Старая хата

Елена Вознесенская
(Картинка из интернета)      
В детстве  меня часто оставляли в деревне погостить, иногда на неделю-другую, а иногда на месяц-два. Добираться было непросто, но предвкушение встречи с любимыми людьми можно сравнить  только с ожиданием большого праздника. Помню, как, выйдя на горку над Госомкой, мы сразу отыскивали глазами две ели, стоящие  возле нашей хаты и невольно ускоряли шаг – дошли! (Хотя предстояло еще топать больше километра и переходить вброд Госомку). Здесь нас всегда ждали бабушка Уля, дедушка Миша, крёстная мама Фрося (которую на деревне звали Хрестя), Женя и Валя. Радовались нам искренне, зацеловывали так, что я начинала отбиваться.

       Как сейчас помню старую хату под соломенной крышей, обмазанную глиной и побеленную, с окнами, выходящими в сад, из которых видна протекающая метрах в ста – ста пятидесяти речка Госомка.  Перед  самым домом – раскидистая яблоня, дающая вкуснейшие наливные яблочки, которые мы в нетерпении дождаться их созревания ели совсем зелеными, едва-едва они завяжутся. А дальше - ряд вишен, на которых мы лакомились вкусной смолкой, заменявшей нам жвачку, и крупными, сочными ягодами. Подход к ним  преграждали заросли малины, в которых мы также паслись целый сезон. Рядом с этим малинником дедушка каждое лето строил себе шалаш из явора, вносил туда  маленький стол и табуретку, железную кровать,  подушку, два рядна, набивал сенник свежим сеном и жил там до заморозков. А мы все размещались в теплой, уютной хате.

       Мама  рассказывала, что, когда пришли немцы, нашу хату как самую опрятную выбрали  под жилье для коменданта, а их выселили в сарай. Комендант жил  с адъютантом и большой немецкой овчаркой. Маму Фросю заставляли топить печь, приносить воду, мыть полы. Комендант был строгий, неразговорчивый, всюду ходил с палкой, но их не притеснял – будто не замечал. А адъютант  не раз бросал маленькому Жене круглые леденцы, завернутые цилиндриком. При этом он прикладывал палец к губам, чтобы молчали, и показывал два пальца, а затем тыкал себя ими в грудь и шептал: «Ихь хабе аух цвай киндер!» (У меня тоже двое детей!)
       Как будто сейчас вижу на бревнах стены, выходящей во двор, пятнышки зеленых и оранжевых лишайников, которые мы с подружкой Тасей, играя, счищали и размешивали в каком-нибудь черепке с подтаявшим снегом – «варили кашу» для куклы из тряпочек с нарисованным личиком. А летом мы с ней любили делать «бомбы» из завернутой в лопухи высохшей черноземной пыли и бросаться ими, как снежками. Можно себе представить, в каких «негритят» мы превращались!

       Под соломенной застрехой каждую весну  гнездились прилетевшие ласточки. Они подновляли старые гнезда и строили новые. Наблюдать за этими красивыми птичками было очень интересно, особенно, когда выводились птенцы. Ласточки сновали непрерывно, иногда можно было разглядеть и птенчиков. Однажды птенчик выпал из гнезда и Валя его положила обратно, но ласточка покинула гнездо. Птенчики были еще неоперившиеся и к концу дня они погибли. Как мы плакали!  Когда ласточки улетали на юг, их гнезда заселяли воробьи и жили там до возвращения ласточек. 
    
      В другой раз я подставила лестницу и вынула ласточкино яйцо. Оно было махонькое, голубоватое в крапинку. Мне захотелось посмотреть, что там внутри и я его разбила. Хорошо, что это случилось на улице! В нос ударила непереносимая вонь, а вместо белка с желтком была какая-то кроваво-грязная масса. На всю жизнь пропала охота интересоваться птичьими яйцами, как бы красивы они ни были.

       На дедушкиной раките висел скворечник, который тоже никогда не пустовал. Пение скворцов радовало нас каждое утро. А в сумерках летали летучие мыши и не по одной, а стайками. Где они гнездились, не знаю. Их мы побаивались, т.к. было поверье, что они пьют кровь у скота и людей. В мае был массовый лёт  майских жуков. Их было так много, что они на лету не  раз ударялись кому-нибудь об лоб и падали. Мы легко их ловили, прятали в пустые спичечные коробки и слушали, как они шуршат там лапками. В детстве мы относили этих жуков к полезным насекомым, резонно рассуждая, что они полезны для наших игр.

       Хата начиналась с небольшого деревянного старенького крыльца с двумя лавками, в которое заглядывали ветки «конфетной» яблони. Далее сени со сквозным проходом во двор. Из сеней – лаз на потолок с приставной лестницей.  Правый дальний от входа угол был отгорожен под чулан, где хранилось зерно и кое-какой инвентарь. Там стояла железная кровать, оставленная немцами при отступлении, на которой летом любил спать Женя. У  нас было несколько таких солдатских кроватей, других не было.

        В самой же хате было три помещения, разгороженных дощатыми перегородками, не достающими до потолка: прихожая-кухня, горница и спальня.

        В спальне помещалась только железная солдатская кровать, под которой весной стояли плетухи с курицей и гусыней, высиживавшими птенцов. Да еще на гвоздях, вбитых в перегородку, висела кое-какая одежда. На кровати  был сенной матрац и две дерюжки - за простыню и одеяло. Подушки были большие, перовые, мягкие. Перо для них заботливо собирала бабушка Уля, а потом и мама Фрося.

         В горнице в углу  висела икона в золотистом окладе, убранная рушником, а перед ней – лампадка, перед этой иконой и молилась баба Уля. Самыми ценными вещами здесь были большое, начинающее темнеть зеркало и патефон с пластинками, стоящий на деревянной, окрашенной коричневой краской тумбочке под этим зеркалом. Из мебели здесь был еще бабушкин сундук,  кровать, стоящая вдоль перегородки со спальней. На кровати была перина, белая простыня, ватное стеганое одеяло, белые подзоры с кружевами, на подушках – белые наволочки с кружевными прошвами и белое кружевное покрывало, связанное мамой.  На окнах – белые накрахмаленные короткие занавесочки, а сверху вместо тюля – накрахмаленная и слегка подсиненная марля. Пол устилали бабушкины половики. Помню, как на перегородке между кухней и горницей появились ходики с двумя гирьками и бегающими глазами кота.  Вначале этот кот вызывал страх. Потом я привыкла и даже приспособилась засыпать под мерное тиканье.

       Кухня была центром жизни.  В красном углу над столом висела  потемневшая икона «Неопалимая купина» с лампадкой, убранная красиво расшитым рушником.  На эту икону крестились, входя в хату.
       Здесь стояла печь, занимавшая треть помещения справа от входа. В углу стояли ухваты разных размеров (под разные чугунки) и чапельники для сковородок на длинных деревянных ручках. Чтобы вытаскивать тяжелые ведерные чугунки с варевом для скота, под ручки ухватов подкладывали деревянный каток, всегда лежавший на загнетке. Забирались на печку через полок, покрытый полированными от долгой службы широкими и толстыми досками. На печке возле трубы всегда что-нибудь стояло на противне: то проращивалась рожь для солода – делать квас, то сушились тыквенные семечки или яблоки, то дедушкин табак.
        У окна стоял самодельный стол. В обычные дни  перед едой скатерть снимали, а после еды тщательно вытирали стол, застилали его бабушкиной льняной скатертью, вытканной «в елочку» с кружевной прошвой и окантовкой, сверху ставили солонку с солью.  Вокруг стола стояли лавки и несколько табуреток. Слева от входа на стене было вбито несколько гвоздей – повесить одежду, А дальше вдоль всей стены  - широкая скамья для ведер с водой, а над ней -  самодельная занавешенная ситцевой занавеской полка для посуды. Под лавкой стояли ведра с помоями для скота. За водой  ходили с коромыслом и двумя ведрами на нем.  Вспоминаю, как под этим коромыслом гнулась хрупкая Валина фигурка и не могу понять, как ей хватало сил носить такую тяжесть лет с двенадцати.
    
       Каждую субботу мы с Валей мыли полы. Начинали со спальни и горницы. Открывали окна, выносили все до единой тряпочки, вытряхивали и оставляли прожариться на солнце. Воду для мытья полов приносили с речки, колодезную воду расходовали только на приготовление пищи и для питья. Брали ведро с холодной водой, тряпки, голики и начинали мыть по одной – две доски, оттирая грязь до чистого дерева. Особенно трудно отмывалась грязь, накопившаяся за неделю, в кухне и сенях, часто приходилось отскабливать её ножом. Зато как вкусно пахло вымытыми полами, как празднично смотрелся этот желтеющий чистотой и покрытый пахнущими солнцем половиками пол! Каждую субботу была всеобщая помывка, но её я уже упоминала.

       Я не помню, в каком году провели электричество и радио. Помню, что подсмеивались над бабушкой Улей, которая первое время  по привычке экономить керосин продолжала топить печь при свете лучины. Радио было – большая черная «тарелка» с регулятором громкости, (позже её заменили динамиком). Оно никогда не выключалось. С ним пришли в нашу жизнь новости,  музыка, футбол, интересные передачи. Особенно я любила «Пионерскую зорьку», «Разучите песню», «Сказка за Сказкой» и «Театр у микрофона». Передача «Театр у микрофона» транслировалась поздно, мы уже лежали на печке, но не засыпали до её окончания. Обычно пьеса не укладывалась  в одну передачу, и мы с нетерпением ждали  продолжения. Запомнилось только одно название пьесы - «Тополек мой в красной косыночке».

         И еще помню, как Валя читала мне  «Вечера на хуторе близь Диканьки» Гоголя, а я от страха пряталась под одеяло.

        Рядом  с нами всегда были животные. Кошки вели свободный образ жизни – приходили в дом полакать молочка или супчика, а остальное время охотились на мышей и птичек. И небезуспешно. В конуре всегда жила собака. Зимой новорожденного теленка вносили в хату и держали до теплых дней возле печки, разобрав частично доски, застилающие полок. Как мы любили гладить  теленочка, чесать ему головку на месте будущих рожек. Как щекотно он лизал шершавым язычком наши руки! Как вкусно он пил молоко из ведра! Как смешно пытался его бодать! Иногда, когда свинья поросилась в холодную зиму, приносились в хату поросята. Их розовые любопытные пятачки выглядывали из-за загородки, они уморительно толкались возле корыта и смешно, с различными интонациями хрюкали – разговаривали.

        Однажды, когда мне было годика полтора-два, я переполошила всех. Пока взрослые отвлеклись, я пропала. Обыскали дом и двор, опросили соседей, охрипли от крика: «Лена, где ты?» Всполошили всех соседей. Искали больше часа. Нет ребенка, и все тут! Женщины ревут, а мужчины взяли багры – пошли искать в Госомке. И тут мама Фрося увидела красный лоскут моего платья в собачьей будке и обмерла. Собака была злая, а тут еще и щенилась. Мама Фрося решила, что я уже загрызена. А когда она на ватных ногах подошла к конуре, открылась полная идиллия. Собака спокойно лежит, обняв своих щенков и меня, и лижет всех подряд, а у меня на коленях спят два щенка. Когда меня, отмытую и обцелованную, спросили, почему я не отзывалась, я резонно ответила: «Щеночки спали, шуметь нельзя».

        Много любви, добра и ласки я получила в этой хате от всех моих родных, много теплых воспоминаний связано с ней, неказистой, но родной - обо всем не расскажешь.

      В середине пятидесятых мама Фрося начала строить новый дом.
Как только его достроили, старую хату снесли, но она так и осталась в моей благодарной памяти. К сожалению, нет ни одной фотографии этой старой хаты