Ma vie en rose

Дарья Евгеньева
Описание: Про любовь к родному городу и к ещё одному, не родному, но не менее прекрасному. Про родственность душ и идеальные отношения. Волнение и ирония, порывистость и мягкая твёрдость, изящество и игривость, умиротворение и эфемерность. Ничего общего с реальностью. Все совпадения - на карме автора.

***
Когда здание метро выпускает меня из своих душных объятий наружу сквозь непрестанно колеблющиеся взад-вперёд стеклянные двери, и меня обдаёт резким морозным воздухом, в котором смешались шум снующей толпы, гул, доносящийся с проезжей части, какой-то дождеснег, столь привычный для этого места в это время года, и прогорклые запахи из Макдоналдса, от которых всё моё желание перекусить выветривается напрочь; когда мои ноги ощущают под собой надёжный гранит, пока я спешу, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, к пешеходному переходу, не спуская глаз с мигающего зелёным светофора; когда больше не остаётся сомнений, что мы с этим местом снова вдвоём, что между нами больше не простираются тысячи километров и пара океанов впридачу, мне хочется плясать от радости. Но вместо этого я продвигаюсь вперёд медленно-медленно, стараясь запечатлеть каждый звук, любой оттенок, все ароматы такого дорогого, памятного, родного места.
Пройдусь по кромке проезжей части, остановлюсь напротив витрины, чтобы одним взмахом ресниц представить себя во Франции, зонтиком случайно задену портфель спешащего прохожего с лицом идеального предпринимателя, мысли которого постоянно на работе, взгляну вверх, где на фоне абсолютно серого неба, вычерчиваются строгие профили старинных домов с их высокими оконными проёмами и причудливыми карнизами, вздрогну от сердечного мата где-то неподалёку, сверну за угол и пойду прямо по знакомому пути, отмечая, что время тронуло, а что пощадило. Знакомый магазинчик, привычные звуки фортепиано из окна, парочка новых вывесок, огромный чёрный кот на скамейке, офисное здание, затем снова старый фонд … У меня кружится голова.
Она кружится ещё и потому, что шаг за шагом я приближаюсь к вашему дому. Я очарована свиданием с родным городом, но с вами свидеться мне ещё предстоит, и сердце танцует, то и дело теряя чувство ритма, не в силах сдержать порыв.
«Сколько же лет я была в разлуке с этим местом? Как же давно вы не улыбались мне?»
Осталось всего несколько шагов до последнего поворота, и сквозь сонм мерцающих мыслей я тщетно пытаюсь придумать свои первые слова: «Пусть они звучат как бы между прочим, спокойно и рассудительно», – прошу я, но понимаю, что спокойствие было напрочь утеряно с падения в объятия этого города из метро вниз по ступенькам.
Вот ваш подъезд. Останавливаюсь в нерешительности: нужные слова всё ещё не пришли мне на ум. Что вы там говорили в последнем письме? «Так-так», – мысли, словно непослушные кусочки мозаики, разбегаются врозь. «Помню, помятый конверт с кучей штампов мне принёс смуглый бенгальский мальчик. Меня тогда ещё поразила белизна его широкой улыбки. «Тётенька, тётенька!..» – всё, что я смогла понять из его неразборчивой речи. Бежал ко мне со всех ног. Тем временем, пыльный, гундящий и смердящий за километр автомобиль уже ждал меня за калиткой, чтобы отвезти в аэропорт. Это я всё медлила, украдкой вытирая непрошенные слёзы, так не хотелось уезжать. И вот это письмо. За три года, что я безвыездно жила здесь, мне десять раз писала мама, четыре – лучшая подруга, и только два раза – вы. Если считать это последнее письмо, конечно. Вы рассказывали о том, как многое изменилось на Родине, как стало трудно и вместе с тем обнадёживающе жить, о том, как весна настала, а в магазинах снова появились ваши любимые Ферерро Роше. В конце, буквально две строчки: когда вернусь, пусть не стесняюсь забежать на чашечку чая, по четвергам с 11.00 до 13.00 вы бываете дома и свободны.
Машинально смотрю на часы: 11.15. Делаю глубокий вдох и, так и не придумав ничего разумного в качестве вступительного слова, уже было нажимаю на кнопку домофона, как внезапно дверь распахивается сама собой, выпуская молодого папу, выталкивающего впереди себя коляску, чуть погодя за ним из подъезда выныривает женщина средних лет: «Вероятно, его тёща или мама», – отмечаю я про себя, проскальзывая мимо в тёмное помещение. Только теперь я обращаю внимание на то, как замёрзли мои руки без перчаток: в левой руке держу торт, который уже, наверное, окончательно примёрз к моей окоченелой ладони, правая судорожно прижимает сумку к плечу: привычка, приобретённая ещё со времён знакомства с южно-азиатскими рынками.
Шумно дышу на пальцы, перебрасывая торт с одной руки на другую. Попутно пытаюсь не обращать внимание на бешеное сердцебиение, как у скаковой лошади после забега. Поняв, что больше тянуть уже некуда, резким движением нажимаю на звонок возле двери и держу ровно пять секунд. Затем стою, прислушиваюсь. Долго, кажется, целую вечность – никакого движения. Поворот защёлки дверного замка разрывает окружающую тишину как-то неестественно громко. «И вот он, час Х», – за долю секунды успевает вставить ехидный комментарий моя внутренняя ирония. Понимая, что эта встреча слишком долгожданна, чтобы воспринять красоту мгновения с необходимой долей выдержки, я опускаю взгляд и выставляю вперёд торт, словно щит, поэтому первое, что я вижу, когда вы оказываетесь на пороге – это приторно розовые завитки крема и шоколадная помадка сверху. Минуту длится неловкое молчание. Вы первая оправляетесь от оцепенения и осторожно тянете в свою сторону несчастный торт. Мои ещё не согревшиеся пальцы с ногтями разной длины и шершавыми мозолями соприкасаются с вашими – тёплыми и ухоженными, с прелестным маникюром нежно-персикового цвета – соприкасаются, чтобы отпустить последнюю преграду, мешающую взглянуть вам в лицо. Когда моя судорожная хватка ослабевает, и кремовые розочки больше окончательно не способны заслонять вашу улыбку, которая спустя все эти годы, кажется, стала ещё мягче, ещё очаровательней, я наконец выдыхаю… и улыбаюсь вам в ответ.
– Алиса, я помню, что вы любите долго стоять на пороге, и всё же, пройдёмте, а то холодно!
Переступая через порог, я отмечаю, что время, хотя и редко обходит стороной что-то в этом мире, сохранило голос, который я бы узнала из тысячи, неизменным.
– Хоть что-то не меняется в этом мире, – бубню я себе под нос.
Вы тут же оборачиваетесь со словами:
– Это ты о чём? – на вашем лице написано недоумение, но в голосе отчётливо слышится смешинка.
–…, – я останавливаюсь ещё на пару секунд, пытаясь осознать, действительно ли вы сейчас сказали «ты» вслух, или мне показалось, но потом спешно выдаю чистую правду: – Ваш голос. Такой же, как и прежде.
Теперь ваш черёд выдерживать паузу. Правда, в отличие от меня, вы ничуть не выглядите растерянной – скорее искренне веселитесь от возникшего конфуза. Замечаю игривый огонёк в ваших глазах, которые тем временем, я в этом уверена, ловят малейшее изменение в моём выражении лица, и что-то мне подсказывает, что спокойствие и разумность – это не про меня в данный момент… На этот раз вы специально не нарушаете молчание, чтобы посмотреть, как я буду реагировать, как выкручусь из этого положения: вы же тоже хотите понять, что время поменяло во мне.
– Года два назад случилось мне оказаться в Дамаске, – начинаю я издалека, – и там я встретила одного сирийца. Мы подружились. Он оказался тот ещё ловелас, даром что под пятьдесят. Так вот однажды он решил поделиться со мной опытом: «Запомни, когда женщина молчит и загадочно улыбается, это значит, у неё есть на тебя виды», – до сих пор недоумеваю, зачем он мне-то это сказал? – теперь азарт поглотил уже меня, потому что пока я рассказывала сию маленькую историю, на вашем лице успела отобразиться целая кинолента, составленная из всевозможных эмоций без единого словесного выражения. – Так какие планы у вас насчёт меня, сейчас? – завершила я, триумфально скрестив руки на груди и взглянув исподлобья (этому меня тоже научил сириец; тогда он сказал на ломанном английском нечто вроде «it’s your trick in future», правда затем добавил «with men, of course»).
Секунд через тридцать к вам возвращается пошатнувшееся спокойствие. Ваше дыхание выравнивается, и вы перестаёте судорожно сжимать в руках тесёмки, которыми перевязана коробка торта. Та, в свою очередь, издаёт жалобный скрип. «Бедный торт, как он натерпелся!», – ирония пляшет на моих натянутых нервах.
– В мои планы входит напоить тебя вкусным чаем и скормить половину вот этого чуда, – наконец, изрекаете вы, словно ни в чём не бывало, потряхивая при этом тортом как бы в доказательство своих слов.
– Бедный торт! – не могу я больше удерживаться от комментариев.
– Да уж, – с насмешливым укором отвечаете вы на мой сочувственный взгляд по отношению к слегка помятой коробке, – пять минут назад ты сжимала его с такой решимостью, протягивая его мне, будто бы он – знамя революции, так что я всерьёз опасалась, удастся ли ему остаться в целости и сохранности!
Я прикусываю губу, потому что понимаю, что у меня не осталось сил, чтобы парировать это высказывание на ожидаемом уровне, поэтому я просто молча шагаю на кухню мимо вас с тортом в руках. Почему-то я уверена, что, как только я поворачиваюсь к вам спиной, вы расплываетесь в победоносной улыбке.
А потом мы пьём чай: пока я медленно схожу с ума по вас от кончиков ногтей до малейшего оттенка в вашем тембре голоса, ложечку за ложечкой вы едите торт и жмуритесь от удовольствия, то и дело переводя взгляд с моих подрагивающих от волнения кончиков пальцев куда-то вверх, будто обдумывая что-то.
– Вы правы, кое-что в этой жизни не меняется, – задумчиво протягиваете вы, доедая последнюю ложечку.
И смеётесь. Я же чуть не плачу.
Любимый город, я вернулась!
***
Меньше всего я хочу, чтобы сейчас кто-нибудь меня окликал. Ещё меньше я желаю, чтобы это были вы.
Шумный проспект. Неоновые вывески мельтешат, обжигают глаза спереди, слева, справа. Взвинченный поток возвращающихся с работы горожан обрушивается на меня со всех сторон, стремится поглотить с головой, так чтоб уж не дышала вовсе. Рёв автомобилей, проносящихся мимо, смешиваясь с оглушительной какофонией обрывков чьих-то недосказанных слов, непрестанных телефонных звонков и уличной музыки, бомбардирует слух. Лёгкое осеннее пальто одето не по погоде: даром, что начало апреля, а по вечерам всё равно холодно, и кажется, будто осталась совсем без одежды – всё пронизывает меня, пока я прохожу насквозь, не представляя, когда же это безумное движение можно будет прекратить.
Сегодня я ранена любимым городом. И я не готова выслушивать его извинения. Нет, не сейчас. Поэтому, когда я чувствую на своём плече верное касание, мне легче притвориться, что меня здесь нет, что я стала совсем прозрачной этим апрельским вечером. Однако, вы так не считаете, потому что затем следует оклик:
– Алиса! Алиса, подождите же!
Оборачиваться сейчас – значит, признать своё поражение, и мне даже почти не больно оттого, что вы снова со мной на «вы». Наполненная обидой до краёв, я пока не готова прощать этот город, пусть даже он выбрал самое сладкое средство, дабы принести извинения – вас.
Как назло, толпа постепенно редеет, как только спуск в подземку остаётся позади, и вам удаётся-таки окончательно поравняться со мной. Теперь мы идём бок о бок: я упрямо молчу и не снижаю темпа, так что вам приходится практически бежать за мной в своих туфельках Золушки – цок-цок, – так не подходящих для прогулок по городским проспектам.
– Алиса, мы убегаем от кого-то? – вы пытаетесь нащупать точку опоры в этом непрекращающемся хаосе. – Или вы убегаете от меня? – ещё одна тщетная попытка. – Уехали ведь тогда так внезапно, совсем никого не предупредив. Вы знаете, мне писала ваша мама, спрашивала, не знаю ли я, где её дочь. Что я могла ей ответить? Зачем вы так? Ну ладно я, но она же заботится о вас!
В другой раз я бы серьёзно обиделась за такие слова, однако сегодня вторая обида в меня уже при всём желании не поместится, и я ловлю себя на мысли, что не могу определиться, хорошо это или плохо. «Так постигают дзэн», – полуотчаянным шёпотом вторит мыслям ирония.
Сворачиваем на пешеходную улицу, здесь практически пусто, только фонари жёлтым маревом силятся рассеять вечерние сумерки, неумолимо завоёвывающие окружающее пространство. Цок-цок, цок, цок-цок-цок – так сбивчиво звучат ваши шаги, и помимо моей воли сердце начинает сжиматься: галопом мы прошли уже не меньше километра, сделав порядочный крюк и снова возвратившись на проспект, и если я в своих демисезонных ботинках пользуюсь привилегией не ощущать расстояния, то вам с каждым шагом, я это чувствую, становится всё тяжелее и тяжелее. Снижаю темп, но сохраняю молчание.
– Алиса, в своё время вы сами захотели, чтобы мне было не всё равно! Так вот теперь мне не всё равно, так что вам придётся иметь с этим дело здесь и сейчас, или вы всерьёз думаете, что я дам вам сбежать?! – теперь ко всему прочему и ваш голос спотыкается.
«Вот, оказывается, как выглядит полная потеря самообладания в вашем исполнении», – отмечаю я по ходу.
– Вы ошибаетесь, если думаете, будто сможете от меня сбежать. Вы не знаете меня. Я сильная. Сильнее вас. И я собираюсь вас остановить на этом самом месте, – чеканите вы слова, словно монеты, и, прежде чем в моей голове мелькает: «Интересно, что же после этого последует?» – вы стрелой пускаетесь вперёд, мёртвой хваткой сжимаете мои плечи и становитесь передо мной, как вкопанная, с решимостью леопарда, наконец поймавшего добычу, так что мне действительно ничего не остаётся, кроме как отдать вам пальму первенства.
Секунд десять вы буравите меня настолько суровым взглядом, что в нём читается почти что ненависть, и на мгновение мне кажется, что вы действительно ненавидите меня просто за то, что я есть в вашей жизни. Против вашей воли, что вы не преминули подчеркнуть минутой ранее.
Я знаю, на этом борьба окончена. В конце концов, не было случая на моей памяти, чтобы вы не выходили из поединка победителем, и этот раз не исключение.
– Я выхожу замуж, – сдаваться, так сдаваться.
– Это…, – вы не можете подобрать нужных слов, но ваше выражение лица передаёт всё гораздо красноречивей, – неожиданно, но… как это связано с вашим внезапным отъездом и сегодняшним марафоном? – мои плечи всё ещё – жертвы вашей цепкой хватки. Мы стоим посреди проспекта, пока, теперь уже не кажущийся безумным, поток людей плавно обтекает нас с обеих сторон.
– Я выхожу замуж, – повторяю я, чувствуя, как на финальном «уж» голос теряет свою силу и окончательно тонет на фоне вечерней симфонии торжествующего мегаполиса.
– И поэтому вы сбежали? Испугались, и, никому ничего не сказав, уехали? – заканчиваете вы за меня то, что я не в силах произнести сама.
«Дура! Видите ли, отказали в сотрудничестве, не приняли с первого раза! Повернулись спиной! Это я обидела мой любимый город. Это я – та, кто сбежала. Я повернулась спиной. Я, я, я…» – невысказанные признания льются рекой в унисон со слезами, которые частят по щекам, вычерчивая жгучие дорожки.
Вы больше не тратите слов. Вместо этого, сквозь слёзы я чувствую, как ваши ладони плавно скользят к лопаткам, и расстояние между нами обращается в ничто за одну секунду. Вот так просто, оказывается, дарите вы свои объятия. Пелена слёз полностью застилает обзор, а звуки рассыпаются и снова сливаются воедино, но всё, что я осознаю – это вас, полную тепла, совсем рядом, как ваши руки утешающее блуждают по моей спине, ровное дыхание в районе правого уха, пока вы шепчете что-то неразборчивое, скорее больше для того, чтобы успокоить себя саму. Немного погодя, я начинаю оживать: осторожно прикладываю сначала кончики пальцев, а затем и всю поверхность ладони к вашей спине где-то в районе поясницы и медленно продвигаясь чуть вверх, к тому месту, где с другой стороны я ощущаю биение вашего сердца. Мой взор медленно проясняется, и я начинаю замечать, как прохожие оглядываются на нас: некоторые с любопытством, другие с раздражением: «Ну что стоите-то на проходе?». Не знаю, отчего, но мне становится смешно.
– Ага, теперь смеётесь? – в ваших словах отчаянно не хватает укоризны, скорее в них слышится облегчение. – А вот нам с вашей мамой, и с папой кстати тоже! было совсем не до смеха. Мы вас всем городом чуть ли не с собаками искали! Пока не нашли копию вашего загранпаспорта с визами в Индонезию! И даже после этого, думаете, кому-то стало легче?
– Ну да, каюсь, это был не самый разумный поступок в моей жизни, – сквозь смех оправдываюсь я. – Стоп, с мамой и с… папой?! То есть… по отдельности, да? Или… они же не общаются вот уже 15 лет как!
– Заобщаешься тут с вами и после ста лет разлуки! – вот теперь в вашем голосе явно присутствуют нотки укора.
– Я не знаю, что сказать, – выдаю я чистосердечное.
– Нет, это я не знаю, что сказать! – вы наконец осторожно отстраняетесь, чтобы исподлобья взглянуть мне в глаза, что получается у вас крайне плохо, так как на каблуках вы чуточку выше меня, и вам приходится присесть, чтобы сделать это.
– Это мой трюк… вам он не идёт… оставьте! Видел бы вас тот сириец-ловелас сейчас, точно бы в обморок грохнулся! – снова смеюсь я.
– А видел бы он вас полчаса назад, и одним сирийцем-ловеласом на Земле стало бы меньше!
– Это типа вы в своём репертуаре, да? – откликаюсь я на ваш подкол.
– Это типа я сейчас уже на грани нервного срыва, так что «мой репертуар», как вы выразились, – только он один и может меня спасти! – передразниваете вы меня.
– В общем, намёк понят. Вам срочно нужно съесть что-то сладкое, и желательно шоколадное, – оглядываюсь я по сторонам в поисках ближайшей кофейни, так полностью и не высвободившись из ваших объятий.
– Я не покрываю стресс сладким! – пытаетесь вы возмущаться.
– Ну да, ну да… – с каждой секундой хорошее настроение ко мне возвращается.

Утопая в мягких кожаных креслах венской кофейни, вы задумчиво насыпаете сахар в гранённый стакан, из которого торчит нечто взбитое странной формы и почему-то зелёного цвета, увенчанное ко всему прочему вишенкой и райским яблочком – и это нечто в меню обзывается не иначе, как «весенний фьюжн». По мне, так этому бы в пору было что-то типа «весеннее шизофреническое обострение у бармэна», но вы выглядите довольной, так что я молчу. Размешав сахар, вы так же задумчиво облизываете ложечку и произносите сакраментальное:
– Но вы же понимаете, что теперь вам придётся всё объяснить?
«Никогда, слышите, никогда не становитесь следователем, потому что в ваших устах уже одно озвучивание приговора тянет на пытку!»
– И причём не только мне, – обыденным тоном вы опускаете гильотину на мою совесть, и без того бьющуюся в агонии, и закусываете алой вишенкой.
Вы кладёте на стресс толстый слой шоколада и сдабриваете сверху литром кофе. Мне же ничего не остаётся делать, как размышлять, какой гроб больше подошёл бы к моему любимому красному платью: классический белый или чёрный с позолотой? И стоит ли уже завтра написать завещание?
Любимый город, лучше бы я не возвращалась!

***
Обогнув Лувр, с набережной Тюильри перейти на другую сторону Сены, неспешным шагом пройтись вдоль набережной Вольтер, у Высшей национальной школы изящных искусств свернуть на улицу Сен-Пер, повинуясь легкомыслию весеннего ветерка, не заметить, как уже потянулся блистательный Сен-Жермен, далее повернуть направо и долго плутать сквозь хитросплетения улочек и переулков: Севр, Мабийон, Лобено, Сен-Сюльпис, Турнон – мелькают их названия. Наконец, заметить впереди Сенат, остановиться на перекрёстке, перевести дух после энергичной прогулки, медленно прикрыть глаза и дышать. Париж.
– Madame, voulez vous sentez mal? (мадам, с вами всё в порядке?) – слышится участливый мужской голос где-то рядом.
– Что? Ах, non, non, avec moi tout est ok, pas de soucis! (нет-нет, со мной всё в порядке, не стоит беспокоиться!) – я пытаюсь рассмотреть лицо человека, который меня окликнул, но глаза, успевшие за пару минут отвыкнуть от яркого дневного света, не сразу различают перед собой молодого человека с мягкой улыбкой, который сейчас переминается с ноги на ногу, то и дело посматривая на мигающий зелёным светофор. Он явно спешит по своим делам, но не решается оставить меня одну. «А вдруг ей станет плохо?» – вероятно, думает он в данный момент. Благодарю, ещё раз повторяю, что беспокоиться не стоит, и иду вперёд, чтобы спустя минуту оказаться на территории Люксембургского сада, что зеленеет и расцветает, несмотря на раннюю весеннюю пору.
В задумчивости прогуливаюсь вдоль усыпанных мелким белым гравием аллей, вдыхая аромат цветущих яблонь и любуясь Тосканским разноцветием, по которому так скучала Мария Медичи несколько веков назад. «Всё могут короли…» – тут же приходит на ум известная строчка из песни. И вот, благодаря прихоти одной королевской особы парижане унаследовали кусочек французской Италии. Так хочется остаться здесь подольше, чтобы окончательно утонуть в нежной свежести тёплого весеннего денька в прозрачной тени деревьев! Но время обеда даёт о себе знать, и я с неохотой бреду обратно, в сторону Вожерар. Желая сохранить умиротворение, подаренное Люксембургским садом, я, не долго думая, ныряю в первую попавшуюся кофейню.
– Bienvenue au caf; Lу Tournon! (добро пожаловать в кафе Lу Tournon!) -Voulez vous une table pour deux ou un seul? (вам столик на двоих или на одного?)
– Sur l'un, s'il vous pla;t (на одного, пожалуйста), – рассеянно отвечаю я, пока взор мой блуждает по помещению кафе в попытках примерно оценить, во сколько обойдётся мой лёгкий обед. Начиная с потолка и стен, я постепенно спускаюсь ниже, к уплотнённым в тесные ряды столикам, где задевая друг друга локтями за недостатком пространства, обедают парижане. Вон, у окна сидит бизнесмен, кладёт в рот последний кусочек сэндвича и запивает его крепким кофе. Немного поодаль расположилась мама с маленьким ребёнком, который в данный момент непосредственно стучит ложкой по столу – мамочка широко улыбается малышу и быстро-быстро лепечет что-то по-французски, тщетно пытаясь выхватить источник шума у него из рук. Ближе к входу, по диагонали, в ряд сидят две иностранки, по всей видимости, тоже русские. Рядом с ними, активно жестикулируя, так что кажется, что она сейчас обязательно кого-то или что-то заденет, рассказывает, по всей видимости, очень занимательную историю молодая женщина, пока её беременная собеседница с неподдельным оживлением на лице кивает, иногда вставляя пару реплик в ответ. Пожилой француз с газетой в руках, дрейфующие межу столиками официанты, молодая парочка, не расплетающая рук, даже когда им приносят горячее... и ты.
Ты сидишь за столиком возле окна, так что твой силуэт отчётливо вырисовывается чёрным контуром на фоне светлого промежутка в стене. Поверх бежевого джемпера красуется сиреневый шифоновый шарфик, легонько вздымаемый малейшим колебанием воздуха, когда кто-нибудь проходит мимо. Пышная чёрная юбка а-ля пятидесятые безупречно сочетается с аккуратными лодочками. «Значит, мы теперь носим каблуки. Ну-ну, а говорили, мол, никогда и ни за что! В городе нужно носить удобную обувь!» – передразниваю я про себя твои интонации.
Сидишь, приклеившись к экрану ноутбука, торопливо бьёшь по клавишам, лишь изредка задерживая мимолётный взгляд на видах сада, открывающихся за окном, неосознанно проводишь указательным пальцем по губам, заправляешь выбившуюся прядь волос за ухо, потом, будто поняв что-то важное, спешно возвращаешься к работе.
Тем временем, официант провожает меня к столику едва ли не напротив твоего. Тотчас возникает побуждение подсесть к тебе вот так сразу, не мешкая, но, противясь порыву, я остаюсь на месте. «Как же ты будешь вести себя на этот раз?» – просыпается во мне любопытная авантюристка. И я медленно расправляю белоснежную салфетку, расстилаю её на коленях, ни на секунду не отводя взгляда с твоего сосредоточенного лица, наполовину скрытого за крышкой ноутбука, так что видны только перебегающие со строчки на строчку глаза, и усаживаюсь поудобнее. Кажется, реальность временно перестала для тебя существовать. «Ну что ж, подождём», – закидываю я ногу на ногу и открываю меню.
Десять минут ты, словно спринтер, подавшись вперёд и нацелившись на экран технического устройства, словно на финишную прямую, успешно продолжаешь выполнять свою важную миссию, не иначе как по написанию докторской диссертации за один день. Официант широким шагом приближается к твоему столику, чтобы галантным движением поставить тарелку с чем-то ароматно-горячим и невзначай смахнуть всю сосредоточенность с твоего лица. Мгновение – и муки интеллектуального труда как рукой снимает, и вот ты уже даришь официанту тронутую лёгким извинением полуулыбку, мол, простите, что так увлеклась и не заметила вас сразу. Он же вышколено улыбается в ответ и спрашивает, не желаешь ли ты чего-нибудь ещё. Ты же энергично мотаешь головой, широко раскрыв глаза, смотришь на официанта исподлобья, поверх съехавших на нос очков, и при этом смешно хлопаешь ресницами. Когда он уходит, ты, поёрзав на стуле и выпрямив спину, так же увлечённо, как до этого печатала свой трактат, принимаешься за трапезу. Наблюдать за тобой в неведении – одно удовольствие. При мне ты чаще всего наигранно-беззаботна, и только в редкие минуты, когда чем-то увлечена или думаешь, будто никого рядом нет, весь легкомысленный флёр куда-то исчезает, а беззаботность сменяется задумчивой серьёзностью. Именно в такие минуты в тебе воплощается недоступное, отстранённое, неземное, подёрнутое дымкой неразгаданной тайны – этим невозможно было не наслаждаться, как и невозможно было вызвать в тебе искусственно. Как только твой чуткий дух улавливал малейшее колебание в окружающем пространстве, он молниеносно прятался под обезоруживающей непосредственностью. Раз за разом, вновь и вновь ты не уставала поражать меня талантом мгновенного перевоплощения.
Погрузившись в воспоминания, краем уха я слышу, как где-то сзади разразился громким плачем ребёнок. Не иначе, тот самый, который полчаса назад заставлял краснеть свою маму, не желая расставаться с ложкой. Ты реагируешь на шум, поднимаешь голову, пару секунд твой взгляд рассеянно блуждает по залу, а затем я не без удовольствия наблюдаю за тем, как твои брови медленно ползут вверх, и всё твоё существо исполняется неизъяснимой композицией удивления, радости, смятения, недоверия собственным глазам и смущения. Ты похожа на маленькую девочку, которую под новый год познакомили с настоящим Дедом Морозом, который, к тому же, взял и по доброте душевной оставил целый мешок подарков тебе одной. Не могу удержаться от смеха. Прошло уже столько лет, а ты всё так же краснеешь и бледнеешь, стоит мне появиться на горизонте. В данный момент ты явно не была готова к такому повороту событий, поэтому первые слова, что срываются с твоих губ, как только ты подбегаешь к моему столику, часто-часто цокая каблучками:
– Вы! Вы что здесь делаете? – не вызывают у меня никакого удивления.
– Сижу и жду свой обед, – спокойно говорю я, зная наперёд, что такой ответ тебя не устроит.
– Это я вижу, – ты устраиваешься напротив меня, примостив драгоценный ноутбук на коленях, – но как вы оказались в Париже?
– Прилетела, – не изменяю своей железной логике, – на самолёте, – чуть погодя добавляю я.
– Короче, вы как всегда в настроении… надо мной развлекаться! – вздыхаешь ты.
– Я хотела сделать сюрприз, – загадочно улыбаюсь, смотря тебе прямо в глаза, пока ты их старательно отводишь в сторону.
– У вас это получилось! – нотки смущения ясно слышатся в твоём голосе. Да, ты совершенно не была готова меня видеть. – Но… но как? Как же вы всё-таки можете быть в Париже? Вы не могли взять отпуск в это время года! И ради меня! Нет, в жизни не поверю, что вы это сделали, – вторая волна изумления выливается в оживлённую тираду с твоей стороны.
Я загадочно молчу и улыбаюсь самой очаровательной улыбкой из всех, что есть у меня в запасе – я знаю, что она больше всех выводит тебя из равновесия.
– Ну вот и что вы молчите теперь? – притворно негодуешь ты. – Скажите хоть слово!
– Помнится, ты говорила, что тебе снилось, будто мы гуляем по берегу Сены… – выдерживаю паузу, ровно столько, чтобы хватило рассмотреть все краски смущения на твоём лице.
– Вы помните!.. – от неожиданности, ты говоришь то, что думаешь вслух. Так было всегда, и каждый раз, когда очередной изощрённый пассаж бывал не парирован, и напускное в тебе на время сменялось настоящим, мне хотелось остановить мгновение, чтобы только не разлучаться с той, которую однажды я не смогла забыть. Но ты – иного мнения. Тебе нравится играть со мной в крылатые фразы и изящные изречения, быть не собой и обманываться, что это всё ради меня. Однако торжество на твоём лице, когда я проигрываю тебе в словесном поединке, говорит об обратном. Так как, скажи, как я могу лишить тебя твоего счастливого неведения?
Я жадно глотаю секунды, прежде чем истина в тебе вновь сменяется ловко сконструированной иллюзией, почти забывая о том, как, наверное, исступлённо выгляжу со стороны. Этот момент всегда наступал слишком быстро, и сейчас – не исключение. И вот ты снова – Алиса, готовая сопровождать меня в бесконечную Страну Чудес.
– Ну если _вы_ этого хотите, – кокетливо ставишь ударение на этом злосчастном «вы», – aimer, aimer, aimer (любить, любить, любить), как писал Золя, описывая Сену, – как-то уже слишком сладострастно восклицаешь ты, и пол-ресторана разворачивается в нашу сторону.

Время близится к закатному часу. Об этом пока возвещает лишь неуловимо сгустившийся воздух, в котором стало присутствовать ощутимо больше оранжевого, чем прежде. Столичная круговерть начинает потихоньку замедлять свой ход: всё будто замирает перед ослепительностью весеннего солнца, что готовится к торжественному отходу ко сну. Косыми лучами бередит оно невозмутимую Сену, которая, как и столетия назад, отрешённая от мирских сует, несёт себя сквозь славный город Париж. Острые блики, словно рыцарские латы, облекают её нежные воды, и вот она уж больше не кажется безучастной – напротив, теперь Сена – защитница вверенных ей берегов. Если долго смотреть на переливчатые блики спокойных волн, то начинает кружиться голова, поэтому я поскорее отвожу взгляд, чтобы быть захваченной не менее головокружительным зрелищем. Ты, едва ли не пританцовывая, размахивая разноцветным мороженым, словно флагом, ловко галопируешь на своих узких лодочках по мощёной набережной. Пара задумчивых шажков, перебежка, остановка, стремительный разворот – так что заколка, скрепляющая твои волосы сзади в сдержанный пучок, падает на землю – и ты с хохотом сгибаешься пополам, не забывая то и дело откусывать маленькие кусочки от своего мороженого. Ты так спешила вперёд, не иначе, чтоб только покрасоваться передо мной, что мне требуется целых десять шагов, чтобы тебя догнать, пока ты хохочешь, доедаешь мороженое и поднимаешь свою заколку.
«Как ребёнок, ей Богу!» – хмыкаю я про себя. Сколько лет уже прошло. Боже мой, столько лет! А ты всё так же трепещешь в моём присутствии, всё так же боишься ошибиться при мне, как будто твоя ошибка теперь что-то значит. Как твой муж выражается по этому поводу? Да, именно так: дрожишь, как осиновый лист.
Подхожу ближе, полуобъятием касаюсь твоих плеч, наблюдаю, как ты приостанавливаешься на мгновение и с неестественной поспешностью обхватываешь меня сзади за талию. Будто бы для тебя это ничего не значит. А вот и нет. Иначе бы ты не молчала сейчас, уставившись под ноги. Где же весь твой давешний полёт? Куда подевалась вся искусная грация в словах и движениях?
– Ну что, кажется, твой сон был в руку тогда, что скажешь? – нарушаю я наше затянувшееся молчание шутливой риторикой. Ведь ты так любишь её в моём исполнении! И ты раскрываешь мне навстречу свои глаза, в которых сейчас разом отражаются все лики Сены. Овеваемые ровным дыханием Парижа, мы стоим где-то между Турнель и Сен-Бернар.
«Любить, любить, любить», – приходит на ум. Как жалко, что в детстве я невнимательно читала Золя!

***
Середина октября. Город в это время года хандрит. За прошедшие дни небо исчерпало свой запал и теперь лишь изредка роняет капли дождя, словно у него не осталось сил плакать горько, навзрыд или непрерывно, назло. О каждой новой капле отрывисто возвещает подоконник снаружи, не давая комнате, где ты застыла у окна, беззвучно раствориться в сине-серых полутонах сгущающихся осенних сумерек. Ты стоишь ко мне спиной, так что я могу лишь догадываться, что по твоим щекам то и дело пробегают слезинки, разделяя смиренное бессилие небес. Странно, но нет трагичности во всей этой картине – скорее уж от неё веет каким-то неуместным в данном случае умиротворением, очарованием настоящего момента и истинностью чувства. Мне хочется бесшумно, дабы не нарушить гармонии покоя, влететь в комнату, опуститься на диван и утонуть вместе с тобой и этой комнатой в бесстрастной серости питерского неба, которая через некоторое время сменится беспроглядностью промозглого октябрьского вечера. Безмолвие и бездействие, воцарившиеся вокруг, окутывают прохладной дымкой, меняют пространство с привычного на неведомое, приглашают присоединиться к всесозерцанию.
Лишь твоя худенькая фигурка у окна – единственное, что продолжает жить и дышать в этой комнате, тающей от блаженства познанной пустоты. Ты вдыхаешь в наблюдаемую картину тайный смысл, неизмеримую глубину, необъяснимое очарование. Сейчас ты – это настолько ты, насколько никогда прежде. Наверняка ты и сама этого не понимаешь, поэтому совершенно не стремишься скрыть внутреннюю полноту, что случайно обрела в этой комнате до моего прихода.
Не смею дышать. Не смею верить, что мне позволено находиться рядом с тобой, когда ты совершенно, абсолютно, до конца настоящая. Боюсь моргать: всё кажется – пропустишь долю секунды – и единение исчезнет, словно и не бывало. Я застываю на пороге, обнимая дверной косяк, одной ногой внутри, другой ещё снаружи. Кажется, что само время оставило в этот вечер свои обязанности, и только темнеющее небо в оконном проёме, где ты, им обрамленённая, становишься всё менее различима на фоне сгущающихся красок.
– Не стойте на пороге, – твой тихий голос струится по канве безмолвия. На секунду я, не в силах противиться величию момента, прикрываю глаза и делаю глубокий вдох, как будто это поможет мне запечатлеть в памяти то, что происходит. Когда открываю их, то ты уже совсем близко. Я либо ошиблась насчёт слёз, либо они уже успели высохнуть, но на твоём лице сейчас нет ничего, кроме тихого смирения. Ты с минуту ровно смотришь мне прямо в глаза, чтобы затем еле слышно произнести:
– Я люблю вас.
И через паузу:
– Хочу, чтобы вы знали. Пока не стало поздно, – впервые ты разговариваешь со мной своим настоящим голосом по собственному желанию.
– Я знаю, – севшим голосом вторю я.
Ты опускаешь голову, чтобы я не разглядела твоих, теперь уж несомненных, слёз. Так и не поднимая головы, разворачиваешься и садишься на тот самый диван, где полчаса назад я хотела раствориться в молчаливом единении. Мне трудно не принять приглашение, и я осторожно опускаюсь возле. В своей беззащитности ты очаровательней всего, и мне становится непростительно уютно рядом с тобой, так что на время я забываю о границах, и склоняю голову тебе на плечо. Ты не противишься, лишь придвигаешься ближе и, немного погодя, полностью расслабляешься, заключая в кольцо своих рук. Неизмерима глубина вечности. Мне кажется, что у нас с тобой получается останавливать время.
– Что если это всё мне приснилось? – еле слышно шелестит твой голос в темноте.
– Тогда ты скоро проснёшься, – в полудрёме отвечаю я.
– И не будет вас? – эти слова должны звучать отчаянно, но вместо этого ты произносишь их спокойно, будто это уже свершившаяся неизбежность.
– Определённо. Ведь люди во снах – не то, что люди наяву, – приподнимаю голову с твоего плеча и улыбаюсь. В неверном свете фонарей, что смотрят в окно с улицы, в твоих зрачках отражается моя призрачная улыбка.
И кажется, будто я улыбаюсь себе же из твоего сна.
Закрываю глаза. «Когда проснёшься, не забудь, что я улыбалась тебе напоследок», – говорит мне моё отражение за секунду до этого.