Осведомленность отличается от неведения четкостью линий, категоричностью форм и безжалостной конкретикой. Неведение дает простор воображению, вселяет надежду и веру даже тогда, когда это противоречит здравому смыслу. Так, мать может всю жизнь ждать погибшего сына с войны просто потому, что не получила повестки о смерти. И каждый день для нее будет начинаться с надежды. И в этой надежде будет весь смысл ее жизни. Иногда слабая надежда - это все, что требуется, чтобы спасти чью-то жизнь. И эта надежда, она в неведении. Осведомленность сразу расставляет все точки над “i”, не оставляя места для надежды. Ignorance is a blessing, как говорят англичане.
О существовании брата я знала давно, поэтому о каком бы то ни было благословении в виде неведения, конечно, не могло быть и речи. Однако ни его местонахождение, ни, собственно, его жизнь никогда меня не интересовали. Вплоть до того самого дня, когда, собрав в чемоданы то, что можно было унести с собой (мы ведь хорошо помним, что у эмигранта все пожитки должны умещаться в один чемодан!), я купила билет в один конец, мысленно прощаясь со всем, что не просто составляло мою жизнь, но создало и слепило меня - с родиной. В тот день, перебирая старые бумаги, я наткнулась на фотографию отца. Клочек пожелтевшей бумаги, верно хранивший его улыбку - все, что осталось от него. Этот снимок был распечатан в нескольких экземплярах разной величины в лучших традициях того времени. Самая большая копия долгое время почетно стояла в рамке на столе, пока однажды не исчезла бесследно, забрав с собой последнее воспоминание об отце. Что послужило причиной такого неожиданного поступка? Возможно, мать просто пыталась устроить личную жизнь, а может, воспоминания стали слишком тяжелой ношей - я никогда ни о чем не спрашивала. Так было удобнее. Потому что благодаря этому добровольному незнанию можно было защититься от упреков и взаимных обвинений. В этом незнании было мое благословение.
Отца не стало, когда мне было пять. Первые невинные воспоминания быстро стерлись из детской памяти, и все, что осталось, был единственный день - день, когда он вернулся со службы и, подхватив меня на руки, закружил высоко под потолком. Я зажмурилась от страха и восторга. И с тех пор каждый раз, закрывая глаза, я видела его - он подхватывал меня на руки и кружил, его голос эхом отражался от покрытых солнечными бликами стен, и воздух разбивался на атомы от шума моего платья, белого из тонкого поплина, с кружевными вставками. В тот момент время остановилось - наше с ним время. Я продолжала жить, закончила школу, поступила в университет, устроилась на работу, а он остался там, в ярко освещенной солнцем комнате, с маленькой девочкой на руках. И стоило мне закрыть глаза, я снова возвращалась в прошлое, в тот момент, где время застыло, разрушив все известные законы физики.
Мать не сразу рассказала мне о смерти отца, и я продолжала ждать его, пребывая в благословенном неведении, пока однажды на пороге нашего дома не появилась женщина в черной шляпке. Она, вероятно, очень нервничала, и с силой сжимала ручки своей черной сумки, отчего ногти ее побелели. Правый уголок ее губ слегка вздрагивал, и я ощутила противоречивое чувство страха и жалости к ней. Они с матерью закрылись на кухне, и, прижавшись ухом поплотнее к двери, я с жадным любопытством прислушивалась к их разговору. В тот день я узнала, что где-то там, в неведомой пучине густо населенного города, у меня есть брат. Это было странное, смешанное чувство радости, обиды и недоверия.
Нам было запрещено видеться, и даже невинный вопрос о брате мог послужить причиной крепкой оплеухи. Поначалу я не могла отделаться от чувства обиды на отца, и весь его любовно слепленный образ вдруг стал крошиться и осыпаться, как древнегреческая статуя, - где-то там, за пределами нашей жизни, у него была другая жизнь, другая женщина и сын, которого он, вероятно, так же кружил под потолком, как меня. Однако стоило мне закрыть глаза и снова почувствовать его крепкие руки, подбрасывающие меня кверху, и я все ему прощала.
Первое время я пыталась связаться с братом и, отыскав их телефон, даже отважилась позвонить. Услышав в трубке его голос, я с разбегу выпалила все, что знала о нашем кровном родстве. Однако, вместо восторга, недоверия или гнева, к принятию которых я себя подготовила заранее, в трубке послышалось холодное бесцветное “я знаю”. От растерянности я бросила трубку и еще несколько дней упрекала себя за тот телефонный звонок. С тех пор я дала себе слово никогда больше не пытаться с ним связаться, и детская обида вскоре переросла в равнодушие.
Только в тот день, сидя на чемоданах и рассматривая старое фото отца, я вдруг снова вспомнила о брате и поняла, что должна обязательно найти его до отъезда. Это тайное родство незримым грузом висело у меня за плечами, и тогда, перед отъездом, этот груз стал особенно ощутимым, как будто вся вина, которую когда-то чувствовал отец, теперь легла на наши плечи. Это был не чемодан эмигранта, и, собравшись с духом, я решила избавиться от старой ноши раз и навсегда.
Отыскав среди бумаг пожелтевшую от времени телефонную книгу отца, я выписала оттуда номер телефона и стала звонить в справочное бюро, чтобы узнать адрес брата. Все это нужно было сделать быстро, пока внутри меня не заговорил другой голос - ледяной голос того самого обидчивого и злопамятного разума, который так и не простил брата за его холодное “я знаю”. Где-то в глубине души я надеялась, что они сменили телефон, адрес, уехали из города - все что угодно, только бы найти основательный повод закрыть это дело, перевязать толстой лентой и спрятать куда-нибудь подальше, на самое дно макулатуры. Но мои тайные надежды не оправдались, и, прихватив с собой фотографию отца, я отправилась по тщательно выведенному на обратной стороне рекламной брошюры адресу.
Это была типовая девятиэтажка, окруженная типовым двором с детской площадкой и школьным стадионом, как продолжением этой самой площадки. Таких дворов было несчетное множество по всей стране. Они олицетворяли целую эпоху, каждой трещиной на асфальте напоминая о поколениях людей, чья жизнь прошла в выцветших стенах таких девятиэтажек. Возвышающийся передо мной, как Китайская стена, дом ничем не отличался от того, в котором выросла я, и, возможно, это могло объединить нас с братом после многих лет притворства и обмана, когда мы оба делали вид, будто не знаем о существовании друг друга.
Пройдя через детскую площадку, я остановилась ненадолго у металлической карусели, выкрашенной когда-то в ярко-красный цвет, теперь скорее напоминающий цвет позднего шиповника. С шиповником у меня были связаны особые воспоминания. Мы собирали его каждый год, потом раскладывали сушить на кухонных полотенцах. В такие дни шиповником в доме было покрыто все, относящееся к разряду горизонтальных плоскостей, отчего тарелки во время ужина приходилось держать на коленях, а прежде чем сесть, необходимо было проверить табурет на наличие ягод - эти блудные ягоды-одиночки постоянно появлялись в самых неожиданных местах, грозя оставить постыдное пятно на одежде.
На старой карусели катались двое детей - девочка и мальчик. Мальчик выглядел на пару лет старше и деловито объяснял своей младшей подружке, что если она не хочет свалиться в грязную темную лужу под каруселью, то нужно обязательно держаться за поручни. После этого, ухватившись крепко за одно из металлических сидений, он разогнался и раскрутил карусель так, что девочка запищала от восторга. Я стояла рядом на провалившихся в траву плитах, внезапно начавшийся мелкий дождь сверкающим налетом оседал на рукавах пальто, и мне вдруг стало необъяснимо жалко и себя, и брата, ведь этими двумя детьми могли быть мы, но у нас безжалостно отобрали карусель и горки, и песочные замки в попытке оградить свой крошечный мир добровольным незнанием, нежеланием знать, которое вместо благословения стало нашим проклятием.
Подойдя к темной, обитой дерматином двери, я снова вспомнила женщину в черной шляпке, появившуюся у нас в доме в тот день, когда я узнала о смерти отца, и мне стало не по себе. Но дело надо было довести до конца, и я быстро нажала кнопку звонка, пока уже знакомый внутренний голос не заставил меня передумать. Когда раздался звук открывающегося замка, мне панически захотелось убежать, но было поздно - дверь распахнулась, и в тусклом свете коридорной лампочки появился он. Я стояла неподвижно, глядя на него, не моргая, и лихорадочно пытаясь придумать объяснение, кто я такая и зачем пришла. “Сказать правду сразу или потом?” Однако он почему-то даже не потрудился узнать, кто я. Приглаживая на ходу темные взъерошенные волосы (в тот момент он так напоминал отца!), этот странный молодой человек сразу пригласил меня в дом и повел через темный коридор в свою комнату. Поначалу его поведение меня насторожило, однако вскоре все объяснилось.
- Вы от Юрия Павловича? - задал он, наконец, свой первый вопрос, - я только вчера покрыл ее лаком, надо бы второй слой… я лучше сам завезу ему после завтра...
Его движения, голос и эта привычка бросать быстрые, короткие взгляды - все в нем напоминало отца, ведь именно таким, молодым и энергичным, отец остался в моей памяти. Это была моя первая встреча с братом, и смешанное чувство радости и неловкости нашего положения не оставляло меня с того самого момента, как он открыл дверь.
Я молча стояла посреди просторной комнаты, уставленной картинами, эскизами, рамками, подрамниками и рулонами холстов, с удивлением и почти детским восторгом разглядывая его работы. Под стеной, прямо на полу были выстроены пирамиды из книг, рядом в углу, беспомощно скрестив деревянные ноги, ссутулился поломанный мольберт. У двери стоял небольшой кожаный диван, куда гостеприимный хозяин предложил мне сесть, предварительно сметя обрывки бумаг с набросками. Возможно, мое выражение лица, мало соответствующее представителю неизвестного мне Юрия Павловича, сбило брата с толку, только он вдруг замолчал и внимательно посмотрел на меня.
- Вы не от Юрия Павловича? - задал он свой второй вопрос.
Я молча покачала головой, не отводя взгляда от его лица, отчего у него, вероятно, сложилось впечатление, что он имеет дело с редким параноидальным явлением. Снова пригладив непослушные волосы и застегнув верхнюю пуговицу рубахи, этот незнакомый художник, оказавшийся вдруг моим братом, тихо, с пугающей осторожностью задал мне свой третий вопрос:
- А кто Вы?
- Я.., - ответ на этот вопрос я отрепетировала не один раз в различных вариациях, но теперь вдруг почувствовала себя вором, уличенном в преступлении, и, совершенно растерявшись, молча хлопала глазами, глядя на него снизу вверх. Детские воспоминания не оставляли меня, и тот холодный ответ, который я так боялась услышать снова.
- Вы за картиной? - снова заговорил он, пытаясь найти объяснение этому странному появлению незнакомки в своем доме.
- Да! - воскликнула я, обрадовавшись возможности уйти от ответа, - вот, хотела приобрести…
- А что конкретно Вас интересует? - брат недоверчиво посмотрел на меня.
- Да, собственно… Скажите, а где мама? - вряд ли я смогла бы объяснить тогда, почему задала этот странный неуместный вопрос, только недоверие в его глазах сменилось сначала подозрением, а потом явным желанием что-то вспомнить, и, подойдя ко мне совсем близко, он вдруг задал вопрос, которого я совершенно не ожидала.
- Почему мне кажется, будто я Вас знаю… Мы нигде не встречались?
- Вряд ли, - я покачала головой и отошла к книжной пирамиде.
- Тогда откуда?.. - он нахмурил брови, но тут же взгляд его озарился догадкой, - Вы знали маму?
- Да, - пробормотала я, стараясь не смотреть ему в глаза, - мы встречались… очень давно…
- Мама умерла прошлой весной, - ответил брат, внимательно наблюдая за моей реакцией.
В памяти снова ожила женщина в черной шляпке, нервно сжимающая ручки сумки. Что я о ней знала? Женщина, которую отец, вероятно, любил до встречи с матерью, подарившая ему сына. Почему он оставил ее? Навещал ли он их? И почему она носила траур по нему, несмотря на то, что он их бросил? Всю свою жизнь я ненавидела ее, невидимую конкурентку матери, и вот теперь мне вдруг стало жаль, что я не смогла узнать ее при жизни.
- Примите мои соболезнования, - пробормотала я растерянно, чувствуя, что пропасть между нами становится все шире.
- Хотите чаю? - неожиданно предложил он, и в его взгляде промелькнул едва уловимый оттенок сочувствия. “Неужели догадался?” - подумала я тогда, тревожно наблюдая за его движениями.
- Хочу! - я утвердительно кивнула и улыбнулась - это был первый признак потепления в наших странных недоговоренных отношениях.
Рассматривая картины брата, я как будто переживала ту невидимую часть моей жизни, которую мне все время приходилось не замечать, делая вид, что ее не существует. Здесь было много портретов на заказ, но были и работы явно личного характера. Небо и море, и парусник, стремящийся куда-то вдаль, осенние аллеи, таинственная фигура на мосту. Я вдруг поняла, что была гораздо удачливее брата, потому что лишь один раз пережила смерть отца, тогда как для брата он умер дважды: первый раз, когда оставил их ради нас с матерью, и второй раз, когда пришла повестка из военной части о его смерти.
Темный силуэт на мосту в лучах заходящего солнца - эта картина завораживала меня. Так когда-то стояла я, неожиданно осознав всю степень одиночества человеческого существования. Так, вероятно, когда-то стоял и он, пытаясь избавиться от бремени мыслей и воспоминаний. Вспоминал ли он меня за все эти годы вынужденной разлуки, искал ли, представлял ли себе нашу встречу? Была ли я в его представлении причиной, по которой отец оставил их с матерью? Чувство вины постепенно стало закрадываться мне в душу, и тогда, возможно, впервые я подумала, что наши матери поступили правильно, оградив нас от общения, наглухо захлопнув дверь в прошлое.
- Откуда Вы знали маму? - спросил он, поставив передо мной чашку с ароматным чаем.
- Она… приходила к нам, - пробормотала я, избегая его взгляда.
Он молча кивнул, с интересом рассматривая меня. Трудно было понять, о чем он думал в те минуты. И мне очень захотелось перестать притворяться и все ему рассказать. Возможно, наш отец в молодости совершил ошибку, только без той ошибки мы бы сейчас не сидели в этой заставленной картинами комнате, изо всех сил стараясь уберечь свой крошечный мир иллюзий от краха. Мне захотелось обнять его, ведь на самом деле, сама того не замечая, я всегда мечтала о нашем воссоединении, о том, чтобы подняться выше взаимных обвинений и обид, ведь он - это все, что осталось у меня от отца. Но я ничего о нем не знала, и только картины, расставленные вокруг, открывали мне дверь в его внутренний мир, совсем немного, лишь тонкий проем, в который можно было заглянуть украдкой. И было ли в этом мире место для нашего воссоединения, я пока не знала. Не выдержав его взгляда, я закрыла лицо руками, глубоко вздохнула и снова посмотрела на картину с мостом.
- Что-нибудь не так? - спросил он, удивленно проследив за моим взглядом.
- Эта картина, - тихо спросила я, - кто на ней?
- Не знаю, - брат равнодушно пожал плечами, - был закат, я проезжал мимо, увидел человека на мосту, это был хороший сюжет для картины.
- Сколько она стоит? - поинтересовалась я, чувствуя какое-то странное родство с этим куском холста, оживленным красками.
- Она не продается, - ответил он, задержавшись взглядом на картине и как будто о чем-то вспомнив.
Я предвидела подобный ответ. В этой работе было столько чувств, что я бы, пожалуй, удивилась, согласись он продать ее чудаковатой незнакомке, неожиданно появившейся в его доме. Мысленно улыбнувшись, я попросила посмотреть другие работы, и повисшее в воздухе напряжение постепенно исчезло.
На прощание он пригласил меня на свою выставку, на которую я так и не попала, поскольку к тому времени была уже далеко за пределами страны. Я так и не решилась назвать ему свое имя, но в памяти запечатлелась каждая деталь его холостяцкой квартиры. И картина с мостом. С тех пор я стала писать картины, чувствуя, что это как-то объединяет нас, смывая расстояние и многолетнее молчание.
- И все же, у меня такое чувство, будто я Вас знаю, - сказал он, провожая меня к двери.
Я молча улыбнулась и вышла. В коридоре на полке я оставила фотографию отца. Заметит ли он ее, поймет ли? Возможно, неведение действительно было нашим благословением и пусть все остается, как есть.