27 мая 1960 года в высших сферах мироздания, в восьмом слое рая, там, где наслаждаются вечным блаженством писатели, поэты, художники и музыканты готовились к встрече. Ждали Бориса Пастернака.
- Уж кого-кого, а его нужно встретить по высшему разряду! - уговаривал товарищей Гоголь.
Все небожители соглашались с ним и их трудами активно готовились мистериальные перемены. Грузинские друзья важного гостя суетились вокруг пиршественных столов, ежеминутно проверяя:
- Всё ли на месте, что он любил?
Тициан Табидзе рассаживал гостей, наполнял вином гигантский штрафной рог, гордясь правами распорядителя застолья. Паоло Яшвили уговаривал Льва Толстого не начинать встречу с выяснения отношений:
- Вспомните, каково было вам в первый час!
Достоевский занимал место поближе, радостно потирая руки:
- Должен же я, наконец, увидеть его!
Подошли старики Пушкин и Шекспир.
- Ну-ка, ну-ка… - радовался Уильям. - Посмотрю, кто так удачно перевёл мои пьесы на русский язык!
Обитатели рая два месяца следили за здоровьем гостя. Первые признаки болезни Борис Леонидович Пастернак почувствовал в апреле. У него стала болеть левая лопатка. Он уже не мог писать сидя, и вынужден был работать стоя. Врачи находили у него отложение солей.
- Ничего страшного! - успокаивали они больного.
Семнадцатого апреля, на Пасху, Пастернак в последний раз пришёл к Ольге Ивинской в Потаповский переулок. Её дочь Емельянова провожали жениха Ирины Жоржа Нива, который после тяжёлой болезни летел в Париж. Борис Леонидович весёлый, загорелый, произносил головокружительные речи. Пастернак предостерёг Ирину от эмиграции:
- Ты привыкла объяснять себе человеческую глупость советскими условиями, но там ты столкнёшься с просто глупостью, просто низостью и неблагородством, и то, что они не обусловлены, будет для тебя нравственным потрясением. Но я доверяю твоей судьбе.
Выпили две бутылки «Вдовы Клико». Он говорил, что хочет написать книгу о смысле цивилизации, неоднократно повторяя:
- Нет, в этом должен же быть какой-то смысл, должен!
Вечером с Ивинской уехал в Переделкино. Она пошла к себе, он на «Большую дачу». Там принял впервые приехавшую к нему Ренату Швейцер, с которой долго был в переписке. После короткого разговора Борис Леонидович повёл её знакомиться с Ольгой.
- Как я рада встрече! - Швейцер поминутно бросалась целовать его, он притворно сердился и просил у Ивинской прощения.
Вернулся домой и, раздеваясь в прихожей, застонал:
- Какое тяжёлое пальто!
На следующий день появилась сильная боль в груди. Ивинская показала его врачу-невропатологу, баронессе Тизенгаузен. Осмотрела его, восхитилась юношеской статью и низким контральто заявила:
- Ничего серьёзного не нахожу!
Пастернак приободрился. Однако в конце апреля состояние его заметно ухудшилось. Он с трудом дошёл до конторы, чтобы позвонить в Москву. Ивинская расспрашивала его о самочувствии. Он слабым голосом ответил:
- Ну, нельзя же жить до ста лет!
Емельянова слушала разговор по параллельной трубке и закричала:
- Можно, можно!
Двадцатого апреля Швейцер приезжала прощаться. Пастернак помахал ей с крыльца, с трудом поднялся в кабинет и шепнул Нине Табидзе:
- Не пугайте Зину и Лёнечку, но я уверен, что у меня рак лёгкого, безумно болит лопатка.
Первого мая Крашенинникова зашла к нему. Он стал читать наизусть причастные молитвы с закрытыми глазами и преобразившимся лицом.
- Сила таинства и живое ощущение присутствия Христа были настолько поразительны, что даже неожиданность его слов о близости смерти отошла на задний план! - призналась она Зинаиды Николаевны.
Все майские праздники непрерывно шёл дождь. Ивинская с дочерью переехала на переделкинскую дачу и ждала его. Только вечером 3 мая Кома Иванов принёс от него письмо с заверением:
- Не огорчайся, мы и не такое преодолевали!
Пятого мая ему стало хуже, захотел вымыть голову и чуть не потерял сознание от резкой боли в груди и плече.
- Скорее всего, инфаркт… - понял сын.
На повторной кардиограмме 9 мая врач Нечаев определил глубокий двусторонний инфаркт, профессор Фогельсон подтвердил диагноз, и поликлиника Литфонда направила к больному врача Анну Голодец.
- Я теперь всегда буду с вами! - пообещала она.
Пастернак лежал в постели в рояльной на первом этаже, вставать ему было запрещено. Наверху, в кабинете, шёл ремонт. На дачу переехал его брат с женой. На боли не жаловался, мучился от запрета переворачиваться на бок, ему предписано было лежать на спине. Спать не мог.
- Кошмарные сны без сна, - сказал Борис Леонидович медсестре. - Щетина отросла…
Он попросил сына побрить его. Читать ему было запрещено, но он говорил о литературе. Сестра напомнила, что лучше не говорить о серьёзном.
- О чём же мне говорить? - возмутился он. - Не о левой же лопатке?.. Она не разговаривает по-русски.
Утром Зоя Масленикова привезла черешни.
- Её нигде ещё нет... - похвасталась она.
Из черешни выжали сок, дали ему выпить, ел с трудом. В ночь на тринадцатое наступило ухудшение. Он впервые пожаловался на боли в животе. Кардиограмма ухудшилась. Начались боли в ногах. В полубреду от пантопона он говорил:
- Пятки ведут себя как личные враги, фамилии которых я забыл.
Но и в этом состоянии он не пускал к себе медсестру, пока жена не причешет его, и он не вставит зубы. Это называлось у него:
- Быть при зубах...
Четырнадцатого мая по просьбе Ивинской Пастернака осмотрел профессор Долгоплоск, лечивший его от инфаркта. Консилиум определил рак желудка. Ему впрыснули обезболивающее, он заснул, а когда проснулся, спросил:
- Где же Леонов?
- Леонова не было, - ответила медсестра.
- Он только что тут сидел, и мы разговаривали о «Фаусте»… Пожалуйста, не колите мне больше ничего дурманящего.
Ему поставили кислородную палатку, после неё он мог заснуть.
- Как вы себя чувствуете? - спросила медсестра вечером.
- Круг возможностей становится всё уже, но в этом кругу мне сейчас спокойно, - ответил Борис Леонидович.
Он отказался от любимого крепкого чая. Ему сказали, что у него язва, а больной слышал, что при ней опаснее еда с ярко выраженными вкусовыми качествами. Стал отказываться от еды, которую готовила домработница:
- Её глупость в этом вопросе доходит до святости...
- Что вы, - возразила сиделка. - Она всю душу вкладывает!
- Душу она вкладывает, а грязь остаётся.
Голландцы привезли ему огромный букет тюльпанов. Пастернак попросил не вносить их в комнату, уточнив:
- Никогда не любил цветов в вазах, любил в природе.
Каждый день спрашивал, зацвели ли вишни. Май был жаркий, влажный, но вишни не зацветали.
- Я бы хотел, чтобы во время болезни было пасмурно, - жара его мучила.
Анна Голодец восхищалась его здоровой, юношеской мускулатурой, упругой кожей. Но в последние дни стал худеть. Нине сказал:
- Я очень люблю вас всех. Но сейчас меня уже нет, а есть какая-то путаница в груди и в животе.
Больше всего его пугали предложения родных позвать к нему Ивинскую. Для него это означало, что положение безнадёжно. Зинаида Николаевна милосердно разрешила:
- Я готова уйти из дома на время её присутствия…
Супруг отказался. Восемнадцатого мая Голодец при утреннем осмотре нащупала у него метастаз над левой ключицей и уехала за консультацией в Москву. Вечером ему поставили кислородную палатку. Борис Леонидович не мог пошевелиться, даже застонал:
- Во что я превратился! В засушенный листок между страниц книги.
Пожилой, суровой медсестре Марфе Кузьминичне он сумбурно говорил:
- Вас, наверное, не баловала жизнь. Но у вас доброе сердце, и вы такая властная, честолюбивая, вы всё можете сделать, если захотите. Сделайте что-нибудь мне, я хочу жить.
Об Ивинской не говорил, иногда посылал к ней на дачу медсестру, чтобы успокоить её.
- Жизнь была хорошая, - сказал он. - Если она продлится, я посвящу её борьбе с пошлостью. В мировой литературе и у нас. Очень много пошлости. Пишут обо всём не теми словами.
Пастернак спросил жену, жив ли Олёша. Тот заболел в апреле и умер в начале мая, но она не призналась.
- Я чувствую себя кругом в дерьме, - признался он старшему сыну. - Говорят, что надо есть, чтобы действовал желудок. А это мучительно. И так же в литературе. Признание, которое вовсе не признание, а неизвестность. Все по-разному испорченные отношения с людьми. Вся жизнь была единоборством с царствующей пошлостью за свободный, играющий человеческий талант. На это ушла вся жизнь.
Двадцать второго мая Елена Тагер через брата, известного рентгенолога, сумела привезти на дачу рентгеновскую установку.
- Ну вот, - выдохнул Борис Леонидович, - теперь все узнают, и всё пойдёт по-другому.
Профессор по снимку определил рак левого лёгкого и метастазы.
- Это скоротечный рак, - пояснил он жене больного, - который возникает обычно вследствие сильных нервных потрясений.
После рентгена сильно ослабел. Не стал надевать зубы. Протезы лежали в изголовье, в коричневой кружке с отколотой эмалью. Сестра сообщила ему:
- На снимке подтвердилась затяжная пневмония.
Двадцать третьего его посетил главврач литфондовской поликлиники.
- Милый врач, - оживился Пастернак. - Немного похож на Федина.
Около дачи дежурили иностранные корреспонденты. О диагнозе знала вся Москва. Он попросил жену вызвать сестру Лидию из Лондона.
- Сестра готова вылететь немедленно, - узнали домашние, - но советское посольство задерживает визу.
Двадцать седьмого мая в четыре утра у больного исчез пульс.
- Он идёт к нам! - оповестил всех встречающих его Паоло Яшвили.
Атмосфера предстоящего торжества захватывала всех. Даже тех немногих, кто таил на него обиду.
- Ибо мастера его ранга и здесь нарасхват, - убеждал соседей Булгаков, - а время, сами знаете, непростое...
Преобладала радость. Обдумывались творческие планы. Перечислялись проекты, в которые он должен включиться. Счастливое ожидание достигло пика, мысль о трудностях его окончательного перехода никого не печалила.
- В конце концов, все мы через это прошли... - уточнил Тургенев.
- Он и там вёл себя, будто давно тут, - вставил веское слово Чехов.
- И в сущности, как прекрасно было бы на Земле, - вспыхнул Байрон, - если при жизни так вели себя все люди!
На Земле Пастернаку сделали несколько уколов и пульс восстановился.
- Мне было так хорошо! - признался Борис Леонидович, когда очнулся. - Я ничего не чувствовал, а вы своими уколами вернули мне беспокойство.
Было необыкновенно тепло для мая.
- Если умирают так, - повторил он несколько раз, - это не страшно.
Вечером ему сделали переливание крови. Когда из вены вынимали иглу, кровь залила постель и халат врача.
- Кровавая картина, - усмехнулся больной.
Дежурившая медсестра ненадолго заснула ночью. Вскоре очнулась, почувствовав, что подопечный на неё смотрит.
- Извините, - смутилась она.
- Ничего, - улыбнулся он, - у вас хорошо получается.
Утром Голодец предложила ему почитать вслух.
- Я сам пишу книги, что же мне читать чужие? - ответил поэт с лёгким раздражением.
Двадцать восьмого ему стало совсем плохо.
- Ведь вы всё понимаете, - уточнил он у сестры. - Зачем же на таких гужах тянете меня в жизнь? Жизнь была хороша, очень хороша. Но и умирать когда-нибудь надо.
Но с нетерпением ждал переливания крови, после первого переливания ему стало гораздо лучше. Позвал Лёню и спросил:
- Как ты сдал экзамен?
Вечером приехал Женя. Пастернак попросил войти, но не разговаривал с ним. Утром 29 мая зашла Нина Табидзе. Он погладил её пальцы и бормотал:
- Генацвале.
Борис Леонидович заметил, что они с Зиной плохо выглядят. Повторял, что скоро умрёт и избавит их от заботы. Табидзе подкрасила губы и сказала:
- Вам лучше, мы с Зиной тоже выглядим лучше!
Он скорбно покачал головой:
- Нет, Ниночка, мне очень худо и вам не лучше…
На небе все истомились в ожидании его перехода.
- И в самом деле, - закапризничала Марина Цветаева, - если б не помешали позавчера, он уже давно был бы здесь.
Встречающие расселись за столы, разговоры шли, кто как уходил:
- Ах, если бы знать, если бы знать дату заранее, - меланхолично вздохнул Блок. - Кто бы хоть минуту не захотел задержаться там!
30 мая Пастернак попросил жену причесать его. Как только начали переливать кровь, у него открылось сильное горловое кровотечение.
- Лида уже в пути, - попросил старший сын, - дождись её!
- Лида это хорошо….
Поэт признался жене:
- Я очень любил жизнь и тебя, но расстаюсь без всякой жалости. Кругом слишком много пошлости, не только у нас, но и во всём мире. С этим я всё равно не примирюсь. Спасибо тебе за всё!
Он попросил жену позвать к нему сыновей и усмехнулся:
- Что же, будем прощаться?
Пастернак начал задыхаться и прошептал:
- Давайте кислородную палатку. Что-то глохну. И туман какой-то перед глазами. Но ведь это пройдёт?
В одиннадцать вечера он сказал супруге:
- Прости. Рад!
Оставшиеся полагали, что он обращался к ним, желая сказать, что рад их присутствию. Тому, что умирает дома, что мучения подошли к концу.
- На самом деле это не имеет ни малейшего значения… - подумал Борис Леонидович, находясь в полёте на небо.
Его поднял тёмный вихрь. Навстречу ему неслись ночные тучи, рядом перемигивались звёзды. Времени больше не существовало.
- Всё готово! - услышал он чей-то голос.
Для него спешно освобождался небесный коридор, на праздничном столе производились последние перестановки. В двадцать минут двенадцатого наметилось эфирное движение.
- Он здесь! - шёпотом пронеслось по рядам встречающих.
Навстречу ему с выражением бесконечной преданности шагнули Паоло и Тициан. Пастернак оглядел бесконечные ряды смутных фигур, терявшихся в золотистом свете рая. Узнал Бальзака и Ренуара.
- Все смотрят на меня со странной смесью сочувствия и радости, - заметил он точным взглядом творца, - и радость всё ясней преобладает.
Послышался приветственный крик Осипа Мандельштама:
- Это он прежний, в расцвете молодой зрелости!
Борис Леонидович услышал, как музыканты пробовали смычки. Дирижировал Моцарт. Чтобы начать пир, ждали первых слов гостя.
- Странно, как легко стало дышать... - он шагнул навстречу друзьям.
Нужно было произнести что-то бесконечно важное, какое-то слово, по которому встречающие узнали бы его настоящего.
- Здесь не надо терзаться, подбирая слова, - шепнул ему отец Леонид Осипович, - все поймут правильно!
Краем сознания, радуясь очередному чудесному совпадению своих счастливых догадок с фантастичной действительностью, которая по ликующему состоянию души бесконечно их превосходила, он склонил голову и сказал встречающим:
- Рад!