
    – Пойми родной, нельзя мне уйти с тобой, поезд сейчас уедет, а я останусь. Меня арестуют и осудят как дезертира. Понял? Но малыш не хотел понимать, уцепился за меня ручонкой и повторял:
    – Пойдём, а то бабуля не поверит, скажет, что я украл это!
    Ах, вот оно что! Бедный малыш, он испугался свалившегося ему «богатства».
    – Поверит! Обязательно поверит! Беги домой скорее!– крикнул я и побежал к уже тронувшемуся поезду. Впрыгнув в вагон, глянул на перрон. Колька, скособочась под тяжестью сумки, шаркал по перрону огромными сапожищами.
    Прощай милый, Коленька! Я буду помнить тебя всю жизнь! Ведь ты первый, кто назвал меня «дяденькой». И ты - первый гражданин, кто встретил меня в родной стране после годового перерыва!
    – Бог мой! Я уходил на фронт пацаном, а вернулся дяденькой!
    А по перрону брели ещё такие же «Кольки»,– голодные, несчастные, с пустыми сумками, в ожидании солдатских эшелонов.
38 Мал мала меньше
Андрей Авдей
- Как он, мам?
- Врачи сказали, максимум неделя, - женщина вытерла набежавшие слезы, - только не говори ему ничего.
- Не волнуйся, - молодой человек осторожно открыл дверь в палату, - здравствуй, дед.
- Привет, Артём, - пожилой мужчина радостно пошевелился в кровати, - заходи, садись, рад, что не забываешь старика.
- Какой ты старик, - улыбнулся внук, - через месяц выпишут, и будем вместе весной яблони высаживать.
- Мне недолго осталось, Артемка. Смерть уже чувствую, рядом ходит, вот и моей очереди дождалась старуха.
- Дед, что ты такое...
- Не перебивай. Помнишь, ты меня часто просил рассказать о войне, а я молчал. Не о чем говорить было, война и война. Правда, был один случай, он до сих пор перед глазами стоит. Так и не решил, правильно тогда я поступил или нет. Тебе судить. Это было зимой 43-го…
***
- Значит, сегодня?
В блиндаже, освещаемом тусклым светом коптилки, над картой склонились двое.
- Так точно, товарищ майор, прибыл противотанковый взвод, три орудия плюс один лег-кий пулемет, - кивнул офицер в белом маскхалате.
- Разрешите? - в штабной блиндаж заглянул молодой худощавый танкист.
- Заходите, младший лейтенант, не стесняйтесь, здесь все свои, - посмотрел на гостя майор.
Офицеры улыбнулись.
- Знакомьтесь, - начал комбат, - это командир взвода разведки лейтенант…
- Мы знакомы, товарищ майор, - вошедший крепко пожал руку разведчику, - ну что, опять ко мне попутчиком на корму, Серега?
- Уверен, Мишань, ты не против компании, - подмигнул разведчик.
А теперь, товарищи офицеры, к делу, - прервал друзей майор, - задача вашего взвода совместно с разведчиками….
***
Возле «тридцатьчетверок», спрятавшихся за густыми кустами, склонились над картой два офицера.
- Деревня пустая, из мирных жителей никого. Может, ушли, может, убили всех , - Сергей вздохнул и развернул карту, - посты у них выставлены здесь, здесь и здесь, смена караула в пять утра. Пушки стоят так – одна за амбаром, одна в саду, и одна возле этого дома.
- Мины есть? – спросил танкист.
- Как без них, но проход готов, мы указателями отметили, - Сергей показал на карте, - танк пройдёт.
- И ещё, - добавил разведчик, - будь поаккуратнее, сразу за амбаром овраг. Не нравится мне он.
- Овраг?
- Амбар, что-то с ним не так, а что – не могу понять.
- Думаешь, там для нас сюрприз? – танкист посмотрел на пожавшего плечами друга и добавил, - ладно, разберемся на месте, а я сейчас со своими сержантами ещё покумекаю, как лучше поле проскочить.
***
- Айдар, Якуб, все понятно? – взводный внимательно смотрел на своих подчинённых.

Командиры танков, об этом знал весь батальон, были неразлучными друзьями с первых дней службы. Оба невысокие, крепкие, жилистые мужики. Оба сержанты. Но на этом сходства заканчивались.
Хлесткий, как плеть, Айдар, вспыхивал по любому поводу. Полная противоположность, Якуб, был абсолютно невозмутимым и непробиваемым. Как шутили танкисты, проще «тигра» в лоб подбить, чем Якуба разозлить.

«Спокойные беседы» друзей были притчей во языцех. Незаметно для себя сержанты начинали переходить на язык противной стороны, Поэтому в редкие дни отдыха весь взвод, слушая, как переругиваются заклятые товарищи, наслаждался невероятной смесью русского, белорусского и татарского.

Но Михаил знал, что в бою вспыльчивость татарина и непоколебимое спокойствие белоруса сменялись трезвым холодным расчётом, мгновенным принятием решений и полным презрением к смерти. А уж с костлявой они встречались лицом к лицу не один десяток раз.
- А што тут можа быць незразумела, паедзем сюдою (этим путем – бел.), а потым…, - за-думчиво глядя на карту, начал Якуб.
- Бик яхшы, - не выдержал Айдар, - сюдою - тудою, потым – шмотым, сколько раз тебе говорить, говори на русском, юлер (дурак – тат.).
- Идзи у кют, - хмыкнув, ответил Якуб, - ти як там дупа па татарски.
- Заби сваю зяпу (заткнись – бел.), - выкрикнул татарин.
- Тын арга (сам заткнись – тат.), - невозмутимо скрутил кукиш белорус.
- Хватит, - командир остановил перепалку, - теперь серьёзно. Идем походным строем, проходим мины, разворачиваемся задним углом. На мне пушка за амбаром, ваши – две оставшиеся, далее – по обстановке, цели выбираете сами. И не забывайте, что везем десант. По машинам!
***
В предрассветной тишине офицеры наблюдали за тем, как разведчики сосредоточенно устраивались на танках.
- Ну что, Серёга, пора?
Крепко пожав друг другу руки, офицеры разошлись. Михаил шутливо отдал честь разведчику и нырнул в люк. Щелкнув переключателем, он несколько секунд сидел неподвижно, незаметно вздохнул и отдал приказ:
- В походную колонну. Вперёд.
Танки, тихо рыча, двинулись за командирским.
- Прямо, сократить дистанцию.
Через двадцать минут в шлемофоне раздался голос механика – водителя:
- Вижу проход, указатель, правее тридцать.
- Принять правее, - не отрываясь от наблюдения, скомандовал взводный.
Минное поле.
- Прямо, меньше ход!
Командирский танк осторожно въехал в обозначенный разведчиками проход. Все, казалось, не дышали, слушая размеренный лязг гусениц.
- Прямо, - больше для экипажа, чем по необходимости, повторил команду Михаил.

Спокойствие командира передалось экипажу, ожидающему взрыва в любую секунду. Кто знает, может быть, сейчас незамеченная мина, радостно улыбаясь детонатором, с нетерпением ждёт, когда под тяжестью гусениц вся ярость и ненависть, зажатая в жесткий корпус, вырвется наружу и похоронит в бронированном гробу всех, кто осмелился нарушить её покой.

- Вижу указатель, - с облегчением выдохнул механик – водитель.
Пронесло.
- Больше ход!
Взревев, командирский танк рванул к деревне, вслед за ним, проскочив минное поле, вы-строились остальные.
- Развернись! Задним углом! Вперед!

Теперь все решали даже не минуты. Вот засуетился орудийный расчет возле амбара, из окна дома застрочил пулемёт. Лязг гусениц, грохот выстрелов, хриплые команды, все смешалось.

- Дорожка! Осколочным, без колпачка! Готово! Амбар, правее двадцать, триста. Стой! Огонь! Верно, перелёт!

В саду танк Айдара лихо проутюжил артиллерийский расчет и на полном ходу устремился вперёд, поливая пулеметным огнём выбегавших в панике немцев. Экипаж Якуба, разобравшись с последней пушкой, прикрывал разведчиков броней и огнем.

- Попали! Стой!
Офицер увидел бегущего к ним командира разведвзвода.
- Что случилось? – высунувшись из люка, младший лейтенант с наслаждением вдохнул свежий воздух.
- Деревня наша. Некому сопротивляться. Мои ребята уже собрали в кучу выживших, пойдём, побеседуем.
Отдав приказы экипажу и вызвав командиров, взводный проследил взглядом за тем, как его танк проехал сотню метров вперёд и застыл за амбаром. Два других заняли позиции по периметру деревни, вскоре к ним присоединились несколько бойцов разведвзвода.
- Потери есть? – подойдя к другу, спросил Михаил.
- Двоих зацепило немного, идем?
И в сопровождении подошедших неразлучных сержантов – танкистов офицеры двинулись в сторону уцелевшего дома, где под охраной довольно улыбающихся разведчиков зябко ежилось около трех десятков немцев.
***
Слушая, как пленные охотно называли номер части, свои должности и отвечали на вопросы, Михаил смотрел в сторону своего танка, неподвижно стоявшего на месте уничтоженного орудийного расчёта. Непонятно почему, но его, как и Сергея, начал беспокоить амбар. Разведчик прав, что-то было не так.

Младший лейтенант увидел, как его механик-водитель несколько раз присел, разминаясь, что-то сказал заряжающему с радистом и, открыв ворота, вошел внутрь. Михаил внутренне замер, но через минуту солдат спокойно вышел и скрылся в танке. Всё нормально. Интуиция тоже иногда ошибается.

Облегченно вздохнув, офицер повернулся к разведчику, допрашивающему очередного пленного. Где-то глухо раздалось рычание. Недоуменно пожав плечами, танкист поду-мал:

«Танки? Откуда им взяться? Танки!»
Резко развернувшись, младший лейтенант увидел, как от амбара, набирая скорость, его тридцатьчетверка несётся прямо на них.
- Что за…

Разведчики и танкисты в доли секунды отскочили в стороны, и танк на полном ходу врезался в толпу пленных. Крики ужаса, стоны и вопли заглушили рев двигателя. Михаил заскочил на броню и стал бешено барабанить по люку:
- Стой, б.., стой, ты что, сука, творишь, стой!
- Стой! – это кричал Сергей.
Но танк, не слыша офицеров, продолжал свою бешеную пляску. Улучив момент, младший лейтенант спрыгнул и, став перед танком, заорал:
- Стой!
Машина замерла, разочарованно лязгнув гусеницами. Взводный, нервно расстегнув кобуру, достал пистолет и стукнул по броне:
- Выходи, твою мать, быстро!
Со скрежетом открылся люк и механик – водитель, тяжело дыша, встал по стойке «смирно».
- Ты что натворил, боец, посмотри, - офицер повернул голову своего обезумевшего под-чинённого в сторону.
Пленные тряслись, глядя на раздавленные тела и окровавленные гусеницы. Судя по раздававшимся утробным звукам, от увиденного стало плохо не только немцам.
- Под трибунал пойдёшь, скотина, - младший лейтенант задыхался от ярости, - ты понимаешь, что тебе вышак (высшая мера наказания, расстрел – авт.) светит, не штрафбат, и не мечтай о нем, а вышак.
- Лучше здесь меня пристрели, командир, так будет лучше, - ровным голосом ответил механик – водитель.
- Да что с тобой, - взводный не мог поверить, что один из лучших мехводов полка неожиданно сошёл с ума. Достав из кармана пачку «Казбека» (подарок комбата), он протянул её солдату:
- Бери.
- Спасибо, - танкист дрожащими руками взял сигарету, прикурил и снял шлемофон.
Все замерли. Он был полностью седым. Жадно затянувшись несколько раз, танкист посмотрел в глаза своему командиру и спокойным голосом сказал:
- Спасибо, товарищ младший лейтенант, а теперь можете меня расстреливать.
- Что ты увидел, боец? – Сергей обнял вздрагивающего водителя.
- Пойдемте, покажу, - как сомнамбула, он повернулся, и, глядя прямо перед собой немигающим взглядом, направился к амбару.
- Айдар, Якуб, за мной, - Михаил повернулся к сержантам.
Подойдя к воротам, танкист повернулся к своему командиру:
- Товарищ младший лейтенант, я никуда не убегу, обещаю, разрешите мне, - он с трудом сглотнул, - не заходить, честно комсомольское, не тронусь с этого места, только не надо туда ещё раз, пожалуйста.
- Да что там такое, - Михаил посмотрел на друга, разведчик недоуменно пожал плечами, - стой здесь, пошли, мужики.
Рывком распахнув ворота амбара, офицеры и сержанты вошли внутрь.
- Шайтан, - прошептал татарин.
Наступившая тишина изредка прерывалась всхлипами оставшегося снаружи механика – водителя. Все застыли, глядя вперёд.

Младший лейтенант, бравый командир взвода, и его сержанты – командиры танков. Они привыкли к крови и предсмертным хрипам, горели сами и хоронили обугленные тела товарищей. Без гроба и громких речей, в скромной солдатской плащ – палатке, то, что оста-лось, если вообще в огненном аду могло хоть что-то остаться.

Лейтенант – разведчик, со своими лихими ребятами перерезавший десятки глоток, устанавливавший фугасы и радовавшийся, глядя, как после взрыва мечутся, истошно крича, живые факелы. Да и сейчас под охраной его бойцов пленные, вздрагивая, хоронили за домами кровавое месиво, устроенное на минуту обезумевшим механиком – водителем.

На войне нет место жалости, или ты – или тебя. На войне убивают солдат, таковы её правила. На войне под обстрелами и бомбежками, от случайных пуль и шальных осколков погибают и мирные жители, таков её закон. Но то, что офицеры и сержанты увидели, было против всяких. Самых жестоких законов и правил войны.

В центре амбара на столбиках, высотой полтора метра, не больше, лежала перекладина. По всей её длине, с открытыми пастями и высунутыми языками, в петлях застыли щенки и собака, кот и котята. Безумный палач, вероятно, имел извращенное чувство красоты: животные были повешены от самой большой до самой маленькой. В этом садистском порядке явно имелся какой-то нечеловеческий смысл, тайна которого была напротив.

Ещё два столбика, высотой полтора метра, не больше, ещё перекладина. По всей длине которой висели дети, в таком же порядке: самый высокий ребенок напротив самой большой собаки, самый низкий – напротив самого маленького котенка. Мал мала меньше.
- Их не должно здесь быть, вся деревня пустая, их не должно, - прохрипел Сергей и выбежал наружу.
Якуб стянул с головы шлемофон и, подойдя к виселице, упал на колени:
- Дзетки вы мае даражэнькия, хто ж вас так, за што, што вы нарабить магли, вы ж малыя зусим…
Белоруса заглушил громкий скрип зубов - Айдар, закусив губы до крови и сжав побелевшие кулаки, не отрываясь, смотрел на виселицы.
- А што ж вы босыя усе, зима ж на дварэ…
Михаил опустил взгляд и вздрогнул: все дети были босиком, их посиневшие ступни гла-дил обезумевший от увиденного белорус.
- Якуб, - на плечо друга легла рука татарина.
- А каб вас халера пабрала. Вырадки, за что ж вы гэтых маленцау пазабивали…
- Якуб.
Белорус повернулся:
- Пойдём, друг, - недобро улыбнувшись, - тихо сказал Айдар, - дело у нас есть, важное, очень важное.
- Якое?
Наклонившись к самому уху, татарин что-то минуту шептал товарищу на ухо. Тот внима-тельно слушал, кивнул и, встав с колен, направился к выходу.

Младший лейтенант смотрел, как сержанты вышли из амбара. Якуб что-то сказал, и к ним присоединился механик - водитель. Через минуту - радист и заряжающий, всё это время смотревшие внутрь, но не решившиеся войти, подошли к командирам танков.

Бойцы что-то тихо обсуждали, потом в руке татарина мелькнул нож, и танкисты скорым шагом направились к пленным, под присмотром разведчиков засыпавшим могилу.

«Что они задумали… Черт!»
Мелькнувшая догадка вывела Михаила из ступора и, выскочив из амбара, он побежал за танкистами.

Увидев, откуда идут два сержанта, пленные остановились. Они с ужасом смотрели, как Айдар поигрывал ножом, а Якуб сосредоточенно на ходу заряжал обойму трофейного «вальтера».
- Товарищи сержанты, - задыхаясь, прокричал взводный, - ко мне!
Друзья повернули головы, и четко, как на параде, подошли к командиру.
- Мужики, - прошептал Михаил, - остановитесь.
- Товарищ младший лейтенант, - Айдар спрятал нож за спину, - вы не переживайте, мы с Якубом все сделаем, нас и судить будут, вашей вины никакой.
- Да причем здесь вина, - офицер вытер вспотевший лоб, - не боюсь я ни суда, ни расстрела, но сейчас нельзя, похоронить надо ребятишек. Берите немцев, пусть копают могилу, но не рядом с теми, а в саду.
- Сами выкапаем. Хлопцы! - окликнул Якуб танкистов.
Убедившись, что сержанты ушли, Михаил подошел к пленным, где, с трудом сдерживая взбешенных разведчиков, Сергей беседовал с одним из немцев.
- Вначале они повесили зверят, чтобы дети видели, а потом уже и ребятню. Скучно им, сволочам, было, - повернувшись к другу, скрипнул зубами лейтенант.
- Скажи, что по законам военного…
- Не боится, - перебил разведчик, - говорит, мы знаем, пленных вы не расстреливаете.
- Не расстреливаем, тут он прав, - задумчиво протянул Михаил, и повторил, - тут он прав. Так, немцев в амбар, Сергей, твои самосуд не устроят? Поставь на охрану, а мы покурим… Дело есть, дружище, серьёзное дело.
***
Через полчаса возле могильного холмика в саду, опустив головы, стояли разведчики и танкисты.
- Мы их вместе всех похоронили, - прошептал Айдар.
- З катянятами и шчанятками, - добавил Якуб.
- Светлая вам память, детишки, - Михаил отдал честь и надел шлемофон, - по машинам!
• * *
- Командир, - в наушниках раздался голос механика – водителя, - разведка не садится, что стоим?
- Салютовать будем, - прошептал Михаил и, щелкнув переключателем, крикнул, - оско-лочным без колпачка, амбар, сто!
- Готово, готово, готово!
- Огонь!
- В походную колонну. Вперёд!
Через несколько минут в деревне наступила тишина, лишь издали глухо доносился прощальный рев тридцатьчетверок.
• * *
Неразлучные друзья, Айдар и Якуб, больше никогда не спорили, и не шутили. В редкие дни отдыха они часто сидели рядом, молча, до боли сжимая побелевшие кулаки.
• * *
До Победы дожили не все, кто-то погиб на Курской дуге, кто-то навсегда остался в белорусских болотах. Когда они шли на танковые тараны и уходили за языками в тыл врага, подрывали себя гранатой, окруженные со всех сторон гитлеровцами, и горели в тридцатьчетверках, они не испытывали страха и боли. В те минуты перед их глазами стоял амбар, щенки с котятами и босоногие дети, мал, мала меньше.
… Ни от кого из участников описанных событий рапортов в особые отделы не поступило.
• * *
- Вот так, внук, по всем законам я преступник, - старик закашлялся, на глазах выступили слезы.
- Нет, дед, ты не преступник, ты герой, я тобой горжусь, мы все тобой гордимся, - и Артём крепко сжал морщинистую руку.
• * *
Эту историю незадолго до смерти своему внуку Артёму рассказал дед, участник тех событий - командир танкового взвода 3-ей Чаплинско - Будапештской Краснознаменной, орденов Кутузова и Богдана Хмельницкого танковой бригады, младший лейтенант (войну закончил в звании лейтенанта), кавалер орденов Красной Звезды и Красного Знамени, не единожды отмеченный медалями и нашивками за ранения. Он всю жизнь молчал, и только в её конце решил... Покаяться? Спросите вы.
Наверное, он просто хотел вспомнить ещё раз тех детишек в амбаре, за которых так страшно отомстили солдаты. Может быть, на самом деле кто-то наверху, заглянул в открытые ворота и, ужаснувшись увиденным, решил покарать убийц там же? Хочется верить, что так и есть. 
39 Большая Медведица
Андрей Авдей
Ночь. Ты стоишь и куришь, глядя на друзей.
Семь солдат, семь самокруток, семь тускло сияющих в ночи огоньков.
Как звезд Большой Медведицы.
Которая холодным взглядом смотрит на изрытую и израненную землю.
Она мерцает, изо дня в день, из года в год, из века в век. Ей ничего не страшно, ей не надо ждать рассвета и команду.
***
- Вперёд!
Ты на секунду замираешь.
Первый будет убит или, в лучшем случае, ранен.
- Вперёд!
Нужно оставить ставший родным окоп и бежать.
Бежать, каждую секунду ожидая смерти.
Стрелять, чтобы вырвать право на жизнь.
Кричать, загоняя внутрь жуткий, нечеловеческий страх, бежать и стрелять.
Видеть, как твоего друга разметало взрывом.
Сейчас ты не думаешь о нем, просто на сердце появился рубец, который будет болеть, долго болеть.
Ты должен перепрыгивать через убитых и раненых. И бежать.
Впереди танк и ты завидуешь тем, кто надежно защищен броней, наверное, им не так страшно.
Останавливаться нельзя – это смерть, только вперёд, туда, где ждет смерть.
Она везде.
Выбора нет, но есть надежда.
Надежда на то, что тебе повезет.
Бежать и надеяться.
Стрелять и молиться в душе.
На войне нет атеистов. Каждый молится, как может: Богу, судьбе, удаче, провидению, маме.
Это слово чаще всего звучит в грохоте боя.
В крике, булькающем хрипе, стоне и рычании.
Последнее, что шепчут холодеющие губы молодых парней, брошенных чьей-то безжалостной рукой в адскую мясорубку войны.
- Мамочка!
Надрывный крик прорвался сквозь вой снарядов, взрывы и лязг гусениц.
Друг корчится в грязи, получив пулю в живот.
- Мамочка, мне больно!
Но тебе нельзя останавливаться, ты должен бежать, надеясь, что пожилой санитар успеет добраться и помочь.
Если сам не будет убит.
- Вперёд!
Видишь полыхающий танк и ты понимаешь, что экипаж заживо сгорел в бронированном аду.
- АААААААААААААААААА!
Ты прыгаешь в окоп и сталкиваешься лицом к лицу с тем, кто хочет убить тебя.
Вы оба молоды и оба любите жизнь.
Но она распорядилась так, что сегодня достанется только одному. Поэтому вы душите друг друга, падаете, ты хватаешь что-то в руки и исступленно превращаешь его голову в кровавое месиво.
Ты победил и выжил, до следующего боя.
***
Ночь. Ты стоишь и куришь, глядя на друзей.
Пять солдат, пять самокруток, пять тускло сияющих в ночи огоньков.
И две звезды на небе.
Свет которых заменил оставшихся на поле.
Разорванного взрывом и умершего от пули в животе.
Рядом с санитаром, который успел добежать, но не успел помочь, рухнув рядом.
И два ноющих рубца на сердце.
Ты смотришь на Большую Медведицу.
Которая холодным взглядом смотрит на окопы и тихо перекатывающиеся впереди волны. Она мерцает, изо дня в день, из года в год, из века в век. Ей ничего не страшно, ей не надо ждать рассвета и команду.
***
- Вперёд!
Ты толкаешь плот в реку.
Мешкать нельзя, промедление – это смерть.
Нужно оставить ставший родным берег, запрыгнуть и грести.
Грести, каждую секунду ожидая смерти.
Видеть, как вздыбилась вода, как прямым попаданием раскололо соседний плот, столкнуть чью-то оторванную кисть и грести.
Останавливаться нельзя – это смерть, только вперёд, туда, где ждет смерть.
Она везде.
Выбора нет, но есть надежда.
Надежда на то, что удастся умереть на том берегу.
Грести и надеяться.
Надеяться и молиться в душе о смерти, на земле.
Только не здесь.
На войне нет жалости.
В воде барахтаются солдаты, они стараются ухватиться за любую возможность спастись. За плот.
Ты должен отталкивать руки, иначе он перевернётся и всех ждет смерть.
Отталкивать и грести, не смотреть в умоляющие глаза.
- Вперёд!
Волной смыло друга, может, убило, а может, он старается выплыть.
Но в тумане из брызг, дыма и крови ничего не видно.
Ты должен смотреть только вперёд и грести.
Несмотря ни на что.
Каждый молится, как может: Богу, судьбе, удаче, провидению, маме.
Те, кто в воде, не молятся, они умирают и тонут, тонут и умирают.
А ты должен грести.
Вот и берег.
- Вперёд!
Останавливаться нельзя.
Тебе повезло, ты прыгнул в свежую воронку.
Снаряд два раза в одно место не попадает, это знает каждый солдат.
Кто-то сзади не успел и скатился к тебе под ноги.
Друг, ещё один, смотрит невидящим взглядом.
Но ты пока жив и должен бежать.
- Вперед!
Кричать, загоняя внутрь жуткий, нечеловеческий страх и бежать.
Стрелять, чтобы вырвать право на жизнь.
- АААААААААААААААААА!
Ты бросаешь гранату и прыгаешь в окоп.
Ты готов душить, рвать и резать, но шипящие осколки расчистили путь.
Только убитые.
Ты победил и выжил, до следующего боя.
***
Ночь. Ты стоишь и куришь, глядя на друзей.
Трое солдат, три самокрутки, три тускло сияющих в ночи огонька.
И четыре звезды.
Свет которых заменил оставшихся на поле.
Разорванного взрывом и умершего от пули в животе. Вчера.
Утонувшего в реке и убитого на берегу. Сегодня.
И четыре тихо ноющих рубца на сердце.
Ты смотришь на Большую Медведицу.
Которая холодным взглядом смотрит на окопы и городок впереди. Она мерцает, изо дня в день, из года в год, из века в век. Ей ничего не страшно, ей не надо ждать рассвета и команду.
***
- Вперёд!
Ты ползешь.
Мешкать нельзя, промедление – это смерть.
Впереди дот, щедро поливающий поле сотнями смертоносных жал.
А ты должен ползти, каждую секунду ожидая свинцового укуса.
Замирать под злобным свистом очередей, и ползти.
Вперед.
К смерти.
Выбора нет, но есть надежда.
Надежда на то, что удастся выжить.
Ползти и надеяться.
Загонять страх внутрь. Только не кричать.
Иначе смерть.
Ползти и молиться в душе.
Хрип.
Друг захлебывается кровью, глядя на тебя мутнеющим взглядом.
По спине расплывается кровавое пятно.
Но ты должен ползти вперёд.
К доту.
Который всё ближе и ближе.
А вдруг судьба смилостивится и в этот раз?
Уговорит смерть?
Заставит удовлетвориться уже собранной кровавой жертвой?
От этой мысли ты безумно захотел остаться в живых.
Разве ты этого не заслужил?
Может где-то там, наверху, кто-то ведёт учет пережитому?
Может, он решил, что хватит?
Он же понимает, что ты и так старик в душе, ты так часто смотрел в глаза смерти, что начал с ней здороваться и улыбаться при встрече.
Может, он решил, что ты победил?
Пожалуйста, пусть так и будет!
Ты безмолвно просишь небеса, а сам вскакиваешь и бросаешь связку гранат в амбразуру.
Вторую связку метнул друг.
Очередь, предсмертный хрип рядом, два взрыва и ты на секунду замер.
Смерть махнула косой рядом, не задев тебя.
- Вперёд!
Ты должен бежать.
Бежать, зная, что не умрёшь.
Стрелять, чтобы вырвать право на жизнь другим.
Кричать, чтобы те, кто сейчас сидят в окопах и смотрят сквозь прицелы, отступили.
Стрелять, кричать и бежать.
Бежать прямо в полосу яркого света.
Бежать к друзьям.
Бежать к звездам.
***
Ночь. На темном небосклоне тихо мерцает Большая Медведица.
Которая холодным взглядом смотрит на истерзанную войной землю.
Нет больше тусклых огоньков.
Есть только семь звезд.
Ярко сияющих звезд.
Прости нас, дед!
Фарида Ибрагимова
- Устройтесь поудобнее, расслабьтесь....
- Да, настроилась....
- Представьте себе место, где вам комфортно, удобно и хорошо...
- Представила. Это большой луг, ярко-зеленая трава по пояс и дуб посередине.
- Вам нравится это место?
- Да, очень!
- Отлично, поставьте под дубом большой круглый стол и пригласите сюда всех своих родных и близких, которых уже нет!
- Но я многих не знаю...
- Неважно, они знают вас.
- Пригласила..... Они пришли.
- Пусть садятся за стол, кто, где хочет.
- Да, они рассаживаются...
- Отлично! Все сели за стол?
- Нет, мамин отец не садится..
- Почему? Узнайте что ему нужно, чего он хочет?
- ???????? Дедушка хочет памятник!
- Вот как? Тогда подарите ему самый большой и красивый памятник в мире....

Когда мы закончили процедуру холодинамики*, я не могла прийти в себя от изумления.
Мы выросли без бабушек и дедушек. Так уж получилось. Когда я читаю воспоминания других, об их бабушках и дедушках, тоскливо думаю, что самой ничего и вспомнить.
 
Мамин папа ушел на фронт и не вернулся. Мама с братом и сестрой осталась с мачехой. После войны они долго ждали отца - пропал без вести. Погиб видимо, как и тысячи других, неизвестно где. Мама все время переживала, что даже не представляет, где отец погиб. Очень хотелось ей узнать об этом и побывать на его могиле.
Еще в школе я написала письмо в журнал "Пионер" с просьбой разыскать нашего деда. Но, то ли письмо не дошло, то ли не нашли - ответа не дождались.
Мы уже выросли, когда мамина мачеха умерла. После похорон, разбирая ее вещи, на дне сундука, мама обнаружила письмо от фронтового друга отца. Письмо было прислано в 1943 году. Он писал, как и когда погиб их отец - на Кавказе, в Южной Осетии.
Почему бабушка около полувека так ничего не сказала детям о его смерти, осталось загадкой.
Мама так и не смогла поехать на место гибели отца. Не получилось, не было среств на далекий путь. Теперь мы могли бы ей в этом помочь, но мамы давно уже нет.
От деда Муслима осталась одна маленькая фронтовая фотокарточка. Серо-коричневый кусочек бумаги. Человек с пилоткой на голове. Грустные и печальные глаза - думал, наверное, об оставленных маленьких детях, переживал как они там...

Занятые своей жизнью, семьями и своими заботами, про деда особо и не вспоминали...
Теперь вот выяснилось - памятник он хочет! От слова ПАМЯТЬ!!!!
Погиб дед, лежит Бог весть где, заброшен и покинут. Оказалось нужна ему наша любовь и память там, где он обитает. Вот как в мире все устроено - не вспоминают человека и "плохо" ему.

Прости нас дедушка!

 * (холодинамика - система эффективных методов раскрытия Потенциала личности, одно из направлений трансперсональной психологии)

 !!! Выражаю искреннюю благодарность Борису Лембику (автору прозы.ру), благодаря которому  я теперь знаю в какие дни поминать моих обоих дедов, погибших на разных фронтах (мамин отец -Ханнанов Муслим, погиб в декабре 1942 года). Папин отец - Ибрагимов Абдулхак, погиб в 1943 году, в боях за Ельню. Там полегло более 20000 солдат. Борис поднял документы на сайте, доступ к которому у меня не получался и прислал мне копии этих документов.
Низко ему кланяюсь.
41 Опалённая войной
Евгения Козачок
С возрастом память всё чаще уносит нас в детство, которое пришлось на послевоенные годы. Как же крепки эти невидимые ниточки связи с теми, кто давно ушёл в мир иной! Бывают такие минуты, когда появляется непреодолимое желание поговорить с бабушкой, мамой, отцом...
Тогда берёшь старые семейные альбомы, уединяешься от шумных внуков и ведёшь тихую «беседу» с теми, чьи фотографии находятся на раскрытой странице альбома. Перелистываешь страницу за страницей и радуешься тому, что воспоминания приходят больше светлые. Иначе грусть и боль всё тяжелее и тяжелее переносить уставшему сердцу. Я же от встречи с прошлым отдыхаю душой.

Вот и сегодня положила на стол три альбома в предвкушении встречи с фотографиями родных сердцу людей и умиротворения от воспоминаний, как вдруг из альбома выпала одна из них. Взяла её со стула, перевернула и увидела весёлые глаза трёх подружек: молодой бабушки Полины, её подруги Екатерины и её старшей сестры Марии. Красавицы! Косы у всех до пояса, а у Марии и того ниже. И толщиной, как рассказывала бабушка, с руку десятилетнего ребёнка. Такое сравнение густоты волос мне до сих пор непонятно. Но и по фотографии видно, что коса цвета спелого колоса у Марии очень красива. Она гармонировала с её серо-голубыми глазами с длинными тёмными ресницами. Бабушка говорила, что парни столбенели, затаив дыхание, как перед прыжком с трамплина, когда Машенька проходила мимо них. И голос у неё был сильный и чистый, как ручеёк. Пророчили будущее певицы. Но Машенька мечтала о профессии врача. Проработала же медсестрой до пенсии, имея фронтовой опыт сестры милосердия.

Жизнь Марии могла сложиться совсем иначе, если бы не страшная весть после выпускного вечера в школе о начале войны. В селе остались только женщины и дети. О тяготах и проблемах в военный период не буду говорить. Об этом уже столько сказано-пересказано. Не сидели без дела все, даже они, «малявки», как их называли на ферме, где работала Мария и две бывшие старенькие доярки. Колхоз возглавила агроном Валентина Васильевна. Она же водитель единственной полуторки и трактора ХТЗ. Взяла себе в помощницы одноклассницу Маши Нину, которую ещё в седьмом классе научил водить машину её отец, работавший инженером в колхозе. Так и жили, выполняя все сельскохозяйственные работы. Помогали друг другу и больнице продуктами, где организовали военную санчасть для лечения раненых солдат. Ежедневно с фермы носили туда молоко.

В один из таких походов Мария встретила только что прибывшего в санчасть молоденького раненого. Влюбились друг в друга с первого взгляда. Мария на крыльях летала, забыв о постоянной усталости и о тяготах жизни. Появлялась свободная минута – бежала к Косте, который быстро шёл на поправку. И помогла ему в этом любовь, как он сказал Марии при расставании. Костя возвратился в свою воинскую часть.

А через месяц и Мария с двумя своими одноклассницами пошли в военкомат, записались добровольцами в армию. Потом Мария рассказывала, как они плакали ночами, когда видели города, деревни, кровь, слёзы, стоны раненых, пока девушки добирались до пункта назначения. Люсю определили в штаб бригады связи, а Марию и Светлану – обучаться перевязывать раны, делать уколы, выносить раненых с поля боя. Суровой оказалась практика под руководством замечательного хирурга Андрея Петровича.

Первые месяцы девчонки очень уставали физически и морально. Как рассказывали позже, часто задумывались над тем, как бы убежать подальше от этого ада. Но так и не решились. А потом впряглись в эту лямку и тащили её до самой победы. Марина всё пыталась перейти в часть, в которой был Костя. Не получилось, хоть Андрей Петрович и пытался ей помочь. Смирилась. Совсем отчаялась. Выручали письма, которые писали друг другу, как только случалось у них затишье.

После второго серьёзного ранения Костю демобилизовали. После длительного лечения он возвратился в Киев, к родителям. Поступил в университет. А Мария встретила День Победы в Германии. И надо же было такому горю случиться, что именно в этот день рядом с санчастью взорвалась бомба, убив несколько человек раненых, врача, двух медсестёр. А Марию отбросило на несколько метров от места их размещения, ранив осколками правую ногу, да обожгло правую часть лица, оставив глубокие шрамы на щеке, лбу, шее. После госпиталя Маша вернулась в село. Сшила себе длинную юбку, чтобы не было видно протезной обуви, которую приходилось носить после того, как удалили стопу. Мария сильно хромала и стеснялась этого. Чтобы скрыть шрамы на лице, носила косынку. Вся одежда чёрная. Так и ходила в трауре о своей загубленной молодости, потерянной любви, несостоявшемся счастье.

Костя продолжал писать ей письма и приглашал в столицу учиться и строить вдвоём своё будущее. Мария отвечала на его письма и всякий раз находила серьёзную причину, чтобы не встретиться с ним. Когда же получила телеграмму, что он приедет за нею сразу же после сдачи сессии, запаниковала. Всех упросила, чтобы не рассказывали Косте о том, какая она теперь страшная стала.

Костя приехал неожиданно, не предупредив о дне приезда. Увидев его в окно, Мария спряталась в сарае, попросив Екатерину и мать сказать Косте, что она не любит его, уехала к тётке и, может быть, навсегда. И чтобы он больше не писал ей писем.

Костя выслушал их молча. Положил на стол букет цветов и ушёл. Навсегда. Больше они уже не встретились.

А моя бабушка Екатерина и сверстницы Марии вышли замуж, нарожали детей, а дети внуков. А Мария так ни с кем и не сошлась. Никто больше не увидел улыбки и не услышал её чудесного пения. Чёрная одежда. Почерневшее от душевной боли лицо, опалённая войной душа. Ходила как тень по селу.

Но лет через тридцать родные всё же увидели счастливую улыбку Марии в тот день, когда она получила письмо от дочки Кости Маши, уже после его смерти. В письме была семейная фотография: Костя, жена Надежда, Машенька (названная в честь Марии), сын Владимир. Прочитала последнее письмо Кости. В нём было признание в любви к Марии, которую он пронёс через всю свою жизнь, разделив это глубокое чувство к ней со своей семьёй.

Мария нежно гладила на фотографии лицо Кости и дорогих ему людей. И не обращала внимания на слёзы, текущие по глубоким шрамам. Это были слёзы радости от того, что её помнил не только Костя, но и все члены его семьи.

Наконец-то она сняла траурный платок, поправила седые, как лунь, волосы, положила на колени руки и так просидела, не шевелясь, несколько часов. С тех пор лицо её выражало душевное умиротворение, и это радовало всех, кто её знал.

Бабушка не рассказывала о смерти Марии. Но помню, как мы с мамой приехали в село на её похороны и как бабушка Екатерина в разговоре с моей бабушкой обмолвилась: «Долго маялась болью душа нашей Машеньки. Хорошо, что хоть в конце своей жизни у неё был покой на душе. Вот как исковеркала жизнь людей проклятущая война. Дай, Боже, мира и счастья людям на земле этой многострадальной». И тяжело вздохнула.

- Дай, Боже, - поддержала её моя бабушка.

...Я аккуратно положила фотографию в альбом. И так же, как много лет назад, наши бабушки, пожелала покоя, мира и счастья людям, детям, внукам, правнукам...
42 Жаркий июнь
Альфира Ткаченко
                                      очерк

                                    Жаркий июнь

        Сухое и жаркое солнце поднялось над городом и осветило берег Ангары. Зелёные кусты и деревья зашевелили листочками под ветром. Облака проплыли на восток и спрятались за горой, что на повороте.
         Город проснулся и собрался на работу: кто в артель-ателье, чтобы начать работу щвеёй, кто на Спичфабрику, кто на Химкомбинат, на другой конец города. Шли пешком, а некоторые, кто имел велосипеды, на двухколёсном друге. Так город просыпался каждое утро. Беззаботно лаяли собаки из под подворотен. Деревья качались под небольшим дождиком раннего июньского утра или светило яркое, горячее солнце, раскаляя дорогу и песок.
        Только сели за швейные машинки и начали стрекотать, как всех подняли и побежали на улицу, слушать о важном сообщении.
        Июнь... Жаркий и горячий. Такой горячий, которого ещё никогда не было. А ведь именно в этом месяце началась Война. Люди стояли с серьёзными лицами и не желали смотреть ни на кого. Все знали, что это значит: мужчин, кто был 18 лет и старше собирали на фронт, а сами оставались здесь, в городе. Надо было работать. И работать так, чтобы сыновьям и мужьям, ушедшим на фронт, не стоило беспокоиться о плохой одежде, гимнастёрках, солдатских брюках.
       Пришли в цех и сели за машинки. У кого глаза мокрые, у кого лицо серьёзное, кто домой побежал, чтобы собрать сына или мужа на фронт. Так начинался горячий утренний июнь 1941 года.
       А потом, собирались на работу, кто в школу, кто с детьми сидеть, куда их, несмышлёнышей девать? Так и работали и ждали вестей с фронта, от своих родных и близких. Уже начали приходить первые похоронки, слёзы текли по щекам, а остановить их никто и не пытался. Война. Она не сестра и брат тебе, который пожалеет и приголубит, не любимый, что проводит тебя до первого поворота на улице Октябрьской – Татарской – Полевой и Кузнецкой. Шили и молчали.
      Утро. Раннее, июньское и уже августовское. Прибежали в цех и заняли первые машинки. А кто их тебе даст или закрепит за тобой, как это делают сейчас или в 70 годах, когда я первый раз пришла в цех швейной фабрики Ревтруд, которая переехала в наш город в 1942 году.
     Война... Она не пожалела никого. Прошло уже год или два. В декабре 1942 года в город переехала швейная фабрика Ревтруд из центральной части России - Тулы. Молоденькие девчонки сидели и шили обмундирование, пришедшее с фронта. На гимнастёрках запеклась кровь молоденьких солдат, почти мальчишек, это пули просвистели над окопами и попали прямо в сердце. Горькие слёзы покрывают гимнастёрку, но боль у каждого своя. Похоронка пришла рано утром, почтальон принёс весть. Весть не хорошую, за которой ты не спрячешь улыбку от соседей, которые уже получили похоронку о своих погибших близких. У тебя радость, что твой брат, сын муж ещё живой и воюет, а у соседки уже погиб.
      Гимнастёрки постирали и принесли в цех шить и перешивать, штопать, чтобы опять отправить на фронт.
      Ателье распологалось на территории Фанерно-спичечной фабрики, где сейчас она расположена и многие швеи работали и там. Магрифа Хисматуллина пришла рано утром и села за первую машинку, которую заняла с утра и начала шить. Пальцы кололи иголки, которыми пришивали пуговицы. После обеда прибегали две девчонки – Мария Кадырова и Сара Хисматуллина и помогали пришивать пуговицы к гимнастёркам. Дети учились в школах, а после уроков ходили к своим родным или мамам помогать печь хлеб или шить обмундирование на фронт.
      Раиса Закирова была молоденькой девчонкой, шестнадцать лет всего-то, ещё хочется погулять с девчонками на берегу Ангары, что протекает вдоль города и целоваться с мальчишками, дружить. Но война повернула по своему. Надо работать.
      Цех открыли, и девчонки стайкой пробежали к машинкам и сели, началась главная работа. Гимнастёрки лежали перед ними, кое-где выступая подгоревшим материалом от огня, под которым возможно погиб этот солдат, что сидел в окопе и осколки накрыли его. А следы огня задели его гимнастёрку. Так и работали до самой победы, до 9 мая 1945 года, когда объявили капитуляцию в фашистском логове.
     Радовались все. Плакали, смеялись, обнимались и целовались. У кого живыми вернулись с фронта, у кого дальше поехали, на японскую войну, кто и лежал в госпиталях и ждал выписки, а кого уже и не вернуть. Вернуть с фронта не было возможности много горожан. Война. (продолжение следует)
43 Иринка
Ольга Сушина
                                                       И Р И Н К А
  Иринка начала помнить себя, когда ещё была война. Сколько тогда ей было лет, она не знала. В памяти возникали обрывки событий: мучительно долгая дорога на поезде в теплушке, где не было окон, люди сидели и лежали на грязной соломе или на замызганных одеялах. И всё время хотелось есть. Девочка помнила худенькое, бледное лицо старшего брата Вовы, осунувшееся лицо мамы, склонившейся над ней со словами:
 - Скоро приедем к бабушке, заживём хорошо!  Вот, на пока сухарик.
 Какими вкусными казались эти сухари! Ехали они тогда из эвакуации, отца забрали на войну и мать решила возвращаться домой.
 
  Бабушкин  большой бревенчатый дом с резными наличниками, с палисадником под окнами, где вместо цветов была посажена морковка и картошка, показался Иринке дворцом. Оградой служили несколько столбиков с протянутой через них толстой проволокой. Штакетины были сожжены вместо дров зимой. Во всём приволжском посёлке не было ни одного деревянного забора, ни одного дерева.
  Бабушка научила Иринку качаться на проволоке, как на качелях, играть в песке, из которого состояла вся почва вокруг дома. Других развлечений не было. Ещё бабушка научила внучку искать в поле, в оттаявшей земле, картошку, перезимовавшую там, а потом они жарили из неё оладьи, мерзкие на вкус. Вова прозвал их тошнотиками.

  Мимо дома шла небольшая улица, застроенная домиками и бараками, и спускалась к берегу широкой реки, за которой, на высоком берегу, были видны большие дома, несколько церквей, местами грудились обгорелые развалины.
  В первую же ночь Иринку разбудила мать. Схватив её и завернув в одеяло, мама куда-то бежала, таща за руку полусонного Вовку. В небе что-то страшно выло, неподалёку бухало так, что закладывало уши, в стороне по небу скользили лучи прожекторов. Иришка впервые услышала страшное слово «бомбёжка». Война не дотянула сюда свои чёрные лапы, но вражьи самолёты регулярно прилетали бомбить железнодорожный мост через Волгу. Сидя в подвале, оборудованном под бомбоубежище, бабушка комментировала происходящее.
 - Вот гады гудят, налетели! А вот наши зенитчики лупят! Отогнали! Значит сейчас сбросят на нас или на город.
 Иринка крепко, до боли, зажала ладошками уши, слышала только звон и чувствовала, как дрожит земля. Мама с трудом разжала её ладошки.
 - Всё! Пойдём домой!

  Утром Иринка проснулась поздно. Вова ещё спал, а бабушка возилась на кухне.
 - Где мама?
 - Пошла на завод, на работу устраиваться. Дадут и на вас какой-никакой паёк. А Вовка позже в ремесленное поступит, там кормят. Выдюжим.
   Ириша постепенно привыкла к новой жизни, да прежнюю-то она и не помнила. Привычно бежала к подвалу при воздушной тревоге, познакомилась с соседскими детьми, целый день возились они в песке, качались на качелях. Мать с утра до вечера, а то и ночами, пропадала на заводе.
  В одну из ночей, когда мамы не было дома, Иринка проснулась от страшного грохота. Казалось, небо упало на землю. За окном разливалось зарево. Иринка заплакала, но бабушка с братом не обращали на неё внимания, прильнув к окну. Девочка попыталась протиснуться к подоконнику, но Вова не пускал:
 - Иди в койку!
  Забравшись на высокую кровать, изо всех сил вытягивая шею и даже подпрыгивая, Иринка смогла разглядеть, что что-то горит неподалёку, а вокруг мечутся люди. Устав, девочка улеглась и укрылась с головой одеялом.
  Утром из разговора взрослых она узнала, что немецкие самолёты не смогли пробиться к мосту, погнали их наши зенитчики ещё на подступах к городу. Но один всё же проскочил и сбросил свой смертоносный груз на посёлок. Сгорел барак на соседней улице и жилой дом почти напротив них. Это жуткое чёрное, ещё дымящееся пепелище девочка не забудет никогда!

  А потом вернулся с фронта отец. Иришка смутно помнила его. Придя с улицы, увидела мать, рыдающую у него на груди, прижавшуюся к плечу бабушку и державшего его за руку Вову, а над ними улыбающееся усталое лицо отца.
 - Ну, иди сюда, доча!
 Девочка нерешительно шагнула к нему. Отец легонько отодвинул мать, бабушку и Вову и сделал шаг навстречу. Иринка остолбенела: у отца не было правой руки. Почти до плеча. Это было так страшно, что девочка завизжала и забилась под кровать.
  - Ну вот, напугал! – расстроился отец.
 Бабушка успокоила его:
 - Ничего, привыкнет.
  Привыкала Иринка долго, старалась держаться от него в сторонке, но постоянно наблюдала за отцом и удивлялась, как ловко он управляется с делами левой рукой с помощью правого обрубка.

  Вражьи налёты становились всё реже. Последний запомнился особенно. Они бежали всей семьёй в подвал, едва успели закрыть тяжёлую дверь, как снаружи завыло и загрохотало. Иринка жалась к матери, привычно затыкая уши пальчиками, Вова же сидел рядом с отцом спокойно, как взрослый. Домой возвращались в темноте. Где-то далеко что-то горело, ещё шарили по небу лучи прожекторов.
  Утром, едва успев перекусить серым хлебом с морковным чаем, Иринка отправилась на улицу покачаться на проволоке. Толстая проволока была разорвана пополам, а в песке под ней зияло круглое отверстие.
   - Бабушка! – закричала девочка, рыдая.
  Бабушка вышла, озабоченно покачала головой, позвала отца и Вову. Отец велел им уйти к реке, подальше от дома. Оборачиваясь на ходу, Иринка видела, как у них под окнами собираются мужчины, а женщины - соседки с детьми расходятся в разные стороны.
  Авиабомба, прощальный подарок фашистов, вошла глубоко в песок и не взорвалась. Обезвредили её хромой дядя Коля и отец, чем несказанно гордился перед соседскими ребятами Вова.

  Мост немцам так и не удалось уничтожить, по нему катились на Запад составы с танками, пушками, солдатами. Где-то в этих вагонах шли на фронт патроны, изготовленные на заводе Иринкиной мамой, соседом дядей Колей и другими, неизвестными девочке людьми, которые, как мама, с утра до ночи, не покладая рук трудились для Победы. 
44 Весна 1945. Отцовские фронтовые дневники
Наталья Минчакова
На фото – отцовский фронтовой дневник апреля 1945 года.


В нашем семейном архиве сохранились отцовские фронтовые дневники. Записи ведутся в марте – апреле 1945 года. Впереди – Берлин. В них нет ничего особенно героического.  Папа писал, что ждет писем из дома, что тяжело болеет мать, и его отец, (мой дед), просит его приехать домой, повидаться с матерью.
Вокруг него – война, кровь и смерть, гибнут боевые товарищи. А он мечтает о том, что скоро закончится война, и у него будет красавица жена в мирной жизни. Учится играть на гармошке в перерывах между боями... Получается плохо…. И опять надежда, что вот закончится война…. Фотографируется  со всеми расчетами…. И, конечно, воюет. Это была его работа, его воинская обязанность, и писал он о ней буднично и просто.

Записи начинаются 1 марта 1945 года:

1 МАРТА 1945 г. Итак, сегодня я начинаю свой дневник.
...Написал 3 письма и послал на Родину. Каждое письмо из дома и от девчат жду с нетерпением. Получил письмо из г.  Кирова, извещающее меня, что моей матери оказана помощь.

4 МАРТА 1945 г. ...Утром провел беседу по приказу т. Сталина № 5. Понимать стали лучше, чем это было раньше. Читал интересную пьесу «Красивая пара» Виктора Ардова. Замечательно написал, по- фронтовому.

5 МАРТА 1945 г. Написал письмо сестреннице Нине. Послал фотокарточку на артель для того, чтобы посмотрела Вера, сестра некогда горячо любимой Лены. О, как трудно забыть те минуты, когда она мне пела, то была моя цветущая юность. Где эти годы? Приходится мне о ней вспоминать. И она меня любила, но я боялся ей признаться в своей любви. Сейчас между нею и мною лежит пропасть. Она другому счастье отдала, имеет 2 детей.

6 МАРТА 1945 г. Послал письмо Ш.. Ожидаю фото. Но что со мною, каждый день все пуще и пуще влечет меня неведомая сила к Д.. Она ко мне питает тоже некоторые чувства. Но ничего. Вот, достану соединения железа и не такой худой стану на лице и не бледный. Что же со мной произошло? Ко мне всегда девчата относились  с почтением и уважением. Придет пора и настанет старое.

7 МАРТА 1945 г. Смотрели парижский журнал. Какие есть на свете женщины красивые! Получил одно расстройство. И задаешь себе вопрос: когда же я буду иметь красивую жену? Разочарование только получаешь. Ничего, когда-нибудь закончим войну, тогда и заживем хорошо. Сегодня последние известия неплохие. Живу пока что хорошо. Сшили сапоги.

8 МАРТА 1945 г. Сегодня день 8 марта, праздник женщин. Проводил беседу «Исторические победы века». Беседовал с начальником штаба. Он окончил  1 курс (института) украинского языка и культуры. Интересно рассказывал, как он учился с одним художником. Сегодня стреляли из 4 орудия. Допустили ошибку, вместо белого пучка – красный. Читал приказ командира полка. Беспорядок  на  ОП (хлам) и ржавые боеприпасы у  4-го орудия.  Беседовал с 4 расчетом. Они сказали, что этого больше не допустят... Козлову нужно написать письмо домой. Жду возвращения из командировки Шикеева...
Как-то скучно, что ни с кем из девчат переписки не имеешь.

11 МАРТА 1945 г. Сегодня был комбат...
Составлял расписания. Был начальник особого отдела...
...Вечером беседовали о половом влечении, о страсти мужчины и женщины.
Ярославцев напился  в дрезину пьяный и лез драться на Верезжницкого. Нетактичное хулиганское поведение. Много дураков на свете.

12 МАРТА 1945 г. Сегодня ушел Вережницкий на ОП. Кто-то наболтал на него. Злые люди! Конечно, туда идти ему неохота.
Гнездилов в ночь с 12 на 13 дежурил плохо. Заснул. Приходил Фатеев и поднял дебош. Но ничего.
Настроение какое-то паршивое. Пришел автотехник, лейтенант и (сейчас) у меня находится.

13 МАРТА 1945 г. Ездил в штаб полка к Потапову. Оттуда к начальнику дивизии. Ходил по лесу напрямую, чуть не заплутал. Вызывал командиров орудий к себе и  говорил в отношении чистки матчасти. Гнездилов пошел лишь после 3-го вызова. Приехал Захаров из тыла. Живут там военные хорошо. Беседовал с Захаровым, Ненашевым, с Дусумовым.
Беседовали о женщинах.
Самойлова что-то болеет. Болеет Санаев. (более поздняя приписка рукой отца: «убило в Берлине»).

14 МАРТА 1945 г. … С Коломийцем осматривали боеприпасы и матчасть. Много ржавых (снарядов) во 2-м и 1-м расчетах. Зачитывал обращение Жукова к воинам Красной Армии. Написал письмо двоюродной сестре Шуре, задев горячо некогда любимую Лену.
Комбат Губанов что-то заболел. Не знаю, что с ним. У меня тоже болит поясница от езды на лошади.
В общем, живу пока что ничего. В дальнейшем не знаю как.

15 МАРТА 1945 г. Сегодня комбату стало что-то хуже. Он весь день ничего не кушал. Переоборудовали ОП (огневую позицию) согласно указанию Малышева.
 Заставил тренировать наводчиков и запасных номеров. Командирам орудий лень обучать своих людей. Бескровный распсиховался, когда я ему задал вопрос: как перейти с основной ТН   на запасную (ТН – точка наводки). … Ходил к Малышеву, (он) дал мне газет. Принял хорошо. Написал письмо Николаю на Дальний Восток. Что-то из дому от родных писем уже давно нет.
Жизнь течет моя хорошо пока что.

16 МАРТА 1945 г. … Ходил выбирать ОП с начальником штаба Гнатюком и с Малышевым. Во время сбора на работы Колов вступил в пререкания с Кондрашовым.
Была у меня Д., вызывал комбат. Был начпрод Шевелев и сказал, что на кухне грязно. ...Приехал Потапов. Разговаривал с комбатом зенитной батареи к-ом Уткиным.
Видел 3-х девчат. Одна довольно хорошая. Смотрел «Панораму» Парижа. Красивая книга, изображающая женщин. 
Получил письмо от Шуры и от папы. Папа спрашивал меня, можно или нет получить разрешение поехать с фронта повидаться  с больной матерью.

17 МАРТА 1945 г. Вели огонь  - 6 снарядов на орудие. 2 беглым, но медленно. Ненашев команды слышал слабо. Ходил, смотрел запасные ОП. Но они ее не оборудовали.
Учился играть на гармошке. Выходит неважно. Ну, ничего, когда-нибудь научусь, если время будет. Комбат что-то опять заболел. Шпигоцкий и Фоменко хотят сшить мне брюки…
Был Козорезов. Беседовал с ним. Хотел сегодня провести партийное собрание.  Выделил в штаб полка на работу 5 человек во главе с Моковицким. Кроме того, дооборудовали запасной ОП. Был в 4-м, 3-м и 2-м расчетах.

18 МАРТА 1945 г. Послал на работу в штаб полка 5 человек. Старший Козлов. Вызывал Потапов к телефону и спрашивал,  почему люди не вышли так долго.  Приходили на ОП замкомдив Малышев и начальник штаба Гнатюк. Часовые Н. и К. на посту стояли плохо и не доложили, что пришло начальство.
Фотографировался со всеми расчетами.  Приказали почистить матчасть и провести занятия по внутреннему уставу службы. Гнездилов приходил с жалобой на Кондрашова ко мне, за то, что он будто бы лез с кулаками на Козлова.

19 МАРТА 1945 г. Сегодня ходил в баню. Пошли топить баню без моего и комбатова разрешения. Комбат меня отчитал. Это будет в последний раз. Были танкисты. Беседовали, что трудно приходится. Рассказывают, что за каждую атаку их награждают орденами. 
В баню ходил, заходил к Белозерскому, его на месте не было.  Был Анухтин. Ужинал у нас. Ночевал с нами Чуриков. В блиндаже каждый день прибавляется воды.
Губанов беседовал с Кондрашевым насчет всякого поведения, относительно Козлова...

20 МАРТА 1945 г. Сегодня послал в полк 10 человек на работу. Утром подошла вода в блиндаж. Вычерпывали ведрами. Получил приказание рассортировать снаряды по весовым знакам и марке пороха.
Сегодня что-то заболел Кондрашов. Вероятно ревматизм. Был Геоднян. Рассказывал чудные истории про женщин...
Был Соуков.  Беседовал с нами о международном положении.  Небабину за самовольный угон мотоцикла дал 2-е суток ареста.  Д. сегодня топила баню.
Да. На свете есть 2 причины, которые не доводят до добра – женщины и вино.

21 МАРТА 1945 г. Сегодня отдавал Петренко снаряды. Кроме того, сортировал снаряды. Получил письмо от Николая Г..  Письмо шло 2 месяца. Как долго! Переписывал огни, диктовал каждому командиру орудия. Вели пристрелку из 4 орудия. Стреляли ничего. Выпустили 10 снарядов. Дежурный Гнездинов. За ночь поднимался раз 5.

22 МАРТА 1945 г. Сегодня стреляли, расширяя плацдарм. Выпустили 310 снарядов. Вели огонь по нескольким целям одновременно. Голос откричал, охрип. Собирал командиров орудий и приказал передавать уставные команды. Бескровного наградили орденом «Красная Звезда», Губанова орденом «Отечественная Война 2 степени». Был Анухтин.  Рассказывал об обстановке.

23 МАРТА 1945 г. Сегодня стреляли. Выпустили 44 шт. Ненашев доложил неправильно о наличии боеприпасов. Я чуть не влип с ним. Губанов сегодня ушел на НП. Сегодня последние известия хорошие.
Контузило Ладохина и Горбунова. Пришли на ОП. Ладохин не говорит.
Собираемся сегодня переезжать на новую ОП. Получил сегодня фотокарточки, где сфотографировался с 1-м и 4-м расчетами. Получил групповую фотокарточку.

24 МАРТА 1945 г. Сегодня стрелял из 1-го орудия. Выстрелил 6 снарядов. Калиниченко наводит медленно. Комдив Моторин по этому поводу вызывал меня к телефону. Пришел Козорезов и комсорг. Вместе со мной ночевал. Ездил на ту сторону Одера (в тыл) за орудием Гнездилова. На наше место встали противотанкисты. Там, на старом месте, находится Захаров.  Переправился хорошо. В 10 часов  вечера был на этой стороне. Орудие застряло в грязи. Вытаскивали 2-мя машинами.  Заблудил, долго искал ОП с Гнездиловым.

Кузман показывал мне фотокарточки. Вышли ничего.
Машины охраняются слабо.
 Сегодня встал, умылся, покушал. … Отправил завтрак на НП 2 чел. Обещался Верезомский в баню. Послал нагреть воды  Небабина.
Обещают забрать 2-х человек  из батареи в ... (слово непонятно) Ходил слушать патефон  к В.. Слушал вместе с Кондрашовым и Сидоренко.

26 МАРТА 1945 г. Сегодня послал на работу к Лысину 6 человек. Ходили осматривать матчасть. Дежурить у телефона Д. отказалась... То вина комбата...
Что-то из дома нет писем долго.

27 МАРТА 1945 г. Сегодня перевозили гаубицы на новые ОП…
Стреляли. Выпустили 15 снарядов. Живу хорошо. Послал письмо на Родину папе. Приходил ко мне Козорезов.

28 МАРТА 1945 г. Встал сегодня довольно рано...
Ко мне пришел Гончаров и Кравченко. Моторин дал второму взводу отбой. Затем пришел комбат. Что-то чувствуется,  что он больной. На прямую наводку уехал Д..  Торопились сильно. Направил  на ту сторону Баринова, Макеева. У Семиренко что-то заболели зубы. Просится на ту сторону.

29 МАРТА 1945 г. Утром встал, умылся и покушал. Завтрака долго не было. Комбат вызывал к телефону и отчитывал меня, что из-за меня ранило 2-х человек, повозку (полевую кухню) разбило. Рекомендую поваром Макеева, а ездовым Мельчук. Приходил комбат зенитной батареи. Я с ним беседовал.
Ладохин стал немного говорить (после контузии). Горбунову стало тоже лучше. Стрелял. Выпустил 5 снарядов. Читал центральные газеты. Живу пока что хорошо.

30 МАРТА 1945 г. Сегодня комбат отчитал меня за то, что не вовремя был доставлен завтрак. При чем тут я? Приходил опять комбат зенитной батареи. Пришло пополнение 2 чел. По национальности молдаване, два брата.
 Написал 2 письма – дяде, Василию Кузьмичу, двоюродному брату Николаю Георгиевичу. Послал подводу с продуктами для 2-го взвода и комбата. Написал комбату донесение о состоянии батареи.
Немного обстреляли ОП. Упало снарядов 4-5. Во 2-м расчете беседовали обо всем, включая женщин. Я задал вопрос, почему мал блиндаж? Ответили, что на гостей не рассчитывали.

31 МАРТА 1945 г. Ночью приходил комбат. Вышел в 5 часов. Отчитывал меня за то, что я послал Денисова, а не кого-нибудь другого. Вызывал Суровцева к себе. Говорил ему, когда же у них будет порядок.
 Получил от Нины (сестры) письмо, в котором она пишет, что живет хорошо. Петю Стоса посадили в тюрьму. Коля редко пишет письма.
Приходил Малышев, смотрел все. Снаряды у Семиренко грязные сверху. Чистил затворы. У аккумуляторов села зарядка.

1 АПРЕЛЯ 1945 г. Приходил сегодня ко мне Гончаров, когда я еще спал. Я проснулся, доложил ему.  Он сказал, что придет комиссия. Я отдал приказание – почистить матчасть, снаряды.
 Ненашев не выполнил приказание и разлагает людей.  Я приказал пришить пуговицы, звездочки сделать. Дал 10 минут сроку. Звездочки сделали.
 Приходил старшина Захаров. Беседовал с ним о состоянии  здоровья раненых, о снабжении Губанова и 2-го взвода. Губанов вызывал меня к телефону.  Спрашивал о состоянии батареи, о подвозке продуктов. Настроение у него хорошее.  Калиниченко говорил, что 1-й расчет везде отличается, но его никак не отметили. Говорит, что Федоров недавно приехал, а уже везде его отмечают. Я ответил, что это дело парторга, кого отмечать.
 Сейчас поеду на хозяйство,  поговорю со старшиной о снабжении.

2 АПРЕЛЯ 1945 г. Последние известия хорошие. Приходил Санаев. Говорил, что их снабжают слабо. Гнездилов просил центральных газет. Кондрашов просил табаку.
Написал письмо на Дальний Восток Коле (двоюродный брат), послал ему фотокарточку. Выделил 2-х человек для постройки каптерки. Приходил ко мне Ишкеев. Говорил, чтобы (мы)  оба подвала очистили от мусора, и велел находиться в полной боевой готовности, порасчетно.
 Пришел Кушнарев. Зачитывал мне от своего друга письмо, очень интересно. Живу пока что хорошо. Правда, немного скучаю, потому что из дома писем нет.
 Жизнь течет однообразно. Приходил Козорезов. Показывал я ему боевой листок. Он спрашивал,  почему (в боевом листке) отражен 2-й огневой взвод, а не вся батарея.

3 АПРЕЛЯ 1945 г.  Приходил комбат.  Ушел на именины к командиру дивизиона. Пришел ночью в 3 часа. Велел разбудить в 5 часов. Будили, будили, чуть разбудили.
 Приходил старшина  Захаров. Беседовали, кого направить на посевную. Решили направить Фраткина.
Написал домой письмо, давая ответ на письмо, написанное 19 марта.
...Состояние здоровья мамы стало хуже. Папа просит, чтобы я приехал домой.
 Гнездилов приходил получать орден «Красная звезда». Я его поздравил с получением. Приходил Горбунов. Козорезов поручил (ему) писать боевой листок.  Собрал заметки и ушел на ту сторону (Одера, в тыл – прим. авт.).
5 АПРЕЛЯ 1945 г. Сегодня утром встал, по пояс умылся, просмотрел матчасть. Ходили Самойлова и Денисов на ту сторону за табаком.
 Ходил на кухню. Видел Нешуту и Кокарева. Они говорят, что живут хорошо. Писал характеристику на Фоменко. Ждали Денисова и Самойлову. Нервничали...  Лихота ушел на партактив.


6 АПРЕЛЯ 1945 г. Сегодня ... ко мне пришел Кокарев.
Умылся, переоделся и пошел в штаб полка. Там застал Потапова. Принял меня хорошо. Пришел на 10 батарею. Там происходило «обучение». Занимались с полчаса на тему огневого вала. Рассказывали больше фронтовые эпизоды. Особенно много рассказывал Леликов, комбат 6 батареи.
Приходил начфин Клочков.
Приходили в баню Моновицкий, Козлов, Небабин и  Шиляев, но бани не оказалось ввиду отсутствия обмундирования. Пришла к нам Дуся С. Рассказывала нам, как живут там, на прямой наводке. Дал указание относительно расписания командирам орудий.

7 АПРЕЛЯ 1945 г. Сегодня утром пришел комбат и ушел сразу в штаб дивизиона, затем ушел на НП. Отчитывал меня за то, что не вовремя принесли обед. И в самом деле, столько времени ждать, с 11 часов дня до 6 часов вечера. (Повозку разбило – прим. авт.)
Я сходил в баню. Помылся хорошо. Прожарил свое обмундирование и белье.

Комбат позвонил мне, что наши гаубицы будут разбирать на летнюю смазку. Ненашев и Калиниченко  составляли конспект почти целый день. Комбат приказал написать характеристику на Самойлову.
Был Кондрашов и Гнездилов, с обоими я беседовал. Кондрашенко говорит, что Гнездилов зазнается. Неважная дисциплина, по его словам, у Болотова.

8 АПРЕЛЯ 1945 г. Сегодня ночью привезли  130 шт. снарядов. Встал, умылся по пояс, покушал. Сходил, посмотрел привезенные снаряды. Много ржавых.  Писал характеристику на Дусю С. 
Комбат зенитной батареи рассказал, что у них командир орудия стрелял в одного бойца.
Мое письмо, неизвестно откуда, почему-то попало в 1-ю батарею.
Комбат вышел в баню.
9 АПРЕЛЯ 1945 г. Сегодня ночью переправляли орудие Семиренко (Через Одер – прим. авт.). Очень много народу переправлялось. Еле переправил. Кроме того ездил на «доджике» выбирать новую ОП (огневую позицию – прим. авт.). Место сравнительно ничего. 4 человека копали ОП и остались там оборудовать и охранять.
Пришел в 6 часов вечера. Кроме того, получил письмо от Шуры (двоюродная сестра).  Спрашивает, почему не пишу письма.
 
10 АПРЕЛЯ 1945 г.  В 6 часов утра возил Семиренко с расчетом на новую ОП. Сказал ему, чтобы он охранял ОП. Для машин очень трудно выбирать ОП. 
Пришел комбат на новую ОП и НП. Приказал принести завтрак на 6 часов туда, где шоферы… Баринов передавал приказание Захарову и неточно передал, в результате чего пришлось гнать человека  лишний раз. Самойлова опять что-то заболела.

11 АПРЕЛЯ 1945 г. Ходил всю ночь. Пришел, лег спать. Очень тесно было. Ожидали целый день отбоя. Сделали отбой, но долго не получали приказа о выезде. Наконец, получили приказ и ночью выехали. Доехали очень хорошо. Денисов ходил в санчасть.

12 АПРЕЛЯ 1945 г. Весь день оборудовали блиндаж и ОП. Приходил Щедрин. Дал замечание относительно маскировки и сказал, чтобы не было большой скученности снарядов. У телефона почти весь день дежурила Дуся.
Похвалил содержание матчасти у Бескровного и приказал привести командиров орудий 10 батареи. Комбат к телефону вызывал относительно ТН. (ТН – точка наводки – прим. авт.).

13 АПРЕЛЯ 1945 г. Был командир полка Землянский. Дал замечание относительно маскировки и машин.
Сфотографировал расчет Симеренко. Парторг говорит, чтобы я написал заявление о вступлении в кандидаты ВКП(б).
Ночью и вечером готовились к местной операции. Шиловских дал количество снарядов на орудие. Сфотографировался и я с расчетом Семиренко.

14 АПРЕЛЯ 1945 г. Сегодня стреляли и выпустили 88 снарядов. Привязывали ТН.
Хотели построить веер батареи на новой буссоли, но никто не умеет толком пользоваться ею, так и не построили. Принимали в кандидаты партии меня, без характеристики и рекомендаций. Критиковали Ишкеева, Денисова и хозяйственников.
Скоро поедем вперед, на Берлин.

15 АПРЕЛЯ 1945 г. Стреляли из четвертого орудия и всей батареей. Ненашев закрепил орудие не сразу. Комбат недоволен. Выстрелили 42 снаряда.
Весь вечер готовились к наступлению. Не спал уже 2-ю ночь. Мало...
Дежурил Коломиец.  Говорит, что я замещаю арттехника. Я сказал, что командиры орудий будут много стрелять.

16 АПРЕЛЯ 1945 г. Начали артподготовку в 5 часов, выпустили (снарядов) 337 штук. Оставили бронепрожигающих всего 25 штук.  Продвинулись  пока что мало. Немец сильно сопротивляется. Сильно заминировано.

17 АПРЕЛЯ 1945 г. Ехали всю ночь. Продвинулись мало. Большая загруженность дороги. Ехать ночью  трудно. Ездили взад-вперед, посему и не сразу нашли ОП. Встали на то же место, где и были.


18 АПРЕЛЯ 1945 г. Вчера и сегодня стреляли. Выпустили 12 снарядов.  Ш. говорит, что медленно стреляли. Но в этом не моя вина. Большой доворот. Ненашев ошибся в угломере на несколько больших делений.
Наши самолеты обстреляли своих и ранили Пилюшенко и  Касимова.
Продвигались всю ночь. Дорога очень сильно загружена.
 Получил письмо от  Шуры. Она пишет о Лене, что та собирается написать мне письмо.
22 АПРЕЛЯ 1945 г. Сегодня второй раз занимали ОП и все зря. Продвинулись на 800-1200м. Можно было и не переезжать. Комбат следует букве, догме. Кондрашов едет на прямую наводку, ближе к передовой.

25 АПРЕЛЯ 1945 г. Сегодня наши минометы поранили 10 человек и одного убили. То был ужасный день.
Комбат и (фамилия непонятна) отчитывали меня, за то, что много людей вышло из строя. Жаль Коломийца, перебило ногу.

26 АПРЕЛЯ 1945 г. Ужасный день. Своя «катюша» ударила по нам (нашей батарее). Санаева, вероятно, разорвало в клочья.
Я сидел в это время на машине. Меня подняло в воздух и ударило о машину.
Ночью ехали перед утром.

На этой странице – 26 апреля 1945 года,  записи отца прекращаются.

Вот такой ценой доставалась победа. Дальше был Берлин. И вновь отец написал об этом просто и кратко - от 14.04.1945г.: «Скоро поедем вперед, на Берлин».
Позади – 4 года войны. До Великой Победы остались считанные дни. Не всем посчастливится дожить до нее... Отцу выпало такое счастье – встретить Победу в Берлине!

Примечательно, что отцовские  записи весны 1945 года велись в немецком ежедневнике карманного формата выпуска 1941 года. В нем, в 1941 году, должны были появиться записи на немецком языке о победах в России и взятии Москвы фашистскими войсками. Не вышло! Победные записи в пригороде Берлина вел простой вятский парень, которому не было и 25 лет!

Сохранилось папино удостоверение личности от 5 сентября 1945 года, в котором говориться, что «Предъявитель настоящего Гвардии лейтенант Минчаков Николай Алексеевич действительно состоит на службе в 132 Гвардейском Пушечном Артиллерийском Кишиневском полку 60 Гв. Стр. Пав. Краснознаменной о. Суворова дивизии в должности командира огневого взвода 3 батареи, что и удостоверяется».

Так молодой лейтенант встретил Победу. Еще полгода его подразделение стояло на Эльбе. А потом отца ждало новое назначение.

...Не дождалась сыночка с войны моя бабушка, Мария Ильинична…. Она тихо угасла в конце мая того победного, 1945 года. Чувствует мое сердце, что отмолила она своего сына от беды, потому и выпало ему солдатское счастье – живым домой вернуться... Ценой жизни своей отмолила... Дождалась бабушка Победы, и успокоилось ее материнское сердце... Сыночек живой остался...
45 Предатель
Надежда Аверьянова
              Война для нас, послевоенного поколения, воспринимается как нечто далекое. По соседству жил одинокий старик, у него родных не было, по крайней мере никто их не видел.Мы знали, что он во время войны был в плену. В детстве приходилось слышать, как иногда в  разговоре между собой люди называли его предателем.Почему предатель? Просто потому, что многие мужики погибли на фронте, а он выжил, вернулся из плена. Откуда шло такое отношение к тем , кто попал в плен, сейчас каждому ясно: Сталин даже от своего попавшего в плен сына отрекся. Это сейчас мы знаем, что наши военнопленные даже в застенках совершали подвиги. А тогда, во время войны и после ее окончания, знали одно: раз был в плену, значит, предатель. Но все по порядку.
           Он был человеком замкнутым и неразговорчивым, но мастеровым, мог работать по металлу- изготовить хоть ведро, хоть лейку, почти вся мебель в доме была сделана его руками .Он ремонтировал обувь, а простую мог сшить сам. В общем,о таких говорят «человек-золотые руки».
           Однажды, изрядно выпив,сидя летним вечером на скамейке у ворот,он разговорился о своем плене. Не доверять рассказу не могу, есть такие детали, которые выдумать невозможно.Вот что он рассказал.
          …Военнопленных везли долго по железной дороге, почти не кормили, воды и той давали мало. Привезли в Германию. Попал не в концлагерь, а на паровозоремонтный завод. Сюда с фронта доставляли поврежденные паровозы. Работали до темна, пока можно было видеть. Освещения на территории не было то ли из-за экономии, то ли из-за опасности налетов советской авиации. Была одна мечта- бежать. С напарником присматривались к системе охраны. Заметили, что охранники были уверены, что с  закрытой территории бежать невозможно ,поэтому пересчитывали только утром перед работой.Так что бежать можно было вечером после работы.  Отремонтированные паровозы выталкивали за ворота, не разжигая печей. Тогда и возникла мысль спрятаться в топке паровоза. Это было рискованно, но и оставаться здесь тоже было невыносимо. Так и сделали- забрались в топку только что отремонтированного паровоза. Попытка побега удалась, их сразу не хватились. Но это была только половина проблемы. Куда теперь бежать? В какую сторону идти? Надо было уходить и быстро. Добежали до леска, тянущегося вдоль дороги и двинулись, как им казалось, на восток. Шли всю ночь. С рассветом затаились в кустах у дороги, один наблюдал, а другой -спал. Это и  было их ошибкой, что не ушли глубже в лес. Места, где они пробирались домой, были обжитые, густонаселенные. Ясно, что о побеге были оповещены все в округе, погони, видимо, не организовывали, верили, что далеко не уйдут, попадутся. До линии фронта далеко!
         Подвела случайность, которую предусмотреть было невозможно. По дороге шли два офицера вермахта. Один вел на поводке маленькую лохматую собачку, типа болонки. Все знают о  коварном характере этих сварливых созданий. Собачка что-то учуяла и с лаем стала рваться в кусты ,где затаились беглецы. Не стоит объяснять, чем это закончилось-их, истощенных и обессиленных,  схватили, но не расстреляли, как они ожидали, а  как отработанный товар отдали  местному фермеру на полевые работы. Тот выпросил у военных самых слабых, больных,избитых, видимо, мотивируя тем, что на фронте нужны продукты, а работать некому: сдохнут так сдохнут, туда и дорога, а выживут, так хоть какая-то польза будет. Дома фермер предупредил, что не советует больше делать попыток бежать- поймают и расстреляют на месте. Пострадает при этом и  семья фермера, так как он поручился за пленников головой.
        Первое время от работников толку не было, около месяца работать не заставляли- откармливали, по мере сил заставляли  выполнять работу  по хозяйству-мести двор, чистить хлев, кормить скотину. А когда вошли в силу стали работать в поле.
        Здесь, в фермерском хозяйстве, и застала их победа. Его проверяли долго, вернулся домой почти через год , но в военной форме, что свидетельствовало, что он полностью реабилитирован.
           Государство его полностью оправдало, а вот люди - нет. Для многих он так и остался предателем.
46 Письмо деду
Виктория Белькова
«Нет больше той любви,
аще кто положит душу свою за други своя»
(Евангелие от Иоанна, глава 15, стих 13)





          Здравствуй, дорогой мой дедушка!

          Как странно называть мне тебя этим словом.  Ведь мы никогда не виделись. Но такое чувство, что ты всегда был со мной. Моя бабушка всю жизнь помнила тебя.  Уходя в армию на срочную службу в далеком сороковом, ты крепко обнял ее и годовалого сына.  А потом наступил сорок первый…

          На фотографии, которая хранится в нашей семье, ты совсем молод, даже юн. Мой возраст уже более, чем в два раза превышает твой… С черно-белого снимка глядишь на меня твердо и мужественно, как подобает настоящему моряку-воину.  Но в то же время столько в твоем взгляде еще юношеской нежности и жизнелюбия!  На бескозырке различима надпись «Тихоокеанский флот».  Как боялись фашисты ваших черных бушлатов и сине-белых полосок тельняшки!

          С раннего детства помню я бабушкины рассказы о тебе.  По ее воспоминаниям ты «был такой беленький и хороший», она очень тебя любила …  У меня твой цвет глаз и такие же светлые волосы…

          Какими были твои родители – мои прадед и прабабушка?  Были ли у тебя братья и сестры?  Я не знаю твою жизнь…  Двадцать четыре года…  Как мало…  Но как много ты успел!  Успел оставить светлый след в сердцах твоих родных, успел любить и быть любимым, успел родить сына и защитить Родину, отдав жизнь «за други своя»…  Ты защитил будущую меня…

          О том, что ты воевал геройски, я узнала спустя семьдесят лет. Спасибо твоей правнучке и интернету. Что такое интернет?  Даже не знаю, как объяснить.  Это, как оружие, – опасная штука, но иногда бывает очень полезна.

          С помощью интернета удалось разыскать бесценные для нашей семьи документы.  Один из них – это список бойцов, представленных к награде медалью «За отвагу».  В списке твое имя под номером двенадцать – гвардии младший лейтенант Нефедьев Михаил Михайлович.


          Еще один документ – это уже персональный наградной лист, из которого я узнала, что воевал ты с августа 1942 года на Западном, Брянском и Белорусском фронтах и был представлен к Ордену «Красной звезды».  Внизу, за подписью командира 218 гвардейского стрелкового полка гвардии полковника Бойцова, сделана приписка: «В ночь на двенадцатое января 1944г., действуя смело и решительно, несмотря на ожесточенное сопротивление противника, Нефедьев М.М. выдвинулся со своим взводом вперед и первым овладел опушкой леса – опорным пунктом противника, чем обеспечил дальнейшее продвижение батальона вперед и выполнил поставленную задачу.  Личным примером геройства и мужества, увлекая вперед на подвиги бойцов своего взвода, наносил противнику большие потери в живой силе».


          Перечитываю эти строки, и каждый раз  – мурашки по коже и слезы в глазах.  По-военному скупые строчки, а сколько за ними стоит! Пытаюсь представить – вот ты, мой дед – белокурый сибирский парень, моряк и гвардеец поднимаешься навстречу смертельной лавине огня, увлекая за собой солдат, поливая потом и кровью землю, нашу русскую землю. Чтобы мы жили. Чтобы жили наши дети, внуки, правнуки. Будут ли они осознавать, КАКОЙ ценою куплена их мирная жизнь?


           Похоронка на твое имя приходила дважды. Первый раз – в 1943 году. Но тогда Бог миловал. Еще около полугода воевал ты до своего четвертого, рокового ранения. Вот и запись в  госпитальном журнале это подтверждает. Из нее следует, что гвардии младший лейтенант Нефедьев Михаил Михайлович, 1920 года рождения, 218 гвардейской части поступил в медсанбат с ампутационной травмой правого плеча и обильной кровопотерей.


          В документе можно прочесть, какая именно была оказана медицинская помощь – введена кровь в объеме одного литра, глюкоза, обезболивающее средство морфин, рану засыпали стрептоцидом. Далее указывается время и причина смерти: четвертое мая 1944 года, от тромба в сердце. Указано и место захоронения: один  километр  на юго-восток от села Ракитницы Волынской  области Турийского района. Это западная Украина. Вот с этим селом – Ракитницы  и связывает меня невидимая ниточка, протянувшаяся на тысячи километров. И есть мечта: если Господь сподобит, побывать на твоей могиле, поклониться с благодарностью твоему праху.

          Ты погиб в боях за Западную Украину…  Сейчас  многим в тех краях  стала не нужна твоя жертва, твоя жизнь, отданная в боях с фашистской нечистью за счастье всех честных людей и украинского народа тоже …  Бог им судья.  Зато это нужно всем нам, это нужно мне. Я не забыла.  Я помню.  Спасибо, родной! 

          Иногда мечтаю: если бы ты выжил тогда, в сорок четвертом, и вернулся домой!  Пусть без руки, но живой! Представляю, как была бы счастлива бабушка!  А ты прижимал бы к себе вихрастую белокурую голову подросшего пятилетнего сына… 

          Мы с тобой непременно бы подружились.  Вот я, маленькая, взбираюсь к тебе на колени, а ты, придерживая меня одной рукой, рассказываешь истории о войне.  Мы ходим с тобой на рыбалку и за грибами, а ко Дню Победы я помогаю тебе подписывать открытки твоим однополчанам… Это мои мечты.  Но мне кажется, что и ты мечтал об этом же!
Я люблю тебя, дорогой мой дедушка, и верю, знаю, чувствую, что ты меня любишь тоже.
47 Пусть помнит мир спасённый
Владимир Зангиев
  Время, кажется, не властно над этой женщиной. Ей 81 год. Она жизнерадостна, активна, сохранила чувство патриотизма, как в пору былой юности, на которую пришлось и смутное время коллективизации, и грозные годы войны, и пресловутая эпоха развитого социализма. Об этом свидетельствуют старые пожелтевшие фотографии, бережно хранящиеся в семейном альбоме.
  Её не по возрасту ясная память услужливо представляет картины минувшего прошлого.
  НА ЗАРЕ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ
  Екатерина Дмитриева Ткачёва родилась в 1916 году в многодетной батрацкой семье в Николаевской слободе (впоследствии ставшей городом Николаевском) Камышинского уезда. Из детей была самой старшей. В 1932 году семья лишилась кормильца. В 16 лет Катя вынуждена была идти работать в колхоз, чтобы добывать семье средства к существованию. Молодое государство нуждалось в грамотных специалистах. А Катя хорошо училась в школе, в рамках ликбеза по вечерам помогала колхозникам осваивать грамоту. Комсомольская организация направила её в Камышин на педагогические курсы. Учёбу завершила с отличием. Затем был Сталинградский пединститут. Выпускные экзамены, которые пришлось сдавать уже под орудийный грохот Великой Отечественной войны.
  Студенческие годы запомнились активностью, задором и… голодом. Из студенческих отрядов создавались агитбригады, которые часто выезжали с выступлениями в колхозы.
- С той неугомонной поры запомнилась мне встреча с писателем М.Шолоховым, - говорит Е.Ткачёва. – Группа студентов совершила турпоход в станицу Вёшенскую, где проживал Михаил Александрович. Он в то время работал над романом «Поднятая целина» и никого у себя не принимал, но для нас сделал исключение. Писатель прочитал несколько интересных фрагментов из будущего произведения. Когда после беседы Шолохов отправился нас провожать до края станицы, то показал ветхую хатёнку и её хозяина, ставшего прообразом деда Щукаря. Шолохов покорил нас своей непосредственностью, простотой в общении.
  То время было трудное, но интересное: формировалось государство рабочих и крестьян, работы было непочатый край, люди помогали друг другу. Нашу семью, потерявшую кормильца, колхоз фактически спас от голодной смерти.
  И ГРЯНУЛ ГРОМ
  На последнем курсе пединститута Екатерина вышла замуж за преподавателя физкультуры Алёшу Антонова, который работал в одной из школ Камышина. Было не до свадебных торжеств, и после регистрации брака в Сталинградском ЗАГСе молодожёны разъехались по своим общежитиям: он –
в город Камышин, она – осталась в Сталинграде. А через несколько дней молодая жена получила телеграмму такого содержания: «Приезжай. Забирают на фронт. Алёша». Но, к сожалению, так уж сложились обстоятельства, что молодым супругам больше не суждено было встретиться. Единственный раз принесла полевая почта заветный треугольник, в котором на скорую руку молодой боец сообщил о том, что находится на пути к фронту. А вскоре пришло официальное уведомление: «Пропал без вести». Так, не начавшись, и закончилась их семейная жизнь.
  Ещё во время финской войны Катя окончила фельдшерские курсы и имела звание лейтенанта медицинской службы, поэтому с получением извещения о пропаже суженого она отправилась в горком Комсомола с просьбой об отправке на фронт. Девушек в военкомате принимали не очень охотно. Но её встретили на удивление радушно, отнеслись с пониманием. Как выяснилось позже, из числа наиболее одарённой молодёжи подбирались люди для работы в разведке. Видимо, сыграло роль и знание немецкого языка – девушка выросла в Поволжье, общаясь с проживавшими там немцами.
  Так в конце июня 1942 года Катя попала в школу разведки НКВД.
- В разведшколе за полгода я прошла целый университет, - вспоминает бывшая разведчица. – Нас обучали очень грамотные и опытные офицеры-преподаватели. Кроме непосредственной своей специализации – радиодела, мы изучали целый ряд военных наук. Школа располагалась при учебном отряде Черноморского флота, и с приближением линии фронта неоднократно менялось место её дислокации.
  ГЛАЗА И УШИ ЧЕРНОМОРСКОГО ФЛОТА
  Окончив с отличием школу радистов, Катя была направлена в разведотдел штаба Черноморского флота. Боевое крещение приняла под Новороссийском, попав с колонной моряков под бомбёжку. Так и простояла, обхватив единственное дерево, пока не смолк грохот разрывов. Чудом осталась жива под бомбёжкой среди открытого пространства.
  Стажировку она проходила у радиста-асса Пети Рябого, который виртуозно владел ключом, мог даже подстраиваться под почерк вражеского радиста.
  Их группа из пяти человек работала по перехвату турецких радиограмм. Турки своеобразно работали на радиостанциях, и без специальной подготовки невозможно было принять их депеши.
  Помимо турок, необходимо было пеленговать немецкие подводные лодки. Раз в сутки лодке необходимо было всплыть для принятия порции свежего воздуха, зарядки аккумуляторов. В это время с подлодки немцы отправляли в свой штаб, расположенный в Констанце (Румыния), радиодонесение, время передачи которого длилось не более минуты. Нужно было успеть запеленговать вражескую субмарину и координаты сообщить на аэродром морской истребительной авиации.
  Работа на радиостанции была изнурительной, монотонной и очень ответственной. Приходилось выискивать уединённое местечко, маскировать автомобиль и, забросив на какое-нибудь высокое дерево антенну, вести приём, невзирая на бомбёжку или погодные условия. Во время грозы мощные электрические разряды больно отдавались в слуховых перепонках. Немцы специальными генераторами создавали в эфире сильные помехи, глуша работающие передатчики. Бывали дни, когда казалось: от боли и звона голова расколется на части, не выдержав до окончания вахты.
  НИКТО НЕ ЗАБЫТ
  Много тяжёлых эпизодов военного времени хранится в запасниках памяти Е.Ткачёвой. Это и ужасающие картины разворочанного прямым попаданием авиабомбы госпиталя в Геленджике, и торпедированный немецкой субмариной под Туапсе пассажирский транспорт, и севастопольская Северная бухта, чёрная от бушлатов погибших там моряков…
  Незабываемый след в памяти остался от знакомства с коптеловцами. Это была диверсионная группа разведотдела, возглавлял которую бесстрашный майор Коптелов. Группа была составлена из рецидивистов. Среди них были даже воры-«медвежатники». Их забрасывали с самыми сложными заданиями в тыл врага по всему фронту, вдоль оборонительного рубежа «Голубая линия». На задания они отправлялись, максимально загрузившись боеприпасами, даже продукты питания почти не брали. Поэтому возвращались из немецкого тыла всегда крайне истощёнными, и потом по нескольку суток их усиленно откармливали. В их среде бытовали неуставные отношения, своего командира они называли Батей и кроме него никому не подчинялись.
  Но, как нередко случается на войне, жизнь легендарного майора Коптелова оборвалась нелепо. Несколько коптеловцев ночью отправились навестить своего раненого товарища в одном из сочинских госпиталей. Их туда не пропустила охрана. Но они были большие мастера снятия часовых, что немедленно и продемонстрировали на месте. Поднялась тревога. Всполошившаяся охрана кинулась задерживать «диверсантов». Завязалась потасовка. Один из коптеловцев, изрядно избитый, прибежал к командиру и объявил: «Наших бьют!» Майор в темноте напрямую бросился через рощу на выручку подчинённых. В этот момент застрочил пулемёт, прочёсывая тёмное пространство. Смертоносная очередь пришлась поперёк груди командира разведчиков…
  ВЕТЕРАНЫ И СЕЙЧАС НА ПОСТУ
  Дальнейшая судьба Е.Ткачёвой сложилась весьма примечательно. Вернувшись в 1946 году с военной службы в родной Николаевск, она вновь занялась любимой педагогической работой. А в 1952 году её потянуло поближе к местам, где прошла боевая юность. Так Екатерина Дмитриевна оказалась в Горячем Ключе. До выхода на пенсию в 1971 году она преподавала немецкий язык и историю в средней школе станицы Саратовской. Вышла замуж, воспитала сына и дочь. Бывшие ученики до сих пор помнят её как задорного, инициативного, энергичного педагога. Она была мастером организации всевозможных походов и рейдов, театрализованных постановок и общественных мероприятий, археологических вылазок, инициатором создания школьного музея боевой славы. И сейчас, при всей скромности своего положения, не ропщет она на горькую судьбину.  Силами таких же, как она, ветеранов-пенсионеров в Саратовской создан женский клуб «Факел». В текущем году отметили 10-летний юбилей клуба. Бывшие фронтовики и работники трудового тыла помогают друг другу при необходимости, вместе проводят свой досуг и встречают праздники, ухаживают за мемориалом павшим за освобождение станицы воинам.
  Вот такова прошлая жизнь скромной пенсионерки из станицы Саратовской.
48 Нужная память
Николай Ананьченко
          Моросью день наполнился. Серый цвет выполз ото всюду и покрыл тротуары, дома, деревья. Даже молодая травка, которая ещё утром радовала глаз своей изумрудной зеленью, словно бы пожухла, слилась с повлажневшей землёй.
          Василий Петрович, тяжело опираясь на старую, потёртую трость осторожно брёл по разбитому тротуару, старательно обходя многочисленные лужи. Высокий и худой, он ссутулился и, поёживаясь от всюду проникающей сырости, монотонно бурчал себе под нос:
          – Вот ведь как не заладилось…  А с утра вёдро было. Припекало даже. Зачем отказался от машины!?... Сейчас бы уже дома был. Ишь, погулять ему захотелось… Ну, вот и гуляй по лужам. А в девяносто лет много ли нагуляешь.
          Василий Петрович лукавил. Ему, действительно, месяц назад стукнуло девяносто, но был он ещё крепок и даже самостоятельно обихаживал свой небольшой огород и дачу, на которую добирался на стареньком мотоцикле с коляской на удивление всем соседям.
          Сейчас он возвращался из райвоенкомата с чествования ветеранов войны – приближался очередной День Победы.
          – Хорошо поздравили, – продолжил старик своё бормотание, – На подарки не поскупились, стол богатый был. Ешь-пей – не хочу. Пить-то я и по молодости не охочим был, а нынче-то и вовсе не до питья. Но закусил с удовольствием. –  Василий Петрович улыбнулся, вспомнив заставленный деликатесами праздничный стол.
          Вот и родной дом показался. Старик не спеша перешёл тихую пустынную улицу, открыл ключом калитку и вошёл во двор.
Сразу чувствовалось, что в доме крепкий хозяин. Двор был чисто выметен, всё находилось на своих местах, везде был порядок.
          Василий Петрович поднялся на крытое крыльцо, снял плащ, и сверкнули в тусклом свете моросного дня многочисленные боевые награды ветерана. Звякнув ими, старик сел на лавку, опёрся обеими руками на трость и задумался.
          Мысли перескакивали с одного на другое, но больше думалось о давнем военном прошлом, как и всегда в первые майские дни. Вспоминались лица солдат, с которыми прошёл от Новороссийска до Вены. Лица были молодыми, как в том суровом сорок четвёртом. А ещё вспоминался вой мин. Он часто ему вспоминался.
          Это было его крещение войной. Их рота угодила под миномётный обстрел. Тогда он и ощутил ужас от бесконечных взрывов, воя мин и свиста осколков. Этот ужас остался в его памяти на всю жизнь. И, даже много лет спустя, случалось, снился ему этот обстрел и вскакивал он, обливаясь потом и пугая стоном своим спавшую рядом жену.
          Казалось, что каждый сантиметр земли вокруг него пронизан жгучими осколками смертоносной стали. Молодой, необстрелянный рядовой Василий вжался в мелкую ложбинку недалеко от дороги и во всю мощь своего голоса почему-то кричал: «Ура-а-а!!»
          Когда разрывы мин ушли дальше, вглубь наших войск, он огляделся. Недалеко от него лежал Михаил – боец его взвода. Лежал как-то неестественно изогнувшись и то-ли стонал, то-ли причитал что-то.
          Вздрагивая от каждого взрыва, Василий подполз и тронул Михаила за плечо. Тот повернул к нему лицо, поразившее бойца  бледностью, выражением боли и пробормотал, одновременно и хихикая, и всхлипывая:
          – Как же это, Вась? Я лежу, а они стоят. Слышь, я лежу, а они стоят! – И он скосил глаза на свои ноги.
          Василий глянул и невольно охнул: сапоги Михаила ровно стояли, как на плацу, а сам он лежал навзничь. Земля вокруг сапог приняла багровый оттенок. Такого же цвета стали и брюки раненного.
          – Васёк! Что там? Чего это они стоят а я лежу? Как это так, а Вася?
          А Вася уже видел торчащие сквозь ткань брюк кроваво-грязные осколки костей, видел сочащуюся по голенищам кровь… Он сорвал со спины вещмешок, достал новую портянку и, разорвав её пополам, сделал жгуты и стал изо всех сил стягивать их под самыми коленями Михаила. Вроде бы кровь поутихла. Василий привстал и крикнул:
          – Санитара сюда. Раненый здесь.
          Потом, подложив свой вещмешок Мишке под голову, он сел рядом и стал гладить его по голове, приговаривая, сквозь подступавшие к горлу слёзы:
          – Сейчас, Мишь, сейчас. Санитары у нас быстрые. Они тебя живо в медсанбат доставят. А там-то всё хорошо будет, сам же слышал, какие чудеса наши доктора творят. Вот увидишь, Миша, ещё в футбол с тобой играть будем.
          Василий Петрович глубоко вздохнул и смахнул со щеки слезинку. Теперь, с высоты своих девяти десятков он, по особому остро, понимал чувство отчаянья и страха, охватившие тогда молоденького паренька Мишку, бесконечно повторявшего с дрожью а голосе: «Чего это они стоят, а я лежу!?».
          Старик улыбнулся и опять забормотал себе под нос:
          – А ведь повезло Мишке. Ой, как повезло! Ведь всё как я ему  сказал, так и вышло. Не стал хирург парня ног лишать. Сказал, что какой-то там пучок вен или нервов целым остался, можно попробовать сохранить ноги. И ведь прижились же! Правда, в футбол играть уже не мог, хромал сильно, но на своих двоих всю жизнь протопал.
          И снова мысли, мысли… Не любил Василий Петрович, когда просили рассказать, что из фронтовой жизни запомнилось больше всего. Не потому, что рассказать было нечего, а потому, что ничего нельзя выделять. Война – это одна сплошная тяжёлая и опасная дорога. Шутка ли сказать: пешком протопать через три страны. И не просто прошагать с весёлой песенкой, а проползти, пробежать, всё время слыша посвист пуль или осколков, прячась от взрывов, от всевидящих снайперов… Да мало ли от чего! А сколько земли перекопать-то пришлось! В мирной жизни никогда бы столько не прорыл траншей, землянок, не построил столько блиндажей. Тяжёлый труд, вот что такое война.
          Василий Петрович опять улыбнулся. Вспомнил, как сегодня  он всех рассмешил, когда на этот постоянный вопрос ответил:
          – Больше всего запомнились свиньи в Румынии. – И на недоумённые взгляды добавил: – Представляете, зашли на одну ферму, а там большущий хлев. Таких свиней я сроду не видел. Ростом что твой телёнок, жирные такие, что чуть шкура не лопается. И весом явно больше полутонны. Мы всё удивлялись: почему у нас никогда таких не было?
          Старик покачал головой.
          – Многого насмотрелись… В той же Румынии винные погреба – целый посёлок под землёй. Там румыны на велосипедах ездили. Во, какие подвалы знатные!
          Но главное, чему до сих пор поражаюсь, так это порядок. И как это они умудряются: на улицах ни сориночки, все дороги чистые, без колдобин, деревья ли, кусты ли  - всё пострижено, прибрано, газоны ровные, как под гребёнку выкошены.
          А как в Вену пришли, так и вообще рты пораскрывали. Словно и не было ни какой войны. Все дома целые, рестораны там всякие работают, огни по ночам светятся. Люди ходят спокойно, улыбаются нам, руками машут. Но не так, как в наших освобождённых городах. Там, когда входили, бабы со слезами на шею бросались. Нет. Эти так, будто для порядка и только.
          Вот и выходит, что война больше всего нас разорила, тяжким катком прошлась по каждому. Уже скоро век, как плачем по погибшим и долго плакать ещё будем. Горькая это память, но нужная. Ох, как нужная.
          Василий Петрович, опираясь на трость, встал, подхватил плащ и, оглядев хозяйским взором свой двор, вошёл в избу.