Лимита

Вечерняя смена закончилась. В инструментальном корпусе ЗИЛа стояла блаженная тишина.
– Явление Христа народу! – сказал я, вспомнив громадную картину Иванова, которую видел в Третьяковской галерее.
Все, кто ожидал пропуска после вечерней смены, посмотрели на меня. Но я не был Мессией, и в глазах собравшихся я не увидел ожидания чуда, как это было на знаменитом полотне.
– О, мой Христос! – неожиданно озорно воскликнула Надя – весёлая и неунывающая.
Я не ожидал такого поворота событий и опешил. Надя работала на фрезерном станке, и мы оба были лимитчиками, что хлынули в бурно растущую Москву. Сама божество, она смотрела на меня синими весёлыми глазами.
– Ладно тебе, – ответил я. Быть богом я не планировал: хлопотное это дело.
За нами искоса наблюдал, усмехаясь, фрезеровщик Яшка. Кучерявый, черноглазый, одетый в белую незапятнанную рубашку, он вертел на месте дыру: так ему хотелось вырваться с завода под звёзды Москвы.
– Человек человеку друг, товарищ и брат, – сказал он на следующе утро фразой из морального кодекса строителя коммунизма, подойдя к моему станку, на котором я точил свёрла, и пожал мне руку. Пожатие было таким сильным, что после него я тряхнул занемевшей конечностью.
– Не надо жать мне руку до хруста костей, – ответил я, вспомнив строчку из правил хорошего тона.
– Надя моя!
Яшка ясно посмотрел на меня чёрными выпуклыми, как у бычка, глазами.
– Я чо, я ничо.
Работая, я поглядывал в сторону группы фрезерных станков. Надя держала в тоненьких руках громадный гаечный ключ и пыталась установить заготовку на станок. Её глаза-озёра были полны муки.
Неизвестно, чем бы страдания кончились, но к ней быстро подошёл Яшка. Мигом установил болванку.
– Хрум-хрум, – начала грызть металл фреза. Мука в глазах девушки погасла, и в них засияла радость.
– Свято место пусто не бывает, – вспомнилось мне.
Станки гудели, народ по проходам сновал, как муравьи.
– Жих, жих! – летели искры из-под абразивного круга, которым я точил сверла. Закончив работу, я сложил их на дощечки с вырезами и понёс в отдел контроля – огороженное стеклянными панелями место посреди цеха. Там хозяйничала контролёр Алла. Я никогда не видел её в унынии. Рядом с ней красовалась Надежда: иногда она прибегала поделиться с Аллой мыслями и чувствами.
– Вот, Надя, жених пришёл, – сказала, сияя белыми зубами, Алла. – Показывай свои сверла, бракодел.
Я с волнением смотрел, как она проверяла биение режущих кромок блестящего инструмента, и проглатывал комок в горле, что стоял там от волнения. Сказать по правде, я в заточке не блистал.
– Молодец! – похвалила меня котролёр, и я облегченно вздохнул.– Ну как, берешь Надю или нет?
– Женись хоть за день до смерти, всё равно наживёшься, – резонно ответил я, чувствуя холодок под ложечкой...
«Я шагаю с работы устало,
Я люблю тебя жизнь и хочу,
Чтобы лучше ты стала…» – мурлыкал я, когда мы с Яшкой шли по притихшему инструментальному корпусу.
– Привет, женихи! – догнала нас Надя.
Нарядная и красивая, она казалась мне неземной, и её вид с большим гаечным ключом появился в моём воображении нелепым наваждением.
Потом все мы шагали по Автозаводской улице. Нам было весело: нас ждала суббота, и жизнь только начиналась. После мчались на метро, затем на большом автобусе-гармошке катили в Чертаново.
«Сделаем Москву образцовым коммунистическим городом!» – сияло в вышине.
– Сделаем? – спросил я Яшку.
– А куда она денется!
Надя смотрела на нас и смелась глазами.
– Ну, я поскакала, – сказала она, когда мы подошли к двум девятиэтажным зданиям. Жили мы в разных общежитьях: я с Яшкой в мужском, а Надя в женском. И упорхнула мотыльком.
– После такой работы ещё порхает, – мысленно удивился я.
А вокруг, несмотря на позднее время, лимитчики отрывались, как на деревенских игрищах.
«Как мы выйдем на крыльцо,
Каблуками трахнем,
Приходите к нам ребята,
Мы духами пахнем» – пели девушки под гармошку.
– Деревня, она и в Москве деревня, – подумалось мне. Себя я считал столичной штучкой.
Мы обитали втроём в однокомнатной квартире. Четвёртая койка пустовала. После трудового дня я растянулся на своём ложе, а когда проснулся на следующее утро, на ней восседал молодой лимитчик и смотрел исподлобья.
– Морда протокольная, – подумал я. – Ещё драться будет.
– Володя, – он протянул мне руку и улыбнулся гагаринской улыбкой.
– Поладим! – решал я и улыбнулся в ответ.
– У, красотища-то какая! – воскликнул Володя, выйдя на балкон. – Внизу, по жёлтым полям, сновал маленький трактор. Виднелись хозяйственные постройки, а над конторой развевался красный флаг. – Да тут колхоз «Заветы Ильича»! Дёрнул меня черт связаться с ЗИЛом. Пойду завтра в колхоз и устроюсь трактористом.
– Ага, – поддакнул я – Вдаль посмотри. Скоро от твоего колхоза останутся одни рожки да ножки.
А вдали, до самого горизонта, росли как грибы высокие дома…
Поднимались они и рядом.
– Глянь, Яшка. Вчера только построили, а сегодня уже свет горит. Штукатурят, наверное.
– Чудеса, – ответил Яшка.
Он искал глазами в толпе, что валила из женского общежития, Надю.
– Привет, женихи!
Веселая, как праздник, Надя вынырнула из девичьего водоворота.
– Будет тебе смеяться, – набычился Яшка.
С ним стало что-то твориться. Стал часто задумываться, отказывался попить пивка у пивного ларька и глядел в одну точку.
– Ты бы поговорил со своим другом: гонит брак. Скоро тебе станет нечего точить.
– Он же всегда был отличником качества. Что с ним?
– Влюбился он! Вот что!
– Да, ну!
И я вспомнил как Яшка везде – в цеховой столовой, в инструменталке – в течение рабочего дня старался быть рядом с Надей.
– С чем пирожки? – спрашивала Надя у лоточницы в обеденный перерыв, когда весь народ выныривал из душного инструментального корпуса.
– С котятами! – встрял какой-то кучерявый остряк, очарованный синеглазой красавицей.
– Что ты сказал?! – выступил на авансцену Яшка.
И кучерявый поспешно ретировался – от дурака подальше...
– Мишка приехал! Мишка приехал! – обрадовались мы однажды вечером, вернувшись с работы.
Мишка Карпенко – наш жилец – обкатывал ЗИЛы, которые сходили с заводского конвейера. И частенько его маршрут лежал через Киев, откуда он был родом.
– Ты, надеюсь, не с пустыми руками? – спросил я его, с надеждой глядя на его открытую курносую физиономию. – Сало? Самогон?
– А як же!
И из торбы Карпенко появилась и засияла на солнце трёхлитровая банка пшеничного самогона и шмат сала с прослойками.
– Дай я отведаю! – оживился я.
– Нет! – подрезал меня Яшка.
Я с удивлением посмотрел на него.
– Самогон нам нужен для моего дня рождения.
– Так у тебя днюха осенью!
– Я перенёс его на следующую субботу и позвал Надю. С трудом уговорил.
– Ну, ты и жук!
Начались торжественные приготовления к занимательному событию. Мы собственноручно, не доверяя уборщице, вымыли все углы в квартире и заправили постели.
– Всё-таки самогон не для дам, – с сомнением сказал я Яшке.
– Ты ошибаешься, – поправил меня Володя Иванецкий. – Самогон – изысканный напиток. Я Яшке ещё трёхлитровую банку пивка презентую: все-таки двадцать один год.
На фальшивые именины было намечено пригласить двух дам: Надю и Катю Лукошкину – Мишкину подругу.
Меня и Иванецкого никто не любил: мы били некрасивыми.
– Я к вам ненадолго, – объявила Надя, появившись на пороге нашей квартиры: мне ещё в заводской ВТУЗ надо будет ехать.
Пока сервировали покрытый газетами стол – клеёнка была для нас роскошью, – я стал показывать Наде свой фотоальбом.
– А это кто? – тыкала она пальчиком с красным ноготком в фотографии.
– Это я среди родных полей.
К нам присоединился Володя.
– А это кто? – снова спросила меня синеглазка.
Я задумался, пытаясь вспомнить человека на фотографии.
– Так это же мой дядя! – воскликнул Иванецкий. – Как он попал к тебе в альбом?!
Я ударил себя ладонью лбу:
– Я ж эту фотографию на полу нашёл и положил к себе, чтобы не пропала.
Надя звонко рассмеялась.
– А ты чего сидишь такая задумчивая? – спросил я Лукошкину.
– Горе у неё, – пояснил за подругу Мишка, закусывая стакан самогона салом с прослойками после очередного тоста.
Девушки едва пробовали изысканный напиток и морщили носики.
Пожирая Надю глазами, прикладывался к напитку и Яшка и что-то говорил ей заплетающимся языком.
– Ах, искуситель мой, соблазнитель! – смеялась Надя.
Охмелевший от алкоголя Яшка стал хватать её руками.
– Ну, мне пора! – резко встала Надя.
Наливавший в стакан пиво Мишка уронил банку на пол.
– Дзынь!
– У нас море пива! – развеселился Карпенко.
Пивная вонь разнеслась по квартире: лужа плескалось под ногами.
– Фу, какая гадость! – воскликнула Надя и покинула праздник. Растворилась в сизом тумане и Катя.
«Низкий дом мой давно ссутулился,
Старый пёс мой давно издох,
На московских изогнутых улицах
Помереть, знать, судил мне Бог», – процитировал я Есенина на следующее, воскресное утро.  Солнце било в окна квартиры, и голова моя трещала.
– Стихи любишь? – спросил меня Володя.
– Есть немного.
– Я ещё лучше стихотворение знаю:
«Колумб Америку открыл,
Страну для нас совсем чужую,
Дурак, он лучше бы открыл
На нашей улице пивную».
– Что и говорить классика.
– Тук-тук-тук! – раздался стук в дверь.
– Откройте, поэты, – поднял тяжёлую голову именинник. Я открыл дверь: на пороге стояла румяная и круглая, как матрешка, девушка.
– Я воспитатель. Зовут меня Ирина. У нас внизу, в Ленинской комнате, будет шахматный турнир. Придёте?
– Непременно, – ответил я. – Только шахматного турнира мне сейчас не хватает.
В понедельник Яшка был мрачнее тучи. Не тряс мою руку и не говорил, что человек человеку друг, товарищ и брат.
– Ты говорил Наде, что день рождения у меня осенью? – спросил он?
– Нет.
– Значит, Пантелеймон пронюхал про обман!
Я посмотрел в сторону Нади: возле неё вертелся другой помощник – круглолицый, с блудливым взглядом, подстриженный под кружок Пантелеймон – представитель Замоскворечья.
Яшка тяжело вздохнул: мало того, что наврал возлюбленной, он ещё напился моего самогона.
– Так тебе и надо: на чужой каравай рта не разевай, – упрекнул я его.
А вечером Надя ехала и смеялась шуткам москвича Пантелеймона, который вызвался её провожать в общежитие.
Мы наблюдали за предательницей.
– Вот так и приглашай их на именины, – думал я с досадой: Надя мне тоже нравилась.
Яшка страдал.
– А знаешь, что? – спросил я его.
– Что?
– Купи билеты в Большой, она не устоит перед «Лебединым озером».
– Полполучки оставишь.
– Девушки скупых не любят.
– Ладно, – вздохнул Яшка.
И сам я не знал тогда, что направил его на правильный путь.
После визита в театр Надя оставила Пантелеймона. И Яшка ожил: стал ломить по две нормы.
– Мне парторг в партию предлагает вступить. Как думаешь: стоит мне пополнить партийные ряды?
– Вступай, не раздумывай. Ты парень молодой и перспективный, ещё можешь стать генеральным секретарём. И не видать тогда Пантелеймону Нади, как своих ушей.
Меня в партию никто не звал.
Влияние Нади было настолько благотворно, что Яшка потянулся за ней в заводской ВТУЗ и перестал прожигать с нами драгоценное время. Однажды он расстелил на столе, где мы обычно выпивали, чертеж.
– Это, что у тебя? Лестница? – спросил я.
– Дурак ты. Это – конвейер.
– Пойдём в пивной бар париться, – предложил мне Володя, со скукой наблюдая эту сцену.
– Оно горькое.
– Ты ничего не понимаешь.
И постепенно пиво перестало горчить.
– Я знаю одно райское место, – сказал мне однажды Иванецкий.
– Какое?
– Бар «Пльзень» в парке Горького.
После посещёния знаменитого бара чёрт нас занес на свое колесо в этом парке.
– Мы на чёртовом кружились колесе! – распевал и раскачивал кабинку Володя. Он шалил на небесах. Но на землю прошлось вернуться.
– Сержант Егоров, – представился нам милиционер, когда мы открыли кабинку колеса. И мы попали в обезьянник. Кругом были одни решётки.
– Вы Иванецкий Владимир Иванович? – спрашивал моего учителя жизни суровый судья в форме, вертя в руках его пропуск.
– Верно копеек на восемь, – отвечал тот. Он, наверное, чувствовал себя революционером и держался молодцом.
Под утро нас выпустили, и мы вернулись к себе в общежитие.
– Есть хочется, – сказал я.
– А что у тебя в карманах брюк? – спросил Володя.
Я выгреб содержимое карманов:
– Креветки!  – чтобы не оставлять добро, я взял их перед уходом из бара. Я попробовал закуску:
– А ничего.
– Будь культурным человеком. Давай их снова сварим.
Так и сделали. Засыпали холодные креветки в кипяток и позавтракали ими, как белые люди...
Однажды в центре Москвы – бывает и такое – я встретил Кат. Лукошкину. Она сияла.
– Где твое горе, Катя?– спросил я её.
– Нету. Я сделала пластическую операцию. Посмотри на мой нос, – и повернулась в профиль.
– Римский, класический.
Катиным горем, оказывается, был нос. Перед классикой Мишка не устоял, и скоро в кафе возле завода «Динамо» гремела свадьба. В углу зала стоял бидон самогона, а на столах красовалось сало. Молодые сияли от счастья.
Мы с Иванецким остались одни.
– Надоел мне этот завод, – сказал он мне и перебрался жить и работать сантехником в часть города, где ещё стояли двухэтажки, и, казалось, из-за угла вот-вот появится пролётка с «Неизвестной» Крамского.
Я любил ездить к нему гости: мне нравилась старая Москва.
Он стал настоящим москвичом:
– Тут новый дом строят, я унитаз украл и продал, – сообщил он мне.
И мы шли бариться.
Мне было страшно одиноко в многомиллионном городе.
– Мишка, дай я влеплю тебе безешку, – повторял я вслед за Ноздревым полюбившуюся мне фразу из Гоголя.
Был пир по случаю моего отбытия на Дальний Восток, и мы все собрались вместе.
– Я скоро приеду, – повторял я друзьям.
Надя  смотрела на меня синими нежными глазами.
Мне казалось, что я обязательно вернусь. Но в жизнь, как в одну реку, дважды не войдешь – и моя московская юность осталась далеко позади.
Напрасно мы с Яшкой бахвалились – образцовый коммунистический город мы так и не построили.