Да зачем же Пушкину смеяться над армянами!

Сергей Ефимович Шубин
Эти слова принадлежат кишинёвскому армянину Артемию Макарьевичу Худобашеву по поводу следующих пушкинских стихов:
В покой отдалённый вхожу я один…
Неверную деву лобзал армянин.
Не взвидел я света; булат загремел…
Прервать поцелуя злодей не успел.
                («Чёрная шаль», 1820).
А вот и воспоминания Горчакова В.П. о «молдавской песне» под названием «Чёрная шаль»: «При этом Пушкин, смеясь, начал мне рассказывать, как один из кишиневских армян сердится на него за эту песню. — Да за что же? спросил я.— Он думает, отвечал Пушкин, прерывая смехом слова свои, что это я написал на его счет. — Странно, сказал я, и вместе с тем пожелал видеть этого армянина — соперника мнимого счастливца с мнимой гречанкой. И боже мой, кого ж я увидел, если-б вы знали! самого неуклюжего старичка, армянина,— впоследствии общего нашего знакомца, А. М., которым я не могу не заняться. Про А. М. нельзя сказать, что он просто был глуп — нет, в нем даже была какого-то рода смышлённость и острота; но о иных вещах его понятия совершенно были исключительны и противны здравому смыслу; а поэтому я напрасно ему доказывал всю нелепость негодования на Пушкина, — Да, оно конечно,— говорил А. М.,—оно конечно, всё правда, понимаю; да зачем же Пушкину смеяться над армянами! Каково покажется: Черная шаль, эта драматическая песня, выражение самой знойной страсти, есть насмешка над армянами! Но где тут насмешка и в чем, кто его знает!» (1).
Да, Горчаков прав: в «Чёрной шали» насмешки над армянами нет. Но зато в «Путешествии в Арзрум» она есть! И причём над теми, кто считается настоящими армянами, т.к. живёт в Армении. Ну, а если проследить эту насмешку, то, конечно же, мне придётся ругать армянских пушкинистов. Как? А так же, как и грузинских, которые промолчали по поводу оскорбительной сцены в тифлисской бане, когда голые грузинки не постеснялись увидевшего их Пушкина, хотя и пришли туда в чадре! Но то были женщины, а тут намёк на армянских мужчин, которых Пушкин … приравнял к скоту! К какому? А к «крупному рогатому», которого кратко называют «КРС». Ну, и зачем же всё это скотство (да ещё и рогатое!) армянам? Ау, армянские пушкинисты, проснитесь! Да и за мой труд по вашей реабилитации приготовьте-ка мне бутылочку хорошего вина, о котором в популярной песенке поётся: «Цыгане любят вина армянского разлива».
Ну, а теперь серьёзно. Конечно, первыми по поводу оскорбления должны были забить тревогу армянские переводчики. И в частности первый переводчик Пушкина на армянский язык - Мкртыч Эмин, который, работая «с 1840г. инспектором в Лазаревском институте, отмечал, что студенты с радостью и интересом переводили на армянский язык «Путешествие в Арзрум» (2). Ну, а у меня сразу же и вопрос: и как же радостные армянские студенты переводили следующее оскорбительное сравнение: «Перед выступлением конницы явились в наш лагерь армяне, живущие в горах, требуя защиты от турков, которые три дня назад отогнали их скот. … Я почитал себя прикомандированным к Нижегородскому полку и с великою досадою поскакал на освобождение армян» (3)? И почему никто не возмутился и не воскликнул: «Да какое же тут, Александр Сергеевич, “освобождение армян”, если освобождать в данный момент надо было не их, а принадлежавшую им скотину! Или для вас, господин Пушкин, это одно и то же?! Ну, тогда армяне всего мира обидятся на вас так же, как и Худобашев, который в образе лишь одного армянина заподозрил оскорбление для всех. А ведь в данном эпизоде речь идёт не об одном, а о трёх тысячах!»
Нет, без открытого мной пушкинского метода намеренных ошибок никак не обойтись. Тем более что ошибок тут сразу две: первая – в уже указанном мной неуместном переходе Пушкина от волов к армянам, а вторая - в середине данной сцены. Но эта ошибка вроде и не авторская, а полковника Анрепа, который, «хорошо не разобрав, … вообразил, что турецкий отряд находился в горах» и дал «знать Раевскому, что 3000 турков находятся в горах». Однако впоследствии «один из поселян растолковал Раевскому, что дело шло о 3000 волах, три дня назад отогнанных турками… Раевский послал полковнику Анрепу повеление воротиться» (4).
Ну, а мы видим, что в «Путешествии в Арзрум» появляется по-настоящему значительное число волов, более свойственное стае сельдей, и при этом дающее нам переход к подтексту. А точнее, от волов - к армянам и туркам. Почему? Да потому, что волы у Пушкина ошибочно приравнены к армянам, а у Анрепа - к туркам. Но с какой ошибки мы начнём? Ну, конечно, с первой, поскольку именно армяне и обозначены в заглавии данной главы. Однако отставляя турок в сторону, мы на всякий случай замечаем, что волы так же, как и сельди из «Конька», приравнены к ратникам (правда, почему-то и к турецким, с которыми собирался воевать полковник Анреп). С другой стороны, говоря о численности сельдей, мы никакой конкретности в «Коньке» не имеем, а вот в «Путешествии в Арзрум» она в виде 3000 армянских волов, пусть и округлённо, но есть! И вопрос тогда в том, а на что же именно эта численность намекает? Подумаем.
А пока спросим: и почему же Пушкин употребил такое обобщающее слово как «скот», если сразу же мог бы упомянуть волов? Ответ таков: общее сближение людей со скотом ему потребовалось для создания переклички с шутливыми стихами, написанными ещё в апреле 1825-го года: «От п<етербургского> потопа Спаслась П.<олярная> З.<везда>. Бестужев, твой ковчег на бреге! Парнасса блещут высоты: И в благодетельном ковчеге Спаслись и люди и скоты» (5). Тянем ниточку дальше и по поводу ковчега приходим к пушкинскому письму в адрес его друга Нащокина от 2 декабря 1832-го года со словами: «Я такого мнения, что Петербург был бы для тебя пристанью и ковчегом спасения» (6). Смотрим, что Словарь языка Пушкина определяет «ковчег спасения» как «единственное убежище от чего-нибудь». Но мы, помня о ковчеге, в котором «Спаслись и люди и скоты», обязательно должны посмотреть и на тот ковчег, о котором пишет Пушкин в «Путешествии в Арзрум»: «Что за гора?» – спросил я, потягиваясь, и услышал в ответ: «Это Арарат». Как сильно действие звуков! Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег, причаливший к её вершине с надеждой обновления и жизни – и врана и голубицу излетающих, символы казни и примирения…» (7)?
И опять мы сталкиваемся с новыми (и вероятно, намеренными!) ошибками Пушкина, когда он, с одной стороны, грешит против библейского текста, где с ковчега излетала не голубка, а голубь, а с другой стороны, поспешно верит ошибочным словам казаков, перепутавших гору Арагац с Араратом, который из Гумров вовсе и не виден. Но ведь там, где Арарат, не грех и вспомнить известного в то время Артемия Араратяна, о мемуарах которого под названием «Жизнь Артемия Араратского» Пушкин в начале 1836-го года сделал отметку в списке, представляющем собой запись статей и рецензий о книгах, намеченных для помещения в журнал «Современник» (8). А эти мемуары, как утверждают армянские учёные, Пушкин не только имел в своей библиотеке, но и читал. Так же, как и Грибоедов, который за пару лет до пушкинского путешествия в Арзрум уже отметил Артемия Араратского в своих путевых заметках. Но, правда, в тот момент, когда увидел настоящий, а не вымышленный, как у Пушкина, Арарат.
Ну, а о чём же писал Артемий Араратский? Читаем его мемуары и полностью соглашаемся с комментаторами, указывающими, что эта книга проникнута национально-освободительными идеями по освобождению армянского народа от турецко-персидского ига и что автор связывал это с военно-политической помощью России. Однако всё это сильно перекликается с надеждами греков при их восстании под руководством Ипсиланти в 1821-м году! Но в «Путешествии в Арзрум» армянского восстания против турок нет и соответственно нет и армянских ратников. Однако стоп! Ведь при всём этом одного армянского воина Пушкин всё же показал. Ну, а поскольку Артемий Худобашев от одного пушкинского образа пошёл на обобщение и представил себе всех армян, то почему бы и нам не сделать нечто подобное, но в обратном порядке – т.е. от всех армян перейти к одиночному образу? А точнее к образу армянского «мальчика лет семнадцати» по имени Артемий, который в «Путешествии в Арзрум» сначала взялся быть для Пушкина «чичероном» (гидом), а затем, имея «охоту к войне», поехал в русскую армию, вооружившись дротиком и кинжалом, и «бредя о турках и сражениях». Тем более что если бы кишинёвский армянин Худобашев всмотрелся в образ этого Артемия, то мог бы и воскликнуть: «Вай-вай, какой молодец Пушкин! Не только спрятался под маской бравого армянина, но ещё и моё имя использовал!»
И действительно, в молодом Артемии мы можем узнать самого Пушкина на момент написания им его «Чёрной шали» (а это 1820-21г.г.). Ну, а что такое для Пушкина эти годы, если в октябре 1820-го года он знакомится с Александром Ипсиланти, который в марте 1821-го года поднял в Яссах восстание за (внимание!) освобождение греков от турецкого ига? И тогда перед нами возникает одна и та же смысловая цепочка (турки и освобождение от них христианских народов: греков и армян), приводящая к войне 1829-го года, когда с этой же целью война шла одновременно на двух фронтах: Кавказском, куда поехал Пушкин, и Балканском, куда поехал Николай I.
А вот как пишет о Пушкине времён греческого восстания А.Тыркова-Вильямс: «Пушкин был человек очень храбрый. В его горячем теле, стремительном, гибком и сильном, жила потребность риска и борьбы, влечение к военному делу, восхищение подвигом. …На юге это стремление к военным подвигам подогревалось всей обстановкой. Психология боевой жизни была там ближе, понятнее. Штатский Пушкин жил среди военных, слышал их рассказы о походах… А тут ещё вспыхнуло восстание в соседних Румелийских землях… Молодёжь волновалась. Ждали, что Александр вступится за греков, что будет война с Турцией. Пушкину так хотелось принять в ней участие, что он даже готов был не проситься больше на север: “Если есть надежда на войну, ради Христа, оставьте меня в Бессарабии” (21 августа 1821г.)» (9). Или: «и тут же рядом, по ту сторону границы, вспыхнуло восстание против турок… Он в первый раз увидал подлинных борцов за свободу» (10). А в мае 1821-го года Пушкин пишет неизвестному адресату о «происшествиях нашего края. Они, которые будут иметь важные последствия не только для нашего края, но и для всей Европы – особенно для России» (11). И мы, конечно, замечаем тут слово «происшествие», которое впоследствии будет применено Пушкиным к наводнению, изображённому в «Медном Всаднике». Но чем же кончилось «происшествие» с восставшими греками? А тем, что «Александр обманул… Война не была объявлена …Повстанцы были скоро разбиты. Александр Ипсиланти был взят в плен. Его посадили в тюрьму в Венгрии, в Мукаче, где он и просидел до 1827 года. Оттоманская империя была ещё сильна, а инсургенты совершенно не подготовлены к продолжительной борьбе» (12).
Кстати, дорогие читатели, вам ничего не напоминают слова Тырковой-Вильямс о восставших, которые «совершенно не подготовлены к продолжительной борьбе»? Тем более когда эта исследовательница тут же не забывает и сказать, что «В 1821г. «Союз Благоденствия» распался на Южное и Северное общества, просуществовавшие до 14 дек. 1825года» (13).
Некоторое сходство с Артемием из «Путешествия в Арзрум» можно найти и в следующих словах Тырковой–Вильямс: «Вспыхивающее временами в Пушкине желание стать военным было пережитком сословного чувства долга перед Отечеством, а также и проявлением страстной натуры, ищущей риска, подвига. .. а 29 ноября (1821г.) писал:
Война! Подъяты наконец,
Шумят знамёна бранной чести!
Увижу кровь, увижу праздник мести…
И сколько сильных впечатлений
Для жаждущей души моей…» (14).
И мы начинаем понимать, что имя армянина Худобашева, уводя нас к Кишинёву и к первоначальной пушкинской восторженности от восстания греков, никуда у Пушкина не пропало, а частично вошло в образ армянского «мальчика» Артемия из «Путешествия в Арзрум». Тем более что вскоре после этого путешествия Пушкин уверенно включил странного Худобашева в число своих «близких». Вот отрывок из его письма от 26.12.1830г. кишинёвскому знакомому Н.С.Алексееву: «пиши мне, мой милый, о тех местах, где ты скучаешь, но которые сделались уже милы моему воображению – о берегах Быка, о Кишенёве, … о Стамо, о Худобашеве, об Инзове, об Липранди, словом обо всех близких моему воспоминанию…». И тем более что в черновике «Чёрной шали» мы можем найти некий кинжал («В счастливое сердце вонзил я кинжал») и понять, что при написании «Путешествия в Арзрум» этот кинжал был использован Пушкиным для вооружения «мальчика Артемия» (метод Пушкин-Плюшкин!). И тем более что в том же 1821-м году, когда было написано стихотворение «Война», Пушкин написал и революционное стихотворение «Кинжал» с упоминанием разных восстаний и намёком на Марата, одного из вождей якобинцев.
Но давайте-ка посмотрим, как Пушкин в «Путешествии в Арзрум» после некоторой разлуки вдруг снова увидел своего чичероне Артемия уже в Арзруме: «мы въехали в город, представлявший удивительную картину. Турки с плоских кровель своих угрюмо смотрели на нас. Армяне шумно толпились в тесных улицах. Их мальчишки бежали перед нашими лошадьми, крестясь и повторяя: Християн! Християн!.. Мы подъехали к крепости, куда входила наша артиллерия; с крайним изумлением встретил я тут моего Артемия, уже разъезжавшего по городу, несмотря на строгое предписание никому из лагеря не отлучаться…» (15).
Итак, мы видим, как армянин Артемий в Арзруме стал нарушителем предписания в то время, когда «Армяне шумно толпились в тесных улицах». Но что это за шум и толпа, и что ещё было в Арзруме в близком времени? А там был бунт, о котором Пушкин пишет: «несколько непослушных арнаутов под предводительством Топчи-паши овладели городскими батареями и бунтуют». Однако и в предыдущий день в том же Арзруме ««происходило большое смятение. …Произошёл мятеж» (16). Но не много ли смятений, мятежей и бунтов в одном городе? Да, многовато.
Однако если мы в молодом Артемии можем узнать самого Пушкина на момент, когда рядом с ним был старый армянин Худобашев, то почему же в «Путешествии в Арзрум» перед нами вдруг высвечивается его тёзка Артемий Араратский? Ответ таков: а потому, что последний в своих мемуарах большей частью вспоминает себя именно мальчиком. И тут мы сразу замечаем, что состав семьи пушкинского Артемия полностью совпадает с семьёй Артемия Араратского, также состоявшей из матери и старшего брата, который, правда, не был столь уж привержен ко всяким путешествиям, как его младший братишка. Но мальчики вырастают, а потому в 1829-м году, когда Пушкин прибыл в Армению, такому же писателю-путешественнику Артемию Араратскому было уже 55 лет и его вполне можно было считать ровесником его кишинёвского тёзки Худобашева, которому в этот момент было около 59 лет. И тогда мы начинаем понимать, что даже в имени пушкинского Артемия, хоть и косвенно, но объединены сразу два армянина, которые ни к каким мальчикам уже не относились.
Ну, а кто же тогда из литературных героев Пушкина мог бы перекликаться с юным Артемием по своему возрасту? Ну, конечно, молодой Ленский, которому было «Без малого …осьмнадцать лет» (17). Тем более что он по расчёту пушкинистов родился в 1803-м году, а погиб 14 января 1821-го года в свои «осьмнадцать лет» (18). Ну, а, как мы уже знаем, под маской Ленского Пушкин прятал себя, - юного, наивного и восторженного. Артемий же из «Путешествия в Арзрум» - это другая ипостась молодого Пушкина, где последний является основным прототипом данного образа, чему мы нисколько не удивляемся, поскольку знаем, что в каждом своём образе Пушкин обычно объединяет приметы и характеристики самых разных героев и из самых разных источников. И поэтому если потянуть ниточку хотя бы в отношении дротика «гида» Артемия, то нам не будет странным то, что он приведёт нас к Пугачёву, который, «взяв в руки дротик, сам с четырьмя казаками поскакал… в погоню» (19). А об этом Пугачёве Пушкин писал не только в 1833-м году, но и в 1835-м, сделав, правда, в своей «Капитанской дочке» из него не чичероне, а «вожатого». Ну, а синхронно с «Капитанской дочкой» им писалось и «Путешествие в Арзрум».
Ну, а если мы посмотрим, что в «Медном Всаднике» Пушкин пишет об Евгении: «Он скоро свету Стал чужд…Злые дети Бросали камни вслед ему», то легко и обнаружим перекличку со следующими словами из «Жизни Артемия Араратского»: «Мальчишки, когда я выходил со двора, бегали за мною по улицам толпами и кричали: "Вот, вот идет тот-то", ругали и нередко швыряли в меня камушками. Словом сказать, что я повсюду был преследуем и не было человека, который бы утешил меня добрым словом и сказал бы в оправдание меня». Ну, а если мы захотим найти перекликающегося героя, то, конечно, им будет юный пушкинский Тазит, на которого Гасуб кричит: «Ты трус, ты раб, ты армянин!» (20).
Тянем ниточку дальше и смотрим на Тифлис, где Пушкин впервые увидел армян. И вот его слова о них: ««В Тифлисе главную часть народонаселения составляют армяне: в 1825 году было их здесь до 2500 семейств. Во время нынешних войн число их ещё умножилось» (21). Стоп-стоп! А почему Пушкин исчисляет армян «семействами»? Может и тут ошибка? Да, нет, Пушкин так же исчисляет армян и в Гассан-Кале, когда пишет: «до ста армянских семейств» (22). И главное же тут в том, что такая мера исчисления в то время действительно была (23).
В то же время помимо подсчёта жителей «семействами» при Пушкине использовалась и такая единица исчисления как «дом». А потому:
1. Автор путеводителя по Кавказу писал: «Почти невероятно, но вместе с тем достоверно, что в 1803 году в Тифлисе считалось до 2700 домов, из которых более 2500 принадлежало армянам. Таким образом, столица составляла тогда вполне собственность армянскую" (24).
2. В переписи, проведенной духовенством в 1821 году, «оказалось домов: Тифлис: грузинских и русских 417; армянских 2951».
3. Советник русского посольства Александр Негри в своих дневниках 1817-го года писал о Тифлисе: «Число его жителей свыше 20000. Из двух тысяч находящихся в нём домов едва лишь 150 или 200 грузинских; все остальные принадлежат армянам».
4. К Негри добавляется и некий Гамба, которые уже вместе, «характеризуя демографическую ситуацию в том же городе в первые десятилетия XIX века, свидетельствуют: “Число жителей Тифлиса свыше 20 тысяч. Из 2-х тысяч находящихся в нём домов почти все (не менее 1800) принадлежат армянам” (25).
5. А пушкинист Ениколопов И.К. приводит следующие слова современника Пушкина: «В Тифлисе, как говорили мне, считалось тогда до 50 тысяч жителей… Всё это население очень тесно помещалось в 3000 домах (26).
Последние три примера показывают, что исчисление населения могло вестись одновременно и по «домам», и по людям. Тем более что ещё в 1803-м году, при первой переписи населения Тифлиса, исчисление велось только по людям, которых насчитали 11.800 человек. Но уже в 1825-м году число жителей Тифлиса достигло 29859 человек и сведения об этом были опубликованы в 1829-м году (27). Но нас тут всё же интересует вопрос: а почему, несмотря на то, что переписи населения Тифлиса проводились в разные годы, Пушкин не только указал 1825-й год, но и исключил при этом поголовную перепись, выбрав исчисление «семействами», а не теми же «домами»? Кстати, а как исчисляют волов? Ведь не только же стадами, о которых Пушкин при подъезде к Кавказу писал: «По сторонам бежали… стада волов» (28)?
Ответ таков: ныне исчисляют поголовно, из-за чего и по радио, и по телевизору можно услышать, что «поголовье КРС в данном хозяйстве увеличилось (или сократилось) на столько-то единиц». Однако нам нужно не наше время, а пушкинское, и поэтому давайте посмотрим, что о слове «поголовье» говорит В.И.Даль: «ПОГОЛОВНЫЙ - включающий всех, каждого, все головы, лично каждого; более о народе, и не всегда включает высшие сословия... Поголовное ополченье, вступленье в число ратников всех, кто по летам и силам на это годен. Поголовное возмущенье, общее. …Поголовщина м. поголовный сбор, вооруженье, восстанье и прочее».
Особо выделю слова «восстанье», «возмущенье», «ратники» и «более о народе, и не всегда включает высшие сословия». И при этом замечу, что к армянам, у которых турки угнали волов, Пушкин в своём черновике пробовал использовать эпитет «бедные» (29). И это понятно, поскольку из описаний встреч Пушкина с горскими армянами видно, что жили они небогато, из-за чего и вряд ли могли равняться с тифлисскими армянами, купцами и владельцами городских домов. Следует отметить, что и в «Капитанской дочке», которую Пушкин писал синхронно с «Путешествием в Арзрум», встречается важное слово-сигнал «поголовно», т.к. отец Гринёва говорит про крестьян, которые участвовали в бунте: «Староста! Нарядить поголовно на сенокос» (30). Ну, а если мы заглянем в черновик пушкинского «Рославлева», то и там обнаружим, как граф Мамонов во время Отечественной войны 1812-го года говорит об обороне Москвы: «жертвую отечеству 3 миллиона и поголовным ополчением моих крестьян» (31). Вот и ещё одни «ратники», но, правда, не стихийные, а официальные.
Но вернёмся к армянам из «Путешествия в Арзрум», которые вроде бы никакие и не ратники, и спросим: а почему Пушкин для жителей Арзрума всё-таки изменил единицу исчисления и без всяких «семей» или «домов» стал считать их поголовно, написав при этом: «В нём считалось до 100000 жителей» (32)? Да ещё и написал это в настоящем времени, а не в прошедшем, как при воспоминании 1795-го года, когда Ага-Мохамед сумел «разорить Тифлис и 20000 жителей увести в плен» (33). Ведь поголовным исчислением арзрумского населения Пушкин как бы сближает его с таким же поголовным исчислением похищенных армянских волов!
Но при этом есть и другая странность – Пушкин вдруг начинает сравнивать Арзрум с Казанью и указывает на его противостояние с Константинополем. Т.е. с очень древней столицей! Вот что он пишет: «Между Арзрумом и Константинополем существует соперничество, как между Казанью и Москвою» (34). И далее даёт стихотворение «Стамбул гяуры нынче славят», представляя его как «начало сатирической поэмы, сочинённой янычаром Амином-Оглы». И вот тут я должен похвалить наших профессиональных пушкинистов, которые разоблачили мистификацию Пушкина, доказав, что тот для мнимого авторства своего же стихотворения выдумал некоего поэта-янычара, переделав при этом на восточный лад фамилию своих предков Аминовых. (Кстати, «оглы» в переводе на русский даёт окончание «ов», в связи с чем фамилию певца, а ныне - посла от Азербайджана, Полада Бюль-бюль-оглы смело можно перевести как Соловьев, поскольку «бюль-бюль» - это соловей!). Однако уже само слово «сатирическая» весьма настораживает нас, поскольку в предисловии к «Путешествию в Арзрум» Пушкин всячески открещивается от всего, что связано со словом «сатира», и пишет: «Но я не читал никакой сатиры на Арзрумский поход». Тут что-то не то.
Тем более что ранее Пушкин неоднократно писал о соперничестве Москвы и Петербурга! И причём же тут Казань, возникшая вместо Петербурга? Однако мы вновь вспоминаем, что синхронно с «Путешествием в Арзрум» Пушкин пишет и «Капитанскую дочку», опираясь при этом на своё историческое исследование под названием «История Пугачёва». И если в романе он лишь упоминает о взятии Пугачёвым Казани, то в «Истории Пугачёва» мы, идя как бы по ссылке, можем найти и подробности этого взятия. И при этом обнаружить синоним к тюркскому слову «франк», которым в Арзруме именовали европейцев. И слово это «немец», тоже означающее (но уже у русских!) иноземца или иностранца. Вот примеры у Пушкина:
1. «заключив из того, что немец сошел с ума, ямщик поблагодарил его усердным поклоном» (35).
2. «Да и прилично ли сударыня, русской боярыне или боярышне находиться вместе с немцами-табачниками, да с их работницами?» (36).
3. «Твой Турнир напоминает Турниры W. Scotta. Брось этих немцев и обратись к нам православным» (37).
Смотрим также, что в своём «Арапе» Пушкин использует слово «немецчина» в общем значении западноевропейского государства, хотя его герой Корсаков приехал отнюдь не из Германии, а из Франции: «Не он первый, не он последний воротился из Немецчины на святую Русь скоморохом» (38).
Проверяем далее по прилагательному от слова «немец»:
1. «Народ упорным постоянством удержав бороду и русской кафтан, доволен был своей победою и смотрел уже равнодушно на немецкий образ жизни обритых своих бояр» (39).
2. «отец ее, несмотря на отвращение свое от всего заморского, не мог противиться ее желанию учиться пляскам немецким у пленного шведского офицера, живущего в их доме» (40).
3. «он был коренной русский барин, по его выражению, не терпел немецкого духу» (41);
4. «Да и мне они не по сердцу: ветрогоны, слишком понабрались немецкого духу» (42).
5. «Город стал добычею мятежников. Они бросились грабить дома и купеческие лавки… резали всех, которые попадались им в немецком платье» (43).
Но к чему это? А к тому, что Пушкин, описывая взятие Арзрума, не только пишет: «Произошел мятеж», но и добавляет: «Несколько франков были убиты озлобленной чернию» (44). А видя пушкинскую перекличку между Петербургом и Казанью, которая хоть и не столица империи, но всё же столица своего региона, мы одновременно замечаем и перекличку между убитыми в Арзруме франками и убитыми в Казани мужчинами «в немецком платье».
Но неужели Пушкин в «Путешествии в Арзрум» через Казань пытается приравнять Арзрум к Петербургу? Да это так. Ведь не зря же он пишет в пятой главе, что «Арзрум почитается главным городом в Азиатской Турции», а затем подтверждает это, когда под маской выдуманного поэта Амин-Оглу вставляет туда своё стихотворение от 1830-го года «Стамбул гяуры нынче славят», в котором как раз-то и противопоставляются Стамбул и Арзрум. И при этом выхваляет более молодой по возрасту Арзрум, что сразу же обращает нас к уже знакомым словам из «Медного Всадника»: «И перед младшею столицей Померкла старая Москва». И нас вовсе не сбивает с толку то, что Стамбул, как и Петербург, расположен рядом с морем, поскольку основным признаком, сближающим его с Москвою, в данном случае является и его древность, и выделение Пушкиным уступки старых городов перед молодыми «главными городами». Тем более, когда Пушкин называет Арзрум «многодорожным», то не грех нам и вспомнить стих из того же «Медного Всадника»: «Все флаги в гости будут к нам». Ну, а когда вторая часть «Медного Всадника» начинается с описания:
Но вот, насытясь разрушеньем
И наглым буйством утомясь,
Нева обратно повлеклась,
Своим любуясь возмущеньем
И покидая с небреженьем
Свою добычу. Так злодей,
С свирепой шайкою своей
В село ворвавшись, ломит, режет,
Крушит и грабит, вопли, скрежет,
Насилье, брань, тревога, вой!..
И грабежом отягощенны,
Боясь погони, утомленны,
Спешат разбойники домой,
Добычу на пути роняя.
Вода сбыла…
…………………………..
Но, торжеством победы полны,
Ещё кипели злобно волны,
Как бы под ними тлел огонь…,
то мы и находим соответствующую перекличку в седьмой главе пушкинской «Истории Пугачёва», где описывается взятие бунтовщиками Казани: и с пожаром, и с грабежом, и с указанием, что пугачёвцы «повезли добычу» из этого города. Осада же Казани и её приступ полностью перекликаются со словами из «Медного Всадника»: «Осада! Приступ! Злые волны Как воры, лезут в окна. Чёлны С разбега стёкла бьют кормой». И грех тут не вспомнить, что и Пугачёв, и его бунтовщики, как в «Истории Пугачёва», так и написанной на её основе «Капитанской дочке, постоянно называются «ворами».
Тянем ниточку дальше и замечаем, что внутри Арзрума, как и в Казани, имеется своя крепость. В Казани, правда, её, как и в Москве, называют Кремлём. Однако эта же крепость в подтексте, где высвечивается Петербург, может перекликаться и с Петропавловской! Так-так, а что это за изначальное название Арзрума по имени его основателя Феодосия («Феодосиополь»)? Уж не намёк ли на перекличку с Петербургом, основателем которого был Пётр I? И если это так, то нам рано или поздно придётся вступить в игру с наименованием Петербурга, который Пушкин называет «градом Петра». Подумаем над этим. Тем более что и в «Коньке» после правок Иван с братьями стал ездить не просто в «столицу», а в «град-столицу»!
Однако что пишет Пушкин о горах возле Арзрума? А вот что: «горы, окружающие его, покрыты снегом большую часть года» (45). Т.е. выходит, что эти снеговые горы «большую часть года» имеют белый цвет. Смотрим дальше: «26 июня мы стали в горах в пяти верстах от Арзрума. Горы эти называются Ак-даг (белые горы); они меловые. Белая язвительная пыль ела нам глаза; грустный вид их наводил тоску. Близость Арзрума и уверенность в окончании похода утешала нас» (46).
Ну, наконец-то! Вот он, ответ на давно мучавший меня вопрос по поводу названия Белогорской крепости! И действительно, в «Капитанской дочке» среди множества названий реальных крепостей и населённых пунктов, лишь название Белогорской крепости является исключением, т.к. такой крепости в местах восстания Пугачёва никогда не было! И в этом легко убедиться, заглянув в пушкинскую «Историю Пугачёва». Но ведь если крепость названа Белогорской, то для этого нужны хоть какие-нибудь основания. А точнее, где-то поблизости от неё должны быть белые горы. Но автор «Капитанской дочки» мало того, что скромно умалчивает о горах, он ещё и описывает вокруг Белогорской крепости сплошные «киргизские степи», т.е. ровную земную поверхность. И, конечно, всё это вызывает у Гринёва «размышления, большею частию печальные» (47). Или: «я стал глядеть в узенькое оконце. Передо мной простиралась печальная степь… Тоска взяла меня» (48). Ну, и где же тут белые горы, в честь которых крепость названа Белогорской? Ответ таков: а они спрятаны в другом месте, а точнее, - возле Арзрума и имеют местное название Ак-даг. И тогда нам абсолютно понятно, почему «грустный вид их наводил тоску» уже на самого Пушкина.
Тянем ниточку дальше и спрашиваем: а как должны называться защитники Белогорской крепости? Ответ понятен: белогорцы. Но если это так, то противоположное название, которое может быть применено к их соперникам-пугачёвцам, это «черногорцы»! А ведь именно о черногорцах и писал Пушкин в «Песнях западных славян» в стихотворении, которое начинается вопросами Бонапарта: «Черногорцы? Что такое?   Правда ль: это племя злое, Не боится наших сил?» Ну, а где жили армяне, у которых угнали волов? Ответ в словах Пушкина: «явились в наш лагерь армяне, живущие в горах». Т.е. это горские армяне, или горцы, которых тут же и начали путать с их волами. Однако горцами можно назвать и турок, защищавших «Арзрум нагорный» (слова из стихов Пушкина, спрятавшегося под маской янычара Амин-Оглу), рядом с которым «белые горы». И тогда выходит, что защитники крепости, расположенной в Арзруме, условно могут называться и «белогорцами»! И тогда сближение рядовых турок с волами тоже имеет свой смысл. Т.е. исследователи должны быть готовы под масками волов встретить воинов-простолюдинов на любой противоборствующей стороне. И не только простолюдинов, но даже и «янычара Амин-Оглу», который не зря вспоминается Пушкину при его нахождении в Арзруме, поскольку этот янычар, подобно Гринёву, находящемуся в Белогорской крепости, сочиняет стихи. Но всё же пушкинские слова о том, что «Весь черный народ был за Пугачева» (49) всегда настраивают нас на восприятие пугачёвцев в качестве вольнолюбивых черногорцев. (Кстати, герб Черногории такой же, как и у России, в виде двуглавого орла). Ну, и конечно, Великий мистификатор прячет их под масками волов. Кстати, волы на юге – это не обязательно холощённые быки, но и просто быки. А быков, как я уже говорил, лишний раз лучше не трогать, а то разнесут так, что и Пушкину придётся сказать знаменательные слова: «Не приведи бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный» (50).
Ну, а теперь мы выстроим в один ряд всё, что связано с армянами из пушкинского «Путешествия в Арзрум»: Тифлис как грузинскую столицу; 1825-й год; «большое смятение» и бунт в «главном городе» Арзруме; перекличку Арзрума с Петербургом (проходом через Казань!); шумную толпу армян в Арзруме, радостно кричащих армянских мальчишек (вот он – один из выходов на стих из «Конька»: «Между глаз мальчишки пляшут»!) и, конечно же, волов-армян. И ещё раз подумаем над всем этим. И в особенности над вопросом: а почему нам так важны 3000 волов-армян? Ответ таков: да потому, что, раскрыв книгу академика Милицы Нечкиной «Декабристы», мы на схеме расположения войск на Сенатской площади увидим запись: «Восставшие (около 3000 человек пехоты»)! (51). А в шахматах «пехота» – это, напомню, пешки, стоящие в первом ряду. В т.ч. и в стихотворении Пушкина «Царь увидел пред собою».
И вот теперь мы и определим более чётко тех, кто спрятан и под маской сельдей и гребцов из «Конька», и под маской волов из «Путешествия в Арзрум» - это прежде всего простолюдины, которые при любом бунте могут быть и пугачёвцами, и немецкими вассалами, и крестьянами-разбойниками из «Дубровского», а при службе в армии - рядовыми солдатами и матросами, выведенными их командирами в декабре 1825-го года на Сенатскую площадь. После же восстания (в т.ч. и Черниговского полка на юге) рядовые солдаты-декабристы были разбросаны по различным полкам. А зная это, можно и понять, почему сельдей надо было «скликать со всех морей» и почему им можно было угрожать кнутом, этим обычным орудием управления волами. Кроме того, ведь многие декабристы-рядовые были «пропущены сквозь строй», т.е. биты шпицрутенами и палками, что в свою очередь можно приравнять и к битью кнутом.
Ну, а если говорить про водку, то, конечно же, мы вспомним те обвинения, которые выпали на восставших после их разгрома: «С самого первого дня после подавления вооружённого восстания Блудов в угоду Николаю I и по его прямому указанию заполнял “Санкт-Петербургские ведомости” злостными измышлениями по адресу восставших, представляя их как пьяных бунтовщиков, преследующих свои личные планы. В таком же духе был подготовлен и издан царский манифест…» (52). И вот тут-то я хочу немного уточнить, что хоть измышления о пьянстве мятежников и названы В.И.Басковым «злостными», но всё же некоторую основу они под собой имели, поскольку простоять зимой полдня на открытой всем ветрам Сенатской площади без т.н. «подогрева» восставшим, конечно же, было нелегко! А потому и нельзя исключить, что некоторые из них через сочувствующих зрителей из числа простого народа могли заполучить немного водки или же изначально пронести её с собой на площадь в какой-нибудь небольшой ёмкости. Ну, и что же тогда говорить о более свободных и не привязанных к одному месту рядовых Черниговского полка, восставших в том же декабре на юге и почувствовавших там полную свободу? И мы вовсе не удивляемся, когда встречаем о них в интернете следующие слова: «Исходя из множества свидетельских показаний и прочих документов, складывается впечатление, что большинство рядового состава мятежников на протяжении всего восстания были пьяны. Так, например, владелец трактира Иось Бродский заявил об украденных у него солдатами Черниговского полка 360 ведрах водки».
Однако как же в пушкинских образах отличить простых бунтовщиков-солдат от офицеров? Ответ таков: во-первых, по их численности, которая на порядок, а то и на два, превышает численность офицеров-дворян, которых Пушкин прячет и под масками «тридцати трёх богатырей», и под масками «трёх десятков кораблей», и под масками осетров из «Конька». Ну, а в «Рыцарских временах» дворяне выступают в качестве рыцарей, которые не только называют себя «братьями», но и так же, как и все вышеперечисленные образы, исчисляются десятками («Их нет и десяти человек» или «девять рыцарей убито»). И это в отличие от косарей-бунтовщиков, которые исчисляются на порядок выше: «их более ста человек». А во-вторых, отличие может проходить и по более простому (а в отдельных случаях совсем примитивному!) вооружению бунтовщиков, что в особенности видно и в пушкинской «Истории Пугачёва», и в его же «Капитанской дочке». Кстати, у В.И.Даля есть интересная поговорка, связанная с 1812-м годом: «Ратники против латников», которая, вероятно, предполагает противостояние русских крестьян, ушедших в партизаны со своими вилами, топорами и дубинами (вспомним у Льва Толстого про «дубину народной войны»!), и хорошо вооружёнными латниками-французами. Но эта поговорка вполне подходит и для сцены боя вооружённых дубинами вассалов с рыцарями-латниками из пьесы «Рыцарские времена».

P.S. Учитывая сложность рассматриваемых вопросов (а это напрямую связано с гениальностью Великого мистификатора), я решил далее вставить главу о технологии пушкинского обмана, а заодно и об его истории.

Примечания.
1. Цявловский М.А. «Книга воспоминаний о Пушкине», М., 1981, с.68.
2. Рубине Дмитриевна Сафарян «Армения Глазами Русских Литераторов», 2013, ООО Центр «Златоуст», глава вторая.
3. ПА 473.
4. ПА 473 или П-3, 403.
5. С2 257.5,7.
6. Пс 777.27.
7. ПА 463.13.
8. См. XVII, 219.
9. А.Тыркова-Вильямс «Жизнь Пушкина», М., 2004, т.1, с.296-7.
10. Там же, с.338.
11. Там же, с.339.
12. Там же, с.296-7, с.340.
13. Там же, с.342.
14. Там же, с.361.
15. П-3, 405.
16. П-3, 404.
17. ЕО II 10.14.
18. Лотман Ю.М. ЕО, комментарий, Л., 1980, с.19-22 и ЕО VI, X, 7-9.
19. ИП 72.30.
20. Т 184.
21. ПА 458.33 или П-3,388.
22. ПА 473.31 или П-3,403.
23. Вот, например, слова Грибоедова: «Армянский архиепископ Нерсес, прибывший из Эчмиадзина, говорил мне много насчёт переселения 8000 семейств армян, которые пришли из-за р.Аракс, чтобы поселиться в наших провинциях» (Письмо управляющему российским министерством иностранных дел К. В. Нессельроде от 26 июля 1828-го года). А вот и статистика из официального документа, изданного в один год с пушкинским «Путешествием в Арзрум»: «народонаселение города Нахчыван состоит из 1330 семейств, в числе коих: 905 мусульман, 156 старожилых армян и 269 армян переселенцев» («ОБОЗРЕНИЕ РОССИЙСКИХ ВЛАДЕНИЙ ЗА КАВКАЗОМ», часть IV, СПб, 1836., с.332). Ну, а знакомый Пушкина С. Н. Глинка в своем «Описании переселения армян аддербиджанских в пределы России» отмечал: «руководить организацией переселения было поручено полковнику Л. Е. Лазареву. … в три с половиной месяца более восьми тысяч семейств (около сорока тысяч человек) перешло за Аракс». И даже в 1918-м году, Ричард Ованесян относительно армян-переселенцев писал, что «из 7300 семей из Эрзерума, большинство поселились в Ахалцыхе» («Of the 7,300 families from Erzerum, most settled in Akhaltsikh» Richard Hovannisian. Armenia on the Road to Independence, 1918. стр 260). И даже в наше время исследователь Джордж Бурнутян указывает про «279 армянских семей», которые «решили иммигрировать в Карабах» (Society for Armenian Studies, 1999.,Vol. 9., P. 99—103), а Дилара Исмаилзаде отмечает, что: «Лишь незначительное количество армянских семей поселилось на пограничной территории соседней Каспийской области» (Исмаил-заде, Деляра Ибрагим-кызы, «Население городов Закавказского края в XIX — первой половине ХХ века», М., «Наука», 1991).
24. Путеводитель по Кавказу Владыкина, с. 300.
25. М. Полиевктов и Г. Натадзе. Старый Тифлис. — Госкомиздат, 1929.
26. И.К. Ениколопов «Пушкин в Грузии», Тбилиси, 1950, с.90.
27. «Статистическое изображение городов и посадов Российской империи по 1825 год», составленное из официальных сведений под руководством директора Департамента полиции Штера., Спб., 1829.
28. П-3, 377.
29. ПА 473.23.
30. КД 382.40.
31. Ро 751.
32. П-3, 406 или ПА 477.12.
33. ПА 457.32 или П-3, 397.
34. П-3,407.
35. Д 202.12.
36. АП 21.36.
37. Пс 175.85.
38. АП 22.21.
39. Ж1 14.7.
40. АП 19.19.
41. АП 19.11.
42. АП 25.18.
43. ИП 63.5.
44. ПА 474.23.
45. П-3,407.
46. П-3,404.
47. П-3,246.
48. П-3.248.
49. ИП 375.15.
50. П-3,331.
51. М.В.Нечкина, «Декабристы», М., 1976, «Наука», АН СССР, стр.110. Выделено мной. С.Ш.
52. В.И.Басков «Суд коронованного палача», М., «Советская Россия», 1980, стр.70.