Я не ошибся – спаситель мой был далеко не молод: все еще густые и темные, хотя и с большой проседью на висках, его зачесанные назад и открывавшие высокий лоб, волосы спадали на плечи, укрытые таким же старым овчинным тулупом, что и лежал на мне. Коротко постриженная борода была только чуть-чуть тронута сединой. Левая щека старика оказалась наискось, от самого нижнего века до уголка губ, буквально разрезана надвое глубоким шрамом. Взгляд его черных глаз из-под густых бровей – казалось, просверливал меня насквозь. Глаза были даже не столько карими, сколько именно черными. Впрочем, в его взгляде было больше благородного, нежели страшного. Даже, пожалуй, вернее его назвать старым воином, нежели стариком. И он совсем не был дряхлым.
И еще мне чудилось, будто он пребывает как бы на границе миров. Да и меня не отпускало ощущение, что нечто иное, то светлое, то, напротив, запредельное страшное, способное заполнить все мое сознание непередаваемым ужасом – где-то рядом, в тех же бликах костра.
Старик подал мне деревянную миску с похлебкой. Горячей. Луковой. И приправленной какими-то душистыми травами. Я ел не спеша, маленькой деревянной ложкой, приподнявшись на одном локте, и чувствовал как ко мне возвращаются силы. И я, наконец-то, смог оглядеть дом: голые, сложенные, как и потолок, из толстых, потемневших от времени бревен, стены. Напротив меня, прямо за обложенным камнями очагом – лежанка, устроенная на четырех ошкуренных пнях, на ее краю и сидел хозяин. Рядом с очагом, на деревянном выметенном полу стоял котелок с горячей похлебкой, и прямо сейчас, над огнем, закипала вода в другом, покрытом сажей котелке – только размером поменьше.
Сам я лежал на чем-то вроде старых саней, уж сам не ведаю каким образом втащенных в дом, с ржавыми полозьями и с устилавшим дно прошлогодним сеном. Сверху лежала медвежья шкура; такая же покрывала лежанку хозяина сруба. Ну и под потолком, как я уже говорил, неровными пучками висели чеснок и какие-то травы. Часть из них старик снял и, разложив на коленях, собирался бросить в уже кипящий котел с водой.
Словно дав мне осмотреться, он, не спеша, произнес:
– Я родился в этом доме, мать умерла сразу же. Отец…
Старик на секунду замолчал, откашливаясь. Хотя, как мне показалось, причиной прерванного им рассказа был вовсе не кашель, а воспоминание, а может и нечто иное. Меня вдруг хватил, нежданно-негаданно, озноб, а взгляд непроизвольно упал в сторону иконы и столь же непроизвольно я произнес шепотом:
– Святой Николай, не оставь.
Озноб тут же пропал, а окутавшее, было, сруб марево растворилось, подобно утреннему туману. Мелкими глотками я принялся дальше хлебать остывающую похлебку, а старик продолжил:
– Отец мой был колдуном. Он, иной раз, на несколько дней уходил в лес, даже вот в такие лютовавшие морозы. Оставляя меня одного. Уже затворяя за собой дверь, всегда говорил: «Не забывай поддерживать в очаге огонь, иначе сгинешь».
– Страшно было? – спросил я, откладывая в сторону пустую уже миску и натягивая на себя тулуп.
В отчет старик пожал плечами:
– Было. Но я, тогда малец, все никак не мог в толк взять: как отец в лесу этом выживает, он ни брал с собой ни еды, ни огнива, чтобы развести костер. Из оружия у него с собой только нож и был. Странный. С черным лезвием и какими-то непонятными знаками на нем, и еще рукоять необычная, увенчанная резной фигуркой какого-то существа. Меня отец не бил никогда, кроме одного раза, когда я к этому самому его ножу ручонками потянулся, посмотреть хотел. Он тогда, помню, в лице изменился и такой подзатыльник мне дал, что потом не один день шея болела. А после, когда я спрашивал отца про нож, про надписи на лезвии и фигурку на рукояти, он только хмурился и отмалчивался.
– А что, нож особенный какой-то был?
– Я мальцом все думал, что он у отца заколдованный. Да и сейчас так думаю. Мне даже, иной раз, мнилось, будто от него по ночам черное сияние исходит. Вот с этим только ножом он в лес и уходил, а в нем, в лесу-то нашем, запросто и шатуна встретить можно.
– И на волков голодных набрести, – добавил я, вспомнив их вой в ту ночь, когда старик нашел меня, заблудившегося и замерзающего.
При этих мои словах он оторвался от трав и посмотрел на меня странным каким-то взглядом, я отвел глаза.
– Волков… Однажды ночью – мне годов десять было – я вдруг услышал леденящий кровь вой неподалеку от дома. Вроде как волк, а вроде и нет. Что нашло на меня? Будто заснул я. Очнулся на снегу. В тулупе и шапке лисьей, с валенками на ногах. Как собирался и как шел – не помню. Надо мной луна. Какая-то особенно огромная. То ли мертвая, то ли живая. Не разобрать. Снег серебрит. Поднялся я и… Сколько живу, такого никогда не испытывал. Страха. Прямо передо мной зверь. В шагах десяти. Огромный. Мохнатый. Чем-то волка напоминает, но не волк. Видывал я потом волков-то, и не раз. Нет, тогда я встретил другого зверя. И взгляд. Не могу передать словами. Не волчьи глаза, другие они у волка. И еще – в ту ночь я почувствовал, впервые в жизни, приближение смерти. Поступь ее почуял. Она словно этим зверем и была. Кинулся он на меня. И...
Старик замолчал, посмотрел на икону святого Николая и медленно перекрестился.
– Что «и», – шепотом спросил я, переводя взгляд то на икону, то на старика.
– Помню только, как очнулся я дома, с распоротой щекой и в разодранном в клочья тулупе. Едва живой. Щека, да и вообще все лицо – в крови.
– А отец когда вернулся?
– Не вернулся он, – старик бросил щепотку травы в котелок и вновь посмотрел на икону.
– Верно, того зверя повстречал, тот его и задрал.
– Нет, – последовал ответ, а потом старик совсем тихо добавил: – он тем зверем и был.
Продолжение следует
21 26 июля 2017 года из Чкаловского в Москву обратно. Чкаловский. Москва