Мы встретились с ним во дворе дома, которого нет. Этот дом снесли давно. Теперь на его месте стоит здание нового театра, и хотя туда мало кто ходит, тем не менее каждый старожил города любит похвастаться этой совре¬менной постройкой. Старый дом, конечно, не отличался особой красотой, но в нем прошло мое детство, и теперь, когда я увидел его таким, каким он был много лет назад, я предался той грусти, какую вызывают у старых людей уже никому не нужные вещи.
Это был настоящий каменный дом - с верандой и флюгером, его можно было потрогать руками, а не только рисовать в своем воображении. Вот старая толстая шелко¬вица, запах которой я никак не мог вспомнить. А вот буд¬ка летнего душа. А вот погреб! Конечно, он всегда стоял здесь, просто я забыл, так же, как и то, куда выходили окна нашей комнаты. Все здесь было настоящим: и теп¬лые струи нагретой дождевой воды в летнем душе, и по¬греб, и дерево. Но я стоял, не решаясь даже прикоснуться к этим давно исчезнувшим вещам, и смотрел на него.
Он бежал по песочной дорожке, по которой не раз когда-то бегал я, и гудел, размахивая руками. Что-то очень знакомое было в его лице. Где-то я его видел...
Он долго еще носился по двору, пока не натолкнулся на меня. Я был просто препятствием, встретившимся на его пути. Тогда он взглянул на меня, как на что-то очень странное, и спросил:
- Ты кто?
- Волшебник, - ответил я. Мне почему-то на самом деле захотелось стать волшебником. Может, потому, что он смотрел на меня не как на обыкновенного человека, имеющего квартиру, работу, семью, а как на что-то сверхъ¬естественное, неожиданно появившееся в его владениях, а может, оттого, что ничего необычайного в своей жизни я так и не совершил.
- Тогда скажи, что я больше всего люблю? - он испытующе посмотрел на меня.
- Клубнику.
- А не люблю?
- Манную кашу.
- Да, значит, ты, плавда, волшебник? А ты можешь сделать, чтобы у меня снова была лопатка, котолую я по-телял?
С буквой «эр» у него были нелады, но это его ни¬сколько не огорчало.
- Нет, - сказал я.
- Это тлудно?
- Просто я не умею делать лопатки. Я могу только угадывать. Твоя лопатка зарыта вон в той песочной куче. Ты же сам ее туда закопал.
- Да, - обрадовался он и побежал разгребать песок.
Я смотрел, как он усердно роется в нем, как внимательно рассматривает все палочки, камушки. Оказывает¬ся, не так уж трудно быть волшебником. Лопатка, дей¬ствительно, нашлась. И он, окрыленный успехом, радос¬тно бежал ко мне.
- Нашел, я ее нашел!
- Вот видишь, а ты хотел новую лопатку. Давай луч¬ше, познакомимся. Тебя как зовут?
- Владимил Николаевич, - сказал он и хлопнул меня ладошкой по руке.
Не может быть. Сердце у меня бешено заколотилось. Не может этого быть. Уж больно все совпадало. Ну лад¬но, я угадал про клубнику и манную кашу, я догадался, где может быть зарыта лопатка. Все это не казалось мне удивительным, но то, что он назвался моим именем и хлоп¬нул меня по руке точно так, как когда-то научил меня хло¬пать дед, - все это не могло быть просто совпадением. Пе¬редо мной был я. Маленький смешной я. Как две капли воды похожий на того малыша, фотографии которого хра¬нились в нашем семейном альбоме.
Он потешно потер пальцем переносицу. Я смутил¬ся. Эта привычка осталась у меня до сих пор. Сколько еще таких малозаметных привычек сохранил я. Конечно, я вряд ли сумею сейчас так думать, как думал он, так говорить. Но что-то самое главное, что было в нем, на¬верняка осталось во мне, не могло не остаться, и объеди¬няет нас с ним не только одна группа крови.
- Когда я выласту, я буду моляком и композитолом, - сказал маленький Владимир Николаевич, хоть я его об этом и не спрашивал.
- Хорошо, - сказал я и как-то извиняюще улыб¬нулся.
Я не оправдал его надежд. Я не стал ни моряком, ни композитором. И вообще, я вдруг почувствовал, что в боль¬шом долгу перед ним. Он спешил вырасти, он хотел сде¬лать уйму дел, и мне никогда не стать тем, кем он видел себя.
- Да, когда ты вырастешь, ты обязательно будешь моряком или композитором.
Очень давно, в пятом классе, я долго упрашивал ро¬дителей купить мне скрипку. Но оказалось, что я уже стар для этого инструмента (мне было одиннадцать лет), и они купили аккордеон. Я был безумно рад. Но к десятому классу я уже не испытывал особой любви к своему инстру¬менту, он не мог конкурировать со скрипкой, для которой я был стар в одиннадцать лет. И я не стал композитором, также как не стал ни художником, ни поэтом, ни врачом. Я не научился плавать под водой и летать на воздушном шаре. А ведь все это я тоже должен был уметь делать, как думал я в разные годы.
Но я не хотел его расстраивать. Он верил в меня, в того меня, кем я так и не стал.
Помню, как один мой однокурсник щеголял своим «солидным багажом» перед группой только что поступив¬ших студенток. Каждым своим словом он убивал в них радость поступления в институт. Он смеялся над их жела¬нием изучать науки, которые не пригодятся, он сбрасывал с пьедесталов профессоров, которые вызывали восторг у вчерашних школьниц, он рисовал пошлые картины сту¬денческого быта. Как потускнели глаза у этих девочек. А он все продолжал упиваться своим пошлым выдуманным рассказом, понимая, что он для них значит.
Я не мог поступить так. Я не смел рассказать сто¬ящему передо мной малышу, кем он станет. Но вдруг я почувствовал, что я-то, настоящий я, для него не существую. Того Я, которым он собирается стать, не будет. И я решил назваться. Я не стал говорить ему: кто я и чем занимаюсь. Я просто сказал ему, что я - это он.
- Нет, - он сердито посмотрел на меня. - У тебя нет усов.
А при чем тут усы? Ах, да. В песне, что когда-то пела мне мама, в песне, в которой она мечтала о том, кем я стану, когда вырасту, были слова:
Гулять ты будешь с девушкой
В вечерние часы.
А может, как твой дедушка,
Отпустишь ты усы?
- Я их сбрил, - сказал я.
- Нет, - закричал он, - ты не я! Ты худой и длин¬ный.
- А ты - маленький и толстый, - вдруг сказал я. Мне не надо было так говорить, но я разозлился. Я разозлился на себя, на этого карапуза, который не хотел быть мной. Я не устраивал его. Я должен был быть с усами, широко¬плечий, сильный, сочинять музыку и открывать неведо¬мую Лимпопо. А я был худой, длинный, без усов, и две придуманные еще в школе песенки никак не давали мне права называться композитором.
И вдруг он заплакал.
- Нет, нет! Мама! - он бросился к дому. К моему дому, которого нет. Дверь открылась, и на пороге появи¬лась молодая женщина. Ноги у меня подкосились. Это была мама. Та мама, что пела мне колыбельные и читала сказ¬ки. У нее еще была длинная тугая коса, которую она по¬том срезала. И я устроил ей страшный скандал. Я кричал: «Ты не моя мама! Уходи!» Она плакала, она успокаивала меня, она обещала, что коса вырастет... Но она так и не выросла...
Как же я, не признающий даже таких изменений, мог допустить, чтобы кто-то большой, некрасивый и со¬всем не похожий на меня мог. называться мной?
Она посмотрела в мою сторону. Мне показалось, что она все поняла. Мне захотелось подбежать, обнять ее. Доб¬рые нежные чувства переполняли меня, но я не двинулся с места. Рядом с ней стоял я - маленький и смешной Владимир Николаевич. Он держался за ее руку и плакал.
- Он, он сказал, что он - я, он... - слезы душили его.
- Зачем вы пугаете ребенка, - сказала женщина, ко¬торая была моей мамой. - Уходите. Всему свое время.
Нет, она не могла узнать меня, потому что у нее был сын. Он стоял рядом с ней и плакал. Я тут был ни при чем.
- Уходите, - сказала женщина, которая была моей мамой.
Неужто я так неприятен? Пусть я не стал композито¬ром и моряком, пускай я не добился всего, чего хотел этот малыш, но и я что-то значу в этой жизни. Впрочем... Впро¬чем, все это не то... Просто я забрел не туда. В доме, которого нет, я увидел себя только вступающим в жизнь, и все, что ни делал тот малыш, который был мной, чего бы он ни пожелал, о чем бы ни думал, - все это касалось меня нынешнего. Прервись его жизнь где-то там, в том далеком и загадочном мире, и уже не было бы для меня ни звезд, ни неба, ни далекой Лимпопо. А я? Что я? Я был для него то отважным витязем, то мореходом. Я был вы¬думкою, сказкой. Я мог вытянуться до луны и превра¬титься в лилипута. И кем бы я ни был, кем ни стал, пус¬кай бы у меня выросли самые пышные в мире усы, я все равно был не нужен ему. Он еще должен был стать мной. У него еще было очень много времени, и он был еще про¬сто ребенком.