Опять она задерживалась. Я то и дело смотрела на часы, хотя спокойно обходилась без них, время было как бы внутри меня, я слышала, как убегало оно.
А её все не было.
В квартире стало совсем темно. Я не зажигала свет. С ним в пустой квартире ещё более одиноко и неуютно.
В сегодняшнем её отсутствии было что-то необычное Так долго она никогда не задерживалась. А может, не обычное было во мне. Наверно, я просто устала.
Она так быстро выросла, не знаешь, как принимать её. Иногда она говорит мне «мать» и даёт понять, что большая: когда ей звонят по телефону, она прикрывает дверь. Я у неё как подопытный кролик. На мне проверяет она все новое в себе: жесты, манеры, интонацию. Вот только в глаза пока не смотрит, когда покрикивает. Взовьёт голос повелительно и... отвернётся. Значит, не все потеряно, думаю я. Но это у неё, когда все хорошо. А когда плохо... Тогда она ловит мой взгляд, а в глазах — тоска.
- Мам, посиди со мной,— просит она,— поговори.
Я прихожу, сажусь на край её постели, и мы молчим.
— Скажи мне что-нибудь... про меня,— просит она.— Ну, какая я красивая, какая умная, какая маленькая,— тянет она. Потом берет мою руку и гладит.— И ещё, как ты любишь меня.
Я шепчу ей, как в детстве, а сама думаю: что-то не так у неё. Ну, что я про неё знаю, когда кажется, знаю все? Чаще всего она с порога выкладывает новости. А бывает — молчит.
- Ну, что у тебя нового? — как бы невзначай говорю я, проходя мимо, а сама-то зашла специально.
- А что тебе до моих новостей,— язвительно спрашивает она и глаза щурит,— своих нет?
Я ухожу к себе, и как бы не хотела, а мысли бегут к ней, с чего это она?
И эта зима. Трудная для нас всех. Новый город, новые школы — у неё ещё музыкальная. Я всегда волнуюсь, когда она уходит. А она никогда не помнит об этом. Ну, как ей объяснишь?
Я уже не отходила от окон. Старалась не думать плохое, но мысли толпились одна страшней другой. Делать ничего не могла. Я — ждала.
«Какая она, в сущности, беззащитная,— думала я,— и как ей нужна моя помощь».
Я вдруг увидела себя со стороны. Это было жалкое зрелище. Неужели я не привыкну, что ей не пять — пятнадцать и все ещё только начинается? Я убеждала себя, придумывала правильные слова, но налетевшее судорожное волнение сметало все, и я цепенела от предчувствий.
«Наверно, она пошла пешком и кого-нибудь встретила. Может она, в конце концов, встретить кого-то? Почему не звонит? Очень просто, нет рядом автомата. А на улице тридцать. Замёрзнет, здесь не юг».
Так я разговаривала сама с собой и смотрела за окно, словно не было у меня иных забот. За окном горели фонари, спешили куда-то люди, и было неуютно и одиноко представить её в чужой сутолоке. Я не могла просто ждать.
Её учительница удивилась. «Ирочка? Уже два часа как ушла. Что-нибудь случилось? Ну, звоните, если потребуется». Вот и все. Больше она нигде быть не могла. У подруг телефона не было. В квартире снова стало тихо. И в этой новой тишине я представила бледную, худенькую дочь, опрокинутую самосвалом. Я зажмурилась, так стало страшно. А на улице гололёд. Сама еле дошла. И вчера на перекрёстке сбило бабушку с внучкой. Насмерть. «А у Ирки сапоги скользят,— снова подумала я.— Господи, ну где же она?» И я снова вспомнила. На той неделе восьмиклассницу изнасиловали. В шесть вечера, где-то в центре. «Только бы жива была».
Я вдруг представила, что её нет, и ничего стало не нужно. В бессилье перед фактами я заплакала. Я уже порядочно стояла у раскрытого балкона и замёрзла. Размазывая по лицу слезы, шаря, как слепая, в полутёмной квартире, я надела шубу и шерстяные носки и заняла свой пост. Когда воображение моё поднималось до высшего красноречия, горло выдавало ужасные всхлипы— звонкие и безнадёжные. Всматриваясь в синеющую даль улицы, в тот угол дома, откуда могла появиться она, я изредка воротником халата стирала слезы. Я ещё надеялась, что увижу её. В эти минуты я любила её так сильно, что казалось, сердце не выдержит ни этой любви, ни этой боли. Потом я так устала от себя, что уж и слез не вытирала, и ни во что не верила.
И вдруг из-за угла, под светящимся фонарём, промелькнула её фигурка. Я как-то сразу и поверила и не смела верить. Но это была она. Её походка, её шапка и портфель.
И все. Я страшно разозлилась на неё. Захотелось сделать ей больно, чтобы она пережила то же, что и я. И чем ближе была встреча, тем сильнее злость.
...Она стояла замерзшая, синенькая, с блестевшими глазами — довольная. А когда взглянула в моё лицо — испугалась. И я сразу вспомнила свои недавние страхи, её беззащитность перед жизнью и передо мной, посмотрела в родное, юное, нежное личико и... откуда столько слез! — всхлипнула со страшной силой и рухнула на её слабые плечи.
— Ирка! Я думала, тебя нет больше,— прорыдала я... В комнатной тишине вдруг различимы стали домашние звуки, и точно разом ожили знакомые и привычные запахи — мир снова был надёжен и ясен. Властность его исходила от щедрого на безрассудство существа, имя которому — дочь. Она, как большая, обняла меня свободной рукой — в другой был портфель, крепко так обняла, словно маленькую, и сказала усталым голосом:
— Совсем ты у меня, мать, ненормальная стала. Ну что такого случилось? Ну поболтала с Людкой, каких-то два часа.