Он тяжело подошел к распахнутым задним дверям скорой. На железной койке сидел мужик в свитере и зеленой хирургической шапке.
- Ты врач? - спросил тягуче. Слова поднимались из желудка, вязкой мокротой застревали в горле и выплевывались через силу.
- Фельдшер.
- Есть что?
- Водка?
- Нет. Ваше. Серьезное что-то.
- Кому?
- Ей, - он мотнул головой в сторону берега.
- Твой?
- Наш.
Мужик прикрыл глаза и пожевал губами: - Есть.
- Вколешь? - ему хотелось сблевать.
- Зови, - фельдшер отвернулся и неторопливо зашуршал целлофаном.
Он посмотрел на нее. Серая фигурка жены завязалась хитрым узлом. На коленях. Возле прикрытого скатертью тельца.
Скатерть была из столовой. Лагерной. Из корпуса притащили хозяйственные служительницы. Когда спасатели достали уже почти всех. Всех пацанов и девчонок. Из озера. Из уже тихого, сука, озера. Сожравшего вчера их всех. Вчера. Их всех и Даньку. Нашего Даньку.
Он сжал кулак и посмотрел на костяшки. Белые. Мертвые. Совсем мертвые. Как Данька.
Потом Даньку увезли, и они поехали тоже. На скорой. Фельдшер не соврал. Вколол такое, что Катька тупо молчала, разглядывая рифленый пол скорой и даже улыбалась. В ней не было разума, жизни, и прежней Катьки. Но она дышала. Шевелилась. Сопела. В отличие от Даньки.
Потом они пили. Не в тот вечер. На следующий день. Купили водки в соседнем магазине и пили. Пили много. Ее тошнило. Ближе к ночи. Фонари светили с улицы. Кухонный стол поблескивал, как плитка ванной, а Катька корчилась на полу. Он сидел в трусах на табуретке и курил. Из форточки несло сыростью и осенью. Осенью, заботами, школой. Той школой, в которую Данька не пойдет теперь.
Назавтра он снова пошел в магазин и купил две поллитровки. Днем позвонили из милиции, сказали, что можно идти в морг.
Он пошел один. Катя не встала.
В морге воняло тухлым, холодным и медицинским. Данька был голый, тихий и отстраненный. Не чужой. Просто усталый.
Сказали, что похороны будут послезавтра. Хорошо. Пусть.
Катюша проснулась и выпила почти бутылку. Потом смотрела долго в окно и курила его сигареты. Когда она обмякла, он понес ее в спальню. Там она вдруг открыла глаза и полезла ему в штаны. Яростно, остервенело и больно. Он с трудом разогнул ее пальцы и прижал голову к подушке. Она всхлипнула и заснула.
После они проснулись и пошли на кладбище, потому что позвонили. Все сотовые разрядились, но домашний работал исправно.
Катя молчала и он тоже. Вороны остервенело каркали. Воздух пах дождем, разрытой землей и деревьями. Кроме Даньки хоронили Лизу, его любимую девочку, двух малознакомых парней из соседней тургруппы и воспитателя лагеря отдыха, восемнадцатилетнюю девку. Она и повела их в шторм на байдарках.
Люди вокруг много орали. Плакали. Кто-то падал и бился.
Ему все равно это было. По барабану. Даньки нету.
Потом они снова пили, и это было хорошо. Потому что так надо. Думать не надо, а вот пить надо. И еще надо было торопиться за Данькой. Поскорее. Успеть.
Потому что, ну как он там один? А? Двенадцать ведь лет всего. Ничего у него с собой нет. Ни телефона, ни планшета, ни книжек. Как так вообще?! Никогда так надолго не оставляли его одного. Дурдом какой-то. Будет дергаться без них, нервничать. Нельзя его одного оставлять. Никак нельзя. Подожди, сынок. Подожди. Скоро будем. Нам самим плохо без тебя. Подожди, пожалуйста.
Дождь пошел. Холодает. Зима скоро.