Было это в совсем недавнее еще время развитого социализма. Те годы сейчас кое-кто называет славными: дескать, нравы тогда были не нынешние и колбаса дешовая была...Забыли они или лгут — доставать тогда надо было колбасу. Угодлива человеческая память.
Увы, очень не славным было то время. Хотя, конечно, были и плюсы.
Я в те годы учился на заочном отделении московского вуза. И эти два неполных месяца в году на весенней и осенней сессии были духовной отдушиной маразму жизни в провинциальном городе. Свободное от занятий время мы заполняли чтением изданных за границей произведений Бунина, Булгакова, Платонова, Набокова, у нас поэтому запрещенных.
Работал я тогда в научно- методическом центре. За соседним столом среди других сидел и некий Ч., благонамеренного вида паренек, окончивший, кстати сказать, местный университет. В других условиях я бы не сблизился с ним — по презрительно-надменной манере держпться это был типичный комсомольский функционер, общение с которыми мне претило.Ч очень хотел вступить в партию — до смешного, но в партию его не принимали из-за жесткой квоты для служащих. В дни траура после смерти Брежнева я в шутку посоветовал ему проявить инициативу иподать заявление в продолжение традиции ленинского и сталинского призывов. Он повелся на совет, звонил кому-то консультироваться. Были у него еще две странности: патологическое не восприятие евреев — в каждом из них он подозревал агента мирового сионизма, и склонность напускать на себя туманную важность, знающего нечто большее, тайное. Так, например, он под большим секретом поведал нам о существовании темных сил, намеревавшихся возродить загубленное казачество...
Сблизили нас разговоры о литературе — он тоже собирал книги и следил за журнальными публикациями. Узнав, что я собираю книги уехавших писателей предложил мне «В окопах Сталинграда» уже запрещенного тогда Виктора Некрасова, ранее изданную в серии «Подвиг». Я после этого рискнул рассказать ему о прочитанном в последнюю сессию. Но лишь о художественных произведениях — врожденная, генами унаследованная от деда осторожность берегла меня. Ч , естественно, заинтересовался: «Вот бы что прочесть!» Дальше — больше. Как-то заговорили о поэзии лишь однажды изданного у нас к тому времени Осипа Мандельштама и я, невольно подивившись интересу к нему Ч , признался, а вернее, похвастался, что имею ксерокопию изданного на Западе собрания его сочинений. В Москве нам иногда предлагали купить кое-что, и если это было недорого, я покупал. «Дай почитать» - попросил Ч. Нести объемистую ксерокопию на работу не хотелось, но он выразил готовность прийти ко мне в воскресенье. С его-то апломбом! В осеннюю непогоду тащиться на городскую окраину! (Я тогда снимал времянку в Пашковке).
И он приехал, нашел мое жилище среди переулков. Долго листал Мандельштама, но не сами поэтические тексты, а комментарии к ним, предисловие и послесловие к трехтомнику.
А когда меня вызвали на осеннюю сессию, дал денег: «Купи и мне что-нибудь». Врожденная осторожность на этот раз подвела меня — я деньги взял и купил бы. Но меня берег Бог, потому что в ту короткую сессию мне ничего не предложили, и я привез деньги обратно. Зимой Ч неожиданно позвонил мне отткуда-то на работу и почему-то по телефону стал настойчиво просить Мандельштама — якобы у него появилась знакомая, которая согласилась переснять мою ксерокопию. Я ответил сердитым отказом — телефоны у нас, как известно, прослушивались, таким образом о том, что у меня есть запрещенная литература узнали слушавшие...Лишь много позже я понял, что это он подводил меня под действие 190-й статьи тогдашнего УК: хранение и распространение запрещенной литературы.
Еще через какое-то время мне позвонил незнакомый мужчина и предложил встретиться по якобы важному для меня делу. В груди у меня похолодело от недоброго предчувствия. Отказаться повода не придумалось и я лишь спросил: «Как я вас узнаю?» «Не беспокойтесь, я сам подойду к вам...» Встретиться, кстати сказать, он предложил около Дома ученых. Место там многолюдное и в назначенное время я с любопытством оглядывал прохожих. Но он возник неожиданно, откуда-то сбоку. Подал руку, после чего извлек из внутреннего кармана красное удостоверение — раскрыл перед моим лицом, давая возможность прочесть. Фамилию я от волнения не запомнил, лишь звание - старший лейтенант. Боязнь представителей карательных органов у меня тоже от деда: в 1929 году они отобрали у него землю, хозяйство и выслали на лесоповал в североуральскую тайгу.
Для разговора гебешник предложил зайти в Дом ученых.. Мне ничего не оставалось, как проследовать за ним. Он уверенно прошел мимо старушки-вахтера. Так же уверенно вошел в открытую пустую комнату...Начал он с многозначительного предупреждения, что много наслышен обо мне и вот теперь решил познакомиться лично. Беседа наша таким образом приняла затяжной характер: я ждал прояснения, что именно он узнал обо мне эдакое, а он, вероятно, надеялся, что о нужном ему я проботаюсь сам. Интересовался он подробностями учебы в институте, направлением моих интересов, кругом знакомых...Из всего этого я мало-помалу понял, что он знает о имевшихся у меня ксерокопиях Мандельштама и «Защины Лужина» Набокова. Мандельштама здесь у меня видел лишь Ч.,а несколько листочков «Защиты Лужина» я легкомысленно послал в письме институтскому приятелю. Экономя деньги, мы покупали ксерокопии непереплетенными, и случалось, что недоставало листов или они оказывались двойными. Проверить сразу было невозможно, и вот приятель пожаловался в письме, что в купленном им экземпляре недоставало таких-то и таких страниц. Я проверил свой экземпляр и обнаружил двойными несколько названных им страниц. Ну и послал письмом. Здесь «Защиту Лужина» я никому не показывал, значит, гебешник мог узнать о Набокове, перлюстрировав мою переписку. Впрочем, он в осознании своего превосходства, и не скрывал этого: «Я согласен с вами, что каждым делом нужно заниматься профессионально...» И я вспомнил, что недавно написал об этом еще одному своему приятелю... Запираться таким образом не было смысла, и я признался, что купил две ксерокопии. А как бы в оправдание спросил, недоумевая «Почему нельзя это читать? Там же нет ничего антисоветского!» - «Нельзя читать, хранить и передавать другим потому, что издано не у нас.- Пояснил гебешник.-Антисоветскими могут быть не сами тексты, а комментарии к ним, предисловия от издателей...У кого купил — не спрашиваю — он усмехнулся — Ответ можно предположить — у незнакомого прохожего...» Так он, не осознавая того в своей циничности, избавил меня от необходимости солгать. «...Если вы честный советский человек, - продолжал он тем временем — то должны выдать ксерокопии мне добровольно...» Я заопасался, что он будет настаивать на поездке за ними сейчас же — дома на столе у меня лежала раскрытой книга Бердяева «О рабстве и свободе человека» - ее-то уж точно могли определить антисоветской. Поэтому проявил инициативу, пообещав принести их завтра. Отчетливо, впрочем, понимая, что делать этого нельзя: во-первых, потому, что это будут вещдоки, во-вторых, потому, что на листах могли остаться следы изготовителей, то есть, тем самым я способствовал бы выходу на них КГБ. Моя готовность отдать ксерокопии, видимо, удовлетворила его, и перед тем как отпустить меня, он дал мне свой служебный телефон, по которому я должен был завтра позвонить ему во столько-то....
Он, возможно, и знал, что я рос в семье высланных, но вряд ли придал значение тому, что это была семья выживших. В обусловленное время я не только не позвонил ему — и обещанные ксерокопии не принес. Минут через десять он сам позвонил мне на работу: «В чем дело?» Ответ у меня был заготовлен: «Я последовал вашему совету и уничтожил ксерокопии». - «Разве я такое советовавал?» - не поверил он. Я напомнил сказанную им фразу, которую можно было истолковать как совет. Выслушав, он велел мне идти к Дому ученых.
При встрече он уже не подал мне руки, а кивком велел следовать за ним. Завел он меня в ту же, что и накануне комнату. Велел повторить сказанное по телефону. Спросил, каким образом были уничтожены ксерокопии. Я сказал, что сжег их в печке, и повторил, что сделал это по его совету — как честный советский человек и сожалею о потраченных деньгах. В ответ он повторил свое вялое возражение будто я его неправильно понял...Разговор после этого принял профилактический характер. Хотя гебешник и намекнул было на возможные чреватые последствия моего поступка. Но вещественных доказательств не было, и он принялся пугать меня тлетворностью влияния зарубежных изданий на формирование моего мировоззрения. Я молча ждал, когда все это закончится. Впрочем, когда он распалился в энтузиазме профилактической работы до того, что назвал Мандельштама агентом мирового сионизма, не сдержался: «Это Мандельштам-то агент! Он же нищенствовал в последние на свободе годы, что вынужден был просить у процветавших совписателей денег на пропитание!..» Биографию Манельштама я более-менее знал.
Никогда еще не ощущал я столь явственно свою беззащитность перед карательными органами. Дыхание их лишь коснулись меня слегка, не опалив.Я понимал, что буду теперь под наблюдением КГБ, и если не набралось еще материала для привлечения под статью УК, то его будут копить — такая у них работа. Чтобы стать им менее интересным, я уволился из центра и ушел в рабочие.
С тех пор миновала еще одна этоха — перестройка..Сегодня КГБ сменил вывеску, его руководители объявили о смене приоритетов, что оставили в покое наше идеологическаое целомудрие. Но кадры там, видимо, остались прежние.Я же после потрясения невольно стал наблюдать издали за продвижением Ч по карьерной лестнице. На одной из предвыборных кампаний я не без удивления увидел его фото на листовках кандидатов в депутаты краевого Совета. От конкурентов он отличался хорошо организованной рекламой: листовки были изготовлены на хорошей бумаге, портреты цветные. Чаще других он выступал по радио и на телевидении. В результате он стал-таки депутатом. На новом поприще и при изменившейся конъюктуре и с Ч произошла метаморфоза. Если раньше он пугал нас темными силами, ратующими за возрождение загубленного большевиками казачества, то теперь он публично требовал создания казачьих полувоенных формирований...Не ему ли, не таким ли как он мы обязаны появлению в новом микрорайоне проспекта Чекистов, до сих пор продолжаем жить (а значит, и чтить) на улицах имени палача Атарбекова, чекиста Полуяна, террориста Каляева, револющионных и номенклатурных деятелей, немало сделавших для истребления казачества. Решение об их переименовании до сих пор тонет в демагогии о неактуальности этих «вопросов».
Первая публикация: "Комсомолец Кубани" от 18 июня 1992г.