Память, память. Цепкая, злая штука. Иной раз прихватит намертво, вскинет заильем со дна давнее, казалось отжившее. Точно силоса шмат вилами взденешь в хлеву, и прянет духом прелым настырным.
Рябчики жили на нашей улице, аккурат наискосок от моего дома, на другой стороне. То время другое совсем было, понятно. Тогда жизнь в селе била ключом. Погранотряд задавал течение жизни-то. Три с лишним тысячи человек контингента, да в селе ещё полторы наберётся жителей. Граница рядом, раскиданы в глухих лесах заставы. Работал и леспромхоз. Гараж, больница, школа.
Валентин Рябой слыл одним из лучших вальщиков и чокеровщиков в районе. Не раз фотокарточка его на доске почёта возле сельсовета красовалась. Улыбчивый, молодой, отзывчивый до просьбы, да спорый на руку до любого дела. Да и супружница, Светлана, ему под стать. До чего красивая, как в сельмаг идёт, бывало, походкой лёгкой пружинящей. Платье ситцевое вьётся вкруг колен на ветру. Деток они рано сделали. Первый-то Толька хилым народился, но в отца нравом вышел. Добрый, мухи не обидит. Младший, Женька, тот бойчее. Бывало, раздерутся, конечно, да быстро замирятся. Братья ведь.
Так, по фамилии, и пошло им назвище на селе. Рябчики, словом.
Помнится, дядька Валера Окунь привезёт лесовоз дров на улицу. Сгрузит хлысты валом на обочину. Смоляк сосновый сухой, пахучий. А Валентин учит нас, мальчишек, дрова пилить. У него «Тайга» была лёгкая, сноровистая пила, редкая в те времена. Так-то всё больше «Дружбы» да «Уралы» бытовали, но те больше, тяжелее. Как премию от леспромхоза вручили Валентину «Тайгу». День солнечный тянется нескончаемо, летят из-под цепи золотистые опилки.
С той же пилой помогал Валентин деду моему баню ставить. На берегу озера добротный сруб, да поверх крышу обрезной доски и прочую мелочёвку. Каменку основательную выклали, котёл чугунный. Почитай, без малого тридцать лет баня простояла, пол-улицы ходило париться.
Летось тоже как-то погнали с парнями на мотоблоке за сеном. Я, Карась, Лазарь, Дроздики оба брата. Карась рулит, остальные в полуприцеп засыпались. Толька Рябчик заслышал стрёкот мотоблока, выскочил за калитку, да сходу через борт кульком. Гля, следом младший, Женька, поспешает. Малец ещё был. Уцепился за борт, Толька его толкнул в обратку. Свалился Женька, а колесом прицепа ему через ногу переехало. Но ничего, поднялся, ревёт. Гоняла потом Светка по окрестностям с дрыном порядочным в руках, искала нас вкупе с Толькой. А мы на берегу, под старой лодкой перевёрнутой схоронились. Тихарились там цельный час поди, покуда отойдёт Светка-то.
Деда моего хоронили в марте. Весна в тот год приспела ранее, чем обычно. Снег стаивал быстро, дороги в посёлке все в наледи. Деревенский бабий плач, забытый ныне, да отец рядом. Молчком, мнёт тряские кулаки. Идёт «газик» со двора до кладбища. Медленно едет, даёт сигнал, собирает односельчан проводить в последний путь. За ним веточки малые еловые путь устилают. С лапника, что в кузове выстелен, отламываешь и на дорогу. Такая традиция.
Обратно с кладбища пешком шли. Я и братья Рябчики. Слёз не было. Смолил терпкую «Приму», одну за другой.
Валентин Рябой на поминках с горя-то не держал себя. Изрядно принял белой за столом. Сидели в сенях на корточках вдвоём, подле стены.
«Такой дед был у тебя, такой дед. Я вот выпил крепко, нахулиганить боюсь в беспамятстве, тут буду сидеть» - так говорил мне Валентин, слепляя сквозь скорый хмель трудные слова.
Расформировали погранцов, леспромхоз следом на сокращение. Закрылся гараж, после больница. Первой Светка начала пить. За ней уж и Валентин, за компанию. Заработка, почитай, никакого толком на селе. Одно дело - летом ягоду собирать да сдавать в приёмный пункт. Вот и деньги про запас, коль не пропьёшь тут же. А что там, водка палёная чуть не на каждой улице, на точках продаётся. Хоть залейся.
Как-то «Вихря» своего вытащил с чулана после зимы. На берег, к лодке дотелепать. Мотор старый, дедовский, ещё с чугунным редуктором. С полсотки кило. Смотрю, Валентина Рябого по улице штормит с утра от бровки к бровке. Ни слова не говоря, подошёл, взвалил мотор на плечо и одним ходом до берега двести метров, к лодке. Я ему «спасибо, мол», а Валентин рукой махнул и отчалил восвояси.
Детство далёкое, беззаботное словно тает волглыми утренними туманами над озером. Скручиваются быстротечные годы в спираль, точно береста, брошенная в костёр.
***
С горючкой, как гараж закрылся, на селе туго стало. До заправки в райцентре восемьдесят километров. Заказывать у лесовозников только. Да тоже проку мало. Что он, канистру-двадцатку возьмёт в кабину «Маза», так «Вихрь» её быстро сглотнёт за две ходки на острова.
На берегу, в сарайке перебираем с Лазарем сетки. Подле деревни «двадцаток» выбросишь в озеро на ночь. На мелочёвку. Плотва, окунь, корби. Нерестовый сиг по осени пойдёт валом, не ранее. Толька Рябчик неделю просился на острова – сгонять порыбалить по-крупному. Говорю, дескать, горючки достанешь, не вопрос.
Тут, смотрим, поспешает Рябчик через перелесок к берегу. Даром, что рахит рахитом, тащит в руках, припадая от тяжести с каждым шагом, моторный бак на двадцать четыре литра. Судя по всему, полный. Не доходя до сарайки метров пять, свалил в кустарник.
Ясное дело, стырил где-то. Как потом выяснилось, Толян умудрился залезть в чужой лодочный сарай, разобрав крышу, и через неё же вытащил моторный бак, полный уже разведённого бензина.
Всё бы ничего, да часа не прошло, по горячим следам идёт мужик, ищет воришку окрест. Рябчик сидит на причале, около лодки, ни жив, ни мёртв. А бак с бензином чуть выглядывает недалече из кустарника, отсвечивает голубой бочиной на солнце. Не заприметил хозяин его. И мы не сдали Толяна. Хули, ехать-то самим охота на острова.
На следующий день, с утра и двинули вчетвером на моей моторке. Дэныч ещё с нами поехал. Три ружья с собой: Дэныча, Лазаря и моё. Зачем, спрашивается? Не на медведя же идём. Молодость, что с неё взять. Ну, сетей взяли вдосталь, само собой.
Мотанули на Кархали, там в то время ещё изба стояла старая рыбачья на острове. Добротная, хоть и просели нижние венцы с годами. Печь-буржуйка, но камнем вкруг зацементирована. Пару топок и как в бане сидишь. Потом-то сжёг её кто-то, избу.
Сети проставили к вечеру, после встали на яму с донками. Полчаса не прошло, натягали окуней на уху, да на печево. Лето, у окуня жор, берёт, только успевай забрасывать. Кострище оживили подле избы, котелок подвесили. Гля, «Обь» красная тарахтит на «Ветерке» восьмом со стороны Гафострова. Медленно идёт, понятное дело. Лазарь первым стреманулся, дескать, рыбнадзоры по весне как раз на красной «Оби» шакалили. Хотя что им на «Ветерке» ловить до «Вихря».
На всякий случай метнулись, точно оглашенные, стволы распихали по кустарнику на острове. Сидим, ждём у избы. А это Карел. Подгрёб, поздоровкались. Что, говорит, вы тут с ухой возитесь, давайте «Вихря» с деревяшки вашей кидаем на «Обь» и до посёлка за спиртом. За час обернёмся.
Сказано, решено, сделано. Мотор перекинули. Лазарь с Рябчиком на острове остались. Карел, Дэныч и я в посёлок. Притабанили со стороны клуба, так ближе к магазину. А темнеет уже. Карел записку черкнул хозяину магазина, Резнику, дескать, предъявителю сего полтора литра спирта за мой счёт. Отправили Дэныча, сидим ждём. Пять минут курим на борту лодки, Дэныч уже мчит обратно с полторахой из-под «Семи ручьёв». А за ним человек пять доброхотов поспешают поживиться на дармовщину. Карела увидели, тормознулись и в обратку. С ним связываться себе дороже, понятное дело.
На полной гари до острова. Днём-то разветрило, но к ночи озеро как зеркало. Далеко назад стелится путь от мотора, рассекая надвое водную гладь. Пока дошли, стемнело окончательно. Но держимся, полтораху не расчехлили в пути. Остров узкий, в ширину метров сто будет, а в длину на километр от материка вытянулся в озеро, точно веретено. Отсвет костра издалека виден.
Пока мы до посёлка гоняли, Лазарь с Рябчиком сову подстрелили. Та прилетела из любопытства на пламя костра, а горе-охотники подумали, что глухарь, мол. Лазарь и шарахнул из ружья навскидку вверх, сквозь ветки сосен. Карел говорит, ладно, мол, пусть лежит в лодке, чучело потом сделаю.
Спирт развели, сели вечерять тут же, у костровища. Ночи-то тёплые, безветренные. Карел льёт на треть кружки. За разговором, да под окуня печёного, ночь летняя коротка. Сову, пока мы пили, кто-то стащил из лодки. Материк-то рядом совсем от острова, через отмель, пешком пройти можно. То ли ласка, то ли хорь. Рысь или росомаха вряд ли бы подошли так близко летом. А Рябчик под утро всю округу заблевал, подлец. Тщедушен, телом сир, пить не может, но хочет.
Спустя лет пять наверно призвали Тольку Рябчика в армию. В мотопехоту. Видать большой недобор в тот год случился, раз такой доходяга в расход пошёл. Покуда он служил, младший Рябчик - Женька подрос и на том же самом острове повторил историю с развешиванием гарнира по кустам с четырёх бутылок водки на троих. Я тому свидетелем опять и вышел как раз.
***
Вернулся Толька Рябчик из армейки, первый раз село такого дембеля видывало. В застиранной рядовой хэбэшке, без позумента и прочего аккорда. Года два пропил впустую, да в город подался, богатой жизни искать. С тех пор я его и не видел.
Женька дольше на селе болтался, синячил напропалую. Всё говорил, вот де брат вернётся - угощу его ****юлями. То ли обижался на то, как Толян под прицеп мотоблока его швырнул, то ли ещё чего. Потом Женька тоже в город смотался. А Валентин-то Рябой сгорел от водки. Светлана лицом черна стала, зубов вдвое поубавилось, но жива. В домишке стареньком коротает свой век. Не приезжают сыновья-то. Рябчики.