Нефертити

1. Пес
2. Господин
3. Наложница
4. Черная река
5. Девчонка
6. Ай
7. Две женщины
8. Предатель
9. Храм
10. Солдат
11. Яд
12. Мать
13. Бунтовщик
14. Счастье нищим
15. Вавилонец
16. Игры шакалов
17. Охота
18. Кровавый обелиск
19. Псы войны
20. Фараон Сменхкара
21. Библос
22. Красный закат
23. Добыча льва
24. Агония
25. Смерть псу!
 
 Кемет — стародавнее название Египта.
 Немес — мужской головной убор.
 Немху — служивая знать из низов.
 Паланкин — кресло-носилки.
 Эмиссар — тайный посланник другого государства.
 Немсет — головной убор фараона.
 Нетеру — древние божественные правители Египта.
 Маат — богиня истины и миропорядка,
 Сотис — астрономический цикл.
 

ПЕС

Полночь. Красно-желтый диск луны испепеляет безумием. Усадьба во власти изнуряющей жары. Под алебастровым балконом в пыльном саду слышится шепот. Серебристый свет воровски крадется в широкий балконный проход, обрамленный колоннами, оставляет безмятежные тени на каменном полу, смятом ложе. Теряется в россыпях квадратных отблесков стен, вибрирующих от скрытого напряжения, готового вырваться наружу ослепительной молнией, такой редкой в здешних землях. Тишину отравляет детский писк из комнат прислуги. Младенец кричит все отчаяннее, захлебываясь, требуя материнской заботы и любви. Свернувшись на потной постели, женщина пытается отгородиться от всего, от каждого звука и шороха — накрывает голову покрывалом, отворачивается к стене, пытаясь уснуть. Невозможно! Ее нестерпимо злят плачущие всхлипы, это маленькое деспотическое тельце, рожденное две луны назад. Тогда, толком не рассмотрев, она отодвинула ребенка прочь. Девчонка. Безнадежно больная.
Зло ворочается на постели кокон бабочки, готовый вот-вот раскрыться. Рыкающий хрип разрывает тоскливое завывание ребенка, волнует душный воздух. В неподвижный луч лунного света неуклюже ступает скрытая длинной шерстью тварь. Чудовище прислушивается к звукам из сада, клокочет крокодильей ненавистью. Мрак оживает двумя зелеными огоньками. Он слышит их. Да, чужие пришли. Срывается, задевает локоть. Шерсть волнами стелется по каменному полу, крючковатый хвост предупреждающе загнут над хребтом.
Устав от бессонницы, она срывает покрывало с лица и встает после многодневной родовой лихорадки. Под высокими скулами — уродливые мертвенные тени. Смотрит по сторонам. Напротив черный пес уперся передними лапами в балконный парапет, возмущенно лая на кого-то в саду. Хребет в лунном серебре дрожит от гнева — зверь чует опасность. Оправляя на груди влажный хитон, она выходит на балкон. Пес поджимает хвост, благоразумно пряча клыки.
Вязкая ночь. Впереди далекой серебряной змеей мирно тянется река. Опустив паруса, у причалов уснули серые суда и барки. Слева — правильные голубоватые кубики. Ахетатон спит, но как-то недружно, незаметно проворачивая гнусные делишки. В саду между деревьями мелькают красные факелы, высокие голоса охраны рассекают душный воздух. Полная зловещая луна отравляет кровь ненавистью. Светло, как днем при свете солнца, но это всего лишь ночь в Ахетатоне.

— Ко мне, пес…
Благодарно трется об ноги, поскуливает.
Послеродовая слабость заставляет вернуться, присесть у столика с флаконами мазей и благовоний. Полированный серебряный диск ловит безжизненный вязкий свет. Словно воровка, хватает зеркало в руки, с надеждой смотрится в него. Призрак с черными кругами под глазами, устало поджатые губы — саму себя не узнать. Вот они — морщины, изрезавшие уголки глаз, и щеки, потерявшие упругость после частых родов. А еще этот безумный блеск в глазах — как знакомо… Продолговатая голова заросла неряшливым пухом каштановых волос. Зло швыряет на каменный пол металлический диск, прижимает дрожащие пальцы к вискам. Крик младенца, беспокойная душная ночь — не уснуть, не забыться! Холодные влажные пальцы ерошат короткие волосы в попытке стряхнуть уныние.
Медный круг гонга принимает скопившееся раздражение — дребезжащий звук затихает в нижних комнатах. С зажженным в масле фитилем спешит служанка. Птичий профиль, полусогнутая спина тенью мелькают на стене. Тоже не спала, успокаивала ребенка. Миндалевидные глаза сухо блестят от недосыпа.
— Зажги светильники, Ташерит, больше огня, огня… Огня! Слышишь?! И пусть она… Пусть замолчит!
— Малышку мучает боль, нужен лекарь, — служанка, прислонившись плечом к стене, подносит огонь к настенному светильнику, угрюмо разглядывая слишком большую для женщины голову своей госпожи, замечая звериный блеск в уголках глаз. Она тоже устала, отдав молодость беспокойному царскому дому, растеряв девичьи мечты, — ни семьи, ни детей. Но то ли еще будет, ведь в этой голове напротив нет смирения, а еще эта бессонница… — Так и не спала? Нефер, тебе прежде нужен лекарь.
В этом доме слуги обращаются к хозяевам по старому обычаю — просто, без всяких поклонов.
— Всем нам нужен лекарь… Шум в саду? Что там?!
— Нефер, не спишь? Ужасно! Посмотри, какая она бледная! Как дурно от нее пахнет! — из сумрака занавесей в покои сбившимся шагом спешит полная женщина с орущим свертком на руках. Возмущенное лицо склоняется над ребенком, черные локоны падают на некрасивое лицо.
— Неземмут, прошу!
— Как ты можешь, это же ребенок! Твой ребенок!.. — сестра вскидывает круглое, до омерзения знакомое осуждающее лицо рыбной торговки с коротким носом и большими впалыми глазами — бесконечно доброе и безнадежно некрасивое. Ей нет дела до ее боли. Ей интересен лишь вопящий сверток, который уже обречен. — Нефер?!
— Убирайся вон! — не сдерживая больше накопившееся отчаяние, вскакивает с кресла, сжимая кулаки, как в детстве. Со столика на каменный пол падают флаконы с азиатскими благовониями. Возмущенная собака вяло лает на непрошеную гостью. Они с сестрой такие разные… Всхлипывая от обиды и качая головой, она бросается в сумрак, унося кричащего младенца подальше.
Служанка наклоняется, чтобы убрать осколки керамических флаконов, тягучую янтарную смесь благовоний на полу.
— Брось! Огня, огня!
Алебастровые чаши ламп высвечивают покои с фаянсовой мозаикой на стенах — виноградная лоза с устроившимися на ветках маленькими птичками раздражает уставшие глаза своей пестротой. В углу небрежно расставлены расписные короба с одеждой, позолоченные кресла, заваленные свитками папируса. Искусно вырезанные лапы льва — ножки кровати — хищно сверкают золотыми когтями среди осколков на полу из розовой плитки. У выхода на балкон — женский столик с упавшими флаконами, укоризненно нависший над спрятавшимся псом. Золото, которым отделаны многочисленные короба с одеждой, драгоценные ожерелья, цепи и браслеты жизнерадостно сверкают в лучах солнца и огня, но почему-то меркнут в лунном свете. Богатство блекнет в оковах луны. Бессмыслица, насмешка.

С балкона веет свежестью, жара отступает к реке, в предрассветную дымку ее испарений. Ребенок стараниями бездетной Неземмут уснул.
Неспокойно лишь в саду. Служанка собирает осколки с пола. Неразбериха у стен дома заставляет Нефер спуститься вниз. Двор с колонами отбрасывает похожие на древних гигантов тени. Бесшумно ступая по каменным плитам босыми ногами, хищно втягивает ноздрями долгожданный северный ветер, спешит в залитый лунным светом сад. Под тенью высоких пальм слуги недоуменно переговариваются, стоя над кучей тряпья у стены. Увидев царицу, один из них, совсем недавно поступивший на службу, раболепно сгибается. Спина напряжена, будто ожидает удара, руки, прижатые к обнаженному впалому животу, вздрагивают от волнения. Раболепие и страх злят — враги близко.
— Что это?
— Бросили в сад, Нефер, — выступает вперед старый тощий служака с медными серьгами. Выцветший серый немес на его голове влажен от испарины. Старик — преданный пес, служивший еще ее матери, не раз защищал от брошенного дротика. Но сейчас даже он растерян.
У кирпичной стены валяется старая грязная подстилка с гнойными кровавыми пятнами, следами испражнений. Заразный смрад разливается в воздухе, перебивая терпкое благоухание ночного цветника. Они знают, что это, и вздрагивают всем телом — зараза, чума.
— Возьмите из кухни кувшин с маслом, облейте и подожгите! Слышите?! Немедля! — кричит, жалея, что не прихватила плеть. — Бездельники!
— Да, госпожа!

Оранжевое голодное пламя, будто маленькое солнце, освещает таинственные закоулки сада. За спиной царицы — танцующие призраки теней ее слуг. Она склоняет голову, чувствуя зудящее напряжение — биение лживого сердца.
— Как должно быть трудно псу пройти мимо предателя, — оборачивается, встречаясь с его глазами. Незнакомый, только что поступивший на службу стражник, - черные дыры расширенных зрачков, красная испарина вокруг глаз. Животный страх.
— Госпо-жа… — икнув, отступает, но коричневые руки стражей хватают его за горло, заставив выгнуть грудь. — Пощади!
Короткий удар и железное шило в морщинистых руках старика прерывает икающий всхлип — игла прошла в сердце. Заткнув рот сорванным с головы немесом, старик-стражник бросает на землю обмякшую плоть. Трепет смерти.

Она неподвижна. Черная змея струится к ее босым ногам, наполняя воздух запахом крови. Давно забытым, но таким знакомым.
Царский пес, привычно взяв высоту, вскакивает на стену ограды. Ему бросили вызов, а он — старый боец с едва зажившими ранами — готов его принять. Недолго осмотревшись, спрыгивает на пыльную дорогу, поднимая облачко бурой пыли. Тенью пустынного шакала бежит в город.


ГОСПОДИН

В новом дворце фараона тоже не до сна. Душно. Птичий галдеж, сдавленная песенка захмелевшего гостя из просторного, хорошо освещенного зала. Монохромные темперные росписи на бежевых колоннах из-за неспокойного огня, пляшущего в открытых чашах-светильниках, кажутся живыми, двигающимися. Развалившиеся в креслах люди сонно поглядывают друг на друга. Перешептываются. На столах — красное вино в золотых чашах, змеиная россыпь смрадно тлеющих от жары плодов. На возвышении в центре зала — юная акробатка-танцовщица с длинными вьющимися волосами. Ее нагота прикрыта лишь набедренной повязкой. Исполнив несколько сальто под аккомпанемент уставших музыкантов, замирает с протянутыми руками. Слуги подают церемониальную золотую чашу,  она осыпает присутствующих лепестками белых роз, дав понять, что прием окончен.
Фараон так и не вышел. Пахнущие кислым мужчины неохотно встают, напоследок хватая с длинных резных столов чаши с вином. Жадно допивают. Их мучает жажда, как последних пройдох Кемет. Юбки из тончайшего гофрированного льна нахально топорщатся на полных бедрах, золотые ожерелья болтаются на шеях, словно упряжь на волах. Мощные лоснящиеся затылки мясников, кряжистые, лишенные утонченности лица держателей борделей — люди из народа, давно позабывшие о народе. Худой музыкант отчаянно вскрикивает, когда один из нуворишей-немху сбивает его с ног и ломает флейту. Блям-с-с… Случайно. Неловкий мальчишка с большими глазами мечтателя отхватывает увесистую оплеуху от бегемота-толстяка. Ползая под мощными ногами и одутловатыми животами верноподданейших чиновников фараонов, пытается собрать кусочки инструмента, но ему наступают на пальцы. Изо всех сил стискивает зубы, чтобы не закричать от боли.

Они ушли, и воздух во дворце стал как будто чище. Высокий человек в длинной рубахе, прислонившись спиной к стене, слушает, как затихает их мерный слоновий топот. Облегченно вздыхает, проводя длинными тонкими пальцами по измученному, худому лицу страстотерпца. С ним что-то не так: истеричный озноб, бледная кожа на руках, раскосые глаза горят, как у кошки. Рассвет уже близко — ему становится хуже именно в это время. Он давно болен, с самого детства. И чем дальше, тем труднее сдерживать приступы, скрывать немощь. На небе полная луна — безнадежно. Раздирающее жизнь противоречие между Солнцем и Луной. И эта земля, и он сам, и его народ разрываются между великими силами.
— Фараон, фараон Эхнатон… Фа-ра-он… — слышится шепот. — Где же он? Великий господин наш, где ты?
Душная утроба пытается найти, засосать, растворить его в своем убожестве. Как ни пытался он отделаться от старого, затхлого и липкого прошлого, оно настигло его на этой девственной земле, в только что отстроенном дворце, в новом доме. Отвращение, тошнотворное головокружение…
Паучья фигура юркнула в темноту прохода.
Надежда на то, что все обойдется и никто не заметит, гонит мрачными коридорами дворца, пахнущими сырой штукатуркой. Там, на отшибе — келья, где он забудется рядом с древними свитками и своими стихами. Он погрузится в видения, как в детстве. Мечты и откровения сойдутся в причудливом узоре, даря надежду. Пусть будет больно вначале и противно после…. Но нет, не все так просто! Настойчивая мысль о предстоящей боли отрезвляет, заставляя повернуть и бежать уже в обратную сторону, к людям. Они помогут, он избежит раздирающей боли первых мгновений…
Не успевает. Сильнее!.. Над головой вспыхивает потрескивающий огненный шар, сумрак коридоров освещается липким янтарно-багровым светом. Пытается закрыть голову руками, сдавленно мычит, чувствуя приближение знакомых мучений, падает на колени. Шар — живое существо — опускает корявую огненную руку, похожую на копье. Безжалостный удар в голову… И тело вспыхивает холодным слепящим светом, разрываясь на части.
Эхо нечеловеческого крика замирает в черных коридорах.


НАЛОЖНИЦА

— Прекрасный царевич, мой маленький мальчик!.. — взволнованная мать склоняется над спящим ребенком, любовно перебирая кудрявую прядь его черных волос. Вздыхает. Ей привиделся дурной сон, будто бы им пришлось расстаться. — Сыночек… — зовет малыша. Мальчишка, хныкнув, отворачивается от матери, погруженный в крепкий сон. Кия грустно улыбается, проводя рукой по бледной детской спинке. Кашляющий вой одинокого шакала за стенами дворца заставляет вздрогнуть. Ужас детства, оставшийся навсегда: ночные убийцы врывались в хижины, утаскивая младенцев. Так погибли ее сестры. Подобравшись, как кошка, бросается к окну. — Нет! Нет, не отдам! — кричит в залитый лунным светом гористый оскал.
  Даже поднявшись так высоко над нищетой крытых соломой хижин, она несчастна. Возлюбленная фараона, родившая ему сына, умирает от страха. Шакалы и собаки так похожи. Царский пес! Демон иногда заглядывает во дворец, и каждый раз, сталкиваясь с ним в роскошных галереях, она обмирает от ужаса, с трудом оставаясь веселой и красивой в глазах придворных. Пес снова придет во дворец господина, и это станет испытанием для Кии. Старшая жена фараона… Ее ледяной взгляд не сулит наложнице ничего доброго. У Нефер родилась девочка. Среди старой знати ожидаемая радость сменилась унынием. Долгожданного наследника от старшей жены нет. Перешептывания, интриги. Ее сыну грозит опасность. Что если царская тигрица примется мстить?
 

 ЧЕРНАЯ РЕКА

Нил, обремененный разливом, заливает каменные ступени причалов, пытаясь добраться до мостовых Ахетатона. Среди шума поднимающейся воды и бледных призраков испарений быстрое течение выталкивает к берегу суденышко. Закутанный в синий балахон с капюшоном человек ступает на скользкие от тины ступени. Коротышка-слуга в грязной юбке, кряхтя, вытаскивает из барки громоздкий деревянный сундук.
  — Тяжесть-то какая, господин! Кирпичи везем?! Ох уж эти ученые люди… — возмущается запыхавшийся молодой слуга, с грохотом втаскивая сундук по каменным ступеням. Оглядывается. Пораженный увиденным, выпрямляется:
— Ва-у-у-а! — присев на сундук, вертит головой, глядя на открывшиеся взору городские окрестности. — Как же красиво! В каком восторге дух! Луна — как Солнце! Вы только посмотрите, какой великолепный город, господин! Ах, какие тут, должно быть, женщины! — в предвкушении местных красоток слуга Абу поправляет куцый парик, съехавший на щенячьи глаза.
Но таинственному человеку в длинном балахоне не интересен молодой город с его идеально прямыми улицами, ночные развлечения. Он смотрит влево и вздрагивает от неожиданности — горящими глазами на него уставилась большая черная собака.
— Проклятый демон!
Пес покорно опускает голову и как будто растворяется в ночном сумраке.
— Что вы сказали, господин? — не расслышал слуга, не заметивший ничего пугающего.

Из каменной башни к ним спешат двое в зеленых царских килтах. В лунном свете копья опасно поблескивают наточенными остриями.
  Под надзором береговой стражи Рамэя привели в темный павильон городской таможни. Обычная возня. В кресле — незнакомый бритоголовый чиновник лет тридцати. Суетливые, бегающие глаза то останавливаются на человеке в синем балахоне, то выискивают сигнальные огни с другого берега, мигающие между колонн. Нервозность выдает неблагородное происхождение — немху. Взмахом правой руки чиновник заставляет стражников опустить копья. Щурит глаза, на тонких губах застыла гримаса. Маленькие бледные пальцы, наконец, перестают теребить край одежды, богато расшитой бирюзовым бисером, и хватаются за козлиную каштановую бородку. По новой моде выкрашена хной.
— Я — Тутти, старший визирь фараона, а ты — Рамэй, жрец из Гелиополя, как утверждает портовая охрана, прибыл в наш город по приглашению Нефер. Хочу взглянуть на это приглашение. Твое счастье, если оно в письме!
  Покопавшись в кедровом футляре для свитков, протягивает нужный клочок папируса:
— Стоит ли старшему визирю фараона так утруждать себя? — иронично усмехается жрец.
  — Стоит… Эй, посвети-ка! — в свете пляшущего огня Тутти, мельком взглянув на папирус, узнаёт картуш. Волнуясь, подается к незнакомцу, чтобы лучше рассмотреть его. Густые брови, темно-синие на выкате глаза, прямой нос и чуть выдающийся вперед упрямый подбородок, идеальная бледная кожа аристократа-отшельника. Он кого-то напоминает Тутти, но кого именно? Так и не понимает до конца.
— Приветствуем вас в нашем городе, господин Рамэй, — сменившимся тоном произносит чиновник, ерзая в большом и неудобном для него кресле. — Так вы из Гелиополя к нам? Славный город. Где планируете остановиться? Неужели в Северном поместье Нефер? Могу предложить свой дом, в нем все удобства…
  Его прерывает вбежавший слуга. Пренебрежительно взглянув на Рамэя, припадает к уху визиря, коротко шепнув тому пару слов. Тутти стремительно встает, пряча глаза взволнованной собачонки.
  — Он здесь… — срывается с губ. Исступленно заламывает женственные руки, как бестолковая рабыня.
  — Я могу идти? — Рамэю неприятна нервозность немху.
  — Да-да, какие могут быть вопросы?! Мы, Рамэй, еще встретимся, так что я не прощаюсь. Слуга ждет у входа. Счастья нашей госпоже! Право, вы мне кого-то сильно напоминаете, хотя нет… Не может быть! — Тутти отшатнулся в изумлении, осознав, наконец, на кого похож этот пришелец из далекого солнечного храма.

***
 
Огромная луна над горизонтом ужасает, зеленоватая полоса рассвета на востоке дарит мимолетную надежду. Неспешно спускаясь по крутым ступеням таможни, Рамэй ищет глазами слугу. Тутти, забежав вперед, прыгает в приготовленный паланкин. Четверо атлетов с готовностью закидывают полозья носилок на плечи, которые в свете факелов отливают медью. Возбужденного седока встряхивает, как марионетку.
Они рысью спешат к большой пристани. С высоты Тутти оборачивается, будто видит позади наваждение. Так и есть! Таинственный старший брат фараона прибыл в город под покровом ночи. И теперь многое случится.
А вот и старый шакал Ай пожаловал… К пристани, борясь с водоворотами нильского разлива, с трудом причаливает богатое судно из Фив. Гребцы едва справляются, грязная вода поднимается, кружа мусор из сухих листьев тростника. Весла опускаются в пенные волны, сбиваясь с ритма, цепляясь друг за друга. После нескольких попыток раздается характерный стук о каменную стену, скрежет сброшенного деревянного трапа. Тутти суетливо выпрыгивает из паланкина на мостовую, раболепно сгибая спину перед гостем. Коренастый старик бодро сходит по трапу в окружении слуг в греческом платье.

Зависший в западной части неба чудовищный диск ночного светила ужасает. Даже на таком расстоянии Рамэй чувствует на себе властный взгляд Ая и потому спешит скрыться от старика и его марионеток, затеряться в улочках молодого города. Слуга, кряхтя и жалуясь на жизнь, едва успевает за ним, волоча тяжелый сундук. Скоро рассвет. В преддверии нового дня пивные Ахетатона выталкивают своих загулявших посетителей из-под широких навесов в объятия утренней свежести. Голые акробаты, певцы-кастраты с нежнейшими голосами, пьяные шлюхи с поплывшей на лицах краской и танцовщицы в блестящих юбках зудящей волной растворяются в наступающем утре. Рамэй подгоняет зазевавшегося слугу. Тому непременно нужно заговорить с каждой девицей. Немало удивляется, приняв за дев грациозных длинноволосых парней в женских платьях. Ахетатон не похож ни на один другой город — люди претерпевают в нем метаморфозы, от которых бросает в дрожь остальных жителей Кемет.
На одной из тихих улочек, где живут чиновники фараона, они открывают высокую деревянную дверь. Заспанный черный нубиец-сторож с готовностью ведет за собой по мощеной дорожке через сад к двухуровневому дому, скрытому резной зеленью пальм. Веерные листья таинственно шуршат под порывами прохладного ветерка с реки. Мерцающий розовый свет мягко увязает в алебастровых стенах, колоннах нижней террасы.
Не спят. В большой прихожей, расписанной цветочным орнаментом, полноватый хозяин дома валяется на потрепанном топчане, ловит прохладу и брезгливо перебирает гору сваленных на полу коричневых табличек, ища следы назревающей измены. Озабоченное лицо с кошачьими глазами и крючковатым носом бледнеет при виде гостя в синем балахоне. Высокий потный лоб прорезают горизонтальные морщинки, глаза округляются, отчего большие уши с кольцами-серьгами становятся еще гротескнее. Яхмес все так же, как в детстве, напоминает бесшабашного и хорошо откормленного слоненка.
  — Неужели ты?! — шепотом произносит удивленный царский писец, медленно поднимаясь со своего ложа. Думая, что ему снится сон, проводит широкой ладонью по лицу, сгоняя наваждение, но тут же, опомнившись, хватает гостя за руку — нет, явь!
— Ты наконец-то приехал! Ты!
  — Нарушаю покой, прости. Кроме тебя — негде… — гость скидывает с головы капюшон.
  — О, Изида! Извинения?! Зачем? Мой дом — твой дом! Ты должен смыть дорожную грязь. Пойдем, скорее, пойдем! Мой друг детства, мой брат! Как неожиданно! Твой слуга… Сейчас устрою его! — восклицает обрадованный Яхмес, бросая взгляд на уставшего парня, севшего на пол и циркулем вытянувшего усталые ноги. — Пойдем, — обнимает одной рукой за плечи, другой указывая путь в купальню. — Если бы ты знал, как мы ждали твоего возвращения!

***
 
Неглубокий чашевидный бассейн с прохладной водой отражает мягкий свет, льющийся из узких отдушин под потолком. Гость скидывает балахон, опускается по пояс в воду. Привычным движением жреца левой рукой омывает грудь и большую безволосую голову. Хозяин дома убежал будить служанку, чтобы та помогла гостю и его слуге. По дому разносится шумный голос вздорной египетской прислуги, разбуженной в неурочный час. Судя по утихнувшему вскоре скрипящему голосу, старуха сдается, но лишь после того, как Яхмес с расстановкой произносит пару шипящих слов, напоминая, кто в доме хозяин.
Вернувшись в купальню, он спешно закручивает узкую юбку вокруг полных бедер. Служанка в драном платье с длинными запущенными космами седых волос подает Рамэю льняную простыню, предлагает освежающие масла в миниатюрных терракотовых кувшинах. Выйдя из воды и отказавшись от благовоний, тот заворачивается в приятно пахнущую лавандой ткань.
  — Так долго тебя не было с нами… Как Гелиополь? Слышал, ты отгородился ото всех, изучаешь древние тексты и слывешь искусным врачом. Жрецы храма уважают тебя и лишний раз не беспокоят, — Яхмес, справившись с юбкой, улыбается знакомой с детства широкой улыбкой, обнажающей желтые зубы. Счастливо качает головой.
  Рамэй хлопает друга по плечу.
  — Я всего лишь любопытный человек, и если мое искусство служит на пользу людям, то большего мне и не нужно.
  — Скромник, время тебя не изменило. Выходит, тебя позвали… Да-а… Идем в сад! Тенра приготовит завтрак.
  Хозяин увлекает гостя в боковой проход. Выходят в сад. Полукруглая выложенная мраморной плиткой терраса, несколько легких кресел вокруг стола из светлого акациевого дерева. Служанка обреченно жмурится спросонья, расставляя блюда с едой. Зевает в руку, постепенно просыпаясь, как и великолепный сад вокруг дома, поборовший дремоту вместе с первыми утренними лучами. Неуверенными, мягкими бликами они пробиваются сквозь зеленые кроны деревьев. Щебетание птиц, сладкий аромат желтых цветов. У ворот — аллея из пылающих медным цветом гранатовых деревьев стряхивает капе;ль ночных испарений. На приземистых круглых амбарах рыжие коты лениво стерегут зазевавшихся у обвитых жасмином саманных стен мышей. Возня Тенры отвлекает их от добычи, и вот хитрецы уже попрошайничают, с мяуканьем путаясь под ногами.
Кошки боязливо застывают на месте, испугавшись хозяйского рыка Яхмеса:
  — Тенра, пора завести в доме азиатскую рабыню, а тебя отправить восвояси! Азиатки куда покладистее перед хозяином, не то что египетские бабы! — взялся приструнить по случаю.
  Служанка, выпрямив спину, с ядовитой иронией смотрит на Яхмеса. И впрямь — египтянка. Оказалась не такой уж и старой, а вполне еще крепкой теткой. В старуху ее превращали длинные седые волосы, которые та запустила, да неряшливое платье с прорехами на подоле. Впрочем, она уже успела смыть с лица вчерашнюю копоть из очага и освежить дыхание, пожевав содовую лепешку, чтобы не досаждать хозяину смрадом гнилых зубов. Еще бы сбрить седые космы да зашить старое платье… Но ее все меньше заботит свое, женское. Тенра была из тех старых, позабытых египтянок, которые плечом к плечу с мужчинами строили пирамиды, брались за оружие, сражаясь с ордами гиксосов. Руки перетянуты выступающими венами, спина полусогнута из-за болей — щедрые дары непосильного труда. Неряшливый облик, ленивое созерцание: она — хозяйка своей судьбы. Мужчины, видя такую женщину, уважительно уступают дорогу. После нескольких десятков лет работ на царских стройках Тенра подвизалась прислуживать в дом чиновника, бесконечными пререканиями выводя доброго хозяина из себя.
  — Моему господину недостает деревянных статуй в доме? — парирует она. Глаза горят — не у каждой молодухи такие увидишь. — У моего хозяина дом полон дорогих и ненужных ему вещей, зачем же еще? Тридцать лет проработала на стройках господина нашего Аменхотепа и сына его Эхнатона, без мужа вырастила трех дочерей и каждой дала имущества по справедливости, когда выходили замуж. Мне ли не знать жизни! Если уж на то пошло, скажу так: настоящему египтянину нужен египтянин. А лишнюю рухлядь сваливают в задней комнате, где она тлеет и превращается в труху. Так и с вашими азиатскими рабынями. Кс-с, кс-с, малютки, — подбрасывает котам обрезки холодного мяса.
  Хозяин дома снисходительно фыркает, привычно прощая дерзкую, и садится с гостем за стол. Тенра, разложив куски холодного мяса на пшеничные лепешки и наполнив фаянсовые чаши легким вином, уходит в дом, надеясь еще вздремнуть до обеда.
  — Так и живу… Днем — во дворце, весь в делах, а вечером ругаюсь с Тенрой, — Яхмес скрещивает полные ноги, бесстрастно глядя на еду. — Она права. Глупая это затея с восточными служанками. Помнишь тех азиаток с длинными волосами, которых стаями присылали в гарем Аменхотепа? Уф-ф! Они пугались даже писка мыши, закрывали лица от солнца, а как только ступали на нашу землю, почему-то тут же обрастали вшами. Помню, как Ти приходила в бешенство. Хи-хи… Старшая жена орала, как взбесившийся слон, и все метались, как мухи. Нашла в доме вшей! — визит нежданного гостя навеял воспоминания об ушедшем детстве, семье, где было множество матерей и один отец. — Как-то, еще детьми, мы с Нефер притащили во дворец пару черных крыс и выпустили их на половине гарема. Ох, как визжали эти бабы! Мы хохотали, не переставая, до боли в животе. А те, знай себе, визжат, вместо того чтобы взять палку да прибить тварей. Всего-то две крысы… Один царский умник догадался запустить туда же кошек Ти. Кавардак жуткий! Скандал испортил ночное развлечение Аменхотепу, и старик не пришел к женщинам. Египтянки — вздорные, свирепые твари… Помнишь, Рамэй?
  — Да-а… Помню, как Ай без носилок и лошадей бежал из солдатских казарм через все Фивы? Просто взмыленная лошадь! Кажется, он сразу вас застукал? — после долгого пути Рамэй наконец-то улыбнулся, облегченно вытирая углом льняной простыни влажный затылок.
  — Да, надрал уши. Ти пыталась заступиться, но кому довелось вывести из себя великого визиря, тому не было спасения. Ах, какое было время! Все было чудесно, все цвело и богатело. Нам исправно платили дань с востока, золото рекой лилось из Нубии, народ не стонал под оброками, никаких воин, никаких походов… А теперь?! Слышал, в северо-восточных областях мятежи, в гарнизонах голод, границы не защищены, азиаты стаскивают силы? Хоремхеб рвет и мечет, пытаясь собрать солдат и уйти в поход… Я всю ночь не спал, перебирал переписку. Они все… Все просят золота. Золота! В обмен на мир, спокойствие. Торгуются, нащупывая слабые места. Пытаются заводить интрижки, рассорить нас. Мы, как и в дни вторжения гиксосов, стоим над пропастью! — Яхмес откидывается на спинку кресла, устало проводя ладонью по лицу. Слова отчаяния черной тенью повисли над безмятежным садом. Под дуновением ветра качаются розовые стрелы дельфиниумов, в лучах солнца усыпляюще порхают бирюзовые бабочки. Безмятежность утра сменится безнадежностью разрухи и голода. Ничто не устоит, покрывшись пеплом пожарищ, стенаний, разрушений.
  — Что Нефер? — гость, опускает глаза, ломая хлеб.
  — Плохо… Тяжелые роды. Уже много дней не встает и не бывает во дворце. Шестая. Девчонка… — Яхмес вздыхает и тянется к блюду за вяленым инжиром. — А во дворце…— качает головой, — Теперь во дворце сидит этот проныра Тутти. Я стараюсь не вмешиваться в склоки, но, сам знаешь, — живя в грязи, невозможно не запачкаться.
  — Столкнулся с ним ночью, потребовал приглашение, а потом сломя голову помчался встречать Ая.
  Яхмес вскидывает округлившиеся глаза. Изумлен:
  — Старик здесь?! Ай в Ахетатоне?
  — Да. Я видел своими глазами, как причалило его судно.
  — Для Тутти это зловещий гость! С Эхнатоном теперь младшая жена — Кия. Этот «брат царя» — наш Тутти — вертит ею, как куклой, настраивая против неугодных придворных и всех тех, кто не боится говорить то, что думает. «Праздник» слишком затянулся! Нужно что-то делать, понимаешь, Рамэй?! Боюсь, зреет заговор. У старшей жены твоего брата нет наследника, нет сына. А эти тяжелые роды лишили последних сил. Подожди, не она ли, случаем, вытащила тебя в наш город Солнца?
  — Господин, послание! — вернувшаяся Тенра протягивает через плечо желто-серый свиток папируса.
  Но Рамэй хватает Яхмеса за руку, с волнением смотря в глаза:
  — Скажи, она счастлива?! Я должен знать!
 Тот вскидывает брови.
  — Что?! О чем ты говоришь? Счастья ищет нищий, но не царица Кемет. Не забывай, из какой мы семьи. В наших жилах — царская кровь! И от кого это в такую рань? — Яхмес спешно разворачивает папирус и, взглянув на пару строчек неряшливо выведенных иероглифов, вскакивает, как мальчишка, несмотря на свою полноту. — Друг мой, наш сфинкс восстал из бренности и болезни! Хочет видеть восточную переписку в обход Тутти. Собирайся, ей будет приятно увидеть брата. Вспомним детство.


ДЕВЧОНКА

  Угловатая, будто вырезанная из корявого дерева смуглая фигурка обнаженной девчонки склоняется над кругом красной меди. Идеально сложенная глянцевая головка юной жрицы, тонкие, еще хранящие наивность детства черты лица. В улыбке — самолюбование юности, надежда на большее. Она снова опаздывает на раннее богослужение. Ей скучны новые обязанности, скучны люди в храме. Зевает, с тоской смотря на церемониальный парик жрицы. Внезапно приходит идея: накидывает на плечи короткую тунику, мчится в покои отца-фараона — где-то там, в церемониальном гардеробе, лежит заветная вещь.
В покоях застает звенящую тишину. Беспокойство из-за отца ненадолго выветривает навязчивую мысль, заставляя поспешить на половину младших жен фараона. «Цветник наслаждений» неспешно приводит себя в порядок после долгой ночи. Сладкие фурии с черной, белой и желтой кожей — подношения великому фараону от царей соседних государств. Сестры и дочери владык расположились сейчас на ковре, наводя краску на лицо и неспешно укрощая длинные кудри, попутно давя на себе докучливых вшей, к чему приноровились довольно ловко. Лживо гримасничают, но больше изнывают от переизбытка чувств и женской неудовлетворенности в этом странном дворце и при таком странном господине. Египтяне их презирают, прикрываясь вежливой улыбкой. Их женщины — другие.
Меритатон бесцеремонно врывается в гарем, наложницы в ужасе отшатываются, как от пустынного скорпиона. Не найдя фараона, Меритатон брезгливо поджимает губы и уходит прочь, плотно прикрыв занавеси покоев. Запах! Эту приторную сладость выдержит не всякий.

  Ночная стража во дворце меняется, проводя замысловатый ритуал передачи оружия. Начищенные секиры и копья сверкают металлическим блеском. Меритатон возвращается на половину отца. Несколько неприметных слуг суетливым поклоном приветствуют дочь фараона, стараясь быстрее убраться с глаз. Отца все нет. Она неслышно входит в гардеробную — узкую комнату с высоченными потолками, плотно заставленную сундуками с одеждой, царскими регалиями и оружием. Настороженно прислушиваясь, открывает желанный сундук. Синий шлем — атлантийская корона матери — лежит на дне ящика, маня к себе. Кажется, что таинственная тиара излучает власть, подавляет и внушает уважение, страх, ужас. Быстро оглянулась по сторонам — никого. Меритатон вынимает и проворно одевает высокий и тяжелый царский убор. Без повязки на голове он больно впивается в виски;. Найдя глазами медный круг гардеробного зеркала, придерживая царский шлем сзади, девчонка вглядывается в корявое отражение. Рассеянный свет падает из узкого воздушного проема под потолком. «Немного смешно, но так похоже на мать… Нет, просто нужно сделать лицо тверже, решительнее», — раздумывает она, недовольно рассматривая свои розовые щечки, чувственный юный рот. «Хотя глазами так похожа на мать! И та же тонкая шея…» Шорох за спиной заставляет снять шлем, испуганно вернуть на место. Мимо входа в гардеробную проносится силуэт высокого человека. Сердце Меритатон замирает. Отец! Неужели ему нездоровится? Снова придется отложить дела. Придворные, чиновники шепчутся по углам, послы ждут приема — испуганы, возмущены. Девчонка выбегает из гардеробной в надежде остановить его, чтобы никто не видел фараона в таком состоянии. Бежит за ним по только что отстроенным винтовым галереям. Теряет из виду…

***

  Он позабыл что-то очень важное. То, что знал давно, еще до своего рождения. Или ему казалось, что знал, и это всего лишь привиделось ему в бреду припадка? Люди, встречающиеся на его пути, в ужасе отшатываются при виде искаженного лица своего господина, делая вид, что не заметили его странного состояния. На самом деле все прекрасно понимают. Боятся. Великий человек не должен быть в немощи.
Длинный неопрятный балахон неряшливо сполз, обнажив худую безволосую грудь. Дорожка пены на подбородке, из прокушенной губы сочится кровь. Безумные глаза исступленно блуждают поверх человеческих лиц, в спутанных черных волосах белеет алебастровая пыль. Проносясь мимо покоев младших жен, внезапно останавливается напротив комнат. В прорехе занавесей с ужасом рассматривает больших черных ворон, прикорнувших на красном ковре. Большие птицы, невесть как залетевшие во дворец, переговариваются между собой на человеческом языке, что поражает еще больше. Такого он еще не видел! Одна из птиц, большая и жирная, приближается к нему, с любопытством склоняет голову набок. На мгновение ему кажется, что это человек. Женщина. Протягивает руку, хочет дотронуться… Странная химера, получеловек-полуптица, бросается на шею, валит на пол. Стервятницы наваливаются разом. Он задыхается, изнемогая под их тяжестью.
  — Прочь! Прочь! Отец!
  Меритатон в отчаянии тащит его из рук наложниц. Эхнатон, изнемогая, закидывает руки на плечи дочери, пытаясь подняться с пола. Ясность ума возвращается. Вбежавшая стража отталкивает от фараона с дочерью всех, кто хочет приблизиться.
  — Отец, отец, что ты делаешь?! — девчонка ошеломленно рыдает, с трудом удерживая фараона на ногах.
— Не плачь, дитя. Не плачь…
 

 АЙ

  Из глубины темного коридора за всем происходящим в гареме наблюдает старик. Энергичное коричневое лицо с глубокими морщинами непроницаемо, золотисто-карие глаза под насупленными черными бровями смотрят, не мигая, и лишь глубокие носогубные складки едва заметно движутся, выдавая гнев непрошеного гостя. Склонив голову и немного подумав, он идет дальше. Пытается быть незаметным во дворце в своем простом льняном платье писца и немесе из грубого полотна, но даже знатные и родовитые люди при дворе фараона приветствуют его, старательно скрывая замешательство под вежливостью. Ай небрежно кивает, опираясь правой рукой на кедровый посох. Он еще силен. От крепкой фигуры исходит ощущение силы и возможной атаки, как от царской кобры, свернувшейся перед прыжком.
Небольшое утреннее происшествие мало изменило сонное состояние царского двора. Корабль и сегодня остался без кормчего, судно брошено на произвол судьбы. Пройдя анфиладу царских покоев, Ай останавливается перед диском с длинными паучьими руками, изображенным на одной из стен. По лбу пробегают морщинки, глаза болезненно щурятся от пестроты фрески. Митанские послы, получившие отказ видеть фараона, разочарованно переговариваясь, идут мимо. Увидев Ая, бросаются к нему, что-то щебечут с ломаным чирикающим акцентом. Старик внимательно вслушивается в их претензии, кивает головой, пожимает плечами. Дает бесконечные обещания, заверяет, обнадеживает и еще раз обещает. Он — египтянин, а значит, мастер в игре пустыми словами. Послы заметно приободряются. Они давно знают Ая, справляются о здоровье его могущественной сестры Ти, жалуются на самоуправство новых чиновников. Старик пытается отделаться от них, спешит, но тут же вязнет в толпе немху. Чиновники фараона, узнав о приезде старика, пришли приветствовать его — прославленный старый визирь фараона Аменхотепа Великолепного, наконец-то, приехал из Фив! Многие из народа поднялись еще при нем, «железном Ае», как за глаза называют старика.
  Тутти смущен горячей встречей бывшего визиря своими подопечными, да и сам Ай вызывает у него трепет. Мало того, что смущен, так еще маленький червячок досады уже разбудил былую неуверенность. Но круг придворных, будто нарочно, сводит бывшего и нынешнего визирей вместе, сжимаясь, как удавка на шее, ведя к неминуемому. Тутти, встав поодаль, угрюмо наблюдает за царскими чиновниками — сплошь одни немху. Зло шепчет:
  — Знаю я вас, отродье, плоды женской печали. Предадите, поклонившись сыну тьмы. Все мы — ягода кислая, в одном лукошке.
  — Госпожа Кия ждет! — перегородил Тутти дорогу карлик-служка. Машет крошечными ручками в сторону покоев наложницы.
  Старая песня! Теперь Тутти предстоит выслушивать глупую женскую болтовню о снах и гадании. И что это спозаранку взбрело глупой гусыне в голову? Что за срочность? Возможно, фараон провел с ней ночь, и она рада сообщить об этом? Жаль, у него нет хороших новостей. Ая стоит опасаться. Как же не вовремя приехал старик! Еще немного, и у Тутти все бы получилось. Сдавленно шипит, представив себе ненавистное женское лицо, вскидывая руки во внутреннем проклятии:
  — Когда же ты сдохнешь?!
Если бы Нефер умерла, Кия давно бы стала старшей женой фараона, и ему нечего было бы опасаться. Но старая тигрица жива, несмотря на обещания черных знахарей тихо решить ее судьбу. «Да, всего-то нужна какая-нибудь зараза, что выкашивает целые деревни рядом с Ахетатоном, — и всем станет хорошо…» Тутти зло откидывает занавеси входа.

***

  Кия, на удивление, не набросилась на него с обычной болтовней, а вместо этого постаралась принять достойный, в своем понимании, вид: особенно высоко задрав подбородок и стараясь держаться на расстоянии, в тени занавесей. Царский визирь устало потер пальцами лоб — сказывалась бессонная ночь.
  — Да, Кия, что-то случилось?
  — Тутти, ты должен помочь! Я решила: я должна стать старшей жрицей в храме Атона! Поговори с Мерирой, ведь он верховный жрец. Нефер сама начинала с младшей жрицы, а все почитают ее… — мечется, не устояв на одном месте. Какое уж тут царское величие.
  — О, нет…
  Глупая бабенка! Решила пройти путь соперницы, но зачем? Тутти обескуражен до смешного. Еще немного, и захохочет. Но вовремя сдерживается:
  — Это невозможно, госпожа.
  — Но почему?! — бросается, заламывая руки от дурного предчувствия. Все этот сон… В черных глазах тревога.
  — Потому что у каждого свой путь. Стать второй Нефертити невозможно. С юности ее достоинства шли рука об руку с ее пороками. И что прощают одной, того не простят другой. Зачем осквернять доброе имя матери наследника трона своей глупостью и недалекостью? Не забывай, ты всего лишь простая женщина, мало смыслящая в богах и делах. Господин любит тебя такой, какая ты есть. Оставь эту глупую затею стать жрицей Атона. Тем более что Меритатон…
  — Нет-нет, я должна что-то сделать, должна!.. — у наложницы истерика. Слезы.
  Старший визирь качает головой. Капризы наложницы фараона ему уже поперек горла. Подает знак вовремя вбежавшей служанке, чтобы та занялась ею.

***
Одна. Кия обиженно всхлипывает, дрожа всем телом, словно раненая птичка. Следом за Тутти незаметно ушла и служанка.
Она всего лишь женщина. Во дворце трудно быть просто женщиной. Вздрагивает, услышав шаги. Бессердечный Тутти вернулся, и сейчас все выскажет ему… Вскидывает голову — о, это ужасное лицо из ночного кошмара!
  — Нет! — кричит, испуганно поджимая ноги на смятой постели. Непроизвольно пытается отодвинуться от непрошеного гостя.
  Старик зло кривит губы, опираясь двумя руками на посох, в желтых глазах застыл хищный блеск.
— Кия… — произносит медленно, едва слышно. Змеиная гримаса стерла ненависть — вовремя натянув маску вежливости. — Как здоровье сына?
  Она будто проснулась. Вот он — шакал. Пришел, чтобы растерзать ее горячо любимое дитя.
  — Мальчик здоров, — настороженной кошкой встает с постели, исподлобья рассматривая старика. На щеках скользкие дорожки слез.
  — Покажи его, — привык, чтобы приказы исполнялись. Сами фараоны в былые времена прислушивались к каждому его слову.
  — Нет… — качает головой. — Нет! — бесстрашно приближается к старику. — Не покажу… Убийца! — животный страх и ненависть помутили рассудок. Но остались еще когти и зубы, чтобы защищаться.
  Ай с молодцеватой ловкостью отшатнулся от женских когтей, схватив ее за горло. Старик все еще силен. С наслаждением вслушивается в женский хрип. Ее ноги подкашиваются, глаза вылезают из орбит, красивое лицо исказилось.
  — Дерзкая тварь, змеей вползла в царскую постель, бросив тень на великую любовь! Плетешь заговоры. Так знай, что у Нефер родится сын, а твое имя растворится в прахе! — швыряет обмякшее женское тело на каменный пол.

  Старик неспешно следует дальше темными коридорами дворца. У него срочные дела. Нужный человек уже здесь, ждет за углом. Проходя мимо и не проронив ни слова, Ай быстро передает ему в руки флакон. Спешит к выходу.
 

ДВЕ ЖЕНЩИНЫ
 
  Солнце — розовый круг над пологими горами тянет косые лучи к садам, к дикой степи с пасущимся скотом. Освещает белые стены Ахетатона, после влажного утреннего сумрака высушивая камни мостовых, стены храмов и дворцов, обогревая плоть бездомных, нищих, кошек и собак, покорно рассевшихся перед лицом бога. Они знают в нем толк куда лучше любого жреца, дни напролет гнущего спину перед нарисованным на стене кругом. Вот и сейчас бродяги рассеянно следят за далекой, мчащейся во весь опор к восточным горам колесницей. Солнцепоклонник оставляет после себя клубы красной пыли, словно его охватило пламя. Безумец спешит жить. Внутренний огонь сжигает его.

  Колесница, запряженная взмыленными белыми конями, с выбитыми на ухабах медными спицами, скрипя разбитыми колесами, въезжает на конюшню царской усадьбы. За ней следует повозка с телохранителями. Наездница с короткими каштановыми волосами, одетая в платье простого покроя, сходит с подножки, спеша в дом. Слуги хватают поводья лошадей, склоняют головы. По пути в дом она видит лишь почтительно согнутые спины.
Сумасшедшая скачка вернула силы после болезни. Поднимаясь по лестнице, смотрит вниз, в сторону покоев сестры, на мгновение задумавшись. Уже собирается спуститься, чтобы спросить, как дела, но так же внезапно передумывает. Желтый луч солнца застыл на стене воздушного колодца, над винтовой лестницей — бездонное синее небо, щебетание птиц в саду… Жизнь рядом, а внизу — боль, разочарование.
***

  Молчаливые услужливые женщины, кружат вокруг в замысловатом танце, боясь проронить лишнее слово, неловко задеть царицу. Утомительный женский ритуал:  подпиливание ногтей, выщипывание бровей. Она окаменевшая, сидящая статуя: полуопущенные веки, ироничный изгиб уголков губ. Да, знает, и все эта боящаяся смотреть ей в глаза свора служанок знает: ее женский век на исходе. Красота, славившая  в юности, угасла с  рождением шестерых детей
  — Нефер, там… — служанка Ташерит, в профиль напоминающая горбоносого ибиса, нарушает тихую возню. Смущенно кивает в сторону балкона.
  Черные глаза оживают на бледном с тенями лице. Служанки со своими пилочками, флаконами благовоний отшатываются.
  — Кто?
  — Кия!
— Кия? — не совсем понимая, повторяет имя, думая, что ослышалась. Встает. Не замечая удивленных взглядов служанок, проходит на балкон, положа руку на парапет, смотрит вправо — в окружении солдат фараона около ворот усадьбы из кедрового, щедро украшенного накладным золотом паланкина выбирается женщина. Кия.
  — Что ей нужно? — забывшись, восклицает позади юная служанка. Юность так категорична.
  Нефер иронично хмыкает, не спеша возвращается в кресло:
— Идите погуляйте, а впрочем, вы мне больше не понадобитесь. Примите Шалунью. В смелости ей не откажешь! — оставшись одна, облегченно выдыхает. Скрывая нетерпение, занимается ногтями, нанося мягкой кисточкой красную хну. Она бы справилась и без служанок, но традиция есть традиция. Быт царицы наполнен людьми, от которых больше головной боли, чем пользы.
Гостья в отделанной яркими перьями накидке и высоком пышном парике быстро кланяется в приветствии.
  Не поднимая глаз, Нефер кивает, отбрасывая испачканную кисточку на стоящий рядом столик. Положив руки на подлокотники кресла, ждет.
    У Кии мешки под глазами, красивые большие глаза газели косятся по сторонам незнакомых обширных покоев, как будто выискивая кого-то, от чего видны красные прожилки на белках глаз.
  — Здесь никого нет, — прерывает молчание Нефер. «Неужели бросил? Ты моложе, и у тебя сын — ставки неравны. Рабы уже сгибаются перед тобой и ниже, и почтительнее. От чего же такое отчаяние, Шалунья?», — мелькают вопросы в голове. Гостья расстроена, не знает с чего начать.
— Не стой, Кия, присядь.
  Та осторожно, нахохлившись, садится в кресло. Похожа на сову в модных тряпках, не идущих ей перьях.
  — Нефер! — произносит с надрывом. — Между нами сказано много недостойных слов. Люди пытались столкнуть нас…
  — Никто из трезвых людей не таит надежду быть единственным в жизни господина. Так что забудем про это.
  Гостья облегченно вздыхает, но тут же нервно хмурится, как от зубной боли.
  — Господин вот уже три ночи пребывает в странном состоянии: не спит, не ест, бродит по дворцу в старых одеждах и все время пьет вино. Ужасно видеть его таким! Он стал называть меня твоим именем, Нефер!
  Старшая жена брезгливо хмыкает.
  — Вино. Протрезвеет — вспомнит. Ты — это ты. Скорее возвращайся во дворец, Кия. Ты нужна ему.
  — Нет, Нефер, здесь что-то другое. Его все время мучают головные боли!
  — Головные боли у него с детства, ничего страшного.
  — Но припадки!
  — И это у него давно. Не нужно поднимать шум! — стан царицы изгибается. Что-то змеиное чудится в теле.
  Ошеломленная Кия сжимает дрожащие пальцы, с ужасом смотря в пол. Не понимает ее холодного равнодушия. Выйдя из простой семьи, она так и не научилась придворной черствости, надменности. Хотя многое таковым кажется, в особенности таким простушкам, как Кия. На самом деле, старшая жена с ее железной осанкой давно знает цену чувствам напоказ. Она другая, и чувства у нее другие. Между ними — пропасть.
  Опускает голову, недолго раздумывая над чем-то.
  — Я пришла просить тебя, Нефер… Несмотря на то, что говорят люди, я знаю, что у тебя есть сердце… Спаси моего сына! — от напряжения она истошно всхлипывает, с плачем сползая с кресла на колени. Прижимает к глазам трепещущие руки. Вбежавшая Ташерит с трудом успокаивает гостью, брызгая в лицо холодной водой. Возвращает ее в кресло.
  Нефер скрещивает руки на груди. Что-то случилось! А ведь там, во дворце, Меритатон, остальные дети. Пытаясь сохранить спокойствие, встает. Меряет шагами покои, ожидая, когда гостья придет в себя
  — Что случилось?
  — Сегодня во дворец пришел Ай. Он требовал показать сына. Я отказала ему, и он страшно рассердился, — в заплаканных глазах гостьи застыл ужас.
  — Ай в городе? — это новость. Отец прибыл в Ахетатон, никого не предупредив. — Когда он приехал?
  — Ночью. Прошу, Нефер, защити моего сына! Я знаю, его не пощадят! — Кия и вправду напугана. Дрожь по всему телу.
  — С чего ты взяла, глупая женщина, что старику нужен ребенок?! — останавливается напротив.
  Кия встает, смотря на нее в упор. Слезы высохли, глаза нездорово сверкают. Произносит каким-то незнакомым, чужим голосом:
  — Ай отравил твою мать, Нефер. Так говорят люди. Это правда. Он способен убить любого!
  Знакомая щемящая боль в груди, соленый привкус крови из надкушенной губы, как в детстве… Ошеломлена. Старая боль так и не поросла быльем. Гнев.
  — Вранье! Ты глупа, если слушаешь сплетни! Немедля убирайся восвояси! — этой глупой ослице, наперснице всех городских сплетниц, все-таки удалось вывести ее из себя. Отворачивается от гостьи, пытаясь унять гнев.
  — Загляни в свое сердце, Нефер, и скажи самой себе, что это неправда, если не веришь мне, людям, — Кия горестно опускает руки, собираясь уходить. Ей жарко, пот струится по вискам. Обреченно пятится к выходу.
  Искоса, через плечо, бросает взгляд. Может и соперница, но именно сейчас обычно такая живая и шумная, как обезьянка, Кия кажется ей беззащитной глупой птичкой, ищущей спасения от притаившейся в траве змеи.
  — Шалунья, стой! Сын… Знаешь, пришли его сюда.
  — Нефер! — гостья облегченно и шумно выдыхает. Молитвенно протягивая руки, бросается вперед. — Пусть возблагодарит тебя Ра! Ах… Извини, Атон. Как ужасно болит голова, сегодня опять такая жара… — хватается за парик у висков. — В этом городе нечем дышать. Я пришлю его с нянькой. Он добрый мальчик и понравится тебе. И знаешь, прости за все.
Верная служанка с вопросом смотрит после ухода незваной гостьи. Нефер не замечает, погрузившись в воспоминания детства: недолгие мгновения, проведенные с матерью в изысканных придворных нарядах, вечно озабоченный делами и поручениями из царского дворца отец. Он таскает их с сестрой по стройкам и военным гарнизонам, во дворец к грозной двоюродной сестре — жене фараона. Где-то там затерялось детство. Там — тайны и молчание, которые заговорив, освободит пламя безумия. Медленно произносит, смотря в одну точку:
  — Позови сестру.
  Служанка кивает.
 
***

Из-за ночной ссоры Неземмут сопит коротким носом, кусая губы. Смотрит с осуждением, как и всегда. Дурацкое полупрозрачное платье не скрывает полноты, на шее болтается дешевое монисто, с которого уже слезает краска.
  — Ладно, перестань, Неземмут, не дуйся. Разотри лучше ладан с медом — моя кожа после родов в ужасном состоянии. Смотри, что сделали из меня твои дорогие племянницы! Поверь, нет ничего омерзительнее рождения новой женщины.
  Сестра подходит ближе, пристально разглядывая.
  — Кожа… Тебя заботит только твоя кожа, Нефер?
  — Поверь мне, не только она, — бросает насмешливый взгляд на сестру, вытягиваясь в кресле.
  — Хорошо, сейчас все сделаю, — Неземмут улыбается, осуждающе качая головой.
  Горячая сладко пахнущая жижа стягивает кожу, больно обжигая лицо, шею, груди. Неземмут суетливо порхает над ней, мягкими полными пальцами нанося маску.
  — Мне нужно вниз, заполню бассейн водой. Пойду, позову слуг… — собралась выйти, но Нефер нетерпеливо хватает за локоть.
  — Скажи, ты помнишь мать?
  — Помню ли я мать? Ну конечно! — Неземмут поднимает глаза от липких пальцев, с удивлением смотря на старшую сестру.
  — Ты все время была с ней, ты должна помнить…
  — Помнить что?
  — Ну, то… То, какой она была.
  — Она была странной. И всегда больше любила тебя.
  Нефер фыркает, как большая капризная кошка.
  — Да перестань, Неземмут, вечно у тебя все сводится к тому, кто кого больше любил!
  — Но это правда! Она больше любила тебя.
  — Правда в том, что с тобой она возилась больше, чем со мной.
  — Ты, Нефер, все такая же!
  — Какая?! Ну, не злись. Она ведь была царской дамой, жрицей в храме Нейт. Понятно, почему она так мало уделяла времени нам и отцу. Они ведь ругались? Да, я что-то такое припоминаю.
  — Уф-ф… Ругались, и еще как! Не понимаю, зачем они сошлись. Они были такими разными. Мать — дочь фараона, а отец… Сама знаешь, немху.
— Когда мать умерла, отец был дома?
  — Нет, он ушел незадолго. Они так кричали друг на друга в тот день. От страха я даже спряталась у себя под кроватью.
  — А потом? Что было потом?
  — Потом, когда в доме стало тихо, я вышла из комнаты. Она была у себя, перебирала свитки, велела позвать домашнего писца. Странно…
  Измазанная желтой текучей пастой Нефер наклоняется к сестре:
  — Что? Что странно? Неземмут, говори!
  — Она так посмотрела на меня тогда, будто увидела впервые. Потом схватилась рукой за грудь и сказала: «Дитя мое, в меня, кажется, попала пустыня — горячий песок в груди…» Внезапно ей стало плохо, а ночью она умерла.
— «Пустыня»? Что это?
  — Сердце. Так сказал придворный лекарь.
  — Больное сердце? Говорят, она была молода и даже участвовала в царской охоте наравне с мужчинами.
  — Нет, он сказал, что у нее было разбитое сердце из-за неразделенной любви.
  — Что за чушь, Неземмут?!
  Та хмурится, пожимая плечами.
  — Это было так давно, Нефер. Отец лучше знает. Спроси его.
  — Да… Пора отмыться. Холодной воды и побольше!
  — Что с тобой, сестра? Ты сама не своя.
  — Ничего. Да… — досадливо улыбается, вздергивая подбородок, пытаясь не выдать своих чувств. — А что это за дрянь у тебя на шее? Кто подарил? Новый ухажер, а? Я его знаю? Ну-ка, покажи… О, святая Хатхор! Такие мониста дарят своим женщинам солдаты, когда уходят в поход, — старшая сестра тотчас дергает Неземмут за бусы, отчего хлипкая нитка рвется на полной шее — оранжевые, зеленые, алые шарики разлетаются во все стороны, стуча по каменной плитке.
  — О, боги, что ты наделала! — в сердцах восклицает та, с отчаянием смотря по сторонам, уже собираясь ползать по всему полу, чтобы собрать бусины.
  — Ох, прости… А знаешь, подарю-ка я тебе ожерелье. Ну, то, с зеленым камнем, которое тебе так нравится.
  У Неземмут округлились глаза.
  — О нет, Нефер! Оно слишком дорогое для меня. Это же подарок любящего мужа.
  — Да брось ты! Все мое! — порывисто встает, сверкая обнаженным телом. С ближнего короба с одеждой срывает массивное украшение-воротник, золотисто-зеленым огнем пылающее в свете солнца, и небрежно набрасывает его на полные плечи Неземмут.
  Сестра горбится, не может нащупать застежку дивного подарка своими липкими сладкими руками, нетерпеливо поводит плечами.
  — О, боги! Воистину ты щедра, Нефер. Неужели не жаль? Такой красоты нет ни у одной царицы, только у тебя, и ты отдаешь его бедной сестре! — с детским восхищением смотрит на нее.
  — Будь благосклонна к своему солдату, сестра.


ПРЕДАТЕЛЬ
 
  Щегольская зеленая юбка плотно обтягивает раздобревшую талию, скромное фаянсовое ожерелье чиновника суетливо позвякивает на шее — Яхмес бежит вверх по каменной лестнице за служанкой.
  — Ждет, — Ташерит спешно проводит его в покои.
  Солнце стоит в зените, в самом центре своей ярости и силы. Теперь проход на балкон перегорожен резной деревянной ширмой, на полу уселись круглые солнечные зайчики, а в веерных лучах солнца пляшут одинокие пылинки. Ложе завалено развернутыми листами желтых папирусов. Привычное благоухание ладана смешивается с изысканным ароматом разогретого атласского кедра, запахами трав из сада. Нефер в гофрированном льняном наряде с красным кушаком на талии, теребя уши пса, ждет в кресле.
  — Приветствую тебя, Яхмес. Садись, — выпрямляет спину. — Где Хоремхеб?
  Царский чиновник садится, с трудом уместив полные бедра в узком кресле. Криво улыбается, не зная, что ответить.
  — У восточной границы осматривает приграничные гарнизоны. У него нет полномочий, но… — говорит неуверенно, жизнерадостно улыбаясь, подмечая ее доброе здравие и мирное расположение духа.
  Она будто не слышит его, быстро встает, к чему-то прислушиваясь. Яхмес с любопытством вглядывается в ее лицо, еле заметно улыбаясь уголками губ. С детства знает об ее способности чувствовать все тайное.
  — Ты ведь не один прибыл? — приближается. Не мигая, смотрит в глаза.
  Яхмес кивает.
  — Рамэй ждет внизу.
  С ее лицом происходит едва заметная перемена. Черные глаза зажигаются золотистым блеском, будто внутри зажглось маленькое солнце.
  — Что ж, Яхмес, — произносит уже бодрее, быстро садясь обратно в кресло, — нас ждут дела. Что у тебя? Прежде — Тутти.
  — Да, у нас есть тайная переписка между Тутти и кем-то с Востока. Пока не знаю, с кем.
  — Предатель, двойной игрок?
  — Как отличить одно от другого? Тутти, на мой взгляд, еще сам для себя не решил. Но предательство весьма возможно. При дворе считают, что многое из дипломатической почты скрывается. Истинное положение вещей, расстановка сил нами либо игнорируется, либо не принимается всерьез, что грозит в будущем…
— Да, десятилетия политики «не войны» и дорогих подношений соседям теперь оборачиваются для нас бедой. Войско не подготовлено и по большому счету разбежалось. Они все видят.
  — Наш главный враг — на севере-востоке, правитель хеттов — Шубилла. Убил родного брата, чтобы взять власть в свои руки. Хетт не приемлет даров, подношений и изысков дипломатических приемов, его стихия — меч, огонь, грабеж. Он пока еще не сорвался с места, но есть фигура куда более опасная, чем это принято думать. Наш вассал Азиру, правитель Амуррии, что к востоку от Финикии.
  — Не тот ли это Азиру, что пишет такие проникновенные, дружеские письма господину?
  — О да, это он! Еще его отец прослыл мятежником при Аменхотепе за то, что вступил в боевой союз с Митани и Вавилоном. Азиру лет сорок, однако, здоров, как бык, и невероятно честолюбив. И интриган, каких мало. Наш господин уверен в его дружбе и верности, поэтому игнорирует любые предупреждения. Тем более что тот исправно платит дань, а это, несомненно, усыпляет бдительность. Ходят слухи, что эмиссары Шубиллы уже побывали в Амуррии, в его владениях. Это по меньшей мере заговор. Если они объединятся, их союз нанесет нам непоправимый вред. Ханаан уже бродит, небольшие мятежи подавляются с трудом. Финикия сходит с ума, прибрежные города воюют друг с другом, стравливаемые интригами и склоками. Они все меньше прислушиваются к голосу Египта и все больше склоняются к предательству и открытой войне с нами. Все это дело его рук.
  — Объединить Финикию и Амуррию, а с ними и Ханаан — тайная мечта, ведь они выпали из-под одного хвоста. Все они — потомки бешеных гиксосов. Вернуть былую мощь и, как прежде, противостоять нам — вот что лелеет наглец. Как только его открыто поддержат хетты, он поспешит объявить себя царем.
  — Будем надеяться, что Азиру не пойдет на такой шаг.
  — Власть, друг мой, кружит голову. Финикийцы и прочие азиаты давно лелеют шанс отомстить за свои поражения. Все они ненавидят нас. А теперь объединятся с нашими соперниками, с хеттами. Мы потеряли военную силу… Немедленно отзывай Хоремхеба в Ахетатон! Ему нечего там делать, мы упустили время… — вдруг запинается, уловив движение в высоких алых занавесях у входа. 
  Яхмес обернулся.
  — Господин Ай?! — удивлен, разглядев старика в тени занавесей.
  — Отец? — от досады Нефер кусает нижнюю губу.

***

  Старик переступает порог покоев.
  — Не буду мешать, — Яхмес кланяется и беззвучно уходит.
  Черный пес лениво встает, пренебрежительно обнюхивая старика, за что получает посохом по морде.
  — Здравствуй, дочь, — произносит Ай под лай обиженного пса.
  — Здравствуй, отец, — пересаживается за женский столик, берет серебряное зеркало, хмуро изучая свое отражение. Открывает изящную золотую баночку, пальцем нанося на губы увлажняющее масло. — Ты был у Неземмут, отец?
  — Я приехал из Фив по большей части к тебе, Нефер. Слышал, дела наши не так хороши, как кажутся. Прохвост Тутти заправляет здесь всем, мой зять пьет, как последняя прачка, а ты родила еще одну девчонку. У Кии — сын…
  Нефер вскидывает брови, растягивая губы в оскале. Блеснули передние зубы. Как обычно, отец недоволен. Человек, родивший ее, пришел увещевать, требовать. Как всегда. Но так ли хорошо они знают друг друга?
  — Как Ти?
  — Ей все хуже и хуже. Не сегодня-завтра она приедет в Ахетатон.
  — Боюсь, у нас нет хороших вестей. Ей незачем ехать, поездка доконает старуху. Отговори ее, отец.
  — Это невозможно, и ты это знаешь. Ты должна поспешить во дворец, к мужу. Да побольше румян и помады — тебе сейчас это нужно. Как ты ужасно подурнела! Фигура… Запомни, время не на твоей стороне. Ты уже далеко не молода, а у твоего мужа все новые женщины. Кия…. Как ты могла допустить такое?! Ее имя звучит с именем фараона, твое же — на втором месте. Ты должна спешить…
  — Хватит, отец! — оскал все тот же. Не изменился с годами.
  Ай замолкает, озадаченно потирая подбородок рукой. Понимает, что разговор ни к чему не приведет. У них всегда так. Ему нечем на нее повлиять, нечем шантажировать.
  — Послушай, дочь, я понимаю, как тебе, должно быть, тяжело после всего этого… Женская доля тяжела. Но ты обязана родить сына, иначе междоусобица зальет улицы кровью. Наследник! Наследник — вот что от тебя требуется! Твое предназначение — рожать!
  — В семье уже есть наследник! — Нефер прерывает старика. В голосе слышны металлические нотки. Встает из-за столика, смотрит на него в упор. Ай  ниже ее ростом, опускает голову. — Детей больше не будет, я не буду рожать!
  — Дочь моя…
  — Довольно!
  Гость склоняется в поклоне.

***

  Раздосадованный старик в бешенстве мчится мимо разомлевших у бассейна людей. В прохладной воде благоухающие розовые лепестки лотоса трепещут от возни маленьких зеленых лягушек. Неземмут, стоя по колено в воде, вскрикивает при виде отца. Старик неохотно оборачивается. Рассмотрев всех, Ай меняется в лице. Гнев улетучивается. Поигрывая посохом, медленно возвращается.
  — Неземмут, — сухо кивает младшей дочери. — Рамэй, это ты?! — удивлен. Не ожидал его встретить.
  — Приветствую, — гость встает с широкой скамьи, заваленной алыми подушками.
  — Все так же красив, мальчишка!.. Чем занимаешься? — спохватывается старик, пытаясь за приветливой улыбкой скрыть свои истинные чувства.
  — Врачую страждущих.
  — Рамэй приехал навестить мой дом, — Яхмес делает шаг, вставая между ними.
  — Ну да, ну да… Что ж, встретимся во дворце. Сегодня праздник в храме, — старик неохотно отступает, кривя нижнюю губу, с кошачьей хитринкой поглядывая на статного жреца.
  — Мы тоже поприветствуем Атона. Отец, взгляни на внучку! Такая крошечная! Только плачет часто … — Неземмут выскакивает из неглубокого бассейна, оставив своих лягушек наедине с цветками лотоса.
  — Нет, дочь моя, некогда, — брезгливо фыркает, поворачиваясь спиной. Энергично берет посох под мышку. Спешит.
  Неземмут едва сдерживает досаду, смотря вслед:
  — Зачем он так?! Всегда холоден! Ни ласки, ни одобрения!
  — Похоже, старик снова в ссоре с Нефер, — Яхмес снимает с головы немес, присаживаясь на скамейку. — Сегодня все должны быть в храме. Потом большой прием. Ох уж эти праздники!
  — Господин Яхмес… — служанка Ташерит кивает ему. — Госпожа зовет.
  Писец следует за ней обратно в дом.

***

Оставшись наедине с братом, Неземмут проводит рукой по плечу Рамэя, по-детски трется об него щекой, как делала это много лет назад, еще ребенком.
  — Как хорошо, что ты приехал. Детство… Ты был старшим среди нас — самым умным и, как ни странно, самым добрым.
  — Что странного в доброте?
  Вскидывает широкое лицо, сразу став красивее и как-то тверже.
  — Умные так жестоки. Я не так умна, как все вы, но знаю одно: я не совершу тех ужасов, на которые способны другие, — у меня просто не хватит на это сил.
  Рамэй ласково скользит пальцем по ее лицу.
  — Жестокость способна победить хаос.
— Странно, почему так? С тобой всегда спокойно и уютно, а с другими вечно находишься в напряжении, ждешь подвоха, насмешки. Все это жутко утомляет, лишает сил.
  — Из-за отца? Ты слишком впечатлительна, неуверенна в себе. Тебе пора замуж, Неземмут.
  — Ах, о чем ты, брат? Я давно не молода и не так привлекательна, как другие. Но знаешь, один человек мне нравится, и, кажется, я ему тоже нравлюсь.
  — Любовь?
  — Боюсь обмануться. Да и отец никогда не даст согласия на этот брак. Он ненавидит Хоремхеба.
  — О! Наслышан о нем. Молод, смел, говорит то, что думает. Военный советник, да?
  — Да.
  — Если ты посвятишь в это сестру, она все уладит в обход Ая. Поверь мне, Неземмут, только она может сделать тебя счастливой.
  — Ей совсем не до меня, она так страдала от этих родов. А сейчас, когда встала на ноги, у нее столько забот… Да и ребенок очень слаб.
— Рамэй?
  Оборачиваются.
  Сцепив на животе длинные пальцы, Нефер, не мигая, смотрит на гостя.
  Он покинул ее совсем юной, беременной. Ушли в небытие свежесть и подростковая изящность, погас манящий томный блеск в глазах. Теперь это уставшая от жизни, жилистая, с впавшими щеками и демоническим взглядом раненая хищница. Короткие темно-каштановые волосы, острым клином сходящиеся на лбу, делают ее похожей на мальчишку. И лишь в уголках губ таится детская полуулыбка. Все так же неуловимо меняется выражение глаз, будто внутренний огонь колышется на ветру.
  — Ты! — у Рамэя перехватило дыхание.
  — Время не щадит. Дай обниму тебя! Ну, ну…
Он силится сказать что-то, но из-за кома в горле не в состоянии произнести ни звука. Ее руки уже лежат у него на плечах.
  — Неземмут, принеси брату воды, — Нефер садится на скамейку и шутливо тянет того за собой. Сестра, улыбаясь и беспрестанно оборачиваясь посмотреть на них, бежит в дом. Гость садится. — Как давно не видела тебя! Дай же тебя расцеловать, мой дорогой.
  Мужчина вздрагивает, чувствуя на шее обманчивое прикосновение женских губ.
  — Прошу… Брат огорчится, — жрец смущен.
  — Да-да… — она насмешливо отстраняется, чтобы лучше рассмотреть его. — А ты мало изменился. Все было так давно, будто в другой жизни. Сколько времени прошло? Знаю, ты все еще один, и нет женщины, чтобы утешила тебя.
  — Да, один… А ты вспоминаешь то время?
  — Нет. И много бы дала, чтобы мы больше не встречались. Судьба жестока, прости, — протягивает руку. — Кто приютил тебя в Ахетатоне?
  — Яхмес.
  — Уже видел Ая?
  — Да.
  — Приставлю к тебе солдат.
  — Не нужно, Нефер.
— Будет спокойнее, поверь!
  — Я не боюсь.
  Досадливо пожимает плечами.
  — Что ж, как знаешь. Но завтра ты нужен во дворце. Яхмес тебя проведет, и ты, мой мудрец, должен посмотреть одного человека. Но так, чтобы об этом никто не догадался.
  — Я знаю, о ком ты. Неужели все так плохо?
  — О чем ты?!
  — Ходят слухи… В Кемет ничего не утаишь.
  — Бездельники! — досадливо кусает влажные губы. — Да, твой брат болен. Тот детский недуг обостряется из-за вина, маковые взвары с трудом унимают боль. Ты должен помочь! — лицо меняется. Отчаяние. Понимает, что все безнадежно. — Страшно… А ведь у нас все могло бы быть по-другому.
  — Нужно остановить хаос. Иначе — конец.
  Грустно улыбается, проводя пальцами по его щеке. Встает. Спина напряжена, кулаки сжимаются, как у драчливого мальчишки.
  — Позже у нас будет время поговорить. А сейчас меня ждут, прости.
  Рамэй смотрит ей в след, на развевающийся край тонкого платья. Проводит ладонью по шее, где остывает ее поцелуй.

Шорох сандалий.
Вернувшись из дома, Неземмут будто чему-то удивлена. Рассеянно протягивает гостю золотой кувшин, едва не уронив сосуд.
  — Где Нефер?
  Отпив пару глотков, тот отдает кувшин.
  — Что с тобой? Чуть не пролила воду, руки дрожат… Что случилось?
  — В нашем доме сейчас мальчишка с нянькой. Сын Кии. Нефер никогда не была с ней дружна, понимаешь?
  — Думаешь, сестра задумала дурное?
  — Обо всем, что касается Нефер, трудно что-либо сказать наперед. Она из плохого может сделать хорошее, а из хорошего — что-то совершенно ужасное. Лучше моего знаешь… Да, я очень боюсь: сегодня ночью в сад подбросили грязные одеяла. К северу от нас чума.
  — Где одеяла?!
  — Не тревожься — сестра приказала сжечь. Твой брат Эхнатон очень болен. Никто не занимается государственными делами. Хоремхеб сказал мне, что не сегодня-завтра на нас нападут хетты. В Фивах творятся ужасные вещи: Ти приказала казнить жрецов Амона, сжечь их тела, разбить статуи бога. А вот и Яхмес! Хотите перекусить или выпить?
  Писец облегченно вздохнул:
  — Не откажусь. Как представлю себе церемонию в храме, кровь в жилах стынет. Уж лучше поесть. У нас в Ахетатоне нескончаемые церемонии, Рамэй. О делах все позабыли напрочь! — ослабляет на животе узел юбки. — Неземмут, будь внимательна. В усадьбе усилена охрана, еду будут привозить из южных поместий. Никто не смеет войти или выйти из дома в отсутствие Нефер. Прислугу не выпустят из ворот усадьбы.
  — Но как же?..
  — Поверь, это ненадолго.
  — Что ж, пойдемте в дом. Поверить не могу! Мало того, что я привязана к дому сестры, как собака, так теперь еще сиди здесь целыми днями! У-у-у…
  — Так безопаснее.
  — Можно подумать, это спасет! Нас и так проклинают на каждом углу.

***

  Кия устало проводит пальцами по груди, по обнаженным соскам. В соседних комнатах раздается щебет служанок. Своим задорным смехом они рассеивают мрачную тишину нового дворца фараона. Смех так редко слышится в его стенах, что обстановка невольно напоминает тюремную клетку. Молодая женщина бросает рассеянный взгляд на роскошь стенных мозаик, не переставая думать о сыне. Ей одновременно и грустно, и спокойно.
Подбегает смешной толстый карлик, быстро щебечет, размахивая над своей большой головой новым роскошным платьем. Его обязанность — следить за обновками в гардеробе наложниц. Легкое раздражение от его навязчивых приставаний. Кивает. А ведь раньше ей так нравилось все это: многочисленная прислуга, роскошные наряды, дорогие ожерелья, внимание царедворцев… Господин любит ее. Наверное, как-то по-другому. Не так, как свою первую жену. Но ведь это тоже любовь. Он — добрый и великодушный, а она — веселая и смешная. Ему просто с ней. У них сын. А что, если… Вздрагивает.
Тутти.

  Глаза царского чиновника блеснули при виде обнаженной красавицы.
  — Новый день принес госпоже спокойствие и добрые мысли? — он с облегчением согнулся в поклоне: утренняя истерика могла закончиться ссорой. И что за идеи у деревенщины стать жрицей?
  — Да, Тутти. Думаю, ты прав.— Ложится на приготовленную кушетку. Служанка, умастив руки маслом, энергично растирает ей спину.
  Осмотревшись, Тутти присаживается в кресло. Молча наблюдает за тем, как большая капля золотистого масла скатывается по смуглому плечу в ложбинку между налитыми грудями. Женщины фараона, дочери фараона — предел вожделений. Они — красавицы, небожительницы, но лишь в голове у маленького мужчины, вылезшего из грязи и нищеты. Где-нибудь на базаре или в храме можно увидеть красавиц-египтянок и поизысканнее. Но простолюдинка в глазах Тутти — даже не женщина. Так, призрак.
  — Как сын, Кия? Хочу подарить ему новую игрушку. Что-то не видно его во дворце, — замечает женщине. На самом деле ему донесли, что наследника куда-то спешно увезли. Заинтригованно осматривается по сторонам.
  — Его здесь нет.
  — Знает ли господин?
  — Боюсь, нашему господину не до этого, любезный Тутти, — Кия хмуро рассматривает визиря. Вроде как друзья, только иногда он дает советы и настаивает, а она, слабая женщина из простой семьи, не в силах сказать нет, отмахнуться. Хорошо знает, что при дворе фараона лучше не враждовать с этим скользким и опасным человеком.
  — Кия, ты мне не доверяешь? Мы давно знаем друг друга. Поверь, это важно. Где ребенок?
  — В доме Нефер.
  — Не-фер?! — Тутти закипает, выскакивая из кресла. — Что ты наделала, Кия?! — в бешенстве трясет руками перед ее лицом.
  На мгновение кажется — ударит! Служанка отшатывается в сторону, боясь попасть под горячую руку визиря.
  — Я разочаровала тебя, прости… — медленно встает с кушетки, небрежно накидывая белую виссоновую шаль на обнаженное тело.
— Разочаровала?! — ему кажется, что ослышался. — Да это крах! Глупая ослица.
Внезапно, до него доходит, что Кия сегодня какая-то другая, невеселая. Грустно думает о чем-то, что было несвойственно ей прежде. Что-то произошло, ускользнуло от внимания Тутти. У него, царского визиря, так много дел — паук запутался в собственной паутине.
— Нефер — враг!
  — Тутти! — вскидывается женщина, кусая губы. На шее видны синяки. — Мой сын — всего лишь беспомощный ребенок. Отец не назвал его наследником. Я боюсь за жизнь сына!
  — Кия, разве ты забыла, о чем я говорил? У Нефер нет сыновей, и с каждыми родами ей становится все хуже. У тебя — сын! У нее же ничего нет. Ты можешь стать первой женой. Ее забудут, как старое наваждение. Остался всего шаг до вершины, а ты делаешь такую глупость — отдаешь ребенка этой тигрице! Зачем? Ты же боялась ее, ненавидела, говорила, что она черствая и бесчувственная. Еще немного, и Эхнатон забыл бы ее, а тебя представил Великой Матери. Тогда бы, ты, Кия, стала первой женой.
  — Да, ты говорил это восемь лет назад, но Эхнатон так и не удосужился показать меня матери. Прости, я хочу побыть одна.

  Визирь ушел.
Она думает о сыне. Из-за разлуки кружится голова. Возможно, от мигрени спасет белое вино. Снимает с головы тяжелый парик, сшитый из многочисленных косичек, отдает его карлику.
  Надевая убор на кедровую болванку, тот спрашивает:
  — Госпожа изволит обедать?
  — Пусть принесут холодную дыню и вино.
  Разрезанная на кусочки желтая дыня сочится медовой сладостью, хотя вкус необычный — что-то травянистое сквозит в послевкусии. Наверное, показалось.
Она не замечает странный мерцающий взгляд одной из служанок — все мысли о маленьком мальчике.

***

  Люди — осведомители, тайные визитеры, шпионы — оставили после себя шлейф запахов. Нефер жмурится, глаза слезятся — гора хрустящих свитков наполовину прочитана. Пора в храм, но прежде надо утолить жажду.
Звериная осторожность заставляет самостоятельно спуститься вниз. Телохранители, стоя у колонн, крепче сжимают древки секир. Хмурятся вслед, на ее бесшумную походку.
Задняя пристройка усадьбы. У кухонного очага, где обычно жмется прислуга, она застает Яхмеса. Чиновник, сидя без немеса, щедро наливает неразбавленное вино в белоснежные кубки. Смеется. На широких тарелках разложены ломти холодной свинины, листья салата, вяленая рыба. Рамэй стоит в стороне. Улыбается, слушая болтовню. Неземмут хохочет.
  — Нефер? Вина? — замечает ее писец, кивая на голубой кувшин.
  — Пожалуй, выпью.
  Неземмут неуверенно вскидывает голову, смешно поводя руками. Щурится, стараясь лучше ее рассмотреть — вино ударило глупышке в голову. Внезапно прижимает руки к груди, будто испугавшись. Дурное воспоминание.
  Нефер с кубком вина присаживается на жесткий табурет прислуги. За несколько лет жизни в этом доме, построенном для нее, она никогда не была здесь. Да, именно здесь, у очага, где обычно трется женская часть дома. Как глупо…Летают черные мухи, поджарые кошки попрошайничают у длинного стола. Протягивает руку, чтобы погладить старого кота, но тот отшатывается, попутно сбивая с лап двух своих собратьев. Пьяная Неземмут сейчас  брякнет глупость — с ней всегда так после вина. Ждать пришлось недолго:
  — Рамэй, Яхмес, а вы помните то заброшенное поместье в Фивах? Там, в дремучем саду, мы встретили царевича Тутмоса. Он был старше, важнее, а с ним двое жрецов Амона. Помните? Эхнатон, совсем еще маленький, увязался с нами играть. Мы бегали друг за другом под проливным дождем, пока Тутмос не решил влезть. Ударил Эхнатона по лицу, у того пошла кровь из носа. Обозвал маменькиным сыночком. Нефер набросилась на Тутмоса, как тигрица. Они дрались в грязи после дождя, и жрецы с трудом их разняли. Помните? Они били Нефер палками, а она вставала каждый раз после того, как ее сбивали с ног. Мы плакали рядом, боясь, что нас тоже накажут. На следующий день Тутмос умер от жара. Эхнатон стал наследником.
  Неловкое зудящее молчание.
  — Пора к детям, сестра.


ХРАМ

  Чудовищной длины двор огорожен ослепительно белыми стенами, в лазуритовом полуденном небе сияет огненный шар, узкие стяги змеятся с пилонов — дом бога Атона. Сотни людей, выстроившись в две шеренги, застыли на пути к восточной платформе, где главный жертвенник, хоры, музыканты. Пестро одетая знать, сверкающая золотом ожерелий, с конусами изысканных мирровых благовоний на головах ждет. Тающие благовония спасают с трудом: вдоль стен храма расставлено несколько сотен жертвенных столов, заваленных хлебом и рыбой. Жрецы не успевают менять подношения, которые портятся на горячем солнце. Люди изнывают от сладкого смрада.
Начало служения затягивается. Наконец, из прохладной тени западного пилона отделяется фигура в белом, на голове — синий убор. Толпа издает облегченный вздох. Жрецы следуют за ней. Люди почтительно возносят руки на всем пути царицы. Музыканты извлекают из лир приятные уху звуки. Хор детей возносит гимн солнцу.
  Стоя в толпе, Рамэй поднимает голову, чтобы лучше рассмотреть ее: напоминает деревянную куклу,  синий шлем делает еще выше. Не похожа на саму себя — совершенно другая. Холодное лицо сфинкса, прямая спина и что-то неприятное, угрожающее в уголках глаз, в скользящем по спинам людей взгляде.
Внезапно толпу охватывает волнение, проносится быстрый шепот, люди по азиатскому обычаю падают на колени. В окружении охраны — людей чудовищного, по меркам египтян, роста — в переносном кресле-троне появляется фараон. Глаза на исхудавшем, как кость, лице закрыты, спекшиеся тонкие губы обнажают зубы  Еще молод, но на исхудавшем лице лежит печать покорности непобедимой болезни. Тощие пальцы с массивными рубиновыми перстнями впиваются в регалии царской власти — кнут и крюк. Видно, как напряжены вены под кожей.
Супруги встречаются под напевный речитатив жреца Мериры. Нефер берет из рук жреца дымящееся кадило с ладаном, возносит над головой, приветствуя Солнце. Клубы синеватого дыма скрывают царицу от глаз толпы. Сидящему в кресле Эхнатону подносят чашу с вином. Делает глоток,  чаша, выпав из ослабевших рук, со звоном летит с тронного возвышения. Кровавая лужа расплывается по белым ступеням. Вздох ужаса из сотен глоток слился в порыв суеверного смерча — дурное предзнаменование.


СОЛДАТ

  Холмистый простор поражает буйством зелени, цветением полевых трав: маки — капли крови, синий лен — опрокинутое небо. Молодой солдат, стоя по колено в разнотравье, всматривается в неровный горизонт. Коричневая льняная юбка с вшитыми кожаными полосами стягивает узкие мускулистые бедра, крепкий торс атлета напоминает чернеющую под солнцем бронзу. На голове — полосатый царский немес. Немигающие, подведенные черным колем глаза зелены, как трава под ногами. Крылья горбатого носа мощно раздуваются на угловатом лице, губы кривятся от какой-то особенно неприятной мысли. Выдрав стебелек, подносит к зубам. Заржавшая позади лошадь устала ждать, ей хочется в стойло.
Хоремхеб задумчиво оборачивается. Там, дальше — старая египетская крепость, возведенная еще Тутмосом Завоевателем. Около нее сходится несколько дорог. Гарнизон крепости, насчитывающий две сотни воинов, взбудоражен, как потревоженный пчелиный улей. Надраивают оружие, расчищают бойницы от мусора и птичьих гнезд. Недовольны. Если бы не он со своим неожиданным осмотром, так бы и дремали в этой забытой всеми цитадели. А рядом — деревни, где полно вина и развеселых девчонок, готовых скрасить солдату вечер. Давно не герои, даже не припомнят, когда брали в руки оружие. Ни выучки, ни стати — в этом поколении египтяне не воевали.
Хоремхеб сплевывает разжеванную былинку, скрипит зубами. Задиру беспокоит северо-восточная дорога: там, за холмами — Финикия, Ханаан. Неспокойное хозяйство Кемет. На этой крепости кончается исконная египетская земля.
 
Вернувшись в крепость, застает у командующего гарнизоном семью из трех человек в сопровождении пожилых слуг: зажиточные египтяне путешествуют. Эту мирную привычку они завели давно, полноводный Нил всегда был им в помощь. Офицер бросается к нему.
  — Господин Хоремхеб, эти сумасшедшие собрались в Финикию! Я им говорю, что нельзя, опасно… Скажите им!
  Люди смотрят на двух солдат во все глаза, не понимая, зачем прервали их путь. Мужчина в льняном платье с желтыми испаринами на груди возмущается:
  — Мы свободные люди, закона не нарушили, почему нас держат здесь?! Я буду жаловаться господину Пти, правителю Саиса, а он…
— Никто вас не держит, — Хоремхеб подходит к грубо сколоченному офицерскому столу. — Вас лишь предупреждают о том, что дальше — не все спокойно. Там земли мятежников, банды грабителей. Лучше плыть в Библос морем.
  — Но мы были в Библосе пять лет назад, там прекрасные замечательные люди, поверьте, — мирно увещевает женщина, смущенно прижимая кончики пальцев к груди. За ее спиной притаился мальчишка с букетом полевых цветов. Большими черными глазами смотрит на Хоремхеба, чем-то напоминая ему большого щенка. Кучерявые темные локоны оттеняют персиковый цвет кожи. Малыш крутится возле матери, не зная, как развлечь себя в скучной суматохе. Сделав пару шагов, протягивает букет.
  — Это вам, господин Хоремхеб, — смущающийся ребенок снова прячется за спинами родителей.
  Цветы утомленно наклонили головки, лепестки радужным дождем осыпаются на каменный пол.
  — Идите…
Семья спешит поскорее убраться из сырой офицерской кельи. Хоремхеб остался наедине с пожилым офицером.
  — Глупцы! — в сердцах кричит тот вслед.
  Рассматривая увядший в руках букет, Хоремхеб не слышит слов солдата.
  — Рано утром я уеду. Приготовьте лошадей, — произносит, наконец.
  — Да, господин.

***
 
Ночь не задалась; сон все не шел. Хоремхеб метался на скрипящей походной койке. Беспокойные тени приходили к нему, лишая покоя. Робкий утренний рассвет поднял на ноги. В крепости не спали, подозрительная суета охватила казармы.
  — Скорее! Скорее сюда! — кричит кто-то за стеной.
  — Нет! — возглас ужаса сверху.
  Хоремхеб спешит к командующему гарнизоном. Серые каменные коридоры, в которых чудится крысиный писк, робкий факел офицерской комнаты. Бледные солдаты и старый офицер, увидев его, в ужасе отступают от сундука. Из его деревянного дна на грязный пол сочится черная вязкая жидкость. От сырого, прелого запаха бросает в дрожь.
  — Подбросили, — мямлит солдат, подрагивающим в руках факелом указывая на ящик. — Ночью…
Колющая боль пронзает грудь. Уже все поняв, Хоремхеб отбрасывает крышку. Залитые кровью головы людей. Кожа стянулась — невозможно узнать. Лишь у мальчишки еще сохранились черты, не испачканные липкой красной жижей. Старческая гримаса исказила все, выдав нечеловеческую тоску и смирение.
Со стуком захлопывает крышку. Еще тепла пузырящаяся кровь. Одним солдатам дурно, как молоденьким женщинам, другие, притихнув, ждут, заглядывая командиру в глаза, как подростки на военном плацу.
  — Они близко. Мы догоним… Лошадей в колесницу!
  — Да, господин! Да!
  Топот десятков ног, скрежет железа, кони бьют копытами. Погоня. Возница Хоремхеба отпустил поводья, дав лошадям волю. Шум ветра в ушах. Солдаты разделились на два отряда, прочесывая окрестности. А Хоремхеб велел вознице гнать колесницу по дороге, будто чувствовал, что найдет их там.

Наконец, показалась кучка грязных коренастых людей с тюками награбленного. Бросились врассыпную, заслышав топот боевых коней. Скинув добычу наземь, один из разбойников хватает из-под ног булыжник и бросает вознице в голову. Камень содрал брови и нос несчастного, превратив лицо в кровавую кашу. Бедняга, выронив поводья, с хлюпающей икотой падает под колеса колесницы. Хоремхеб метнул копье. Железное острие — царский подарок — угодил убийце в глаз, прошив череп насквозь. Мозг размазался по древку. Воин прыгает с неуправляемой колесницы, ручка кривой сабли оживает в руках. Не помня себя, как лев, крушит шакалью стаю. Предсмертный вой, крики.
Подоспели пешие солдаты. Изумленно смотрят на скоротечный бой — Хоремхеб изрубил семерых. Кровавая пелена застилает взгляд. Не видит восхищенных лиц, пьяно качаясь от усталости. Тихо шепчет:
  — Я — солдат вырву тебя из хаоса, Кемет.


ЯД

  Давно так не веселились во дворце. Танцовщицы, музыканты, гости разбрелись по залу, между столов с едой, среди шумных компаний, лавок и разбросанных алых подушек с присевшими отдохнуть придворными дамами. Усталые потные музыканты из последних сил услаждают слух задорными мелодиями, пытаясь переиграть шум людского моря. В трехногих греческих кадильницах дымятся горки янтарного ладана, разложенного поверх тлеющих углей из розового дерева. Благовония с трудом разгоняют смрад потных человеческих тел. Золото на синем — зал отделан по вкусу царицы Нефер. Величественные колонны поддерживают резной потолок с квадратными отдушинами. В них заглядывают косые лучи солнечного заката. Голубые фаянсовые изразцы на стенах сверкают матовым золотым орнаментом.
Сегодня чествуют двоих: старого слугу Ая и довольно молодого, но прыткого Тутти. К их ногам летит золото, много золота. У Тутти блестят глаза — купается в признании. Ай мрачен и улыбается с трудом, чтобы только не печалить господина. Фараон, полулежа в большом кресле, опирается на плечо своей старшей дочери Меритатон. С кошачьим любопытством девчонка упивается окружающим весельем. К Эхнатону вернулась былая живость — крепкое вино ненадолго бодрило, заставляя забыть о болезни. Старшая жена горстями швыряет в людей золото. Смотря на это, он смеется, указывая дочери на мать. Сейчас на царице вместо синего шлема красуется обычный нубийский парик. Беззаботная бестия — годы будто и не изменили ее.

***

Ай с трудом отделывается от внимания венценосных родственников, сославшись на усталость, скрывается подальше. Поглядывая по сторонам, ищет кого-то, но в другом конце зала видит Рамэя. С трудом пробирается к нему сквозь разгоряченную толпу. Тот безучастно стоит в стороне, держа чашу с вином. Видя старика, делает шаг назад.
  — Не уходи, хочу поговорить, — Ай крепко хватает его за плечо. — Тебе ведь тоже противно смотреть на все это, смиренник ты наш… Пойдем поищем, где не так шумно.

  Крыша дворца — открытая небу терраса, где любят скрываться придворные любовники и прочая любопытствующая знать, — сегодня малолюдна. Да и те немногие, кто увидел Ая, поспешили убраться. Красный закат застыл в сиреневой дымке испарений, раскаленный диск солнца спускается все ниже, освещая рубиновым светом деревни на западном берегу. На воде — обычная суета: одни суда готовятся причалить, другие расправляют желтые паруса, с попутным ветром уходя вниз по реке.
  — Прекрасно, — Рамэй восхищен. — Здесь и вправду самые пленительные закаты.
Старик брезгливо фыркает, опираясь на посох, смотрит, как всегда, как-то вкось. Ему нет дела до красивых видов. Он слишком приземленный, чтобы терять время на возвышенную ерунду.
  — Устал… — вздыхая, присаживается на низкий парапет. За спиной — чудовищная высота. — Дочь беспокоит меня.
  — Старшая, младшая? — жрец, чуть отвернувшись, смотрит вдаль.
  — Нефер… Тяжело с ней. И так всегда. Когда родилась, я не смог скрыть разочарования — ждали-то мальчишку. И по всем признакам должен был быть мальчик! Помнится, повитуха протянула мне сверток, и я поймал этот взгляд. Взгляд взрослого человека. Я чуть не уронил ее тогда! Вот когда родилась Неземмут, я увидел обычного младенца. Даже облегченно выдохнул — никаких подвохов. Да… У них была никчемная мать. Проклятая кровь! Кровь фараонов текла в ее жилах. Она не удосужилась объяснить дочерям, что, прежде всего, нужно быть женщиной. Нейт была ее кумиром, богиня-чудовище — мужчина и женщина в одном лице. Она исправно служила ей в старом заброшенном храме, который не снесли лишь по ее просьбе. По просьбе дочери великого фараона. Она служила своему демону и рожала дочерей. И всегда любила Нефер. Уж не знаю, что такого она в ней увидела… Наверное, то самое, что ненавижу я! Женщина должна молчать, рожать детей и быть послушной отцу и мужу. Ничего из этого не было у ее матери, нет и в Нефер. Когда умерла мать, в нее будто демон вселился: за три года промотала все состояние, доставшееся в наследство, ударилась в разврат. Бесконечные увеселения, скачки, охота. Все это пристало юноше, но не девушке из царского дома. Я бледнел при одном упоминании о ее выходках. Если бы не Эхнатон, с которым они сошлись в увлечении мудрецом Хаппи, чем бы все обернулось? Наказание…
  Рамэй с трудом сдерживает насмешку. Железный Ай жалуется на свое потомство! Такое не каждый день услышишь. Как был немху, так им и остался! Вылезший из бедноты старик привык к ясным, простым рассуждениям раба.
  — Она любима многими, несмотря ни на что, — осторожно замечает старику, скрестив на груди руки.
  — Что толку в любви? Мы во дворце! У Эхнатона вот-вот появится новая разряженная выскочка, и все будут внимать только ей. Кия, эта дрянь, уже выше всех! Да, уж я-то лучше всех знаю людей. Они любят только то, что имеет власть над их хлипкими обезьяньими душонками. Вот что значит их любовь, — досадливо шаркает сандалией, поднимая облачко сухой пыли, — тлен! Но вернемся к делу… Нефер тебя вызвала в Ахетатон? — опомнился Ай, сверля собеседника хитрым взглядом. — Вы всегда были друзьями, даже больше…
  — Господин Рамэй! — одна из придворных дам призывно машет рукой.
  Рамэй с облегчением кланяется женщине, стараясь быстрее отделаться от старика.
  — Зачем она позвала тебя, Рамэй, что задумали?! Ответь! Молчишь? Вспомни свою мать… Ваши надежды тщетны!
  Жрец досадливо качает головой, спеша прочь от старика.
 
***

  Во дворце все веселятся.
  Тутти суетливо благодарит за оказанную милость, многократно кланяется, падает на колени, целуя край пестрого платья фараона.
  — Преданный слуга, — шепчет Эхнатон, утомленно откидываясь на золотую спинку кресла, рукой опираясь на плечо дочери, которая с кошачьей изворотливостью втиснулась в отцовское кресло. — Нефер, взгляни на молодца! Избавил меня от многих забот в последние месяцы. Сядь с нами, визирь!
  Слуги с готовностью укладывают несколько подушек у ног фараона и его семьи. Тутти, скрестив ноги, опускается, поглядывая на них снизу вверх преданными счастливыми глазами.
  — Да, наслышана, — царица, сидя в инкрустированном зеленым малахитом кресле, медленно отщипывает ягоды от алой грозди винограда. Взбалтывает в чаше вино, бросая недовольные взгляды на обнажающееся дно, ища осадок. — Превосходный напиток, достойный двора фараона. Кстати, в этом году и у меня в поместьях отличное вино. Надо будет прислать его во дворец. Мое — надежнее…
  Яхмес на правах главного писца стоит позади. Склоняется к фараону:
  — Господин, срочное донесение от Хоремхеба — на востоке неспокойно.
  — Где он?
  — Осматривает посты и крепости.
  — Как?! — наигранно вскинул руки визирь. — Он должен быть на празднике! Господин, мне донесли: Хоремхеб без особой надобности убил людей, что-то укравших… кажется, у египтян, держащих путь в Финикию. Самовольничает, ищет драки. Он должен вести надзор над городской охраной Ахетатона, а не болтаться по Кемет, гоняясь за грабителями.
  — Мой господин, — склоняется Яхмес к плечу фараона, — Хоремхеб покарал финикийских грабителей, вырезавших египетскую семью. Там был ребенок, женщины. Он всего лишь исполнил долг солдата. У восточных границ, и в самом деле, неспокойно.
  Нефер лениво смотрит на Тутти.
— Так вот кто сегодня герой…
  Тот быстро опускает глаза, стараясь скрыть смятение и гнев, не выдать чувств, — его злит непослушный офицер. Что-то тигриное промелькнуло во взгляде царицы на него. Черные глаза изменились, приобретя хищный оттенок пламени.
  — Тутти прав, Хоремхеб слишком много на себя берет. Война, пролитие крови — не наш путь. Я — голубь мира! — фараон вскидывает голову, оглядывая царственным взором веселящихся придворных.
  — Да-да, конечно… Тутти, ты достоин истинно царской награды — прекрасного ожерелья на шею. Поверь, я позабочусь об этом, — в голосе царицы слышится едва уловимая металлическая нотка, затаенная угроза.
  Визирь ссутулился. Фараон смеется. Он тоже заметил двоякость в ее словах.
  — Она — более фараон, чем я, Тутти. И воистину щедрая женщина. Слушайся ее, — Эхнатон улыбается Нефер. Заставляя отклониться дочь в сторону, целует старшую жену в плечо.
  — Я преданный сторонник политики Аменхотепа Великого и его, да живет она тысячу лет, царственной супруги Ти, вашей Великой Матери, — мямлит Тутти, отползая прочь с опущенной головой.
  — Великая Мать скоро прибудет к нам! — вспомнив, сообщает Нефер о приезде старухи. Склоняется к дочери. — Меритатон, где Кия? — спрашивает шепотом, пока Эхнатон занят вином.
  Та вспыхивает, как огонь, сдавленно шепча:
  — Я не знаю, где эта шлюха.
  — Вай-вай… Не расстраивай отца понапрасну. Я лишь спросила, — с интересом присматривается к незаметно выросшей дочери. Без парика, в розовом азиатском шелке - девчонка прекрасна.
  — Если бы ты больше уделяла внимания отцу…
  — Ну-ну, мы так поссоримся. Дорогой, а где наша любезная Кия?
  — Ей что-то нездоровилось с утра. Надо было спросить у Тутти, и как только я позабыл! Они дружат…
  — У меня есть отличный лекарь. Представь себе, он приехал к нам ночью. И ты будешь удивлен, узнав, кто это.
  — И кто же?
  — Рамэй.
  — Брат? Давно не видели его. Где же он? Мери, узнай, где Кия.
  Девчонка вскакивает, поджимая губы, и чуть не сбивает с ног приближающегося жреца с придворной «львицей». Те в недоумении смотрят ей вслед, удивленные такой неловкостью.
  Нефер тепло улыбается гостю, сглаживая выходку Меритатон.
  — Вот он, муж мой. Заметь, время совсем не изменило его.
  — Прекрасный брат!
  — Жрец, ученый, лекарь… Было бы неплохо, чтобы он осмотрел и тебя, назначил снадобья, — Заботливо берет Эхнатона за руку, стараясь внушить мысль о необходимости взяться за подорванное здоровье.
  Тот улыбается ей.
  — К чему волноваться — я всего лишь устал.
  — Это нужно для всех нас.
  Гость опускается на колени. Эхнатон встает, возлагает правую руку на его голову. Похожи — братья по отцу. Фараон лишь несколько худощавее и женственнее. Придворные отвлекаются друг от друга, с любопытством присматриваясь к новому лицу.
  — Кресло сыну моего отца! Встань, брат, садись с нами!
  Слуги, убрав подушки, подносят кресло. Гость оказывается напротив царицы.
  — Храм Ра в Гелиополе шлет тебе многие века процветания, господин! Тебе и твоей  царице, — Рамэй склоняет голову перед Нефер.
— Мы воздадим почести Ра, — кивает та в ответ. — Фрукты, вино — все для нашего гостя! — хлопает в ладоши, призывая слуг. — Рамэй стал известным лекарем в Нижнем Египте. Многие страждущие получают благодаря ему облегчение и даже выздоравливают, — говоря это, она склоняется к мужу.
  — Это сильно преувеличено, — скромничает гость.
  — Дорогой брат, уверен, все так и есть, — фараон кивает. — Еще в детстве всех поражала твоя страсть к наукам и тайным знаниям. Помню наши юношеские беседы, споры. И мудрец Хаппи был рядом. Грустно, что умнейший человек своего времени умер, как обычный простолюдин.
  — Но его мудрость осталась с нами, — замечает Рамэй.
  — Воплощение великого Гермеса, время спасло его от разочарований, — рассеянно произносит Нефер, всматриваясь в зал. С нетерпением выискивает глазами затерявшуюся среди придворных дочь.
  — Служители Амона ненавидели и без дела притесняли Хаппи, — Эхнатон хмурится, вспоминая о бесчинствах старых жрецов.
  — Мудрые люди неудобны и порой неприятны, брат, — Рамэй опускает глаза в пол.
  — Да, мудрецы ненавистны глупцам и лентяям, но Аменхотеп и Ти всегда прислушивались к Хаппи, не правда ли? — Нефер бросает на него беспокойный взгляд.
  — Мудрец Хаппи не проповедовал разрушения, но лишь гармонию сил — Маат, — осторожно замечает гость, упрямо вскидывая подбородок, как и его младший брат.
  Раздосадованная таким началом разговора, Нефер ставит чашу с вином на столик, нервно шаркая сандалией. Рассеянно замечает:
  — Что есть Маат? Кто правильно истолкует истину? Нам этого не дано. Мы блуждаем во тьме. Наш дом — Кемет, и мы должны позаботиться о ней.
  — Нефер, Кемет счастлива, признав величие солнечного Атона! Ты горяча, как прежде, высказывая неосторожные мысли, — укоризненно замечает фараон, поправляя на голове тяжелый царский немсет. — Вина! — бросает двум слугам, стоящим позади трона. — Я ли не принес благодать Кемет? — укоризненно смотрит на жену.
  Слуги доливают вина в чашу.
  — О нет, я о другом… Бог Амон усечен во власти, но и не признавать его принципов мы не можем. Ведь Маат — равновесие множества сил. — Настороженно смотрит, как муж безудержно пьет хмельной напиток.
  — Слова Сфинкса! Истинно твоими устами говорит мудрость, госпожа, — Рамэй склоняет голову, также искоса наблюдая за тем, как жадно пьет крепкое вино его царственный брат.
  В толпе придворных пробегает волнение, схожее с порывом ледяного ветра над безмятежным морем. Смятение на лицах — что-то случилось. Музыканты сфальшивили на последних нотах. Бледный Тутти прорывается сквозь толпу, прерывая спор. Бросается на колени перед фараоном.
  — Господин, беда! — над головой в жесте отчаяния заломаны руки, по щекам бегут слезы. — Беда! Госпожа Кия, там…

Люди врываются в покои, срывая занавеси, в сумраке спотыкаясь друг об друга. Над головами трещит зажженный факел.
  Меритатон, застыв у ложа, неотрывно смотрит на безжизненно-серое лицо Кии. Голова покойной неестественно закинута назад. В уголках пепельных губ запеклась бурая слизь. Конвульсивно прижатые к горлу руки выдают быструю и беспощадную агонию.
  — Отец, она…
  — Нет, нет, не говори… Не может быть! Горе мне, горе! — срывая с головы несмет, Эхнатон склоняется, осыпая влажными поцелуями окоченевшие руки наложницы. — Нефер, Нефер! — бросается к жене, ища утешения. — Почему? За что?
  Она пытается руками приподнять его лицо, взглянуть в глаза. Тот с трудом слышит ее, снова впадая в сумеречное состояние перед близким припадком.
  — Кия во власти Великого Немого! В другом мире. Мы должны позаботиться о ее сыне, — с трудом удерживает мужа на ногах. — Меритатон, проводи господина! Уйдите все! Охрана! Рамэй, сюда!
  Отступившие придворные двинулись за фараоном. Жрец с трудом протиснулся сквозь схлынувшую толпу. Нефер прижимает пальцы к губам, стараясь не выдать дрожь. Пристально смотрит в глаза жреца.
  — Что это? Я виделась с ней утром. Она жаловалась на головную боль, но и только! Что это может быть?
  Подойдя к обнаженному телу наложницы, Рамэй неторопливо берет ее подбородок, поворачивая лицо к свету. Принюхивается. Выпрямившись, некоторое время смотрит под ноги, раздумывая. Поворачивается к царице.
  — Яд.
  — Яд! Яд… Да, это ведь и так понятно… Понятно! — скрещивает на груди руки, задыхаясь, будто отравили ее саму. Истерично, тихо смеется над догадкой. Сомнений больше нет.
  Рамэй бросается к ней.
  — Нет-нет, — отстраняет его. — Уйдем скорее!
  Слуги толпятся в коридорах дворца. Кто-то смотрит с беспокойством, кто-то — с ужасом и подозрением. С поклоном спешит управитель гарема — настоящий карлик в гротескном каштановом парике со своими высоченными юными помощницами.
  — Царица Нефер, нигде нет ни сына госпожи Кии, ни его няньки.
  — Не беспокойтесь, они в моем доме. Да, Хану, найди родных Кии, чтобы они могли проститься с умершей.

  Рамэй, почувствовав чей-то настойчивый взгляд, обернулся. В глазах Тутти, устремленных на царицу, застыла змеиная ненависть, отчаяние.
  Яхмес вытягивает друга из царского окружения.
  — Что с ней?
  — Яд.
  — Не может быть! Ловко, — с почтением глядя на царицу, чиновник прикрывает рукой ироничную улыбку, заигравшую на губах.
  — Не она. Нет.
  — Уверен? — опытный царедворец иронично вскидывает брови. — А старик-то все тот же. Не так ли?
  Меритатон в развевающемся шелковом одеянии бросается к матери, быстро шепча что-то на ухо.
  Яхмес хлопает друга по плечу.
  — Ему плохо — падучая. Здесь во дворце и не такого насмотришься… Поспеши, Рамэй, ты нужен там.

***
 
Одинокий фитиль с трудом разгоняет ночные сумерки покоев.
  Винная рвота застыла на губах, стиснутые зубы, выгнутая колесом грудь. Трое слуг с трудом удерживают ноги и руки, прижимая больного к жесткому ложу, чтобы в безумии не навредил себе. Припадок все-таки случился.
  — Он в беспамятстве, — Нефер проводит рукой по холодной щеке супруга. — Ужасно. Меритатон говорит, что прошлой ночью уже был припадок.
  — Слишком часто… — стоя поодаль, Рамэй исподлобья наблюдает за царицей, уже замечая в ней ту, другую, незнакомую ему женщину.
  — Яд?
  — Нет, болезнь. Сама знаешь.
  — Что-нибудь можно сделать, чтобы облегчить страдания? Унять головные боли?
  — Что ему дают?
  — Маковые снадобья. Из-за них мутнеет рассудок, но ему становится легче.
  — Они убивают его. Теперь он зависит от них.
  Она кружит возле ложа фараона, слуги покорно смотрят в пол, ожидая приказаний.
  — Уйдите, вы больше не нужны.
  Остались вдвоем.
  — Рамэй, ты должен сказать мне…
  — Он безнадежен. Болезнь усугубляется. Со временем он потеряет рассудок. Как отец, как его праматерь. Больная кровь — ничего не поделать. Часть его детей унаследует ту же болезнь.
  — Кто?! Кто?..
  — Прости, правда слишком жестока для тебя.
  Всхлипывает, разом сгорбившись.
  — Как дорого платят великие…
  — Простые платят не меньше, Нефер. Это не наказание, поверь.
  — Смиренник! Он занял твое место. Ты должен быть фараоном, а не он — тщедушный сын младшей жены, — качает головой, роняя слезы над больным.
  — Не плачь. Трон занимают достойные. И он достойнее всех. Беда в том, что он всего лишь человек, а не бог, каким хотел себя видеть. Излишества нанесли здоровью непоправимый вред. Он и его удел больны.

***

  Тутти кидает на постель табличку, испещренную дипломатической аккадской клинописью. Теребит бородку, лихорадочно ища выход.
  — Каков будет ответ, господин? — Пупо, маленький горбун, подручный во всех грязных делах визиря, склоняет голову. Прикидывает возможные действия амуррийского князя, от которого они только что получили послание и золото, доставленное еврейским купцом с Востока. Смотрит на хозяина, лежащего на кушетке без всяких эмоций, как хорошо выдрессированная собака.
  — Сколько?
  — Пять талантов.
  — Очень хорошо на этот раз… Но что еще задумал, мерзавец? Нефер жива! Напиши ему, что мы стараемся, а ему нужно меньше якшаться с хеттами. Мне все труднее закрывать глаза фараону на происки Шубиллы. Кия… Кия — неосмотрительная ослица! Какие там чумные одеяла! Яд — быстро и надежно! Пупо, какой же ты глупец со своими колдунами да знахарями. Вместо того чтобы убрать Нефер, мы потеряли Кию. Тигрица оказалась умнее, нанеся удар первой. Проклятье!
  — Не до конца ясно, почему умерла Кия. Во дворце много женщин, готовых занять ее место, и еще больше тех, кому она была поперек горла со своим рожденным от фараона сыном. Старой знати, к примеру.
  — Пупо, что делать?! Мы остались одни во дворце, все только и норовят подставить подножку. Если вскроется… — ворочается на постели, схватившись за голову.
  — Прежде всего — осторожность, господин. Вокруг дома бродят люди вавилонского посла, я сам видел двоих. Они стояли и следили за дверями дома.
  — Каи?! Старый ублюдок! Ему-то что нужно?
  — Вавилонец о чем-то прослышал. Нужно быть осторожнее. Пожалуй, напишу Азиру, чтобы выслал дань в Ахетатон без всяких заминок. Главное, не попадаться на глаза Нефер, не злить ее, вести дела тихо и незаметно. Все и уладится.
  Тутти почти в истерике, смеется до слез, вслушиваясь в советы горбуна, предчувствуя близкую опалу.
  — А Шубиллу куда денешь, Пупо? Царь хеттов ищет войны с Кемет. Эхнатон доверился мне, а я… — опять стонет.
  — Наш господин добр, — пытается обнадежить. — Он все простит. Мы, немху, — его дети, — горбун немного забылся. — У господина прекрасная старшая дочь. Красавица Меритатон. Утренняя роза в каплях росы.
На его некрасивом лице проступило то чувство, которое всегда забавляло Тутти. Истерика сменилась хохотом. Смешно видеть влюбленного урода. Но что-то в голове прояснилось — а ведь это, и в самом деле, выход. Пупо обиженно умолк, будто воды в рот набрал.
  — Говоришь, Меритатон хороша? Да, красавица хоть куда. Созрела. Иди, Пупо, и напиши письмо Азиру. Ха-ха-ха… — жестоко смеется вслед влюбленному горбуну.

Простоватая лицом рабыня бесшумно, как привидение, скользит вдоль стен, гася огонь в светильниках.
  — Иди ко мне, — зовет с ложа хозяин.
  Та испуганно замирает, думая, что ослышалась. В ушах звенит от страха. Тихонько принимается за дело снова.
  — Не смей, дрянь, я — хозяин! Я! — вскакивает с ложа визирь, сбивая рабыню с ног, нанося удары в лицо, в живот. Женское тело изворачивается на полу, приводя мерзавца в еще большее исступление. Ярость. На белом холодном мраморе — хаос кровавых брызг. Служанка с разбитым лицом стонет, забившись в угол. По дому разносится несколько неуверенных музыкальных аккордов. Домашний музыкант Тутти, наученный заглушать стоны и крики рабынь, взялся за инструмент.
  Новый день начался.

***

  Меритатон, утомленная утренней службой в храме, спешит к себе по длинным темным галереям дворца. Скоро полдень. Служанки отстали, принявшись шептаться на кухне с поварами, разнося новые сплетни о смерти Кии. Девчонка испуганно вскрикивает — под ноги ей бросается мужчина с тремя цветками белого лотоса. Обхватив руками бедра, не дает ступить и шагу.
  — Тутти? Ты?! Что ты здесь делаешь? — удивлена, узнав.
  — Я жду тебя, любовь моя. Мери… — зарывается лицом в складки ее виссоновой одежды, пахнущей ладаном.
  Девственные лотосы варварски смяты под ногами, их изысканное свежее благоухание уже еле слышно. Девчонка приятно поражена — страсть взрослого мужчины льстит, наполняя уверенностью в своих женских чарах.
  — Нас могут увидеть, Тутти! Поднимись!
  Он встает с колен, с обожанием рассматривая ее полные губы, широко распахнутые глаза.
  — Как ты прекрасна, о дочь моего господина!
  Она опускает длинные ресницы, негромко хмыкнув. Еще один придворный льстец, только дерзкий. Правая рука отца и верный слуга — есть в нем что-то загадочное для девчонки. Что ж, ей не будет скучно. Возможно, он даст то, чего так не хватает, — тепло и любовь. Тутти спешит за ней, бережно поднося изящную ладонь царевны к губам, целует кончики пальцев. Девчонка беззаботно смеется. Теперь и у нее влюбленный мужчина. Будет чем похвастать перед подругами и служанками.

***

  Лучи солнца горячими прикосновениями приводят больного в чувство. Глаза с трудом различают знакомую обстановку. У залитого светом балкона — женская фигура. Знакомый профиль. Зовет:
  — Нефер!
  — Я здесь.
  Фигура в белом движется через комнату, расписанную сочными зелеными красками. В них вся роскошь природы, переданная художником, — птицы, гиппопотамы в зарослях тростника, вставшие на крыло утки, гладь реки. Вся жизнь предстает в живописном искусстве.
Нефер присаживается у ложа. Под глазами — черные круги. Не спала.
  — Прости, разочаровал тебя, — дотрагивается до ее лица.
  — Тебе было больно.
  — Помню. Кия, бедное дитя…
  — Не думай об этом, прошу. Иначе припадок повторится.
  — Да, не буду. Столько дел, а я так беспомощен… Наверное, я достоин презрения.
  — Ты ни в чем не виноват.
  — Какие у тебя смешные короткие волосы, совсем как у мальчишки. Как наша малышка? Младшая?
Она отводит глаза, стараясь скрыть наворачивающиеся слезы, кусает губы. Криво улыбаясь, произносит:
  — Хорошо.
  — Рамэй был здесь?
  — Был.
  — Что сказал?
  — Нужно принимать снадобья…
  Улыбнувшись, гладит ее по щеке.
  — Ты говоришь неправду.
  — Ты слышал?!
  — Нет. Но я все знаю, мне сказали…
  — Кто?
  — Вестники.
  Поежилась.
  — Страшно, — припадает к его худой безволосой груди. — Страшно…
  Гладит по голове, успокаивая, как маленького ребенка:
  — Ты не должна бояться, ты — часть меня. Мы — брат и сестра, муж и жена, Эхнатон и Нефертити. Моя сила с тобой, не оглядывайся. Знаю, не все так хорошо, как кажется. Терниста дорога для каждого идущего, но мы должны пройти этот путь. Кемет в объятиях Сотис, и либо она откроется для нового, либо встанет на путь угасания. Ты всегда смотрела на мир незамутненными глазами, и я знаю, почему тебе больно. Мудрец Хаппи говорил, что над твоей головой видно сияние нового света. А я всего лишь человек, который хотел приблизить этот свет — то новое, чего так жаждет свободный человек. Прости, моя прекрасная. Поводырь ушел далеко, и теперь его стадо рвут молодые львы. Я должен призвать сфинкса, чтобы он защитил то, что осталось. Ты знаешь, что делать. Иди…


МАТЬ

Старые Фивы испепеляются жаром солнца и ненависти.
  — Проклятая ведьма, тебе мало крови?! Ты загнала братьев в каменоломни, обрекла семьи на нищету! Ху-бл-бл… — раздались булькающие, утробные звуки.
Высокий атлет в солдатском килте ударил преступнику в лицо. Жрец со связанными руками в грязной льняной юбке на мгновение теряет сознание, упав на колени. Из разбитой губы по груди катится алый ручеек. Горячие камни двора с черными веерными пятнами оживают гирляндой красных капель. Они тоже почернеют на солнце.
Тощая старуха с высокими скулами, не мигая, смотрит на это раскосыми глазами. Будто вросла плотью в золотое кресло. На голове — драгоценный убор стервятника. Кутается в красное шерстяное одеяло, сидя под палящим солнцем дворцового плаца, где обычно марширует охрана дворца. Тонкие крылья хищного носа раздуваются, вдыхая смрад горящей человеческой плоти, — в дальнем углу двора бушует красное пламя чудовищной высоты. Едва слышно произносит:
— Развяжите.
Солдаты бросаются к пленнику. Развязывают руки, помогают подняться на ноги. Тот приходит в себя, с отчаянием смотря на палачей. Руки в крови.
Ее голос — шипение гадюки, омут черных глаз гипнотизирует, лишая дыхания жертву. Морщинки на лице исчезают — в ней зажегся опасный огонек. Великая Мать нетерпеливо сбрасывает покрывало под ноги.
  — Жрец Амона, спрашиваю еще раз, как посмел ты проклинать моего сына, возводить хулу, заклятия и порчу на урон в его потомстве? Чем вы все недовольны, вы, жрецы Амона?! Мой сын — фараон — не закрывал храмов, не запрещал служения богу. Вы все свободны, ничем не притеснены. Отвечай! Люди видели, как ты проклинал, как разбивал горшки с именем Эхнатона. Мало того, учил этому других!
Пленник кривится разбитыми губами:
— Семьи бедствуют. Люди не приносят подношений Амону, обходя храм стороной. Они уже никому не верят: ни Амону, ни другим богам, а тем более вашему Атону! Во всем виноват Эхнатон! Фивы в нищете. В городе крыс больше, чем людей!
— Вот оно что! — старуха щурит глаза. — Значит, за город болеешь… Каков, а?! — зло кивает палачам на схваченного жреца. — Но ты-то еще молод, ведь так?
Пленник опускает голову, бросая ненавидящий взгляд на Ти. Скрипит зубами, — их ничто не примирит, если даже она снисходительно отпустит его.
— Что молчишь, жрец? Да, молод. И даже не раб, — отвечает за него Великая Мать. — Ты — свободный человек, но пеняешь на нищету. Никто не запрещал тебе возделывать поле, чтобы собрать урожай, стать рыбаком и наловить рыбы или, на худой конец, стать каменщиком, чтобы достойно прокормить семью? Нет, не запрещал!.. Кемет щедро воздает за труд каждому. Но ты не такой, нет… Ты — жрец! И этим все сказано. Ты никогда не поступишься званием жреца, лишь бы не работать и не жить своей жизнью!
— Я не каменщик, не рыбак и не пахарь! Я — служитель бога, проклятая царская ведьма! — кричит возмущенный преступник, услышав о себе жестокую правду.
— Не-е-ет, — насмехается старуха. — Ты не служитель бога, ты — пес, привыкший сладко жрать и морочить голову людям. Палач!

Тигриный рывок — и синеву неба рассекает серебряная молния. Холодный металл задел разгоряченный затылок. Веер кровавых брызг добавил тошнотворных красок в полуденный зной. Солнце скатывается в смрадную взвесь горящей человечины. Огонь пожирает всех, кто смеет перечить его божественному принципу: движение и преображение, вопреки всему.

***

Вязкая тишина чертогов — старый дворец в Фивах обезлюдел. Его стены пропитаны воспоминаниями о древней династии, приведшей Кемет к невиданному рассвету. Вот чудится едва слышимый шепот соглядатая — наверное, отчитывается невысокой тени Тутмоса Завоевателя о любовниках Хатшепсут. А вот со старых фресок смотрит уже его сын — Аменхотеп II: высокий атлет, изображенный в полуобороте, согласно старым канонам живописи, казнит бунтовщиков палицей. Восхищенные любовники и любовницы потрясают звонкими систрами, воспевая мужественного господина. Аменхотеп III встречает присланных ему в подарок азиатских жен.
Здесь прошла их жизнь. Теперь же только старые служанки бестолково снуют в дворцовых покоях, выискивая забытую с утра посуду. Жирные коты, отобедав, отдыхают, растянувшись на прохладном каменном полу, и те немногие, кто еще остался в старом дворце, с осторожностью обходят зверье, чтобы ненароком не наступить на любимцев Великой Матери.
Она ждет, когда старая подслеповатая служанка управится с ее длинными волосами. Крутится на стуле, как нетерпеливый подросток.
— Да скорее же! Долго еще будешь возиться? — ворчит Ти, которую раздражает медлительность. К ней прибыл посланник из Библоса с каким-то важным сообщением. — Скорее! Зови финикийца и еще управляющего, пусть тоже поспешит. Скорее…
Финикийский посланник в просторном пурпурном платье бросается ниц перед старой царицей.
— Встань! Слушаю.
Пребывая в возбужденном состоянии, финикиец быстро говорит:
— Великая Мать! Приветствую тебя от лица моего господина Риббади. Он не доверился переписке, боясь, что письмо перехватят или оно попадет не в те руки. Беда, Великая Мать нашего господина, да живет он тысячу лет! Азиру, владыка Амуррии, объединился с врагами нашего господина. Город Цумур — резиденция египетского наместника в Финикии — осажден войсками мятежника Азиру и с моря, и с суши. Мой господин направил часть своего войска на кораблях в помощь осажденным, но сил, чтобы справиться с мятежниками, все равно не хватает. Господин Риббади передал несколько сообщений в Ахетатон еще две луны тому назад с просьбой вмешаться в происходящее и ввести египетские войска в Финикию, но так и не получил ответа, хотя указания о сборе податей с финикийских городов приходят без опозданий.
Старуха вскакивает со стула, хватаясь за правый бок. Сгибаясь от старой боли.
— Канальи! Предатели!.. — финикиец бросается поддержать ее, боясь, что та упадет. Старуха хватается скрюченной рукой за шею гонца, дыхание ее сбивается. — Поедешь со мной в Ахетатон, — царский управляющий опасливо замирает у входа. — Готовь ладью, немедля! — кричит ему. — Я еду в Ахетатон, к сыну!



БУНТОВЩИК

Стоя над распахнутым сундуком с золотыми слитками, Азиру быстро читает папирусный свиток, с трудом пытаясь устоять на одном месте из-за морской качки. Галера разворачивается по ветру, гребцы по команде ударяют веслами о борта. Противный вопль морской чайки над головами. Князь воровато осматривается черными миндалевидными глазами по сторонам небольшого трюма, в котором находится. Самодовольно хмыкает. Переборки судна трещат, мачта с натянутым до предела парусом еле выдерживает напор стихии. Прочтя, с усилием рвет жесткий папирус. Полные красные губы на смуглом лице сложились в брезгливую гримасу:
— Шлюхи… Шлюхи и пьяницы! — на широкой груди, заросшей черными волосами, поправляет массивную золотую гривну. Просторное платье до пят, сшитое из роскошного красного виссона, расшито золотыми бусинами. Ему нравится золото. Поэтому и не в духе сегодня — пора высылать дань фараону.
— Господи, когда кончатся эти поборы? — произносит в сердцах, откидывая с лица тугой локон черных волос.
Золото ускользает от него. Азиру грубо захлопывает крышку сундука ногой. Дань фараону за этот год уже собрана с Амуррии. Письмо Тутти прочитано. Египтянин сообщает о происходящем при дворе фараона и еще о то, что им увлечена старшая дочь Эхнатона Меритатон, с которой он уже делит ложе. Впрочем, не все так гладко. При дворе, сообщает он, появились те, кто может помешать их намерениям. Азиру вынашивает большие планы. Визирь Тутти в Ахетатоне заблуждается, думая, что лелеют только его. Тем хуже для него. Политика не знает пощады для проигравших. Нужно быстрее покончить с осажденным городом, пока Египет не очнулся и не бросился на помощь. Цумур вот-вот падет, и Азиру наконец-то разделается с карательным египетским гарнизоном, который исстари подавлял любые восстания в Финикии и Амуррии. Египетские солдаты попали в мышеловку — силы неравны, фараон не поможет им, защитив с юга.
Подобрав подол платья, он взбегает вверх по лестнице, с нетерпением осматривая морские окрестности. Гребцы сушат весла, парус туго натянут — ветер благоприятствует им. С суши крепостные стены Цумура штурмуют его военные отряды. Резня не стихает. Обнаженные фигуры с кожей цвета меди, как большие муравьи, лезут по серым стенам, берут штурмом опустевшие бойницы. Египетские лучники уже не справляются, их становится все меньше. Вот еще один, в полосатом немесе, летит в море с перерезанным горлом. Фонтан кровавых брызг. В самом городе население страдает от нехватки воды и холеры. Люди готовы сдать город, а заодно и укрывшийся египетский гарнизон, приняв Азиру как освободителя. Да, сегодня, после долгой осады, город будет в его руках.
Галера причаливает к пристани. На пришвартованных обгорелых судах среди червивых трупов непривычно толчется воронье, брезгливые чайки давно улетели прочь, не вынеся смрада разложения. Из крепостных стен доносится истошный женский вопль. Черная волна захватчиков хлынула в ворота. После месячной осады крепость сдалась. Мародеры и садисты принялись за дело — пощады не жди. В кровавой каше египетскому наместнику перерезали горло, оставшимся солдатам из египетского гарнизона выпустили кишки, повесив на стенах города. Крик людей перерос в истошный собачий вой.

***

Огненные сполохи тревожно освещают вечерний порт, черную гладь моря. Главари военных отрядов приносят в городскую башню к Азиру часть награбленного: золото, ткани, оружие с еще не смытыми следами крови. Сваливают добычу на каменный пол. Два неприметных казначея быстро сортируют ее, переписывая предметы в свете настенных факелов. Работа затянется на всю ночь.
Хеттский посол в высокой конусообразной шапке ждет, когда сундуки наполнятся золотом. Он отправит своему правителю часть добычи вместе с сообщением о захвате Цумура. Шубилла, царь хеттов, непременно примет богатые земли в свою вассальную собственность. Азиру кивает хетту на сваленное в углу железное оружие, которое может подойти в качестве дани. Посол недовольно фыркает. Загнутым носком высокого кожаного сапога, зашнурованного до колен, подталкивает топор к Азиру:
— Нет, Хаттусе не нужно железо. Его достаточно в нашем владении, тем более что мы научили выплавлять и закаливать железо целые народы. Нас интересует золото и египетские украшения. Таких вещей нет в Хаттусе. Наши мастера умеют ковать лишь крепкие железные мечи да смертоносные наконечники копий.
— Прискорбно, что столь великие мастера войны так мало смыслят в прекрасном, — иронично замечает Азиру.
Горбоносый хеттский посол, достаточно повидавший на своем веку, иронично улыбается:
— Каждому свое, любезный Азиру. Наш великий хеттский царь Шубилла по достоинству оценит воинскую доблесть своего нового вассала Азиру. Особенно то, что за два месяца осады Цумура он так и не взялся за меч, а лишь вел переговоры с союзниками, указывал войскам да строчил письма своим соглядатаям при дворе фараона.
— Победа на войне достается не только мечом.
— Разумеется. Поэтому нужно атаковать Библос, не откладывая, иначе Риббади всполошит весь Египет. Он верен фараону.
— Риббади всего лишь любит прекрасное. Ему не отказать в чувстве вкуса, дорогой посол.
— Воистину женщины боготворят его, насколько я знаю, но вот люди Библоса недовольны им. Неплохо было бы этим воспользоваться. Имя Азиру Освободителя уже на слуху у каждого финикийского война. Не стоит разочаровывать людей. Ибо только воина с оружием в руках да на поле брани можно считать человеком, достойным уважения. Да, и еще, князь, до нас дошли слухи, что Нефер жива, несмотря на все твои заверения о ее скором конце. Она что-нибудь затеет. Нельзя забывать о тигрице.
— Уф-ф-ф… — качает тот головой, смеясь. — Хетты, как и греки, все еще видят страшные сны об амазонках.
— Не нужно недооценивать женщину. Когда некуда будет отступать, она бросится в бой. Для того чтобы понять Нефер, надо знать старуху, воспитавшую ее. Не Аменхотеп, а Великая Мать — вот кто правил до Эхнатона, и это был золотой век египтян. Не забывай об этих фуриях.
— Ну, разумеется. Мой поклон царю хеттов. Обещаю решить вопрос с Библосом. Да, посол, правда ли, что ваши женщины и мужчины спят друг с другом согласно указам царя?
— Да, Азиру. И вы будете делать то же самое.
За хеттом выносят сундуки с золотом. Азиру проводит рукой по вспотевшему лбу, неожиданно громко хохочет. Усталость. Его душит смех, от которого бросают работу изумленные казначеи.
— Ха-ха, ха-ха… Вонючие хеттские козлы! Ах-ха-ха…
Что и говорить, а хеттское ярмо не лучше египетского.

***

На красных стенах шатра танцуют сполохи ночных костров. Черные тени охранников с палицами в руках. Неспокойный ребенок, сын Азиру, сидя на руках отца, играючи хватает его за длинные волосы, по-щенячьи скулит, когда тот пытается успокоить сорванца. Мать ребенка свысока смотрит на их возню. Она из кочевого племени, ее братья — главари военных отрядов. Узкое личико с черными глазами, густые волосы уложены в сложную прическу из нескольких кос. Красное шерстяное платье, облегающее гибкий стан еврейки, напоминает о ее происхождении от кочевников-гиксосов. На тонких руках — золотые браслеты, перевитые кожаными шнурками амулетов. Вмешивается:
— Хватит, Азиру, ему пора спать. Оставь, он еще совсем маленький.
— Мое дитя, — отец целует ребенка в лоб, отдавая служанке. Ребенок брыкается в ее руках, когда та уносит его из шатра. — Сара, скоро рассвет. Я голоден.
— Да, слуги уже несут, — раздраженно поводит плечами от какой-то досадливой мысли, пришедшей в голову. Бросает на мужа беспокойный взгляд, словно решившись на что-то.
— Скажи, муж мой, где твой старший сын, почему не с тобой? — безжалостно бьет по больному.
  Полный в туловище Азиру досадливо перекатывается на пышной подушке, собираясь встать.
— Сара, ты опять? Мальчишка дома, занят делами.
— Неправда, он плетет за твоей спиной заговоры в Амуррии, пока ты здесь воюешь с египтянами, освобождая нас от рабства сатрапа!
— Замолчи женщина, знай свое место и не вмешивайся в мужские дела! — кричит Азиру, выйдя из себя. — Салатис — мой сын!
Крик мужа мало на нее действует. Сжав губы, еврейка оскорбленно вздергивает подбородок, выжидая, когда тот отойдет. Азиру и сам расстроен из-за того, что пришлось накричать на нее. Молчат. Слуги вносят блюда с едой, расставляют перед господином на низком походном столе. Наконец, для пущей убедительности женщина решает поплакать. Азиру с тоской смотрит на зажаренного барашка, телячий рубец. Женский вой портит аппетит, а он любит поесть, как любой жизнелюб, готовый жрать жизнь полными горстями.
— Ну, перестань… Не плачь, иди ко мне. Скушай курочку и будь весела.
Встает с подушек, чтобы утешить. Женщина бросается к мужу на грудь, украшения на  запястьях укоризненно позвякивают.
— Как ты можешь не верить мне?! Мои братья верно служат тебе. Мой народ принял договор с истинным богом.
— О, нет, только не это! — Азиру качает головой, тяжело вздыхая. — Женщина, наши отцы были едины, были одним народом много веков назад. Они покорили египтян, но те вернули свое. Теперь мы — осколки между двумя колоссами. Когда египтяне сцепятся с хеттами, нас либо раздавят, либо мы станем свободными. Не знаю, что там твой народ придумал про своего бога, но наши боги истинны — так же, как и ваши. Я усердно молюсь Астарте, поддерживаю ее культ плодородия. Ибо плодородие прекрасно, как сама жизнь. Но даже у Астарты есть темная сторона. Понимаешь меня? Нельзя говорить, что именно его бог истинный или лучший среди других. У каждого народа свой бог, но чем-то они похожи. Все это ваша одержимость в богоизбранности… А одержимость — плохой указчик, Сара. Что до Салатиса, то ты неправа. Он умен…
— Вот! Умен настолько, что поклоняется египетским богам!
— Глупости! Он уважает мудрость старого народа.
— Как можно уважать врага, Азиру?!
— Женщина, тот, кто не уважает врага, уже проиграл.
 

СЧАСТЬЕ НИЩИМ
 
Окраина Ахетатона, раскаленная после полуденного зноя, просыпается к жизни. Хоремхеб, стоя в легкой колеснице, придерживает взмыленного коня, навстречу ему спешит кортеж с носилками вельможи, слуги фараона с железными секирами. Приподнявшись с носилок, Яхмес проводит ладонью по гладко выбритой голове, породистому лицу. Хоремхеб сходит с колесницы. Насторожился:
— Яхмес?! Зачем встречаешь меня?! Доброго вечера. Что заставило тебя бросить дела?
— Твоя глупость! Я обещал отцу присмотреть за тобой, но ты все делаешь наперекор. Должен предупредить: Тутти сообщил фараону, что ты убил людей без суда. Глупец!
— Убийцы и воры! Они получили по заслугам! — вспылил задира, срывая запыленный немес.
  — Повезло, что доброжелатели смягчили недовольство фараона, но впредь будь осторожен, не дай визирю добраться до себя, — сменил гнев на милость. — Опять запряг необъезженного коня? Представляю, как намучился до Ахетатона, — дорога-то и без того трудная. Ну что ж, я рад, что хоть сам цел и невредим. Провожу до казармы.
  — Обнимемся?
— Уф-ф-ф, ну уж нет! — придворный писец брезгливо, как большая пантера, подобрался, дав знак слугам, чтобы подняли носилки. Те послушно закинули полозья на плечи. — От тебя ужасно несет солдатской казармой — нет, это выше моих сил!
  Хоремхеб дружески смеется над щеголем. Вскочив в колесницу, старается держаться с носилками наравне. Спешат вернуться в город до наступления темноты.
  — Ужасно… — Яхмес оглядывается на тянущиеся справа от дороги трущобы, где живёт беднота. Стены из саманного кирпича заросли диким виноградом. В кучах мусора роются рыжие собаки с тощими шакалами. Собаки и шакалы в трудную годину мирятся друг с другом, выискивая пищу в городских нечистотах. — Засуха. Разлив Нила скуден как никогда. Даже старожилы такого не припомнят. Люди будут голодать… — в подтверждение этих слов на пустыре слева от них закручивается столб рыжего песчаного смерча. Обдав горячим песком пустыни, распадается.
  Хоремхеб придержал коня, чтобы смахнуть колючий песок, попавший в глаза.
— Мало вони, так еще и это… Каждый раз, проезжая окраину, вижу, как ширится пустырь: деревьев все меньше, песка все больше. А ведь раньше здесь росли акации, цвели душистые цветы, стояли пасеки, всегда было шумно из-за детей с окраин.
— Люди боятся отпускать детей — шакалы не знают жалости. Пустыня наступает на нас и плодородные земли сокращаются с каждым годом. Западные оазисы держатся благодаря пресным источникам воды, но и они со временем иссякнут. Люди бегут в города у реки. Вот почему так много бедноты в нашем Ахетатоне и в Фивах… Но, веришь ли, несколько веков назад за рекой, к западу от нас, простирались плодороднейшие земли, росли леса. Теперь же нужно закупать ценную древесину на востоке. Да, шли щедрые дожди. Все описано в старых свитках. Теперь лишь мудрецы помнят о тех временах.
  — Трудно представить. Это было во времена Менеса?
  — Задолго до него. Кемет очень стара.
— Но что было тогда?
  — Тогда жил один мудрый народ. Он оставил нам удивительные храмы, привил любовь к науке и искусству. Доверил тайны.
  — Что стало с этим народом?
  — Он ушел, потому что пробило его время. Настало наше время взять в руки эти земли. Прошли тысячелетия, и вот — мы стали стареть.
  — Но женщины все также щедро рожают детей? О какой старости ты говоришь?
  — Дети детям рознь. Наши поколения уже не те, что прежде. Закат близок, а мы пожинаем плоды вырождения и упадка. Египтяне — дряхлый народ.
  Хоремхеб иронично склоняется к крупу лошади:
  — По-моему, Яхмес мрачен сегодня: либо съел что-то горькое, либо фараон наступил ему на хвост, и он злится, нагнетая мрак.
  — Смейся-смейся, по молодости да глупости! Пройдет время, и ты поймешь, о чем я говорю.

  Их нагоняют нищие с крошечной повозкой, запряженной тощим осликом. Скудные пожитки, состоящие из кухонной утвари и нескольких покрывал, которыми можно укрыться от ночного холода пустыни, сложены на дне повозки. Измученная голодом семья бежит из выжженной пустыни в город. Шакалы, оторвавшись от мусора, вожделенно смотрят на больных младенцев, повисших на руках женщины. Сгорбленный старик неожиданно бросается к Хоремхебу. Лошадь встает на дыбы — испугали искореженные руки бедняка. Хоремхеб щедро осаживает коня плетью.
  — Благородный! Да, я вижу, ты благородный! — старик хватается за поводья, готовый погибнуть под копытами.
  — Стой, безумец! Не видишь, как пугаешь ты его? Зашибет!
  Нищий падает на колени, с мольбой в голосе обращаясь:
  — Земля моя более не плодородна, спасаясь от голода, я пришел сюда издалека, чтобы найти работу и прокормить детей. Их осталось трое, а было двенадцать. Силы мои иссякают. Двое маленьких сыновей едва живы. Вот они, на руках у матери. Есть у меня  дочь одиннадцати лет, — старик подталкивает вперед угрюмого подростка с неровно обрезанными выгоревшими волосами, в драном платье-мешке, — женское ей еще не ведомо, она дитя. Купи ее, господин, она будет верной рабыней.
  Услышав такое, возмущенный царский писец приподнимается на носилках.
— Забыл?! Семья, продавшая дочь в рабство, проклята вовек! Лучше бы вовсе не родиться ни тебе, ни твоему потомству! Не сумев прокормить одного ребенка, ты приходишь к жене, чтобы зачать другого. Воистину боги покарали безумием, но за что страдает дитя?! Возьми, хватит надолго… — сорвав с руки золотой браслет, бросает нищему.
— О, господин, спасибо, спасибо! — Нищий цепко хватает золото, прячет за пазухой. — Боги любят меня сегодня, — пройдоха уже хитро улыбается. — Значит, я верно держу путь в город Солнца, который наш господин построил для всех обездоленных и нищих. Ведь это Ахетатон, господин, да? Город, где любой нищий становится богачом? — поднявшись с колен, бедняк счастливо пританцовывает.
  — Столица — дом истины, а не грязной нищеты, — хмурится Хоремхеб. — Да, ты в Ахетатоне.
  — Господин, истина, что грязная вода, — нет в ней в счастья, а вот золото — хмельное вино да теплая женщина на ночь. Отрада, одним словом, — непочтительно дразня солдата, трясет грязными лохмотьями на груди, чем выводит задиру из себя.
  — С дороги, бездельник! Сейчас и для тебя крепкий кнут найдется!
  Нищие прытко сбегают с дороги, спеша раствориться в городских трущобах между шевелящихся живых куч мусора, где одни пожирают других. Девчонка с грязным лицом оборачивается, чтобы еще раз посмотреть на статного воина.
  — Ну вот, я же говорил… — иронично замечает Яхмес вспылившему другу.
  — Я должен видеть Эхнатона.
  — Забудь.
— Я скажу ему, что мы над пропастью!
  — Даже не представляешь, над какой! Оставь. Скажешь глупость, и тогда хорошо, если разжалуют в солдаты, а не вырвут язык. А язык, поверь, тебе еще пригодится.

***

  Боль ушла. Старуха вдыхает терпкий анисовый запах тины. Ладья с легкостью рассекает мутную гладь воды, плывя на север. Стремительное течение не требует лишних усилий гребцов и паруса. Изредка рулевой, стоя на корме с двумя помощниками, толкает балку руля вправо, чтобы выровнять курс и не сесть на мель.
Перед глазами Ти проносятся просыпающиеся спозаранку прибрежные деревни, перламутрово-розовые паутинки каналов, драгоценным ожерельем отражающие предрассветное небо, заводи, кишащие таинственной жизнью в зонтичных зарослях папируса. Рыбаки, выпрямившись в лодках, бросают в воду рыбацкие снасти, провожая ладью глазами. На берегу — стайка прачек с корзинами на надорванных спинах в молитве вскидывает руки, приветствуя восход солнца и прося лучшей участи. Еще немного, и они на целый день согнутся в работе, опухшими руками выстирывая грубый лен. Стадо буйволов — коричневая туча — тянется на водопой, похотливые быки наваливаются на смирных коров, издавая победный рев жизни. Пугающие норы муравейника городских трущоб, уходящих за горизонт, высокие пилоны храмов — старый провинциальный город.
Сердце Ти забилось сильнее. Где-то здесь пятьдесят лет назад могла раствориться и ее жизнь. Никто бы не узнал и никогда не услышал о царице Ти — Великой Матери. Что было тогда? Была ли жизнь другой? Нет. Все было так же. То же перламутрово-розовое утро, та же река. Тысячелетний круговорот жизни на этих берегах, от которого она отделилась еще совсем девчонкой, попав в мир дворцов и знати, не оставлял сомнений — он поглотил бы и ее, как поглотил миллионы. Случай, судьба? Или что-то другое? То, что нельзя осознать до конца, как иной богач не может осознать своего привилегированного положения, пока не потеряет его? Позади — голод, нищета, предательство. Переломив интриги дворцовых недругов, она взяла главный приз, на который может рассчитывать женщина на берегах Нила, — стала первой женой фараона. Ее имя останется в веках, а наследники — сын и внуки — примут власть. Но все это уже давно не услада сердца, одна горечь разливается в нем. Ее потомство безнадежно больно, а то будущее, которое лелеяли они с мужем-фараоном, Аменхотепом Роскошным, те новые ростки жизни, которыми они так гордились, увядают. Возможно, закралась ошибка. Ее ошибка. Или старый, как мир, грех.
Утренняя свежесть пробирает до костей. Старуха опускает полог шатровой надстройки. На коврах и подушках лениво развалилась свора спящих кошек. Старые служанки тихо посапывают поодаль, опасаясь когтей зверья.

***

  Юная столица под полуденным солнцем сверкает алебастром. Ее встречает Ай. Заботливо помогает спуститься по трапу, сесть в приготовленный паланкин. Люди и охрана беспокойно снуют вокруг, выстраиваясь в караванную шеренгу. Новая столица Египта кажется Ти излишне строгой со своей идеальной сеткой прямых улиц и какой-то не по-египетски скучной — в ней мало декора и нет той монументальности, присущей Фивам. Наметанным глазом старуха видит ухищрения, за которыми скрылась поспешность, неумелость строителей. Великая задумка сына столкнулась с изощренностью казнокрадов. Дворец шокирует громадными бесполыми истуканами у стен, обращенных к реке. Старуха сужает глаза, наблюдая, как юные шлюхи с глазами, густо подведенными черным колем, ненавязчиво предлагают себя спешащим по делам нуворишам и чиновникам. Грязная, смрадная жизнь бьет ключом, не пытаясь казаться лучше. Одна из проституток, еще совсем ребенок, пьяная, с расплывшейся подводкой у глаз падает под ноги. У Ти с болью замирает сердце. Телохранители охаживают нерадивую плетьми, выбивая ржавую пыль из одежд. Царский кортеж без остановки следует к воротам дворца, оставив у обочины бесформенную груду тряпья.

Широкий полукруглый двор. Их встречают царедворцы во главе с одной из новых жен фараона. Ти не нравится это женское лицо с хитринкой в глазах, эта холеность во всех изгибах тела, излишняя назойливость, так свойственная настоящим женщинам. Левой рукой бабенка все время поправляет диадему с изящной газелью, сверкающую на голове, стреляет глазками на окружающих придворных, рассказывает старой царице Египта что-то глупое и пустое. Младшая жена примеряет на себя власть. Маленькая старуха застыла, будто оглушенная чем-то. Ей нечего сказать этой бабочке-однодневке, невесть как залетевшей во дворец. Младшая жена, отступив от этикета, совершает непростительную ошибку. Думая, что из-за преклонных лет старуха плохо слышит, берет Ти за руку, за что внезапно получает увесистую оплеуху от Великой Матери. Молодая женщина вскрикивает от неожиданности и отступает прочь. Придворные довольно шушукаются, радуясь унижению новой фаворитки. Ти зло цыкает, обводя окружающих строгим взглядом. Разноцветная толпа придворных, этих тряпичных кукол, замирает в ужасе, не понаслышке зная ее ужасный характер.
На глаза старухе попадается просторный вольер с львами. Пересекает каменный двор. Зверей только что накормили, и теперь они довольно обмахиваются хвостами, отгоняя назойливых мух. Ай, идя рядом, смотрит на сестру, не понимая этих вспышек гнева. Ти хватается руками за деревянные, укрепленные медью прутья вольера. Задумчиво рассматривает поднявшегося старого льва с роскошной пшеничной гривой. Встретились глазами. Будто узнали друг друга. Зверь  мяукает, от безделья лениво трясет гривой. Ай уже собирается оттолкнуть ее от клетки, если зверь вдруг протянет через прутья массивную лапу с хищными когтями, но тут слышит неожиданное:
  — А славно было бы выпустить тебя на свободу, — подмигивает зверю Ти.
  Ай хмурится, смотря на царя зверей.

***

  Перед лицом Ти охрана скрещивает секиры, выполняя приказ фараона не впускать никого в покои.
— Я — мать! — зло отталкивает сухими морщинистыми руками древки оружия.
Телохранители отступают. Ее пропускают. Эхнатон, сидя в кресле, болезненно щурится, протягивая исписанный лист папируса одному из подручных. Слуга необычайно высок. Фараон без устали выискивает по всей стране высоких людей, которых берет в свое окружение. Стремится удовлетворить притязания на архаичные таинственные знания, которыми отчасти владеет наряду с Посвященными. Великаны — древняя раса, от которых остались одни воспоминания, — владеют его воображением. Слуга-гигант с добрыми глазами неуклюже склоняется перед низенькой, сгорбленной Ти.
  — Великая Мать, — деревенеющими губами произносит сын, чувствуя прилив болезненной слабости при виде матери. Откидывается на золотую спинку кресла, сразу став как-то меньше. Вокруг суетятся лекари, слуги.
  — Мое дитя, — шепчет она, стоя напротив, от невыносимой боли сцепив на груди руки. Ей бы обнять его, как обнимает обычная мать свое неудачливое, больное дитя, но не может. Ведь она даже не знает, как это. Она — мать фараона, и все человеческое прошло мимо нее. На глаза наворачиваются слезы.
  — Ты плачешь?
  Старуха опускает голову. Статный лекарь, быстро поклонившись, подносит Эхнатону чашу с лекарством. Ти ежится, узнав его. Крылья носа раздуваются, губы перекашивает злая гримаса. С трудом мирится с чувствами. Подходит слуга-великан, склонившись, быстро шепчет ей на ухо — видно, что ему неприятно:
  — Великая Мать, господин просит тебя уйти.
  Выйдя из покоев, Ти падает в руки Ая и слуг. Ноги отказывают. Царедворцы спешно находят носилки. Старуха позеленела от боли.
  — Могу чем-нибудь служить, Великая Мать? — обращается к ней Рамэй, выйдя следом из царских покоев.
  Она приподнимается на носилках, пристально вглядываясь в его лицо. Теряя силы, произносит:
  — Мне уже ничем не поможешь, — подобие улыбки проскальзывает на губах. — А судьбу не обманешь, да, Рамэй?

***

  Меритатон жмурится из-за слепящего блеска новых украшений, принесенных ювелиром. Филигрань ожерелья в лазуритовых вставках, «вечерний изумруд» египтян — зеленый хризолит в серьгах с искрометным солнечным блеском в оправе из золотых цветов, браслеты-змейки зеленоватого золота. Рядом стоят инкрустированные «ягодным» розовым сердоликом золотые кубки. Ей нравится решительно все, но у матери нет времени даже взглянуть.
Нефер, сидя в кресле в центре округлой приемной залы, перебирает на коленях ворох свитков. Выхватывая нужный, быстро читает. Темно-каштановый нубийский парик подчеркивает желто-серый цвет ее лица. Трое писцов, скрестив ноги, сидят на полу, держа тяжелые письменные доски на коленях. Ждут ответа на очередное письмо. Прочитывая новое донесение либо обращение к царскому дому, она отрывистой фразой дает сухой ответ. Писцы, царапая папирус, облекают его в витиеватую форму, как того требует дворцовый этикет. Прочитанное письмо летит под ноги. За день на полу набрался уже целый ворох.
Вбежавшая Неземмут, возбужденно спрашивает:
  — Сестра, есть ли у тебя еще поручения?
  — Нет… Что-то случилось? — отвлекаясь, она щурится, стараясь лучше рассмотреть  взволнованное круглое лицо.
  — Нет-нет, все хорошо. Так я отлучусь?
  — Иди. Не забывай, ты — свободная женщина.
  — О, Нефер, дай-ка я тебя поцелую, — быстро целует в щеку и убегает.
  Старшая сестра смотрит вслед.
  — Идите на кухню, перекусите, — бросает писцам, перешагивая через кучу прочитанных посланий.
  Те, оставив доски и исписанный папирус, с поклонами пятятся к выходу.

  — Чудесные серьги! — Меритатон протягивает матери понравившееся украшение с зеленым камнем.
  Беря в руки серьгу, бегло смотрит на дочь.
  — Что?! — девчонка, поймав этот взгляд, тут же опускает глаза.
  Мать взволнована:
  — Мери, ты какая-то другая. В тебе что-то изменилось, я чувствую, хотя, возможно… Возможно, это просто усталость, и я зря цепляюсь.
  Стараясь еще больше сбить мать с толку, с усмешкой произносит:
  — Тебе и в самом деле кажется, а вот тетушка напоминает мне весеннюю кошку. У нее свидание с кем-то из мужчин.
  — Правда? Если так, то это ее дело. Да, прекрасные вещи. Наши мастера — самые лучшие.
  Присаживается на подушку рядом с дочерью, хмуро перебирая кольца и браслеты, разложенные на низком широком столике для игры в сенет. В руки попадает ожерелье с лазуритом, синее в золоте. Мыслями она далеко, никак не получается отвлечься. В голове зреет тревога — бедствия за стенами города стремительно нарастают, совершенные оплошности приносят горькие плоды. Никто и не думал, что религиозная реформа Эхнатона усугубит жизнь простых людей. Неурожайные годы только ускорили обнищание. Исконно — еще до Нармера, со времен древних общин — храмы играли большую роль. Люди в них не только поклонялись богам: египетский храм был многоликим организмом, который хранил знание, принимал пожертвования, давал работу каменщикам и художникам, выдавал ссуды зерном простому люду, чтобы те могли встать на ноги. Там кормилось неустроенное женское население, не владеющее ремеслом, сироты, калеки, одинокие старики. Так было. Но с возвышением Амона храмы других богов стали нищать. Знать, следуя примеру фараонов-завоевателей, стала приносить в храм Амона львиную долю пожертвований. Военные походы на юг и восток с их добычей баснословно обогатили Амона во времена Тутмоса Завоевателя. Храмы Ра, Птаха, Изиды, Нейт разорились. Их просветительская, благотворительная деятельность сошла на нет. Жречество Амона, живя государством в государстве, стало проводить свою политику, пытаясь влиять на фараона и внешнюю политику. Египет, пережив золотые годы при Аменхотепе III, когда чудовищные вливания дани из вассальных государств и добыча золота в Нубии скрыли имеющиеся проблемы, теперь стоит на краю гибели. Схватка Ти, царской матери, с Амоном и его жрецами перешла в кульминацию — самые непримиримые гнили в каменоломнях либо сгорели на кострах. Храм Амона занял место среди других храмов, такой же нищий и потерянный для людей. Свет солнечного Атона, его религиозная мысль не предполагали ничего накопительского. Эхнатон бросил собранное отцом богатство казны и отобранное золото Амона на возведение Ахетатона. Рай на земле должен иметь пристанище. Старая страна, скрипя зубами, отдает последнее молодой столице, которая поглощает все — от людей до золота. Кемет надорвалась. Ее господин болен, потомство его больно. Напасти со всех сторон…

  — …так смотришь на скучное ожерелье? Ах да, это же твои любимые краски — синее в золоте.
  Нефер отрешенно вскидывает глаза.
  — Почему же только мои? Люди тоже находят в этом прелесть.
  — Скучно.
  К ним спешит Ташерит.
  — Писец Яхмес и господин Рамэй прибыли с донесением с юга.
  — Зови!
  Яхмес, быстро поклонившись, бросает на Меритатон подозрительный взгляд, не зная с чего начать.
  — Говори, Яхмес, — Нефер возвращается в кресло. — Приветствую тебя, Рамэй! Познакомься с Меритатон. Вы, кажется, еще не знакомы, — обращается она к гостю, который, сложа руки на обнаженной груди, с царственно прямой спиной ждет у входа. — Сыграй с дочерью в сенет.
  Девчонка хмуро рассматривает гостя, присевшего у низкого столика, заваленного украшениями.
  — В Нубии на золотых копях большие волнения, остановлена вся добыча золота, — сообщает Яхмес.
  — А кто там? — царица присматривается к ногтям, подкрашенным красной хной.
  — Наместник Куш.
  — Справится?
  — Ждем донесений. У него до пяти тысяч солдат.
  — Есть сообщения с востока?
  — Пока ничего. Ночью в город прибыл Хоремхеб, рвется на прием к фараону с важным донесением.
  — Что господин?
  — Пребывает в печали, пишет стихи в память о госпоже Кие. Утром его посетила Великая Мать и господин Ай.
  — Ти в городе?
  — Да.
  — Меритатон, нужно ее навестить, — громко замечает Нефер дочери.
  — Да, конечно… Так вы… Что-то не припомню вашего имени, — обращается Меритатон к гостю напротив, вскинув подбородок и облизнув алые влажные губы.
  — Близкие люди зовут меня Рамэй. Я — жрец при храме Ра-Хоракти в Гелиополе.
  — Похоже, вы близко знакомы с матерью, но я что-то совсем не помню вас. Раньше при дворе вы точно не бывали.
  — Я ваш дядя, брат отца — родственник матери. Мы вместе выросли.
  — А, сын одной из младших жен?
  Рамэй, улыбнувшись, опускает глаза в пол.
  — Моя мать принадлежала к царскому дому.
  В глазах Меритатон вспыхивает кошачье любопытство.
  — А вы скромны, как я посмотрю.
  — А вы прекрасны, как цветок, Меритатон. Родители должны гордиться вами.
  — Лучше — Мери, так меня зовут близкие люди. Да, отец меня очень любит. Честно говоря, я не терплю игр. Сенет и прочая ерунда мне не нравится. Вот мать — мастерица играть в игры. А мы с отцом любим стихи. Только посмотрите, уже что-то замышляют, — иронично кивает на перешептывающихся Нефер и Яхмеса. — А ведь все было спокойно, пока…
  — Пока что? — приподнимая правую бровь, осторожно спрашивает жрец.
— Пока мать выздоравливала, — осторожно отвечает девчонка, поведя плечами. — Неприлично так любить власть и перетягивать все внимание на себя. Я не права?
  — Ваша мать — слуга фараона.
  — Трудно согласиться. Некоторые чтят ее как фараона, наравне с отцом…
  — Странно, почему нет новостей в Ахетатоне?! — возмущенная царица перешла с шепота на низкий, грудной голос. В такие моменты окружающим становилось понятно, что та злится, и ничего хорошего ждать не стоит. — Мерзавец!
  — О ком ты? — Меритатон привстает с подушек.
  Выскочив из кресла, Нефер смеряет дочь подозрительным нервным взглядом. Пройдя к столику, задумчиво берет ожерелье с лазуритом.
  — Мери, позови ювелира!
  — Но прислуга…
  — Разумеется, Мери. Я жду!
  Уходя, строптивая девчонка качает головой. Хорошо знает — лучше не перечить, когда мать не в духе.
  — Что случилось? — Рамэй, замечая нервозность, берет Нефер за руку, пытаясь успокоить.
  — У Цумура сражение — слух разнесли торговцы с Крита. Там наш наместник и гарнизон в три тысячи солдат. Вестей во дворце нет. Тутти либо отлынивает от дел, либо уже предал нас. Вот он хаос, пришел… Великая Мать хорошо знала восточных князьков, их лоскутные земли. Они только и умеют, что клянчить золото да раздаривать женщин, как лошадей! Раньше старуха знала, кого и с кем поссорить, а кого помирить, чтобы драли друг на друге волосы и не донимали фараона. Пять лет как Ти отошла от дел. Разделаться со старым врагом — нет ничего слаще. Да… Старуха переусердствовала в Фивах — город в руинах. Пора вернуть на арену ядовитого скорпиона. Великая Мать займется восточными делами, и все поправится, — верхняя губа скривилась над зубами. Небрежным движением руки смахивает золотые украшения со стола. С мелодичным звуком падают к ногам жреца. Нефер усаживается на подушку, доставая из выдвижного ящичка под столом деревянные фигурки для игры.
  — Я видел ее сегодня — очень плоха, с трудом держится на ногах. Слуги носят ее по дворцу в носилках, — сообщает Рамэй.
  Она мрачно кивает, услышав новость.
  — Нужно звать Хоремхеба, хочу узнать, что с войском. Нас ударили в спину, а мы ничего не знаем. Что молчишь, Яхмес?
Хмурый чиновник, задумчиво скрестив на груди полные руки, увитые браслетами, отвечает:
  — На востоке сильны сепаратистские настроения. Азиру пытается сплотить Амуррию и Финикию под своим началом. Похоже, это он стоит под стенами Цумура. Амуррии нужен выход к морю. Кочевники-хабиру — костяк его военных отрядов. Народец верит в единого бога Иегову. Ханаан близок к истерике и мятежам — этот сброд пытается осесть на их землях.
  — Яхмес, человек, через которого Тутти ведет тайную переписку с Востоком, крайне необходим нам. Ты слышишь меня? Узнай, кто наследник в доме Азиру. Не иначе там свора враждующих сыновей.
  — О его женщинах тоже разузнать?
  — Это ни к чему.
  — Почему нет? — Рамэй, расставляя фигуры на доске, целует ей руку.
  Нефер проводит рукой по голове жреца.
  — Азиаты чтят власть отца и не дают вырасти своим женщинам, а с «детьми» так удобно иметь дело — все равно что с рабами. Тем-то они и отличаются от нас. Наши отцы и матери со времен божественных нетеру завещали уравновешивать мужское и женское. В любом человеке есть и мужское, и женское начало. Мы, египтяне, помним о завете. Азиаты разумеют лишь внешнее, забывая о содержании. Грубая мужская сила — вот, что их покоряет. Мы другие! Их женщины — незрелый противник.
  — А хетты?
  — Я слышал от знающих людей, — замечает Яхмес другу, — что превыше всего они ценят женскую девственность, при этом хеттские обряды в честь богов плодородия — настоящие оргии. То сокровенное, что происходит между мужчиной и женщиной, имеет для них большую ценность, потому что военные правители вмешиваются в их жизнь, насаждая воздержание, отбирая женщин, воспитывая в народе воинственный дух.
  — Человек — невольник природы. Им проще управлять, отделив мужское и женское, доброе и злое, белое и черное. Нюансы, сложные умозаключения и свобода неприемлемы. Вот почему хеттское искусство, язык бедны. При этом они жадно хотят владеть миром. Они,  голодные псы… — Нефер прерывают. Старик с узкой черной бородкой и в зеленой юбке до пят, молитвенно сложа ладони, кланяется. — Да, мастер, вещи прекрасны, царский дом берет. Обратись к старшему казначею, он выдаст золотом. И еще…
  — Госпожа, — осторожно откашлявшись, тихо замечает старик, — известно, что царский дом не в состоянии воздать за мои труды ни зерном, ни золотом, ни чем-либо еще. Я прошу милости у тебя, Нефер, — старик бросается на колени, — иначе придется закрыть мастерскую и лишить людей работы. Семьи будут голодать.
  Она мрачно переглядывается с Яхмесом.
  — Завтра моя сестра Неземмут сполна заплатит тебе зерном из моих запасников.
  — Госпожа, пусть мое искусство доставит тебе и нашему господину радость!
  — Да, у меня пожелание. Видишь ожерелье с лазуритом? — поднимает с пола украшение с синим камнем.
  — Его сделал мой внук.
  — На золоте выбей имя Сменхкара в царском картуше.
  Рамэй и Яхмес испуганно переглянулись. Старик уносит дивное украшение.
  Жрец хмурится, беспокойно спрашивая:
  — Нефер, зачем?
  — Не сейчас, — задумчиво проводит пальцем по губам, задавая неожиданный вопрос: — Яхмес, знаешь ли ты, во что обошелся нам Ахетатон за семь лет строительства?
  — Не знаю, но думаю, что недешево, — хмыкнул писарь.
  — Вот именно, дорогой. Во времена Хатшепсут на такие средства мы бы построили три Ахетатона. Казна пуста. В чем же дело?
  — Воровство и взяточничество разъедают Кемет. Чиновники все больше воруют сегодня.
  — Чем это объяснить?
  — Известно чем! Нынешний чиновник по большей части — это немху. «Сироты» — выходцы из народа — имеют отменный аппетит. Тем более что наш господин благоволит к ним, а они клянутся ему в верности. Старая знать сидит по своим поместьям пьянствуя и охотится на уток, потому что не у дел. И если знать брезгует воровать и брать взятки из-за высокомерия, боясь выставить себя голодными псами, то немху не стесняются этого.
  — Ну что ж, какой египтянин не любит хорошую игру. А ведь в любой игре главное — вовремя остановиться? Начнем!

***

  Неземмут с корзинкой в руках спешит по мощеной дороге к южным докам. Наперерез ей  толпа исхудавших строителей с коричневыми, шершавыми, как кора дерева, телами. С закинутыми на плечи медными кирками и лопатами они спешат на стройку рядом с дворцом. Подгоняет распорядитель работ. На его обнаженной груди тускло поблескивает медная позеленевшая пектораль. Злым взглядом провожает полную женщину. Глаза, красные после запойного пьянства, сильнее наливаются кровью. В городе много мужчин и мало женщин.
У Неземмут замирает сердце. Обычно она передвигается по городу в паланкине в сопровождении слуг. Наконец-то разминулись. Облегченно вздыхает, сбивается с шага. На нее чуть не наезжает повозка, груженная свежей рыбой. Возничий, вонючий малый, орет, что есть сил:
  — С дороги!
  Прижав корзинку с едой к груди, шарахается в сторону, краснея, как маков цвет. Сворачивает. Вот и тенистая улица с домами знати. Здесь малолюдно. Высоченные кирпичные стены скрывают изысканные сады, в которых купается солнце. Ветерок доносит запахи спелых фруктов и цветов. Охранники с дубинками в руках, стоящие на страже у деревянных ворот поместий, бросают на нее цепкие взгляды, впрочем, тут же отводят глаза — всего лишь местная горожанка, судя по финикийскому зеленому платью, скрадывающему полную фигуру, да по волосам, по восточной моде убранным под сетку из синего бисера. В ушах блестят золотые серьги с сердоликом, на запястьях тонко звенят браслеты из красного золота — обычная прислуга такое вряд ли себе позволит, значит она знатная египтянка. И судя по рдеющим щекам и опущенным глазам, явно спешит от любовника или к нему. Молодой охранник, иронично прищурясь, до поворота провожает взглядом аппетитную женскую фигуру. Неземмут, чувствуя это, прибавляет шаг, злясь на свою самонадеянность.
Показалась каменная трапеция казармы, черные провалы окон-бойниц, дальше — военный плац, где муштруют городскую охрану и немногочисленных солдат, состоящих на службе у фараона. Доносятся отрывистые крики команд, чьи-то вопли — в подземельях городские надзиратели секут розгами преступников. Из узкой отдушины выглядывает человек, Неземмут машет ему рукой. Хоремхеб, увидев ее, опасливо смотрит по сторонам.

  — С ума сошла! Одна в городе?! — набрасывается на нее, как только они вошли.
  Поставив корзинку на пол, Неземмут садится на табурет. С трудом переводя дыхание, смахивает капельки пота со лба. Никак не придет в себя. Надеется, что никто ее не узнал.
  — Воды, — просит она, рассеянно осматривая темную офицерскую келью, где нет ничего лишнего: лишь стол, пара стульев, койка да солдатский сундук.
  Хоремхеб, пряча улыбку, наливает в чашу воду из глиняного кувшина. Встав перед гостьей на колени, самозабвенно улыбаясь, наблюдает, как женщина жадно пьет, как медленно скатываются серебристые капельки к ее полной груди. Утолив жажду, она роняет чашу, вытирая губы рукой. Хищный взгляд зеленых глаз лишает благоразумия, и она касается влажной рукой мужского плеча. На мгновение зажмурившись, как кот, увидевший добычу, он бросается вперед, хватает ее на руки и бросает на койку. Где-то внизу празднующий жизнь сослуживец громогласно поет, пытаясь заглушить привычный ор солдатского общежития.

  — Не спишь? —  Неземмут после сна с трудом различает мужской силуэт напротив маленького окна. Стыдливо натягивает на голое тело льняную простыню. Подходит, трется щекой, цепляясь за мужскую серьгу. Любовник смотрит вдаль, на дома, утопающие в садах, на реку, похожий на усеченную пирамиду дворец. Нагнувшись, Неземмут видит роскошный паланкин. Подав руку слуге, из него выходит женщина. Дорогой парик, блеск золота в ушах…
  — Вижу, женщины здесь частые гостьи, — ревниво замечает Хоремхебу.
  — Да.
  — Мне пора! — сухо произносит, ища платье глазами.
  — Неземмут, куда спешишь? — удивляется, бросая взгляд вниз. Там смеется незнакомая женщина с маленькой собачкой на руках. — Не будь глупой девчонкой, здесь всегда полно женщин — это казарма.
  — Они тоже приходят к тебе? Знаю, женщины от тебя без ума, Хоремхеб!
  — Что за глупости! Кроме тебя, у меня никого нет… Сейчас нет, — осторожно поправляется.
  — Ах, я глупая, глупая ослица! — хлопает себя рукой по лбу, быстро накидывая платье.
  — Да что такое?!
  — Ты совсем не смотришь на меня! Да, я не так красива, как хотелось бы! — кричит влюбленная женщина, из-за ревности выходя из себя.
  Быстро подходит к ней, крепко обнимает, не давая уйти.
  — Глупая ты, глупая, Неземмут! Маленький львенок. Кто сказал, что ты некрасивая? Ты очень даже хорошенькая, у тебя красивые глаза и доброе сердце, моя пышечка. У меня и вправду много женщин. Но, знаешь, все надоедает. Перестань злиться. Сядь и не спеши.
  Она украдкой смахивает одинокую слезинку, набежавшую в глаза. Садится на табурет, ища глазами корзинку с едой. Возня отвлекает. Расставляя тарелки с едой на столе, украдкой поправляет волосы. Одевшись в коричневую солдатскую юбку и умастив торс маслом розмарина, Хоремхеб присаживается в центр стола, с довольным видом жует. Скудный казарменный провиант уже давно растащили крысы и воры. Неземмут, подперев подбородок рукой, с довольным выражением наблюдает, как двигается его хищная острая челюсть. Вздыхает. Ей хочется детей, семью. Но женщина из царского дома, тем более младшая, — еще большая невольница, чем простая рабыня. Она боится злой воли, что может разлучить их. Боится отца.
  Насытившись, Хоремхеб откидывается на спинку стула. Вытерев губы льняным полотенцем, небрежно бросает его на пустые тарелки. Сыто прищуривает зеленые глаза, улыбается.
  — Прелестная… Так почему же ты сегодня одна? Без слуг? — спрашивает, беря за руку.
  — Отец в городе.
  Хоремхеб хмурится, услышав эту новость.
  — Как сестра? Слышал, ей лучше, и она уже выходит на приемы во дворце.
  — Все хорошо.
  — А я никак не могу попасть к фараону. Прохвост Тутти проводит к нему только нужных ему людей. Не знаю, что делать. Похоже, наш господин много чего не знает. Скоро нападут враги. Нужно что-то делать, собирать войско, а здесь просто какое-то сонное царство. Люди во дворце рассуждают о чем угодно, только не о делах. Приезжая в Ахетатон, все вязнут, как мухи в меду. Поверь мне, Неземмут, у границы творятся ужасные вещи. Гибнут люди…
  — Я поговорю с Яхмесом.
  — Я уже говорил с ним. Это не в его силах. Тутти — доверенное лицо, правая рука фараона. Шакал!
  — После смерти Кии Эхнатон вряд ли в состоянии заниматься делами.
  — Но кому-то же он их доверил? Неужели всем занимается Тутти?!
  — Нефер берется за что-то.  У нас часто бывает Яхмес, другие чиновники. Обратись к сестре.
  — Женщина вряд ли что смыслит в военных делах, да и, честно говоря, она напоминает мне ленивого тигра. Чуть ли не каждый год беременна, холодна, как лед. Думаешь, ей до этого?
  — Кто знает.
  — Тем более, обратившись к ней, ты раскроешь нашу тайну, и тогда отец…
  — Сестра и Ай… Они… — не знает, как сказать, — они, как кошка с собакой, все время ссорятся. Пять дней назад опять поругались из-за чего-то.
  — Правда? — вскидывает брови. — Они похожи друг на друга лицом. Но твой отец и вправду властный человек. Выходец из народа. Говорят, в детстве он попал рабство. И если бы не Ти, так бы там и погиб.
  — Говорят… Отец никогда не рассказывал. Ах, да! Хочу познакомить тебя с одним человеком! Его зовут Рамэй. Мы выросли вместе в Фивах. Он большой ученый, жрец Ра, приехал к нам из Гелиополя. Он наш брат…
  Перебивает, настороженно:
  — Ваш брат? Значит он брат и Эхнатону, да?
  — Старший брат. У них разные матери, а…
  Задира, почуяв смену ветра, сразу напрягся.
  — Кто позвал его? — подозрительно вглядывается.
  — Нефер.
  — Неземмут, мы на пороге больших перемен. Ты понимаешь это?
  Она хмурится. Небо потемнело, еще немного, и все скроется в ночи.
  — Пора во дворец, там скоро будет сестра. Рада, что мы, наконец, встретились после разлуки.
  — Когда увижу тебя, красавица? Не спеши, я провожу.
  Загадочно улыбается, оставив без ответа.

  Ряд пустых роскошных паланкинов у стен казармы, дремлющие на земле рабы. Из сумрака Хоремхеба окликает солдат. Неземмут, замешкавшись, смотрит в небо. Между острыми листьями высоких пальм загораются первые робкие звезды. В поместье по соседству призывно трубит проголодавшийся слон. Четверо нубийцев проносят мимо кедровый паланкин. Искривленное уродливое тело, вызывающе роскошное ожерелье. Горбун Пупо бросает с высоты подозрительный взгляд. До боли знакомое женское лицо. Сумрак…
  — Стоять! — бросает он носильщикам. — Подойди ко мне! — бесцеремонно обращается к Неземмут. Здесь всегда полно шлюх, впрочем, придворные дамы тоже не брезгуют заглянуть в казармы. Ищейка визиря почуял подвох.
  Та, вспыхивает, шипя:
  — Вот еще что, болван!
  — Стой! — горбун резво спрыгивает с паланкина и даже успевает схватить нахалку.
  Между ними, как ураган, проносится Хоремхеб. Кулаком в лицо сваливает Пупо в дорожную пыль. Черные нубийцы, увидев, как бьют их господина, уронили дорогой кедровый паланкин. Беспомощно хватаются руками за курчавые головы. От падения на мостовую кресло развалилось на части, подняв клубы пыли. На шум уже бегут люди. Неземмут в ужасе закрывает лицо — отец убьет ее.

***

  Сидя в кресле, Нефер с интересом наблюдает за приближающимся мальчишкой. Позади семенит дородная нянька. Худенький ребенок с раскосыми тёмными глазами чем-то неуловимо похож на Ти. Его головка чисто выбрита, лишь справа оставлен длинный локон черных волос.
  — Тутанхатон, госпожа, — нянька почтительно кланяется.
  Пес подымает голову, принюхиваясь к незнакомым людям.
  Мальчишка во все глаза смотрит на зверя, впервые в жизни видя такую большую собаку.
  — Боишься? Подойди, не бойся, — Нефер указательным пальцем подзывает к себе пасынка. — Ну-ка, дай я тебя рассмотрю, — берет за подбородок, рассматривая детское лицо, глаза. — Знаешь, что у тебя есть сестры, мальчик?
  — Да, — робко отвечает испуганный ребенок, чувствуя жесткую хватку на горле. Трепещет от страха.
Пес лениво встает, дружелюбно взмахивает хвостом, облизывает ухо и лицо мальчика. От щекотки тот по-обезьяньи морщится. Нефер смеется. Слуги убирают с балкона деревянную ширму. Красное солнце на мгновение приостановило бег над верхушками граничащих с поместьем пальм. Нефер берет ребенка за руку.
  — Пойдем, дитя, я покажу тебе истинного бога, — протягивает руку к раскаленному диску. — Смотри, вот он! Мы все дети Ра. Помни об этом.

  Пора во дворец. Служанки, как большой спрут, окружили царицу, оторвав от мальчика. Настало время утомительной женской суеты — бестолково толкутся, не могут даже ровно повязать на талию красный кушак.
  — Как шумно!
  Мальчишка бегает вокруг, сбивая служанок с ног, гоняясь за развеселым псом.
  — Живой ребенок, — замечает Ташерит, стараясь разрядить очередной приступ раздражения хозяйки. — Это хорошо.
  Нефер хватается за виски — парик невыносимо давит. Не выдержав возни, раздраженно кричит служанке:
  — Хватит! Передай Меритатон — мы отправляемся во дворец! Пусть поторопится!

***

  Черный пес лениво пробегает по галереям дворца. Люди мечутся, как бестолковая разноцветная стайка рыбок в большом бассейне, бросая испуганные взгляды на внезапно появившегося лохматого зверя. Он не так безобиден, как кажется на первый взгляд.
  Перед глазами возникает заплаканная сестра.
  — Нефер… — безудержно рыдает.
  — Уф-ф, перестань, — краем глаза уловив какое-то движение, она быстро поворачивает голову. — Тутти?
  Подобно бестелесному призраку, визирь возник среди пестрого орнамента стен большой дворцовой залы. Поклонившись, сухо сообщает:
  — Хоремхеб из Мемфиса будет наказан кнутом за избиение младшего писаря Пупо. Никому не дозволяется избивать достойных людей, находящихся на службе, — презрительно поджав тонкие губы, Тутти холодно смотрит на сгорбившуюся Неземмут.
  Яхмес держится поодаль, едва пряча смех. Тутти бледнеет от раздражения, смотря на него. Нефер пожимает плечами, говоря:
— Досада какая, Тутти, — не доверили тебе живодерню. Слышала, нет ни одной женщины в твоем доме, которая не изведала кнута. Остынь лучше! Идем, — кивает Яхмесу. — Неземмут, ребенок! — указывает сестре на разбушевавшегося мальчишку.

Безлюдные боковые апартаменты чиновников, где Яхмес проводит большую часть времени. Бледно-зеленые, не утомляющие глаза стены. Окна с резными кедровыми решетками ловят влажную прохладу, подбирающуюся с реки.
— Ну, и что произошло? — спрашивает писаря.
  — Неземмут и Хоремхеб — любовники. Сегодня встречались в казармах.
  Непонимающе смотрит на смеющегося Яхмеса.
  — Сестра и Хоремхеб? Он ведь… задира, а она — толстая. И давно? Но этот писарь…
  Входит Неземмут. Глядя на нее с улыбкой, Яхмес продолжает:
  — Пупо. Он решил взыскать долг с одного офицера, сослуживца Хоремхеба. Там и застал Неземмут, подумав, что та проститутка. Было темно, повздорил с ней. А наш бравый Хоремхеб, как всегда, не подумав, полез в драку.
  Произошедший анекдот ненадолго развеял сгустившуюся во дворце тревогу.
  — Ах-ха-ха, ха-ха, ха-ха! — Нефер хохочет вместе с хватающимся за живот Яхмесом. Неземмут льет слезы — над ней посмеялись, как над последней девчонкой. Но больше жаль любовника. Испортить розгами такого красавчика!

***

  Тутти смотрит на закрывшиеся перед носом двери. За ними раздается оглушительный хохот. Выдохнув, сжимает пальцы в кулачки, кусает нижнюю губу. Каштановая бородка ходит ходуном из-за похожих на судороги гримас. В движение пришли силы, из-за которых его жизнь повисла на волоске. Никак не рассчитывал, что события начнут так стремительно развиваться. Его тайный союзник на востоке — Азиру — сорвался с цепи. Смерть Кии тоже обрушила большие планы: Тутти надеялся, что та станет первой женой фараона, защитив его от дипломатических промахов. Великая Мать только язвительно посмеялась, когда он попытался заручиться ее поддержкой. Визирь был несказанно рад, унеся ноги подальше от старухи. Эхнатон, пребывая в затуманенном состоянии после маковых взваров, по любым делам отсылает к Нефер. От одного этого имени Тутти выворачивает — много личного, много ревности, много зависти маленького интригана. Женщина, не родившая наследника, женщина, о которой плетут небылицы, женщина, разделяющая вкус к мужским занятиям. При всем этом, чтобы ни сказала, все слушают с открытым ртом. Фараон с юными младшими женами, не переставая, превозносит ее уже достаточно подпорченную красоту, а народ впадает в экстаз при виде царицы. Леденящая, неоднозначная природа, где за нарядной кукольной маской скрывается оскаленный тигр, тянущий к горлу свои смертельные когти, вызывает ненависть.
  — Демон!  - шипит, выйдя из себя.
  Ну, нет! У него есть еще один козырь. Тутти смотрит по сторонам. Видит скучающую Меритатон. Та, заметив визиря, розовеет, но тут же задирает царственный носик, ожидая новой лести и ухаживаний. Но сейчас не до этого.
Он увлекает девчонку за дальнюю колонну.
  — Тутти, почему ты не пришел? Я ждала все утро, и служанки ушли… — томно упрекает, целуя маленького мужчину в холодные губы.
  — Послушай, Мери, я приду ночью… Жди меня. Скажи, кто был сегодня у матери?
  У Меритатон расширяются зрачки, отшатывается. Хмурится, отвечая:
  — Был Яхмес и брат отца Рамэй, а что?
  — О чем говорили? Мери, прошу…
  — О тебе — ничего.
  — А о делах на востоке?
  — Ничего. Только Яхмес сообщил о волнениях в Нубии.
  Тутти облегченно вздыхает.
  — Уф-ф-ф, молодец, моя девочка! А все-таки твоя тетка Неземмут — шлюха, каких мало. Таскается по казармам с солдатней!
  Меритатон беззащитно прижимает к груди тоненькие дрожащие руки.
  — Но мы? Но я… — кружится голова. Так грубо… На глаза наворачиваются слезы.
  — Что это, слезы? Мери, послушай, ты должна немедленно поговорить с отцом. Мы должны стать мужем и женой! Ты слышишь меня?!
  — Что? Мужем? Прости, нехорошо… Мать ждет, — уходит, стараясь скрыть слезы.
 
  Женщины с детьми спешат по длинной, плохо освещенной западной галерее дворца. На ее буро-красных стенах изображена какая-то неоднозначная и враждебная фреска. Здесь бывают только свои, чужие здесь не ходят. Неземмут с опухшими от слез глазами шмыгает носом. Мальчишка, которого она ведет за руку, прыгает через каждые три шага, словно лягушонок, сбивая названую тетку с шага. Неземмут отстает.
Меритатон, держа на руках младшую сестру, оборачивается: бойкий мальчишка с единственной прядью кучерявых волос на выбритой голове, выдающей принадлежность к их семье, раздражает.
  — Зачем его взяли к Ти? — возмущается, обращаясь к матери.
  Та, свободная и не отягощенная детьми, удивленно вскидывает брови:
  — Он твой брат. Посмотри, какой красавчик! Игрив, как кошка, — должны же мы порадовать чем-то старуху.
  — Он сын шлюхи Кии!
  — О, прошу!.. У тебя красные глаза. Что с тобой?
  Мальчишка издает восторженный крик, увидев промчавшегося мимо них пса.
  — Нет! — Неземмут, бросается за ним. — Там кошки!
  Сумасшедшая собака сегодня игрива, как щенок.
Резные позолоченные двери в конце коридора со стуком распахиваются от удара лапы. Из глубины пыльных покоев раздается истеричное змеиное шипение. Потревоженные кошки бросились врассыпную, прыгая на роскошные драпировки, мебель. Задевая потревоженную старуху.
  — Дрянь! Проказничаешь?! Убери собаку! — старуха кричит скрипящим фальцетом, приподнимаясь с ложа и сбрасывая с груди испуганных котов.

  Великая Мать, пребывая в болезни и старческом раздражении, разогнала всех слуг. От ее плохо освещенных покоев исходит знакомое с детства ощущение таинственного лабиринта с тайнами и притаившимися по углам мрачными чудовищами. Он может навеки поглотить человека и не выпустить обратно. Где-то здесь бродит таинственный зверь. Внутренний озноб, как в детстве, заставляет Нефер сгорбиться, оттащить непослушного пса. Рядом — никого. Старуха одна в безлюдном крыле нового дворца. Вернувшись, Нефер застает ее ласково сюсюкающуюся с детьми.
  — Неземмут, возьми! Там, в сундуке — шкатулка, отдай мальчику.
 Та послушно передает шкатулку тетки ребенку, тихо спрашивает:
  — Что в ней?
  — Там локон моих волос, пусть помнит обо мне, — старуха с улыбкой гладит мальчика по головке. — Как похож на отца! Таким же маленьким был и твой отец, дитя.
  Меритатон брезгливо фыркает.
  — А ты убирайся вон! — грубо кричит старшей внучке. — А теперь идите, уйдите все. Я хочу говорить с Нефер, — отмахивается от маленьких внуков.
  Неземмут уводит детей, плотно закрывая за собой двери.

  — Сядь! Не мельтеши перед глазами… Не уберегла моего сына!
  Нефер садится в низкое кресло рядом с ложем больной тетки. От запаха кошачьей мочи слезятся глаза. Чихает.
  — Прости.
  — Знаю, что и ты была больна после родов, потому прощаю.
  — Спасибо, Великая Мать.
  — Хорошо, что взяла мальчишку, не бросив на дворцовых лизоблюдов. Мать — не та, что родила, а та, что воспитала.
  — Что нового в Фивах? — спрашивает, стараясь уйти от неприятного разговора.
  Старуха с горящими черными глазами улыбается, услышав вопрос:
  — Я расчистила поле от сорняков.
  — Великая Мать — рачительная хозяйка, — иронично замечает ей.
  — Зато вы — расточители! — кричит вышедшая из себя старуха. — Что в Финикии? Почему никто не занимается делами?
  — Господин болен.
  — Знаю! Ко мне в Фивы прибыл человек из Библоса — Финикия в мятежах. Хетты мутят воду, подстрекают волнения на Востоке. Азиру, хитрый ублюдок, водит всех за нос, во дворце — предатели и лжецы. Цумур вот-вот падет, ты знаешь об этом?
  — Знаю.
  — Риббади прислал подручного. Азиру — мятежник, держит в осаде Цумур. Амуррия — проклятое воровское гнездо! Еще его отец был предателем. Надо было раздавить их семейку еще тогда, двадцать лет назад! Проявишь жалость, и она прорастет черной неблагодарностью. Запомни это!
  — Если бы дело было в одном Азиру… Во дворце есть те, кто слишком близок господину, но далек от службы, и того хуже…
  — Предатели?! Вот дела! Будто в первый раз! Предатели были и будут во все времена! Тутти — знаю я его — чиновник, забывшийся от головокружения. Он ведь немху, так?
  — Да.
  Старуха притихла, качая головой.
  — Скверно, Нефер. Помню, как мы с мужем старались, чтобы пришли новые, умные люди. Пусть из народа, главное, чтобы верно служили. И что? Если раньше народ ненавидел жрецов Амона, то теперь проклинает новых чиновников. А ведь они-то вышли из народа. Все с ног на голову… И почему так много шлюх в Ахетатоне? С каких пор египтянки увлеклись постыдным ремеслом?
  — Уф-ф… Знает ли Великая Мать, как трудно юной девчонке из бедной семьи найти в Кемет другой достойный заработок? Неурожай второй год, собранные подати — крохи по сравнению с тем, что было двадцать лет назад. Даже царский дом с трудом содержит себя. Еще немного, и нам придется занимать у вавилонских ростовщиков. А в Нубии — мятежи на копях.
  — Бедная Кемет… Армия! Нужно собрать войско!
  — Казна пуста. Войско — дело не одного месяца и даже не года. Финикия хочет уйти.
  — Внуши моему сыну, что пора воевать, а не мудрствовать, иначе потеряем Финикию. Все пропадет.
  — В том-то и дело, Эхнатон не хочет войны. Он никогда не был воином. Нас ждут ужасные времена.
  Старуху охватило уныние.
  — Мой сын — моя боль! О, если бы у тебя был сын, ты бы поняла. Подай одеяло, здесь так холодно… — ее трясет от старческой слабости.
  Нефер осматривается. На изысканной инкрустированной яшмой мебели лежит толстый слой серой пыли и желто-зеленый помет, после залетающих в оконные проемы ласточек. Хрустящий мусор под ногами. У одного из сундуков она видит одеяло, накрывает им худую старуху. В тусклом освещении Ти кажется субтильной, недокормленной девчонкой: ноги поджаты, маленькие ручки скручены из-за лихорадочного озноба. Длинные волнистые волосы, подкрашенные хной, падают на плечи. Ти отрастила волосы давно, еще когда в гарем ее мужа свозили длинноволосых азиатских девиц. Аменхотепу нравились женщины. Ти мирилась: лучше накормить зверя страсти, чтобы тот, нажравшись, уснул, чем бороться с ним. Ведь разум — не соперник страсти. Она, правда, так и не привыкла к тому, что муж не испытывал к ней такого же распущенного плотского влечения, как к другим женщинам. Он любил ее другой любовью. Может быть, более утонченной, чем той, с которой совокуплялся в гареме с первыми женами из царского дома или азиатскими наложницами. Ти пыталась походить на тех, с кем муж предавался плотским утехам. Отрастила волосы. Но Аменхотеп зачинал с ней сыновей, и это все равно было похоже на ритуал. Она не чувствовала себя желанной, обольстительной. Во взглядах мужчин на нее, даже когда она была девчонкой, читалась настороженность. Они с готовностью превозносили ее ум, чем все остальное — то, что делает женщину женщиной.
  — Вау-вай! Не смотри на меня так! Знаю, дела мои плохи. Скоро я буду на полях Осириса, но ведь каждый живущий не минует этой участи. Я готова. Нужно позаботиться о зернах жизни, чтобы они проросли и сорняк не убил их. Да, я говорю о наследниках, Нефер. Царскую семью уже давно преследует рок. Все мои старшие дети умерли от душевных недугов. Молю бога, чтобы твои девочки и мальчик смогли побороть эту слабость. Мой сын… — старуха всхлипывает, — он так болен, мое бедное дитя…
  — Ти! — протягивает руки к маленькой старухе. На глазах слезы — она заменила ей мать.
  — Не трогай! — отстраняется Ти. — Сядь! — ноздри старухи презрительно раздуваются. Не терпит жалости к себе. Старается сесть ровно. — Так вот, наследник моего сына мал, — продолжает, подавив слабость. — Его нужно поддержать. Понимаешь, о чем я? Если с сыном что-то случится, ты поддержишь мальчишку. Но и тебе нужно на кого-то опереться. Ай станет твоей правой рукой.
  Ледяное жало отбрасывает Нефер на спинку кресла.
  — Никогда!
  Старуха иронично щурится, присматриваясь к лицу.
  — Знаю… Трудно простить. А ведь он спас тебя. Кия с дворцовой шушерой покончила бы с тобой, останься она в живых! А ты не родила сына — тебя бы ничто не спасло! Выживает сильнейший, как в трущобах, так и во дворце. Разницы никакой. Воротишь нос, противно? Так знай, это я приказала ее отравить!
  Нефер неподвижно смотрит в черные, как ночь, глаза тетки.
  — Зачем? Она же была глупее курицы!
  — Да, глупа. Зато к ней прилипло немало дворцовых умников, жаждущих власти, — глаза горят, как у демона. — Отец — твоя кровь!
  — Нет!
  — Почему? Что между вами произошло? Из-за матери… — догадывается старуха, со вздохом качая головой. Боль. Кошка с большим беременным брюхом прыгает, трется, оставляя клочья линяющей рыжей шерсти на покрывале. Отчаянно мурлычет, не зная, чем помочь. Ти нетерпеливо сталкивает ее на пол. В ногах уже сидит не один кот, а настоящая свора со вздорно поднятыми вверх хвостами. В сумраке глаза фосфоресцируют зелеными огоньками. Им хорошо — нет собак, любят свою старуху. — Я помню твою мать, Нефер. Ошибка, что твои родители сошлись.
  — Нет, — часто дышит, стараясь скрыть стремительно набегающие слезы. С Ти она всегда чувствует себя брошенной девчонкой.
  — Не думай плохо об отце. Покажу тебе кое-что… — старуха соскальзывает с ложа, выхватывая из ближнего сундука потертый кожаный мешочек.
  Нефер подозрительно отстраняется — от старухи можно ждать чего угодно. В голосе беспокойство:
  — Это что?
  Старуха вытряхивает из мешочка козий рожок, а оттуда — старые деревянные бусы.
  — Не бойся, их подарил Ай, когда мы были еще детьми, — улыбается, смотря на бусы, как-то по настоящему. Как, наверное, улыбалась в юности. Как улыбается любая другая старуха, вспоминая свои молодые годы. Перебирает в руках трухлявые шарики. — Ему было семь, мне — тринадцать. Его родители умерли, оставив долги. Мой отец с трудом сводил концы с концами и ничем не мог помочь. Ая отдали в рабство за долги. Мать тогда сказала, что мы никогда больше его не увидим. Его загнали в дубильные мастерские, а там долго не живут. Он был таким тихим… Я плакала, когда его уводили, а он утешал, говорил, что все будет хорошо. Я не знала тогда, что такое предательство, когда близкие люди, те, кому доверяешь, кому веришь, видят в тебе лишь вещь. Да-да, не смотри на меня так, Нефер. Мой отец служил в забытом провинциальном храме, куда заросла последняя тропинка. Посетителей и подношений не было месяцами. Люди чествовали Амона, боясь его ревнивых, жадных жрецов, и обходили храм отца стороной. Младшие братья по ночам не могли уснуть от голода. Отец нанимался работать в поле, помогал на стройках. Бедный отец… А я с братьями пасла овец. Нищета угнетает дух. Тебе не дано было познать этого. Но не в этом суть… — возвращается к ложу. Боль не отпускает. — Знаешь, а ведь моя мать была настоящей женщиной. Да, Нефер. Она ничего не умела делать, мало того, ничего не хотела делать. Она умела только клянчить у мужа новые наряды да отравлять окружающим жизнь своими стенаниями. Все было настолько ужасно, что однажды она решила продать меня, тринадцатилетнюю, в солдатский бордель, чтобы поправить дела и накормить младших братьев. Если бы в наш забытый храм не заглянула тогда путешествующая царская мать, мучимая жаждой, что стало бы со мной, глупой девчонкой? Уж не знаю, чем я ей приглянулась, но, выпив воды из поднесенного мной кувшина, мать Аменхотепа тут же забрала меня во дворец. И, знаешь, я потом простила мать и возвела ей самую богатую гробницу в Кемет, завалила всяким барахлом, которое она так любила. Мертвое — мертвым! — старуха лихо взмахивает рукой, будто отсекая все лишнее.
  Нефер вздрагивает из-за кошки, больно царапнувшей ногу. Поспешно встает. В голове болезненный шум.
  — Благослови, Великая Мать, — опомнившись, становится перед старухой на колени. Та возлагает руку на голову.
  — Помни, Нефер, Ай — твой отец. Он сильный человек.

  Выходит прочь, стараясь скорее вдохнуть свежего воздуха, осматривается на закрывшиеся позади нее двери. Стучащая боль глухо отдается в висках. Отдышавшись, делает несколько шагов, но внезапный приступ страха заставляет обернуться. Уголком глаза замечает у закрытых дверей движущуюся холодную тень. Мурашки по коже. И снова проклятый плач больного ребенка, преследующий ее все последние месяцы. С ужасом смотрит по сторонам, но это всего лишь кот, севший перед ней и орущий во всю глотку. Призывное, утробное мяуканье.
— Брысь! — ударом ноги, обутой в сандалию, отталкивает животное прочь, заставив замолчать.
Спешит прочь, на шум человеческих голосов и привычной суеты.

***

  Несколько слуг, увидев Нефер, бросаются услужить. Жестом отсылает их прочь, останавливает служанку с кубками красного вина на блюде.
  — Для кого?
  — Госпожа, это для гостей. Они во дворике, у бассейна.
  Терпкое вино выгоняет из сердца боль. С кубком в руках она прохаживается по темным залам, замечает чернорабочих. Те устанавливают на деревянную подставку известняковую стелу для фараона, чтобы господин одобрил барельеф нового придворного каменщика. Изображена семья с детьми — лживое счастье. Рабочие почтительно склоняются. Черные мысли, а за стенами дворца — благоухающая ночь. Из плохо освещенных углов доносится шелестящий, давно позабытый шепот. Тот, что когда-то волновал юное сердце. Разлитый в воздухе запах жасмина влечет ее за собой. Возможно, там можно будет ненадолго забыться.
  Дворец — подобие критских вилл: открытые небу внутренние дворики, много зелени и цветов, к бассейнам подведены прохладные ключи. Немногочисленные царедворцы и приглашенная знать, измученная дневной жарой, по вечерам собираются вокруг фараона. Светящаяся дорожка из мириад звезд над головой прорезает иссиня-черное небо. На восковых лепестках цветов блекнет мягкий ночной свет, поддерживаемый парой алебастровых светильников на стенах. Эхнатон в кресле у бассейна. В его черных локонах путается свет далеких звезд. Бледное лицо озарено нахлынувшим вдохновением. Люди, сидя у бассейна или лежа на быстро остывающих плитах дворика, слушают своего поводыря, впадая в мечтательное, экстатическое состояние. Рамэй, полулежа в ногах брата и подперев рукой подбородок, тоже слушает. Проводит по губам гибкой веткой белого жасмина. Тут же растянулись сонные обезьянки, изредка бросающие быстрые взгляды на блюда с фруктами. Исподтишка таскают инжир.
  Царственный поводырь делится мудростью:
  — Великие знания оставил нам Тот-Гермес, воплощенный во множестве египетских мудрецов, хранивших и передававших знания из поколения в поколения. Храмы, приняв эти знания, облекли их в покров тайны, оставив простым людям лишь упрощенные и скупые религиозные обряды. Чужестранцы, бывая в наших храмах, пугаются птицеголовых и шакалоголовых богов Египта, не понимая их, потому что их отвлекает этот образ. Суть любого бога — воплощенная в нем сила. А сила — это движение. Друзья, посмотрите на поверхность воды. Что вы видите? Да, цветы и листья лотосов, всякая мошкара и прочая тварь крутятся у поверхности воды, не ведая, что под ней протекает иная жизнь, о которой они не знают по причине своей скоротечной и неприспособленной к подводному обитанию жизни. Там, в глубине, живут удивительные рыбы, бьют полные силы и мощи ключи, поддерживающие уровень жидкости в водоеме. Лишь иногда поверхностные жители чувствуют волнения на воде, но не знают о силе, поднявшей это движение. Мы же — как эта мошкара на поверхности великого водоема, великой иллюзии, которая скрывает иной мир, чьи силы проникают к нам, приводя в волнение и ужас. Тот-Гермес поведал знание о том, что силы эти разумны, и, возможно, разум этот не так очевиден простому человеку. Но все же он есть. Да, в это трудно поверить, потому что от наших глаз многое скрыто, но это не значит, что разума этого не существует. Рассудок — наш помощник и опора в повседневной жизни — в духовной жизни оказывает нам дурную услугу. Поверьте, —  Эхнатон простирает руку над людьми, — знание и разум весьма отличаются от рассудка, потому что рассудок касается лишь вещей, которые превышают его. Разум и творческая мощь — вот конец рассудка. Рациональное в человеке тушит божественную искру. Рациональность это черствость. Поэтому будьте гибки, как молодое дерево, не пускайте к себе черствость. Посмотрите на статуи Ра-Хоракти в храмах, где он изображен с головой сокола. Какой чистый, светлый образ передали наши предки! Птица — символ неземного, всего возвышенного, духовного. Будьте же птицами! А богиня Сехмет — женщина с головой львицы — воплощение гнева Солнца. Она приносит в мир войну и кровопролитие за непочитание людьми своего отца, великого Ра. Предки завещали нам почитать Солнце, оно — наш господин, живое существо. Его сила и движение — в росте, цветении, благоухании, тепле и свете. Оно пробуждает человека к разумной жизни, заставляя отбросить все ненужное и наносное. Приносит ему вдохновение, любовь, добро. В его раскаленном диске воплощена поистине божественная форма — круг, сфера. Атон — это Солнце. Он передан мною вам, чтобы указать истинно божественный образ, лишенный всего человеческого и животного, потому что божественное не имеет ничего общего с человеческой или животной формой. Но всякая из этих форм берет начало от нее — от сферы, от круга. Для простого народа наши мудрые предки изобрели образы богов с головами бегемота, крокодила, сокола. И это, с одной стороны, верно, потому что животные принадлежат звездному дому своего бога, но все же этого недостаточно для того, кто беспрестанно ищет что-то мысленным взором в окружающем нас мире, пытаясь понять беспредельное. Уже много веков наша мысль костенеет в оковах предрассудков, жадности жрецов. Мошенников, выдающих себя за мудрецов. Атон — живительный глоток мысли там, где стало много суеверий и мало света. Он — живое существо, и имя его, как и царское, мы облекаем в картуш — в окружение священных канатов. Мы вырвали людей из оков Амона. Вспомните ужасные темные храмы, в которых всегда сыро и холодно, где совсем нет света, а порывы ветра создают ужасающий вой. Моими усилиями Амон возвращен на место, где ему и должно находиться — в ряд других богов. Бог хаоса, ветра, грозы, зарождения, вожделения — это он, Амон. Вместе с Мут и богом Луны Хонсу он образует священную троицу, владеющую земной, плотской жизнью. Ведь в своей высшей ипостаси Амон является нам богом Минном, богом плодородия. Великое заблуждение — Амон-Ра, придуманный бог жрецов из Карнака. Они соединили две противоположности, чтобы примирить враждующие кланы жрецов в ущерб мысли и познанию.
  Рамэй приподымается, говоря фараону:
  — Мой брат, у бога есть и обратная сторона. Из любви к великому Атону, не забыл ли он о его темной стороне? Каждый знает, как жестоко порой бывает солнце, посылая чрезмерный жар на землю, сжигая посевы, надвигая пустыню на плодородные земли. Кемет изнемогает от солнца, теряет урожаи, подвергаясь нашествию эпидемий, внезапному появлению полчищ саранчи. Жницы, днями напролет находясь под лучами дневного светила, получают ужасные ожоги, кожа их быстро стареет. Было время, когда наши предки страдали от дождей и холода, призывая солнце. Нил распадался на два рукава: один уходил на север, другой — на запад…
  — Да, так было, — согласился Эхнатон, — но я говорю о другом.
  — Господин должен вспомнить, что Амон-Ра принес согласие народу, следуя принципам Маат — гармонии двух противоположностей в природе.
  — Ты напоминаешь мне мудреца Хаппи. Он тоже так думал, — фараон улыбнулся. — Великое равновесие — великое процветание. Беда в том, что равновесие уже давно нарушено жрецами Амона. Они сделали своего бога главным богом, если не на словах, то на деле.
  —  Господин прав, так было. Но сейчас главный бог — Атон, и равновесие снова нарушено. Мало того, выданы тайны храмов, которыми завладели молодые народы.
  — Мыслящим людям должно быть доступно знание. Таков завет предков, пришедших на берега Нила.
  — Что если знания принесут вред? Кемет стара и так беззащитна…


***
  Яхмес ждет дворцовых осведомителей. Рев бесноватого льва обрушил тишину — во дворце посторонние. Писец откладывает письменную доску, настороженно прислушиваясь. Несмотря на глубокую ночь, все на ногах. Ищут Тутти. Яхмес спешит на конюшню.
  — Послание господину Тутти, срочное послание! Где он? — по коридорам, освещенным факелами, бестолково бегает управитель хозяйством фараона.
  — Я приму, не ищите! — обрывает хаотическое движение писец.
  — Но как же… Ведь он главный визирь, все послания — только ему… Ах, господин Яхмес! Да что я говорю?! Я тоже думаю, что вам лучше первым взглянуть, но вы уж, если что… — толстячок подмигивает, хитро выгибая тонкую женственную бровь.
  — Да-да, я понял тебя, любезный. Тутти не доберется до тебя! Если что, обращайся ко мне. Где посланник?
  — Он там! Лошадь в пене — не знаю, доживет ли до утра. С Востока. Сами посмотрите, вот! — они подходят к молодому заросшему щетиной финикийцу, сидящему на стоге соломы рядом с умирающей лошадью. Животное конвульсивно бьет избитыми, окровавленными копытами, лежа на мостовой двора.
  — Кем послан?
  — От Риббади. Дурные вести… — с трудом шевелит пересохшими губами.
  — Воды! Где?
  — Там, — кивает на лошадь, — сумка…
  Двое слуг склоняются над лошадью, спешно находят несколько глиняных табличек. Царский писарь с трудом мирится с запахом конского пота, держа их в руках. Глаза выхватывают несколько слов, начертанных аккадской клинописью. Руки опускаются — Цумур пал. Лошадь дрожит, часто хватая широкими ноздрями воздух, хрипит. Агония.
  — Помогите, — кивает Яхмес, неподвижно смотря, как в глаз лошади с хрустом вонзается железное копье, прерывая ее мучения.
  Львы по соседству издают оглушительный рев войны.

Убывающий серп луны безмятежно окутывает землю желтым светом.
Старуха очнулась от длинного сна. Жизнь — наваждение, цветастый обман, которому верит каждый, — осталась позади. Демонический вопль голодного льва позвал в тишину…


***
 

  — Цикл! Всеми нами владеет цикл! Все, что произошло однажды, стремится повториться вновь. Таково свойство жизни. Старые ошибки и загадки приходят к нам в новом обличии. И мы должны их разрешить. Иначе они вернутся в новом круге времени. Великий цикл Сотис охвачен нами. Кемет должна переродиться, чтобы идти дальше. Все старое, затхлое будет отброшено. Провидцы указали путь. Человеческое существо претерпит великие изменения и внешне, и внутренне, став лучше. В наших силах… Что там еще?! — хмурится Эхнатон, видя испуганные взгляды.
  Возникший перед глазами управитель дворца с молитвенным поклоном, опасливо оглядываясь на бассейн, заикаясь, сообщает:
  — Господин, Великая Мать умерла.
  Раздаются приглушенные возгласы, пораженные придворные один за другим приподымаются, встают. Эхнатон будто не слышит. Сидит в кресле, совершенно не изменившись в лице. Только длинные ресницы задрожали, скрыв глаза.
  — Умерла великая царица, — произносит, прерывая изумленные возгласы. — Что-то еще? Яхмес? Что там? — видит писаря.
  — Господин, плохие новости с Востока. Хетты захватили наш Угарит, вошли в соседнюю Митанию. Шубилла ввел в страну несколько военных отрядов, несмотря на мирный договор. Митанский царь сдал свою столицу без боя. В Финикии большие беспорядки, погиб наш гарнизон в Цумуре. Город в огне. Азиру…
  — Довольно, пусть Тутти разберется! Почему не обратился к нему?
  — Его нигде нет, господин.
  — Ищи лучше. Он — визирь…


  Дурной вой перемежается с рыданиями. На коленях у ложа усопшей царицы захлебывается от слез женщина, припадает к грязному полу, бьет кулаком, не в состоянии смириться с болью. Старые служанки, робко стоя поодаль, тихонько отгоняют грустных кошек. За дверями ждут бальзамировщики. Служанки с ужасом смотрят на плачущую Нефер, на то, как та целует желто-зеленое лицо тетки. Челюсть покойной отваливается, обнажая желтые зубы, наполняя утренний воздух покоев смрадом стремительного разложения.
 

***

  Тутти не справляется. Мужская сила иссякла не вовремя. Юное благоухающее тело выскальзывает из рук, отстраняясь. Полные губы Меритатон кривятся, в глазах застыли неуловимые бисеринки слез. Наверное, любит, как любит любая другая своего первого мужчину. Даже если это ошибка. Ей жаль. Винит себя.
  — Что с тобой, Мери? Почему так холодна сегодня? — Тутти откидывается на спину, потирая рукой вспотевший лоб. Хочется убраться поскорее, но она — его последняя надежда. — Ты была у отца?
  — Нет.
  — Почему, любимая?
  — Прошу, не называй меня так.
  С удивлением смотрит. Стройная спина, худые угловатые плечи подростка, золотистые родинки под лопатками. Меритатон встает с постели. Подтянутые мальчишеские бедра. Узкие ступни ног шлепают по каменным напольным плитам. Накидывает короткую тунику.
  Ей не нравится этот навязчивый мужской запах. В углу теплится бронзовая греческая кадильница. Угольки тлеют. Бросает в нее янтарную горсть смолы мирры. Та с шипением превращается в голубоватый дымок.
  — Уже утро. Скоро придут служанки.
  Бросившись с постели, хватает ее за плечи, трясет.
  — Ты, ты… Ты не можешь так! Твоя мать…
  — Что моя мать?! — отталкивает. — Ты в нее влюблен? Да? Как и все они! Поэтому ты спал со мной? — истерика.
  — Что ты такое говоришь, Мери?! Она старая шлюха, ты же — цветок! Как можно сравнивать тебя с ней? Ты — хозяйка дворца, повелительница сердца фараона. Ты должна унаследовать трон отца!

***

  Отрывистый лай шакала — Ай в бешенстве. Неземмут, стоя на коленях, согнувшись в три погибели, боится проронить лишнее слово. Давно не видела его в таком гневе. Отец брызжет слюной, отпуская уличные оскорбления. Она видит только эти мокрые кривящиеся губы, боясь взглянуть в глаза. Ай не примет в семью Хоремхеба. Окончательно и бесповоротно. Последняя надежда — сестра. Нефер прощается с Ти, отдавая распоряжения бальзамировщикам и отдельщикам гробницы.
  — Проклятье! Кемет воистину в хаосе из-за того, что женщины здесь слишком наглые и самонадеянные. Как можно оценить то безумие, которое вы сеете вокруг себя?! Почему вы никогда не слушаетесь отца?! Ни ты, ни твоя сестра. Разве не я вам дал жизнь? Зачем ты это сделала, Неземмут? Зачем связалась с голодным псом? Плохо тебе жилось в достатке и роскоши? О боги, греки воистину мудры, смотря на своих женщин, как на скот! Пойми, дитя, Хоремхеб родом из старой знатной семьи, но он беден, поэтому его жажда власти не знает границ, а ты — дочь немху! Но ты забылась, поддавшись на его уловки.
  — Отец, прости, я люблю его!
  — Что? Любовь?! — старик язвительно хохочет, доводя дочь до слез.
  Двери с треском распахиваются. С рваным париком в руках Нефер проходит между ними к аскетичному креслу, стоящему посреди оглушительно белой приемной залы для провинциальных чиновников. Бросает на пол опостылевший парик. Лицо ее ужасно. Красные утомленные глаза. Гримасничающие губы вздрагивают, обнажают зубы. Сев, закрывает глаза, нервно стучит сандалией о пол. Сделав усилие, подается вперед, выдыхая через рот. Косящий взгляд на отца, стоящего справа. Старик опускает глаза в пол, цокая языком.
  — Где он? — зло спрашивает стоящую слева заплаканную сестру.
  — Кто? Он что, тоже здесь? Зачем? — возмущается старик, бросая подозрительный взгляд на младшую дочь.
  — Ну, разумеется, Хоремхеба позвали, почему нет? — Нефер щурится, стараясь лучше рассмотреть отца, застывшего на почтительном расстоянии.
  — Что ты задумала негодница?! — вспыхивает Ай, снова взбесившись. — Я не разрешу этот брак никогда! Я ваш отец, Нефер! Я вырастил вас!
  — Довольно! Твоя дочь давно не девушка, ей пора замуж. Посмотри, она объедается сладким на кухне, изнывая от никчемной жизни. Зачем препятствовать тому, что случилось само собой, по воле природы? Хоремхеб — достойный офицер, я знаю о нем много хорошего.
  — Но не знаешь его так, как знаю я, Нефер! Это я, своей рукой продвинул гаденыша по службе, пока не понял, какой он крови. Он перечил мне, понимаешь?! Жаждет власти, хитер. Его нельзя пускать в царскую семью! Он — хищная акула. Я не дам согласия на этот брак никогда. Никогда! Я — отец! — кричит, в гневе не замечая, как она оказывается напротив.
  — Старик, терпение не бесконечно… — не мигая, рассматривает морщинистое лицо.
  Испепеляют друг на друга глазами.
  Створки дверей еле слышно приоткрываются, пропуская солдата в коричневой юбке. Сделав шаг, он падает на колени, целуя пол. Хоремхеб замер, ожидая самого худшего, даже расправы палача.
  — Ближе! — Нефер садится в кресло.
  Ай смахивает пот со лба, с горькой досадой смотря на раболепную, гибкую спину, играющие медные мускулы этого зверя, медленно ползущего к трону. Нефер потирает рукой подбородок. В глазах Неземмут  радость. Бросает преданные взгляды на старшую сестру.
  Хоремхеб замирает рядом с валяющимся рваным париком. Поднимает голову.
  — Нефертити, прости Хоремхеба…
  Неземмут в ужасе закрывает ладонью рот: называть сестру именем, данным в народе, — роковая оплошность.
  — М-да, — брезгливо хмыкает царица, иронично приподымая брови из-за такой оплошности, — с некоторых пор проститутки обожают называться этим именем в Кемет, — замечает с усмешкой. — Встань, солдат! У тебя красивые глаза.
  Поднимается с колен, с удивлением рассматривая ее так близко. Тут же опускает глаза в пол. Она оказалась не такой, как на приемах.
  — Страшно? — посмеивается. — Ну, так возьмешь в жены сладкоежку? — кивает на сестру. — Смотри, если откажешь, прикажу повесить. Да, так и знай.
  Молодой солдат счастливо смеется, стыдясь чувств, закрывая лицо ладонями.
  — Да, госпожа.
  — Нефер, — подсказывает Неземмут, целуя ей руки.
  — Добро пожаловать в семью! Кроме всего прочего, у нас в семье есть и достойные люди, — бросает быстрый взгляд на отца. — И помните, а ты, Неземмут, прежде всего: семья — испытание для двоих. Надеюсь, несмотря ни на что, вы сохраните добрые чувства.
  Удар захлопнувшейся двери сотрясает воздух. Ай ушел.

  Когда они остались вдвоем за дверями приемной, Неземмут бросается на шею мужу.
  — О, я так счастлива, Хоремхеб!
  Тот сдержанно обнимает ее.
  — Да, счастье… Вот оно. Однако ж, я увидел многое. Здравствуй, Яхмес!
  — А, влюбленные голубки! Все сложилось как нельзя лучше, да? — писец спешит к Нефер со срочным донесением с Востока. — Надеюсь, ты понимаешь, какого врага сегодня нажил, мой юный друг? Ну-ну, не вешай голову. Бешеного шакала легко поймать по старым следам.

***

  В гранитной ступке Рамэй перетирает в пыль высохшие пучки травы. Ему не хватает некоторых ингредиентов, ждет Тенру. Служанка ушла за травами еще с утра. Его слуга Абу, беспробудно запив, пропал в поразившем его воображение Ахетатоне. В доме Яхмеса тишина, лишь по соседству шумят дети. Их возня отвлекает. Вспоминает мать. Внезапно нахлынуло из-за смерти Ти. Они ненавидели друг друга. Ти — выскочка из низов — не пришлась к царскому двору, где мать Рамэя уже считалась первой женой фараона. Разгорелась борьба. Немху победила, став первой женой. Ребенком он видел, как страдает мать, как медленно чахнет в золотой клетке, не смирившись с охлаждением супруга. Оставшись без матери в десять лет, Рамэй почувствовал к себе прямо противоположное отношение: почитание сменилось холодным равнодушием. Его мягко отстранили от престола, а царское имя Сменхкара, данное при рождении, стерли с папирусов, будто и не было его. Он и не думал противиться — его привлекало другое. Жажда знаний, проснувшаяся в подростке, возможно, спасла ему жизнь, усыпив бдительность врагов. Ти откровенно смеялась над ним и его утонченной ученостью, пока не обнаружила у младшего сына такую же одержимость. Рамэй рос с остальными детьми из царского дома. Отрешенный, странный мальчик, как и его младший сводный брат, которому тоже не грозил престол. Наследником был Тутмос — старший сын Ти, умерший впоследствии от скоротечной болезни при странных обстоятельствах. Хотя теперь он понимает — ничего случайного в той смерти не было. Вырождение… Царский дом поразила болезнь. Нефер — некрасивый, драчливый, сумасбродный ребенок, заброшенный отцом и матерью, — поначалу зло издевалась над ним и его покорностью. Как и он, она рано потеряла мать. Рамэй не раз видел, как ее безжалостно наказывали за непослушание. Жалел после жестоких побоев. Гадкий утенок незаметно превратился в прекрасного лебедя. Случилось то, что должно было случиться. Чувства — не камень, их не отбросишь в сторону.
  — Уф-ф, а вот и я, красавчик! — вернувшаяся Тенра не сильно церемонится с обращениями, отвлекая его от воспоминаний. — Доложу я тебе, то, что ты просил, не так-то легко найти. Все эти травы… Их так мало за стенами города. Мне даже пришлось зайти в деревню к своим. И, кажется, я влюбилась! Да, я встретила мужчину!
  Улыбнувшись, Рамэй берет из ее запыленных рук плетеное лукошко с травами. Пучки подвядшей на солнце травы с мелкими белыми цветами издают анисовое благоухание, распространяя вокруг запах саванны. Ставит корзинку на стол, перебирает. Служанка садится на пол, чтобы отдохнуть.
  — Мало, Тенра… Но я что-нибудь придумаю.
  Та кивает, с рассеянной улыбкой смотря на небольшую чадящую печь в углу, ступки, сосуды и прочую знахарскую утварь, разложенную на столе.
  — Дозволь спросить, почему ты и мой хозяин Яхмес, так и не женат? Так здорово, когда в доме полно детишек, женщин, цветов. Живете бобыли бобылями! Аж смотреть противно. Никак в толк не возьму, почему вы такие? А, господа? Может, вы не умеете любить?
  — Ну, за всех, Тенра, говорить не стоит. Любовь бывает разной.
  — Скажи, вот ты, Рамэй, любишь какую женщину? Или женщины не нравятся? Ведь и такое бывает.
  — Люблю. Женщину…
  — А почему ее нет рядом?
  — Ее супруг большой сказочник. Знает, чем приворожить.
  — Хотела бы я на нее посмотреть! Бьюсь об заклад, бабенка чего-то да стоит, раз в нее влюблен такой человек, как ты! Э-э-х…
  — Ну, а ты? Кто тот красавец, в которого ты так скоротечно влюбилась?
  — О! Он — прекрасный принц! У него еще осталась половина зубов, и он слегка прихрамывает, но это ничего, так как он все еще знает толк в женщинах и в том, как их нужно приласкать, чтобы они остались довольны. Вечером я ухожу, да… Нужно привести себя в порядок, чтобы мой мужчина не был разочарован.
  Рамэй иронично приподнимает брови, возясь с травами.
  — Удачи, Тенра! Но прежде поможешь донести снадобья.
  — Как прикажешь, — взлохмачивает свалявшуюся полуседую шевелюру. — Да-а, нужно брить. Так и вшей недолго завести, а это мужчинам не нравится.
  — Да, это неприятные спутники любви.

  Время близится к полудню. Снадобья готовы. Перелив крепкие буро-зеленые травяные отвары в узкий стеклянный кувшин с длинным горлом, запечатал их пробкой. Тенра помолодела, избавившись от волос. И уже в новом платье.
  — Ну, как я тебе, Рамэй? — спрашивает, поправляя у висков новый парик.
  — Ты — красотка!
  — Желаю счастья с любимой женщиной, добрый человек. Э… Но господин Яхмес, если не застанет меня, пожалуй, исполнит то, о чем давно грозится, — выгонит из дома.
  — Не беспокойся, Яхмес не вернется сегодня домой. И даже, наверное, завтра, и послезавтра. У него много дел.
  — О да, он преданно служит нашему господину. Скажи, Рамэй, видел ли ты фараона?
  — Видел.
  — Как он? Люди говорят, ему все хуже. Наверное, это для него, — кивает на приготовленные порошки и отвары.
  — Да, для него.
  — Если близко допущен к нему, спроси, почему так плохо стало жить простому люду. На базарах дороговизна, работы нет.
  Рамэй иронично улыбнулся.
  — Тенра, такие вопросы фараону задавать нельзя. Он — слуга бога.

***

  Тутти смотрит влево, выдумывая ложь во спасение, пытаясь выкрутиться. Все стало известно — Цумур пал. Теперь визирь стоит перед царицей, рядом — язвительный Яхмес.
  Нефер в окружении младших писцов в кресле вполуха слушает лепет чиновника.
  — Я не знал, госпожа… Риббади, возможно, и посылал письма, но они не дошли. А может, он тоже предатель, как и Азиру?
  — Митанские послы просили военную помощь, почему никто не принял их?
  — Они просились на прием к самому фараону, а он занемог, поэтому… — умоляюще смотрит ей в глаза.
  — Ведешь ли ты переписку с Азиру?
  — Нет.
  — Князя поддерживают хетты. Шубилла считает Амуррию своей, трубя об этом по всему Востоку. Престиж Кемет низок, как никогда. Как ты допустил такое? Господин доверился тебе.
  — Азиаты такие варвары, госпожа!
  — Восточные дела запущены, в них хаос. В твоих интересах незамедлительно вызвать в Ахетатон князя.
  — Я немедленно отпишу в Амуррию.
  Жестом левой руки делает знак, чтобы тот убирался. Тутти пятится. Маленькие, женские ручки, прижатые к животу, посерели от напряжения. Он проигрался в пух и прах. Нельзя начинать большую игру, не имея на доске сильных фигур.
  Яхмес делает шаг к царице.
  — Брысь! — нетерпеливо фыркает на младших писцов. Служки спешно выскакивают из приемной. — Нефер, зачем ты его отпустила?
  — Азиру… Через Тутти можно добраться до князя.
  — Вряд ли. Азиру будет водить его за нос. Нужно готовить войско в Финикию, чтобы поддержать Риббади. Старик верно служил еще Аменхотепу и Ти.
  — Не успеем. Что на золотых копях в Нубии?
  — Мятежи подавлены — золото вновь поступает в казну.
  — Изготовь указ: нубийские гарнизоны без лишнего шума должны выступить к Фивам. Да, и еще у нас, кажется, есть гарнизон в Ханаане. Так ведь?
  — Да, есть. Указом в Нубию займусь немедля.
  — Ты разузнал что-нибудь о наследниках Азиру?
  — Есть старший сын — Салатис. Он считается наследником в доме. Мальчишка не похож на отца, война ему претит, увлечен тайнами Посвященных.
  — Вот как! Посвященные…
  — Бывает на Кипре — его мать родом с острова. У Салатиса не ладится с одной из младших жен Азиру. У нее маленький сын. Отец пленен молодой женой. Да, и еще: дань с Амуррии — земли, которой управляет Азиру, — поступила в казну нашего господина вовремя, без задержек.
  — Ничего не решил — большой игрок этот князь! Быть под пятой у хеттов — это тебе не выслушивать капризы молоденькой девчонки. А что, Яхмес, давно мы не были на охоте? Сейчас в саванне чудесный воздух! Сестра выходит замуж — и в ее честь большая охота.
  Яхмес оживился, оскалившись в дурацкой улыбке.
  — Какой нежданный подарок! Нет большего счастья для влюбленных, чем стать мужем и женой.
  Она снисходительно хмыкает, потирая подбородок и оглядывая располневшего писца:
  — Любовь — сладкий дурман, который, развеявшись, оставляет руины. Но эти двое, сойдясь, сделали больше, чем все союзы. Хоремхеба хвалят седые вояки, молодые восхищаются им, стараясь во всем брать пример. Семье нужен бойцовый пес, знающий толк на поле брани.
  — Я знал его отца и считаю Хоремхеба своим младшим братом. У парня большое будущее, он верно послужит Кемет.
  — Надо бы получше его рассмотреть. На охоте будет в самый раз. Но прежде — Тутти. С кем передает письма на Восток — вот, что важно. Поставь соглядатаев, сколько нужно, но найди посланника! Слышишь?
  — Тутти нужно казнить немедля. Змея, знающая, что наказание близко, будет жалить без разбора.
  — Он глупец и вряд ли отважится на что-то. Я сегодня же сообщу господину.
  Яхмес разочарованно вздыхает:
  — Тебе не хочется крови, знаю. Но поверь, Нефер, есть люди, недостойные великодушия. Такова их природа. Хаос — их начало.
  — Что-то знаешь о Тутти, чего не знаю я?
  — Есть подозрение, он…
  — Подозрение — это лишь подозрение, не хочу лишней крови.
  — Да, еще! Чуть не забыл! — официально склоняет спину. — Завещано Нифер Ниферу Атон! — громко хлопает в ладоши. Высокие двери распахиваются. Атлет в солдатской юбке, пройдя пару шагов, учтиво падает на пол, подобострастно уставившись звериными глазами на царицу. Та непонимающе смотрит на придворного писца, в чьи обязанности входит исполнение последней царской воли усопшей матери фараона.
— Госпожа, в твою собственность передан самый искусный из палачей Великой Матери! — провозглашает царский чиновник.
 
***

  Спотыкаясь и сбивая с ног снующих мимо бестолковых служанок, Меритатон бежит в покои отца. Новость возмутила и потрясла — глупая дурнушка Неземмут замужем по любви! Мать устроила брак, несмотря на возражения деда и молчаливое неодобрение влиятельных царедворцев. Врывается в покои, отталкивая нерасторопного стражника от входа.
  — Отец!
  Тот лежит на кушетке. Двое слуг спешно перегораживают оконные проемы резными ширмами — солнце палит нещадно. Отец бледен, несмотря на одуряющую жару. Припадок близко. В его руках папирус. Силится прочесть. Трудно.
  — Рамэй, почему так? Стоит довериться, и вот оно?
  — Брат мой, уверен, все образуется. Не принимай близко к сердцу. Нужно снять ожерелье, чтобы не мешало дыханию, — помогает расстегнуть за спиной царское украшение.
  — Что случилось? — Меритатон осторожно подходит, ревниво следя за его движениями. Ее возмущение испарилось — отцу так плохо…
  — Дитя, наш слуга Тутти допустил непростительные ошибки, — черные глаза фараона подернуты какой-то синевой и такие же раскосые, как у его покойной матери. Волосы влажны из-за испарины. Тяжелое ожерелье со звенящим стуком падает на пол.
  — Нужно выпить немедля, — Рамэй подает брату золотую чашу с отваром трав.
  Девчонка пытается вмешаться:
  — Что это за снадобье?
  Отец улыбается одними губами, тяжело дыша.
  — Дочь, Рамэй никому не сделает дурного. Верь ему, — покорно пьет из чаши.
  — Нужно уснуть, — забирает чашу. — Возьми в тазу полотенце, Мери.
  — Да, конечно! — бросается к низкому столику с серебряным чеканным тазом. В ледяной воде мокнет полотенце. Быстро отжимает и подает, покорно становясь на колени у ложа отца.
  Рамэй осторожно вытирает лицо больного.
  — Ну вот, отвары трав успокоят и даруют быстрый сон — падучая отойдет.
  — О, боги, уснул!.. Рамэй, ты можешь вылечить его?
  Пристально рассматривает девичье лицо, будто ища в ней знакомые черты.
  — В моих силах лишь снять наступающий припадок и то, если все сделать вовремя.
  — Почему ты так смотришь на меня?
  — Что-то случилось, Мери?
  Она встает с колен. В складках одежды играют солнечные зайчики. Отворачивается. Ей нужно кому-то выговориться. Тутти… Низкая страсть разбередила девичье сердце ревностью к чужому счастью.
  — Ты и вправду хороший человек, а я… Запуталась.
  — Мери, как же мать, отец? — со вздохом бросает взгляд на больного брата. — Почему не довериться?
  Девчонка не выдерживает. Слезы, плечи вздрагивают. Пытается закрыть лицо руками.
  — Ну, ну… — Рамэй подходит ближе и твердой рукой поворачивает Меритатон к себе. Та не в силах остановиться, плачет навзрыд у него на груди. — Тише, тише… Не нужно плакать, — обнимает за трясущиеся плечи. — Все проходит, и это пройдет. Любовь?
  Та поднимает заплаканные глаза, всхлипывая.
  — Да. Я такая дурная, Рамэй…
  — Нет-нет, — осторожно проводит по ее лицу ладонью, стирая слезы, словно маленькому ребенку. — Всего лишь девочка, которая влюбилась. Так бывает со всеми.
  — Нет! — некрасиво кривит опухшие губы. — Я… Этот человек, он как паук. А я его муха.
  — Раз так, значит, нужно порвать с ним.
  — Понимаю… И не могу.
  — Нужно поговорить с матерью.
  — Нет!
  — Почему? Мать поймет. Мери, сделай это. Это горькое лекарство, но без него никак.
  — Она — такая… Не могу! Теперь я знаю, ты и вправду добрый человек. Пора… Прошу, не говори никому!
  Рамэй беспокойно смотрит ей вслед. С настенных фресок за ним следят хищники, притаившиеся в зарослях тростника. Больной еле слышно стонет во сне.



ВАВИЛОНЕЦ

  Храм Атона — стены пилона упираются в синий купол неба, рабы спешно замазывают кривые трещины на белой штукатурке. Неуклюжие коричневые тела в горячих объятиях солнца смердят немытой плотью. Длинногривая лошадь, запряженная в богатую колесницу, замедляет ход. Мальчишка в шароварах суетливо спрыгивает с подножки, вскидывая опахало из розовых перьев. Египетский зной — дурная шутка. Высокий азиат ступает на землю в тень опахала. Звенящий шорох, схожий с шипением змеи, — восточное платье с сине-оранжевой вышивкой по кромке подола украшено звенящими золотыми шариками. Много лет вавилонский посол Каи состоит на дипломатической службе при дворе фараона. Орлиные черты лица непроницаемы. Иссиня-черная борода с мелкими завитками длиной чуть ли не до пояса поражает воображение местных. Египтяне вскидывают на иноземца изумленные глаза. Как раз мимо шествует кортеж дочери фараона в сопровождении охраны. Посол рассеянно кланяется, попутно примечая, из какого негодного кирпича выстроен храм, — не прошло и десяти лет, как он уже рушится. Куда девалась прежняя основательность в постройках египтян? Выпрямляет спину, возничий подает ему ларец.
  — Ждите, — бросает слугам.
  Впереди — вход во двор храма, где стоят жертвенники и идет бесконечная служба жрецов с напевным речитативом. Но ему не туда. Он приехал с подарком к старшему жрецу храма, к Мерире. Рабочие замазывают сырой штукатуркой очередную трещину, а из новой коричневой струйкой уже сыпется трухлявый кирпич. Азиат следует к неприметным ступеням входа в пилон. В его широких стенах — каморки младших жрецов, выше — терраса для ночного наблюдения за луной и звездами. Днем на террасе более-менее свежо из-за господствующих ветров, там-то и можно застать старшего жреца между служениями.
  Мерира, сидя в кресле, выслушивает доклад младших жрецов из мятежной деревушки под яростное хлопанье полотнищ стягов. Их выгнали палками. Темный люд держится за старых богов. Его круглое, как блин, лицо безмятежно и не сулит ничего хорошего — докладчики заикаются, переступая с ноги на ногу. Непрошеный гость спасает положение. Вежливо склонив голову, со стуком ставит ларец на столик с астрологическими табличками.
  — Приветствую, Мерира!
  — Посол Каи? Какая неожиданность! — пренебрежительным жестом жрец приказывает неудачливым проповедникам убраться. — Рад! — его лицо вряд ли умеет выражать бурную радость или грусть. Кажется, что эти черты, получив однажды сокрушительный удар, широко разошлись, отчего и без того небольшой нос ушел в основание черепа, став курносым. Но эти хитрые искорки в глазах… Подавшись из кресла всем своим мешковатым телом, жрец встает. — С чем пожаловал, дорогой? Не случилось ли чего?
  — С границ дурные вести. Мой царь немало обеспокоен.
  — Да-да, хетты… Наслышан, — незадачливо потирает руки,  присматриваясь к ларцу вавилонца.
  Посол брезгливо отворачивается, стремительно проходя к внутреннему краю террасы, откуда виден двор храма и проводимые церемонии богослужения Атону. Меритатон воскуряет ладан — приношение богу солнца.
  — Дочь фараона… — задумчиво произносит посол, потирая кончиками пальцев полуседые виски.
  — Да, любезный, она. Так что привело ко мне столь уважаемого человека?
  — Мерира, мы давно знаем друг друга. Нужна услуга.
  — Все, что в моих силах, дорогой.
  Их прерывает грубый шум, гневные возгласы разносятся по всему двору. Под яростное шипение и удары тростью по запыленным головам изможденные рабы трусцой вносят паланкин. Тутти отстал от кортежа Меритатон и теперь выплескивает свой гнев на носильщиков. Пыль, шум, суета.
  — Глупец! — качает головой посол, с удивлением смотря на происходящее. — Будь мы в Вавилоне, его бы уже давно казнили.
  — Ну-ну, что ты, дорогой. Тутти — визирь, приближенный фараона! Вышел из простого народа, как я, как многие другие верные слуги фараона, — Мерира снисходительно улыбается, пытаясь сгладить неловкость.
  — Тутти продался финикийским повстанцам!
  — Ну, не может быть! — старший жрец недоверчиво подходит к краю террасы, стараясь лучше рассмотреть чиновника, возлагающего внизу дары на жертвенный стол. Тутти суетится у алтаря, небрежно бросая подношения — черствые хлеба. Частыми поклонами мешает Меритатон произносить молитвы, что-то быстро говорит ей.
  — Наглец! Вместо того чтобы вымаливать прощение в ногах фараона, еще плетет интриги! — возмущается вавилонец, видя все. — Воистину Египет подошел к пропасти!
  Мерира вздыхает, иронично морща лоб.
  — Ну-ну, не все так плохо. Во дворце все молят о скором выздоровлении господина.
  — Во дворце — хаос, я был там утром. Никто не занимается управлением, номархи Нижнего Египта обеспокоены набегами банд грабителей. Власти нет. Эхнатон погубил страну!
  Старший жрец испуганно оглядывается по сторонам, прижимая руки к губам.
  — Прошу… Нас услышат!
  — И что?
  Старший жрец качает головой, возвращаясь в кресло, смахивает капли пота со лба.
  — Что ты хочешь от меня?
  — Прежде всего, — вавилонец следует за ним, как тень ворона, — у меня есть для тебя подарок — роскошные куски бирюзы из моей страны.
Откидывает крышку ларца.
  Небесно-голубой камень поражает воображение жреца. Глаза вспыхивают вожделением.
  — Чудесно! Моя жена так любит бирюзу.
  — Знаю. Теперь о деле: я должен встретиться с Аем. Вы давно знаете друг друга, тебе ничего не стоит устроить встречу.
  Жрец качает головой.
  — Боюсь, это невозможно — он никого не принимает, на него свалилось столько бед. Ти умерла, а Неземмут — сам знаешь… Зачем он тебе?
  — У моего царя есть предложение, но я не знаю, с кем вести переговоры. Эхнатон никого не принимает. Тутти… — верхняя губа посла кривится, — мертвец, которого забыли закопать. Думаю, настало время Аю взять дела в руки.
  Мерира усмехается.
  — О, боюсь это не совсем так. Забываешь, что мы находимся в Кемет, и у нас много сюрпризов. Нефер — теперь она дергает за ниточки.
  — Она убрала Кию, теперь малолетний сын фараона в ее руках — ход, достойный уважения, — задумчиво произносит азиат, гладя руками, унизанными самоцветными перстнями, окладистую бороду. — По дворцовому этикету я не могу прийти к ней, если только она не возжелает меня видеть, ведь она божественное существо.
  — Хмфр, — закипает жрец, — что за бредни, Каи?! Она такая же баба, как и все остальные. Мало того, выросла среди прислуги да солдатни. Все это выдумки старика Хаппи, чтобы сделать приятное царям. Он и Эхнатона называл божественным существом. И что теперь с нами?!
  Вавилонец улыбнулся, видя возмущенного Мериру, — это так не похоже на него. Самодовольства египетского жреца как не бывало.
  — Какая греческая царевна не пасла свиней в отрочестве? Однако ж, это ничего не меняет. Ты рассуждаешь как немытый раб, Мерира.
  — Пусть так! Женщины и мудрецы — погибель Кемет! Я — человек из народа, и мне не нравятся наши порядки: почему состояние матери наследует старшая дочь, а не старший сын? И почему жена решает, быть детям или нет? Штучки всякие, чтобы не рожать… Поступок, достойный кнута! А жрицы? Ведут себя, как шлюхи! Попробуешь возмутиться, и все смотрят на тебя, как на последнего глупца. Какой-нибудь шарлатан примет важный вид, скажет что-нибудь невразумительно странное — и все! Он мудрец! Попробуй заткнуть рот. Где, в каких землях такое видано?! Только в Кемет!
  — Жрицы Вавилона пользуются не меньшим уважением, как и дочери знати. А что касается наставника Эхнатона, так ведь он был Посвященным, не так ли?
  — Посвященные… Где они теперь? Забились, как крысы по своим норам. Что хорошего сделали для Кемет, вот скажи? Это они забили малолетнему Эхнатону голову старыми тайнами, и у того начались видения. Нужно было гнать их вместе со жрецами Амона на каменоломни! Эти глупцы тоже думали, что владеют Кемет, но не тут-то было.
  — Ну-ну, мы, кажется, уходим от дела, — вавилонский посол наклоняется над сидящим Мерирой, пристально смотря в его блеклые глаза. — Ай может помочь. Вавилонские интересы напрямую связаны с египетскими. Хетты стали сильны. Ай замолвит обо мне словечко Нефер, а уж она как никто донесет Эхнатону всю важность моего предложения.
  — А что, если Тутти удержится, а Нефер… Она ведь внучка фараона, и старая знать за нее. Честно говоря, я бы не забывал о Тутти. «Новые люди» — немху — стоят за него.
  — Мерира, мне все равно, кто здесь первым перегрызет глотку: немху знати или знать немху. Я — человек дела, слуга царя. Власть ушла из рук Тутти. То, что он еще жив, — для меня загадка, но, думаю, его попытаются использовать в какой-то игре, а уж потом…
  — Ну, хорошо, хорошо! Я попробую! Нефер вечером будет в храме: скоро праздник, где она обыкновенно выступает жрицей Атона. С ней будет звездочет. Она объявит о своей воле на предстоящее торжество. Проклятая деревня на юге выгнала моих жрецов — нужно послать солдат, наказать бунтовщиков. Она даст мне солдат, а я замолвлю словечко и о тебе. Но не более, — Мерира расстроен. Вавилонец разбередил душу, и даже бирюза не стоила того. Жаль Тутти. Это он когда-то рекомендовал его, ещё совсем юного, на службу к фараону. Этот хваткий малый всегда нравился ему.
  Вавилонский посол ушел. Мерира после недолгих раздумий вскакивает с кресла и спешит вниз, надеясь перехватить визиря во дворе храма.

  Меритатон до крови кусает губы, стараясь не обращать внимания на Тутти. Сошел с ума: мешает, бесцеремонно обращается к ней на глазах людей. На них уже бросают насмешливые взгляды младшие жрецы. Не сдерживая гнев, сходит с платформы алтаря, жестом подзывая к себе.
  — Я же просила не разговаривать со мной в храме, — шипит, бросая косые взгляды по сторонам.
  Визирь зло улыбается. Каштановая бородка ретиво топорщится. Ему все равно, что  нарушает веками установленный этикет. Интрижка с Меритатон невероятно подымет его в глазах царедворцев. Упрекает:
  — Я тебе не ровня, не так ли, Меритатон? Вот почему не хочешь рассказать о нас отцу?
  — Я не стану говорить отцу! Между нами все кончено! Не знаю, зачем ты преследовал меня.
  — А ты разве не звала меня тайно, под покровом ночи в свои покои? Видишь, им всем будет это очень интересно, — насмешливо кивает на людей в храме.
  Девчонка бледнеет, затравленно оглядываясь. Белые стяги издают хлопающие, резкие звуки, похожие на удары беспощадного хлыста. В глазах Тутти сквозит отчаянная насмешка.
  — Чего ты хочешь? — две глубокие морщинки пробегают по юному девичьему лбу. Нервы напряжены.
  — Скажи отцу.
  — Не поможет, пойми… — отворачивается.
  Злая, язвительная насмешка сползает с лица. Отчаяние. Похож на побитого мальчишку.
— Что делать, Меритатон? О, я в ужасном положении! — закрывает лицо руками. Маленькие тонкие губы уродливо вздрагивают от нервного тика. — Я — человек, рожденный простой женщиной. Твоя мать не пощадит.
  Девчонка оборачивается. Та и вправду бывает жестокой.
  — Нет, Тутти! Ведь ты до сих пор жив! Ты должен сам себе помочь. Да, только так! Я помогу исправиться, и тогда ты вернешь себе доброе имя. Слышишь, Тутти?! — берет его за руку.
  Перед глазами интригана забрезжила надежда. Точеная фигурка Меритатон на высокой платформе, к которой ведут крутые ступеньки, кажется силуэтом богини. Тоненькие ручки юной жрицы возносятся к всесильному Солнцу. Возможно, эти же ручки вытащат его из темноты провала. Молодость так добра, сознание этого даже заставляет визиря всплакнуть крокодильими слезами.
  — Тутти, плачешь? Как плохо ты выглядишь! — Мерира находит визиря у жертвенных столиков с тухлой рыбой. Смрад стоит неимоверный.
  — Почтенный Мерира?! — чиновник быстро смахивает слезу, кивая.
  — Узнал о твоих неприятностях. Как так получилось? Ты всегда достойно вел дела!
  — Недоразумение, происки врагов, — усмехается. — Скоро все уладится, не беспокойся.  И как знать… — насмешливо кивает на Меритатон.
  Жрец хмуро смотрит на возвышение, где дочь фараона возносит молитвы богу.
  — Вот как! Что ж, это будет настоящей победой. Но, прежде, не забывай о том, кто ты. По тебе будут судить других, таких же, как ты немху. Сегодня царица будет в храме, — морщит лоб, глядя на него.
  — Мерира, если узнаешь, что задумала эта дьяволица, прошу, сообщи, не откладывая! Нефер хочет моей смерти. Знаешь ли ты, что она сделала с Кией?
  — С чего бы ей хотеть твоей смерти, если ты ни в чем не виноват, Тутти? И какое тебе дело до смерти наложницы фараона? Твоя забота — восточные дела.
  — Да-да, конечно…
  — Вавилонский посол ищет встречи с Нефер. Тебя уже не берут в расчет, понимаешь?
  — Ветер скоро переменится, Мерира, — говоря это, визирь хлопает жреца по плечу. Робкая надежда раздулась до честолюбивых миражей.
  Жрец совершенно сбит с толку происходящим. Тутти кажется пьяным, он будто не в себе. Слова вавилонца беспокоят еще больше.

***

  Старший писец фараона Яхмес следит за фривольными отступлениями от этикета в храме — Меритатон и Тутти нарушили все приличия, ссорясь и мирясь на глазах людей. Догадываясь, что с девчонкой происходит что-то неладное, решил проследить за ней. Шествующий мимо вавилонец, уловив благоухание редкого и дорогого благовония, замирает, стараясь определить бесстыдного расточителя среди столпившихся посетителей храма. Замечает царского писца, притаившегося за спинами потных жрецов, — на лице застыла тревожная гримаса.
  — Почтенный Яхмес, не знал о твоей ревностной любви к богам! — Каи подходит ближе, отвлекая писца от слежки. — Давно не виделись, дорогой!
  Застигнутый врасплох писец кривится, поглядывая на чудовищную бороду иноземца.
  — Хм, посол, какими судьбами? Не припомню, чтобы ты был набожен.
  — На моей земле тоже чтят Солнце, но, вижу, тебя привело сюда не оно.
  — Да, паршивая овца портит все стадо, и тут уж не до басен. Зачем тебе Мерира? Он глупец и вряд ли поможет царю Вавилона.
  — О, мудрый Яхмес, если бы я знал, что встречу тебя сегодня, то прежде пришел бы к тебе.
  — Чего хотел?
  — Чтобы Мерира замолвил словечко Нефер.
  — У тебя острый нюх,  не пропадает с годами. Ты правильно держишь путь.
  — Ну, а ты? Фараон осыпает золотом лизоблюдов, забывая о преданных людях на службе?
  — Мать оставила мне много золота, и я не жду подачек. Ты, Каи, как и любой азиат, меряешь одним золотом.
  — Куда ж без него! У одних его много, у других мало. Тут ничего не поделаешь. И все же я достаточно долго прожил в Кемет, чтобы полюбить ее. Однажды придется вернуться на родину, и, поверь, это разобьет мне сердце. Вы, египтяне, видите мир иначе, чем другие народы. Вы — большая загадка, которую никогда не устанешь разгадывать. Тем печальнее будет, если вы проиграете хеттам. Это настоящие варвары.
  Яхмес отрывается от Меритатон и с интересом смотрит на вавилонца. Хитрец не иначе как что-то вынюхал. Вымученно оскалившись в широкой улыбке, берет посла за локоть. Азиат, как хорошенькая женщина, кокетливо хмыкает, подмигивая черными глазами.
  — Думаю, нам есть о чем поговорить, Каи.
  — Еще бы! Отойдем, здесь много лишних ушей.
  Следуют к роскошной колеснице посла. Невдалеке рабы Тутти пытаются унять кровь после побоев хозяина. Яхмесу дурно.
  — Какая мерзость, уф-ф-ф…
  Азиат цокает языком — для него кровь, что вода. Остановившись, пристально смотрит писцу в глаза.
  — Вы не уследили за Тутти — визирь продался.
  У царского писаря сужаются зрачки, как у кошки, увидевшей большую крысу. Медленно произносит:
  — Да, и что тебе известно?
  — Много. Через кого приходит к нему амуррийское золото, на кого хетты ведут в Ахетатоне охоту. Взамен я хотел бы знать, кто будет следующим визирем.
  — Кто будет визирем — на то воля Эхнатона, а его желания трудно предугадать. Но, уверяю, ты будешь первым, кто узнает о новом назначении.
  — Что ж, верю тебе, благородный. Купец Аарон из Мегиддо торгует золотыми египетскими украшениями в Финикии и Вавилоне. Он появляется в доме Тутти ночью — мои люди видели его. Знай, хетты заправляют в Ахетатоне, как у себя дома. Семья фараона в смертельной опасности, в скором времени возможно покушение.

***

Под вечерние трели цикад Мерира собирается встретить царицу. Младший жрец с поклоном подает посох, Мерира со вздохом хватает палку, раздумывая, что скажет ей. Нервничает. Неприятный взгляд Нефер, который иногда он ловит на себе, смущает и пугает. Еще не отвертишься от вавилонца, нужно как-то и его приплести к делу. Но тут вспоминает, что он тоже не последний человек в Ахетатоне, — Эхнатон осыпал его милостями. Гордо задирает скошенный подбородок. Еще вспоминает, что Ай, всегда почтительный перед царственной сестрой, как-то нелестно отзывался о жене и дочерях. Железный Ай вообще презрительно отзывается о женщинах, как и любой выходец из народа. Мерира решил вести беседу жестко, как обычно отец обращается к непослушной дочери. Она даст ему солдат во что бы то ни стало и он накажет деревенский сброд! Старший жрец уж позабыл, что и сам вышел из сброда, перед глазами — бесконечные ступени, ведущие наверх.

Царица со звездочетом уже на террасе. Горячий юго-восточный ветер стих на закате. В фиолетово-розовом сумраке сполохи огня бьются в треноге для возжигания благовоний. Испарения доносят ароматы наступающей ночи.
— Приветствую, Мерира! — Нефер расположилась в кресле, непокорное пламя пляшет в черных глазах. Строгий солдатский парик-каре и бледные ненакрашенные губы делают ее моложе. Незнакомый звездочет — слишком статный и привлекательный для звездочета. Обычно это дряхлый старик, но не в этот раз.
На губах старшего жреца ироничная усмешка.
— Госпожа сделает распоряжение на предстоящий праздник? Она почетная жрица солнечного бога Атона и должна открывать праздник, — кланяется, боясь выдать раздражение.
— Обычное богослужение будет в самый раз. Меритатон справится с обязанностями старшей жрицы вместо меня. Знаю, она прилежно служит в храме.
— Праздника не будет?
Нет праздника — нет подношений.
— Каждый день в жизни людей — праздник, Мерира. Скромного богослужения будет вполне достаточно, — смотрит на робко мигающие точки первых звезд.
— Но что скажет господин?! — тайному возмущению жреца нет предела.
— Лекари борются с его нездоровьем, а в Ахетатоне праздник за праздником. Все это дурно, тебе не кажется? — и опять этот пронизывающий взгляд.
— И еще… — склоняет голову Мерира, но вспомнив о своем высоком положении, привычно задирает подбородок - видны густые рыжеватые волосы в курносом носу. — Нужны солдаты!
Звездочет с табличкой в руках отвлекается от звездного неба, бросая на него хмурый взгляд.
— Солдаты… — повторяет она.
— Да, солдаты. Младших жрецов выгнали из деревни у Нубийских порогов.
Она перебивает:
— Вера в бога несовместима с насилием!
— Я потребую солдат у господина!
— Что ж, стоит попытаться, почтенный жрец!
От ее насмешки ему становится нехорошо. Зашел слишком далеко, еще и этот астролог с царской осанкой… Кто это может быть?
— Я должен поговорить наедине, госпожа, — как-то сразу растеряв спесь, мямлит Мерира.
— У меня нет тайн от брата нашего господина.
Мерира с ужасом смотрит на Рамэя. Опомнившись, быстро произносит:
— Посол Каи просит о встрече, он хочет передать предложение царя Вавилона.
— Каи? Пусть приходит утром на пристань.
— Хочу замолвить словечко о Тутти. Ошибся парень, чего не бывает… — заикается. С глазами царицы произошла разительная перемена — звериный зеркальный блеск, недобрый взгляд. — Лучший чин… фараона.
Она быстро встает, обходит мешковатую фигуру. Мощный затылок оказывается перед глазами. Зло говорит грудным голосом:
— Не забывай о судьбе старых жрецов, Мерира. Костры еще дымятся в Фивах.
Пламенеющий мрак — жрец отшатывается, трясущимися руками подобрав подол платья, скатывается по ступеням вниз.
Рамэй подходит к столику, на котором свалены бесчисленные папирусные свитки, терракотовые плашки, осколки барельефов из черного стекла. Ищет нужную табличку. Озабочен.
— Солдаты! Вот, время пришло —  всем нужны солдаты! — хмыкает Нефер. — Хватка, как и у прежних жрецов. А, что скажешь, Рамэй? — подходит ближе, касаясь пальцами его плеча.
— Много дурного в соотношении звезд. Полная луна не сулит ничего хорошего. Ужасающее противостояние Луны и Солнца выльется в кровопролитие.
— Правда? Ну что ж, так всегда, когда мать не может зачать, дать долгожданному ребенку жизнь — она исходит кровью. Луна — жизнь, Луна — мать. Все в ее власти. Кемет вошла в новый цикл Сотис — все надеялись на новый рассвет, новую жизнь, но вот… Тупик.
— Цикл Сотис? — кивает. — Зачем горевать? Порой закат куда прекраснее рассвета, — кусает губы. Хочет предупредить.
Она прикладывает палец к его губам.
— Не нужно.
Смотрят глаза в глаза. Поддавшись старому чувству, бросаются в объятия друг друга. Вечернее небо приветливо подмигивает знакомыми очертаниями созвездий.
— Тогда, в Фивах, мы любили друг друга. Ты был моим первым мужчиной, — отступив, берет его руки в свои.
Он целует ее пальцы, с нежностью смотря в глаза.
— А ты была моей первой и единственной женщиной.
Гримаса искажает лицо, отходит.
— Прошу, не нужно, больно… Что это? — указывает на старинные куски черного барельефа. Люди с большими, вытянутыми головами — что-то знакомое. — Я уже видела такое. Кажется, наши каменотесы в Ахетатоне высекают подобное.
Рамэй опускает голову.
— Я привез это для него. Из зала Хроник, — строго смотрит из-под нахмуренных бровей.
— Ты стал Посвященным?
— Да, совет принял меня.
— Значит, ты был там?! В зале Хроник? — в волнении облизывает пересохшие губы. Место, скрытое в таинственных лабиринтах, волнует ее, как и любого другого приверженца старой мудрости.
— Да, был.
— А его так и не пустили… Почему?
— Эхнатон полон самолюбования и самоуверенности. Вот почему не может объять общее, став только на одну сторону. Он сказал Посвященному, что не оставит камня на камне, но найдет зал Хроник. Нашел ли? Всегда был самоуверенным мальчишкой. Древние истины в его голове, как привидения, — бесплодные, холодные.
Нефер склоняет голову.
— Ты строг, Рамэй. Горечь разъедает твое сердце, и я прошу прощения — так много сделано зла. Но не забывай одного: мы — одна семья.
— Нет-нет, не нужно! — подходит вплотную. — Мы — одна семья?! Брачный уговор между твоей матерью и моей так и не был исполнен. Ты прельстилась властью, Нефер, но я должен позаботиться о тех, кто страдает!
— Как смеешь такое говорить?! Только благодаря мне ты жив! Отец и Великая Мать хотели… Нет, это какое-то безумие. Так ты все-таки ненавидишь меня! — комок досады подступает к горлу.
— Прости! — Рамэй делает шаг, ласкает руками ее лицо. — И как так у нас получается? Вот и ссоримся, — качает головой. — Совсем как в детстве… Помнишь, как мы ссорились?
Скрывая горечь и сырость, набежавшую в глазах, она отворачивается.
— Почему не веришь мне?
— Мудрый человек не станет верить женщине, иначе тут же превратится в глупца.
— Ужасно быть женщиной, хотя быть мужчиной еще печальнее — все равно придется иметь дело с женщинами, — отступает с улыбкой. Черный шатер с золотисто-алмазной россыпью звезд навис над оранжевой полосой на западе. — Какое сегодня манящее звездное небо! Иногда кажется, что мы родом оттуда, что там наш дом, — задумчиво протягивает руки в черную даль.
— Там хитросплетение быстробегущих по небосклону звезд и Луны. Мы все их рабы.
— Рабам ведом лишь страх и отчаяние, человеку же ведомы пути. Палач тем желаннее, чем быстрее избавляет от страданий.
Холодная решимость в голосе пугает его, но, зная ее переменчивый огонь, гонит тревогу прочь.
— И все же в моем сердце не умирает надежда, Нефер.
— О, брат, надежда — прекрасное чувство! — на губах знакомая полуулыбка.
— Злодейка, все так же играешь мной! Нет сердца, камень у тебя в груди!
Смеется над ним:
— Мужчина — дитя. Ищет игрушку. Не будем ссориться, Рамэй, ведь завтра будет новый день.
— Охота?
— Да. Хочу посмотреть на Хоремхеба. Знаешь его?
— Наслышан о нем от Яхмеса. Неземмут говорила о своих чувствах. Думаю, она очень счастлива.
— Приходи рано утром на причал. Да, и еще: остерегайся Ая, прошу тебя. Это не пустые слова.
Он пожимает плечами.
— Что еще старик может сделать? Все уже давно сделано.
— Меня не будет в городе две ночи, и некому будет защитить тебя. Эхнатон слаб…
Прерывает ее с улыбкой:
— Я буду с братом, не беспокойся. Ему лучше.
Улыбается:
— Герой достоин поцелуя, ведь женщина не может быть героем. Так, кажется, сказал один грек? — ее насмешливая улыбка согревает, словно отсвет солнца.
Рамэй опускает глаза, чувствуя губами ее дыхание. Головокружение — дерзко, близко. Знакомый щекочущий дурман юности. Она нежно целует его в губы.
— Греки грубы и воинственны — их мудрость чужда нам, — отстраняется, хватаясь за голову. — Меритатон!
— Что?..
— Да, Нефер, твоя дочь. Ей плохо.
— Меритатон — взбалмошная девчонка.
— Ты нужна ей.
— Что случилось?
— Она… — не может произнести, камень сдавил грудь.
Что-то блеснуло в ее глазах и тут же погасло. Отводит глаза.
— Завтра. Но и ты приходи на рассвете, у меня будет подарок для тебя, — подмигивает, томно расправляя плечи.

***

Ночь. Ритмичная дробь цикад, переходящая в еле слышный шелест змеиной чешуи под ногами. Преданный пес непонимающе смотрит на нее, прильнувшую к пламенеющему оранжевым цветом гранатовому дереву. Рамэй разбудил уснувшую чувственность. Уже пора в дом, а ей все труднее войти в привычную жизнь. Там счастливая Неземмут и возня служанок. Убежать, забыться в сладкой неге, как в юности. Эта ночь не похожа на другие. И даже духота в благодать. Время незаметно течет под звездным шатром; озадаченные охранники неслышно ходят у стен царского поместья, боясь нарушить волшебство ночного сада. Желтые огни светильников в оконных проемах медленно гаснут, отдаваясь синему звездному сумраку, ровно ложащемуся на белые стены.
Режущий кошачий вопль вожделения. Нефер вздыхает. Мощеная садовая дорожка повела к дому. Ступени, терраса и замершие колонны. Пустой каменный двор с бассейном, где заводят песни маленькие лягушки — любимицы Неземмут. Пес, идущий впереди, непонимающе оглядывается. Розовый свет меж колонн манит мотылька. Напольная ваза в центре прихожей заполнена свежими лотосами, на столике — ждущий ее свиток папируса. Да, эта ночь особенная! Там, у реки, в большом городе, такой же розовый свет освещает дальнюю дворцовую келью. Там тоже одиноко. Но этот огонек лишь для нее. И ни для кого больше.
Ночной город не спит. На торговых площадях факиры разыгрывают огненные представления. Факелы летят в небо. Неповоротливые телеги, запряженные волами, еле движутся, между ними на всем пути таинственного паланкина мелькают суетливые колесницы городской стражи. Смех захмелевших людей в портовых тавернах. Дворец отдельно от городской суеты мрачной громадой виснет над черной рекой. На противоположном берегу сигнальные костры подмигивают проплывающим судам.
Таинственная вязкая тишина…

Она идет, отражаясь золотистой тенью на стенах безмолвного ночного дворца. Стражники, несущие свою службу в узких коридорах, склоняют спины в свете факелов. Он ждет в келье, мечтательно смотря на звездное небо. Тусклая лампа теряется в свете звезд. Болезнь отступила. Блеск в незатуманенных болью и маковым снадобьем глазах. Черные мягкие локоны обрамляют вдохновленное лицо — красота, сводящая с ума. Протягивает к ней руки:
— Нефер, любимая, мне стало так одиноко.
— Я здесь.
— Иди ко мне!
Исхудавшими, тонкими пальцами он проводит по ее лицу, склоняясь к шее. Она обнимает изможденное тело, вдыхая пряный аромат мужских волос. Надежда лечит сердце — болезни и невзгоды отступят под натиском упоения, забытого со временем. Задыхаясь от чувств, она отступает, оглядываясь на звездное небо, разлитое над широким балконом. Ярчайшая звезда переливается всеми цветами. Таинственно подмигивает.
— Звезда…
Эхнатон вслед за ней взглянул на небо.
— Это Пес. Приходит с разливом Нила. Греки зовут его Сириусом. Сторожит ночное небо, подобно сфинксу. Его лучи согревают людей: там, среди звезд, живут такие же, как мы, люди, Нефер.
— Как мы? — в глазах тлеет блеск далекого солнца, на лице — золотистый свет желания.
— Да, Нефер, они летают меж звезд, как птицы. Однажды мы встретимся.
С детства очарована этим преданием: прекрасные боги — жители других звезд — совсем рядом. Дарят надежду на новый, невиданный доселе рассвет.
— Правда? Тогда пусть эта встреча случится такой же чудесной ночью! — бросается ему на грудь, обнажая плечо под балахоном. Он затронул волнующую струну, от которой все существо ее воспламенилось без остатка.
— Любимая, подари мне эту ночь.
Звезды кружат в танце, где нет вчера и нет завтра, а есть только сейчас. Томный шепот страсти разгоняет остаток сиреневого сумрака. Бледный свет утра отражается на влажных бедрах. Сквозь дремоту слышится приближающийся грохот боевых коней. В ужасе она подскакивает с ложа. Тишина. Проводит рукой по лицу, отгоняя липкий кошмар. Напротив золотая статуя юной жрицы смотрит в упор мертвым взглядом фаянсовых глаз.
— Что с тобой? — откинув волосы с лица, муж протягивает к ней руки. — Расскажи, Нефер, — нежно гладит ее по плечу.
— Мне привиделся ужасный сон…

***

У пристани суета: на две большие ладьи грузят походную утварь, легкие охотничьи колесницы, заводят сворами собак, парами — гнедых, зло кусающих поводья лошадей. Вокруг вертится огромный пес, без устали лает, все норовит ухватить лошадей за круп. На собаку бранятся уставшие слуги с потными затылками, царские охранники в полосатых килтах безуспешно пытаются загнать на ладью, чтобы не мешался и не упал в воду.

Золотой обод солнца показывается из-за восточных гор. У красного мраморного павильона собираются приглашенные на охоту, одетые в белое провожающие. Вавилонский посол вносит сумятицу, шествуя мимо с детенышем гепарда на руках. Женщины в золотых ожерельях, позабыв о приличиях, умильно всплескивают руками, рассматривая писклявого пятнистого котенка в черной бороде. Жадно протягивают руки, стараясь погладить мягкую шерстку.
Посол с поклоном преподносит дар молодоженам на ступенях входа в павильон:
— В такой счастливый день примите мой дар — гепарда. Великодушный, преданный кот, быстрый помощник на охоте. Он придется по душе воину.
— Каи, ты знаешь, чем понравиться женщинам, — усмехается Хоремхеб.
— Мой подарок доставит радость, прежде всего, тебе, мой господин, — подмигивает тот новому родственнику царской семьи.
Хоремхеб кивает Неземмут, брезгливо поглядывая на длинноногую кошку. Жена хватает на руки жалобно мяукающего звереныша.
— Ах, Каи, какой милый малыш! — сюсюкает, умиляясь такому приятному для каждой египтянки подарку.
— Посол, ждут, — Хоремхеб кивает на вход в павильон.
Несколько царедворцев, некоторых Каи видит впервые, о чем-то шепчутся, на лицах радостное оживление. У резных орнаментных стен небрежно поставлены друг на друга ларцы, золотые статуэтки, вазы с цветами — подарки новобрачным. Забавный старичок-ювелир взахлеб рассказывает Нефер что-то смешное, а та сдержанно улыбается одними губами.
— Посол Каи, приветствуем, — вскидывает голову. — Оставьте нас.
Люди выходят. Вавилонец собирается встать на колени, неуклюже подбирая подол длинной одежды, по азиатскому обычаю собираясь поцеловать пол под ногами правителя.
— Оставь!
— О, благодарю, Нефер! Так и знал, что пощадишь мои старые кости. Однако ж, у меня дело, которое напомнит о дурном, а мне жаль портить такой день, — игриво улыбается ее давний почитатель.
Хмурится, не теряя осанки. Едва заметная хищная гримаса обнажает ее зубы:
— Хетты приносят немало хлопот вавилонскому царю, — произносит, беря в руки широкий ларец, оставленный ювелиром.
— Да, но твоему господину они доставляют хлопот еще больше. У Кемет много восточных земель, где живут покоренные ею народы. Они жаждут уйти от хозяина. Сговариваются с врагами. Мы наслышаны о беззаконии Азиру, учиненном в Цумуре. Посмел поднять руку на наместника Финикии! Если бы не хетты…
— Что даст нам царь Вавилона? — прерывает его, проводя кончиком пальца по носу.
— Двенадцать гарнизонов солдат.
— В обмен на что? На золото? Сколько нужно золота вавилонскому царю?
— Не совсем, мудрейшая, не золото, — посол хмурит орлиные брови, в затруднении гладя ухоженную бороду.
— Чего же хочет Вавилон?
— Одну из твоих дочерей! — в ужасе он падает на колени, произнеся святотатство. — Прости! Прости! — с ужасом закрывает голову руками. — Она будет царицей Вавилона.  Сын царя — ласковый, красивый юноша.
Нефер надменно смотрит вниз, думая, что ослышалась.
— Ты забыл — дочь фараона никогда не войдет в дом иноземного правителя. Кемет слаба как никогда, ей и вправду нужна помощь, но не такой ценой. Кемет не торгует дочерьми!
Посол хитро выгибает бровь, ползая на коленях, с вожделением целуя ей руки, уговаривая:
— Подумай — это разумное предложение. Дела в Кемет идут не лучшим образом, и, возможно, сейчас твоим отказом движут возмущение и гнев. Но подумай еще раз! Не отвергай предложение моего царя. Она будет великой царицей.
— Нет, Каи! Мы купим гарнизоны.
— Но хранилища фараона пусты! — прытко вскакивает на ноги азиат. — Золота нет!
— Кемет всегда готова приятно удивить, посол.


Хоремхеб провожает глазами вавилонского посла. Тот уходит в смятении, путаясь ногами в подоле длинного просторного платья. Спешит в павильон, чтобы напомнить царице об отплытии:
— Все готово. Пора, госпожа.
Она застыла на месте — ледяная статуя.
— А, Хоремхеб… Да, пора, — проводит ладонью по холодной щеке.
— Что-то случилось?
Слышит его будто издалека, мысли ее далеко.
— После нас придут шлюхи и торгаши — Кемет же останется далеким сном… — лай собаки отвлекает. — Мой пес? Где он?
— Черная собака? Его никто не может унять. Истинный демон.
— Я познакомлю тебя с одним человеком, Хоремхеб, — вынимает из ларца широкое ожерелье из лазурита. На золотой изнанке выгравировано царское имя в картуше. — Пойдем!

***

Неземмут в окружении подруг счастливо хохочет. Люди с первыми лучами утреннего солнца преобразились, пребывая в радости, — возносят руки ладонями вверх, приветствуя царицу на ступенях. Рамэй стоит поодаль, Нефер делает ему знак. Поклонившись, поднимается по ступеням вверх. Толпа знати внизу замолкает, жадно наблюдая за происходящим.
— Желаю счастья сестре… — произносит он в затруднении, не зная, как обратиться к Хоремхебу. Они еще не знакомы.
Приложив правую руку к сердцу, солдат с поклоном произносит:
— Рад нашей встрече, Рамэй. Неземмут говорила много добрых слов о тебе.
Нефер с высоты бросает насмешливый взгляд на сестру.
— Лишь женщины объединят мужчин! Теперь вы братья! Обнимитесь! — собравшаяся знать радостно бросает в воздух разноцветные лепестки цветов. — Это еще не все! — громко обращается к людям царица. Выступает вперед, держа в руках золотое царское ожерелье. — Я возлагаю этот дар на нашего преданного слугу и брата Рамэя, чье царское имя — Сменхкара! Любите и почитайте брата повелителя! — одевает ему на шею ожерелье с синим камнем.
Знать, преданная старым порядкам, издает изумленные возгласы, повторяя забытое имя, передавая его из уст в уста. Девчонка в толпе смотрит, приоткрыв рот. Плохо скрываемое возмущение уродует красивые полные губы. Здесь нет отца-фараона, но люди громко выражают свою радость матери и Рамэю, у которого оказалось даже царское имя. Дочь фараона проходит мимо, надменно не замечая поклон Хоремхеба, принятого семьей. Спешит к матери. Царица следует к трапу в окружении знати.
— А, Меритатон! Поздравь же скорее Неземмут! — громко восклицает, увидев дочь. — Она так счастлива!
— Хочу поговорить с тобой, — настаивает, бросая возмущенный взгляд на окружающих.
— Поспешите, — Нефер указывает на трап, чтобы не толпились.
— Я хочу заняться делами, пока тебя не будет в Ахетатоне.
Нефер кивает.
— И в самом деле, пора. Ти в свое время сделала много хорошего для Кемет. Для начала изучи старую переписку, к примеру, вавилонскую. Обратись к Яхмесу. А, вот и он! Легок на помине, — видит бегущего по пристани запыхавшегося писаря. — Он сведущ в делах и мудр, как змей, — ступив на трап, Нефер поворачивается к дочери, целуя на прощание в лоб. — Надеюсь, ты унаследуешь мудрость Ти — Великой Матери. Я скоро буду, ждите меня.
— Стойте! — Яхмес едва успевает, чуть не сваливаясь с трапа в воду. — Я искал всю ночь и в поместье, и в храме… — шепчет, бросая взгляд на воду, зеленея лицом.
— Говори скорее, нехорошо молодым ждать, — крепко берет его за запястье, зная, что тот до ужаса боится воды.
Писарь умоляюще шепчет:
— Нефер, останься в городе и запрись в самых охраняемых покоях!
Проводит по его лицу ладонью, укоряя:
— Яхмес, люди счастливы, ты же опять с дурным. От смерти не спасут ни толстые стены, ни гарнизоны солдат. Смотри, какой прекрасный день! Успокой сердце и следуй во дворец. Быстро!
Соскочивший с трапа писец разочарованно вскидывает руки, потрясая ими в воздухе.
Черный пес, дружелюбно вильнув на прощание хвостом, вбегает на судно последним. Бежевые паруса хлестко трепещут — с попутным ветром суда отчаливают к югу, к старому каналу. Подобно лезвию ножа, он врезался в западные земли со старыми охотничьими угодьями.
 


ИГРЫ ШАКАЛОВ

 
Провожающие, как большая стая белых чаек, рассеиваются в суете наступающего дня. Ай в одиночестве остался на причале — сгорбленный, оглушенный старик, не двигаясь, смотрит вслед уходящим парусам. Наконец, они растворились в слепящем свете солнца, поднявшегося над рекой. Золотисто-карие глаза уставились на зеленоватую гладь воды. В голове старика проносятся воспоминания о былом, о величественном и давно забытом. Двое в царских регалиях: мужчина и женщина… В другом городе, в Фивах. Фараон Аменхотеп и Ти, сестра Ая. Леденящая тишина торжественного приема в большом зале фиванского дворца, забитого толпой знати. Смрад благоуханий, режущий глаза блеск золота, утомительная жара. Аменхотеп, добродушный круглолицый здоровяк в царском конусообразном уборе, одевает на голову Ти пышную корону с золотой головой коршуна. Отныне она — старшая жена. Ее дети по преимуществу будут наследовать власть. Скромная радость на лицах окружающих скрывает возмущение. Заплаканного голубоглазого подростка с прядью темно-каштановых локонов утаскивают жрецы-воспитатели подальше от глаз старшей жены. Да, еще девчонка. Она крутится вокруг — нескладный угловатый ребенок. Ее противный, злой взгляд уже тогда приводит Ая в бешенство. На всех смотрит угрюмо и высокомерно, как взрослая. Эта пугающе некрасивая дрянь не похожа на остальных детей. И это он родил ее! Придворный мудрец Хаппи гладит Нефер по голове, что-то шепчет на ухо. Она преображается, доверчиво берет за руку старика-мудреца, своего сумасшедшего друга, и что-то щебечет по-детски быстро, с задором. Никогда так не разговаривала с ним, своим отцом. Ай тяжело вздыхает, по-старчески опираясь на посох. В венах яд досады. Но тут вспоминает о другом ребенке — мальчишке с большой нескладной головой и рассеянным взглядом. Ребенке немного не от мира сего. Об него спотыкались слуги, жрецы-воспитатели осуждающе качали головами — плохо соображает в счете. Мечтательный, вежливый малыш. Старик зло обнажает желтые зубы, хитро щурит левый глаз. Да, он еще напомнит о себе!
Ссутулившаяся фигура в длинном платье с волочащимся по земле подолом напоминает химеру — ядовитую ящерицу. Перед желтыми глазами встает серая громада нового дворца фараона.
 
***

Эхнатон жмурится, подавляя зевоту после бессонной ночи, неспешно набрасывает на лист папируса поэтические слова. Отвлекаясь, рассеянно улыбается солнечному дню. Горячие лучи освещают изящно гнутую кедровую мебель покоев без каких-либо дорогих излишеств. Быт фараона прост — ничего лишнего. Если бы не роскошные фрески в сочных зеленоватых тонах обстановка показалась бы не по-царски скудной
Слуга-великан с поклоном докладывает:
— Господин Ай.
— Зови! — ободряется. Давно не виделись наедине.
— Ай! — встает из домашнего кресла, чтобы поприветствовать старика.
Тот падает в ноги, хватая его за длинные полы льняного балахона.
— Мой господин, мой дорогой мальчик, — из глаз старика льются слезы восторга и даже неподдельного отцовского чувства.
— Что ты, что ты?! Встань, Ай, не надо так. Садись лучше рядом. Ну, перестань, — Эхнатон любит старика. Но уже подмечает, что тот чем-то опечален, если не сказать больше. Взбешен. Догадываясь из-за чего, нервно и с какой-то девичьей грацией отбрасывает локоны волос с лица. — Итак, вот ты и пришел. Ты виделся с Нефер и Неземмут? К бракосочетанию я прислал твоей младшей дочери золотое литье и пожелания счастливой семейной жизни. Надеюсь, она будет рада подарку.
— О, мой господин! Что мы наделали?! — с воплем отчаяния старик снова хватается за его колени, бросаясь на каменный пол. — Мы допустили ошибку! Этот брак нельзя было допустить. Хоремхеб…
— Ну-ну, ты придаешь этому дурной смысл, когда нужно радоваться. У твоей дочери теперь есть достойный мужчина, все хорошо, — фараон берет его за руки, пытаясь успокоить.
— Но, мой господин, Хоремхеб теперь твой родственник!
— Да-да, мы уже думали, какую провинцию поручить ему в управление. Восточная, где так много неразберихи, будет в самый раз.
— Но это же солдат! Дерзкий хам и неблагодарная свинья! Я против этого брака. Запрети им, ты - фараон! Хоремхеб не так прост, как кажется.
— Нефер — старшая женщина в семье после смерти матери. Ей нравится Хоремхеб, и я ничего не могу с этим поделать, — со вздохом разводит тонкими пальцами перед его носом.
— Да, — отстраняется Ай, произнося с шипением: — А знаешь ли ты, что она еще сделала? Вернула твоему старшему брату царское имя, вслух объявив об этом людям.
Старик завел неприятный разговор.
— Он тоже хороший человек. Мы сделали то, что должны были сделать. У царского дома мало наследников. Мой сын — ребенок, а я… — отводит глаза в сторону.
— Нет-нет, многие тебе века, дитя мое! — Ай, не сдерживаясь, плачет.
— Ты всегда был мне, как отец, даже ближе. Но и Нефер, и Рамэй — близкие мне люди, поверь. Так что, прошу, не разбивай сердце, — берет его правую руку, бережно поднося к груди. — Я вот что думаю: в тебе ведь достаточно сил, чтобы еще послужить Кемет? Что если ты, как и прежде, станешь главным визирем? Тутти не справился, а нам нужны знающие люди. Не отказывай. Ведь ты славно служил еще моему отцу.
— Как я могу отказать? Ты — солнце, свет моей жизни. Но дочь ненавидит меня. Она никогда не простит!.. — запнулся внезапно. Расчувствовавшись, чуть не брякнул лишнего.
— Чего не простит? — Эхнатон сводит женственные брови, давно догадываясь, что в семье много недосказанного.
— Да, ерунда, дорогой, — отнекивается старик, отнимая руку от груди зятя. Пятится к креслу напротив.
— Знаю, Нефер вспыльчива, скора на обидное слово, но и у нее есть сердце. Я всегда об этом говорю. Хочу, чтобы все помирились.
— Твоя мать тоже этого хотела.
— Указ о твоем назначении будет у младшего писца. Нефер не станет препятствовать. Я поговорю с ней, как только вернется.
Обескураженный старик медленно шествует пустыми галереями дворца. Сын Ти так не похож на мать. На решительную, несгибаемую, порой даже жестокую женщину, память о которой оставила ужас в душах людей. Эхнатон — полная противоположность ей. Добрые мудрецы-фараоны когда-то правили Кемет. И это был золотой век. Теперь мир изменился. Сейчас время требует фараона-солдата. Хоремхеб, сочетавшись браком с Неземмут, внучкой фараона по матери, в будущем претендует на трон. Его сила и изворотливость известны Аю еще с тех пор, когда тот служил под его началом. Задира одержим идеей вернуть славу предков, ведь его семья ведет род от самого Тутмоса-Завоевателя. Старая высокомерная знать возвращается, и немху вряд ли удержат завоеванные должности. Старик в бешенстве. Бывший раб не отдаст власть просто так! Не предаст светлую идею равенства, взлелеянную в невзгодах.

— Ай?! Что ты здесь делаешь? — Меритатон застает деда у статуи отца — странного вытянутого колосса с широкими женскими бедрами, что всегда казалось ей смешным. Все-таки мужчина должен быть похож на мужчину. К тому же фараон слывет красивым мужчиной. Зачем так уродовать свои статуи, ей не совсем было понятно, хотя отец и не раз объяснял. Тайная мудрость плохо укладывалась в ее голове, вызывая легкое возмущение великого родителя над своим глупым потомством.
— Я был у отца. А ты совсем повзрослела… Ну, иди же ко мне скорее!
Девчонка бросается ему на шею. Ворчливый, смешной старик, но такой родной… С ним хорошо, уютно.
— Как хорошо, что ты с нами! Мать далеко, отцу лучше. Снадобья помогают!
— Ну-ка, я тебя получше рассмотрю. Да ты уже невеста! Вокруг парни так и увиваются, красавица моя?
— Ха-ха-ха, — смущенно льнет к нему падкий до лести львенок.
— Как мать?
— Мать? Уф-ф… Ты же знаешь ее.
— Она допустила непростительные вещи. У твоего отца есть старший брат, знаешь его?
— А, Рамэй? Он такой замечательный.
— Вернула ему царское имя…
— Но у отца есть и другие братья?
— Но у них никогда не было царского имени. Понимаешь?
Девчонке, похоже, не до тонкостей наследования в доме. Рассеянно улыбается, говоря шепотом:
— Ай, мне доверили дела.
— Тебе?! — старик удивлен. — Отец доверил? — настороженно рассматривает оживленное девичье лицо.
— Да, сегодня он в прекрасном настроении. Мать велела изучить переписку, но там нужно что-то решить. Тутти… — девчонка запинается, сразу изменившись в лице.
— Прохвост запустил дела! Наслышан… Его еще не повесили?
— Нет-нет! Что ты, Ай! Наверное, хотят дать исправиться? — с надеждой смотрит в глаза.
Старик брезгливо фыркает:
— Шельма пытался сделать Кию старшей женой в обход матери. Держись от его советов подальше. Не понимаю, зачем она оставила его в живых?!
Праведное возмущение Ая обескураживает, заставляя открыть глаза на происходящее. Ею тоже пытались вертеть, заставляли подсматривать за матерью. Хватается руками за щеки:
— Какая же я глупая! — вспыхивает румянец на щеках.
— Что? Что случилось?! Меритатон? Куда ты?
— Потом, потом!.. — суетливо убегает, бросив старика одного. В своем нетерпеливом угаре похожа на простых девчонок из бестолковой прислуги. Ни величия, ни стати.
  Старик, вскинув голову, возмущенно качает головой статуе Эхнатона — дети богов так не похожи на родителей.
 
***

Меритатон находит Тутти у себя, разбирающего завалы папирусов в апартаментах визиря. Кричащая позолота, лакированное красное дерево. Царская помпезность должна внушать провинциальным посетителям мысль о незыблемости власти столичного чиновника, о его размахе и моще. Но, на самом деле, это та самая бюрократия, которая поражает любую старую власть. Позолоту черных кедровых стеллажей грызет жучок — видны круги желтых червоточин. Здесь сыро, и никогда не заглядывает солнце. Нет писарей, которых от греха подальше убрал Яхмес.
— Ты негодяй! — бросает Тутти в лицо. Сама на себя не похожа от гнева. Рдеющие щеки, большие вишневые глаза. Еще немного, и ударит.
Опальный чиновник фараона вскидывает голову, надменно принимая вызов. Острая бородка-копье направлена на разгневанную девчонку.
— Что тебя так взбесило, дорогая? — спрашивает игриво.
— Что?! Не называй меня так! — возмущенно топает ногами. — Ты пытался сделать Кию старшей женой отца!
Тот пожимает плечами, отворачиваясь. И снова принимается за развалы папирусов.
— Твоя мать отравила Кию — теперь та никому не угрожает.
Бумажное шуршание. Оглушена, обескуражена. Мать отравила соперницу — это так похоже на нее!
— Отравила Кию?
— Не знала? Вот так наивность! — повернувшись к ней и сцепив перед лицом руки, трясет ими в саркастическом восхищении.
— Думаешь, я глупа? Почему же она тебя не наказала? А, Тутти?
— Потому что мои проступки — и не проступки вовсе, как она пыталась донести об этом фараону, а так… Послушай, Мери, в моих силах вернуть порядок в делах!
Ошеломленная девчонка смотрит во все глаза, уже поддаваясь колдовскому влиянию мужчины, с которым провела несколько ночей, не оставивших в ее душе ровным счетом ничего теплого. Бесстрастная ложь из его губ вползает в девичье сердце, не умудренное житейским опытом, осмотрительностью, как дурман.
— Мать способна на все, мы должны что-то сделать. Я никогда не любила Кию, но то, что сделала она…
На его лице заметна улыбка. Победа, пусть маленькая, но все же. Тень расправы отдаляется все дальше.
— Прежде всего — Финикия, Меритатон.
— Азиру? Его вызвали в Ахетатон?
— Да, конечно. Но, думаю, он напуган и теперь боится показаться перед фараоном. Азиру — тщеславный, самовлюбленный ублюдок, его влечет власть, вот почему он воюет и ссорится с финикийскими князьями. Нам нужно заманить его в Ахетатон, как голодную крысу в западню. Он клюнет, поверь!
— Ты что-то придумал?
— О да! Мы пообещаем ему должность наместника Финикии. Негодяй давно мечтает об этом. Он явится сюда, чтобы принять должность, и будет держать ответ за разбой в Цумуре.
— А если не явится? Что тогда?
— Тогда?.. Тогда меня ждет ужасная участь, Меритатон, — назад дороги нет. Он бросил кости, осталось лишь посмотреть, что ему выпадет. Возможно удача или… — Я хватаюсь за острие бритвы. Единственное, что может выманить князя в Ахетатон — эта должность! — бледнеет, не зная, куда деть нервные руки. Дрожь во всем теле.
Девчонка, прислонившись обнаженной головой к сырой стене, пытается понять то, что так мало волновало ее до сегодняшнего дня: далекая Финикия, хетты, Вавилон, неуправляемый Азиру… Она так мало знает обо всем этом. А Тутти, бедняга, — вот он, старается изо всех сил. Нет, она способна решить назревший клубок проблем одним махом.
Благородство и наивность сравнимы с несчастьем. Остается удивляться, почему по-настоящему добрые люди оставляют столь черный шлейф в жизни.

***

Двое охранников у дверей покоев фараона раболепно склоняют спину. Она медлит, раздумывая. Проходящие мимо слуги кланяются, придавая уверенности в себе. Власть Меритатон во дворце беспрекословна — любимая дочь фараона. Но что, если с отцом случится то, в чем она боится признаться даже себе? У него бывают ужасные припадки. Однажды за высокими, украшенными золотыми пчелами дверями окажется другой человек. У нее нет родных братьев, только противный мальчишка — сын Кии. Что, если однажды мальчишка сядет на место отца? По спине пробегают мурашки отвращения.
— Никогда! Нет!
Телохранители в полосатых килтах во все глаза смотрят на Меритатон, стараясь понять смысл странных слов. Дочь фараона надменно вскидывает голову, двери распахиваются.
Эхнатон с двумя царскими архитекторами обсуждает новый проект, всецело увлекший правителя, — установку громадного обелиска перед дворцом. Вернувшееся здоровье придало задора царским фантазиям. На губах фараона играет улыбка, глаза блестят. От высокой фигуры исходит уверенность. Архитекторы бросают вежливые взгляды, не смея перечить. Колосс уже прибыл из южных каменоломен в город на большой барже.
— Отец!
— А, Мери, дитя мое! Проходи! — отвлекается от чертежей на папирусе. — Сегодня великий день! Мы установим в нашу честь обелиск, равного которому не будет во всем Египте! Обелиск Хатшепсут в Фивах померкнет в сравнении с этим. Что-то случилось? — замечает озабоченность на ее лице. — Подождите за дверью, — кивает архитекторам, отбрасывая чертеж на стол. Подходит к дочери. Настоящий заботливый отец.
Она кусает губы, чувствуя необъяснимую тень неприятностей, но все же решается:
— Отец, мы должны сделать это…

***

Рамэй неспешно следует в царские покои, стража равнодушным взглядом провожает неулыбчивого брата фараона. Двери бесшумно прошелестели за спиной. Яхмес — на коленях, нависший Эхнатон скрестил на груди руки, словно пытаясь защититься от надоевшего гнуса. Царский чиновник умоляюще причитает, в отчаянии потрясая перед  лицом полными руками:
— …Владыка, не делай этого, прошу! Произойдут ужасные вещи!
— Хватит, Яхмес! Я сыт по горло предупреждениями, наветами и прочей чепухой. Азиру не так плох, как кажется. В его посланиях — недюжинный ум, познание и верность Атону. Азиру будет наместником Финикии — решено! — фараон раздражен. — Рамэй, как кстати! Яхмес, царский указ отправишь в Амуррию сегодня же! Иди! Рад видеть тебя, брат, — берет за плечо. — Сейчас покажу мою новую задумку. О, это будет великолепно!
Идущий к выходу Яхмес смотрит на друга глазами побитой собаки. Смешливого, умного, выросшего при царском дворе старшего писаря трудно чем-либо привести в отчаянье. Рамэй, нахмурившись, проходит вперед, стараясь отделаться от прикосновений царственного брата.
— Господин, я рад - тебе лучше. Но что произошло? — оборачивается.
— Ах, оставь! Яхмес преувеличивает, нагоняя мрачных красок, а ведь жизнь так прекрасна. Не правда ли? — Эхнатон с улыбкой смотрит на него, отбрасывая с лица волнистые пряди волос.
— У каждого свое счастье.
Хватает со стола большой сверток папируса.
— Скорее, взгляни на это, — разворачивает перед ним большой зеленовато-бежевый лист. На хрустящей поверхности зеленой краской нарисованы чертежи, обозначены чудовищные размеры.
— Обелиск? — вникает в чертеж изумленный Рамэй. — Огромный!
— Верно, камень уже сгружают с баржи. Сегодня мы установим его, и это будет памятный день.
— Но кто установит его? Здесь нужен знающий архитектор, каким был старик Хаппи. После него никто не пытался ставить такие колоссы в Египте. Кто это сделает?
— Наш архитектор Маи. Поверь, он справится. Я верю в него. Ему в помощь дали сотни рабов.
— Рабы все испортят! Пусть мой дорогой брат прислушается к совету несмышленого лекаря: что, если позвать знающих жрецов из Фив, тех, кто смыслит в поднятии тяжестей? Им известно много секретов древности, благодаря которым устанавливали колонны в храме Амона в Карнаке. Толковые люди!
— Жрецы Амона? — теряя живость, спрашивает Эхнатон.
— Неважно, какому богу они служат. Главное, что в их руках знание!
— Нет-нет, даже не уговаривай. Сегодня мой праздник, и я не хочу, чтобы потом говорили, что я обязан старым богам. Ко мне приведут младших дочерей, и мы вместе посмотрим на установку обелиска. Жаль, Нефер нет, зато будет, чем ее удивить, когда вернется.

Обескураженный Рамэй не заметил, как оказался в липком плену детских ручек. Крохотная двухлетняя Нефрера бросилась на руки к любящему отцу, другие живо заинтересовались незнакомым царедворцем, по-детски паясничая и крича. У Рамэя сжалось сердце: болезненная анемичность — худенькие ручки, излишне живы и неугомонны, лишь одиннадцатилетняя Макетатон замкнута, стоит в стороне с таинственной улыбкой на губах. Обезьяньей стайкой детвора кружит вокруг отца, вовлекая в детскую игру:
— Крошки-кошки, серый гусь… — звучит детская считалочка, ее прерывает задорный смех брата.
— Глупо, — Макетатон оказывается лицом к лицу с Рамэем. — Отец, как ребенок,  сестры шумят… А мать так редко бывает во дворце.
— Ей нездоровилось.
— У нас нет брата — бедная мать.
Странные дети и одиночество неразлучны.
— Макетатон, иди к нам! — зовут сестры.
Отстраняется от них без малейшей улыбки, в глазах застыла тоска. Заплетенный в косичку единственный локон на выбритой голове спускается к тонкой шее, украшенной фаянсовым ожерельем из розовых незабудок. Едва наметившуюся грудь скрывает льняной сарафан. Черты лица заостренные, как у отца. Те же раскосые черные глаза, тонкий нос. От матери — высокие скулы.
— Макетатон, улыбнись! Доставь радость отцу, — Рамэй беспокойно присматривается к девочке.
Пытается улыбнуться, но милые черты лица искажает гримаса. Лекарь бледнеет, видя это. Отец передал дочери черное наследство.
— Тебе плохо, дитя?
— Бывает… Душно. Иногда кажется, будто мы в пустыне. В глазах все становится ярким.
Рамэй отступает в волнении.
— Дорогой брат,  мне нужно ненадолго отлучиться!
Беда близко, нужны редкие снадобья.
  Фараон неохотно отвлекается от возни с детьми.
— Мы ждем тебя в полдень. Смотри не опаздывай, Рамэй. Твое место рядом со мной, — счастливо улыбающийся Эхнатон облеплен дочерьми.

Время — песок струится меж пальцев. Рамэй бежит, вызывая удивление у соблюдающих незамысловатый этикет царедворцев: меньше движений, больше достоинства. Двери, занавеси, бесконечные норы дворцовых переходов. Дальше — апартаменты старшего писца. Угрюмый Яхмес с двумя писцами стряпает послание. Мало занимаясь делами, Эхнатон отдал роковой указ.
— Как вовремя! К Нефер нужно послать гонца, — набрасывается Яхмес.
— Прости, я должен найти одно снадобье, упреждающее падучую.
— Упреждающее? — бросает взгляд под ноги на младших писцов, жадно слушающих разговор. Сплетниками полон дворец.
Замечает беспокойство, но время не ждет:
— Я могу не успеть, Яхмес. Где в Ахетатоне живут нубийцы?
— В трущобах строителей, к югу отсюда. Но туда нельзя одному, — смело замечает молодой писец, сидя на полу с доской на коленях.
— Показывай!


ОХОТА

В мерцающем солнечном круге замерла юркая верховодка. Справа, в зарослях тростника, раздается скрежет лягушки. Хоремхеб с бумерангом в зубах осторожно движется наравне с лодкой по грудь в воде. На носу суденышка притаилась женщина с черной собакой. Высматривают уток. Пес водит мордой, принюхиваясь, склоняясь к Хоремхебу. Остальные лодки плывут поодаль. Тихий всплеск, шелест листьев тростника — дичь близко. Собачий рык заставляет Нефер положить руку на голову пса, тихонько успокоить, потрепав за уши. Льняной сарафан стягивает жилистое тело, из-за солнца на лице проступили рыжие веснушки. Хоремхеб предупреждающе поднимает руку с бумерангом. Движение лодок на воде замирает.
В повисшей тишине из зарослей на высоких ногах выступает ибис. Крючковатым клювом роется в речном иле, выискивая моллюсков. Птица поднимает голову, без тени испуга рассматривая охотников. На черно-белом оперении играет водяной бисер. Безмятежность. Несколько ленивых взмахов крыльев — и вот он уже в небе. Двое охотников позади молитвенно склоняют голову, прося милости у Тота. Бог мудрости воплощен в нильском ибисе. Другие разочарованы: там, где ибис, там нет уток. И снова в зарослях движение, всплески — к воде спускается большой зверь. Хоремхеб оставляет лодку и движется вперед. Мелководье. Нефер коротким веслом проводит по воде, догоняя его на лодке, пес нетерпеливо взвизгивает. Спешат на лодках телохранители: возможно, в зарослях  больной бегемот, готовый с животной яростью наброситься на охотников. Нефер берет копье, беспокойно поглядывая на рвущегося вперед смельчака. Стремительный полет серебристого жука обдает губы холодком, леденящий вопль за спиной — дротик в плече телохранителя. Крики людей, брызги вспененной воды — лодка опасно качается на мелководье, вот-вот опрокинется.
В глазах Хоремхеба неистовый блеск:
— За мной! — кричит двум подплывшим на лодке охотникам, вырывая у одного из рук кривой нож-мачете.

Вязкий берег утопает в тине, трудно бежать. Видна коричневая спина метателя дротика. Еще мальчишка — ловко прыгает через кочки, но и пес не отстает, уже хватая за пятки. Полоса песчаного берега. Дальше — чаща цветущего розовым облаком тамариска. Если добежит до нее, уйдет. Бумеранг вспыхивает в синеве стремительной серебристой луной, догоняя убийцу, сбивая с ног. Висок разбит, алая кровь пенится, стекая по рукам. Хрипло дыша, убийца пытается ползти к зарослям — напрасно. Пес вцепился намертво. Левая ладонь разжалась, выпустив еще один смертоносный дротик.
— Кто, кто послал тебя?! Кто?! — бросившийся на колени Хоремхеб, зло трясет мальчишку за плечи. — Ну, говори!
Один из охотников, шумно дыша, поднимает бумеранг, пучком травы стирая с угла горячую кровь. Косится на кровавый собачий след. Молниеносная конвульсия, и мальчишка опадает тряпичной куклой — яд попал в кровь.
— Оставь, Хоремхеб. Видишь, он уже отбыл на Запад.

***
 
Охота испорчена. Мысль о неудаче невыносима для египтянина. Он скроет уныние за безудержной болтливостью и пьянством. Под старыми деревянными навесами, крытыми рваной рыбацкой сетью, мужчины обсуждают прежнюю охоту. Бывалые охотники шумно вспоминают, как с Аменхотепом Великолепным они ходили в бродячие походы за львами в юго-западную пустыню, как здорово охотились на газелей у Синайских скал. Теперь же и утки не найти, будто бог мстит за что-то египтянам. Неземмут замечает тревожные перешептывания и взгляды. От женщин в лагере скрыли покушение — Нефер велела молчать. Все утро Неземмут промаялась в лагере, выслушивая споры дам об омолаживающих маслах да незамысловатые рассказы о первых родах. Молодая жена заскучала. На вопрос, что было на охоте, вернувшийся Хоремхеб буркнул какое-то тревожное, непонятное словечко простолюдинов. Потный, грязный. На запястье запеклась кровь.
— Так вы набили уток? — не отступает.
— Одну точно поймали, — зло подмигивает зелеными глазами. — Принеси воды.
Слуги режут визжащих свиней к ужину, горячую кровь сливают псам. Собаки ожесточенно дерутся у кровавого корыта, поднимая желтую пыль. Появление черного пса в зеленой тине заставляет их поджать хвосты, разом сникнув. Слуги сбивают печати с горлышек голубых кувшинов с вином, осторожно вынимают рыхлые пробки. Охотники заметно веселеют.
Навес Нефер с боковых торцов перетянут льняным полотном, отгораживающим его от лагеря. Открыт лишь безмятежный вид на полуденную реку, где без парусов и с опущенными на мелководье трапами стоят две большие ладьи. Сидя за походным столом с кубком вина, она неподвижно смотрит на безмятежную речную долину, пальцами правой руки нащупывая дротик. Тот самый, что должен был принести ей смерть. Царского телохранителя спасли старые сослуживцы. Ему заткнули рот кляпом и вырезали дротик из плеча вместе с плотью, не дав отраве разойтись с кровью.
Враги следуют за ней по пятам, немало не смущаясь, нисколько не медля. Отожравшийся пес тыкается холодным носом в колени, требуя ласки. Рассеянно касается морды, нащупывая что-то липкое. Бросает взгляд — кровь!
— Вон!
Пес отходит, лениво разваливается на земляном полу большой грязной кучей шерсти. Почти сразу засыпает, сопя и подергивая лапами во сне.
Шаги.
— Госпожа, — с поклоном замирает Хоремхеб, уже отмывшись от крови.
— Проходи. Где Неземмут?
— С женщинами, готовит еду.
— Ташерит, вина!
Служанка на цыпочках скользит за бежевыми матерчатыми стенами навеса, стараясь не попадаться на глаза. Она-то все знает и слышит. Вернувшись в лагерь, Нефер не умылась и даже не сменила одежды с потными разводами.
Хоремхеб склоняется надо псом, собираясь усесться просто на землю, как солдат в походе. Служанка подносит стул.
— Благодарю. У тебя преданный пес, — присаживается, тревожно всматриваясь. Робеет. В льняном платье простых женщин, без золота и рабского поклонения придворных -царица. В изгибах шеи проступает непреклонная змеиная воля, несколько едва заметных коричневых морщинок расчертили золотистую веснушчатую кожу.
— Старая порода из Саиса. У матери было несколько собак.
Ташерит наполняет кубки вином. Нефер бросает недовольные взгляды, пока та мелькает перед глазами. Служанка спешит, чувствуя скрытую ярость. Спотыкаясь, бросается к женщинам. Нефер кидает дротик на стол.
— Сестра не должна знать.
— Хорошо, — медленно произносит Хоремхеб.
— Ваша семья продержится, пока я жива, — в неподвижных глазах, устремленных на реку, струится холод.
— Многих лет тебе, госпожа. Все, что произошло, испугало сегодня, но… — озабоченно вскидывается Хоремхеб.
Она тихо смеется:
— Ничего, я привыкла. Осталось тебе свыкнуться со всем этим. Да не смотри на меня так! Хетты и опальные визири будут испытывать тебя — какой ты, насколько силен и удачлив. Чувствую в тебе большую силу и доброе расположение судьбы, но в тебе есть и то, что может погубить, — твоя самонадеянность.
— Я всего лишь человек.
— Ты — солдат, а уже потом все остальное. Я знаю, что тебя гложет.
— Веришь ли, я много думал и долго пытался достучаться, чтобы они, наконец, открыли уши. Беда рядом, войска нет. Городская стража не спасет от подступающих хеттов.
— Мы потеряли Угарит, теряем Финикию, Амуррию, земли у Оронта. Ханаанские деревни тоже уйдут. Всего бы этого не было, если бы не предательство.
— Из-за них! немху виноваты!
— Выпей вина, Хоремхеб, и впусти в сердце ледяную змею. Пусть она сожрет гнев. Много, много сделано Кемет во вред, но, поверь мне, — не мигая, смотрит в глаза, — многое делалось и строилось из лучших побуждений, чтобы Кемет процветала. Вот оно — время перемен, предсказанное века до нас. Кемет давно ждала вождя, который вернет свет людям, но никто не знал, какой ценой все обойдется. Теперь видим, как непосильна ноша. Фараон болен… — на черные глаза падает угрюмая пелена.
— У твоего господина многие лета впереди, госпожа!
— Напрасно, льстец, — мы смертны, — обрывает его изумленный лепет. — Мы не в Ахетатоне — так будь же честен! Ну же, задира!
— Хорошо, тогда знай: чтобы предотвратить беду, нужно войско. В приграничные гарнизоны следует доставить оружие, колесницы, крепких боевых коней. Но прежде — люди, солдаты! — в глазах воина зажегся блеск надежды. Его, наконец-то, услышали! Возбужденно проводит ладонью по выбритому затылку.
— Чтобы собрать войско нужно золото. Много золота! А его нет. Царские хранилища пусты. Голодные крысы пришли в услужение господину и за двадцать лет растащили всю сокровищницу. Но все же есть еще надежда! И есть, о чем поговорить.

***

Неземмут бестолково протягивает одной из женщин, занятой едой, пучок свежего майорана. Та склоняется над красными углями.
— Да нет! Не это! Сухой тимьян принеси. Неземмут, о чем думаешь?! — пожилая женщина возмущена. — Куда смотришь?!
— Ах, не спрашивай, Айрет! — смущаясь, отводит грустный взгляд от навеса старшей сестры, где уже много времени остается ее молодой муж. Солнце склоняется к западу.
Женщина, чья молодость прошла при шумном и полном интриг дворе Аменхотепа Великолепного, уловив взгляд молодой жены, усмехается с высоты своих лет. Растерев в ладонях сухую приправу, посыпает ей румяные куски свинины.
— Присядем, — берет за руку Неземмут. Опускаются на циновку. Пожилая женщина, похожая на сову, улыбается, видя ее смятение. — Не бери в голову, дорогая, им есть о чем поговорить. Ревновать к Нейт глупо.
— К Нейт? Но там сестра, Нефер, — бросает удивленный взгляд на пожилую женщину.
— Нет, дорогая моя. Ты видишь то, что хочешь видеть, или то, что привыкла видеть. Каждая женщина — воплощение той или иной богини. В Нефер не воплотились ни чадолюбивая Исида, ни любвеобильная красавица Хатхор. Она — Нейт. Мы мало помним эту богиню, но когда-то, тысячи лет назад, ей молилась вся Кемет. Нейт — боец. Мужское и женское слилось в ней. Более всего похожа она на человека, а не на мужчину или женщину. Поверь, Нефер не нужен Хоремхеб-мужчина. Они оба воины, и в их силах противостоять хаосу. Не ревнуй и не проливай слезы понапрасну.
— Моя сестра нравится мужчинам — никто не станет отрицать.
— Это не то, ты же знаешь.
— Ой, мясо подгорает!
Две женщины, одна — молодая, другая — пожилая с легкой сеткой морщин, вскакивают, бросаясь к очагу. Кружат вокруг огня. В их руках горит суета жизни, бесконечная, неблагодарная. Она увлекает их без остатка. Лишь так настоящая женщина способна чувствовать биение жизни.


КРОВАВЫЙ ОБЕЛИСК

Царственный слон, преданнейший слуга фараона, в черном смятении. На полных щеках Яхмеса залегли утомленные тени, горечь досады, в ушах — стук копыт вестовой колесницы, отправленной со двора фараона на Север. Закрыв лицо руками, идет к себе. К массивным золотым серьгам скатываются слезинки. Полумрак пустых дворцовых анфилад. Все собрались у «окна явлений» фараона — у массивного балкона с южной стороны дворца, где сегодня будет установлен солнечный обелиск. Зрелище приковало к себе внимание городских зевак и бездельников. Восторженный крик людей доносится сквозь стены, вызывая у Яхмеса горькую улыбку. Эхнатон — строитель, ваятель, поэт, религиозный философ и чадолюбивый отец далеко превзошел Эхнатона — хозяина, политика и воина, защищающего свои пределы. А этот последний указ — чистой воды безумие: Азиру, предатель и разбойник, назначен Эхнатоном наместником над всей Финикией. Царскому писцу известно, откуда дует ветер. Тутти нашел подход к Меритатон.

В темном углу ждут. Человеческая тень, затянутая в белый лен. Живые глаза. Коричневое лицо, дешевый парик, сухой излом тонких губ — служанка Меритатон. Встав на цыпочки, что-то шепчет ему на ухо. Отступает, без тени улыбки смотря в глаза. Писец ошеломлен, руки невольно тянутся к горлу малопривлекательной женщины. То, что она сообщила, выбило землю из-под ног. Преодолев гнев, добрый господин хлопает служанку по плечу, кусая губы. Та кланяется и быстро уходит по коридору вправо — спешит в прачечную. Сбивчивым шагом Яхмес бестолково бредет дальше. Ему нужно быть с фараоном. Он и так сегодня навлек на себя гнев, давая советы и возражая своему господину. Впрочем, гнев Эхнатона — это не так страшно, как бывало прежде, когда фараоны и за меньшие проступки казнили слуг. Страх ушел из дворца со смертью Ти. Хамские стишки распеваются под вечерними окнами — народ сравнивает Эхнатона с обезьяной в окружении выводка шаловливых детишек. На это уже никто не обращает внимания, а некоторые провинциальные чиновники и правители северных номов, и того хуже, бесстыдно обсуждают способность фараона управлять Кемет. Люди увидели фараона-человека, ту сторону, которую так жадно хотел показать Эхнатон. Фараон-бог и фараон-человек — не одно и то же. Обращаясь к светлой стороне человеческой души, он забыл о темной ее стороне.
Но сейчас Яхмеса интересует черная сторона только одного человека. Вернее, девчонки, которая незаметно для всех стала женщиной. Меритатон и Тутти — трудно представить этих двоих любовниками. В голове Яхмеса — полный кавардак…
Царский чиновник проводит руками по лицу, замедляя шаг. Вот и зал, где остальные чиновники ждут выхода фараона с детьми.
 
***

Колеса высекают искры из городских мостовых. Бледные лопатки придворного писца ритмично вздрагивают, вскидывая кнут над спинами лошадей. Рамэй бросает тревожные взгляды на ослепительное солнце, ни на миг не прекращающее свой бег по раскаленному небосклону. Они мчат на колеснице через город, прорываясь сквозь базарную толпу, проскакивая тихие улочки богатых домов царедворцев. Чем южнее, тем беднее кварталы. На самой окраине — трущобы строителей. Поле из глиняных халуп перемежается канавами с мусором, жилища простираются до самых гор. Скудная вытоптанная растительность. Молчаливые калеки и слепые старики у дверей небольших сараев. Дети лет до пяти — под опекой стариков, остальные работают не покладая рук, помогают семье. Запах крепкого пива смешивается с вонью гнилых фруктов, рыбной требухи.
— Стой! Нубийцы? Где нубийцы? — склоняется Рамэй с вопросом к юноше, одетому в неопрятную юбку строителя.
Тот смотрит испуганными, округлившимися глазами. Силится что-то сказать. Нечленораздельное бормотание… Вырван язык.
— Там, там!.. Близко, — указывает возница, оборачиваясь и показывая кнутом куда-то вперед, на плотную застройку бараков.
Здесь рабы: черные нубийцы, коренастые низкорослые азиаты. Есть среди них и египтяне. Пьяные надсмотрщики исподлобья разглядывают колесницу и двух незнакомцев. У самого рослого из них поблескивает богатое ожерелье с россыпью синего лазурита. Без охраны здесь появляться опасно.
Рабов собирают в отряды в помощь артелям строителей, занятых установкой каменного обелиска у дворца. Старший надсмотрщик настороженно приближается.
— Нубийцы? Зачем вам? — обдав запахом крепкого вина, спрашивает Рамэя.
— Ты что, дурень, не видишь, с кем говоришь?! — возмущается придворный писец, уже зная, как взять в оборот нерасторопного подчиненного.
— Да здесь они, здесь… Куда денутся, бездельники! — вытягивается лицо пьяницы, признав царедворцев.
— Есть черные колдуны? — спрашивает Рамэй. — Говори, мало времени!
— Вроде есть один, господин, только зачем?
Старик-нубиец с посеребренной курчавой головой неспешно возится у входа в темный барак. Его давно не берут на работы из-за старческой немощи, делая поблажки и побаиваясь за дурной глаз. Коричнево-землистое сгорбленное тело в набедренной повязке высохло на солнце, став худым и крепким, как камень. Бережно переставляет глиняные горшки высотой с локоть, открывая крышки, чтобы проветрить, делая пассы ладонями. Рядом — тарелка с битыми лягушками. Их принес египетский мальчишка, жадно наблюдающий за движениями старика. Слышится топот ног. Нубиец всем телом оборачивается на шум. Шейные позвонки срослись, от чего похож на большую скрюченную палку. В черных глазах — угрюмое недоверие. Бросает на мальчишку озабоченные взгляды, боясь, как бы тот не попал под палку надсмотрщика. Опомнившись, быстро кланяется двум незнакомцам в сопровождении надсмотрщика, делая знак ребенку, чтобы скорее убирался.
— Не бойся, — подходит египтянин с золотым ожерельем на шее. В голубых глазах мрачная забота и еще то, что сразу бросается в глаза колдуну.
С улыбкой на губах выпрямляет сгорбленную тяжелым трудом спину:
— Не знаю имени твоего, но над тобой венец власти, — произносит колдун. — Да, ты!
Рамэй досадливо качает головой, будто услышав старую насмешку. Молодой писец недоверчиво делает шаг назад, оглядывая царского брата сверху донизу. С головы у того струится пот, на посеревшем лице осевшая городская пыль — ничего величественного и властного. О каком царственном венце говорит сумасшедший?
— Не надо, старик. Мне нужен лишь их сок. Я щедро отблагодарю, — Рамэй указывает на странные горшки. Из одного как раз высунулась шипящая голова кобры.
— Конечно, — подпрыгивающей походкой раб скрывается в бараке. Выносит плоский горшочек — яд кобры. Нубиец давно промышляет им, зная подход к ядовитым змеям. Теперь учит этому ремеслу бледнолицего египетского мальчишку, ведь знание не должно умереть.
— Благодарю, старик, — с облегчением произносит лекарь, осторожно беря снадобье в руки. — Золото принесет…
— Не нужно! — отмахивается колдун. — Нет большей награды, чем видеть такого благородного человека, как ты. И хочу предупредить: у благоухавшей по весне розы к осени вырастают смертельные шипы. Они безжалостно рвут сердце. Помни об этом и поспеши, — старик прикладывает к губам указательный палец правой руки — таинственный знак Посвященных.
Рамэй вскидывает палец в ответ — они поняли друг друга без слов. Раб и царедворец оказались связаны таинственными узами древнего завета.

***

Ахетатон обезумел — собравшаяся на пути колосса толпа горожан беснуется, жестоко погоняя строителей и рабов. Под напевный речитатив рабочие тащат от пристани камень в шестьдесят царских локтей. Громадина едва движется. Веревки впиваются в потные спины. Мужчины, женщины и подростки, стиснув зубы, едва справляются. Лопается кожа, скрипя, стираются позвонки, от бодрого речитатива остается лишь стон живой массы. Фараон-Солнце ждет. Это его день. Перед громадой дворца возведены леса, установлены рычаги для поднятия обелиска. Длинные веревки и канаты змеятся по ветру, готовые принять ношу. Архитекторы фараона нетерпеливо и важно расхаживают от орудия к орудию. Знать у стен дворца без лишнего шума с подозрением рассматривает приспособления. Те из них, кто видел прежние стройки в старой столице, немало обеспокоены: много леса, много веревок — бессилие новых архитекторов не скроется за их глупыми уловками. Тайные знания и секреты строительного мастерства канули в лету вместе с гонениями на старых жрецов. Да и сам Ахетатон, творение новых архитекторов, медленно рушится, как большое яблоко с гнильцой. Этого не видит только слепой. Трухлявый кирпич и дешевый камень дают о себе знать покосившимися фасадами, трещинами на стенах. Но с высоты дворцового балкона их трудно заметить.
Шум от тысяч глоток, как пенная волна, разбивается о высокие стены. Во дворце ждут выхода фараона.

Макетатон, стиснув руки на груди, сотрясается от озноба. Трое слуг возлагают на голову отца несмет — высокий головной убор фараонов. Младшие сестры, утомившись от шалостей, раскинулись на пухлых красных подушках вокруг родителя, лениво наблюдая за тем, как его одевают. Меритатон как всегда опаздывает.
— Где же Рамэй, Мери? — хмурится Эхнатон, бросая взгляды по сторонам. — Нас ждут.
Поднявшись с колен, Макетатон замирает позади отца. Пытается сосредоточиться. В глазах вертятся бледные мухи-сполохи, тяжесть в висках. Такое и раньше бывало, просто нужно отвлечься, не думать. Но эта суета, шум не дают прийти в себя. Эхнатон оборачивается.
— Что с тобой?
— Пройдет, отец. Просто волнение, — девочка поднимает бледное безжизненное лицо. Язык с трудом ворочается, слова заплетаются, что вызывает смех у сестер.
— Макетатон, подойди ко мне.
Как раненое животное бросается прочь от него. Молчаливые слуги переглядываются между собой, повязывая на талию господина красный кушак, неуклюже подносят сандалии.
— Рамэй вернулся? Найдите немедленно! Хватит, дальше я сам! — нетерпеливо отстраняет опостылевших слуг. По лбу пробегают морщинки. Неуверенность. Ему нужен близкий человек. Толпа перед дворцом хочет видеть и слышать его, а он, как всегда, не готов. Это даже не страх. Другое. Да, ему нужен близкий человек, чтобы в глазах читалась любовь. Он все тот же заброшенный царственными родителями мальчишка.
Слуги сбились с ног, ища царского лекаря. Обега;ют кухни, прачечные, комнатушки работников. В конце концов, встречают того у черного входа вместе с младшим писцом. Весь пыльный, потный. Под глазами красные круги.
— Быстрее, быстрее, господин зовет! — бросаются к нему.
С тщательно выбритыми головами и глазами, уставившимися в пол, они напоминают Рамэю старых жрецов Амона.
— Господину плохо?
— Нет.
— Кому-то из царских дочерей плохо?
— Нет.
— Уф-ф! — с облегчением выдыхает. — Пойдешь со мной, — оборачивается к молодому писцу, бесстрашно бросившемуся показать городские трущобы. — Мой слуга Абу пропал. Не знаю, что с ним. Ты прислужишь мне.
— Но господин Яхмес… — бормочет молодой писец, пытаясь скрыть радость за растерянностью. Так и делаются при дворе карьеры. Служить брату фараона — мечта любого. Счастливая звезда все так же негасима для некоторых.

***

Рамэй с облегчением оглядывается на зелень фресок. После палящего солнца улицы здесь настоящее облегчение для глаз. Эхнатон в кресле, держит в левой руке чашу с вином, другой гладит одну из младших дочерей по безволосой головке. Усевшись ему на колени, малышка лепечет глупые сказки, услышанные от неграмотной служанки. Рамэй бросает взгляд на остальных детей, ища Макетатон.
— А, вот и ты, мой дорогой брат! Как долго тебя не было, — Эхнатон вяло встает из кресла.
— Где?.. — хочет спросить о ней, но чувствует винный запах. — Господин, разве я не говорил, что нельзя пить вино? Твоя болезнь!
— Я здоров и чувствую себя лучше. Вино — напиток богов. Выпьем? — берет за руку, кивая на небесно-голубой кувшин, предательски стоящий на вычурном кедровом столике.
— Не нужно пить вина.
— Забудь. Нас ждут, — увлекает за собой. За ними послушной стайкой идут дети, слуги. — Хочу, чтобы ты всегда был рядом, когда нет Нефер. Ты ведь не оставишь меня, Рамэй?
Вопрос заставляет взглянуть на брата по-другому. Почти вровень. Перед глазами синий царский несмет, золотая царская кобра надо лбом. А в глазах, напротив, все те же детские неуверенность и боль. Хотя на губах играет насмешка. Все вместе — сумасшествие. Рамэй самозабвенно закрывает глаза, чтобы не видеть, хотя бы на миг. Его не покидает ощущение близкого безумного огня, вовлекающего в бессмертное притяжение все вокруг.
— Да, брат мой, — помимо воли шепчут губы, а в голове желание — кричать, оттолкнуть, уйти прочь!
В раскосых глазах уже знакомый золотистый блеск, как у Нефер.
— Всегда мечтал об одном.
Впереди пышная колонная зала. Несколько десятков царедворцев ждут.
— О чем же? — тихо спрашивает Рамэй, чувствуя его нарастающую неуверенность,  сбивчивый шаг.
— Жить вдали от всего этого, любить детей и писать гимны. Люди утомляют.
Придворная знать странно сгруппировалась: у стен полукругом стоят одни царедворцы, а впереди, словно костяк кулака, другие — немху. Жрец Атона Мерира ближе всех к шествию фараона. Внезапно немху простираются ниц, нарушая этикет. Эхнатон отступает назад, будто видя перед собой большое животное. Рамэй незаметно берет брата за локоть. Встречаются глазами. Лицо преображается, от неуверенности не осталось и следа. Загадочная улыбка на губах сравнима с божественным светом. Он — фараон, и с ним сила. Мерира целует сандалии господина, за ним — Тутти. Виновато лобзает ноги фараона.
— Владыка Нижнего и Верхнего Египта, да не оставит нас твоя милость. Просим за твоего покорного раба Тутти, — причитает Мерира, отнимая от каменного пола голову, из глаз бегут редкие слезы возбуждения. — Просим помиловать!
Тутти на коленях вздрагивает, как шкодливая собачонка, не смея поднять глаз.
— Просим, просим! — хором вторят ему остальные немху. Ничто так не сплачивает, как круговая порука. Их судьбы похожи, их чаяния неотличимы. На лицах — непроницаемая стена, скрывающая вечного ненасытного раба.
— Я? — Эхнатон с вопросом смотрит на Рамэя, но тот с подозрением рассматривает опального чиновника. Спиной чувствуя затянувшееся молчание, проклинает свою неуверенность, не зная, что сказать. Так сложно… Люди — он добр с ними. Вот и Мери просила его помиловать.
— Я милую тебя, Тутти, — отводит невидящий взгляд, идя дальше. Со свитой следует к ступеням, ведущим на обширный балкон — «окно явлений». Люди за стенами дворца шумят, волнуются, словно бурное море. В глаза бьет ослепительное солнце. Внезапно все смолкает. Люди, окружившие дворец, как лепестки белого жасмина, падают на землю. Тысячи согбенных спин. Никогда старая Кемет не знала такого раболепия перед господином. Принятые отцом Аменхотепом Великим азиатские обычаи пустили в народе корни разложения.
Фараон щурится, рассматривая угрожающей длины камень, устремивший на него свой фаллический конец. Стертая сетка желтых веревок на серой поверхности. Надрывный крик царского архитектора Маи. Трудолюбивые муравьи — сотни строителей в набедренных повязках — бросаются на замерший в штабелях леса камень. Скрип двух десятков блоков, возведенных над площадью. Канаты и веревки натянуты до предела. Поднявшаяся на ноги толпа молчит, жадно наблюдая. Сейчас произойдет чудо. Ведь всем давно известно: Кемет — страна чудес.

***

Меритатон прихорашивается, неторопливо кружась в собственных покоях. Красный с зеленым орнамент стен перемежается пристенными витыми колоннами в сияющей позолоте. Свет из окон-отдушин, расположенных под потолком, отражается в пламени медного зеркала в руках девушки. Новый пышный парик ей необычайно к лицу. Походит в нем на богиню любви Хатхор. Осталось возложить на голову золотую диадему, и она готова к выходу. Служанок отпустила на площадь, осталась одна в своих комнатах. Установка обелиска требует времени — тем заметнее будет ее выход, когда камень встанет на приготовленный постамент. Триумф! Она появится на «балконе явлений» вовремя. Люди увидят ее бессмертную красоту, а пока что незачем стоять под солнцем — из-за этого старится кожа. Косметические краски и масла текут с лица, от чего молоденькие девушки становятся похожи на старух. Кружится с медным зеркалом в руках, мурлыча тихую песенку. Это любовь. Красавица тем краше, чем больше себя любит. От остальных ей нужно только поклонение. Оно как сладкий мед, от которого еще больше расцветает та приторная женская красота, по которой вздыхают все дурнушки. Всколыхнувшись тревожной волной, высокие занавеси входа пропускают мужскую фигуру.
— Тутти?! — удивлена. Они же все решили еще утром. — Зачем пришел? Я не звала тебя!
Раскрыв объятия, движется на нее. Стеклянные глаза, тонкие мокрые губы, полуоткрытый рот. Хочет поцеловать. Не в себе, легко прощенный фараоном негодяй.
— Мери, любовь моя!
— Что с тобой? Оставь! — отталкивает. Это уже не поклонение, а чистое безумие.
— Как ты прекрасна сегодня! Фараон простил меня!
— О, я рада, что все кончилось благополучно. Где отец?
— С Рамэем и сестрами проследовал на царский балкон. Дай же я обниму тебя скорее!
— С Рамэем… — на лице мимолетно вспыхивает улыбка.
Заметил! Сердце маленького мужчины замерло! Внезапно понял, и что потерял ее, и что такого соперника никогда не победить. Кричит, с надеждой протягивая руки, пытаясь ухватить остатки ее угасающего чувства:
— Рамэй?! Так вот почему ты охладела ко мне. Мери, ведь я люблю тебя!
Девчонка морщит носик, отводит глаза. Непрошеный гость со своей любовью порядком надоел. Сладкие красавицы так жестоки.
— Люди ждут, — отворачивается, надеясь, что тот, наконец, уйдет, проявив такт. В конце концов, он всего лишь слуга и должен смириться с отставкой. Неряшливо кидает медное зеркало на постель.
Гремучая ревность лишает Тутти разума. Бросается к ней. Испуганная девчонка делает шаг назад, не понимая, что происходит. Привязанность ушла, как мимолетный сон, оставив что-то похожее на участие. Изворотливый, лживый человек навевает ей тягостные чувства. Но здесь они одни — кричи не кричи, никто не придет на помощь. Все на площади.
— Ты безумен! Оставь меня! Слышишь?! — с трудом уворачивается от обезьяньих рук.
— Иди ко мне! Моя! Моя! — грубо хватает за талию, в руках проснулась чудовищная сила.
— Пусти! — наотмашь бьет его по лицу, по рукам, заваливающим ее на пол. — Нет! Тутти! Тутти…
Силы неравны. Противные настойчивые губы обрывают крик, тонкое льняное платье трещит по швам. Добивается своего, беря власть над юным телом. Они извиваются на каменном полу, как две змеи. Девчонка ошарашена, не зная прежде насилия. Но предательское тело чувственной волной заставляет отдаться насильнику без конца. В ней проснулась настоящая женщина, ценящая сильные мужские руки, готовые опрокинуть, взять силой. Хлипкие стоны заглушают далекий шум за стенами.

Обмякнув, Тутти приподымается с ее груди, за плечо зацепился скомканный женский парик. Девчонка тяжело дышит, лежа на полу, с трудом пытаясь осознать случившееся. Ее взяли силой, как грязную девку. Изгадили бессмертную красоту, которую мечтала предъявить всем. Ярость.
— Убирайся! — с ненавистью смотрит, как он поправляет на бедрах потное платье. Тутти смеется, как безумный, обнажая редкие зубы. Влажная каштановая бородка обмякла.
— …Ха-ха-ха, царская шлюха Меритатон — тебе нет равных! Твоя мать заплатит за все! Шлюха, шлюха, шлюха! — хохот ледяным эхом отдается в пустом дворце.

Злые слезы катятся по щекам. Одна. Царское платье из девственного льна варварски разорвано. Прикрывает грудь свалявшимся париком, похожим теперь на противного осьминога. Развратил, очернив ее чувственность, обратил в похоть девичье влечение. Но за то, что насмеялся, нет ему прощения! Бросается из покоев — нужно позвать охрану! О, лишь одно ее слово, и его раздавят, как червя!
Навстречу горбун Пупо:
— Нет, нет, госпожа! Умоляю, остановитесь! Не нужно, подумайте о себе. Что скажут люди? Остановитесь! — падает на колени, суетливо собирая остатки ее рваного платья, пытаясь скрыть наготу царевны. — Он сошел с ума… С ума, госпожа, а вы так молоды. Прошу вернитесь к себе, чтобы никто не увидел. Они будут шептаться, они такие жестокие эти люди… Люди!
Слезы обиды сменились хохотом исступления:
— Урод! Какой урод! — наотмашь бьет горбуна по щекам. Тот терпит, смотря собачьими глазами. — Ярость схлынула, ее предупреждали. Единственное желание быть с отцом, взахлеб порыдать на его груди, как в детстве. Слышать слова утешения. По-настоящему добрый, родной человек. Вспоминает о матери: она раскрыла глаза на негодяя, отстранив от дел. Безумец предпримет что-то. Но кому скажешь? Только расскажи, и все узнают, как Тутти унизил ее. Меритатон забудет, будто ничего не произошло. Обессилев, опираясь на верного Пупо, возвращается в свои покои.

***

Леса орудий глухо скрепят под невыносимой тяжестью. Опутанный веревками гранит медленно ползет под углом вверх. Царский архитектор Маи сбился с ног, в который раз обегая площадь по кругу. Рабочие с мрачным вопросом смотрят на его суету, из последних сил удерживая веревки, лучами расходящиеся от установочных орудий. Где-то над их головами блистает ослепительное солнце. Не то, что на небосклоне, а другое, человекоподобное. Говорят, что оба эти светила — одно и то же. Фараон смотрит на них с высоты. Но простые люди не смеют поднять голову. Вся их жизнь — изнуряющая тяжесть.
 Царская дочь Макетатон вместе с приближенными стоит на балконе. Дрожит от холода под ослепительно жарким солнцем. Зрелище ужасает — искаженные лица рабочих, боль. Толпа изнывает от нетерпения. Так долго? Или что-то не так? Зависший под опасным углом обелиск больше не движется, неожиданно застряв в лесах широким основанием и угрожающе сместившись на два локтя от расчетной точки. Маи, что есть сил, кричит двум артелям рабов, пригнанным в помощь, чтобы скорее убирали деревянные балки, за которые цепляется камень. Блоки, орудия трещат от перегрузки. Сотни рабочих едва держатся на ногах, пытаясь не выпустить концы веревок, как рыбы хватают ртом знойный воздух. Толпа, до этого бесновавшаяся в предвкушении зрелища, опасливо отступает. Знать виновато опускает глаза.
Эхнатон замер. Мало смысля в инженерных приемах, видит главное: растерянность Маи, обреченность на лицах рабов, старающихся выбить несколько балок под камнем. Пытается остановить работы. Быстро говорит приближенным, стоящим позади, чтобы обелиск опустили. Заминка вызывает движение на балконе. Поздно. Свистящий пронзающий треск разрезает напряженный зной — ломается один из рычагов подъемного орудия. Животный вопль — будто кровоточащая царапина по сердцу. Огромной высоты обелиск бросает мимолетную угрожающую тень на царский балкон. Опадает на живую массу человеческих тел.
Грохот сотрясает стены дворца. Собравшиеся горожане в панике убегают, насмерть давя упавших ногами. Завеса пыли на миг скрывает весь ужас обрушения: десятки агонизирующих туловищ, оторванных рук, ног.
Рамэй берет за руку брата, боясь за его душевное равновесие. Стараясь оградить от припадка, уводит с балкона.
Макетатон оглушена, неотрывно смотря вниз на кровавый ужас. Беда не ходит одна. Придворные, схлынув волной с балкона, напирают друг на друга, подхватив нерасторопную царскую дочь. Спешат, боясь посмотреть по сторонам и друг на друга после пережитого ужаса. Сумрак большой колонной залы кажется могильным саваном после яркого солнца.  Духота. Повсюду топот многочисленных ног — их гонит страх.
Пронзительный звериный вой заставляет остановиться. Худенькое тело бьется на каменных плитах: припадок падучей свалил Макетатон. Опоздавшая Меритатон, расталкивая царедворцев, бежит к сестре. Простой парик скрывает бледное лицо, свинцовые тени под глазами. Рамэй с трудом протискивается сквозь ужаснувшуюся толпу, увидевшую приступ так близко. Люди смотрят на младшую царскую дочь как на прокаженную. Это не просто болезнь, так через человека говорят либо демоны, либо божественные сущности. Рамэй склоняется над сестрами, так и не успев опередить болезнь.

***

Меритатон давится слезами, дав волю обиде, разочарованию, тихой скорби у постели бесчувственной сестры. Рамэй хмуро проводит пальцами по шее Макетатон. Биение жизни все слабее. На лицо нашла тень обреченности
— Почему она не приходит в себя. Ведь отец… Всегда… — слова тонут в потоке слез.
Вздыхает, поднимая Меритатон с колен, обнимает ее. Снова плачет у него на груди. Смотрит ему в глаза, ища надежду, и видит то, от чего в девичьем сердце вспыхивает солнце. Благородный, добрый, красивый человек, никогда бы не позволивший себе обидеть другого человека, растоптать и унизить.
— Такова воля богов. Надо сообщить Нефер. Такой удар…
— А отец, как же он?! — смущает забота о матери, которая там, далеко, среди веселья хмельной охоты.
— Иди к отцу, Мери. Я должен быть здесь. Вытри слезы. Иди.

Остается наедине с больным ребенком. Выдохнув через рот, проводит ладонями по лицу. Сумрак вечера ложится живыми тенями на багровые стены. Тело царевны, укрытое белой простыней, мелко дрожит, грудь выгибается. Новый приступ слабее предыдущих. Крошечные коричневые ручки мечутся по льняному покрывалу. Рамэй склоняется, стараясь успокоить, берет в свои руки детские вздрагивающие пальчики.
— Мама, — в беспамятстве шепчет ребенок. Из правого уха тонкой змейкой струится черный ручеек, расходящийся на белом полотне в красное пятно ускользающей жизни.

***

Кровавое солнце вот-вот зайдет за горизонт. Прохладное дуновение с реки разносит серую завесу дыма, голоса. Придворные дамы, как обычные простолюдинки, полукругом рассевшись на расстеленных тростниковых циновках, слушают молодого певца с арфой. Красавчик в курчавом парике и накрашенными кармином губами завладел вниманием, павлином устроившись в кругу женщин. Мужчины с коричневыми опаленными солнцем затылками травят охотничьи байки у своего костра, оглушая окрестности грубым смехом. В отдалении разведён большой очаг, служанки суетятся с большими тарелками в руках, обходя четырех царедворцев, расположившихся в креслах у огня. Ужинают.
Неземмут по-кошачьи льнет к плечу мужа. Хоремхеб мелкими зубами кромсает сочное мясо на кости;. Острая акулья челюсть ходит ходуном, как у большой собаки, лежащей у его ног: черный пес, почувствовав доброе расположение, улегся, грызя брошенную кость.
Нефер смотрит вдаль, время от времени делая глоток из чаши с вином. Взгляд обращен к югу. Ждет. Солнце, прощаясь, почти зашло за горизонт, и в южном небе над пальмовой рощей вспыхивают несколько золотистых острых лучей: недалеко Фивы со старыми обелисками. Навершия колоссов из чистого золота — вот откуда волшебные сияющие отражения. Охотники отрываются от ужина, заворожено смотря на чудо чудес, известное всему Востоку.
— Как давно мы не были там, — пожилая Айрет грустно вздыхает, скучая по городу, давшему ей жизнь. Там прошла ее молодость. Золотистые лучи медленно гаснут в вечерней синеве потемневшего неба.
Нефер бросает быстрый взгляд на старуху. Слышится треск сухих дров, подложенных служанкой. Не мигая, опускает глаза к огоню. В ее черных глазах пляшут рыжие языки пламени. На свежем воздухе вино плохо разливается в жилах, от чего в голову приходят странные мысли.
Хоремхеб прерывает затянувшееся молчание, с любовью протягивая псу надоевшую кость:
— Возьми, друг!
Тот дружелюбно виляет хвостом.
— Только и делает, что ест да спит целыми днями! — ревниво замечает Неземмут.
— А твой котенок, дорогая, скучает? — через плечо шутливо спрашивает муж.
— Если бы не он, — кивает на большого пса, — он был бы здесь, с нами.
— Уф-ф… — тихо смеется Хоремхеб. Остальные только улыбнулись перепалке молодых.
До них доносится мелодичный голос певца, минорно поющего женщинам о большой любви. Хоремхеб качает головой, с улыбкой приподнимая брови. Солдату смешны высокие трели вожделения. Его любовь проста и незатейлива.
— Госпожа желает послушать? — спрашивает Ташерит, смотря на окруживших певца женщин. Тоже хочется сладких историй.
— Иди, девушки тоже свободны, — Нефер благосклонно кивает.
Облегчение и радость на лицах. Песнь о любви куда приятнее, чем прислуживание бушующему пламени.
— Разве госпожу не пленяет любовь и песни о ней? — хитро спрашивает Хоремхеб, с улыбкой опуская глаза.
Неземмут бросает ревнивый взгляд на сестру. Та в свежем платье, без парика, на запястьях широкие золотые браслеты.
— Любовь тем и хороша, что ею можно насытиться, — отвечает, лениво зевнув.
— Любовь — божественное чувство, ею невозможно пресытиться! — волнуется Неземмут, укоряя.
— Неужели?! Тогда спроси мужчин.
— Должно быть, ночью станет холодно! — Айрет, оглядываясь по сторонам, ежится. Она знала их еще девчонками, разнимала детские драки.
— Подвинься к огню, Айрет, не бойся. Он и вправду прекрасен? — Нефер завороженно наблюдает за пляской рыжих сполохов костра.
— О да, — почтительно склоняет голову пожилая женщина. — Ваша мать прилежно хранила огонь в храме Нейт. Все храмы богов там, — с тоской кивает в сторону Фив — города тысячи богов.
— У нас теперь один бог — Атон, — смотря на женщин сквозь огонь, медленно произносит Хоремхеб, вытирая жирные руки полотенцем. — Мне, солдату, трудно спорить, и я мало смыслю в том, что касается богов. Но и Амон-Ра, и Атон для меня одно и то же. Что до простых людей, то они мыслят, как я. Оброк храму Атона тот же, что и прежде, старому Амону. Тогда зачем это все?
Неземмут толкает мужа локтем в бок, чтобы не болтал.
— Это ведомо господину, дорогой Хоремхеб. Мы лишь послушные овцы перед божественным ликом, — смиренно замечает пожилая Айрет, испуганно бросая взгляд на Нефер, сидящую сбоку. Ей доводилось видеть сокрушительные вспышки царского гнева, а этот новый родственник царской семьи простоват на язык. Да мало того, еще хамоват и задирист, как говорят изумленные этим браком придворные.
Нефер залпом допивает вино, брезгливо кривя губы:
— Простой люд верит во все и при этом ни во что. Но даже среди народа есть те, кто задается вопросами, желая знать истину. Скверно, что столь преданный солдат ни во что не верит.
— Я верю… — запинается на миг, — в себя! — будто из лука выстреливает задира.
Пожилая дама в ужасе прикрывает ладошкой приоткрывшийся рот. Нефер смеется, замечая:
— Так и думала. Будет лучше, если кроме нас, трех бедных женщин, об этом никто не узнает. Мы сохраним тайну о невежественном Хоремхебе.
— Так в чем же соль? Почему отвергнут Амон, и что в солнечном Атоне такого, за что так преданно тот почитается фараоном? — допытывается Хоремхеб, чувствуя доброе к себе расположение. Рассматривая царицу сквозь пламя.
Нефер вскидывает глаза к небу, к первым звездам:
— Все просто, солдат. Мы существуем в мире двух начал. Мощных, древних, скрывающихся за различными масками, названиями богов, стихий. Они пронзают наш мир сверху донизу, от высшего к низшему, от простого к сложному. «То, что наверху, то и внизу», — так сказал Тот-Гермес. Они противостоят друг другу, и в этом все движение жизни. Так было до нас, так будет и после.
— Амон-Ра — тоже бог Солнца.
— Ра — бог солнца, а с ним и Шу, Атон и древний Атум. Амон — бог другой стихии. Он — другое начало.
— Так вот почему гелиопольские жрецы, почитающие Ра, веками противостояли фиванскому Амону!
— Да, солдат.
— Значит Амон-Ра — не совсем бог? А лишь…
— Народу нужно было согласие.
— Но что в Амоне такого, за что его жречество было унижено?
— Они нарушили Маат — равновесие, гармонию, правду, потому что стали жадны до власти и богатства, призвав на свою голову возмездие. Ты должен знать, Амон — таинственный, «невидимый» бог. Так называли его предки. Древний создатель всего сущего, и все сущее содержит его часть во веки веков. Владыка мира. Вся земля — его престол. Вес, мера, число в его власти. Поэтому все, что мы носим, едим, возделываем — его. Он есть во всем к чему мы прикасаемся, чего желаем. Бог брани, власти, грозы и вожделения. Податель богатства, надежда всех бедняков. Он и в древнем боге войны Монту, и в похоти сладострастного Мина — вместе они одно целое, вышедшие из одного начала. Амон — в безмерном счастье бедняка ставшего богачом и в победе солдата на поле боя. Такова его природа. Его сила в движении к приобретению, накопительству, расширению. Любое государство — Амон. Вот почему любая империя стремится расшириться за пределы границ. Жрецы Амона оказались преданными слугами. Века назад, изгнав гиксосов, Кемет стала богатой страной с возвысившимся Амоном. Границы расширились. Соседние народы признали власть Кемет. Но у каждого бога есть и черная суть, которая тем сильнее, чем меньше встречает достойное движение иной силы. В последние столетия в Египте стало мало света. С трудом он пробивается для избранных среди древних святилищ Саиса и Гелиополя. Кемет перестала давать миру новые идеи, превратившись в пыльное хранилище таинственных знаний не для всех, а лишь для посвященных.
— Если так, то беда не в Амоне, а в людях, позабывших свет. Ведь жрецы Амона не запрещали молиться другим богам! Простые люди стали молиться богу, обещающему быстрое обогащение и победу. Лишь этого они хотят для себя. Можно ли за это забросить великие храмы, покарать жрецов? Ведь с Амоном связаны великие победы, солдатская доблесть! — горячится задира.
— Такова цена равновесия: все, что закостенело, в конце концов, сломается, дав путь новому! — Нефер вспыхивает, ногти хищно впиваются в подлокотник кресла.
— Новое? Что же? Немху, обогатившиеся за счет фараона? Или позабывшие о преданном служении чиновники? Если они так преданно служат свету, то почему их дела так черны? Стяжание богатства, жажда власти… Кто эти люди, молящиеся богу Солнца? Их возвысил фараон. Кому они служат, неужели свету? Господин ошибся.
Нефер встает, часто дыша. Зло смотрит на Хоремхеба. Задира прав. А правда тем больнее, чем дольше таишь ее в себе.
— Ядовитый гад, ты забываешь о деле, пытаясь судить того, кто дарован Светом! — в голосе уже слышится глухая угроза.
Неземмут вскакивает, умоляюще протягивая руки, обжигая пальцы в языках пламени. Старается успокоить сестру, чтобы та не разгневалась сильнее:
— Нет-нет, прости его!
— Замолчи, женщина! — тигриный рык. — Вот, значит, как ты держишься совета: молчать и слушать, молчать и слушать! Кто дал тебе право судить того, в ком говорит бог Света?! Фараон — вождь, дарованный солнцем, а ты?.. Ты ничего не сделал для Кемет. Пьянствовать в казармах и бить немху — невелика доблесть!
Хоремхеб падает на колени, спиной чувствуя забытый с детства зуд палочного наказания. Им щедро угощали учителя в доме отца, собираясь унять задиру-мальчишку. Не ожидал от женщины такого. Нефер так непохожа на остальных женщин, для которых гнев — неосмотрительный изъян, портящий сладкую красоту.
— Прости, прости! — укоряет себя за глупый язык. А ведь не раз бывало… — Я буду делать все, как ты скажешь, прости! Я вырву свой язык!
Нефер замечает дрожащие руки Айрет, слезы Неземмут. Тишина. Не поет женщинам о любви певец, мужчины забыли об охотничьих шутках.
— Ну-ну, солдат, — усмехается, рассеивая напряжение. Поднимает левую руку на прощание и неслышно уходит к себе. В знакомых лицах заметила усталость. Им трудно. Уже много лет цветными мотыльки кружат они вокруг пламени, боясь опалить крылышки.

***

— Беда! Беда! Проснись! Проснись, Хоремхеб! Хоремхеб!.. — на рассвете Неземмут тормошит за плечо крепко спящего мужа.
— Ну… Ну что? — вяло отнимая голову от циновки, щурит глаза.
— Вставай, дурные вести. Слышишь?!
— Да, слышу, слышу. Что случилось? А?.. Неземмут?! — видит заплаканное лицо, остатки сна улетучились. — Хетты?
— В Ахетатоне упал обелиск, умерла Макетатон.
— О, боги!

Утреннее солнце едва греет. Бежит к высокому холму с одинокой коленопреклоненной фигурой. Нефер молится взошедшему богу, глаза закрыты, лицо мертвенно бледное. Склоняется, как скошенный колос, протягивая руки, касаясь лбом земли.
— Помолись со мной, Хоремхеб.
Он послушно становится на колени, молится взошедшему солнцу. Бог света восстал из ада ночи. Бросает взгляды, пытаясь понять: рядом шепот, в котором нет просьб, нет слова упрека, лишь преданное воспевание раненной птицей бога света. Как-то по-старчески, с трудом встает с колен. С горечью замечает в ее каштановых волосах поседевшие прядки волос. Их еще не было вечером.
— Обещай мне, — в черных глазах Нефер застыла мрачная глубина, — преданно служить сыну фараона. Твое время придет, но до этого ты его преданный пес.
— Все твои дела отныне мои! — целует ей руки.
 

Нелегкая ноша на руках заставляет Рамэя сгорбиться. На плече — детская головка, тонкие ручки обреченно повисли. Макетатон будто спит. Кажется вот-вот, проснувшись, она улыбнется своей загадочной улыбкой, скажет что-то радостное, с надеждой. Но все напрасно. Темная зала полна длинноволосых плакальщиц. Десятки жриц Хатхор. Дворец во власти богини Запада. Плакальщицы на коленях, воя, рвут на себе волосы, бросая под ноги красные маки. Рамэй проходит в середину скорбящего круга, возлагая царевну на прощальное ложе.
Оглушенный, не замечает вежливых поклонов придворных. Усталость после бессонной ночи, сбивчивый шаг. В покоях брата мрак, тягостная аура эпилептического припадка с острым запахом мочи, винной рвоты.
— Рамэй! — Меритатон бежит к нему. Ей пришлось повзрослеть за одну ночь. Теперь она другая, совсем другая. С любовью в сердце у постели безнадежно больного отца страстно целует его.
 

ПСЫ ВОЙНЫ

Азиру прильнул к бойнице, следя за отъездом египетской колесницы. Он получил из Ахетатона послание, от которого в голове мятежника пьяное головокружение. Эхнатон назначил его наместником над всей Финикией и еврейскими деревнями. Мало того, в его власти теперь и египетский гарнизон в Ханаане. Безумный подарок. Вот уже месяц как дрожит от страха — фараон вызвал его в Ахетатон держать ответ за разбой в Цумуре и другие волнения в приграничных городах. Но сегодня стало понятно: египетский фараон признал его силу и пытается опереться на вассала, чтобы удержать северо-восточные земли. Впрочем, есть одна загвоздка: ему все равно придется посетить Ахетатон, чтобы получить должность из рук самого фараона. Со смуглой широкой физиономии сползает довольная улыбка. Ушлая крыса почувствовала близкую западню.
— Тутти, бедняга! — вырывается возглас. — Так это твоих рук дело?! А я-то думал!.. — закрывает спиной узкую бойницу в крепостной стене. — Ну, нет, дорогой, меня так просто не возьмешь. Но и за это спасибо. Кыш! — взмахивает руками, отгоняя низко парящего сокола. Бесстрастная птица садится на крепостную стену, янтарными хищными глазами уставившись на мятежника. Дурное предчувствие заставляет на миг замереть сердце. — Нет! Я вам всем покажу! — зло трясет кулаком птице.
Спешит вниз, приказывая запрягать лошадей в боевые колесницы. Вчера его союзники осадили финикийский Библос, а сегодня он получил козырь, благодаря которому военная удача останется с ним надолго. Пускай хетты думают, что они здесь хозяева, на самом деле он — хозяин и, возможно, будущий царь Амуррии с Финикией. Египет со своим безумным фараоном ничего не предпримет. Мало того, ханаанский гарнизон теперь его, пусть даже если он еще не наместник. Царского указа о будущем назначении и благоволении фараона достаточно, чтобы египетских солдат бросить против Риббади, верного пса Египта.

***

Войны собирают в повозки солдатский скарб: мечи, копья, колчаны со стрелами, манжеты лучников, медные щиты. Во дворе амуррийской крепости суетятся сотни грязных людей. Бойцы чуют большую схватку, а значит, наживу. Их предводитель шлет послания союзникам — князьям Арвада и Угарита. Портовый Библос полон золота и рабов. Им будет чем поживиться после столетий египетских поборов.

Затхлые, влажные покои крепости. Сара — младшая жена Азиру — с ребенком на руках руководит двумя служанками, те быстро собирают сундук. Еще две служанки на замусоренном соломой полу спешно чинят жесткое полотно походного шатра.
— Спускайте вниз! Скорее же, ленивые свиньи! — выходит из себя при одной мысли, что ей придется остаться в замшелой крепости с остальными женами Азиру. Они безвылазно сидят здесь уже целую луну, опасаясь возмездия после разграбления Цумура.
Плачущие старшие жены, морщинистые, измученные скупостью и нерадивостью Азиру, выстроились перед боевой колесницей, попрощаться и пожелать победы господину. Младшая Сара, стоя в стороне, брезгливо смотрит на вереницу женских призраков. Вскидывает голову — мелькает бритая голова Салатиса: сын Азиру в простом платье хмуро наблюдает с башни за военными приготовлениями отца, там же последние две ночи он следит за движением звезд. Ему омерзительна война, чужд боевой дух. Его мать родом из утонченного Крита, где война не в почете — на острове помнят легенду о воинственном быке. На лице еврейки отчаяние близкое к ненависти, ведь ее сын еще совсем ребенок.
— Мой господин, — быстро склоняется молодая жена, стараясь скрыть ненависть. Целует край платья мужа, спешащего к боевой колеснице. Тому не до любезных слов: сухо кивает на прощание старым женам и зло шикает на младшую, чтобы поторопилась забраться в походный обоз и не мешалась под ногами.
Азиру собрался уже взойти на колесницу, как досадливая мелочь заставляет обернуться и посмотреть на провожающих жен. Старший сын так и не вышел проститься. Салатис мало того, что избегает лишний раз встречаться, всем своим видом будто говорит о неприязни к отцу. А ведь наследник в доме! С тяжелым вздохом Азиру отступает от колесницы, по привычке задрав голову кверху. Знает, что тот следит за ним с высоты. Так и есть.
— Салатис! Спустись вниз, щенок! — орет, злясь на сына. Собравшиеся позади колесницы главари отрядов перешептываются, пряча насмешку.
Надменный парень вспыхивает, как девчонка, неохотно спускаясь по крутой лестнице. Азиру нетерпеливо ждет, угрожающе наклонив большую курчавую голову, всем видом напоминая разгневанного быка.
Юноша хрупкой внешности с упрямыми широкими бровями бесстрашно подходит к разгневанному родителю. Выбритая, как у египтянина, голова претит окружающим. Всем, кроме родной матери. Сцепив руки на груди, она с ужасом следит за происходящим из блеклого строя старых жен.
— Отец, — кланяется мальчишка, — прощай.
Азиру, подбоченясь, зло бросает упрямцу:
— Поедешь со мной, Салатис! Твое место в походе, а не с бабами. Пора заняться делом. Война — наша кормилица!
— Я не хочу!
— Что?! Не хочешь?! А кто будет спрашивать, щенок, кто?! — выйдя из себя, хватает сына за горло, тряся того, как куклу, в больших руках. Слышится женский плач. — В колесницу, Салатис! Быстро! — заталкивает юношу без всяких церемоний.
Жестокий кнут отжигает на крупе белой лошади кровоточащий, болезненный след. По выжженным солнцем просторам устремляется воронья туча коренастых вояк.
 
***

Ай быстро ходит взад и вперед по увитой виноградной лозой ротонде. На нем греческая туника, стянутая на плече золотой пряжкой. В заморском одеянии он словно помолодел. Царский хамелеон — мало кто знает его настоящим. Сейчас в нем ничего старческого — молодцеват и подтянут. Враги должны опасаться. Взбешен:
— Глупцы! Как смели просить у Эхнатона прощения для Тутти?!
Сидящий на скамье Мерира приоткрыл рот, не зная, что ответить на гневные упреки. Ай так зол.
— Но как же… Он ведь, как и мы, — немху! Парень раскаялся.
— Ты, Мерира, ополоумел?! — Ай останавливается напротив своего гостя, держащего в пухлых руках тарелку медовых сладостей, рассматривая, будто впервые увидел это круглое  лицо с приплюснутым носом, вялые полные губы.
— Но Тутти сделал многое!
            — Что же? Продвинул по службе воров, запустил дела на Востоке? То, что Тутти немху - это хуже всего!
— Да-да, я говорил ему. Предупреждал. — Жрец явно расстроен.
— Во дворце и в северных номах много недовольных. Старая знать уже точит топор на наши с тобой головы, глупец!
Гость роняет тарелку.
— Неужели все так плохо?
Ай будто не слышит вопроса, следя, как юная гречанка с русыми волосами убирает осколки с мраморного пола. Она не понимает египетского языка — старик опасается лишних ушей в доме.
— Больше не примешь Тутти в своем доме и тем более в храме! Слышишь меня?! Забудь его имя, Мерира. Для нас его больше нет. Предатель, мерзкий гаденыш! — взбешен, многое узнав о проделках опального визиря.
Гость кивает.
— А если?.. — пытается тихо возразить, но железная воля Ая ломает робкое сопротивление.
— Для него уже нет «если».
— Да, прости, забыл выразить соболезнования. Макетатон — дитя, так рано ушла к Осирису… Говорят, Эхнатон очень плох после кончины дочери.
— Одной меньше, одной больше — невелика потеря, — брезгливо кривит губы. Бывшего раба мало занимает женская часть потомства в семье. — Мальчишку Кии — вот, кого мы упустили.
— Говорят, он в доме Нефер. Удивительно, взялась воспитывать пасынка. Ведь Кия, мало сказать, что не любила ее, еще и часто говорила то, чего не нужно говорить о царице. Соперницы…
— У Нефер никогда не было и не будет соперницы! Кия, — надменно усмехается, — ничтожество, но некоторая польза от нее была — сын.
— Да, а этот Сменхкара, старший брат фараона, не так-то прост, как я погляжу. На днях во дворце попытался с ним поговорить о том, о сем по-дружески, сойтись поближе, пригласить в дом. А он так, знаешь, вежливо откланялся, но по глазам я понял, что не нравлюсь ему, если не сказать хуже… Презирает.
— Вот-вот, Мерира, о чем я и говорю. В их жилах «настоящая» кровь, не то что у нас с тобой. Старые гады, выпровоженные Ти со двора, зашевелились по поместьям, собираются, плетут заговоры вокруг Ахетатона. Не нравятся им немху, и фараон им наш тоже поперек горла! Все знаю! Но теперь придется считаться со мной, я — визирь! Люди из народа просто так не уйдут. Справедливость для всех!
  Мерира кивает, пряча неуверенность.
— А дочь знает о назначении?
— Не думаю, — старик отворачивается, пряча руки за спиной, с загадочной улыбкой вскидывая голову, — тем сокрушительнее будет новость. Девчонка вся в мать — упряма и зла, но и с этим ей придется смириться.
— Будь осторожен! Не забывай, это твоя кровь. Пусть это не сын, но ее власть с каждым днем все больше.
Старик фыркает, быстро разворачиваясь на пятках, высокомерно рассматривая гостя.
— Еще меда?
— Ах, достаточно. Да, в этом году превосходный мед, — жрец встает и робко подходит к старику. — Спасибо за угощение! Пора в храм.
— Ну, а мне во дворец. Странно, что оттуда никаких новостей. Траур слишком затянулся, пора вышвырнуть плакальщиц и заняться делами, — старик помолодел, предвкушая борьбу и свое сокрушительное возвращение на царскую службу. Расправляет складки просторного одеяния на груди. Ему нравится все греческое. Прислуга в доме — одни греки. Хлопает грустного гостя по плечу, пытаясь взбодрить на прощание. — Не бери в голову, мы все ошибаемся. Встретимся во дворце, дорогой!
— Будь осторожен, Ай, — в сердце жреца поселился страх.
 
***

Дворец замер в траурной тишине. Знойное солнце раскалывает мрак кинжалами света. Призрачный белый мотылек кружит в сумраке, опасливо облетая горячие лучи. Спешит на свободу. За этими стенами откроется иная жизнь. Ненадолго заблудился среди роскошных стен с пестрым орнаментом и царственных статуй, сохранив короткие воспоминания о детском смехе, тепле, человеческих лицах.
Луч солнца высвечивает потемневшее лицо. Скорбные глубокие морщины у бледных губ, болезненная припухлость век — увядающая женская красота. Черные глаза с угрюмой поволокой следят за полетом мотылька. Мать, потерявшая ребенка. Порхающий фантом медленно блекнет в безлюдных залах, оставив один на один с траурной тишиной. Она, как сможет, залижет раны, зная наперед, что их будет больше. Можно ли все это принять? Звук шагов, отразившись от стен, разрушил тишину. Ее ждут. Так случилось — их жизни в ее руках. Потом все остальное. Потом она подумает о себе…

***

Придерживая голову больного руками, Рамэй при помощи двух слуг осторожно переносит его в кресло, усаживает, стараясь, чтобы тот принял обычную позу, не соскользнул. Состояние, похожее на призрачный сон: как будто спит, глаза неподвижны. Бледное лицо Эхнатона застыло в гримасе покорности. Слуги бросают вопрошающие взгляды на царского лекаря, ища ответы, но тут же обреченно опускают глаза в пол. Рамэй угрюм — все безнадежно.
— Уйдите.
Слуги бросаются на колени, перед тем как исчезнуть. Она бесшумно входит, устало оглядываясь на стены покоев, расписанных видами природы. Зеленая трава, спелые желтые нивы, река в зарослях тростника.
— Нефер, — делает к ней шаг.
Не слышит его, замирая напротив кресла. Из полуоткрытого рта больного на темный щетинистый подбородок сбегает тонкая струйка слюны. Она опускается на колени перед бессильно завалившимся набок мужем. Во всем его теле сквозит марионеточная угловатость, беспомощность в плену болезни.
— Но ведь он еще жив. Он с нами, — обнимает колени мужа, стараясь скрыть слезы.
— Его тело — пустой сосуд. Дух испытал глубокое потрясение, и больше не с ним. Не тревожь сердце, Нефер, так лучше. Его больше не беспокоят припадки и головные боли.
Невыносимо видеть их вместе, даже сейчас. Рамэй отворачивается, с трудом сдерживая боль.
Она поднимает голову, красные глаза сухо блестят.
— Странно, я всегда знала, что он перевернет свет, став равным богам. И только об этом не могла подумать. Теперь понятно — мы, вся семья, наказаны за то, что посмели…
— Ты не можешь знать, Нефер!
— Уйди, хочу побыть с ним.
— С ним?! Очнись! Он поработил тебя, испепелив до дна, лишив жизни! Ты этого хотела для себя?! Этого?! — смиренник испил чашу до дна. В синих глазах — боль, в поднятых руках — отчаяние и гнев. — Твои дети больны — из-за него! Кемет больна — из-за него! Он дорог тебе, как несбывшаяся мечта, как мираж того, что могло быть, но не будет никогда!
— Пусть так. Но мы посмели! — кричит, обессилено рыдая на полу.
Ее раздавили, отняв последнее — мечту.

***

Новости с Востока черным смерчем кружат вокруг Ахетатона. Вестовые колесницы, стуча колесами о городские мостовые, без конца прибывают во дворец фараона. В тавернах горожане с изумлением узнают последние новости. Все, как одна, черные! Шепот — египетский улей издалека почувствовал кровожадных ос. Торговый Библос пал, разгромленный Азиру и его бандой мятежных князьков. Финикиец Риббади погиб, до последнего защищая вверенный ему фараоном город. Бандитам помог взять богатый город свой же египетский гарнизон. Все в изумлении перед лицом хаоса. На границе — мародерство и убийства. Торговцы опасаются за свою жизнь, перевозя товары. Стаи одичавших людей бродят у стен городов, грабя и насилуя.

Ай всей кожей чувствует нависшее во дворце напряжение. Где-то здесь бьется пульс, и он должен быстрее найти его. Его никто не звал, но ему пора. Он пришел с улицы, с черного хода — бывший раб, поднятый судьбой до небес. Власть — ветреная девка, которой нужна крепкая рука, выкованная железом невзгод и годами лишений. И сегодня она будет в его руках — дело за малым.
Вот и прохладная бледная зала с высоким троном, окруженным людьми. Старик ненадолго отступает, видя их.
Размашистая пощечина опрокидывает Меритатон на пол. Девчонка, не ожидая такого, с ужасом отползает от матери. Рамэй бросается, чтобы поднять царевну, прижимающую ладонь к пылающей щеке, что-то шепчет, стараясь утешить. Из глаз Меритатон катятся слезы унижения. Без всякого почтения смотрят на нее младшие писцы, Хоремхеб, правители северных номов. Лицо Яхмеса серо-коричневое, будто высечено из камня. Да, виновата. Никогда не забудет этого унижения.
— Зачем надоумила фараона послать проклятый указ в Амуррию? Это Тутти подсказал сделать из Азиру наместника? Отвечай, Меритатон! Из-за тебя погибли преданные Египту люди! Библос в руинах, Финикия обезумела! — наступает Нефер. Позади — холодный жесткий трон.
— Нет-нет, — протягивает правую ладонь Рамэй. — Прости ее, прости!
Время настало, Ай стремительно проходит вперед, загораживая собой Рамэя и плачущую Меритатон. Старик выдвинул вперед посох, будто и вправду защищая обиженных. Куда только делась его обычная сутулость.
— Я вижу, как обижено это дитя, и должен вмешаться! — с вызовом смотрит в глаза царице.
Шипение гадюк в оглушительной тишине. Нефер зло щурится, склоняя голову к левому плечу. Гнев иссяк, дав путь так долго скрываемому змеиному жалу. Лучше бы он не приходил. Но что-то подсказывает, старик пришел не просто так. Она бы многое могла простить человеку, давшему ей жизнь, но простить смерть матери не в силах.
— Что тебе нужно?
Придворные вокруг взволнованы — хорошо помнят кровавую сестру Ая.
— Я здесь по воле фараона! — высокомерно вскидывает подбородок, не мигая, смотря ей в глаза.
— О чем ты? — Нефер смотрит на Яхмеса. Тот хмуро выступает вперед: ни о каком указе ему неизвестно.
Старик наносит сокрушительный удар:
— Указ о назначении визирем! Государь пожаловал мне должность! — старик трясет над головой развернувшимся в лист папирусом. — Смотри, царская печать! Ты не посмеешь перечить фараону! — зло смеется над ней. — Ха-ха-ха, не посмеешь… — дразнит, беспечно подходя ближе. — Не посмеешь!
Каркающий смех обрывает рваный звук. Она выхватывает указ, с хрустом сминая. Ай отшатывается боком, как борец, пытаясь увильнуть. Нефер швыряет под ноги скомканный папирус. С трудом сдерживая себя, произносит почти шепотом:
— Старик, мы исполним волю господина, но и ты не забывай, что ты — слуга той, кого господин назвал царственным близнецом.
— О! Я всегда помню об этом, — кланяется, все так же тихо пятясь, оглядываясь на Рамэя и Меритатон.
Нефер отворачивается, голова опущена. Удар за ударом. Неведомая сила заставляет развернуться, внутренняя пружина расправляет ей плечи. Обводит взглядом собравшихся соратников. В голосе железные нотки:
— Слушайте меня! Мы стоим на пороге войны, вассальные князья Амуррии и Финикии больше не подчиняются нам, грабят верные Египту города и сходятся с врагом — хеттским царем. Положение таково, что мы не соберем по всей Кемет и пяти гарнизонов солдат с колесницами и оружием. Беда рядом. На закате солнца собираем военный совет.
Хмурые придворные, поочередно кланяясь, спешат к выходу.
Она опадает на трон, ища глазами писца:
— Яхмес!
Царский писец кивает. Ай уходит последним, бросая подозрительный взгляд на старшего писца.
Жестом негнущихся от усталости пальцев она подзывает писаря ближе.
— Узнал, через кого Тутти передавал послания на Восток? — ей дурно из-за надвигающейся духоты. Белое льняное платье на груди влажно от пота, на лице проступает свинцовая испарина.
— Да, купец Аарон. Он здесь, в Ахетатоне. Каи рассказал о нем, — Яхмес тревожно присматривается. — Тебе дурно, Нефер?
Не слышит, раздумывая вслух:
— Кемет издавна славится интригами. Пора напомнить, с кем имеют дело. Яхмес, — она встает, опуская правую руку на обнаженное плечо писца, — ты должен привезти этого мальчишку в Ахетатон. Сын Азиру должен быть нашим! Слышишь меня?! Золото, солдаты, корабли — все в твоих руках, только укради, купи его! Слышишь? Он должен быть здесь.
Обреченно выдыхает:
— О, моя госпожа! Это будет непросто — морская качка убивает, но я…
— Крепись! С детства мы были опорой друг другу, но пришли недобрые времена, — обнимает его. Из глаз полного мужчины катятся слезы. — У нас получится, верь! Азиру — хромой шакал, недолго ему бесчинствовать. Куда страшнее ближний враг, кто клялся в верности, кто вскормлен царской милостью. Немху еще не выиграли — Сменхкара вернет в Кемет процветание!
У царского писца сереет лицо.
— Нефер, будь осторожна!
Она решилась. И это прыжок тигра над пропастью.

***

Дворцовые стражи скрещивают перед Каи копья, не давая пройти.
— Я к старшему писарю Яхмесу. Он ждет! — вавилонец готов броситься на копья, лишь бы попасть во дворец. Ужасные вести держат город в страхе. Ходят слухи, что Эхнатон умер, хетты уже близко, что визиря Тутти бросили в темницу, а Меритатон проливает горькие слезы по возлюбленному.
— Приказано не пускать!
Неизвестность доводит до угроз и грязной ругани:
— Подлые шакалы, кем приказано?! Я — слуга царя Вавилона, вас прикажут бить палками! Хану, мерзкий ублюдок! — кричит, увидев бредущего к выходу коротышку, заправляющего царским гаремом.
Тот втягивает голову в плечи при виде разъяренного вавилонца.
— Каи, с ума сошел? Шумишь и ругаешься у дворца, как земля тебя только носит.
— Заткнись! Иди к Яхмесу и скажи, что меня не пускают во дворец! Я к нему.
— С чего мне бежать к старшему писцу по твоей указке? А?
— Я скажу фараону, что ты не выполняешь свои обязанности, и тебя накажут.
Коротышка усмехается над угрозой.
— Я не служу более. Царских наложниц выдают замуж, так что жалуйся, кому хочешь.
— О! — азиат озадаченно осматривает коротышку, в руках у которого совсем легкая котомка. — Прости. Сослужи хотя бы мне, пока вхож во дворец. Сходи к Яхмесу! Он обязательно отблагодарит. Нет щедрее господина, чем он.
— Э-эх, веришь ли, как тяжело возвращаться и смотреть на все? Даже рад, что ухожу, но Яхмес, и в самом деле, добрый господин. Услужу ему, а не тебе грязная собака.
Каи вяло щерится на оскорбление — дело не ждет. Хану засеменил обратно искать старшего писаря, подтянувшаяся толпа знати оттеснила вавилонского посла от царских ворот. Сменившаяся стража внезапно опускает копья, впуская всех без разбора. Вавилонец вместе с нахлынувшей волной провинциальных чиновников вбегает во дворец. В залах мельтешение незнакомых лиц, шум, топот.
 
Вдали от дворцовой суеты — тихий дворик с бассейном, залитым солнцем. Кадки с пышной зеленью расставлены по углам. Вайи невысоких пальм вздрагивают от возни маленьких проворных птичек, облюбовавших безлюдный уголок дворца фараона. Они находят здесь забытые придворными лакомства.
Меритатон, присев у бассейна, проводит рукой по воде. Несколько ручных рыбок показывают свои коричневые спинки у поверхности воды. Из груди вырывается тяжелый вздох. Мать так жестока! Сестры и подруги с ужасом отшатываются от нее, боясь навлечь гнев царицы. Моет руки в прохладной воде, будто смывая налипшую грязь. Негодяй Тутти забыт. Все, что он сделал с ней, тоже забыто. Дурной сон. В ее мечтах уже другой мужчина — добрый, благородный и, что важно, защищает ее, оберегая от злой матери. При мысли о Рамэе мечтательная улыбка расцветает на полных губах, прекрасное лицо отражается в обманчивой глади воды. Девчонка томно вздыхает. Это не гадкое любопытство, толкнувшее в объятия Тутти, здесь другое — любовь. Проводит влажными пальцами по горячим губам. В Рамэя невозможно не влюбиться. «Глаза синего цвета, похож на отца», — последняя мысль немного смущает. В глубине души шевельнулось что-то, похожее на предупреждение, но тут же гордо вскидывает подбородок: «Пусть Рамэй и отец — братья, и что с того?», — проносится в голове.
Ручная обезьянка, незаметно подкравшись, больно ущипнула за руку. От неожиданности девушка вскрикивает, чуть не свалившись в воду.
— Противная! — награждает проказницу брызгами. Обезьянка с игривым визгом бежит прочь.
Меритатон смеется, внезапно смех ее обрывается. «Рамэй добр и ласков, но это похоже на взрослого и ребенка», — от мысли, что брат отца смотрит на нее, как на маленькую девчонку, она кусает губы, тревожно смотря по сторонам. Ей нужно поговорить с ним, иначе не заснет ночью, как обычно не могла уснуть в детстве, увидев у подруги редкую игрушку. Она знает, где найти его.

***

Лекарь фараона более не спешит; царственный больной жив и не испытывает страданий. Правда, это больше труп, чем живой человек. Власть даже самого искусного лекаря не безгранична.
Фрески проходной галереи заставляют Рамэя остановиться, чтобы неторопливо рассмотреть настенную живопись. Монотонна и скупа. Золотой диск Атона на синем небосклоне с множеством рук изображен во всех ипостасях: дарующий жизнь, дарующий пищу, ласкающий фигуры людей. В промежутках — опасно нависающие исполинские статуи из розового кварцита: вытянутые с женственными формами идолы — насмешка над обычной человеческой Ба. Гротескное усмехающееся лицо Эхнатона следит за братом с высоты, словно напоминая о данном им обещании безотлучно быть рядом. В сомнениях Рамэй неторопливо идет к Яхмесу, чтобы посоветоваться: сразу уехать в Гелиополь или же остаться на некоторое время в Ахетатоне рядом с семьей. Нефер, ее отношение к старшей дочери пугают. Кроме него, никто не посмеет защитить Меритатон от гнева матери. Глупый подросток натворил столько бед… Качает головой, направляясь в апартаменты старшего писца. Шорох за спиной заставляет замереть. Прислушивается. Обычный сумрак, безлюдно. Узкие прохладные ладошки ложатся на плечи.
— Рамэй, — Меритатон, словно гибкий вьюнок, с нетерпеливой трепетностью заключает сзади в объятия, целуя в шею.
Он отступает, непонимающе оборачиваясь. Девчонка протягивает руки, губы сложились в страстный поцелуй. Она по-настоящему влюблена и не намерена это скрывать.
— Меритатон? Ты?!
В глазах девушки растерянность, руки опускаются.
— Не рад меня видеть?
— Я рад, но… Что ты делаешь?
  Краснеет, смущенно опуская лицо.
— Ты не понял?
— Что я должен понять, дитя? — он и вправду ничего не понимает. Странное поведение, эти горящие глаза… — Ты нездорова, Меритатон?
— Я… Здорова. Но неужели ничего не понимаешь?! Посмотри же на меня не как лекарь, а как… — запинается, все больше смущаясь. На глаза наворачиваются слезы отчаяния. — Посмотри как мужчина! Я давно не ребенок и люблю тебя, Рамэй! Слышишь меня?! — бросается ему на грудь.
Шум упавших на пол свитков — растерянный Яхмес во все глаза смотрит на них. Он все слышал. Меритатон отчаянно вскрикивает, убегая прочь.
Рамэй и Яхмес некоторое время смотрят друг на друга, не зная, что сказать.
— Я просто шел мимо, знаешь ли, — заговаривает первым Яхмес, тяжело опускаясь на колени, чтобы собрать свитки с каменного пола.
— Ты все видел? Прошу, не уходи от ответа! Я сам не понял, что произошло, — помогает собрать папирус. Царский писец тяжело сопит, украдкой бросая взгляды на друга. Встают с колен. — Ну же, скажи что-нибудь! Ты же мой друг, Яхмес.
— Да, конечно, — прижимает к груди свитки, — я никому не скажу. Если ты это хочешь услышать.
— Перестань, что на тебя нашло? — преграждает путь, беря за плечи. Тихонько встряхивая приунывшего писца.
— Пойдем, — кивает на высокие узкие двери приемной. Войдя, Яхмес небрежно швыряет свитки в большую кучу папирусов, сваленных в углу. Из младших писцов никого. — Жалобы, — брезгливо отряхивает полные руки, рассматривая подросшую кучу посланий. — Да, вот что: мне придется на время отлучиться из Ахетатона, уехать. Позаботься о моем доме и слугах, если я не вернусь. — Кусает губы.
— О чем ты?! — Рамэй подходит ближе. — Куда собрался?
— Не могу сказать — тайна.
— Да, конечно. Но, честно говоря, я и сам шел посоветоваться, как быть: уехать ли сразу в Гелиополь или еще остаться на какое-то время?
— Нет-нет, ты не можешь уехать! — писец озабоченно вскидывает голову. — Ты нужен здесь.
— Я тоже так думал, но после того, как Меритатон… — хмурится, не зная, как сказать. — Мне она показалась нездоровой, в лихорадке, — продолжает, опускаясь на скамью, где обычно сидят посетители писца. — Что делать, Яхмес?
Тот в раздумье скрещивает руки на груди.
— Меритатон порочна, знай об этом. И держись от нее подальше.
— Нет, нет! Как ты можешь? Она же ребенок, Яхмес! То, что наговорила там, — подростковый туман!
Писец отрицательно качает головой.
— Этот ребенок — давно уже женщина. Но даже это пустяк, потому что, в конце концов, это дело ее семьи. Главное другое: дворец полон юношей, жаждущих любви. Они преклоняются перед ней, перед ее красотой, а она дала совратить себя Тутти. Предателю! Он распалил ее честолюбие, настроил против матери. Остальное и так известно. Это ведь Тутти подговорил сделать Азиру наместником Финикии.
Рамэй закрывает лицо руками.
— Ужасно! Как ужасно все, что ты говоришь. Как быть?! — в отчаянии. — Нефер узнает.
— Разумеется, узнает, — Яхмес хмурится, не ожидая от друга таких чувств. Но что-то заставляет просветлеть лицом, вспомнить. — Ты должен быть здесь. В твоей семье беда, но, прежде, не забывай, что ты — брат Эхнатона!

***

Каи стоит под огромной статуей фараона. Толпа напирает, люди ждут большого совета, что-то затевается. Ясно одно — Кемет перед угрозой вторжения азиатов. Посол шепчет каменному колоссу:
— Вот и беда, господин! В твоем доме варвары, ты же — на смертном ложе. Быть большой драке…
Вавилонца грубо толкает младший писец, с трудом протиснувшийся сквозь толпу.
— Каи?! — кричит, на миг остановившись, признав его среди толпы. — Скорее, господин Яхмес ждет!
У себя в апартаментах старший писец быстро наносит на папирус кривые иероглифы: золото, украшения из хранилища, ценные нубийские благовония должны быть доставлены ему немедленно. Задумчиво кусает губы, прикидывая, как подобраться к сыну Азиру. Мятежный князь в Библосе празднует победу. Предстоит опасный путь. От одной мысли о морской качке смертельно тошнит.
— Яхмес, мой дорогой, наконец-то! — ворвавшийся в сопровождении младшего писца Каи судорожно приглаживает на груди растрепанную бороду. Похож на торгаша, измотанного дерзкими покупателями. — Что делается?! Во дворце сотни людей! Меня едва не затоптали, а даже если бы затоптали, никто бы и не заметил. Хаос!
— Ну-ну, — взмахивает рукой писец, пытаясь успокоить взмыленного, как лошадь, вавилонца. — Возьми, — передает младшему писцу записку, — и отнеси казначею. Пусть поторопится.
Остаются вдвоем. Встав со скамьи, подходит к вавилонцу:
— Каи, я обещал сообщить, кто будет визирем после Тутти. Так вот, наш новый визирь — Ай.
— Уф-ф, — выдыхает тот, переводя дух, — неожиданно. Немху, должно быть, рады. Однако, Нефер и старая знать… Ах, как не вовремя почил Эхнатон!
— Он жив. Слухи о смерти — ложь. Но истина, сам знаешь, посередине — Эхнатон безнадежен.
— Кто же теперь? — подходит ближе, заглядывая в глаза.
  Лицо Яхмеса каменеет — вавилонец, поняв, опускает глаза.
— Каи, мне нужен совет. Как быть с этим купцом, Аароном? Через него Тутти передавал послания Азиру. Нам нужен Салатис.
— О, мой дорогой, а это дельная мысль! Нефер велела прибрать мальчишку к рукам?
— Да.
— Какая женщина! Какое благоразумие! Что ж, меньше церемоний — любой торгаш боится тяжелой руки. Когда пойдешь к Аарону, прихвати солдат. Его торговые галеры пропускают во все финикийские порты. Азиру доверяет ему, так что ты без труда попадешь на его галере в Библос, а там дело будет за малым. Помни главное — Азиру опьянен победой, провести его сейчас проще простого. Удачи, египтянин!



В кустах смоковницы спрятался несуразный дом-амбар с террасой на плоской крыше, рядом — заболоченный пруд в желтых кувшинках. Сырость нашла путь в дом: на грубых каменных стенах полукруглой прихожей видны пятна зеленой плесени. Рваные кисейные шторы едва пропускают скудный свет заката. Щуплый еврей с острой рыжей бородкой в пестром балахоне хмурится, склоняясь над россыпью медных финикийских талантов на столе. Не успевает пересчитать до захода солнца. Зло скалится на шум сверху, где раздается девичий гомон, топот, потом что-то падает, и снова кто-то хохочет. Дочери поднялись на террасу и шумят, как дети, а ведь девицы давно на выданье. Гам опять сбивает его со счета. Аарон уже присмотрел им женихов. Как только стихнет неразбериха в Финикии, тут же отправится с семьей в Ханаан, в старый город Мегиддо. Выдаст дочерей замуж и наконец-то всласть заживет вдали от пугающего Египта. Забудет о караванных переходах через пустыни, об изнуряющих плаваньях. Напрочь выкинет из головы лица коварных людей, с которыми приходится иметь дело в торговле. На лисьей физиономии купца проступает усталость. Плашки меди, падая на стол, мелодично позвякивают. Затаил дыхание — животная настороженность заставляет прислушиваться к любому звуку и шороху. Они чужие. После нашествия гиксосов хабиру, или евреев, как еще называют народец, достаточно в скученных городских гетто. В еврейском и египетском языке много общих слов, общих воззрений на божественные силы, но все же они разные. Еврея ужасают обычаи Египта, а египтянин брюзжит при виде кочевника.
Аарон внезапно замирает из-за нарастающего шума с улицы — гулкий топот десятков ног на марше. С террасы вниз по лестнице сбегают испуганные дочери. В миндалевидных глазах ужас, длинные черные косы мечутся вокруг обеспокоенных подростков, как потревоженные змеи. Красные платья подчеркивают бледность лиц. Слуги бегут в прихожую, тоже услышав шум.
— Отец, солдаты! — трясется, как былинка, младшая дочь.
У купца от волнения выступает на лице желтизна, он едва успевает смахнуть чеканную красную медь в сундук. Запихивает его под стол. Египетские солдаты в коричневых солдатских килтах с кривыми серповидными кинжалами в руках двумя шеренгами входят в дом. Слуги падают на колени. Аарон закрывает руками трех дочерей, что есть сил, прижимая их к себе. От напряжения кричат служанки, отползая на коленях и забиваясь подальше. Солдаты перестраиваются в полукруг, отсекая выходы из дома, чем-то похожего одновременно на торговый склад и лисью нору. Полный египтянин выдвигается вперед. Кривит толстые губы — в жилище ощущается горелый запах чеснока.
— Господин! — бросается на колени хозяин дома, руками склоняя затылки дочерей.
На лице египтянина нет ни тени эмоций — придворный этикет, привитый с детства.
— Аарон? — Яхмес прячет за спиной руки, смотря на купца.
— Да, это я, — вскакивает на ноги, испуганно рассматривая чужака. — Что… Что случилось?
Девчонки, забыв о страхе, жадно уставились на важного египтянина. В ушах позвякивают большие круглые серьги, выше локтя — чеканные золотые браслеты, зеленая юбка до пят не скрывает пикантной полноты. А еще он чудесно пахнет, не то что соплеменники.
— Я — Яхмес, писец фараона. Думаю, ты слышал обо мне.
Еврей с ужасом закрывает руками лицо.
— О, да! Кто не слышал о славном слуге нашего господина Эхнатона, пусть бессмертным будет его правление! — ему дурно, смахивает испарину со лба. Уже догадывается, зачем пожаловал чиновник. — Лицом вниз, негодницы! — тихо шипит на дочерей, замечая их откровенные взгляды на египтянина. Девушек держат взаперти — редко видят мужчин.
Яхмес приподнимает брови, губы трогает ленивая улыбка.
— Женщины и слуги пусть уйдут. Под стражей! — указывает нескольким солдатам, чтобы те следовали за ними.
— Но, что… Зачем? — Аарон непонимающе смотрит вслед солдатам, приставленным к его дочерям.
— Так будет лучше. А теперь поговорим.
Один из солдат заботливо приносит Яхмесу стул. Чиновник, скрестив на груди руки, садится, присматриваясь к Аарону. Купец смотрит в сторону комнат дочерей: как бы чего не вышло. Потеряй они невинность, и он при всем богатстве не сможет найти женихов из еврейского племени.
— Господин, к чему солдаты? Они — невинные овцы.
— Так спокойнее. Присядь, Аарон.
Хозяин дома осматривает скудную обстановку, ища свободный стул. Руки дрожат.
— Ах, господи, но солдаты…
— В твоих руках жизнь дочерей, — взмахом руки Яхмес подает знак оставшимся солдатам, чтобы те уходили.
— Да, да, — еврей садится на стул, загораживая собой стол и спрятанный сундук.
Египтянин, положа правую руку на колено, из-под бровей рассматривает купца, его суетливые, бестолковые движения рук.
— Зачем пришел, знаешь?
— Ну?.. — тот из стороны в сторону качается на стуле, кусая губы.
— Тутти.
— Что, прости? — в ушах звон-перезвон. — Не расслышал.
— Я сказал: Тутти. Знаешь его?
Руки купца замерли. Сцепил пальцы.
— Тутти?.. В Египте много Тутти, — тень кривой улыбки появилась на губах. Пытается превратить все в шутку.
— Тутти — визирь фараона. Точнее, был им.
— Ох, как мог я знать такого большого человека! Он бы и не посмотрел на меня, встретив на своем пути. Откуда мне знать…
Яхмес разочарованно поводит плечами, откидываясь на спинку стула, опять скрещивает руки на груди. Глаза, устремленные на купца, пугающе холодны.
— Тебя видела служанка.
Аарон беспомощно проводит языком по тонким губам. Препираться бесполезно.
— Да, я бывал у него! Передавал послания, — опускает голову, сжимая рыжую бороду в кулаке.
— Кому?
— Азиру — амуррийскому князю. По торговым делам часто проезжаю по его землям. Да и сам князь покупает у меня египетское золото.
— Хорошо знаешь князя?
— Да. Он справедлив с купцами и моим народом. Добрый господин… — еврей запнулся, поняв, что сказал лишнее, чего не нужно говорить египетскому чиновнику. — Прости! — бросается в ноги. — Я сказал глупость! Прости!
— Ну-ну, ты честно сказал, что думаешь. Азиру принимает евреев в услужение и со многими дружен — это правда.
Удивленный купец осторожно присаживается на стул, с любопытством рассматривая египтянина.
— И что?
— Знаешь его сына Салатиса?
— О, да! Прекрасный, ученый юноша. Даже слишком… — в словах нескрываемая ирония.
— По-твоему быть ученым недостойно?
— Лучше бы он был прекрасным воином или, на худой конец, прилежным слугой.
— Сын с отцом не в ладах? И давно?
— Ох, давно! Салатису было бы лучше родиться египтянином. Здесь он бы достиг многого, но ведь отцов не выбирают. Так ведь?
— Да, так. Дети — вечно с ними что-то не так… — Яхмес хмурится, ненадолго задумавшись.
— Бог не послал мне сына, о чем жалею. Эти негодницы выйдут замуж и уйдут из дома, а я останусь один. Но прежде нужно выдать их замуж, — жалуется еврей, проникнувшись доверием к писарю.
— Но ты же любишь дочерей? Тревожишься, — египтянин уловил что-то любопытное для себя. — Ты же не просто так беспокоишься из-за солдат в доме?
— Уф-ф, — всплеснул руками еврей, губы вздрагивают, обнажая кривой ряд зубов, — солдаты — мужчины, а они — девушки, девственницы. Что если потеряют невинность?!
— Девственность?! — брезгливо восклицает Яхмес. — Девственность — недоразумение, с которым девушка должна поскорее расстаться!
— Ох-ох, господин, ты ранишь в самую глубину! Еврейка должна беречь себя до замужества!
— Тебе дороже невинность, чем жизнь?!
— Ах-ха-ха, господин Яхмес, не берите в голову! — вымученно смеется купец, старается замять досадную каверзу. — Прошу, заберите солдат. Уверен, мы обо всем договоримся, только прикажите им уйти от девушек. В их головах одни мужчины! И чем меньше они видят их, тем больше желают. Даже шлюхи целомудреннее в своих мыслях, чем мои девчонки. Я — отец и знаю свое потомство лучше всех.
— Все зависит от тебя, Аарон, насколько быстро ты поможешь нам.
— Что угодно, лишь бы мужчины ушли. Верю, ты добрый господин, Яхмес!
— У тебя самые быстрые галеры. Так вот, прикажи своим людям немедля собираться в путь. Отплываем в Библос!
— В Библос?! Но там война?! Все режут друг друга и убивают — никакой торговли! — купец от волнения вскакивает на ноги.
— Город взят Азиру. Ну, с торговлей там, и в самом деле, плохо, но мы едем не за этим.
— Тогда зачем?
— Когда взойдем на галеру, ты все узнаешь. Никаких задержек — это в твоих интересах, Аарон. Думаю, что, как человек деловой, ты не станешь упираться и медлить.
— Что ж, — купец нервно осматривается на заплесневевшие стены, — будь по-вашему, египтяне!



ФАРАОН СМЕНХКАРА

В большом зале с синими изразцами настоящее столпотворение. Тихий гам перерастает в жужжание, отдельные высокие женские голоса — старшие жрицы из храма Хатхор, чудом уцелевшего после двух десятилетий культа Атона. Видны бритые головы военных — там отчаянный спор. Правители южных и северных номов, сопровождаемые писцами, важно вышагивают перед носом друг у друга, по старинной привычке пуская пыль в глаза драгоценностями и вычурными женственными париками. Придворные чиновники в зеленых килтах с озабоченными лицами бороздят прибывающую толпу знати, раздавая свитки. Ай подозрительно наблюдает за всем в стороне.
— А мне? — кладет посох одному из таких младших чиновников на плечо, останавливая его.
— Для вас ничего нет, визирь Ай.
— Как ничего? — возмущается старик. — Я должен знать, что там.
— О, к сожалению… — испуганный служащий кланяется, стараясь быстрее улизнуть.
Ай по-собачьи щерится, смотря ему в спину. Видит группу немху, молчаливо ожидающих начала совета. Их тоже обделили вниманием, ни о чем не оповестив. Сироты, как они обычно называют сами себя, стиснуты толпой знати, и теперь во дворце в меньшинстве. Старая знать вернулась. Бог Атон вместе с проповедями о равенстве сословий, о равенстве возможностей померк с болезнью фараона. Эхнатон не придет — сломленный, исковерканный вождь.
— Наконец-то у нас будет достойный правитель, настоящий фараон! — слышится издалека, из круга военных.
Встревоженный визирь прикусывает нижнюю губу, от чего глубокие морщины на лице оживают. Он с трудом подавляет нервный тик, проводя ладонью по лбу, стянутому немесом.
— Дорогу!
Люди расходятся в стороны. В сопровождении писцов и нескольких советников в зале появляется царица. Высокий синий шлем на голове, подведенные черным глаза, скрывающие следы утомления и бессонницы, высокие угрожающие скулы воительницы. Неброский узор воротника-ожерелья, выполненного из сине-зеленого камня, оттеняет оливковую кожу высокой шеи. Платье без каких-либо изысков, сотканное из плотного льна, стянуто на талии алым кушаком. Неспешно следует к трону. По старому обычаю собравшиеся приветствуют царицу, вскидывая ладони вверх. Шум голосов постепенно стихает. Люди заворожены, подпав под чары царственной змеи. Чувствуют ее инаковость, ее таинственную суть, которую невозможно скрыть. Существо иного мира, воспетое старыми мудрецами, пленительный свет голубой звезды. Сегодня она подарит смерть или счастье — и они беспрекословно примут это как награду. Древний гипноз.

Ай ближе всех к трону. Ужасающее предчувствие сковало руки. Поймал косой немигающий взгляд в свою сторону, перед тем как Нефер взошла по ступеням к трону фараона. Старик, поддавшись какому-то противоестественному чувству, падает, лобзая каменный пол.
Обернувшись к людям, она так и остается стоять на возвышении, положа правую руку на спинку пустующего царского кресла. Медленно произносит:
— Я приветствую вас и благодарю за службу. Вы знаете, зачем вы здесь. Наш господин болен, и по старому обычаю мы должны принять его волю в такой трудный для нас день…
Встрепенувшийся от чар Ай быстро встает на ноги, оглядываясь по сторонам. Толпа из двух сотен человеческих лиц, в два ряда выстроившаяся вдоль стен, послушно внимает словам, льющимся с возвышения. Они уже согласны на все. А его вот-вот проведут, как мальчишку…

Позади всех стоит Рамэй. Издалека вслушивается, зная все наперед: Яхмес вкратце рассказал перед отъездом. Подавлен, в груди ноющая с детства боль. Все решили за него, даже не спросив.
— Приветствую, брат! — Хоремхеб находит его прислонившимся к дальней колонне. Хлопает по плечу, зеленые глаза задиры искрят в предвкушении драки, которая вот-вот начнется.
— Хоремхеб, — вежливо кланяется, на губах грустная улыбка. Побыть бы одному, подумать. — Как Неземмут? Давно вас не видел.
— О, прекрасно, дорогой. Послушай, почему так далеко? Пойдем, твое место не здесь.
Нетерпеливо хватает Рамэя за руку, ведя за собой в толпу. Люди благоговейно расступаются. Уже виден пустующий трон. Хоремхеб оборачивается, искрящаяся серьга, достающая до плеча, зло бряцает в правом ухе. — Прошу, не будь упрямцем. Ты нужен, так зачем упрямиться и делать людей печальными? Посмотри, все хотят Сменхкару!
Рамэй обреченно оглядывается. Напротив видит побледневшее лицо Ая, натыкается на похожий на удар молнии взгляд с тронного возвышения. Нефер вскидывает подбородок, продолжая говорить:
— …брат, верный помощник, правая рука и царственный близнец — Сменхкара. Он станет вам добрым господином и подателем истины, восстановит храмы, преданные забвению, и вернет равновесие в Кемет. Его девиз — свет и процветание! Вы — его верные рабы!
Под рев сотен людей Рамэй подходит к золотому трону. Случилось. В синих глазах отчаяние — ему давно уже ничего этого не нужно. Смирился. Хоремхеб встречается глазами с Нефер. Та выгибает правую бровь, легкая заминка — Рамэй не спешит занять трон брата. Сейчас пройдет истерический восторг, и все заметят их несогласие, растерянность. Она наклоняется, на висках проступают влажные капельки пота.
— Ну же…
— Ты!..
Встретились глазами. Все промелькнуло в этот миг.
— Прошу, — шепот женщины. Той, позабытой, которую знал давно.
Рамэй занимает пустующий трон. Она с облегчением возлагает руки на его плечи. Хоремхеб первый целует правую руку фараона, признавая власть Сменхкары. Толпа знати выстраивается вереницей, чтобы поцеловать руку новому правителю, пожелав миллионов лет процветания.
Волны жара и холода охватывают Ая. Нужно вмешаться, но язык будто прилип к гортани. Сам испуган своим состоянием, боясь скоротечного удара. Но тут, под гневный стук собственного посоха, язык развязывается — требует внимания к своей персоне, тем более что несколько десятков недовольных глаз, устремленных на него, требуют вмешаться.
— Визирь Ай, что-то хочешь сказать? — на губах Нефер играет насмешка. Спускается вниз, оставив Сменхкару принимать поздравления.
Позади старика едва заметное движение. Он не замечает, как его обступают солдаты, отсекая от остальных.
— Я, как старший визирь, требую…
Люди, идущие к трону, испуганы, с ужасом оглядываются на разгневанного старика. Вокруг нового фараона образовалось угрожающее сборище военных.
— Что? Указ? Покажи, — кивает царица младшему писцу, подошедшему со свитком в руках. Чиновник с бесстрастным лицом разворачивает перед носом визиря широкий зеленовато-бежевый свиток. — Ну, что? Там тоже печать фараона. Сменхкара — соправитель Эхнатона! — она с насмешкой рассматривает старика.
— Подделка… — горло сдавливает неведомая сила, слова вязнут на одеревеневших губах, превращаясь в сдавленный шепот. Наконец, до него доходит: еще немного, и ему конец. Рядом нагло улыбается Хоремхеб. Приближаются несколько солдат из охраны дворца. Готовы схватить и бросить визиря в темницу. Попавший в ловушку старик отступает.
— Визирь Ай, ты должен поцеловать руку господину!
В ее глазах беспощадный огонь.
Ай склоняет голову, на дрожащих ногах примыкает к придворным, выражающим верность новому фараону.

От Рамэя не ускользнула эта мимолетная стычка, хотя он много чего и не расслышал, сидя на троне. Старик послушно берет его правую руку и целует, пытаясь стать на колени. Ноги не слушаются.
— Не нужно, Ай, — Рамэй пытается взглянуть в глаза старика, но тот прячет лицо, пытаясь не выдать свою болезненную слабость. Дочь раздавила его.
— Я твой верный слуга, Рамэй.
Нефер передают послание, свернутое в короткий свиток. В нем лишь несколько иероглифов.
— Отбыл, — Нефер, говоря это, быстро показывает свиток Хоремхебу. Тот облизывает пересохшие губы, озабоченно взглянув на царицу, и что-то быстро шепчет ей на ухо. Та кивает.

В голове у Рамэя хаос из человеческих лиц, пожеланий, просьб, мимолетных жалоб. У него самого вопросы. Все произошло слишком быстро. Переворот во дворце состоялся.
Знать вернулась на свои места, низким гудящим шепотом обсуждая своего нового господина. Он не такой странный, как его брат Эхнатон с этой безумной улыбкой и странными притчами, да и выглядит Сменхкара крепче. И, главное, в этих синих глазах читается зрелая мудрость, а значит, надежда. В Кемет вернется равновесие, прежнее процветание. Боги смилуются, и все будет как прежде. Надежда оживает в людях. Ждут, что же скажет Сменхкара. Гул человеческих голосов смолкает. Тишина. Слышно только хлопанье крыльев белых голубей, примостившихся у отдушин наверху.
— Я всем сердцем буду служить вам и Кемет! Помните одно: мы — дети Кемет, она — наша мать. Не будет счастья матери, если есть распри между ее сыновьями. Только сплотившись, мы восстановим брошенные храмы и защитим родину от врага!
Стены зала содрогнулись от продолжительного рева — они приняли Сменхкару. Рамэй наконец-то улыбнулся, видя эту любовь с первого взгляда. Шум прерывает поднятая вверх правая рука Хоремхеба.
— А теперь — совет! Время не ждет! Если позволит господин, я начну, — вежливо склоняет голову Хоремхеб, проходя в центр зала. Задиру не узнать: серьезен, как никогда. Под сведенными бровями на людей устремлены горящие глаза бойца. — Знайте, вы собрались здесь, чтобы решить, как защитить Кемет! Угарит захвачен хеттами. Большая часть Финикии и Амуррия признают господином хеттского царя, отвернувшись от света Ра. Восточные приморские города разграблены и порабощены бунтовщиками. Те, что еще защищаются, такие как Сидон и Тира, ждут военной помощи. Войско — вот что нужно сегодня Кемет! Его нужно собрать немедля и навести порядок в северо-восточных областях, чтобы хаос с востока не захлестнул саму Кемет и не дал возможности вторгнуться азиатам. Впереди война!
В зале гул, перешептывания.
— Войско, где оно?! Одни старики да калеки… — слышится возмущенный голос из толпы.
— Эхнатону было не до войска, теперь-то что?
— Тутмос Завоеватель с Хатшепсут десятилетиями собирали войско, лелеяли и кормили! А теперь нет глупее человека, чем тот, кто пойдет служить солдатом в нынешнее время, — бесстрашно выступает из толпы седой старец, с вызовом смотря на Хоремхеба. — Сынок, что нам нужно сделать, чтобы защитить Кемет?
Хоремхеб поворачивается к Нефер. Она проходит перед троном, обращаясь к собравшимся:
— Хранилища фараона пусты, золото иссякло, как вода в пересохшем ручье. Предыдущий год был неурожайным, и этот немного даст Кемет и ее господину. Есть лишь один выход: ваши добрые пожертвования на войско. Или же внести оброк вперед, за будущие года. Я знаю, для многих это неподъемная ноша, но некоторым вполне по силам. Решать вам. Кемет в ваших руках.
Наступает вязкая тишина.
— Предлагаю для нужд войска изъять имущество архитектора Маи и опального визиря Тутти! А их казнить! — выступает с предложением Ай, подхваченный волной патриотизма.
— Не время казнить! — поднимается Сменхкара с трона. — Царский дом дает обещание не поднимать оброки в казну в ближайшие годы.
Нефер оборачивается, с сомнением выгибая левую бровь.
— Согласен, — выступает вперед правитель северного нома. В своем курчавом парике он чем-то похож на длинноухую охотничью собаку. — Плачу оброк за семь лет! — после его слов в зале слышится изумленный шепот. — Но прежде, господин, хотим знать, под чьей рукой будет собираться войско.
— Под моей рукой! Я знаю, что делать, — Ай почувствовал себя в своей стихии. — Мы соберем пятнадцатилетних юношей и обучим их военному делу. Я предлагал ввести это еще при Аменхотепе. Несколько лет мы делали призыв юношей для обучения военному делу. Почему бы нам не сделать этого сейчас? Каждый мужчина должен уметь владеть копьем и мечом.
— Это было мирное время, никто не грозил нам войной. Сейчас нужны бойцы, а не овцы, трепещущие при виде крови! — подает голос Хоремхеб.
Сменхкара благосклонно кивает визирю:
— Обучить простой люд защищать самих себя — очень хорошо.
Нефер с сомнением пожимает плечами, говоря:
— Сейчас пять тысяч солдат из нубийского отряда стоят лагерем у стен Гелиополя — это обученные воины. Еще два гарнизона — на подступах к городу, еще один гарнизон можно набрать из городской стражи Ахетатона. И все равно нам придется брать наемников!
— Что если обратиться к царям Греции? У них выученные, закаленные воины. Есть смысл создать с ними военный союз, — озвучил Ай свою тайную мечту.
— Греки грызутся между собой, как собаки, и не дадут нам ни одного солдата. К тому же они не хотят войны с хеттами, — произнося это, Хоремхеб, останавливается напротив визиря. Золотая серьга в ухе подрагивает. — Ты, Ай, никогда не воевал, а лишь карал.
— Что с того? Ведь и ты не воевал.
Их прерывает Сменхкара:
— Оба собираете войско!
Отшатнулись друг от друга. Общее дело вряд ли сплотит их.

***

В царской гардеробной под неусыпным взглядом Ташерит девушки осторожно снимают с головы царицы высокий головной убор из синей змеиной кожи.
— Ташерит, останься. Остальные свободны, — Нефер, отражаясь в овальном зеркале из красной меди, неряшливо срывает с головы парчовую повязку. Взлохмачивает короткие вихры каштановых волос. Боль в спине — откидывается на спинку кресла. — Тяжелый, — кивает верной служанке на атлантийский шлем в ее руках, та прячет его в кедровый короб.
— Госпожа будет ужинать?
— Кусок в горло не лезет. И радостно, и грустно. Сегодня в наш дом вернулась справедливость. Все будет хорошо, да, Ташерит? — берет служанку за руку.
— Я надеюсь, — не скрывая слез, та подносит руку хозяйки к щеке.
— Ну-ну, перестань… — шорох шагов.
Служанка вздрагивает всем телом. Визирь действует на слуг пугающе, как пустынный шакал на детей. Сгорбленный старик с морщинистым лицом и немигающим взглядом тяжело опирается на посох, ожидая, когда служанка уберется вслед за остальными.
— Принеси вина, Ташерит, — Нефер берет костяной гребень со столика, из-под бровей рассматривая отца, глядя на его расплывчатое отражение в медном круге. — Зачем пришел?
Он подходит ближе.
— Тутти в тюрьме, палачи ведут допрос пытками. Имущество описывают царские казначеи. Гробница разбита.
Она проводит кончиками пальцев у виска.
— Все?
— Хочу… — старик делает неуверенный шаг к дочери, не зная, как сказать. Произошедшее сильно повлияло на него.
— Говори.
— Зачем? Зачем ты сделала это, Нефер? — нет ни гнева, ни раздражения. Неслышимая ранее, и более не скрываемая тихая искренность. Ему просто хочется знать. Понять.
Она услышала. Взволнованно поворачивается к отцу, встает. Что если вот сейчас, именно сейчас они наконец-то поймут друг друга, найдут общий язык без притворства и обмана. Отец и дочь встретились глазами.
— Я сделала это для всех нас, отец, — отвечает, с надеждой всматриваясь в лицо родителя, ища признаки того, что сможет, наконец, сблизить их.
Не понимает, во все глаза смотря на дочь. Тоже ищет ответы на ее лице.
— Ты потеряла главное, дитя мое. Неужели не понимаешь, Нефер?! Мальчишка в твоих руках! Ты могла править при Тутанхатоне так же, как правила Хатшепсут при Тутмосе.
Она разочарованно склоняет голову.
— Разве не знаешь? Кемет — женщина. Ее плодородная плоть жаждет крепкой мужской руки. Достойного, сильного правителя.
— Ты! — к старику вернулось обычное раздражение. — Что ты наделала?! Теперь ты — обычная женщина при калеке-муже, так и не родившая сына. Сменхкара будет помыкать тобой, презирать, — в желтых глазах Ая — бешенство. — Или… Да! Он ведь был одним из твоих мужчин! Так вот за что такие милости! А может, ты еще надеешься все вернуть?!
В узкой гардеробной надорванное эхо его слов ледяной волной катится по коже.
Пальцы сжались в кулак. Старик, видя ее лицо, пятится.
— Черный раб, грязь… — не в силах сдержаться, разворачиваясь, она с силой бьет по столу. Красное зеркало звенит женственной трелью.

— Нефер?! — вбежавшая Ташерит напугана криком. Ай чуть не сбил ее с ног, выходя из гардеробной.
Упираясь о край стола, Нефер смотрит на свое медное отражение. Подносит руку к лицу, с затаенным гневом слизывая кровь с разбитых костяшек. Служанка, открыв рот, не знает, что делать. Боится попасть под горячую руку.
— Пора кончать… — бросает невидящий взгляд на Ташерит, но замечает в ее руках кубок. — Вино? Как кстати, — залпом выпивает. — Где все?
— Чествуют господина Сменхкару в синем зале. Там все.
— Приготовь парик.
Появление Айрет отвлекает от черных мыслей. Ташерит неторопливо поправляет парик на голове Нефер. Пожилая дама с улыбкой склоняется к ней:
— Когда будешь в синем зале, госпожа? Сменхкара спрашивает о твоем здоровье и просит присоединиться к гостям. Он ждет, — с шепотом добавляет женщина, с осуждением рассматривая нерасторопную служанку.
Отведя взгляд от зеркала, Нефер с прищуром рассматривает пожилую даму. В преклонном возрасте Айрет смогла сохранить пышную шевелюру седых волос, несмотря на все ужасы модных куафюр, царивших при Аменхотепе.
— Айрет, скажи, у матери были мужчины?
В гардеробной все замирает. Ташерит встречается с глазами старухи. Служанка беспомощно закатывает глаза к потолку. Две женщины поняли друг друга без слов.
— Здесь был Ай? Представляю, как он расстроен… — придворная дама с улыбкой склоняет голову.
— Ну, так что? Были у нее любовники?
— Точно не знаю, возможно, были. Но уверяю, Ай — твой отец, Нефер.
Услышав это, беспомощно морщится. По-детски нетерпеливо ерзает в кресле.
— Отцов не выбирают. Так ведь, Айрет? Я скоро буду.

***

Рамэй, окруженный знатью, слушает пожилого офицера. Старому вояке есть о чем рассказать молодым. Да и сам новый фараон достоин внимания, хотя больше молчит. Люди попали в притяжение нового Солнца. Им уютнее и спокойнее рядом с ним. Трезвый, серьезный, без метафизических проповедей господин излучает спокойствие. Он — последний, кто замечает ее появление. По привычке собрался поклониться, но Нефер останавливает его, вовремя взяв за локоть:
— Не нужно. Ты — хозяин дома, — шепчет, коротко кивнув остальным.
— Нужно поговорить, — озабочен. В синих глазах под сведенными бровями читается мрачный вопрос. Указывает правой рукой на темную лестницу, ведущую на террасу. — Там — лучше всего.
Привыкшая повелевать женщина вскидывает глаза — ей указали куда идти! Усмехается. Он — впереди. Статный Сменхкара на голову выше всех. Привлекает взгляды женщин. В черных, карих и редко встречающихся зеленых глазах, устремленных на правителя, — томный призыв, настороженность и любопытство. Он — сладкая добыча. В уголках женских глаз сквозит кошачье нетерпение. Да, если бы не эта тигрица, следующая за ним… Никто не хочет попасть в ее лапы. Нефер неспешно идет мимо придворных, всматриваясь ему в спину. Поверх льняного платья фараон надел синюю накидку.
— Поговорим здесь, Рамэй, — встает у подножья лестницы. — Уже ночь, на террасе люди. Не нужно им мешать.
Мерцает одинокий факел на стене, еще немного, и он погаснет, погрузив все во тьму. Он оборачивается, с тревогой наблюдая за оставленными позади людьми, опасаясь, что их могут подслушать. Одолевают негодование, благодарность, тоскливая безнадежность и все еще слабая надежда.
— Не знаю, благодарить тебя за этот день или проклинать, Нефер. Но ты могла хотя бы посвятить во все. Ты поступила вероломно! — он уже чувствует себя тем самым мальчишкой, каким был когда-то, который так же назидательно выговаривал  своре сводных братьев и сестер.
— О чем ты? — с улыбкой смотрит в лицо. Хотя в уголках глаз уже чудится змеиное жало.
Возмущенный мужчина скрещивает руки на груди.
— Вот оно! Как прежде!
Она проводит ладонью по холодному камню перил. Наклоняет голову, каштановый короткий парик подчеркивает изгиб высокой шеи. Что-то по-девичьи юное на миг показалось в облике, если бы не произнесенные слова, от которых так и веет холодом:
— Оставь! Давно не дети. Ты занял свое место. Думаешь, тебя просто так вызвали в Ахетатон к больному брату? Я с тобой не стала говорить, с ужасом представляя, как бы ты упирался и долго раздумывал, расскажи я обо всем. Да, твоя привычка бесконечно раздумывать, все взвешивая, давно известна. Недаром Ти называла тебя ученым ослом, — поднимает руку, подзывая слугу с кувшином вина.
— Пьешь вино, Нефер? Ты же мать… — укоряет.
Она смеряет его холодным взглядом.
— Ослеп? Мы все здесь пьем! Много. Этому научил нас Эхнатон. Иногда только и остается, что пить вино да слагать стихи, как делал брат. А? — небрежно выхватывает наполненный кубок. Боязливый слуга отскакивает, как ошпаренный. — Твое здоровье, Сменхкара! Многих лет, — вскидывает кубок над головой и тут же выпивает. — Так о чем ты хотел говорить? Уф-ф!.. — оступается.
— Меритатон, — Рамэй устало проводит ладонью по лицу.
— Что эта дрянь еще сделала? — осматривается, ища глазами дочь среди придворных. Со стуком ставит кубок на каменный угол перил.
— Прошу, не нужно так, — он твердо решил узнать, ведь прошло четырнадцать лет. — Кто ее отец?
— О чем ты? — сводит брови
— Она похожа на мою мать.
— Разумеется, похожа — мы же одна семья!
— Скажи правду, Нефер.
— У Меритатон есть отец и покончим! — зло смотрит в глаза.
— Что ты наделала…
Оглушительно хохочет. Давно не видели царицу такой веселой.

***

Меритатон, услышав кощунственный смех матери, вспыхивает, как маков цвет. Уже давно следит за ней и Рамэем. Не в силах больше выносить пытку, бежит прочь, подальше от лицемерных царедворцев. Лишь бы не видеть их рядом друг с другом. Ее целый день тошнит, волнами накатывают головные боли. Нездоровье вызывает желчные подозрения, отчаяние. Но не с кем поделиться — подруги и служанки предали ее. Вспоминает об Ае.
Визирь не спит, работает в своих апартаментах. Золоченую мебель, оставшуюся от Тутти, вышвырнули из-за излишней помпезности, от которой всегда тошнило старика. Теперь здесь царит греческая лаконичность. Все скупо и рационально, как и у старика в голове. Алебастровая настенная лампа желтым светом освещает склонившуюся седую голову визиря, в одиночестве спешно перебирающего свитки. У него мало времени. Вчитывается в старые указы фараона, надеясь найти то, что занимает его больше всего, — уравнивание немху в правах со старой знатью. Звук хлопнувшей двери разгоняет мрачную озабоченность старика.
— Ай! — ее голос - крик голодной чайки. В глазах отчаяние,  цвет лица желтый, нездоровый.
— Что с тобой, Мери? — встает, непонимающе смотря на внучку.
— Как плохо! — бросается на шею, слезы.
— Девочка моя, ты плачешь? — старик, за всю жизнь не приласкавший ни одной из  дочерей, расчувствовался при виде слез внучки. Или жизнь жестоко научила его, пробив брешь в железном панцире. — Садись скорее! — подводит к креслу, усаживает. Она с трудом держится на ногах. Дурно. Старик срывает резные ставни с окон, чтобы впустить ночной прохладный воздух. — Бездельники… — тихо ругается на спящих слуг, которых никогда нет, когда нужно. — Лучше?
Тошнота, и в самом деле, отступает. Она шумно вбирает в себя глоток воздуха.
— Скажи, мать и он… — горько рыдает, не в силах спросить об ужасных подозрениях — о Рамэе и матери.
Старик гладит ее по безволосой удлиненной голове, стараясь утешить. Он знает о непростых отношениях дочери и внучки.
— Она жестока, хотя и сама была далеко не так целомудренна в твоем возрасте.
— О чем ты говоришь? — Меритатон вскидывает мокрые глаза.
— Твоя мать совратила отца. Прекрасный, добродетельный юноша и не помышлял о женщинах. От их оргий содрогались все Фивы. Шлюха! — в сердцах произносит возмущенный дед.
— А-а-а… — девчонка вскакивает от мучительной боли, тут же опадая без чувств.


Две служанки с серебряными тазами кружат вокруг ложа больной. Бледное утро. Ай ждет, издалека наблюдая за всем. Одна из женщин, вынося вонючее содержимое таза, идет к выходу.
— Ну что? Что там? — останавливает Ай, спрашивая шепотом, нетерпеливо кивая на внучку.
— Беременна.
Ай оглушен. В голове проносятся стремительные мысли.
— Мерзавец! — шипит, сжимая в кулаки трясущиеся старческие руки. Уже догадавшись об отце ребенка. — Тутти…
— Ай, — зовет Меритатон, приподымаясь на ложе.
— Да, дитя мое, — спешит, попутно указывая второй служанке на выход. Склоняется над внучкой.
— Ты знаешь? — смотрит измученными, обведенными черными тенями глазами на старика.
— Как ты была неосторожна, дитя! Неужели женщины не объяснили тебе? — качает головой от досады. — Как теперь быть, даже не знаю.
— Не говори ей, прошу! Если мать узнает… Отец ребенка — Тутти! — лихорадочно хватает деда за рукав платья.
— Негодяй! — в глазах Ая вспыхивает мстительный огонек. — Беременность не скроешь, Мери. Рано или поздно Нефер узнает.
— А… — откидывается головой на подушки. Слабость.
— Не волнуйся так! Обещаю, мы что-нибудь придумаем, — успокаивает старик, суетливо ища на кедровом столике с благовониями невзрачную керамическую банку с пахучими маслами, отбивающими тошноту у беременных.


***

Утро. Красный гребень лучей навис над пологими горами. Сиреневая дымка над рекой. Первые прохожие бредут по делам — сонные, убаюканные неторопливым цокотом копыт послушных осликов, тянущих за собой повозки с овощами. Черные кошки, дружелюбно задрав хвосты, обегают людей, спеша домой после ночной охоты. За белыми стенами храмов слышится минорный напев утренних богослужений, звон жреческих систр. Мостовые улиц плавно вливаются в шумные островки базаров, над которыми висит смрад козьей шерсти и вяленых фруктов. Столпотворение. Бодрые призывы торговцев заглушаются визгливой бранью так и не сошедшихся в цене покупательниц. Египтянки позажиточнее в сопровождении слуг неспешно присматриваются к диковинным рыжим курам, важно сидящим в плетеных клетках. Домашнюю птицу привезли в Кемет с востока, и эта диковинка еще в новинку.
Люди, занятые покупками, быстро оборачиваются посмотреть на царских писцов, которые неожиданно появляются среди базарных рядов. Важные, в зеленых килтах, с лепешками глины в руках. Быстро царапают что-то на их мокнущей поверхности острыми палочками, расспрашивая торговцев зерном. Цены в этом году заоблачные,  на городских окраинах уже попрошайничают голодные дети. Старший визирь послал служащих узнать о сегодняшних расценках. Торговцы мрачно переговариваются: от Ая приходится ждать только неприятностей. В глазах, грубо подведенных черным углем, напряжение. Под морщинистой коричневой кожей без устали ходят желваки. Ай непременно возьмет их за горло.
Каменные монстры стоят в стороне от утренней суеты — дворцовый «балкон явлений» удерживают статуи сфинксов. У гранитных львов человеческие лица с устремленными вдаль мечтательными глазами. Ждут чего-то. На площади у дворца рабочие распиливают остатки обрушившегося обелиска. К вечеру ничто не будет напоминать о случившемся ужасе.
На балконе мелькает женский силуэт в белых одеждах. Бросив взгляд вниз, она быстро уходит, но все же некоторые рабочие успевают заметить ее. Для них она — быстро бегущая по небосклону звезда. Ее загадочный свет волнует. Юноши, дробящие зловещий камень, вытягивают шеи, надеясь еще раз увидеть ее.

***

Слуги фараона — два великана — безмолвно переодевают Эхнатона в свежее платье. В их руках исхудавший больной похож на тряпичную куклу. Запах кислого, преющего тела. Нефер с опущенными глазами кривится из-за хмельной боли, прикладывая к вискам кончики пальцев. В покои вносят серебряный таз с горячей водой, один из слуг берет в руки острую бритву. Блеск смертельного лезвия выводит ее из себя.
— Оставь! Я сама.
— Слушаюсь.
Неуклюжие великаны пятятся к дверям.
Угрюмо смотрит на закрывшиеся двери, оставшись наедине с больным:
— Вот и славно, — шепчет ему.
У сидящего в кресле Эхнатона полуоткрыты глаза. Подбородок неестественно вскинут, будто его пронзила внезапная беспощадная боль, виден заостренный кадык. За вялыми приоткрытыми губами видны зубы. Жена с покорной улыбкой проводит пальцами по подбородку супруга, заросшему темной щетиной. Ее беспомощный ребенок. Тайная, так и несбывшаяся мечта.
Плавные движения бритвы прерывает слуга:
— Хоремхеб, госпожа.
Она пожимает плечами, полоща в тазу грязную бритву.
— Зови.
Задира возмущен. От немху на будущее войско нет ни пожертвований, ни оброков. Ни золотом, ни зерном. Они отвернулись от общего дела. Стало известно, что «сироты» недовольны навязанным Сменхкарой порядком, вернувшейся старой знатью. Кемет кипит после вчерашнего совета, разойдясь на два враждующих лагеря.
— Госпожа Не-фер… — заикается. Пыл задиры спадает, как только он входит в покои. Зарешеченные окна пропускают мало света, зеленые цвета настенных фресок покрывают лица супругов неестественными землистыми красками. Вождь, два десятилетия повелевавший умами людей, чей образ вел за собой тысячи, превратился в неуклюжую тень, пугающий призрак. Вот он — исхудавший, скрюченный, всего лишь больной человек. Полному сил мужчине трудно видеть такую немощь. Суеверно скрещивает руки на мускулистой груди, отступая назад. С удивлением видит, как она склоняется над больным, справляясь с остатками щетины на его подбородке. — Господин мой… — произносит обескураженный солдат.
— Не слышит, — небрежно отбрасывает бритву в таз с водой. — Что случилось? — смотрит на Хоремхеба.
— Немху не хотят платить. Заговор!
— Уф-ф, не горячись, дорогой. Это добровольные взносы, а не уличный грабеж. Старик недоволен. Они слушаются его, — вытирает лицо мужа полотенцем.
Хоремхеб осторожно подходит ближе.
— Зачем Ай делает это? Мы же все в одной лодке, — пристально рассматривает больного.
Она дотрагивается мокрым полотенцем до своего виска — в голове не стихает ноющая боль.
— Что Сменхкара?
— В синем зале. У него сейчас жрецы Амона.
— Пришли просить золота, как же… — усмехается под нос.
— У нас мало времени, продовольствия для войска осталось всего ничего. Не знаю, что нас ждет, — в голосе задиры обреченность. Впереди маячит поражение.
Она озабоченно смотрит по сторонам, будто не слыша его:
— Нужно открыть окна, впустить свет. В Кемет много золота… — вскидывает голову, задумчиво вытирая мокрые руки.
Он подходит ближе, глядя на нее во все глаза.
— И где же?
— Старые шахты. Посвященные знают о них.
— Посвященные?! — ему всегда казалось это сказкой, выдумкой выживших из ума старых жрецов. — Их нет! Это россказни, ей богу, госпожа!
— Россказни? Если бы! Не будь их, ничего бы этого не было. И Ахетатона не было, — кивает в сторону скрытого резными ширмами балкона.
Больной издает стонущий, булькающий звук. Голова запрокинулась, он с трудом дышит. Хоремхеб, встав на колени, осторожно поправляет голову фараона.
— Как больно видеть его таким, как несправедлива судьба! — на глаза расчувствовавшегося солдата наворачиваются слезы.
Нефер отворачивается, покусывая палец, произнося в раздумье:
— Когда пришли гиксосы, многие золотоносные шахты были скрыты. Самые богатые не найдены до сих пор. Посвященные знают, где они. Дело за малым: нужно уговорить их выдать тайну, а это непросто…

***

Синий зал. В лучах полуденного солнца золотые вставки синих изразцов отражают гирлянды солнечных зайчиков. Тысячи маленьких солнц пронзают царское помещение бесконечными веерными лучиками света. Феерия, напоминающая звездное небо. Сменхкара облюбовал этот зал для себя и сейчас вслушивается в заверения верности, обещания преданной службы от жрецов Амона. Пятеро мужчин преклонных лет в льняных юбках и затянутыми на талии шкурами леопарда вкрадчиво вещают о своих верноподданнических чувствах правителю, занявшему трон. Надеются смягчить отношение, восстановить великие храмы. Помочь Фивам — старой столице. Улицы некогда богатейшего полиса захлестнули насилие и нищета.
— Я все сделаю, чтобы вернуть жизнь в Фивы, — обещает на прощание Сменхкара. — Ждите, скоро буду у вас.
— О, господин! — жрецы униженно лобзают ноги фараона.
Женская фигура в белом стремительным тигриным шагом прорывается сквозь солнечные блики, отбрасывая множество живых теней.
— А, храм Амона — обитель несбывшихся надежд! — насмешливо переступает через тела, распростертые у трона, по старой привычке бросая подозрительные взгляды на затылки жрецов, некогда державших в руках всю Кемет. На коленях, боясь поднять головы, те униженно отползают прочь. Наконец, одни. — Ты великолепен! — проводит она по руке Рамэя. С обнаженной головой жреца, в белом платье он, и в самом деле, пленяет. — Лев!
— Как чувствуешь себя? — склоняется к ней с улыбкой. — Вчера выпито много вина, женщина.
По-кошачьи щурится от солнечных бликов, присаживаясь на ступень у его ног. Тихо смеется:
— Неприлично напоминать о таком. Нет, в самом деле, ты великолепен, — бросает взгляды вверх, счастливо всматриваясь ему в лицо.
— Нефер, ты сейчас испепелишь меня своим взглядом.
Внезапно ее черные глаза наполняются мрачной глубиной. Прячет лицо.
— Ужасно… Как ужасно все, что делает с нами судьба.
— Все позади, Нефер. Пора забыть плохое.
— И в самом деле, рядом с тобой я становлюсь девчонкой. И хочется верить… в доброе. Что с нами делает жизнь? Да, — встает, — знаешь, вот зачем пришла: хочу встретиться со старейшинами Посвященных, — вспоминает она о цели прихода.
Рамэй возбужденно сходит с трона.
— Что за безумные мысли? — настораживается.
— Передай, хочу с ними увидеться. Ты сам Посвященный — они послушают.
— Не каждый фараон отваживался прийти к ним.
Она смотрит прямо в глаза.
— Я приду.
— С ума сошла?!
— Пусть укажут старые золотоносные шахты — пора снова послужить людям.
Рамэй пытается отговорить:
— Они собираются ночью в старинном лабиринте Абидоса. Это жуткие места. Вокруг шакалы и скорпионы. Сами они не делают разницы между фараоном и обычным смертным. Для них все равны, перед их глазами открыто прошлое и будущее. У слабых людей, побывавших в их подземельях, меркнет рассудок. Люди сходят с ума. Зачем тебе, женщине, идти туда?
— Судишь как уличная чернь! Хаппи говорил, что Посвященный не видит разницы между мужчиной и женщиной.
— О да, он понимал мудрость Гермеса! — раздраженно кивает Рамэй. — Ты никогда не задумывалась о том, что эта мудрость была несвоевременной? Эхнатон до тонкостей познал учение, но что было бы, если бы он не прикасался к знанию? Не думала об этом? — склоняется, пылая негодованием. — Возможно, сейчас он был бы здоров, а Кемет процветала, не зная нужды и врагов! — досадливо потирает рукой подбородок. Она владеет им, как девчонка игрушкой.
— Что сделано, то сделано. Брат хотел великого будущего для Кемет. Не нам судить. Да, это и неважно теперь. Войско и золото — наша забота. Если азиаты ворвутся в Кемет, они затопят лабиринты, как уже пытались сделать гиксосы. Пусть подумают хорошенько.
— Нет!
— Нет?! Отказываешь мне? Твой брат более мужчина, чем ты!
Звук пощечины спугнул белых голубей. Трепет крыльев — в воздухе кружит белый пух. Онемели, смотря друг на друга. Она первой приходит в себя, хохоча как сумасшедшая.
— Демон! — в сердцах произносит Рамэй, слыша хохот. Жалея, что поднял руку. Отворачивается. В голубых глазах — отчаяние. — Прости, прости… Но если с тобой что-то случится?! Я буду винить себя всю оставшуюся жизнь!
Она касается его плеча.
— Не думай об этом. Вспомни Хаппи. Старик знал, как разрушить чары.
— Старый безумец свел всех с ума! Хорошо, передам твою просьбу старейшинам. Но это последняя безумная идея, которую я исполню по твоей воле, Нефер. Твоим детям нужна мать.
Она пожимает плечами.
— Мать? Я — Нефер. Верный пес Кемет.



БИБЛОС

Над грязным пузырем паруса застыл желтый диск солнца, протяжный скрежет мачты. Каботажное плавание подходит к концу. Стоя на носу галеры, Яхмес напряженно рассматривает волнистую кромку серо-коричневой суши на востоке. До Библоса рукой подать. У египтянина морская болезнь, он едва стоит, обеими руками держась за борт галеры. Схватив волну, судно опадает носом с горбатого пенного гребня. Соленые брызги летят в лицо. Еле устояв на ногах, Яхмес освобождает скудное содержимое желудка за борт. Десять дней плаванья превратили упитанного царедворца с брюшком в дохляка с лицом землистого цвета. Египетские солдаты, переодетые в длинные узорчатые юбки финикийцев, тоже не в лучшем виде. Скрутились на корме, словно стая больных кошек. Только Аарон да пятьдесят его гребцов, привыкших к морской качке, исправно держат судно по курсу. За эти дни Яхмес нашел в лице купца интересного собеседника. Много узнал о еврейской мудрости и даже подивился некоторым вещам, которые, как в кривом зеркале, следовали за египетским тайным знанием.
— Господин Яхмес, прибыли! — кричит еврей сквозь порывы ветра, хлопающего в парусах. Водит длинным носом по ветру, будто принюхиваясь, улыбается. — Библос — кормилец! Сколько золота, сколько папируса свез я для тебя! — восторженно обращается купец к прославленному исстари берегу, с любовью простирая к нему руки. Рыжая борода по-змеиному трепещет на морском ветру. Уже виден порт. Несколько пришвартованных галер с острыми носами, коричневые фигурки грузчиков… Выносят большие греческие амфоры на берег. — Ах, как мало в этот раз судов! — сокрушается купец. — Не будет в этом году большой торговли, господин Яхмес. Как некстати эта война! — досадливо восклицает, сразу унюхав обстановку.
— Мы же не торговать приехали, — ворчит египтянин, проклиная качку и все, что с ней связано. Торгашеские, меркантильные заботы Аарона вызывают еще большую тошноту.

Опустив парус, обнаженные гребцы садятся за весла. Отточенные круговые движения десятков мускулистых, изъеденных морской солью рук. Галера разворачивается для маневра среди морского шторма. Неторопливо входит в узкую гавань. Тревожные чайки парят в высоте, присматриваясь к подозрительным незнакомцам, приставшим к их берегам.
Яхмес облегченно вздыхает. Впереди долгожданная передышка: без качки, без противного скрежета переборок, без барабанного боя, при штиле задающего гребцам ритм ночью и днем, — он и сам готов расцеловать чужую землю. Впрочем, не забывает о деле. Спускается в трюм. Сев на табурет, спешно снимает с себя египетское золото: серьги, браслеты, кольца — ему ни к чему привлекать взгляды на берегу. Переодевается в длинную красную юбку с запа;хом, какие носят знатные финикийцы. Для всех он будет путешествующим богатым евреем, живущим в Египте и мечтающим переехать в Ханаан, — так будет представлять его Аарон знакомым купцам. Еще, как бы невзначай, Аарон будет говорить о древних свитках, священных таблицах и реликвиях, якобы принадлежащих странствующему еврею. Едва ли не таинственный Посвященный пожаловал в Библос! Для пущей убедительности Яхмес прихватил из Ахетатона несколько свитков и цветных кусков барельефа, сколотого в старых лабиринтах. Осталось только поймать глупую рыбешку, которая, несомненно, клюнет на все это. Из сокровищницы фараона щедро выделили золото — женские украшения. С этими побрякушками Аарон придет в дом Азиру торговать, а заодно расскажет юному Салатису о странствующем «Посвященном». Цель Яхмеса — найти подход к Салатису, чтобы тот уехал с ним в Ахетатон. Он купит мальчишку в лучшем случае, а в худшем — заманит на галеру и украдет. Для египтянина цель, в любом случае, оправдывает средства. Кроме всего прочего, писарь надеется осмотреть старый город, где стоит древний храм Осириса. По легенде, именно в Библосе Изида нашла Осириса в деревянном ящике. Египтянин везде остается египтянином: любопытным, как кошка, и жадным до впечатлений, как ребенок. Тем более, Яхмесу на руку создать о себе впечатление, как о легкомысленном, праздном человеке. Кутается в дорогую греческую накидку.

Библос — черная копоть на каменных стенах портовых складов. Давящая тишина некогда многолюдного порта, пристанища моряков и торговцев всех народностей и мастей. Город постигла та же участь, что и Цумур. Торговля и война — неуживчивые богини. Работорговцы понесли потери во время осады города. Боясь бунта в стенах города, удара в спину, они в спешке топили живой товар. В море рядом с пристанью еще всплывают раздувшиеся зеленые трупы рабов.
Абу-египтянину повезло — его новые хозяева приплыли в Библос после того, как город взяли мятежники. Он даже не заметил на морской глади зловонного поля из человеческих тел. Наверное, сошел с ума, ни на что не реагируя, все время смотря в одну точку. Безропотно сносит оплеухи и удары финикийцев, укравших его. Для них он желанный мальчик для битья. Хорошо знают - египтянин, попавший в рабство, долго не протянет. Поэтому-то торговцы рабами зло шипят, стараясь побыстрее сбыть свой товар, чтобы пленники не стояли с кислыми лицами на торговых подмостках. Угрожающе бьют плетьми. Но покупателя на Абу все нет и нет. Да и самих покупателей всего ничего: амуррийцы да хабиру, захватившие Библос. Захватчики купаются в награбленном золоте, им нужны молодые девушки и юноши для разнузданных развлечений, а не спящий с открытыми глазами дурень. К тому же за него много хотят — он вроде как лекарь. Хотя его пытались сбыть и как танцора, для чего он проделывал немыслимо смешные па, подстегиваемый ударами плетей работорговцев. А однажды его даже обрядили женщиной, натянув парик с длинными девичьими кудрями и положив за пазуху «грудь», набитую мукой. Старые извращенцы, подозрительно взглянув, обошли «рабыню» стороной, так и не соблазнившись. Все дело в глазах, в этой смертельной собачьей тоске. Раб должен быть весел, юн и по-щенячьи задорен в предвкушении нового хозяина. А этому все равно. Он жив, но все равно, что умер. Товар долго не найдет покупателя.

***

Амуррийский князь Азиру, пребывая в добром расположении духа после взятия Библоса, позволил молодой жене выбрать в подарок понравившиеся украшения.
Забросив детское шитье подальше на широкое брачное ложе, Сара жадно перебирает украшения из принесенной Аароном шкатулки. Ожерелье с красным камнем вызывает безудержный восторг. Смущают египетские надписи на изнанке — овал с иероглифами. Не может прочесть. Одно понятно: овал говорит о некой царственной особе, которой принадлежало столь прекрасное ожерелье с кабошонами красного рубина и зелеными вставками из малахитовых листьев. В жадном нетерпении, забыв о ссоре, она бежит к Салатису, своему пасынку, чтобы узнать, что за имя вписано в картуш и кому раньше принадлежало чудесное украшение. Мальчишка знает несколько языков, без труда читает иероглифы.
Галерея с округлыми проемами, выходящими на синюю глядь моря, эхом отражает от белоснежной стены быстрые шаги черноокой красавицы. Густые черные волосы еврейки уложены в косы на хеттский манер, стройную фигуру подчеркивают мягкие складки греческого платья. В нетерпении она позвякивает украшением в руках, по-детски гримасничая и счастливо оглядываясь на прекрасные морские виды. Эту виллу подарили библосские купцы, небезуспешно пытаясь угодить захватчику после недолгого сопротивления.
Молодая женщина вбегает, нарушив тишину апартаментов. Открытая терраса покоев выходит в пышный сад. Салатис, сидя за небольшим столом, читает греческие свитки, днями напролет предаваясь этому безмятежному занятию. Появление мачехи заставляет скривить губы. Невоспитанная, без всяких церемоний вторгающаяся на чужую территорию — настоящая хабиру. Воинственная, кочевая чернь, которую все ненавидят.
— Что тебе нужно? — локтями наваливается на стол, злясь. Бритая голова потеет. Они почти ровесники, но эта женщина смеет нагло третировать его в присутствии слуг, дергать без дела по всяким пустякам. Если бы не отец, он бы давно расправился с нахалкой, отправив на работы в поле под палящее солнце.
Сара, зная о своей силе, — ведь Азиру любит ее — увлеченно допекает пасынка, мечтая однажды подставить тому хорошую подножку. Ничего, что младшая жена. Иногда и младшие жены становятся первыми, управляя целыми империями. История Ти — Великой Матери, наводившей трепет на соседей Египта, к чьим советам прислушивался муж-фараон, всегда занимала ее.
— Ох, опять ты невесел, Салатис! Дурно! — как ни в чем не бывало крадется к нему пританцовывающей походкой. Звенит золотым украшением, как ребенок любимой погремушкой. Пытается дразнить, вывести из себя. — Ха-ха, наша умница… Прочти вот здесь, на египетском. Чье это ожерелье? Твой отец купит его у Аарона. Кажется, оно царское.
Руки Салатиса сжимаются в кулаки, весь — скрученная пружина из гнева и ненависти. Впрочем, к нему тут же возвращается хладнокровие, доставшееся от матери-критянки. Зачем поддаваться на ухищрения черни, занявшей дом?
— Ожерелье, царское? Безделица какая, — надменно усмехается. — Не видела новых рабынь, присланных отцу купцами? Говорят, дивные красавицы. Юные, свежие, не то что некоторые, — с удовольствием замечает, как ее глаза перестают мигать, а лицо вытягивается. Сейчас она еще больше напоминает простолюдинку.
Женщина роняет ожерелье на пол. Салатис заливисто смеется, раскидываясь в кресле, рассматривая ее свысока.
— Ты… — Сара делает нетерпеливый шаг вперед, еще немного, и набросится с кулаками.
— Подними! — цедит ей сквозь зубы.
Смотрят друг на друга — противоборство. Он побеждает. Залившись пунцовой краской, Сара сгибается, чтобы поднять ожерелье.
— Я тебе не служанка! Нет! — кричит, выпрямившись.
— Конечно, нет. Ты — грязь в моем доме.
Взбеленившаяся женщина швыряет в него ожерелье, Салатис едва успевает перехватить у лица.
— Я убью тебя, Салатис. Убью! — кричит в бешенстве, убегая.
Смотрит ей вслед. Лицо застыло. Понимает, в какой смертельной опасности находится. Только глупец не верит угрозам женщины. Дом отца напоминает темный кувшин с рассвирепевшим скорпионом внутри. Вздохнув, переводит взгляд на ожерелье. И вправду, необычное. Осторожно расправляет на столе филигранные звенья, крючки. Переворачивает, с изумлением читая царское имя в картуше.
— О боги! Не может быть!..

Ожерелье царицы Ти! Украшение не могло просто так попасть в руки еврейского купца — оно навеки принадлежит дому фараона. А покинуть царское хранилище после смерти хозяйки ожерелье могло, лишь уйдя за ней в гробницу. Либо его камни могли быть разобраны ювелирами фараона, а само золото переплавлено в слиток. Еще раз быстро просматривает камни — да, все настоящее. Мало того, видно, что украшение долго носили — золотые звенья потемнели, их давно не чистил ювелир. Даже запах женских благовоний  остался. Пораженный, задумался: ведя дела в Египте, Аарон приехал в наполовину сожженный Библос, где замерла торговля. Что-то тут не так… Любопытство заставляет юношу отправиться на поиски купца.

***

Закопченное помещение для слуг. Наверху, в большом зале виллы, раздается барабанный ритм, крики пьяных на пиру. Аарон мечется из угла в угол, не находя места, — страх, что все раскроется. Азиру не пощадит, но больше всего он боится за дочерей, которых египтяне без зазрения совести превратят в шлюх, провали он им все дело.
— Проклятье! Скорее бы! — в нетерпении вскидывает руки. Полдня ждет, когда жена Азиру, наконец, возьмет украшения. Утром Яхмес выдал ему ларец, и уже тогда стало дурно — царское золото. Как бы чего не заподозрили.
— Аарон!
Купец вздрагивает, хватаясь за рыжую бороду.
— О, господин Салатис! Какой вы стали… Мужественный, сын в отца… — заикается, видя в его руках ожерелье. — Госпожа Сара, наконец, выбрала? Что ж, отличное ожерелье, работа…
— Откуда оно у тебя? — Салатис выворачивает изнанку с царским именем, подозрительно рассматривая купца.
— О-хо-хо, — истерично смеется, неожиданно найдя выход. — Да, мой господин, вы правы — оно из царского хранилища.
Купец берет юношу за руку и уводит в угол каморки, тихо шепча на ухо:
— Сейчас в Ахетатоне развал и внутренние распри, все продается и покупается. Все, поверьте! — подмигивает мальчишке. — Кругом безумие! Древнейшие папирусы из подземелий Посвященных обмениваются на кусок хлеба. Если бы вы только это видели, господин. Мой двоюродный брат — как-то я рассказывал о нем вашему отцу — так вот, он скупил за бесценок многие реликвии. Ох, говорю ему: «Глупец, на что они тебе? Ты же еврей, так знай своего бога». Из Библоса мы едем в Ханаан — там он хочет осесть и завести семью. Да что я вам, со своими глупостями…
— Он в Библосе?
— О, да! На галере, — в груди купца жар волнения.
— А свитки?
— Уф-ф… С ним! Сколько раз просил выкинуть в море и забыть про глупости. Так нет, таскает их, глупец, за собой.
— Хочу взглянуть, — Салатис теряет бдительность, давно мечтая увидеть тайные письмена.
— Ох, мой брат стар и упрям — с галеры ни ногой. Как быть? — качает головой еврей.
— Я сам приду на галеру.
— А как же князь?
— Мы ничего ему не скажем, ведь так, Аарон?
На лице купца появляется блаженная улыбка, которая сменяется нервным тиком, — ужасают эти животные вопли пирующих наверху. Мурашки по коже.


***

После осмотра Библоса Яхмес остался разочарован. Ничего примечательного. Те же, что и в любом другом портовом городе, грязь, шлюхи и голодные дети. Однако подметил одну примечательную черту: в Библосе, в отличие от остальных городов, где он бывал, все будто пропитано практичным отношением к человеческой плоти. Впервые он увидел лавки, где продавались куски отменнейшей человеческой кожи. А еще груды желтых человеческих костей на берегу. Предприимчивые бездомные бодро перемалывали их в каменных ступах на удобрения. Из подземелий финикийских храмов исходил непривычный для египтянина предсмертный писк нежеланных младенцев, приносимых горожанами в жертву ненасытным богам Финикии. К прочим разочарованиям добавилось и то, что в найденном Яхмесом старом египетском храме Осириса финикийские торгаши открыли лавку древностей, благоразумно сбив египетские иероглифы со стен. Дурнота. Яхмес еще не знает, что в это время в Кемет старший визирь Ай и его верные отряды каменщиков сбивают имя старого бога Амона со стен храмов. Под палящими лучами солнца практичная и рациональная чернь проросла сорняком и в Кемет, возвестив закат старой цивилизации.
В сопровождении трех переодетых солдат приунывший египтянин прохаживается по рыночной площади Библоса. Торговля потихоньку налаживается: уже вовсю раскинулись невольничьи торги. Рабов с клеток-подвод, как зверей, сгоняют к подмосткам торгового аукциона. Египтянину не дают без спешки рассмотреть товар, где иногда попадаются даже светло-русые восточные гречанки, о чьей красоте слагают легенды. Яхмеса отвлекает посланник Аарона. Все случилось, как и было задумано: Аарон рассказал Салатису о реликвиях Посвященных. Сын Азиру страстно желает увидеть тайные свитки. Довольный Яхмес поднимает голову, от души благодаря зависшее над ним солнце. Коротко молится с улыбкой, то и дело расплывающейся на лице.
Вдруг с возвышения, где выставляют рабов, раздается вопль:
— Господин Яхмес, господин! Это я!.. Я! Абу! — вопит один из невольников. Он вышел из своего заторможенного состояния, узнав писаря. Все промелькнуло в этот миг перед глазами: строгое лицо Рамэя, Ахетатон, богатый дом, в который они приехали с хозяином. Как его, пьяного, украли из трактира финикийцы и увезли в Библос.
Работорговцы хватаются за плети, удивленно разглядывая побледневшего покупателя, испуганно прикрывающего лицо полами просторной накидки. Неуклюже пытается скрыться в толпе покупателей. Не чувствуя на теле ударов плетьми, Абу прыгает с подмостков, пытаясь догнать Яхмеса. Вокруг шум, давка. Все хотят поймать безумного раба, чтобы наказать посильнее. После недолгого сопротивления ему скручивают руки за спиной, бросают на землю. Мучители уже занесли плети, собираясь жестоко выпороть несчастного, но тут раздается грубый баритон:
— Покупаю!
Тяжело дыша, возбужденный египтянин подымает голову. Горбоносый чужеземец в странной, ни на что не похожей кожаной одежде, стянутой по фигуре бесчисленными узелками и шнурами, бросает работорговцам мешочек с золотом. Лошадь в серых яблоках, кося карим глазом, издает игривое ржание. Молодой хетт нежно гладит кобылку по крупу, смотря на своего нового раба.

***

Удрученный после пережитого на невольничьем рынке, Яхмес просчитывает шансы на благополучный исход дела. В далеком финикийском городе кто-то его узнал! И это был египтянин, раб! С досадой из-за этой случайности качает головой, с нетерпением ожидая, когда на галеру вернется Аарон. Гребцам выдали ужин, и только наметанный глаз подметил бы подозрительно свешенные за борт весла.
Среди толкотни причала показываются пятеро. Яхмес замирает. На трапе стоит юноша с бритой, как у египтянина, головой. Платье из пурпурного виссона не оставляет сомнений в том, кто это. Аарон, подмигнув Яхмесу, оглядываясь на трех сопровождающих Салатиса слуг. Мальчишка идет впереди, и, уже взойдя на галеру, ловит этот странный взгляд — кошачье нетерпение, истома. Переодетый египтянин! Западня! Но предательский удар в спину не дает крикнуть, предупредить. Аарон, переступив через упавшего юношу, ногой опрокидывает трап с амуррийской охраной. Морская гладь вспенивается от пришедших в движение десятков весел. Бодрый барабанный бой перекрывает портовый гомон. Галера стремительно набирает ход к юго-западу, к берегам Кемет, оставив позади толпу зевак и барахтающихся в воде слуг Салатиса, отчаянно машущих руками вслед галере.

***

Пир. Азиру кормит на столе подрощенного птенца коршуна. Хищная птица время от времени старается незаметно клюнуть кожаный шнурок, привязанный к медному кольцу на своей лапке. Хмельные бойцы за столами, утопающими в жареных бычьих тушах и амфорах с вином, громко обсуждают трофеи после взятия Библоса, хвастаются награбленным. Пронзительный визг юных шлюх заставляет Сару брезгливо морщиться. Она прикасается кончиками пальцев к богатому ожерелью, мгновенно наполняясь непривычным высокомерием, что в новинку для Азиру.
— Дорогая, — насмешливо хватает за коленку.
Недовольная птица пытается взлететь, но Азиру дергает за шнурок, осаживая ее. Птенец беспомощно бьет крыльями в воздухе.
— Перестань! — фыркает молодая жена, отталкивая его руку. Надменно рассматривая пьяных соратников супруга. Перебирает на шее ожерелье с красно-зеленым камнем. Что-то египетское.
— Откуда такое? — Азиру игриво склоняется, уже готовый сладострастно целовать бархатную матовую кожу, променяв похмелье пира на объятия молодой жены.
— Ты подарил. Помнишь, утром сказал, что могу выбрать у Аарона все, что понравится? Нам повезло — это царское ожерелье, Аарон привез из Египта.
— Царское? — с широкого лица слетает веселье. — Как царское?! Быть не может! Ты что-то путаешь, Сара, — сводит брови, стараясь лучше рассмотреть драгоценность.
— Говорю же… — высокомерие улетучилось. Не понимает быстрой перемены в муже. — Наверное, царское. Ты и раньше дарил мне египетские браслеты и кольца. Что такого?
— Ну-ка, дай его мне! — озабоченно вскакивает князь.
Поняв, что любимую игрушку сейчас отберут, она хватается за ожерелье.
— Прошу, Азиру, оно мне так нравится! — умоляюще смотрит в бычьи глаза, наливающиеся кровью.
— Быстро! — бьет кулаком по столу. Серебряная посуда летит со стола, хватает волосатыми обезьяньими руками шею жены.
— Нет! — золотые крючки застежки ломаются на спине.
В руках князя остается разорванный узор из дивных камней, он быстро рассматривает золотую подложку с иероглифами. Молодой коршун, наконец, перебивает шнур, взмывая над пирующими людьми. С пронзительным криком летит к широкому балкону. Азиру замирает, суеверно следя за полетом птицы. Дурное предчувствие.
— Ищите Аарона! — орет солдатам, перекрывая ор застолья. — Нет, прежде Салатиса! Найдите немедленно!

Поиски Салатиса затянулись до глубокой ночи. В порту обшарили все суда, пытаясь найти галеру Аарона, расспросили моряков и городскую стражу.
С черной тоской среди объедков пира Азиру выслушивает донесение о странном происшествии на невольничьем рынке.
— …Да-да, господин, раб-египтянин узнал какого-то египтянина среди покупателей, назвав Яхмесом. Этот египтянин быстро скрылся с рынка.
— О, Астарта, за что мне это?! Салатис, Салатис… — качает головой. — Что Аарон, нашли его?
— Отбыл на галере до заката. Догнать галеру в море невозможно, господин.
Молчание. Слуга ждет, надеясь, что поиски отложат до рассвета.
— А что если убили? Возможно, Салатис убит… Ищите лучше! Его слуги, где они? — не может поверить в предательство. — Найдите быстро! — наклоняется над столом. Да, египтяне нанесли коварный удар.
— Они сбежали… Найдем, господин!
Слуга улизнул из залы.

Сара тихонько приближается к Азиру, не зная, чем загладить вину.
— Прости! Прости меня, — гладит по черным кудрям.
Князь поднимает голову, беря ее за руку.
— За что, Сара? Ты-то в чем виновата? Это моя вина. Я должен был больше любить Салатиса, тебя и нашего сына.
— Господин! — возвращается телохранитель. — Нашли! — бежит между столов со свитком над головой. — На пороге нашла служанка.
Египетские иероглифы, явно начерченные в большой спешке. Азиру несколько раз перечитывает, от волнения не улавливая смысла: «Ахетатон ждет Азиру». Наконец осознав, проходит несколько неуверенных шагов с клочком папируса в руках. Как подкошенный, падает на колени.
— Салатис! — с отчаянием возносит над головой руки. Вздрагивающие плечи, всхлипы. — Салатис…



КРАСНЫЙ ЗАКАТ

Черная буря над Абидосом стихла лишь к вечеру. Пустыня у стен древнего города окрасилась кровавыми бликами заката. Заполошные слуги обегают закоулки разрушенного храма. Под стенами зияет черный ход. Куда он ведет — не знает никто. Простоволосая женщина в платье из грубого льна проводит рукой по старой желтой плите у входа, отмечая, что ее недавно сдвигали. Как раз перед тем, как они прибыли. Ждут.
Тихий металлический шорох заставляет обернуться. Египетская кобра в стойке, раскрыла черный капюшон, гипнотизируя немигающим взглядом. Спешащий к Нефер старик-телохранитель вскрикивает, из-за слепоты поздно заметив змею.
— Не бойся! — вскидывает руку Нефер.
И вправду — змея, свернув капюшон, опала на песок, уползая под камни. Смертельный страж пропустил, оставив наедине с черной загадкой.
— Я пойду с тобой, Нефер, — верный слуга с ужасом всматривается в черный ход лабиринта.
— Нет, — пробует ногой песчаный грунт, где может скрываться ловушка. В сумраке со своими короткими волосами она похожа на мальчишку. Белки глаз сверкают, выдавая змеиную решимость следовать черной тропой.
— Что будет там, кто ждет?! — качает головой слуга, сокрушаясь и ничего не понимая. — Безумие! Хотя бы кинжал… — протягивает в морщинистых руках оружие, блеснувшее во мраке серебром.
Кладет руку ему на плечо, успокаивая:
— Ну что ты, все будет хорошо, старик. Оружие бесполезно. Все, что нужно, — это огонь! — едва заметная судорога пробегает по ее лицу.
Слуга приносит факел.

***

Первые шаги дались легко. Спертый сырой воздух, слетевшаяся мошкара, непримечательные каменные стены узкого хода, ведущего под землю, — обычный подвал храма. Охватывает гнев — никак Рамэй пошутил, указав на это место. Под ногами — скрип колючего песка, за спиной — голоса людей, оставшихся у входа. Впереди показался змеящийся поворот, потом еще поворот. Узкий проход внезапно расширяется до просторной галереи, вспышка голубоватого призрачного света над головой заставляет уронить факел под ноги. Пытается рассмотреть, откуда исходит необычный свет, задирает голову, но краем глаза замечает под ногами скорпиона с уже занесенным ядовитым жалом.
— Ты, верно, ждешь меня, — подошва сандалии с хрустом давит насекомое, превращая его в желтую кашу.
Оглядывается, стараясь запомнить пройденный путь, но этот свет будто размывает все в бледно-голубой вязкий туман. По коже пробежали мурашки ужаса. Что если не найдет путь назад? Мимолетное желание вернуться, исчезающее, подавленное чувством долга. Злая решимость. За эту черту ее сурово наказывали в детстве, признавая дурным для девчонки.
— Где же вы? — шепчет, стараясь взбодриться. — Где прячетесь? — проходит еще. Никого. Подземный лабиринт все тянется и тянется. Выдыхает через рот, оглядываясь. Страх возвращается, накрывая всю без остатка. С ужасом замирает, закрывая лицо руками, проклиная себя и свое безумие. С трудом овладев собой, идет дальше.
Вдруг впереди замечает женскую фигуру. Идя размеренным шагом, женщина исчезает за очередным поворотом лабиринта.
— Стой! — бросается следом. Хорошо рассмотрела высокий парик жрицы, длинную шею, даже россыпь камней на широких браслетах. Что-то до боли знакомое и близкое чудится в ее облике. — Остановись! А-а-ах!.. — с отвращением шарахается к стенке, защищая лицо от летучей мыши. Придя в себя, смахивает пот со лба. Злое, мстительное чувство снова бросает вперед. Наконец, выходит в просторный зал. Здесь не так светло, как в галерее. Застывшие фигуры в синих балахонах, на лицах — собачьи маски.
— Приветствуем, сущий. Ты — смелый человек, — Посвященные склоняют головы, признавая суть, а не пол или титул.
— Верные псы пустыни! — зло восклицает, рассмотрев их на фоне черной, отполированной как стекло, гранитной стены в отражении пляшущих языков пламени. — Знаете, кто я и зачем пришла?
— Нам все равно, кто ты, а приходят к нам за одним и тем же.
Нефер голос показался знакомым. Усмехается скорее не дерзости, а догадке.
— Что ж, тем лучше! Не стоит прятать лица, я узнаю; ваши голоса. Будьте же мужественны!
Посвященные переглядываются, ломая строй.
— Мы не боимся! — недолго думая, решается один, срывая с головы тяжелую песью морду. Это его голос она узнала: прежде слышала во дворце, когда тот пожелал заплатить оброк в казну фараона за несколько лет. Правитель северного нома встряхивает длинными густыми кудрями, чем-то похожими на парик. За ним и остальные скидывают маски.
— Да… — кивает Нефер, узнав. — А вот и правитель Саиса, Пти. Какие люди! — кивает дерзкому правителю северного полиса. Не раз чиновник ставил в тупик Эхнатона. Необычайно высокий, с бритой головой мужчина лет сорока кланяется, надменно скрещивая руки на груди. Остальные лица ей незнакомы.
— Наш брат Рамэй просил принять и ответить на вопросы. Что привело тебя, сущий? — большие глаза Пти сужаются до двух щелочек, в которых сквозит ироничное равнодушие перед бессилием правителей Кемет. Усмехается, замечая ее неуверенность.
— Разве вам не лучше моего знать, что в Кемет скоро придут орды захватчиков? — смотрит в их лица, ища поддержки. — Мы истощены. Насилие и кровь захлестнут страну.
— В Кемет и раньше приходили чужеземцы. За тысячелетия в нее вторглось несколько грязных потоков, которые она без следа растворила в себе, как глубокое море принимает мутные потоки с гор. Тогда она была молода и сильна. Теперь Кемет стара. Она надорвалась в руках безумных правителей, — с вызовом произносит Пти.
Нефер опускает голову.
— Пусть так. Но почему бы вам, как и прежде, не послужить ей?
— Мы служим тысячелетней истине! Тайному знанию. Оно было до нас и будет после. Рано или поздно настанет последний день Кемет. Беспощадный поток с востока захлестнет все, и воды навеки останутся грязными. Здесь будет жить другой народ. Нас ничто не будет связывать. Феникс огласит криком другие земли. Начнется новый цикл.
— Хладные твари! — вспыхивает от гнева. — Эта земля вскормила и вспоила вас, взлелеяла ваши знания в храмах, а вы готовы предать?! Неужели вам не жаль того, что есть? Не жаль старых храмов и своих дочерей?! — ее слова производят впечатление.
Посвященные бросают взгляды на высокого предводителя, явно желая, чтобы тот снисходительнее отнесся к просьбам. Пти из-под нахмуренных бровей изучает ее, раздумывая.
— В тебе бушует пламя, — замечает он. — Ты, и в самом деле, такая, как говорил Хаппи, — качает головой. Воспоминание о мудреце рушит их оборону. — Хорошо, чем мы можем помочь?
— Шахты! Золотоносные шахты на Синае! Их скрыли, когда пришли гиксосы. Настал их день послужить Кемет.
— Золото?! Шахты? — фыркает предводитель, упрямо сжимая руки в кулаки. — Чтобы безумец Эхнатон и дальше обогащал недалекую чернь? Воплощал безумства?! Нет, никогда!
Она откидывает голову, надменно парируя:
— Какой же ты Посвященный, Пти, если не видишь того, что есть? Или фараон Сменхкара не ваш брат? Он вернет равновесие.
— Да, он добрый человек и верный брат… — предводитель старается неуловимо подавить раздражение. — Ему мы верим. Но вокруг Сменхкары — стая бешеных шакалов, а он всего лишь человек. Ему грозит опасность! Кто защитит? Лишь тот, кто способен на самоотречение и поступок. Что скажешь, сущий?
Усмешка на ее губах — судьба предрешена. Подумав, тихо говорит:
— Скажу да.
Пти неотрывно следит за ее лицом — от проницательного взгляда ничто не укрылось.
— Верю, сущий. Наш человек принесет карту, укажет приметы укрытий шахт. А сейчас пора. Я выведу тебя, — нетерпеливо указывает на высокий проход, снимая со стены факел.
Прощаясь с Нефер, оставшиеся Посвященные прикладывают указательный палец к губам. Жест молчания, предупреждения. Тайна не может быть доступна всем. К ней ведут страшные пути.
Проходя через следующий большой зал с фресками и надписями на древних, позабытых иероглифах, она сбивается с шага.
— Что это? — отстает, рассматривая стены с изображениями женщин с рыжими волосами. Голубоглазые цари. Прежде таких не доводилось видеть. — Кто это?
Пти приподнимает факел над головой, чтобы рассмотреть.
— Божественные нетеру. Правители, властвовашие на заре Кемет.
— Как непохожи на нас.
— О, да! Тем хуже для нас.
Она вспоминает женщину в проходной галерее.
— Я видела женщину, жрицу, когда шла к вам. Почему больше не вижу ее? Она тоже Посвященная? И еще голубой свет…
Суровый провожающий с любопытством прислушивается, наклонив голову, чтобы не удариться о потолок узкого хода.
— Женщину? Среди нас нет женщин. В старину были, сейчас нет, — разочарованно пожимает плечами, подводя ее к выходу у развалин храма. Путь назад оказался куда короче. У затухающего костра скучилась спящая охрана. Прошло много времени.
— Утро?! — удивлена, видя серые полоски света на востоке.
Пти оборачивается, говоря на прощание:
— Да, рассвет, — пристально смотрит на нее. — В наше время женщины стали слишком женщинами. Хотя изредка, как вижу, можно и сейчас встретить тех, позабытых женщин. Но это, скорее, ошибка природы. Многие сочтут это уродством, как рождающихся великанов в деревнях пигмеев, или причудой. А тот свет, — Пти наконец-то улыбается ей, — только твой, царица.


ДОБЫЧА ЛЬВА

Азиру мрачно озирается по сторонам. Ахетатон — испепеляющее солнце над головой, мельтешение судов на реке, угрожающая тень дворца фараона. Все время думает о судьбе сына, о своей судьбе. Что их ждет? Перед глазами встает липкий круговорот из пестрых интерьеров египетских домов, где приходилось останавливаться на ночлег. Кемет не спутаешь ни с одной другой землей: бесчисленные бритые головы чиновников с глазами, полными змеиной иронии. Администрации номов, утопающие в голубом чаде ладана, смешанного с вонью кошачьей мочи. Смертельный блеск железных копий за спиной. Никто не попытался задержать, бросить в темницу мятежного князя. И все же чувствует себя обреченным оленем в лапах безжалостного льва. Зверь наиграется вдоволь. Но воин Азиру примет судьбу. Так рассудило небо.
На его бледном, как мел, лице выступает болезненная испарина. Сегодня он должен встретиться с царским писцом Яхмесом. Придворные фараона мало обращают внимания на заросшего курчавой гривой азиата в просторных пурпурных одеждах. Льстивые, женственные мужчины с накрашенными глазами похотливо ищут глазами очередную страсть. Кружат вокруг длинноногих женщин, затянутых в полупрозрачный лен. На женских лицах утомление после ночных развлечений с любовниками и утренних скандалов с мужьями. Лениво ловят дуновение роскошных опахал, которыми мерно машут черные нубийцы. Ждут чего-то. Эхнатон тяжело болен, и теперь все кружат вокруг Сменхкары и Хоремхеба, а этим двоим не до устройства пышных празднеств. Египтяне напоминают амуррийцу стаю похотливых кошек. Такие на вид глупые и беззаботные бабочки, если бы не этот быстрый пристальный взгляд, который временами он ловит на себе. Острый, как лезвие, и холодный, как лед с гор. Дурнота, безнадежная духота… Наконец, младший чиновник в зеленом килте с вежливым поклоном проводит Азиру в апартаменты старшего писца.

***

Оправившийся после морского плавания Яхмес ждет, в нетерпении потирая правый локоть. Улыбается удачно состряпанному дельцу. Салатис оказался не промах, потребовав за свое пребывание в Кемет поместье и несколько сотен талантов золотом. Дом фараона со скрипом выдал последнее из хранилищ, лишь бы княжеский сын не чувствовал себя оскорбленным. Он мог пригодиться, случись так, что князь заартачится. Жужжащий шум толпы под окнами отвлекает от мыслей, рык льва разносится у стен дворца. Бровь выгибается черной дугой, быстрая брезгливая гримаса — оскал желтых зубов. Вот и долгожданные шаги, скрип открываемых дверей… Радушно протягивает руки, проходя навстречу долгожданному гостю.
— Дорогой Азиру, как долго мы ждали! — воодушевленный своей удачей чиновник с трудом скрывает усмешку. Безуспешно пытается надеть маску безмятежного царедворца. — Как путь? Слышал, князь, ты не стал плыть морем… — с интересом рассматривает широкую физиономию.
Азиру замирает, угрюмо смотрит на хитрого египтянина непроницаемым взглядом обреченной жертвы.
— Где сын? Что с ним? Делайте со мной, что хотите… — последние слова произносит едва слышно. Все, что касается Салатиса, лишает его сил, делая безвольной игрушкой в руках египтян.
Яхмес поводит плечами, жестко обрезая слезливую ноту:
— Прежде, дорогой, поговорим о деле. У нас много незакрытых долгов. Амуррия должна расторгнуть отношения с хеттским царем. Цумур — бедный город, какая досада… — Яхмес осуждающе качает головой. — Город нужно восстановить, князь, причем за счет Амуррии. Да, оброк в казну с земель поднимется на треть — увы, за все нужно платить, — видит, как посерело лицо Азиру. — И еще, хочу сказать, — в голосе зазвучали ледяные нотки, — Сменхкара очень снисходительно отнесся к случившемуся, князь. В отличие от старшего визиря. Попади ты в руки Ая, — сразу бы лишился головы, только ступи твоя нога на землю Кемет. Раньше вассальные князья прощались с жизнью и за меньшую провинность.
— Да-да, все сделаю. Восстановлю Цумур, отдам золото, но Салатис? Когда мы с ним увидимся? — отец нетерпеливо ищет ответы в лице чиновника.
Яхмес раздумывает.
— Думаю, это плохая идея. Он прекрасно себя чувствует. Ему хорошо здесь. Вавилонский посол Каи часто видится с ним. Могу поздравить — умный парень, князь!
— Да, он умный мальчик, — отец обреченно горбится, ища, куда бы сесть. Накатывают волны слабости.
— Ну-ну, присядь, князь, — царский писарь озабоченно указывает на кресло, видя, как тому нехорошо. — Воды? Вина?
— Нет-нет, пройдет. Ужасно… — долго, без всяких эмоций смотрит собеседнику в лицо. — У тебя есть дети, Яхмес?
— Дети? Нет.
— Поверь, дети наше наказание.
Чиновник смущенно улыбается, рассматривая сандалии на своих ногах. Бесцеремонно распахнулись входные двери.
— А, вот и посол Каи! — Яхмес легким кивком приветствует высокого вавилонца в апартаментах. Спрятав руки за спиной, наблюдает, как тот нетерпеливо подходит вплотную, стараясь лучше рассмотреть мятежного амуррийца, так глупо угодившего в руки египтян.
— Азиру, вот так встреча! Кто бы мог подумать! — в орлином лице читается лишь холодное презрение. Видел его еще подростком при дворе вавилонского царя. Двадцать лет назад прежний князь Амуррии искал союза с Вавилоном, пытаясь уйти от Египта. Если бы не поддержка Азиру хеттами, вавилонский царь сегодня бы уже напал на Амуррию, пользуясь ослаблением Египта. Политика не знает пощады. Но вышло все по-другому. — Ну, так нам пора, — с разочарованной ухмылкой переглядывается с Яхмесом. — Нас ждет отменное развлечение. Ты как, Азиру, не против? — смеется. В смехе слышится карканье грифа-падальщика.
— Уже?! Уф-ф! — писец фараона брезгливо кривится. — Да уж, пойдем, дорогой князь. Таково желание Ая, а нашему визирю лучше сегодня не перечить.
Азиру послушно бредет за ними по безлюдному дворцу, за стенами которого шум и гомон возбужденных людей. Выходят на площадь перед дворцом. Тысячи горожан.
— Уйдем в тень, — Яхмес проходит к невысокому помосту, занятому знатью. — Нам не нужны неприятности с вавилонским царем.
— Ничего, я привык, — успокаивает Каи, быстро взглянув на палящее солнце над головой. Принимать горячие солнечные ванны его выдрессировал еще Эхнатон. С нетерпением улыбается, рассматривая наскоро сколоченную арену, возвышающуюся впереди. — За такое зрелище, я вам скажу, не жалко и солнечный удар получить. А? — весело оборачивается, нетерпеливо закручивая руками широкую бороду. — Наконец-то увижу старый Египет!
— Присаживайся, князь, — Яхмес указывает Азиру на пустующую скамью в тени опахал.
Он все понял, быстро спрашивая:
— Его казнят?
В толпе людей началось движение, будто прошел смерч. У арены стоит старший визирь. В его облике что-то пугающее, непроницаемое, как сама смерть. Рядом — подозрительный жилистый малый в грязной солдатской юбке, в его руках сверкает железная секира. Двое рослых солдат подводят рыкающего льва.
— О, Исида! — восклицает позади впечатлительный придворный, зная, что сейчас прольется кровь. — Бедняга Тутти!
— Да, казнят — холодно отвечает Яхмес, испытывая отвращение. Кровавые зрелища писарю не по душе. — У нас, князь, говорят так: бей своих, чтобы чужие боялись.

***

Хоремхеб кланяется. На широкую мускулистую спину падает женский силуэт. Нефер неторопливо сходит с трапа на мостовую набережной.
— Наконец-то, госпожа! Мы все так беспокоились — и господин Сменхкара, и Неземмут, и Яхмес, — спешит подать ей руку.
— Приветствую, дорогой! У меня хорошие новости. Они выдадут спрятанные шахты, — проводит пальцами по его щеке. — Как сестра, дети?
— Малыш Тут в прекрасном здравии, — увильнул от дурного, не сообщив о плохом состоянии самой младшей из ее дочерей. Ребенок при смерти.
— Гм, — осматривается по сторонам набережной, где стоит лишь колесница Хоремхеба, запряженная парой черных лошадей. У стенки причала сиротливо качаются на волнах безлюдные суда. — Не узнаю Ахетатон, а ведь полдень! Плывя, мы видели суету, толпы у дворца. — Оборачивается, быстро взглянув на старых слуг, сходящих по трапу с ее паланкином. — Что происходит? — подозревая неладное, нетерпеливо рассматривает помрачневшее лицо Хоремхеба. Тот отводит глаза. — Ну… Ты скажешь, наконец? Азиру в Ахетатоне?
— Князь в городе, — осторожно начинает Хоремхеб, боясь омрачить ее настроение. — Во дворце — как всегда…
— Ай воюет со Сменхкарой?
— Он во всем противоречит господину. Ай хотел казнить мятежника Азиру и его сына. Сменхкара с Яхмесом с трудом остановили его. В Фивах каменщики сбивают имена Амона со стен храмов.
— Старый безумец! Но толпа у дворца?
— Люди сбежались посмотреть на казнь Тутти. Ай убьет его.
С ее лицом произошла перемена, будто черная туча нашла. Скорая кровавая расправа отцом вскрыла незаживающие раны. Зло прошипела:
— Как посмел… — спешит к колеснице.
Хоремхеб пытается остановить, зная о ее пристрастии к безумной езде:
— Но Тутти виноват! Пусть старик напьется крови!
— Не смеет! Кровь не должна пролиться, иначе город умрет! — Нефер вскакивает на место возницы, в руках — натянутые поводья. Лошадям передалась ее горячка. Громовой цокот копыт гулким эхом отражается от мостовой. Он едва успевает запрыгнуть к ней в колесницу. Черная пара гнедых лошадей понесла их к площади.

***

Последние дни его держат в тесной клетке. Человек в рваных лохмотьях, с безумной гримасой на лице, в чьей власти была вся Кемет. Смотрит на все, окружающее его, будто видя впервые. Горожане с испуганными лицами, бесстрастные тюремщики, детский плач, далекий смех… Она — Кемет, большая плодородная женщина с тысячью подданных, опаленных безудержным солнцем. Было время, когда он смотрел на нее, как на рабыню, забыв, что это госпожа. Настал день расплаты. Всего лишь маленький мужчина — ловец призрачной удачи. И почему так ветрена эта пустышка Удача?
Звериный рык рядом с клеткой — Тутти опасливо прижимает к себе руки. Видит лицо — старое и морщинистое. Желтые беспощадные глаза — будто пронзает жалом. Он всегда его боялся. Этого человека, вылезшего из зловонного болота. Железный Ай не пощадит — он настоящий. Шлюха-удача не для него. Трудолюбивый жук, скатавший свое благополучие из грязи.
Сытый лев, утомленный большим количеством зрителей, раздраженно бьет хвостом, попадая по стенкам грязной клетки, установленной у арены. Ошалелый узник вскакивает, жадно рассматривая сквозь прутья большой балкон дворца фараона. Ищет глазами свое спасение. Балкон пуст. Никого. Ай, выйдя на середину арены, что-то быстро и назидательно говорит, обращаясь к народу. Но Тутти не слышит его. Где же Меритатон? Где его девочка? Ведь Тутти так любит ее. Она — его девочка… Пусть между ними и были размолвки, но не бросит же она его здесь умирать одного? Звенящая пустота в голове, несмотря на невероятный шум. Понимает — виноват, но не перед всеми ними, кто собрался здесь, а перед ней, юной девчонкой, щедро отдавшей ему невинность.
Укол копья в бок. Тюремщики вытаскивают из клетки. Один из палачей беспощадно выталкивает Тутти на арену. Простые люди в ужасе закрывают лица руками. Слышен мягкий шорох неспешной поступи: Тутти оглядывается и видит довольное лицо Ая. Сегодня старик вдоволь насытится кровью. Мимолетную тишину нарушает стремительно нарастающий шум, цокот приближающихся лошадей, звон хлыста. Толпа разбегается, боясь попасть под копыта сумасшедшего возницы, освобождая проезд к арене. Клубы рыжей пыли над головами. По лицу Ая пробегает уродливая гримаса. Догадался. Поправляя на голове полосатый немес, отрывисто кричит палачам:
— Быстро!
Юркий малый с занесенной секирой выскакивает на арену, пытаясь попасть осужденному по голове. Промахивается, задевает Тутти плечо. Из рассеченной артерии фонтан алой крови бьет палачу в глаза, не давая собраться и нанести смертельный удар. Тутти очнулся. С отчаянием обреченного, забыв о боли, обеими руками хватается за древко секиры. Борется из последних сил, сбивая палача с ног. Жизнь дорогого стоит. И вот он уже сверху. Навалившись, душит руками. Уже близко спасение, совсем рядом хрипящие головы загнанных лошадей. Наездница, стоя в колеснице, с трудом осаживает плетью обезумевших хрипящих лошадей. Запах льва приводит их в ужас. Колесницу опасно разворачивает рядом с ареной. Ломаются спицы колес, раздается скрежет рвущегося металла. Хоремхеб выскакивает и что есть сил пытается схватить за узды обезумевших лошадей.
— Мери! Мери… — из последних сил кричит Тутти, видя, как к нему бегут тюремщики с занесенными копьями. — Мери! — что-то мягкое рядом. Терпкий кошачий запах. Стремительное рыжее облако, выпустив острые кинжалы из мягкой лапы, под хруст ломающихся позвонков, срывает с Тутти скальп. Выдох ужаса вырывается из тысяч глоток.

Обеспокоенный Хоремхеб поднимает голову. Царица с запыленным лицом угрюмо смотрит на стены дворца. Где-то там — ее дочь, Меритатон.
Завет Эхнатона — не осквернять Ахетатон кровью — нарушен. Городу Солнца недолго осталось жить.

***

Мрачное чрево дворца. Малышка Сетепенра больше не оглашает плачем царские покои. Самая младшая дочь фараона Эхнатона, еще совсем младенец, умерла, так и не увидев солнца. В ее жилах сошлась близкая кровь, не оставившая шансов выжить. Больной отец и с трудом рожающая мать так и не приголубили плод своей любви, охваченные неумолимым роком судьбы. Смущенные служанки собирают так и не пригодившиеся серебряные погремушки.
Меритатон неотрывно смотрит на неподвижное синее тельце в колыбельке. С трудом сдерживает слезы, кусая губы. Еще одна из сестер умерла. Служанки быстро уходят из покоев, боясь помешать. Наверное, пришла мать. Меритатон отводит глаза от умершей сестры.
— Рамэй? Зачем ты здесь? — удивлена. Ожидала увидеть в детской кого угодно, но только не фараона.
— Дети не должны умирать, — грустно смотрит на умершего младенца. Вырождение. За чистоту крови царские дома платят высокую цену.
— Почему ее никогда нет рядом? — с вопросом заглядывает она в голубые глаза. — И так всегда, понимаешь? Разве она мать, разве жена? Что за дочь? Зачем она?
Рамэй утомленно проводит ладонью по лицу. Ее угрюмое отчаяние и затаившаяся ненависть к матери лишают последних сил. Фараон Сменхкара уже несколько ночей проводит в военных советах, забыв про сон.
— Не нужно так, Мери. Отдохни. Будет лучше.
— Я не ребенок и не девчонка! Не смей так со мной говорить! Слышишь?! Ты!.. Ты… — у нее началась истерика. Лицо некрасиво кривится. — Ты любишь ее, да? Я все знаю! Все!..
Качает головой, понимая, что короткая правда лучше, чем длинная ложь.
— Да, люблю, — тихо признается среди ее всхлипов.
Оглушена признанием. Падает на колени, умоляя:
— Нет, нет, пожалуйста, только не это! Скажи, что это неправда, — рыдает. — Скажи, что это неправда! Рамэй?! — хватается за полы его платья.
Отводит глаза. Это какое-то безумие. Она делает его больным.
— Прости, дитя.
Девчонка плачет у его ног. Легкий стон — режущая боль в сердце. Ничто не проходит бесследно. Рамэй наклоняется, схватившись рукой за грудь.
Вдруг настойчивая мысль заставляет Меритатон стремительно подняться, стереть с глаз слезы и взглянуть на умершую сестру-младенца пристальным взглядом озаренного догадкой человека. Между ней и Рамэем лежит чернеющее на жаре, измученное болезнью тельце. На личике младенца та безнадежность, что и у парализованного родителя. Это как печать, такая же, как у Макетатон перед смертью. Дети Эхнатона. Ей все стало понятно. Переводит пораженный догадкой взгляд на Рамэя.
— Ты… Ты — мой отец!

***

Ай передает свиток младшим писцам, повелев распространить царский указ по всему Ахетатону. Отныне торговцам под страхом смертной казни запрещено поднимать цены на зерно. Прошлогодняя низкая цена остается и на этот неурожайный год. Старший визирь обеспокоен усиливающимся голодом среди городской бедноты. В других городах дела обстоят еще плачевнее. Нищета, отсутствие работы, неурожаи — так недалеко и до бунта.
— Жадность торгашей будет наказана по закону!
Восторженные немху, окружившие старика, рукоплещут, уже прикидывая в голове свои выгоды от указа.

Бледная Меритатон безучастно сидит в углу. Все время думает об открывшейся ей правде. Оживление на лицах людей ненадолго отвлекает. Наверное, Ай сделал что-то по-настоящему хорошее своим указом. Накормить голодных детишек — так прекрасно! Делать добро — этому учил ее отец. Но кого теперь считать отцом? В ужасе закрывает лицо руками, готовая снова заплакать.
Замечая ее состояние, посетители спешат деликатно покинуть визиря. В его семье горе. Ай тоже обращает внимание на слезы внучки.
— Мери, — подходит ближе, — ну-ну, что ты? Она же была совсем крохотная. Неразумный младенец. Да, такова воля богов. Что ж, поделать… — пожимает плечами старик, стараясь утешить.
— Ай, почему они умирают? Почему наша семья?
Старик хмурится.
— У Ти, твоей бабушки, умерли все старшие дети. В живых остался лишь отец. Да, все это странно… Возможно, отца отравили. Вот почему сестры так слабы, — он всегда это подозревал. Кто, как не отравитель, везде видит отравителей?
— За что?! — смотрит во все глаза. — Отец — добрый человек, — заикаясь, произносит трудные для нее сейчас слова. — У кого могла подняться рука на такое дело?
— Жрецы Амона. Они наводили порчу на царскую семью, колдовали.
Не понимает, что такое порча. Вспоминает, как смеялся Эхнатон, считая все досужими суевериями, глупостью. Теперь безнадежно болен человек, так любивший ее.
— Мой отец — фараон, — медленно произносит девчонка, смотря в одну точку. Биение затаенной мысли, суть, кричавшая в ней все эти месяцы. Навязчивый шепот предателя Тутти.
— Да, да. И что? — неохотно соглашается Ай. У него много дел, спешит разобраться со всем, а ее печаль и слезы только отнимают время. — Меритатон… — хорошо бы внучке поплакаться в кругу женщин.
— Ай, — встает, вскидывая голову, — я буду фараоном!
Желтые глаза старика округляются.
— Да?! — оказывается не готов к такому. — Правда?! Но как? Тот мальчишка, и еще Рамэй… В конце концов, мать! Что скажет Нефер?!
— Ты веришь в меня?
Он взглянул в глаза и обманчиво увидел молодую Ти. Никто и никогда не смел сомневаться, подпав под гипнотический взгляд этой великой женщины.
— Верю.
Да, это уже другая Меритатон.
— Ай, мы сделаем людей счастливыми. Вернем Атона. Накормим голодных, как хотел отец. Никто и никогда не посмеет ему сделать зла. Он выздоровеет.
Старик горячо целует ей руки, у него загорелась угаснувшая надежда. Дело Ти и Эхнатона не умрет. Немху — служивое чиновничество из низов — уравняется в правах со старой знатью. Дело всей жизни. Вылезший из низов, в душе он так и остался наивным мальчишкой.
Только вот одного желания мало. Поразмыслив над всем, старик приходит к выводу, что все складывается как нельзя лучше. Даже позорная беременность Меритатон от казненного предателя. Теперь он знает, что делать. Дальновидный расчет, мастерство интриги — и кто посмеет обвинить его потом? Нефер надломлена утратой младшего ребенка, поэтому нужно действовать немедля. Даже самая плохая мать, потеряв ребенка, мало что замечает вокруг.

***

Синие клубы ладана застилают золотой диск с множеством паучьих рук — дворцовый алтарь богу Атону. Шепот молитвы. Две женщины молятся.
Стоя на коленях, Неземмут тихо всхлипывает. Ей так нравилась малышка Сетепенра… У нее и самой недавно случился выкидыш, а ведь Хоремхеб с нетерпением ждет сына.
Смотрит на старшую сестру. Склонившись перед алтарем, та исполняет долг перед богом без всякого воодушевления. Заторможенные, сонные движения рук, неподвижный угрюмый взгляд. Звериный рык заставляет Нефер обернуться. Черный пес поднял морду, зло рассматривая сверкающими глазами двух непрошеных гостей. Ай нетерпеливо двигает челюстью, с вызовом глядя на большого пса, мечтая однажды жестоко разделаться с этой тварью.
— Нефер, — поднимает немигающий взгляд на старшую дочь.
— Отец? Меритатон? — Неземмут настороженно встает с колен. Беспокоится за сестру. — Что случилось? Зачем…
— Неземмут, иди к себе, — Нефер проводит ладонью по ее плечу, стараясь оградить от склоки. — Все хорошо.
— Да, — послушно кивает, подозрительно поглядывая на Меритатон. По дворцу ходит грязная молва - предатель Тутти был ее любовником.
Нефер садится в кресло, бросая тяжелые взгляды на дочь. Меритатон опускает глаза, изредка краснея, боясь посмотреть в утомленное лицо матери.
— Я пришел… — начинает Ай, пытаясь не растерять нужные слова.
— Не говори, что пришел выразить сочувствие, — она хорошо знает его.
— Нет. Утешать дурную мать глупо.
Она опускает голову.
— Еще что-то?
— Меритатон беременна! — объявляет Ай, беря внучку за руку.
Мать вскидывает голову. Обведенные свинцовыми тенями глаза впиваются в девчонку.
— Вот как! Беременна! Что же ты сама не сказала, Мери?
Та не издает ни звука. Ай строго-настрого запретил ей что-либо говорить, а уж тем более плакать.
— Теперь это уже неважно. Нужно решать, — старик боится перегнуть, опасаясь, что дочь что-то заподозрит. Как старшая женщина в семье она должна сделать важное решение, от которого будет зависеть будущее.
— Кто отец ребенка? — сощурив глаза от едкого дыма благовоний, Нефер пытается рассмотреть лицо дочери, услышать хотя бы слово. Но все напрасно. — Да… Можешь не говорить.
— Подумай о ее будущем, — напоминает Ай, волнуясь.
В конце концов, ее долг — защитить от невзгод живых. А мертвых уже не вернуть.
— Ребенок ни в чем не виноват. Ведь так, Мери? Твой отец-фараон сделает это. Да, именно то, что издревле делают все отцы в Кемет, когда дочь приносит в дом ребенка предателя. Ты станешь младшей женой отца.
Ай облегченно выдыхает. Задуманное свершилось! Трон фараона не уйдет.



АГОНИЯ

По мановению руки торговля в Ахетатоне обвалилась. Базары опустели, у пристани торговых фелюг всего ничего. Злой «волшебник» сделал свое дело. С южных окраин доносится истеричный вой — бедняки хоронят уморенных голодом детей. С каждым днем тают запасы зерна в городе, все замерло в ожидании кровавой развязки. Вавилонский посол, предчувствуя ужасное, спешит в храм Атона. Непонимающе оглядывается по сторонам — просторный двор пуст. К своему удивлению, Каи никого не застал и в пилоне. Люди будто сквозь землю провалились. Ни младших жрецов, ни служек. Тишину нарушает лишь хромой бездомный. Бормоча под нос милостивую просьбу богу Солнца, неуклюже кладет на край стола для подношений перезрелый плод граната. Закрутившийся смерч воющим великаном перешагивает стену солнечного храма, швыряя на главный алтарь кучу песка. По гигантским фигурам царственных мужчины и женщины над алтарем тянется сетка черных трещин. Под ногами — куски обвалившейся цветной штукатурки. Мальчишка-слуга с ужасом прячется за спиной Каи. Совсем рядом разносится захлебывающийся вой шакала.
— Уйдем скорее, хозяин — тихо умоляет курчавый мальчик, держа в руках холщовый мешочек с росным ладаном. Все время роняет его, испуганно крутя головой. Они принесли ладан в дар богу Атону. Но где же все? Где жрецы и прихожане?
Каи еще надеется разыскать старшего жреца.
— Мерира! — обеспокоенно кричит, стоя в заброшенном храме и уже подозревая неладное.
Жрец бледной тенью возникает позади них, заставляя мальчишку вскрикнуть.
— Здесь я, — несет ведро с тлеющими углями. — Это ты, Каи? — на лице мрачная мина.
— Здравствуй, дорогой, — облегченно вскидывает руки вавилонец, — а я уж собрался было уходить… Вот, возьми, — указывает слуге, чтобы тот отдал жрецу мешочек с ладаном. — Дар Атону. Ладан.
— Как кстати! Уже и не знал, с чем сегодня служить богу. Спасибо, дорогой! — беря подношение, дружески хлопает по плечу. Удручен. Неспешно поднимается вверх по лестнице на вершину пирамидальной площадки алтаря. Привычным движением, выработанным двумя десятилетиями службы, вытряхивает в большую каменную чашу красные угли, высыпает сверху горсть золотистых кусочков пахучей смолы. Изысканное благовоние мало чадит и бодрит дух. Кажется, что и сам храм оживает, выгоняя из своих стен запустение и страх. Проведя ладонями по курносому лицу, Мерира шепчет короткую молитву. У подножия лестницы, ведущей на платформу, Каи тоже молится богу Солнца. Перед глазами промчалась вся двадцатилетняя эпоха Атона. Прощание.
Солнце скатывается в свинцовую дымку.
Пошатывающейся походкой Мерира спускается вниз, усаживается на последнюю ступень. От переживаний у жреца выпали передние зубы. Сильно исхудал за последние месяцы, дорогое платье истрепалось. Былая вальяжность сменилась раздражением:
— Египтяне — глупые пташки! Вчера были верны Атону, а сегодня уже возносят Ра. Шлют богатые дары в Гелиополь, лишь бы понравиться Сменхкаре. Как это грустно! — зло шепелявит забытый прихожанами жрец.
— Ну-ну, не печалься так. Вспомни, что говорил Эхнатон. Слава Атона продержится лишь с дыханием его жизни. Сегодня он живой труп. Видишь, предсказание великого человека сбылось! — неумело утешает Каи.
— Да, но что мне делать с голодными детьми? Моя семья голодает!
Вавилонец иронично пожимает плечами:
— Когда это богам было дело до голодных детишек?! Хотя, слышал, все может измениться. Это правда - Меритатон объявлена младшей женой Эхнатона? Зачем это? Что старик затеял? — Каи пришел справиться у Мериры о последних новостях из дворца.
— Последняя надежда — Меритатон! Она предана Атону. Настанет день, и дочь Эхнатона вернет бога.
— А еще вернет немху… И снова настанут золотые деньки.
— Немху?! — Мерира возмущен. — Пусть так, и что с того?! Почему это все стали стесняться немху, порочить их, бежать прочь, как от прокаженных? Что мы сделали?
— Ну-ну, не горячись так, дорогой. Уф-ф-ф… — успокаивающе взмахивает руками, видя его раздражение, — это навредит здоровью. К чему спорить? Скажи лучше, как Ай собирается обойти остальных, Сменхкару и сына Эхнатона Тута?
— А что если у Меритатон будет ребенок? Царский ребенок?
— С ума сошел?! — вавилонец, смотря на жреца, брезгливым ужасом прячет гибкие пальцы рук в черной бороде. — Откуда взяться ребенку? Или… — внезапная догадка заставляет суеверно прикрыть руками рот. — Мерира, неужели от него?!
— Не смей, слышишь! — жрец вскакивает, хватая его за ворот платья. Трясет, как тростинку.
— Господин! — мальчишка протискивается между ними, детскими руками пытаясь защитить хозяина, оттолкнуть обезумевшего жреца.
— Не смей… — повторяет, как заговор. На глазах выступают слезы. Мерира видел ужасную казнь Тутти. Беспомощно опустив руки, плачет в сторонке. — Прошу…
— Эх, беда! — осуждающе качает головой вавилонец, оправляя у шеи богатое, с шелковым шитьем платье. — На что надеетесь? Египтяне — добрые люди, но никогда не примут ребенка предателя. Атона не вернуть! Старик и его немху только натворят новых бед. Все знают, что Меритатон тайно примеряет атлантийскую корону матери. Девчонка одного не понимает: власть — не новое платье и не поклонение мужчин, а зверь, алчущий жертвы! Сменхкара вернет Кемет на истинный путь. Лишь так династия не прервется!

Уходя, Каи бросает прощальный взгляд на алтарь, на облупившуюся фреску, на которой Эхнатон и Нефертити славят загадочного бога Солнца. Их бог скрылся за грозовой тучей. Его время ушло, чтобы снова расцвести где-то там, в далеком будущем под светом голубых звезд. Раскаты грома сотрясают пыльный воздух. Гроза. Желанная благодать вот-вот прольется на иссушенную землю, и все в природе уравновесится.
Но равновесие недостижимо в некоторых душах. Слепящий разряд молнии заставляет действовать. С камнем в руках и с отчаянием безумца под первыми каплями дождя Мерира вбегает по лестнице к алтарю.
— Ненавижу! Ненавижу! — камень в руках оставляет глубокие царапины на изображении женской фигуры. — Это все ты, ты!.. Проклятая!

***

Синяя зала, серебристые лужи после дождя. Сварливая голубиная воркотня у квадратных отдушин. Дюжина немху во главе c Аем взяли в полукруг Яхмеса, оглашающего чиновникам последние приказы Сменхкары. Фараон, сославшись на нездоровье, не вышел. Это вызывает злорадство старшего визиря:
— Хе-хе, вот незадача! Хлипок бывший лекарь… Каково было лечиться у такого? — вполголоса говорит он своим подопечным, ехидно подмигивая.
По лицу Яхмеса пробегает холодок.
— Старший визирь, отныне тебе запрещено сбивать в Фивах имена богов, — объявляет старший писец приказ.
— Что?! Да как ты и твой хозяин смеете указывать мне?! Я стал визирем по указу Эхнатона! А вы все — самозванцы и предатели! Ты первый клялся верности Атону, а теперь смеешь указывать, что мне делать?! — Ай наседает на старшего писаря. В руках угрожающе вертится посох.
— Господин запрещает покушаться на имена богов! — твердо повторяет Яхмес, исподлобья, не мигая, наблюдая за стариком, как змеелов наблюдает за ядовитой коброй, готовой вот-вот плюнуть в него ядом.
— Наш фараон — Эхнатон! Сменхкара — самозванец! Я не оставлю камня на камне с его именем! — бросает в лицо страшные слова.
— Как смеешь такое говорить?! — у Яхмеса лопается терпение. — Ты поплатишься за это!
В ответ ему лающий смех шакала.
— Что сделаешь?
— Они все слышали! — указывает на немху.
— Правда?! Щенок, тебе еще учиться и учиться! Смотри!
И старик обращается к стае с вопросом:
— Что вы только что слышали?
— Ничего, господин Ай, — отвечают те хором. Сплоченная порукой стена.
Яхмес отступает, противостояние парализует любые начинания Сменхкары. Все вязнет в борьбе с постоянно растущей уверенностью визиря.
Среди замешательства от одной из колонн отделяется человеческая тень. Пар из луж рассеивается, оставляя замирающее эхо тихих шагов.
— Кто это? — вспыхивает Ай. Вертит головой, почувствовав присутствие незнакомца. Он мог все слышать. — Кто был здесь только что?!
Яхмес, заметив его испуг, усмехается:
— Видишь, злое упрямство делают тебя беспечным, визирь.

Таинственный человек спешит по галереям дворца, коротко кланяясь придворным. Человек-тень, настороживший Ая, везде свой, но в то же время мало кто по-настоящему знает его. Даже не каждый вспомнит его имя. Он вхож везде: и во дворцы знати, и в хижины бедняков. Даже обитель фараона ему давно не преграда. Загадочный гость, так похожий на провинциального чиновника, за лицо которого трудно зацепиться глазом. Встретив такого, забываешь о нем за следующим поворотом. Таких тысячи в Кемет. Он вполне мог бы сойти за шпиона, усыпляя глупцов и склоняя на свою сторону мудрых. Для него нет тайн.
Посвященный. Он пришел во дворец фараона, сжимая в руках ветхий свиток папируса. На клочке бумаги — план скрытых на Синае старых золотоносных шахт. Ташерит провожает его на террасу дворца, остановившись на почтительном расстоянии от стоящей к ним спиной женщины. Подозрительным взглядом провожает прошедшего вперед незнакомца. Насторожена. Этот посетитель — не тот, за кого себя выдает.

***

Жестокая меланхолия сковала Нефер, заставив безучастно созерцать город с открытой террасы. Течение жизни безучастно скользит между ночью и днем, столкнувшись с потерями, ударами. Ее мало беспокоят, боясь быть опаленными гневом царицы, испорченными дурным глазом.
— Госпожа, — посетитель падает на колени, почтительно опуская лицо вниз.
Оборачивается. Ненакрашенная, с неряшливыми вихрами растрепанных на ветру каштановых волос. Узнает. В прищуренных черных глазах вспыхивает золотистый огонек.
— А, пришел-таки… Встань.
Посвященный быстро поднимается. Протягивает старый свиток.
— Велено сообщить, — оглядывается на Ташерит, предупреждая, — это может навредить другим.
Развернув свиток, Нефер всматривается в столбцы иероглифов, названия гор Синая.
— Мои уши открыты. Не бойся, подойди. Ташерит, ты свободна!
Таинственный посетитель, осторожно приблизившись, говорит:
— Сменхкара в большой беде, еще немного, и визирь нанесет удар… — посетитель опасливо склоняет спину, будто извиняясь за свои слова. На самом деле, он сказал то, что знает и видит. — Пти просил напомнить о данном ему обещании.
Она отворачивается, шумно выдыхая, некоторое время наслаждаясь свежестью.
— Прошла гроза, какой чудесный воздух! — оборачивается. — Передай, что я держу слово, но Сменхкара должен уехать из Ахетатона. И чем скорее, тем лучше. Слышала, в Фивах зреет бунт…
На лице гостя мелькнуло змеиное озарение.
— Правда?.. Возможно ли такое?!
— Фараону Сменхкаре пора домой. Пусть уезжает. Ахетатону конец! Пришло время расчистить арену для боя.
Поняли друг друга — общая змеиная натура.
— Царица, — склоняется в почтении.
Ушел. Обеспокоенная Ташерит вернулась.
— Что за человек, кто такой? Что ему нужно? —  простая женщина — хранительница очага почувствовала присутствие враждебной силы в ушедшем незнакомце.
Рассеянный взгляд на служанку.
— Он тот, кто знает. Не мы ему нужны, а он всем нам.
— Похож на кобру в темной комнате…

***

Новость из Фив вызвала переполох — в старой столице вспыхнул жестокий бунт. Яхмес пробирается сквозь необжитые дворцовые покои. Среди царящего мрака бросаются в глаза винные кувшины, рваные парики на деревянных болванках. Не сразу замечает саму.
В стороне от всего, сидя на простом табурете для прислуги, Нефер перебирает в большой шкатулке папирусные свитки. Старая шкатулка со всем имуществом семьи перешла к ней от матери. Неряшливые, нетерпеливые движения рук, как у подростка. Горящие, как у ночного демона, глаза.
— Яхмес? — отвлекается от возни.
— У меня ужасные новости — в Фивах мятеж. Наше войско вот-вот должно выйти в поход! А теперь… Ужасно! Что делать?!
Она как будто не удивлена, оставляя шкатулку. Встает.
— Сменхкара должен уехать в Фивы! Немедля! Только не причитай, как женщина, ему уже пора… Понял меня?
Всегда подозревал о ее тайных соглядатаях.
— Но ведь там бунт!?
— Яхмес, хватит! Этот бунт ничего не значит. Сотня солдат и безумцы разбегутся. Сменхкара должен уехать! Слышишь меня?!
Отступает от нее в недоумении:
— Что ж, не хотел говорить, но ему, и в самом деле, лучше покинуть Ахетатон. В последнее время у Рамэя частые боли в груди. По ночам задыхается. Я спрашивал, что это может быть, — не говорит. Какая-то болезнь.
— Ты все сделаешь, чтобы он быстрее уехал. Знаю, Фивы с нетерпением ждут Сменхкару. Ахетатону конец.
— Нефер?! — Яхмес с ужасом смотрит в глаза. Трудно представить, что город Эхнатона умрет.
— Старый город придаст Сменхкаре силы, вернет здоровье. А здесь останется лишь смерть. Они не пощадят, останься он здесь.
Писарь закрывает лицо ладонями, полный ужасных подозрений.

***

Весть о бунте в Фивах заставила Сменхкару собраться в путь. Из старого полиса и раньше доносились ужасные вести — медлить нельзя. Тем более что у фараона оказались таинственные советники, пристально наблюдающие из своих подземелий.

Большая царская ладья готова к отплытию. В красном павильоне Сменхкара прощается с приближенными. Настороженный шепот, мрачные лица — не всех берет с собой в Фивы фараон. Те, кто уезжает, следят за тем, чтобы слуги ничего не растеряли, перенося на ладью огромные сундуки с деловой перепиской. С нетерпением ждут отбытия. Ахетатон с его палящим солнцем порядком утомил их за эти десятилетия. Пора домой.
Сменхкара заметно осунулся и похудел — поймала болезнь. Скрывая боль, старается не подавать вида. Люди целуют ему правую руку, кланяются. Для каждого находится доброе слово или совет. Вот и девичье лицо перед глазами, уже подурневшее из-за тяжелой беременности.
— Мери, — целует ее в лоб на прощание, ласково проводя руками по плечам. — Надеюсь, ты простишь всех нас? — с надеждой всматривается в глаза.
На ее лице подобие улыбки, больше похожее на насмешку.
— Ну что ты, конечно, Рамэй. Как я могу судить вас? — смотрит вниз на свой округлившийся живот.
Рамэй хмурится.
— Когда?
— Скоро. Наверное, будет девочка.
— Она будет красавицей, — бросает взгляды по сторонам, еще надеясь.
Она все понимает. Грустная улыбка на губах.
— Не придет. Она такая жестокая… Забудь. Скажи, я ужасно подурнела? Правда?
— Ты — красавица, дитя мое.
— Прощай! — обрывает резко, как-то сразу вспыхнув от его слов.
Поток провожающих быстро мельчает. Рамэй оборачивается — Хоремхеб с угрюмым лицом стоит за спиной.
— Я здесь.
Обнимаются.
— Как только бунт стихнет, мы соберем в Фивах отряды солдат, оружие, колесницы. Победа будет с тобой, Хоремхеб!
Солдат склоняет голову, говоря:
— Впереди трудный бой, но мы надаем им колотушек! Верь мне, и не о чем не беспокойся, — замечает тоску в синих глазах. — Ждешь ее? Тогда простимся скорее — так будет лучше для всех. Пора, — ведет к трапу.
Рамэй на миг замирает, перед тем как взойти на корабль, уставившись на серо-зеленую зыбкую воду. Блики солнца. Оборачивается еще раз, чтобы взглянуть на Ахетатон. Что-то показалось… Да, этот город настоящий только ночью при свете луны, днем же все линии и горизонт ломаются в мареве зноя, превращаясь в мираж. Наконец, он покинет его, разбив сердце о его камни.

***

Стоя на террасе дворца, Нефер улыбается, смотря вслед парусному судну. Стая чаек, поднявшись над рекой, возмущенно кричит, отстав от галеры. Она уберегла его от яда, забыв, что сердечная боль опаснее.
Хоремхеб о чем-то догадался. На лице явственно проступили злые желваки.
— Госпожа что-то задумала?
Улыбка застыла на ее лице, превратившись в каменную маску.
— Я отвлеку на себя голодных псов.
Стремительный шаг вперед — и Хоремхеб оказывается с ней лицом к лицу. Ноздри раздуваются от гнева.
— Нет!
— Да, — кивает ему — перечить бесполезно. — Завтра и ты уедешь — войско ждет. Я верю, Хоремхеб, ты победишь. Но перед этим хочу тебе кое-что дать, — оглядывается, ища глазами служанку. — Ташерит! — та, утомленная бессонными ночами, неверной походкой спешит подать своей госпоже узкий деревянный футляр, в каком обычно хранят смертоносные железные кинжалы. — Возьми, здесь карта старых золотоносных шахт. Она твоя, солдат.
Хоремхеб откидывает крышку. Недоверчиво, приоткрыв рот, рассматривает ветхий исписанный свиток папируса.
— О, боги!.. — единственное, что в состоянии произнести из-за внутренней дрожи.
— Ну-ну, — проводит рукой по его лицу, успокаивая. — Поспеши.

***

Холод. Ветер, пронизывающий насквозь. И этот бесконечный дождь!
Узкая пещера освещена пламенем. Двое странников остановились переночевать по пути в Хаттусу. Дрожащий, закутанный в шерстяное одеяло человек греется у разведенного костра. За последние месяцы он зарос волнистыми каштановыми волосами, коричневое лицо обветрилось. Шмыгает простуженным носом. Абу-египтянина не узнать — сырость и холод сделали его больным. Серая в яблоках лошадь довольно ржет у входа, получив овес на ужин. Хетт в мокрой шляпе, одетый в кожаные штаны и рубаху, с любовью проводит по крупу животного пучком соломы, стирая влагу. Шепчет слова нежности на ухо. Египтянин иронично фыркает, наблюдая это. Чихает.
— Абу, где ужин? — хетт — горбоносый гигант с волосами цвета спелой ржи — оборачивается к рабу-бездельнику. Сносно говорит по-египетски.
— Господин Му должен видеть, как плохо Абу! Здесь так сыро! — возмущенно подпрыгивает у костра египтянин, комично греясь и жалуясь, словно большая приболевшая птица.
— Ох, и бездельник же ты! Где вяленое мясо? Достань скорее, я приготовлю!
Хетт оказался терпеливым и по-своему добрым хозяином. Хитрый египтянин сел на шею. После издевательств финикийских работорговцев, попав к Му, Абу даже воспрянул духом. Если бы не эта ужасная погода, было бы совсем хорошо. Они едут в Хаттусу под проливными дождями, а по ночам на плоскогорье наледь. Египтянин впервые в жизни увидел, что такое зима.

Еда и заваренные в кипятке травы согрели путешественников. Костер нагрел камни пещеры. Долгожданное тепло… Египтянин выпросил у хозяина гребень. Расчесывает волосы.
— Да ты у нас красавчик! — смеясь, замечает Му, наблюдая, как тот ухаживает за волосами.
— Дома я бы их сбрил, но здесь так холодно. Пусть растут!
— Не отличишь от женщины. В Хаттусе у тебя будет много поклонников.
— Поклонниц, — с улыбкой поправляет Абу, предвкушая встречу со светловолосыми женщинами. Говорят, среди хетток таких много.
Лицо молодого хетта краснеет от задней мысли. Вскакивает, быстро сбрасывает рубашку, бросаясь из теплой пещеры в пелену дождя с мокрым снегом. Делает стремительные упражнения с большим поленом: приседает с ним, закидывает над головой. Железные мускулы играют, как у молодого быка. Щуплый египтянин, открыв рот, смотрит из пещеры на это безумие. И так всегда, когда речь заходит о женщинах. Му так и не доказал солдатскую доблесть, поэтому военные старейшины не позволяют ему жениться.
Обеспокоенная лошадь вытягивает из пещеры морду, призывно показывая зубы. Му возвращается, устало шмыгая носом. Под широкими кустистыми бровями обиженное выражение. Он слишком добрый. Его берут в походы больше как переводчика, а не как воина. Знает несколько языков, и египетский — самый важный. Из хеттов мало кто владеет этим языком — у двух народов нет ничего общего. Му даже немного разбирается в иероглифах, что удивляет. Абу решил отвлечь его от невеселых мыслей:
— Откуда ты знаешь язык моего народа, Му?
Молодой хетт натягивает на красное туловище шерстяное одеяло, подсаживаясь к огню.
— Был как-то у отца один раб-египтянин. Да такой спесивый и умный, что все только диву давались. Тебе до него далеко и далеко! Так вот, он знал тайную мудрость. Настоящий колдун был. Мальчишкой я очень любил его. Он-то и обучил меня и языку, и рисованию иероглифов, — замолчал, задумавшись.
— Что с ним стало?
Му, смотря на пламя, сводит брови.
— Он так и не забыл родину, оттого часто злился и дерзил. Отец натравил на него свору собак.
— Ох! — ужаснулся Абу. — И ты ничего не сделал?
— Сделал, — кивнул с усмешкой, приподымая кожаную штанину у щиколотки. На ноге видны старые рубцы от собачьих клыков.
Египтянин сник, раздумывая над своей судьбой. Он и сам иногда скучает.

Хетт устраивает ложе для сна среди нагретых камней. Зевает, тоскуя о неизведанном.
— Эх, лучше бы я купил женщину, а не тебя, бездельника! Какую-нибудь красавицу-египтянку. Жаль, тогда их не было в Библосе, — сожалеет, вздыхая о неизведанном. — Расскажи мне о них, может, я быстрее засну. Наверное, они у вас все красотки. С черными, как ночь волосами…
— Волосами? Наши женщины бреют волосы так, что один пух под париком. Мало кто носит свои.
— Да ты что?! Зачем? Ведь волосы — самое красивое у женщин.
Египтянин пожимает плечами, у него другие представления о красоте. Возражает:
— Ну, у красивой женщины должно быть стройное сложение головы и бедер, а еще у нее должны быть полные губы, сладкий аромат и золотистая кожа. Чем темнее кожа, тем хуже, но тоже ничего. Черные нубийки тоже бывают красивыми, правда, быстро толстеют, — брезгливо морщится. — Нет, все-таки египтянки лучше, — делает вывод, немного подумав. — Вот приглянешься ты такой красотке, и уже вроде как мужчина. Она холит и лелеет тебя, а ты каждую ночь ее жарко благодаришь, — вспоминает свой короткий опыт общения с женщинами на родине. — Главное, не волочиться за обеими сразу, иначе не получится ни там ни здесь. Все женщины, поверь, жуткие ревнивицы! Хозяйки львиного прайда.
Хетт приподымается с ложа, смеясь.
— Женщины сами выбирают мужчин, знаешь ли. Я слыхал от финикийцев. Евреи открыто ненавидят вас за это.
— Ну что ты?! Не всегда. Иногда и египтянин выбирает. Ну, если он богат или высокий чиновник. Я к тому говорю, что когда ты с женщиной, то ты — мужчина, и у тебя есть дети, хозяйство. Становишься уважаемым человеком. А когда живешь бобылем, то ты — все, что угодно: слуга, раб, солдат, прачка грязного белья, пастух… Тебя мало что отличает от какой-нибудь наглой бабищи. На стройках платят одинаково и мужчинам, и женщинам.
Это для Му неожиданно.
— Хеттки не работают, для этого есть пленные. Наши женщины рожают солдат и поют военные гимны.
— Уф-ф-ф! — фантазий о северных женщинах поубавилось.
Укладываются спать. Усталость после долгого пути сковывает их в объятиях сна.

Среди ночи Абу просыпается из-за подозрительных звуков. Розово тлеют угли, слышится тихое призывное ржание лошади. В лунном свете у входа ритмично двигаются тени.
Египтянин приподымается, щурится спросонья. Все понимает и брезгливо фыркает, пряча голову под одеяло, чтобы не слышать и не видеть. Так и не привык к пристрастию Му совокупляться с лошадью.
Снова засыпает. И этот сон, как мед, как песня матери. Родина… Город в золотисто-розовой дымке, сверкающие золотом навершия обелисков. Девичья фигурка в белом, черные глаза. Сладкая улыбка. Просыпается с криком, в слезах бросаясь из пещеры. Бежит куда глаза глядят. Поскользнувшись на снегу, падает. Непонимающе осматривается. Занимается леденящий рассвет, вокруг — белоснежное безмолвие.
Пронзительный крик парящей на морозном ветру птицы заставляет очнуться.



СМЕРТЬ ПСУ!

Наглая старуха пришла снова. Стража дворца растерянно переглянулась. Вчера притащила детей, о чем-то возмущенно крича и требуя, а сегодня вместе с ней пожаловало уже с сотню грязных оборванцев! Голод. Ахетатон замер в предвкушении кровавой развязки. На базарах — ни зернышка. Торговые суда проплывают мимо. Строители больше не нужны городу Солнца. Кто поумнее, тот сообразил, к чему идет дело, и сбежал подальше. Снова подняли голову старые Фивы. Там — фараон Сменхкара, вся жизнь кипит вокруг него. Здесь остался лишь больной Эхнатон. Пролежни и язвы разъели его тело. Большой дворец стал западней. Голодный народ готов разорвать немху. Богатые дома в пригороде вспыхивают по ночам один за другим, разгромленные грабителями. Городскую стражу Ахетатона увел в северный поход Хоремхеб. Все боятся неумолимого завтрашнего дня. Наглая старуха придет снова и приведет за собой уже тысячи.

Так и случилось. В окна и на роскошные балконы полетели камни, рев одичавшей толпы сотрясает стены дворца. Стража с трудом сдерживает у ворот разгоряченных людей. Придворные, как цветные помятые марионетки, прячутся в темных закоулках, воя от ужаса.
Среди этого хаоса несколько бледных девушек одевают на голову царицы синий шлем, дрожащими руками спешно поправляют серьги в ушах, застегивают за плечами широкое золотое ожерелье, откидывают шлейф платья. Последняя надежда. С кубком вина Нефер медленно проходит на царский балкон. Перепуганные придворные и чиновники выстраиваются за ее спиной в длинную свиту, как хвост зловещей кометы. Увесистый камень, пролетев над головами людей, обрушивается на лицо каменного сфинкса, подпирающего «балкон явлений». Откалывается нижняя часть, и у чудовища остаются лишь мечтательные глаза.
— Стойте! — царица протягивает руку над разгоряченными головами. Одна. За спиной — никого. Толпа внизу замирает, подняв к ней тысячи лиц. — Зачем вы крушите то, что вами же и построено, что красиво и могло бы жить вечно? — ни ярости, ни упрека.
Словно беззвучный щелчок — и вот, они уже другие. Устыдились. Непонимающе поглядывают друг на друга. И вправду, что это с ними? Делая шаг от старухи, образуют пустой круг. Но та не сдается, хватая на руки тощего ребенка, вознося над головой, чтобы все видели.
— Он хочет есть, Нефер! Три дня у него не было во рту ни крошки! Что с ним делать? Может, милосерднее было бы бросить головой о камни мостовой?! Что скажешь? — кричит что есть сил. — Где работа? Где хлеб?
Но в этом лице нет жалости — камень.
— Убирайся прочь! — испепеляет взглядом дерзкую. Тяжелым взглядом проводит по лицам людей. Произносит:
— Здесь нет хлеба и работы! Вы — свободные люди. Так что уходите, ищите лучшей судьбы. Идите в Фивы!
Толпа разжижается, как муравьиная туча, смытая потоком воды. Старуха растерянно оглядывается по сторонам. Какое-то колдовство. Слышит издевательский смех чудовища с высоты.

***

Белый силуэт, вынырнув из ослепительного света балкона, вырывает из глоток царедворцев облегченный выдох. Вальяжно, вся в винных парах, ударивших в голову, Нефер спускается по ступеням. Вокруг раболепные спины немху. Взволнованный Ай переводит дух — все обошлось.
— Благодарим за добрую помощь. Безумцы ушли. Мы спасены, — не знает, что еще сказать. Чувство вины. Он больше не владеет городом. Немху вызывают неподдельный гнев у голодного народа. Все усилия визиря не принесли ни малейшего облегчения. Власть зашаталась.
Остановившись, Нефер протягивает пустой кубок слуге. Болезненное похмелье. Служка подбегает с голубым кувшином, заботливо наливая до краев кровавый напиток. Льющиеся звуки в тишине забитого людьми зала. Коленопреклоненные немху осторожно вскидывают головы, перешептываются. В последнее время царица лечит свою меланхолию лошадиными дозами вина. Внезапный безумный хохот обескураживает стаю, заставляя дрожать. Она смеется, как сумасшедшая. Долго, громко. Ай бледнеет, обессилено опираясь на посох двумя руками. Лишь маленький пигмей Пупо в конце зала, внезапно все поняв, встает с колен:
— Она поймала нас в западню!
Да, устроила ловушку. Отъезд Сменхкары заставил их поднять голову — Ахетатон стал их городом. Слепцы даже не заметили, что вслед за Сменхкарой уехала вся старая знать, все толковые чиновники, торговцы, иностранцы. И вот уже ремесленный люд, выстраиваясь в колонны, потянулся на юг, в старые города. Немху остались один на один с городской чернью. Самой отъявленной, самой безжалостной.
Нефер на миг отвлекается от вина, задавая непростой вопрос:
— Да! Так мы хотим знать, Ай, почему люди бунтуют?
Старик кусает губы, понимая, что не сможет достойно оправдаться. Но ведь он хотел сделать как лучше. Впрочем, ему есть, на что сетовать:
— В Ахетатоне нет работы для строителей. А их больше всего.
Яхмес, дождавшись момента и втайне мечтая сокрушить старика, выходит вперед. У него есть доказательства — неосмотрительный указ о цене на зерно. Это смертный приговор Ахетатону.
— Отговорки! — возмущенно перебивает Яхмес.
— Что?! — посох опасно закрутился в руках, ярость обнажила натуру хамелеона, выдав скрываемую молодцеватость и физическую силу старика. — Как смеешь, дерзкий щенок?!
— А все ты! — гневно указывает пальцем на Ая. — И твой безумный указ, запрещающий торговцам устанавливать свои цены на зерно. Им стало невыгодно торговать, и многие разорились.
— В Кемет второй год неурожаи, щенок! Что мне оставалось делать?! Дети на улицах голодают. Я хотел пресечь жадность торгашей. Они не сажают и не растят хлеб, а лишь набивают сундуки золотом!
Винные пары улетучились — тяжесть в затылке. Трудно все тащить на себе — чувствует смертельное утомление. Усмехается, глядя на отца:
— Как все просто… Каков, а? — переглядывается с Яхмесом. — А все от того, что в Кемет стало много палачей и мало лекарей. Одни глупцы и пройдохи… Чернь! Да, все вы! — приближается к ним, отбрасывая тень крадущегося тигра, готового вот-вот нанести удар.
Старик опасливо делает шаг назад. Яхмес и не думает замолкать, подливая масло в огонь:
— Если бы не указ, иноземные торговцы давно бы наводнили Ахетатон привозным зерном. И не было бы высоких цен и голода. Но это еще полбеды! Немху за бесценок скупили все зерно у сельских общин в Нижнем Египте, забив свои житницы до отказа. Горожане уже продают им в рабство детей за кусок хлеба.
Нефер смеется тихим протяжным смехом. Безумие.
— Было! Было! Все это уже было. Давно, — смотрит на потные затылки, — при гиксосах. Красавчик Иосиф сделал рабом всю Кемет, купив ее за кусок хлеба. Кто же вы, что вы за люди? — пытаясь рассмотреть лица, склоняется. Те отползают, как испуганные гиены. — Эхнатон дал вам все, лишь бы вы самоотверженно служили Кемет. И что взамен? Город, построенный вами, — дорогая развалина, пустые хранилища. Голод. Кто вы? Ваши дела те же, что и у жестоких гиксосов, врагов Кемет. Вы — люди, вышедшие из простого народа, ненавидите и презираете свой народ больше любого захватчика!
— Нет! Нет! — Ай будто очнулся, крича. — Мы все исправим! Все вернем!
— Поздно!.. Вы не захотели остановиться.
— Нет! Не смеешь! Ты всего лишь женщина! Ты… — старик в бешенстве двинулся на нее.
Великаны в полосатых немесах, до этого бронзовыми статуями стоявшие у стен, бросаются на старика. Скручивают ему руки за спиной. Посох визиря со стуком летит к ногам Пупо. Маленький интриган, быстро подняв его, целует — добрый знак. Однажды и ему быть визирем.
— Пощади! — хор голосов.
Нефер грустно усмехается, глядя на отца.
— Скажи, сколько тебе нужно, чтобы больше не чувствовать себя рабом? Молчишь?.. Боюсь, старая Кемет не выдержит твоих притязаний. Она больна и стара, — искрящийся лед в голосе. — Яхмес, зови палача Великой Матери! Пусть заточит топор — завтра будет много работы.
Выдох ужаса, завывания. Мерира в слезах ползет на коленях, молитвенно протягивая руки:
— Госпожа, госпожа! Не делай этого! Ай — твой отец! Пощади отца! — потрясен происходящим, из-за этого еще больше шепелявит, коверкая слова.
Она будто во сне проводит правой рукой по лицу жреца.
— Бедняга, будь ты лекарем, ты бы знал: когда гниет рука и ничего уже невозможно сделать, ее отрубают, чтобы сохранить жизнь. Ты ничем не запятнал себя. Поэтому ты свободен. Остальные не выйдут из этих стен до тех пор, пока не будут судимы за свои черные дела. И тогда либо свобода, либо топор!
По дворцу разносятся крики ужаса — солдаты перегораживают выходы секирами. Ловушка захлопнулась.

***

Меритатон хватается руками за живот. Ребенок переворачивается внутри, доставляя страдания. Но эта боль — ничто в сравнении с тем, что ждет завтра. Ая казнят.
Дворец будто сошел с ума. Десятки солдат, плачущие и рвущие на себе волосы женщины. Мечутся по галереям и залам. Безумие. На ее глазах трое немху пытаются выбраться через узкую отдушину под потолком. Но слишком высоко. Один срывается, разбиваясь о камни двора. За стенами ревут голодные львы. Твари добивают снаружи, отбрасывая на стены кровавые брызги. Меритатон пытается закрыть уши руками, лишь бы не слышать предсмертный крик. Наконец-то умолк. Защищая живот от обезумевших людей, спешит остановить творящийся ужас.

Покои матери. Сумрак. Чьи-то всхлипывания. Голос, леденящий душу, сухой, совсем как у старухи:
— Убирайся в Фивы! Дарю десять тысяч хат земли из своего имущества в Фивах. Вот, возьми!
К стоящему на коленях Яхмесу слетает лист папируса. С трудом справляется со слезами, держа бумагу в руках. Так жестока с ним!
— Прошу, я хочу остаться с тобой, Нефер! Верой и правдой служил я все эти годы.
Она сидит в кресле, позади — золотой диск солнца, вечерний отблеск которого уже поглощает черты ее лица, всю ее жизнь.
— Яхмес, ты уедешь их Ахетатона немедленно! Сменхкара ждет в Фивах. Ослушаешься — пеняй на себя! — в голосе сквозят недобрые интонации Ти.
— Да, гони его прочь! Прочь! — Меритатон зла на Яхмеса, натерпевшись из-за его привычки совать нос в чужие дела. — Негодяй!
Писарь медленно встает с колен и униженно кланяется царской дочери. В лице угрюмая подавленность. Уходит прочь.

***

Меритатон рассматривает мать, будто впервые увидела женщину, давшую ей жизнь. Смущается от внутренней гадливой радости. Да, старая. Сухие паучьи пальцы рук, от частых родов на щиколотках вспухли уродливые вены, коричневые морщины на лице, седина… Старуха. Если бы не этот безумный вращающийся взгляд черных сверкающих глаз, от которого становится не по себе. Демон обрел плоть. Меритатон готова вынести все, что угодно, — ложь, угрозы. Лишь бы успокоить бурю.
— Я была у отца, ему лучше, — говорит матери в надежде, что та остановится, одумается.
Она переводит страшные глаза, не мигая, впивается ими в старшую дочь.
— Лучше? Отцу лучше? — вскидывает брови, смотря на нее со снисходительной улыбкой, как на маленькую девочку.
— Да, правда, — заикается, понимая, что та услышала ложь. — Возможно, лучше…
— Ты не была у отца, Мери.
Вспыхивает, краснея, — снова поймала на лжи. И так всегда. Лучше бы отец был здоров, а она смертельно больна.
— Я хотела, хочу… — поправляется, не зная, как сказать. На глаза наворачиваются слезы. Старик обречен.
— Говори.
— Пощади Ая! Он хотел сделать как лучше, накормить голодных. Его вины нет ни в чем!
Нефер качает головой, усмехаясь.
— Когда же вы поймете… Да, все вы, и твои немху тоже, что, пытаясь сделать лучше, делаешь только хуже. Делать нужно верно, не слушая голоса сердца!
— Мы послали весть Сменхкаре, чтобы он остановил тебя. Ты безумна. Он вернется в Ахетатон. Немху призвали его вернуться.
— Даже так? Ах-ха-ха! Твои шакалы просят вернуться Сменхкару, хотя еще недавно желали его убить. Далеко же вы пойдете! Или, может, ты их поведешь, а? Тебе только кажется, что никто не знает твоего истинного лица. Его знаю я, Меритатон. Знаю, с каким презрением ты относишься к Неземмут, считая ее глупой и некрасивой. Знаю, как унижаешь и оскорбляешь на людях Хоремхеба, с каким холодным высокомерием отталкиваешь от себя брата, боясь, что тот однажды станет фараоном.
— Тут никогда не станет фараоном!
— Вот оно! — восклицает, разочарованно кивая.
— Я — дочь своего отца. Я, Меритатон, буду фараоном!
Оглушена этим признанием. Встает.
— Зачем? Зачем тебе это?! Поверь, я — мать и хочу светлой судьбы для своей дочери. У женщин в нашем доме власть куда большая, чем у фараона. Династия выжила благодаря нам. Наши матери подняли народ на войну с гиксосами, сажали на престол фараонов, рожали детей, преданно служили дому. Зачем тебе эта тяжесть? Зачем тебе быть фараоном?
Девчонка вскидывает подбородок:
— Люди будут любить и почитать меня. Неужели я этого не достойна? Я красива и молода!
Мать подходит ближе, делая для себя выводы. Долго смотрят друг на друга. Нефер, опомнившись, толкает ее рукой в грудь:
— Пустота.
— Отец… Кто мой отец?! — ее будто прорвало. Гнев. — Ты! От кого ты меня родила? Ты скажешь, наконец?!
Нефер берет кубок с вином.
— Твой отец — фараон.
— Знаю! Ты всем способна заморочить голову, но можешь ты хоть раз сказать правду?! Кто мой отец?! — срывается на крик.
— Ты из царского дома — это все, что могу сказать тебе.
Заливается злыми слезами, шипит:
— Как я тебя ненавижу! Ненавижу!
Нефер рассеянно кивает.
— Знаю. Я была плохой матерью. Но, может быть, ты поймешь меня ту… Такую же юную, как ты сейчас. Ведь когда-то и я была молода и свободна. Меня любили. Я служила жрицей в храме Атона — в храме маленькой рыбки. Таинственный бог — его чтили только Посвященные. Помню старика Хаппи, делившегося мудростью с юношами и девушками из царского дома. Я была любима и отвечала взаимностью без оглядки. Мы выросли вместе… — воспоминания преобразили лицо, морщины стерлись.
Дочь не отступает:
— Так кого же из них ты любила больше?
Нефер усмехается.
— Не знаю, что такое любовь. Та любовь, о которой говоришь ты. Ну, а чья же ты дочь? Теперь я уверена. Да, я вижу в тебе черты твоей праматери, и сомнений для меня нет. Твоя праматерь была настоящей женщиной — любила наряды, женскую дребедень, обожание мужчин… Но у нее была мудрая дочь — Ти.
— Нет, проклятый демон! Нет!

***

Ай взят под стражу в своих покоях. Немху набились всей толпой, ища спасения, наседая на старика. Расправа близка. Пупо протягивает потерянный посох, призывая что-нибудь сделать, но старик будто ничего не видит. Лежит на лавке, погрузившись в себя.
Меритатон вбегает с воплем. Ей так и не удалось ничего сделать:
— Что делать?! Что делать, Ай?
Разговор с матерью все усугубил — не отступится. Безнадежно.
Мерира не бросил Ая, утешая, пытаясь предотвратить близкий рок:
— Я послал весть Сменхкаре. Уже вечером колесница будет в Фивах. А утром, если боги будут милостивы, он сам остановит безумную.
Горбун Пупо зло фыркает:
— Глупая затея! Сменхкаре только на руку наше падение — он и пальцем не пошевельнет! Госпожа позволит сказать? — пигмей рядом с ней, заглядывает в глаза. Он давно и без оглядки любит царевну.
Меритатон замирает на месте, зная недюжинный ум карлика. Его поддержка сохранила ей благоразумие в тот ужасный день, когда Тутти надругался над ней.
— Говори, я слушаю.
— Ай нам как отец. Он самый лучший, ваш добрый дедушка. Его нужно спасать.
Обреченно качает головой.
— Если бы отец был здоров… — смотрит в их лица. Немху взяли ее в плотное кольцо.
— Я знаю, что нужно делать, — колдовской шепот маленького человечка. — Черный пес любит сладкое вино. У нас есть прекрасное вино. Выпив, уснет навеки, а мы спасем жизнь визирю. Мери, не нужно медлить! Скоро ночь, а там и утро.
Она растерянно прижимает дрожащие руки к щекам. То страшное, о чем думала последние дни, вот оно — настало! О чем-то таком прежде намекал и Тутти. Нужно решать, а у нее в голове все перемешалось.
— Я не знаю… Не знаю! Она… Она… — срывается, рыдая и заламывая руки.
Жрец Мерира вспыхивает, расталкивая немху:
— Что ты говоришь?! Убить?! Посмотри, ведь она ждет ребенка, — подходит к царевне, беря за плечо. — Девочка моя, не пятнай себя! Боги добры. Будем уповать на них и молиться. Ты… — набрасывается на карлика с кулаками, — урод!
Но маленькое чудовище, издав крысиный писк, ударяет его посохом по лицу, натравливая обезумевших от страха немху:
— Он хочет нашей смерти! Бейте!
Жреца сбивают с ног, чтобы замолчал. Остервенело бьют ногами — сошли с ума. Хрипы, стоны.
Не выдержав, она кричит:
— Остановитесь! Хватит! Да! Да… — навек скована с этими гиенами черной цепью убийства.
Ай срывает с головы немес и садится на лавку. Плечи подрагивают от рыданий.

***

Исполняя приказ царицы, дворцовая стража грубо выталкивает Яхмеса из ворот в объятия вавилонского посла. Следом вышвырнули троих его подручных, сундуки с писарским имуществом. Толстяк униженно шмыгает носом, бросая взгляды на изящные балконы. Подавлен. Вот и вся благодарность за годы преданной службы! Теперь нужно держать путь в Фивы, к Сменхкаре. Каи кивает слугам, чтобы несли сундуки в его колесницу. Он задержался в Ахетатоне, уже сам вавилонский царь требует немедленно отправляться в Фивы. Галера ждет, осталось забрать попутчиков.
— Грузите! Ну-ну! — берет Яхмеса за плечо. Но тот будто не слышит. Отстраняется, смотря на замерший среди полумертвого полиса дворец. На лице писаря блестят бисеринки слез. Еще немного, и зарыдает, как мальчишка. — Ничего не поделаешь — такова служба царям, — утешает его вавилонец. — Но ведь Сменхкара — твой друг, и будущее твое светло и прекрасно! Слышал, Фивы сейчас, как очнувшаяся роза, — благоухают, раскрываясь во всей красе. Там наше прекрасное будущее, рядом с добрым господином. О, я предвкушаю тот день, когда ты станешь визирем! Мой царь и твой фараон заключат мирный договор. Отгонят хеттов от границ. Что за светлое будущее ждет нас, ох, Яхмес! Пойдем, дорогой, пора в путь. Не держи зла в сердце. Она спасла тебе жизнь.
Мычание. Толстяк не сдерживается. Там, за стенами, — смерть. Гиены добьют, не пощадят…
— Ох, смотрите! — протягивает руку один из слуг, указывая на черный дым, поваливший из одной из отдушин.
По лицу Каи прошла гримаса ненависти.
— Шакалы… Ну уж нет, не быть по-вашему! — подумав, решился. Подходит к стражникам, снимая с руки богатый перстень. — На, возьми! Мне нужно туда, — указывает на вход, — вам приказано не выпускать, но впустить-то вы можете!

Пропустили. Дворец Эхнатона — по углам солдаты, безумие и этот едва уловимый шум, похожий на крысиный шорох. Каи стирает пот со лба, боясь опоздать. Никто не пытается остановить, узнать, зачем он здесь и кого ищет. Все будто сошли с ума. Ходят, как пьяные, шатаясь у стен, бранясь на солдат. На его глазах потный служка обрушивает молот на золотую вазу, превращая женственную форму в огрызок желтого металла. С трудом отводит глаза от этого варварства. Чадят печи ювелиров, наполняя и без того знойный воздух удушливым смрадом. Служанки несут золотые подносы, кубки, бросают все под ноги.
Покои. Все здесь как будто вымерло — тишина, сорванные занавеси, разбросанные по полу парики и браслеты.
— Госпожа… — ищет ее глазами среди хаоса. Неужели опоздал? Вздрагивает, хватаясь за бороду, — мимо проскользнул здоровенный зверь, устало рыкнувший на непрошеного гостя.
— Зачем пришел? Я же сказала — нет! Твой царь не получит мою дочь! — она встает из кресла, стоящего к нему боком. Напротив — голубой кувшин с вином. Глаза сверкают недобрым блеском.
— О, боги! Жива! — замечает, наконец. — Уф-ф, что уж вспоминать! Я пришел не от царя, — с надеждой всматривается в ее лицо, ища признаки света в глазах, который ведет в новый день, — а лишь от себя, Нефер. Я много пожил и много видел, чтобы сегодня иметь право сказать: остановись! Они что-нибудь придумают, вырвутся, обманут, подкупят стражу и слуг. Негоже львице отдать жизнь стае гиен. Ты одна в этих стенах. Пусть твари рвут глотки друг другу, бежим! Галера ждет. Фивы ждут! Сменхкара ждет! Не погнушайся. Я знаю все черные ходы…
Она будто не слышит. Садится в кресло, медленно склонив голову, прислушиваясь к чему-то. Мерещится тихий шепот, похожий на пчелиное жужжание. Зудящий, назойливый. Хватается за виски. В черных глазах стоит та же мрачная глубина, что у полноводной горной реки, готовой обрушиться водопадом на острые камни. Вавилонец мрачнеет, видя это.
— Ходы знаешь… Хо-ды, — с трудом очнулась, встряхнув головой. Лицо залил жаркий румянец. — Должно быть, прожив столько времени в Кемет, и вправду можно стать египтянином. Как ты, Каи. Хитрой бестией, что всегда выторгует лучшее. Но сейчас ты напрасно теряешь время, мой дорогой. Бойцовскому псу на роду написано умереть в драке.
Выходит из себя. Здесь и вправду все сошли с ума!
— Тогда прикажи казнить Меритатон и этого шакала Пупо! Он  служил  Тутти. Покушения, отравления — дело его рук, и ты это знаешь. Горбун что-нибудь предпримет и уговорит девчонку!
— Уф-ф… — вскидывает руки, тихо смеясь. — А ты, Каи, как вижу, хорошо спишь по ночам — не знаешь этой тяжести. Все же в тебе больше от вавилонца, чем от египтянина. Неужели я убью свою дочь? А, Каи?
— О, боги, обратите свой лик! Глупое, ветреное дитя жаждет власти, сходится с врагами и предателями! Случись такое в доме греческого вождя, и кровь царевны давно бы пролилась на алтаре Кроноса. Суровое божество раздавило и поглотило бы ее время.
— Настанет день, и она поймет… — утомленно откидывает голову на спинку кресла, закрывая глаза. — Скоро ночь, а там и утро. Как, должно быть, чудесно уснуть и спать долго-долго. Никому не понять, эта проклятая бессонница… — голос срывается в шепот, в глазах — сумеречная истома.
Он тихо пятится, в последний раз склоняя голову, разочарованно шепча:
— Прощай… Прощай. Я сохраню тебя в своем сердце.

За окном — жуткий далекий вой наступающей на город пустыни. Скоро поглотит город Солнца.

***
Всю ночь царские ювелиры плавили, резали золотую утварь на золотое кольцо. Когда-то неказистые украшения с памятной печатью раздавались простому люду в честь радостного события. Теперь же это плата царского дома за все принесенные несчастья.
Рассвет. Освежающая утренняя роса на камнях. Робкие шаги людей. На «балкон явлений» выносят несколько сундуков. Еще столько же ставят для раздачи внизу. В голодную толпу летит золотой дождь.
Нефер счастливо смеется, рассыпая с высоты солнечные лучи — их можно потрогать, выменять, продать! Взорвавшееся солнце. Головокружение. Розовое небо с фиолетовым отливом. Люди внизу — зудящий пчелиный рой. Противный шепот в ушах. Она проводит ладонью по лицу, стирая липкий пот. Винная жажда. Идет в свои покои. Здесь никого, и все равно слышится дурной, навязчивый шепот. На столе — синие кувшины, папирусы, залитые красным. Беспокойная, скулящая собака под ногами. Пытается прислушаться, понять, что это за звуки. В алебастровом кубке переливается красное вино. Жадно допивает, надеясь на облегчение. С пустой чашей в руках садится в кресло.
— Просто нужно поспать, — говорит с улыбкой псу, закрывая глаза от усталости.
Пес не отходит. Тыкается носом, пытаясь разбудить. Пустой кубок летит на пол. Разбивается вдребезги.

Протяжный собачий вой заставил их действовать. Ай в окружении немху подходит к высоким дверям. Спешит испуганная Неземмут, другие царедворцы. Двери заперты. Пытаются взломать — ужасающий грохот.
— Нефер! — кричит Неземмут. — Сестра, открой!
Ее отталкивают — грубо, бесцеремонно, как последнюю служанку. Удар секиры распахивает двери. На мгновение замирают — душистое поветрие, всколыхнув занавеси и одежды людей, рассыпается звериным рыком. Ощерившийся клубок шерсти в стремительном прыжке, щелкнув зубами в воздухе, бросается в последний бой. Крики ужаса. Солдаты едва успевают — три железных копья пронзают пса, отбрасывая на убийц кровавые брызги. Тело пса, извиваясь, испускает злой дух.
Неземмут пронзительно кричит от ужаса. Ползет к сестре, умоляя в исступлении:
— Останови их, Нефер! Останови!.. — хватается за ледяные руки. — Не спи! Не спи… Проснись! Я умащу тебя благоуханными маслами. Не будет красивее царицы на свете! Господин, увидев такую красоту, станет как прежде. Воспоют хвалу тебе дочери…