БЕНЯ и ФЕНЯ

               
Если в детстве у тебя не было велосипеда, а теперь у тебя есть новенькая беленькая Тойота– то все равно в детстве у тебя велосипеда НЕ БЫЛО!
У меня велосипед был. Голубенького цвета, со звучным названием «Пионер»! И куда моей Тойоте до велосипеда! Ведь на ней не затормозить так, чтобы поленья, аккуратно сложенные на зиму под навесом, в один миг превратились в мостик. И за пирожными-корзиночками с повидлом по цене 7 копеек тоже не смотаться в гастроном на краю поселка. Во первых и цены то уже такой днем с огнем не сыскать, и гастронома того, где были вообще всякие вкусные пирожные, тоже нет…
Кручу бывало педали на своем «Пионере» и пою во весь голос. А песни-то все про бедное девичье сердце (в десять то лет уже и понимаешь всю эту сердечную разбитость), или  про бравого и лихого охотника, подстерегающего в полях-лесах не дичину, а «распрекрасную дивчину», и про вербочку, и про рябинушку, которой выпала судьба век одной гнуться и качаться, потому, как не может она прижаться к одинокому дубу, что стоит через дорогу.
Через дорогу, в домике с зеленой крышей, жил мой вечный друг Санька. А впрочем, Санька-то, разбив мое сердце, как раз и остался навсегда «через дорогу».
Велосипед у меня БЫЛ! И плевать, что после дождя стоит сегодня моя Тойота с убойно грязным видом, немытая… На ней то за луга не проехать…
Манящие меня луга простирались за речкой. И мчал туда, через узенький навесной мостик, мой велосипед, особенно в тот час, когда на лугах звенели косы. Тропинка вдоль березовой рощи, которая защищала поля и луга от ветра, была узенькой, с частыми «горсточками» подорожника и желтыми цветочками чистотела, которые я всегда старалась объехать, ибо «всякая травка врачует», как говаривала моя бабушка. А там, на фоне алого заката, возвращались один за другим косари. Косы были перекинуты через плечи. По мокрым ложбинкам изогнутых лезвий скатывались лепестки луговых цветов. За косарями, в широких сарафанах и разноцветных платках, с узелками, куда бережно были сложены остатки съестных припасов, семенили их женушки, невестушки, дочушки.
Мне нравилось, зарывшись в полынный дурман, слушать их сибирский говор и записывать всякие интересные словечки в свой блокнотик:
- А ну-ка, бабоньки, подмогните!
-Ишо чаво! Какие мы тебе бабоньки?!
- Ну ты, Машуха, можа ишо и девка, а вот…
- Ить, кобель паршивый, прочь отцель, бесстыжая твоя рожа!
А ну вас всех к ибенефене! – огрызался и убегал «наперед всех», инстинктивно прикрывая свою голову и кепкой, и руками, сельский баламут Дедванька…
И заливались хохотом, вытирая со лбов серый пот, косари, и начинали свои песни бабоньки. А я, опьяненная луговыми ароматами, снимала свои сандалии, простирала руки к небу и кричала: «Гой ты, Русь моя родная!»
А уже поздним вечером, сидя с бабушкой в садовой беседке за чаем, который мы пили из широких чашек, красненьких в белый горох, я доставала свой блокнот и засыпала бабушку лингвистическими вопросами:
- Бабушка! А почему Дедваньку кобелем называют, ведь кобель это собака-мальчик… А кто такая  «И Беня-Феня» и  что такое «ядрена вошь»?
Бабушка забирала у меня мой самиздатовский «толковый словарь» и ворчала:
- Ты где понабралась этой всякой ерунды! Иди лучше книжку почитай на сон грядущий.
И я важно удалялась, бросая на ходу: «Хорошо! Пойду читать!, - и хитро улыбаясь, разбавляла свою речь словечками, принесенными с покоса, « Можа ишо и сон хороший приснится, ядрена вошь!»
- Соседка!, - слышался зычный голос тетки Марийки, - ты моего Ивана не видела? Вот ведь, кобель! И лжет, лжет, аж тапки скрипят! Опять, наверное, на край села к «ибенефене» убежал…
- Вот завтра сяду я на свой велосипед и смотаюсь на край села, сама разыщу эту Беню Феню! Ишь чего вздумала, помогать Дедваньке тетку Марийку обманывать! - размышляла я, крепко засыпая под шум черемухи за распахнутым окном моей комнатушки.