Я не помню, за что меня сжигали в тот раз. Где и кого «меня»? Лица зевак тоже стёрлись. И сколько их было? Наверное, не больше обычного. Отчётливо помню лишь свежие, чуть ли не с листвой, ветки. И тяжесть цепей. Вскоре по обыкновению палач дал огонь – и сено, зажатое брёвнами, легко вздохнуло. И ко мне, наверх, как всегда, потянуло жарким солнцем и цветами. Детством…
…Стоял не то июль, не то август. За домом – луг. Здесь, снаряжённый корзиной с едой и дедовым хлыстом, я присматривал за телёнком. Но тот никогда не убегал, поэтому я беззаботно падал спиной в ромашки. И лишь время от времени прислушиваясь к грудному мычанию, часами разглядывал небо. Но в тот день мотылёк, голубенький, крошечный, меньше ногтя, опустился рядом. Прицелившись, я хлопнул по нему ладонью – промазал. Вскочив, побежал вдогонку. Дыхание сбилось, во рту пересохло, но остановиться я уже не мог. И как только он в очередной раз сел, я сложил пальцы «домиком», замер и, выждав немного, бросился вниз. А он всё равно сбежал.
– Ах так! – загорелся я.
Сняв рубашку, развернул её парашютом и рухнул как подкошенный. Но мотылёк, едва махая крыльями, опять улизнул…
…Сено затрещало, пламя переметнулось к бревнам, и на мгновение показалось, что стихло. Но я и на этот раз обманулся. Увидев огонь, поджал пальцы ног и так вдавил себя в столб, что он моим хребтом сделался, сутью моей. А жар набирал силу. Едкий серый дым – проклятые ветки! – выпаривал спасительные слёзы. Чем больше я с ним сражался, тем глубже он втекал в меня, разрывая лёгкие. Почти не видящими глазами я в последний раз взглянул на своих заигравшихся палачей. Но, как всегда, вместо них увидел летний луг, ромашки. И дедов сарай…
…Так высоко, что пришлось карабкаться по ящикам, висел сачок. Он то и дело цеплялся за гвозди и снасти. Но я рванул посильнее – и сачок поддался. Крепко сжав его рукоятку и широко расставив ноги, я пошёл к заветному месту, где бросил проклятого мотылька. А вот и он: правое крылышко почти серое, а второе и вовсе надломлено. Прицелился и хлопнул. Ага! Под сеткой мотылек пытался взлететь, однако с трудом смог перебраться даже на соседнюю травинку. Пленённый, вскоре он совсем затих, из голубого чуда превратившись в жалкое подобие опавшего лепестка. И тут же я утратил к нему всякий интерес: до вечера свистел хлыстом, гоняя телёнка, забавно грозившего мне курчавым лбом. Лишь ночью, в постели, я вспомнил о сачке и крошечном мотыльке под ним. Утром же снова и снова обходил луг, всматриваясь в густую траву, но мотылька, сколько ни старался, найти не смог. И на третий день. И неделю спустя…
…Пламя было уже совсем рядом – одежду и волосы взметало. Горячо-то как! Губы натянулись до треска:
– Дождяяяяяя!
Затем и крик выгорел. Осталась боль. И страх, который, я знал, не покинет меня уже до конца. Постепенно он заместит собой всё: чувства, мысли. И, слава небу, эту нестерпимую боль. Но в тот раз у самого края что-то пошло не так: страх растворился. И впервые за всё моё средневековье просто дождя мне оказалось недостаточно – стало отчаянно жаль. Не себя и не очередной жизни. Стало жаль мотылька, который вместе со мной опять сгорал под проклятым сачком...
…Боясь опоздать, я метался по лугу. Как вкопанный останавливался, всматриваясь. И, не замечая боль, снова бежал. От цветка к цветку. Совершенно же обессилев, рухнул лицом в траву. Солнце жгло затылок. Подмятые ромашки щекотали обожжённые ноздри и дурманяще пахли… костром – ну вот и всё! Я открыл напоследок глаза, чтобы лучше запомнить и этот луг, и бестолкового телёнка, и... обмер: в полуметре от меня, с трудом различимый среди травы, лежал сачок. Тот самый, дедов. И мой пленник по-прежнему был здесь. Как и я, чуть живой. Подняв его так высоко, насколько позволяли мои цепи, я разжал ладонь:
– Ну!
Но мотылёк не шевелился.
– Ну же, мать твою!
Наконец, испуганное сердце отозвалось:
– Тадах-тадах-тадах!
И крылышки его вздрогнули…
…Я летел за ним сквозь чёрный дым и нещадное марево костра. Над землёй, усыпанной пеплом, летел. Над цепями. Медленно. Некрасиво. Качаясь из стороны в сторону. Едва не падая. Летел.