Провожающий рассказ (Владимир Марфин) / Проза.ру

   ПРОВОЖАЮЩИЙ
            (рассказ)

      И вот наконец свершилось то, о чём многие мечтали и многие сомневались.Спустя восемьдесят лет со дня трагической гибели Царственных Мучеников их останки опускали в могилы во второй родовой усыпальнице Романовых в Преображенском соборе Петропавловской крепости.
            Правда, не всех и не совсем там, где им положено лежать по праву и по званию. Не было среди опознанных членов Семьи цесаревича Алексея и Великой Княжны Марии. Только Император, Августейшая его супруга и их дочери Ольга, Татьяна и Анастасия. Да, да, самая младшенькая – Анастасия, чьё имя столько лет кощунственно трепали различные авантюристки.
      Однако сколько споров и разногласий вызывали за рубежом и в самой России долгие генетические экспертизы, яростно опровергающие выводы Российской комиссии.
            И «Монархический Союз», и Русская Православная Церковь за границей, утверждали, что подлинные останки ещё в 1918 году были обнаружены врангелевским следователем Соколовым отнюдь не в Коптяках, в Поросёнковском логу, а совсем в другом месте. Разрубленные на куски , полусожжённые и разъеденные кислотой, они были бережно собраны, увезены в Бельгию и со временем замурованы в стенах специально возведённого брюссельского храма Царственных Мучеников.
      Да и по поводу идентичности самого Императора спор не утихает до сих пор. Ибо ещё с начала двадцатых годов утверждалось, что Его отрубленная и заспиртованная голова была привезена в стеклянной банке в Москву для предъявления Ленину и его камарилье.
      Тем не менее, несмотря на бесконечные опровержения и даже отказ самого Патриарха участвовать в этом долгожданном погребении, бедные полуистлевшие косточки детей и родителей, а также их близких служителей, столько лет пролежавшие в земле под Екатеринбургом, наконец, обретали вечное пристанище в отведённом для них Екатерининском притворе Петропавловского собора.
      Народу и в крепости и вокруг неё было немного. Однако сам собор был переполнен. И одними из главных лиц предстоящего погребения были потомки и родственники Романовых во главе с князем Николаем Романовичем Романовым, и, конечно же, нынешний президент России со своей супругой и ближайшим окружением.
            А из толпы приглашённых операторы всех центральных телеканалов то и дело выхватывали лица известных питерских писателей , актёров, и московских особо доверенных граждан, среди которых ярко выделялся известный кинорежиссёр, ловко устраивавшийся возле всех верховных правителей, так же, как его не менее знаменитый отец.
      Президента же, после кратко прочитанной им речи, подготовленной одним из помощников, усадили на стул перед маленькими дубовыми гробиками, два из которых были покрыты императорскими штандартами, и он замер, застыл, с непроницаемым выражением лица, под торопливые молитвенные возгласы протоиерея и щемящие возвышенные псалмы соборного хора.
      Что творилось в это время в его душе, не было ведомо. Заявив в своей речи о том, что в гибели царской семьи виноваты все и подчеркнув, что попытки изменить жизнь путём насилия обречены на провал, он не упомянул , что именно по его приказу уничтожили дом, в котором казнили Царскую Семью, и что по его же приказу в октябре 1993-го года расстреляли и Дом, в котором заседал готовивший ему импичмент Верховный Совет.
      Отяжелевший, обрюзгший, похожий на гладко выбритого, заплывшего жиром китайского мандарина, удивлялся ли он своей неправдоподобной судьбе, вознёсшей его из нищих соликамских бараков до престола владыки Государства Российского? Вероятно, не раз.
      История, как никто, умеет шутить.
      Династия родилась в костромском Ипатьевском монастыре и трагически окончилась в подвале екатеринбургского дома Ипатьева. В подвале, оклеенном обоями в клеточку, в который вели двадцать три ступени.
      «Двадцать три ступени вниз» - так потом назвал свою книгу один из фальсификаторов российского прошлого. Ну да Бог ему судья. Как и многим другим, совместно с Ельциным, даже в эти июльские дни не принесшим собственного покаяния.
      Как ни странно, но и Церковь не признала останков подлинными. И патриарх отказался приехать на похороны. Правда, не противясь исполнению скорбной службы Санкт-Петербургскими священнослужителями.
      Патриарх не приехал. Зато прибыл этот вурдалак, сам невинной кровью затопивший Россию и имеющий не меньше прав называться «Кровавым», чем последний, отрекшийся от власти Государь.
      Однако и он, и его борзая свита, мнящие себя главными действующими лицами эпохи, были лишь жалкими статистами на соборных подмостках завершающейся исторической драмы.
      Я же, не занимаясь ни раскопками, ни опознанием останков, был, тем не менее, введён во все медицинские и похоронные комиссии едва ли не с первого дня их обнаружения. И теперь считался одним из ответственных за погребение, вместе с занятыми в церемонии офицерами, заранее отрепетировавшими каждый свой шаг и каждый жест.
      И в тот миг, когда свящённик принялся читать заупокойную ектенью, я в который раз подумал о выпавшем мне жребии быть СОПРОВОЖДАЮЩИМ в последний путь многих прошлых вершителей судеб Отечества от Сталина, до Черненко и… и…
      Правда, предыдущий, «Мишка Меченый», разваливший страну и ввергнувший её в кровавый хаос, был свергнут нынешним «Культяпым алкашом». (О, какие хлёсткие клички даёт порой народ своим ненавистным и бездарным правителям!) И теперь этот "Меченый", до сих пор проклинаемый, в основном обретается в заграничных палестинах, где его почитают и ублажают так, что даже удостоили Нобелевской премией мира. А вот нынешнего, этого, кто знает, возможно, мне тоже придётся… или нет… или да… но не будем загадывать.
      Родившись 22 июня 1941 года ровно в четыре часа утра, я ничуть не обрадовал ни мать, ни отца. Потому что не звон праздничных колоколов и шипенье шампанского в хрустальных бокалах, а грохот немецких бомбовых ударов приветствовал моё вхождение в жизнь.
      Успев отправить нас с матерью последним эшелоном в тыл, отец в тот же день отбыл на фронт и спустя несколько месяцев геройски погиб где-то в районе Волоколамска.
      Может потому, что я так и не узнал отца (мать больше никогда не выходила замуж), я обожествлял его в своём представлении. И глядя на предвоенную сохранившуюся фотокарточку, где он был в форме с четырьмя полковничьими шпалами в петлицах, я поклялся ещё в детстве продолжить его военную стезю. Однако после десятилетки в офицерское училище не пошёл, решив испытать тяготы обычной солдатской службы, и потому на призывной комиссии попросился в пехоту.
      Однако военный комиссар решил иначе. И я сначала попал в Высшее Общевойсковое Командное училище имени Верховного Совета РСФСР, а по выпуску из него свежеиспечённым лейтенантом был переведён в кремлёвский полк Особого назначения на должность помощника командира взвода.
      Стоит ли говорить о том, как завидовали мне многие мои друзья? Ещё бы! Постоянно быть на виду, в центре главных событий, жить в Кремле, знать и видеть членов правительства и президиума ЦК. Но только если б знали они, какой муштровке подвергались солдаты, прежде чем встать в общий строй почётных караулов! В том числе и я, изучивший до тонкости все нюансы этой нелегкой государственной службы.
      Это уже потом были встречи иностранных гостей, разводы линейных на торжественных парадах, и стояние на часах у мавзолея Ленина – Сталина. А до тех пор, до тех пор…
      Однако то была школа. Не только классной воинской выучки, но и школа характера, выдержки и умения владеть собой в самых непредсказуемых ситуациях.
      И действительно, чего стоило по часу стоять на посту № 1 под прицелом тысяч и тысяч придирчиво рассматривающих тебя глаз. Стоять, не шевелясь, не имея права не только улыбнуться в ответ на частые шуточки задорных, а порой и хмельных, зевак, но и слабым движением мускулов согнать со щеки треклятую муху или даже пчелу, почему-то облюбовавших именно твою физиономию.
      А эти наши «кавалерские» проходы по Красной площади с разводящим под звон курантов Спасской башни. Всё выверено до сантиметра, до последнего движения, утверждённого Уставом особой караульной службы. Ни взгляда в сторону, ни полшага вбок. Винтовки на одном навсегда определённом уровне, нога вскинута до известной высоты, носок вытянут в движении, как у балерины.
      Раз-два! Раз-два! Винтовочка… носочек… глаза в кучку. Столько-то шагов на разводе линейных, столько-то от Спасской башни до мавзолея. Раз-два! Раз-два!
      Подошли. Сменили караул. Развернулись. Стукнули прикладами о гранитные ступени. Щёлкнули каблуки, носки в сторону, приклад между ними. Никакого сбоя, никакой отсебятины. Встали, замерли… Служба идёт!
      Никогда не забуду своего первого прибытия в полк, когда нас, нескольких молодых офицеров, знакомили с Кремлём, с его тайными, недоступными посторонним уголками. И, конечно же, с Большим Дворцом, с Оружейной и Грановитой палатами, соборами, секретками во внутреннем и Александровском садах. И естественно, с мавзолеем.
      Я и до этого бывал в усыпальнице, торопливо проходя мимо саркофагов с телами вождей. Все двигались так быстро, что едва успевали увидеть лица, освещённые мягким светом скрытых софитов.
      Но когда я стал с в о и м, когда, проверяя и перепроверяя, меня приняли в элитный полк, я был удостоен чести лицезреть корифеев подолгу и часто.
      Однако первое детальное знакомство с ними было подобно высокому откровению. Сам комендант Кремля генерал-лейтенант Веденин и комполка Фёдор Конев снизошли до нас, присутствуя на экскурсии. Правда, объяснения давали не они, а комендант мавзолея полковник Машков. И поэтому само их появление придавало посещению высокую значимость.
      Вот тогда я впервые разглядел крепко сжатый кулачок Ильича и всем сердцем пожалел его, представив ту боль, которую испытал он в момент смерти. Он был более близок мне, чем Генералиссимус, уже развенчанный и лишённый божественного ореола. Однако для миллионов людей во всём мире оставшийся по-прежнему непререкаемым кумиром.
      Низкий лоб, седые усы, внушительный нос и тщательно замазанные, но всё же проявлявшиеся при внимательном рассмотрении рябинки, резко контрастировали с его рисованными портретами и искусно отретушированными прижизненными фотографиями.
      По тем красочным образам мы знали другого Вождя. Не стареющего бодрого Продолжателя, Созидателя и Вдохновителя всех наших побед. В том числе и победы над самым подлым и лютым врагом в самой страшной кровавой войне двадцатого века.
      А то, что вынесли все эти победы на своих плечах миллионы солдат и тружеников тыла, роли не играло. Они были лишь «винтиками», исполнителями стратегической воли Гения, так же. как и мой отец, лежащий в братской могиле где-то севернее Волоколамска.
      В то первое ознакомительное посещение мавзолея нас никто не торопил, дав возможность осмотреться и привыкнуть ко всему. Мы с удивлением узнали, что в подвалах, кроме всевозможных техслужб, находится спецлаборатория с подземным ходом от Сенатской башни прямо сюда. А на улице Красина имеется ещё один центр, где в ваннах с глицерином вымачиваются подопытные тела других усопших. И там же в специальных квадратных ячейках расставлены пронумерованные, от первого до последнего «экспоната», жутковатые слепки с их мёртвых лиц.
      Именно на них, зачастую неизвестных и безымянных усопших, проводились детальные исследования, предшествующие бальзамированию не только наших ОСНОВОПОЛОЖНИКОВ, но и Новотного, Димитрова, Чойбалсана, Хо Ши Мина, Мао Цзедуна, Нетто. И именно главы дружественных нам в те времена государств были последними клиентами кремлёвских парасхитов.
      Мы осматривали всё. Но когда в траурном зале я ненароком прикоснулся плечом к саркофагу Сталина, меня словно бы ударило током и отбросило в сторону. Это резкое моё движение и внезапная бледность были тут же замечены, и допрос был пристрастный.
      Однако обошлось. И в подтверждение того, что ни тот, ни другой гроб не находятся под током, комендант мавзолея лично приложил ладони поочередно к одному и другому саркофагу.
      Так что же тогда произошло? Неужели мне это просто показалось в момент высокого эмоционального напряжения? А может, всё же неведомая злая энергия, исходящая от покойного Генералиссимуса, многоваттно сконцентрировалась в его хрустальном укрытии и чудовищным разрядом ударила в меня?
      Не знаю, не знаю. Но во все последующие посещения этого верховного хранилища мумий я всегда избегал прикосновений к сталинскому убежищу. Почему-то мне казалось, что грозный мертвец до сих пор полон неведомой жизненной силы. И хотя я однажды присутствовал при его плановом осмотре в подвалах лаборатории № 43, видел тело обнажённым, со всеми его разрезами, ощущение таинственного не проходило.
      И память об ударе «молнии» не угасала….

      …На бастионе Петропавловской крепости ударила пушка. Первый выстрел. Затем загремели колокола. Певчие возвысили слаженные голоса. Священник быстрее замахал кадилом, испускающим пряный дымок ладана прямо перед лицом президента.
      -… со святыми упокой… в Царствие Небесном…
      Один за другим стали подниматься гробы. Даже не гробы, а гробики с останками, обретающими последнее пристанище. Первый камердинера Цесаревича Труппа с католическим крестом на крышке. Остальные с крестами православными.
            -…Отца и Сына, и Святаго Духа…- продолжал выговаривать священник.
      И офицеры, подтянутые, рослые, один к одному, медленно выносили гробики в Екатерининский притвор, где возле обшитых досками и обтянутыми чёрной материей ям могильщики принимали их и, осторожно опуская на дно, накрывали временными надмогильными досками.
            -…со святыми упокой… Царствия Небеснага…
      Находясь у входа в притвор,я взглянул на застывшего как столб президента. Так о чём же он думал? Понять было невозможно. Скорее всего он сейчас просто отсутствовал, и его мысли витали неизвестно где.
      Я отвернулся. И вдруг неожиданно, в то мгновение, когда мимо меня проносили второй девичий гроб, вспомнил другое – т а й н о е - захоронение, в котором принимал непосредственное участие.

      …Это было перезахоронение Сталина.
            31 октября 1961 года Двадцать второй съезд КПСС постановил вынести ЕГО тело из мавзолея. И в ту же ночь, словно боясь, что решение могут внезапно изменить, мрачная процедура состоялась.
      Никого из делегатов съезда, кроме самых приближенных, о том не известили. Делегаты смотрели спектакль в Большом театре. А всю Красную площадь под предлогом подготовки к параду 7 ноября плотно оцепили рядами автоматчиков.
      Однако ни танков, ни иной военной техники не было. Только нескончаемая колонна порожних грузовиков, по десять в ряд, с водителем и офицером в каждой кабине, кружила в течение четырёх часов вокруг кремля, создавая видимость непрерывного потока.
      В 21 час неподалеку от Спасской башни группой солдат была вырыта и обложена бетонными плитами могила. И сразу же после этого четверо врачей, восемь молодых офицеров, в число которых входил и я, во главе с начальником «Девятки» генералом Захаровым и комендантом кремля Ведениным вошли через секретный вход в святая святых, где уже стоял простой сосновый гроб, обитый кумачом и устланный мелкими стружками.
      Всем было явно не по себе. Все понимали величие и необычность происходящего, приобщаясь к одному из капризных и трагических деяний Истории.
      До сих пор, как сейчас, вижу всё происходящее там, слышу ту глубокую, звенящую в ушах тишины гранитной могилы.
   Веденин скомандовал. И мы, осторожно сняв крышку саркофага, так же осторожно стали вынимать тело. Почему-то все думали, что оно должно быть невесомым, вроде обычного муляжа, набитого трухой и обтянутого кожей.
   Однако труп неожиданно оказался тяжёлым. И когда мы подняли его, меня вновь пронзило током, и я выронил ногу, которую держал. Однако на сей раз никто не обратил на это внимания и замечания не сделал.
      Борясь с самим собой и чувствуя, как меня начинает бить озноб, я взглянул в лицо вождя и снова вздрогнул, поражённый показавшейся мне усмешкой. Торопливо отвернувшись, я посмотрел на соседа и увидел почти незнакомое, искажённое ужасом лицо. Значит, не мне одному было тоскливо и страшно.
      В эту минуту в траурном зале показался Микоян. Несколько мгновений он смотрел на Ленина, затем на наши манипуляции, однако, не сказав ни слова, махнул рукой и поспешно удалился.
   Ступая осторожно, боясь поскользнуться, мы перенесли гроб в маленькую комнату, где теснились члены комиссии во главе со Шверником.
   -Надо…его… переодеть ,-откашлявшись, мрачно выдавил он.
   -Будем переодевать, - тихо подтвердил Захаров. И повернувшись к нам, приказал срезать с мундира вождя золотые пуговицы и Золотую Звезду Героя Социалистического труда.
   Однако мы все, как один, отказались ему подчиниться, находясь в диком ступоре и сознавая, что ни под каким нажимом просто не в состоянии это сделать.
   -Да вы что… да я вас… разжалую, да я… да вы… ,- загремел генерал, косясь на Шверника, рыхлого, растерянного, явно потрясённого всем происходящим.- Вы понимаете, что за невыполнение приказа…
   Мы понимали. И всё-таки ни один из нас так и не сумел пересилить себя.
   Забегая вперёд, могу подтвердить, что несколько ребят вскоре действительно были разжалованы. Однако мне повезло. Потому что не находя иного выхода и не желая дальше тянуть время, за дело взялся комендант мавзолея полковник Машков.
            Кажется, ножом он срезал с мундира погоны и пуговицы, заменяя их латунными. Затем отвинтил Золотую Звезду, и отправил всё это в охранную комнату, где хранились награды всех упокоенных у кремлёвской стены.
   Почему-то мне подумалось, что сейчас случится ужасное. Оскорбленный Генералиссимус протянет руку и схватит обнаглевшего сатрапа за горло. Вероятно, об этом думал и сам полковник. Потому что у него заметно дрожали губы, и он инстинктивно и опасливо отворачивался от гроба, стараясь не глядеть в стылое лицо вождя.
   Затем нам приказали сменить на трупе мундир. Кто-то принёс довольно старый, едва ли не б/у, и переодевать вождя принялись врачи, которым заниматься этим было не впервые.
   Оставалось лишь заколотить крышку гроба и отнести его к могиле, до которой было всего метров десять, двенадцать.
   Однако, как ни странно, но не оказалось гвоздей. И пока за ними бегал кто-то из кремлёвской комендатуры, все остальные молчали, не глядя друг на друга и не решаясь даже закурить, чтобы хоть как-то смягчить душевное напряжение. Лишь стоящий рядом со мной рыжеватый лейтенант прошептал угрюмо:
   -Не иначе, как это сам Сталин шуточки шутит!
      Наконец раздался стук молотка, многократно усиливавшийся в гулком помещении. Не стесняясь, заплакали Шверник и Джавахишвили.
            А я вдруг подумал об Ильиче, снова остающимся в пустеющей гробнице в своём жутком величественном одиночестве. И ещё я подумал, что и его когда-то, так же унесут наконец из этого склепа. Потому что негоже мёртвому человеку быть постоянно выставленным на всеобщее обозрение.
   Однако это была лишь мысль, мимолётно мелькнувшая и оборванная. Испугавшая меня своей явной антисоветской направленностью. Да заикнись я когда-то и где-то в то время об этом, меня тут же объявили бы сумасшедшим или предали суду, навсегда предав проклятью и позору моё имя.
   Теперь такие призывы звучат повсеместно. И никто им не удивляется. Никого не преследуют. Поэтому, может быть, и вправду его лучше захоронить?
   Всё же ведь возвращается на круги своя!..

   -…со святыми упокой… В Царствие Небесном… во имя Отца и Сына, и Святага Духа,- продолжали звучать слова молитв.
   И вот уже гроб последнего русского Императора со скрещённой с ножнами сабелькой на крышке медленно проносят мимо меня. Я успеваю коснуться боковинки рукой и меня, как много лет назад, неожиданно пронзает м о л н и я.
   Я чувствую, как судорога сводит мои губы и коверкает лицо, как на мгновение останавливается, а затем бешено начинает частить сердце.
            Чтобы не упасть, я невольно хватаюсь за дверной косяк.
   -Что с вами, генерал?- испуганно шепчет стоящий рядом со мной знакомый депутат.- Вам плохо? На вас лица нет! Надо вызвать врача…
   -Нет, нет…
   Я отстраняюсь от него, провожая взглядом опускаемый в яму императорский гроб, на который бросают горстки заранее приготовленного сухого песка дальние и близкие родственники Романовых.
   Вот и всё. Перевёрнута ещё одна страница Истории.
            Как тогда, в ту промозглую октябрьскую ночь тысяча девятьсот шестьдесят первого года под непрекращающийся рёв ползающих по площади грузовиков и наше хриплое, натужное, прерывистое дыхание…

   …Пригибаясь, чувствуя невероятную не только физическую, но и душевную тяжесть, мы пронесли т о т государственный гроб к яме. Шли очень медленно, боясь споткнуться. Не сводя глаз с генерала Веденина, шагавшего перед нами с фуражкой, возложенной на левой руке, и косясь на Захарова, шедшего рядом с нами.
   А затем вдруг вновь возникли заплаканные лица Джавахишвили и пошатывающегося рядом с ним усатого толстого Шверника. Тоже палача, по Указам которого, в бытность его сменщиком Калинина, сотни тысяч людей погибли в лагерях.
   Но о чём же рыдал тогда этот отставной сатрап? О лихой закончившейся эпохе? Или жалея себя и себе подобных, чьи имена и деяния уже преданы проклятиям?
   Солдатики быстро подхватили у нас гроб, подвели под него верёвки и опустили в могилу.Несколько человек, и я в их числе, не спрашивая разрешения, бросили в яму по горстке стылой земли.Генерал Захаров засопел, ещё больше нахмурился, но никому ничего не сказал и никого не одёрнул.
   Затем отверстие нового склепа заложили бетонной плитой и сверху на неё водрузили надгробную с выбитыми именем и фамилией вождя и датами его рождения и смерти.
   -Теперь будет лежать здесь хоть сотню лет всё в такой же сохранности,- тихо сказал кто-то…

   В ту ночь никто из нас восьмерых так и не уснул. Мы лежали на койках в охранной общаге, расположенной в одной из кремлёвских башен, и мечтали о хорошем глотке водки, чтобы снять непреходящий стресс.
   А в мавзолее продолжались работы.
   Срочно был убран л и ш н и й постамент, а плита над входом со словами ЛЕНИН – СТАЛИН была частично заклеена специальной плёнкой. Сквозь которую, тем не менее, с т а л ь н о й партийный псевдоним Иосифа Виссарионовича Джугашвили тут же пробился неукротимо и грозно.
   Выйдя на следующий день на площадь, и пройдя вдоль кремлёвской стены нашим ночным маршрутом, я увидел на свежей влажной могильной плите несколько букетиков алых гвоздик.
   Так что эпоха не завершалась.

   …В последний раз у бастиона Петропавловки ухнула пушка. Вслед за этим умолкли и колокола.
   Президент с женой подошли к членам семьи Романовых и, коротко с ними переговорив, направились к выходу. Проходя мимо меня, Хозяин встретился со мной взглядом и что-то пробормотал. То ли благодарил за службу, то ли прощался. Я так и не понял.
   Наконец в притворе остались лишь я и один из священников. Мы ещё раз осмотрели надгробья, и иерей заново помахал над ними кадильницей. Затем неожиданно перекрестил и меня.
   -Благослови вас Господь, генерал, за все ваши старания.
   -Да что же я такого сделал? - удивился я.- Просто выполнил свой долг. Мы все вместе грешили, и нам также вместе надо искупать наши общие грехи.
   -Да,грех цареубийства лежит на всём народе,- согласился священник.- Мало того, что убит помазанник Божий, так ведь с ним казнены и невинные дети. И от этого России ещё долго придётся отмаливаться.
   «Но ни Россия, ни народ здесь не причём,- хотел сказать я.- Ведь народ не убивал!»
   -Долго, долго, - со вздохом повторил священник.- Пока не принесём всеобщего покаяния.
   -Ну а вы сегодня действительно совершили подвиг,- сказал я.- Наперекор решению Синода, отказавшегося признать бедные останки.
   -Да почему же наперекор, - пожал плечами он.- Разрешено было захоронить. И неважно кого. Главное – мучеников, уничтоженных большевиками. А Романовы это, или кто-то иной, об этом лишь Богу известно. Всё в руках Божиих. Господь всех рассудит. Главное, что царя-мученика и всех его близких когда-то канонизируют и у нас. Как это давно сделали за границей. И это, поверьте, будет дорогого стоить. Однако надо прощаться. Рад был с вами познакомиться.
   -Я тоже. До свидания, святой отец!..

   …Между тем народ в крепости не расходился.
   Президент с сопровождающими уже отбыл, и где -то несомненно их ждал банкет. Вероятно, теперь разрушитель Ипатьевского дома самодовольно простил себе свой тяжкий грех. Да и то, что он допустил торжественное погребение и даже сам п о ч т и л его (по настоятельной просьбе академика Лихачёва),не приобщает ли ныне и его к богоугодному сонму святых? Он как будто покаялся. Но принято ли покаяние Тем, Кто нас судит и отпускает нам грехи наши?
   Медленно пройдя по плацу, я вышел к равелину, где в темницах в своё время томились не только Радищев и декабристы, но и члены Временного правительства, арестованные большевиками и предавшие императорскую семью в руки палачей. Что же, многим из них воздалось по заслугам, принудив потерять не только себя, но и саму Россию.
   На набережной всё также толпился народ, горячо обсуждая свершившееся событие. Лица многих людей были благостны. Однако на некоторых лежали тени скорби и усталости. Вероятно, таким же было и моё лицо. Потому что я тоже не испытывал радости. Что-то мучило подспудно, продолжая томить. То ли мысль, что до сих пор не обнаружены Алексей и Мария, то ли просто за эти дни устал, истомился, посвятив много сил этим долгожданным похоронам.
   День был прекрасный. Так восторженно сияло солнце. Так раздольно текла и сверкала Нева. И так стремительно и счастливо носились вокруг чайки, оглашая просторы своими громкими гортанными криками.
   У Петровских ворот меня ждала машина. Я направился к ней и вдруг остановился, услышав, как кто-то неожиданно окликнул меня:
   -Провожающий!
   Оглянувшись, я увидел, что рядом никого нет. Между тем в душе я давно уже привык к этому определению. И возможно, что сам невольно произнёс вслух это слово.
   Не могу утверждать, но и не отрицаю этого.
   Я действительно ПРОВОЖАЮЩИЙ.
   И не только с Генералиссимусом и Императором связала меня судьба, но и с уходящими один за другим в восьмидесятые годы иными нашими правителями. Их последними проводами занимался тоже я. По велению своей непростой и ответственной службы.
   Ну так кто же теперь на очереди? Кто?
   Только что отбывший царёк, для которого нашлось бы местечко и на Красной…
   Или… или?
   И вдруг меня озарило: Мавзолей!
   В памяти мощно воскресли строки перехваченного когда-то агентурой стихотворения одного из диссиденствующих литераторов. Оно так и называлось – МАВЗОЛЕЙ.

В этом каменном склепе, под бронестеклом ,
            в охраняемом бдительной стражей гробу,
            нАвек проклятый, стрелянный, спит вечным сном
            роковой фаталист, изломавший судьбу
            и свою, и России…
Кровавый урок
им преподанный миру уже не избыть.
            Но как чёрного рока слуга и пророк,
            он способен и ныне смущать и губить.

Как же стал он и Господа Бога правей,
            не имея подчас за душой ничего?
            Десять самых немыслимых адских кровей
            сатанински смешались в крови у него.

Только разве разгадка секрета в крови,
            или в подлом желанье устроить Содом?
            Все мы, как говорится, в грехах и любви,
            от Адама и Евы род общий ведём.

Ну а этот раскрашенный рыжий мертвец,
            не подверженный тлену, лишённый земли,
            чей же он паладин, возмутитель, гонец,
            что за силы к престолу его привели?

Дух Лойолы, Калигулы, всех палачей,
            породнённых, как зомби, мечом и огнём,
            подземельно сгустившись во мраке ночей,
            по велению Зла воплотился и в нём.

Вновь цветы в наших душах, сожжённых дотла.
            Вновь России подняться с колен суждено.
            Разливается свет, расступается мгла,
            сладко брезжит надежда на лучшее.

            Но…
Враг Любви, враг Свободы, Отечества враг,
            он живёт, и поныне живое губя.
            И страшнее чернобыльского саркофаг,
            из которого он и з л у ч а е т себя.

   Да, что ни говори, а стихотворение страшное. Одно из самых действенных среди тысяч антиленинских стихов. Особенно эти последние строки.
   «Излучает себя»!
   Точно также излучал ужасную энергию Генералиссимус. И, пожалуй, такое же излучение в последний миг пробилось сквозь стенки гроба Императора.
   Следовательно, теперь на очереди ОСНОВОПОЛОЖНИК. Лишь с его захоронением наконец завершится социалистическая эпоха. Как на это надеются истеричные «демократы».
   Только когда это случится? И случится ли вообще?
   Царские останки упокоились через восемьдесят лет. Вождь лежит в мавзолее семьдесят четыре года. Может быть, и ему определён такой же срок?
   Тогда оставшиеся шесть недолгих лет я проведу в ожидании. Сколько будет мне в две тысячи четвёртом году? Всего-то шестьдесят три? По нынешним понятиям немного.
   Однако к тому времени меня, возможно, отправят в отставку. И тем не менее, тем не менее, даже будучи не у дел, я сумею проводить ПОСЛЕДНЕГО в последний путь.
   Потому что и ему я тоже назначен в ПРОВОЖАТЫЕ.
   Потому что лишь после этого я смогу успокоиться. Я бывший кремлёвский курсант, один из миллионов бывших коммунистов, повоевавший в Афгане, схвативший пулю в Чечне, наконец обретающий новую выстраданную веру.
   Я сумею дождаться.
   Д о ж и в у и п р о в о ж у.
         Sine ira siymo х

   Х Без гнева и пристрастий (лат.)

23 – 28 июля 1998 г.