Удивительная стояла в том году осень: тихая, прозрачная, с недолгими бесшумными дождями, спокойным солнцем, неслежалыми листьями, с последними вяжущими запахами лета, золотым нарядом на просветлённых деревьях и быстрыми свежими сумерками с холодными звёздами в чёрном небе.
Мы только что переехали в новую квартиру, ещё не обставленную и оттого просторную и гулкую: с огромными, без штор окнами и голыми лампочками на длинных витых шнурах, от наших прыжков раскачивающихся долго и плавно. Дом был пятиэтажный, и родители сокрушались, что лестницы такие крутые и что летом будет жарко от крыши, а зимой, возможно, не достанется горячей воды. Зато мы с сестрой были счастливы. Как маленькие, нарочно стуча каблучками туфель, бегали мы о комнатам, внезапно останавливаясь и слушая, как эхо шагов опрокидывается из пустых углов, подбегали к окну и, толкаясь и не уступая того единственного и самого уютного места у окна, незлобиво дурачились, не отпуская в душе радостного возбуждения, прижавшись к стеклу и сплюснув носы, смотрели далеко вниз, на тротуар с беспорядочно снующими прохожими.
Ещё остро пахло масляной краской от подоконника и батарей, и от стен в весёлых, ситцевых обоях исходил сладковатый запах клея, а во всем новом и необжитом было столько притягательной силы, которая одна могла удержать меня от улицы, новых друзей и того бездеятельного мечтания, которое вдруг поймало меня на самом разбеге нового.
Вечером, когда в большой комнате, свободной от мебели, темнело и загадочно и белоглазо смотрелись в дверь пустые окна, я на цыпочках, чтобы не разрушить спустившейся тишины, легко и неслышно подходила к окну Оттуда открывался город, какого ещё не знала я. В вечерних, причудливо рассыпанных огнях он напоминал огромного распластанного зверя, и ощущение близкой радости внезапно охватывало моё рванувшееся вслед за мигающими огнями существо.
А наутро ждала новая школа. Она стояла в глубине старого разросшегося парка, мрачная, тёмного кирпича, двухэтажная, с длинными узкими окнами, и казалась древней в окружении высотных, светлых зданий, с мшистыми снизу стенами и холодным нутром, не впитывающим в себя тепло, и только несмолкающий гам детских голосов возвращал ей молодость. То ощущение близкой радости сопровождало меня и в школу
Он сидел за первой партой — самый красивый мальчик не только нашего класса, так, видимо, считали и учителя и сажали вперёд, чтобы не рассеивать своё внимание. В каждом классе свой кумир, в этом был он. Одарив вниманием приветствие учителя, он усаживался вполоборота и простирал свою оглушительную красоту на женскую половину. В число одариваемых вошла и я. Сначала он смотрел в другую сторону Медленно поводя головой, он выбирал жертву. И она находилась. Ласковая и улыбчивая Людочка Линькова. Вся наша сторона тоже смотрела на неё, где, как в фокусе, отражались его легкомысленные, набиравшие смелость затеи.
В первое мгновенье она так краснела, что кожа на светлой голове была как бы сама по себе — багряная, и лишь потом из этого зноя выявлялись её чудесные льняные волосы, и вся она вновь приобретала ангелоподобный лик, очарованная вниманием и исключительностью. Он устраивался удобнее, подперев белой крепкой ладонью курчавую головку, и смотрел. И я начинала волноваться. Мне казалось, он дразнит меня. Теперь все мои силы уходили на то, чтобы не показать виду, что мне хочется, чтобы он смотрел на меня. Учителя понимали это быстрее и делали мне замечание, призывая к вниманию. Но я так старалась, что мне снова делали замечание, и тогда он поворачивал улыбчивое победное лицо и в упор, никого не стесняясь, смотрел на меня. И я, стыдясь, что он все прочтёт, и желая этого, тоже смотрела, всеми силами воспитывая к себе уважение. Мне казалось, он не уважал девчонок. Уж не знаю, как это выглядело, но только мысль его взгляда меняла окраску, становясь осознанной, и уходила в глубь его и меня и всего окружающего нас. И только потом он отворачивался и слушал учителя и созерцание его думающей спины успокаивало меня вполне.
Единственный урок, который отвлекал от бремени любви, был физкультура. Зал высоким потолком, решётками в окнах и мрачной торжественностью напоминал средневековый замок. Холодный и влажный, он был пропитан запахами кожи, пота и дерева и пугал убегающим под высокий потолок канатом, на который нас пока ещё подсаживали, он не доставал пола. Бесспорным хозяином этого царства с кольцами, при виде которых сладостно сжималось сердце — так приятен был полет на них, брусьями и угловатым конём — моим всегдашним врагом был учитель физкультуры Семён Степанович. Его высокий рост, краткость речей и умное молчание действовали на всех неотразимо. Он все видел, все знал, все умел. Его уважали.
Семён Степанович вёл нас от класса по узенькой, крутой лестнице на второй этаж, первый открывал податливую его рукам дверь и, не оглядываясь, пересекал ту часть зала, что вела на сцену. Мы, не дожидаясь приказа, строились и, повернув лица, ждали. Он подходил к старенькому, с облупившейся краской чёрному пианино. Командовал оттуда не спеша и негромко. Мы рассчитывались, делали «направо» и под звуки марша начинали урок. Кроме музыки и наших ритмичных шагов ничего не существовало. И я, когда шагала в сторону окон, смотревших в парк, хотела, чтобы раздвинулись стены, исчезли решётки и музыка пробежала по осенним деревьям, а когда шла лицом к сцене и учителю, старалась вышагивать изо всех сил, чтобы быть одобренной. Потом мы стояли к сцене лицом, разбившись на квадраты,— начиналась медленная часть разминки. Он, изредка взглядывая на нас, играл «Осенний сон». Медленные звуки вальса были тем согласным состоянием и моего настроения, и неторопливой, словно застывшей осенней погоды, и всего ровного, умиротворённого, найденного в нас музыкой, что, сладко ужалив, навсегда вошло в сердце. И он стоял наискосок от меня, когда я поворачивалась на один такт, выполняя упражнение, успевала ухватить его ритмичные движения — старательные и лишённые кокетства, на следующий такт меня вновь уводила музыка, обнадёживая и успокаивая.
Тот осенний день не сулил перемен. Все было обычно. Весёлое и быстрое вставание — так хотелось в школу, к ребятам, дорога, утренние лица — всегда чуть новые и неожиданные, уроки с новыми учителями и, конечно, он. В конце уроков объявили о сборе гербария в нашем парке, и все радостно взревели на тридцать голосов, так велико оказалось желание собраться после уроков вместе. Я спешила домой, хотелось, чтобы оставшийся час пролетел быстрее, и ещё потому, что боялась опоздать. Дома была мама. Пока я крутилась на кухне страшно возбуждённая, она, окончательно доведя его до пика, сказала: «Гулять пойдёшь, пальто Галино надень, ей новое купили». Я отложила поднесённую ко рту ложку и выбежала в прихожую. Как же я не заметила? Пальто, вычищенное и отглаженное, висело на плечиках и было так же прекрасно, как и в тот раз, когда я мерила его тайком и впервые. Теперь оно было по мне. Напрасно мама звала обратно. Надо было примерить все: и шапку и ботинки и посмотреть — каково будет. От волнения я долго возилась со шнурками, потом прилаживала шарфик, который отошёл в придачу, и, наконец, встала перед зеркалом. Дневного света оказалось мало, и я зажгла лампу, встав в позу актрисы на бенефисе, и показалась себе чужой. И все понравилось мне: и серенькая вязаная шапочка, из-под которой свободно выбивались щедрые завитки тёмных волос, и это пальто в чёрно-красную клетку, которое я каждый год тайком примеряла, и все оно спадало с меня, а сейчас почему-то туго, значит, я так выросла за лето; и это плотно обтягивающее пальто, и узкий и как раз по длине рукав, и складочки, сильно отутюженные и лежащие как новые, и хлястик на поясе, и такие ловкие ботиночки — всё было здорово! И от полноты чувств и удовольствия я притопнула и подпрыгнула, высоко вскидывая ловкие, послушные ноги, и так и выскочила на улицу с ощущением необыкновенной лёгкости. Парк был недалеко, но я бежала, потому что не могла идти спокойно, все выталкивало меня на прыжки. Только что прошёл небольшой дождь, было не по-осеннему тепло и парило. Вокруг спешили люди, и от их озабоченного вида я присмирела. Подходя к зелёной калитке парка, от которой далеко вглубь вела асфальтовая дорожка, а по сторонам приглушённо шумели, роняя лёгкие листья, клёны, я вдруг остановилась. Захотелось подсмотреть за ним, будет ли ему скучно без меня? Я быстро свернула в сторону и спряталась за зелёным ещё и мокрым кустарником. Под ногой жирно чмокнула грязь и брызги от неё попали на чулки. Я осторожно, стараясь не вставать в рост, стала пробираться к соседнему кусту, откуда просматривалась площадка, где собирались наши. И он был там. Я поняла это, ещё не видя его, и мне показалось, что он ждёт кого-то: он все время оглядывался, хотя рядом были его друзья и Люда Линькова тоже стояла там. Один раз он повернулся и посмотрел прямо в мой куст, я подумала, сейчас увидит, и спрятала голову в руки, присев, потом оправилась, развела пошире куст: он вёл себя так же, но в мою сторону не смотрел. Я посидела ещё немного и поняла, что выдворять меня никто не собирается, и вышла из укрытия.
Потом собирали листья, строили из них букеты, старательные сразу же закладывали их в чистые листочки и зажимали в толстую книгу, остальные дурачились: собирали листья в кучу и палками разбивали их. И я, запустив руки в глубокие карманы пальто, подбрасывала круглым носком ботинка свёрнутые ветром, затоптанные листья, с удовольствием вдыхая острый аромат увядающей зелени. От долгого стояния и быстро спускающихся сумерек становилось холодно. Налетел ветер, сырой и тяжёлый, и все потянулись к выходу Я и несколько ребят прошли в глубь парка, в его старую и сильно заросшую часть, туда, где широкие и ветвистые кроны клёнов заслоняют небо, а сейчас оно бледным пятном просвечивало сквозь них. Здесь стояла тишина, и голоса ребят доносились набегающими всплесками и замирали, не тревожа. И ветер точно оступился, застрял в придорожных кустах. Я посмотрела вверх. Надо мной сквозь продырявленные листья кружилось большое небо.
И этот осенний парк, взлохмаченный непогодой, притаившийся до новых невзгод, и рыжая вялая трава, и мокрые от недавнего дождя листья жимолости и майского дерева, и радужная окраска листьев, и он, так близко стоявший от меня и принимавший со мной эту красоту,— наполнило почему-то меня печалью. И я обернулась, ища поддержки, и натолкнулась на его взгляд, который он не успел убрать и который теперь был растерянный. И наши взгляды благодарно замерли, наслаждаясь непуганым в нас покоем. И я облегчённо вздохнула и вдруг вспомнила, какое на мне нарядное пальто, вспомнила своё ловкое тело и лёгкий, упругий шаг и, отчего-то рассмеявшись, побежала. И он — я оглянулась — шёл за мной...
И никогда потом не испытала я того ощущения полноты, покоя и сильного и ровного приближения счастья, казавшегося мне вечным, как в ту осень, когда мне было — двенадцать.