26 июля. 1980 год. Во дворце Черной Подруги. День. « Мы никогда не пройдем мимо того, что называется последствием потрясения. Оно уже случилось, руки наши уже потемнели, опущенные в горячую краску, мы успели обжечься, при этом не застыли, а вынули их. Где мы взяли целое ведро непонятной краски, почему кто-то умело пытался вылить нам его на голову? И вот мы скрывались, как могли, перешли сотню мостов, бежали, спотыкались, мы падали в какую-то яму и летели. Летели навстречу тому, что обязано случиться. Другое дело, предпринимали ли мы какие-либо действия, чтобы избежать этого. Весьма хороший вопрос, ведь кто-то из нас действительно мазал руки ложной краской, к примеру, коричневым покрывались его длинные кисти рук, запястья становились даже немного еловыми от некачественного, но быстрого покрытия. Жалко, что способом этот ненадёжный, хуже того, от него не получит выгоду ни один человек. Потому что нельзя убеждать себя в том, что что-то уже случилось, полгаться на интуицию, раскладывать карты «торо», обращаться за помощью к ведьмам и слушать пустое вранье. Просто если поверить всем этим ведущим факторам мистики, то человек вряд ли поверит в другое, в то, что ему пытаются привить. Тогда мы спрашиваем, а что из всего этого верно, правильно и что поможет совладеть с собой, не разбиться там внизу, при приземлении на непонятную поверхность? Верным на самом деле является то, чего нет в обеих двух вещах. Каждый из путей ведет либо к напрасному переживанию, потом попыткам бесследно стереть едко пахнущую краску, либо к тому, что мозг вас откажется воспринимать реальные вещи. Переживания лучше вообще не выпускать не выпускать из той ямы души, в которой сидят эти маленькие человечки с голыми, нежными руками. Они станут при любой, уместной возможности проситься к вам, а вы умейте отказать! Им того и надо, чтобы кто-нибудь выделил их из толпы, с помощью краски одел на них яркие, краски перчатки, при этом эти перчатки будут надеты и на вас. Возможно, ли пережить переживания без последствия внешнего на лицо, на поступки, таким способом сохранив в себе неуязвимую личность?» - абсолютно во всех ситуациях, в которых бы не находились люди, они привыкли заглядывать вперед. Предположения, по их мнению, успокаивают их, но некоторых наоборот, подталкивают к еще большим действиям, иногда не правильным, а иногда способным убить ту живую личность, стоящую в центре событий. Поддаться ли соблазну или долго, долго терпеть, упуская возможность убедиться в собственном, но не придуманном? Мы делали совершенно по разному, но мы люди, потому обратимся к чувству, самому прекрасному, но очень замкнутому созданию, с именем Влюблённости. Вспоминая ее образ, ее последний взгляд на то, чем дышало ее сердце, становиться не то, чтобы грустно, становиться никак. И больше ни одна дорога не ложиться без ее лица, без вопросов, ответы на которые мы получили и расстроились еще больше.
…Прошло не больше трех ночей, и в каждой из них Влюбленность не знала о сне, не чувствовала этого упадка сил, скорее она стремилась с ним, по привычке переодеваясь в выданную ей ночную рубашку, больше похожее на винтажное платьице. Это платье шло ей по колено и как-то незаметно для себя за время присутствия во Дворце Черной Подруги, она переставала выходить из комнаты, того маленького уголочка, вовсе не переодевалась, она лежала, сложив руки под головой, грязные пряди волос свисали ей на глаза, но она не убирала и их. Она дышала и не двигалась, могла целые солнечные часы потратить на то, что стояла либо у станка, либо лежала на мягкой, но не высокой перине. С тех пор, как она застывала в балетном зале, она не показывала свету ни одно движения, прекрасно зная, как стая любопытных глаз, слуг Госпожи наблюдали за ней, ждали того, чего она давать не желала. Вмиг она забыла все движения, пластика ушла, у нее болела сгорбленная спина, кричавшая ей о спасении, но она словно отказывалась слышать что-либо, что не касалось его, Влатирского. Казалось, она боле не знала, как думать о привычных вещах, она не прилепляла к груди маленькую, цветную брошку, забросила ее в пыльный уголок, и даже не вспоминала. А тут вдруг, не пробило и четырех часов дня, под отдаленные голоса резвых чувств, которых она считала врагами, но те такими не оказались, она задремала на спине, раскинув свои белые, сальные волосы по всей подушки. После бессонных ночей физическая потребность победила в ней душевную, но при этом и в Царстве Морфея, который звал ее к себе, она все по-прежнему не оставляла образ любимого поэта, она уже шла с ним за руку, обнажёнными стопами по мягкой, зеленой траве, и теплые лучи грели им спины, она чему-то смеялась, как солнце это превратилось в огненный, оранжевый шар, надвигающийся на них, и ей стало отныне жарко так, что под ногами погорела вся трава, и она шла по горящему асфальту, трескавшемуся на глазах. И пока она смотрела эту быструю, но тревожную картинку со лба ее стекали капельки пота, разливаясь по красным щекам. Она проснулась не так, как просыпаются в фильмах ужасах, не резкий толчок подвигнул ее выйти в реальности, это были открытые, больше чем удивленные глаза, слипшиеся ресницы с трудом разъединились, в это же время она будто опомнившись, приподнялась, нет, она вскочила, чуть не споткнувшись и не глядя в зеркало, она впервые за эти дни вступила носочком в коридором, краем глаз заметила зеленый садик и прибой за стеклянными окнами, вставленными между колон. На ходу она возобновляла в памяти дорогу к Госпоже, дорогу к месту, где хоть кто-нибудь отвел бы ее к Владелице сроками жизни. Концы платья прилипали к ее вспотевшим ногам, ее открытая грудь проходила сквозь коридоры вместе с ней, по ней нервно ударялся серебреный кулон в виде птицы, которую раньше она прятала под платьем. Сейчас она летала, как это маленькое создание на ее груди, как остановилась, обнаружив распахнутые, тяжелые двери бурого цвета с отделкой в виде золотых цветов посередине. На фоне этого высокого зала она уменьшилась вдвое, как бесцеремонно и серьезно вошла внутрь, и пока она шла, то успела разглядеть без скатерти накрытый разными яствами стол из белого мрамора, да такой толщины, что если спрятаться по ним от камнепада, то вероятнее всего, что на части разваляться камни, чем треснет он сам. Она бегло заметила за ним золотые чаши с черными маслинами, плавающими в масляной жидкости, в центре стола стоял какой-то вишневый пирог с такой же плотной прослойкой, не умещающейся на тарелке, он вытекал за ее пределы, а напротив него в стеклянный, стройный бокал было налито вино под самый край, красное вино, должно оно ждало, что его выпьют за чью-нибудь здоровье, на что Влюбленность крикнула стоявшей о окон одинокой Черной Подруги:
- За что здоровье пьете Госпожа?
Помимо всего прочего стоявшего на столе, на что уже не смотрела Влюблённость, она остановилась у его края, как к в ее сторону медленно повернулась женщина в черном кардигане, белая блузка в черный горошек, заправленная под черные брюки клеш делали ее стройным, но очень колючим кипарисом, каких не видывали в природе. На голове ее держалось черное каре, прямая челка и хитрый, спокойный, не взятый ничем взгляд. Правда, стоило ей и цоканью ее каблуков остановиться в трех шагах от Влюблённости, она недовольно начала:
- В каком передо мной ты виде, в таком и не приходят кланяться к Тутанхамону, к его пирамиде? Не у что вырвалась из сна, надеюсь, в том не есть моя вина? В тебе родился новый тон, его передо мной спрячь, а то проиграешь кон. Мы дали тебе комнату, покой, и не из криков рой. Тебе ли мало, дорогуша?
- За это вам я благодарна, - чуть тише сказала Влюбленность, спрятав руки за спину, и нервно перегибая пальцы, - Но вы мне обещали, что не станете скрывать все одно из ряда обстоятельств, иль прибегу я к сотне ругательств. Простите, но я больше не могу его не видеть, и жить как будто и жить, понапрасну воду лить. Во мне уже засохли все цветы, я говорю про спасение мечты. Я требую его увидеть!
В ответ не послышалось ничего кроме величественного, одновременно с этим легкого смеха Владелицы сроками жизни. Она будто не восприняла в серьез сказанное чувством, и была готова отравиться сесть за стол, уже обернулась и зашагала, как послышалось резкое движение, грохот, и на этом по полу запрыгала золотое блюдо, черный сок разлился по кафелю, маслины попадали со стола одна за другой.
- Меня вы не услышали, а говорили, я в свободе, как животное на природе! Так что же, вам ли обманывать гоже? – уже ничего не боявшаяся Влюбленность мрачно смотрела на торжественно севшую за краем стола Госпожу, она даже направилась ближе, как Черная Подруга протянула кисть руки, вознеся ее над блюдами, произнесла:
- Стой! Ты правда здесь не в заперти, и если желаешь, то можешь уйти. Тебя Гордыня к проводит к поэту, ей хочется посмотреть на лето. Гордыня!
Влюбленность, не ожидавшая такого быстрого ответа, вдруг воспрянула духом, выпрямила плечи, как за спиной обнаружила давнюю знакомую в красном, летнем платье, стойко облегающем ее фигуру. Одетая по самой моде 1970-х, она будто ждала подходящего случая, на голове ее был заплетен высокий хвост, бьющий ей по спине.
- Идите! – разрешила Госпожа, не сводя взгляда с уходившей и не поклонившейся ей Влюбленности. Она смотрела на нее огорченно вовсе не из-за недоступных ее понимаю манер, она уже предполагала, что увидит эта бедная девочка, и когда время дошло до еды, она разозлено словно на себя, подняла налитый доверху бокал и разбила о пол, оставшись сидеть с маленькими приятелями, осколками. Не исключено, что она не говорила с ними, не бранила их за то, что попались под руку, и возмущалась на то, что никто боле осмелиться подойти к ней, как сделала это Влюбленность. И не смотря на то, что двери залы по-прежнему оставались открытыми, многие сновали вдалеке, и даже не глядели ни глазком на обед своей Госпожи. Наверно, в этом крылась ее проблема, ее беда, которую она не могла осознать до конца. Но мы вернемся к другому…
…26 июля. 1980 год. Малая Грузинская улица. День. Солнце с тех пор, каких еще не выдавала Влюбленность, не знало о том, что ему следовало бы уйти, не разбрасывать позолоту по улицам и по щадить траву. Она забыло о всем своих обязанностей, отныне не разглядывало места и светило будто без цели, а еще совсем недавно оно вставало для тех, кто получал надежду, кто в сердцах жил с чем-то хорошим, что не сбылось. Жаль, люди не умели и не умеют разговаривать с горящей звездой, они считают ее огненным шаром, способным лишь отдавать тепло, но ведь оно в силах еще и всматриваться в те места, куда направлены его лучи. Но это касается не только людей, но и чувств, нельзя сказать, что прибежавшая на улицу Влюбленность как-то обращалась к солнцу, а могла бы все и выяснить у него. Пока оно приземлилось и замерло на крыше, на которой часто и по привычке танцевала мнимая Тишина, или сидела, свесив ноги, Влюбленность со своей не торопливой спутницей остановилась на стороне тех развалин Собора, в котором они и познакомились. Перейти дорогу сразу? Нет, она лишь услышала от Гордыни непонятные упреки, а сама как-то отрешенно смотрела на утопающий в тени открытый балкон, ее любимый балкон, боле не подавающий признаков жизни. Она мечтала ошибиться в том, что успела надумать, обнажёнными, гладкими стопами она стояла на огненном асфальте, но будто и не чувствовала его раскалённости, в то время, как Гордыня откуда не возьми, прикрыла голову соломенной, совершенно с неуклюжими закругленными полями шляпой. Она то поворачивалась, то прыгала на траву, то говорила:
- В таком виде на улицу, забыла даже и пудреницу…Не зная, как вы, а я к людям всегда спешу, времени короткому мщу. Знаешь, у нас его право мало…
- Из-за вас так стало…- вдруг Влюбленность повернула к ним свое не злое, не озадаченное, а уверенное и пораженное лицо, и эта всеобъемлющая фраза заключала в себе сразу множество смыслов: стало с судьбой поэта, стало с погодой, стало с душой. И после сказанного, по совпадению ли, солнце вовсе ушло, маленькая, но с синевой тучкой летела со стороны, с которой обычно приходила Влюбленность. – Тебе сказали проводить меня, так веди, иди! – она уступчиво поглядела на «бессердечную» Гордыню, как та почему-то сняла шляпу, убрала руки за спину, и взглянула пасмурное небо, похожее на внезапно поменявшееся ее настроение.
- Ну, если что, я ничего не знала, правда, нас не касается чужих судьба, и не идет за них у всех борьба! – проговорила Гордыня, после чего она сошла на проезжую часть с бордюра, мимо нее промчалась голубая ласточка с упитанным внутри водителем, который с некой озадаченностью взглянул на нее или на пустоту.
И чем первее и быстрее она шла, чем четче недвижимый дом, казался, отдалялся от нее, и никак не представлялась возможность достичь другого конца дороги. Она шла, глядя на свои черные сапожки, в которых у нее расплавлялись от жары ноги. Через секунды две ощутила какое-то движение, с левой от нее стороны, по пешеходному белому переходу нарисовалась тоненькая трещина, замеревшая, как только остановилась Влюбленность, но тут она догнала Гордыню, прижалась к ее плечу, взяв под руку, как трещина продолжила расти. Невиданный ужас сковал нашу героиню, она боле не отпускала Гордыню, и шла еще медленнее, пытаясь обмануть асфальт, и когда, наконец, она вступила на отрезок под окнами, коснулась всегда встречающего ее дерева, в этот же миг, взятый ею лист превратился в коричневый, абсолютно мертвый, который по закону природы и не мог минуту назад висеть на этой голой веточке. Тогда она коснулась других, и на нее обрушился мертвый листопад с дерева, которое боле не подавало никаких признаков жизни. Насупило то страшное для Влюбленности, когда не нужно слов, ноги сами срываются с места и ведут туда, прямо к цели, в которую хочет упасть сердце.
Ей еще никогда не было настолько страшно, все самые жуткие ее опасения сбылись и все вокруг говорило об том. Если бы она была Привязанностью, то легкие бы ее плотно открывались и вскоре закрылись насовсем, если бы она была Тишиной, то камнем сбросилась бы с этой крыши, а если бы она была Гордыней, то даже в такой миг она не стала бы гордиться тем, кем она являлась. А кем она была? Свидетелем тех вещей, о которых так мало пишут в книгах, другие отказываются говорить, а третьи, не понимая ничего уходят, они сбегают, четвертых не пускают. Ринувшись к подъезду, Влюбленность уже успела запыхаться, голос ее дрожал, ножки подкашивались, но не сдавались, и не смотря на то, что за ней прямиком ползли ее преследовали, хватали ее за пяточки, она вырывалась. Она рыдала внутри, но силы не покидали ее, или она не была бы Влюбленностью, если бы сдалась. Гордыня, остановившаяся у дверей, ничего не сказав собеседнице, немедленно распахнула их, увидев взлохмаченную Влюбленность, едва не валившуюся с ног. Что было дальше? Дальше ступени обрушивались, когда она летела по ним, она пыталась еще спасти то, что уже умерло. И хотя Гордыня прекрасно понимала, что на самом деле дом остался цел и не вредим, и каркас здания не рухнет в следующую же секунду, она спеши вместе с ней. И, когда Гордыня обогнала ее, остановившись на четвертом этаже, на пыльной лестничной клетке, то ступени обвалились вниз, на лицо Влюбленности посыпалась побелка, и он вдруг приобрело болезненный грифельный цвет, будто каждую клетку ее тела напитали этим серым карандашом или жадно разрисовали. Она молча стояла, потому что не знала, что делать. Отчаянье подхватило ее, но не могла не убедиться в своих мыслях, не могла остаться и не протянуть руки своему самому страшному пороку, она видела, что Гордыня выше нее. И она будет, непременно будет гордиться всем тем, что с ней происходило, от чего она получала удовольствие, а самое главное, где она была. Ее ошибка была в том, что она думала наперед, ей впервые в жизни захотелось попробывать морфин, обнажив плохо виднеющиеся вены, и теперь ей это было необходимо, как воздух космонавту, оторвавшемуся от космического корабля. Встав на мыски, она прокричала:
- Помоги мне, пусть все это останется не вне! Только помоги…
Стоило ей это сказать, как небывалом образом, лестница придвинулась к висевшему куску пола, Гордыня наклонилась и подала ей твердой руки. Она мычала внутри, напрягая связки, поднимая легкое на первый взгляд тело Влюблённости, но никак не могла ее поднять, и говорила:
- Не сопротивляйся, ты еще будешь жить со мной, даже если подкрасишься хной. Тебе нигде не скрыться и без меня тебе нельзя резвиться. Давай!
На щеках Влюбленности застывшие слезы не потекли дальше, они будто приклеились к ней, как ее бренные ноги к пролету. Но тут она во чтобы то ни стало уверенно протянула руки Гордыни, своей судьбе, и спустя мгновенья они обе лежали на спинах на полу, не отпуская рук. Но быстро спохватившаяся Влюбленность побежала наверх, позабыв подругу, предполагала, наверное, что обманула ее, дав ей шанс на доверие. Но обманула она, прежде всего себя. Гордыня не спеша отряхнулась, откашлялась и оглянула, лестница еще не собралась вновь, но кто-то вошел на нижнем этаже, а Гордыня поспешила за неугомонной девушкой. На удивление в доме не было никого, ни на одной лестничной площадке не показались любопытные глаза, ни пожилой мужчина с газетой, никого боле не принес ветер. Гордыня хорошо запомнила тот эпизод, когда Влюбленность поднявшись на восьмой этаж, и встав у знакомой двери, прислонилась к ней щекой и стояла в профиль, глядя на то, как без эмоция поднималась за ней Гордыня. Влюбленность отныне молчала, лицо ее еще больше становилось серым, взять бы другой тон и оно бы стало загорелым, но нет. Что-то неопределенное творилось с нашей героиней, от чего ее бросала в озноб, а спустя секунду у нее уже горел лоб.
- Я всегда знала, когда он приходил, иногда включал винил. Я слушала французские песни.- она не договорила, как Гордыня вновь взяла ее за руку и решила за нее отворить дверей. Но Влюбленность, опухшая от слез и переживаний, вдруг резко отстранила ее, бурно отреагировав, - Не прикасайся ни к чему, не нравилось это ему.
Гордыня пожала плечами и устремилась за Влюбленностью, сомкнувшей ресницы. Та прошла в пустую квартиру и готовая попасть под влияние привычного запаха, должна была улыбнуться, как делала всегда. Она никогда не трогала стен, проходила в гостиную и усаживалась в какой-нибудь уголок, наблюдая за всем со стороны, иногда они делали это вместе с Тишиной. Гордыня, задевшая дверь локтем, ударившись, потерла его мокрыми пальцами, как коснулась плеч Влюбленности, наконец решившейся взглянуть на все, что поначалу показалось ей неизменным. Солнце не сверкнуло лишь в окна, не прорезался и дождь, мрачная туча продолжала висеть над домом, девушка неторопливо оглянулась, ее смутили пустые крючки, на которых больше не весела джинсовая куртка, не весела и черная, кожаная. Не стояла и пара обуви, а на кухне, странным образом, молчали даже лавки. Здесь разучилось говорить все, шторы плавно весели, не перешептывались друг с другом, словно и никогда подобным не занимались. Влюбленность слегка приоткрыла рот, разъединились ее слипшиеся губки, дверь в кабинет почему-то была закрыта, шумела вода в трубах и то, как-то прерывисто. Обычно в это время ее отключали совсем, она прошла по-хозяйски в гостиную, увидев темного цвета желтый диван, почему-то скатанный в трубочку ковер, зеленые кресла с лева от нее стояли враждебно настроенные. Балкон был закрыт плотно, его еще не хватало примазать краской, чтобы Влюбленность боле никогда его не увидела. А она и плохо его видела, его закрыли сомкнутые друг с другом красные, тяжелые шторы. Она тут же пробежала, чтобы расправить их, а потом провела кончиками пальцев по стороне диване. Гордыня заглянула в комнату, стоя как столб, лицо ее, ничего не выражавшее, вдруг искривилось, она прикрыла рот левой рукой и даже не выдохнула. Влюбленность насторожилась этим, подошла к ней и решительно взглянула на то место, указанное ей Гордыней. На шкафу, усеянном кучей интересных вещичек, кроме книг и прочего, стояла деревянная рамка со знакомой ей фотографией, перевязанная в одном из углов черной лентой. Добрые глаза ее поэта смотрели на нашу девочку с черно-белого снимка, смотрели так живо, что Влюблённость тот час упала на пол и крик ее донося до каждой комнаты, до каждого фонарного столба, черные голуби встрепенулись с крыши, столкнулись с белыми, ее крик подхватил и наглые, серые вороны. Гордыня, придерживающая Влюбленность на полу, дотронувшись до ее волос, вскрикнула еще больше:
- Твои волосы, твои золотые волосы, и цвет, красоты больше нет!
Но Влюбленность это даже не впечатлило, не вставая с пола, она плакала так, как когда-то в первый при рождении, не желая вставать, она вцепилась в плечо Слуги Черной Подруги и закричала:
- Мне не сказали вы, какие же вруны, лгуны! Его в последний раз я так и не увидела, саму себя обидела. Вы, вы, я ненавижу вас, на этом кончится рассказ. Ни вас терпеть я не могу ни королеву, отобравшую у меня в Бога веру!
Она билась в полном бессилье еще много часов, не унималась, всхлипывала, то смотрела на фотографию, то подбегала к ней. Гордыня пыталась увести ее, но та цеплялась в нее острыми ногтями, успела поранить ее гладкую кожу, и голос, голос ее вовсе не терял свою гласность. Она не охрипла, а потом забилась в угол, и сидела, скукожившись, будто над ней застрял камень. Гордыня, потрясенная всем вокруг сидела в другом углу, больше не приближалась к Созерцательнице одного чувства, ведь та запрещала. Ей нравилось плакать в одиночестве, она прогоняла Гордыню, но та по наставлению Госпожи преданно сидела рядом. И мыслила Гордыня обо всем на свете, о человеке, по которому умирала Влюблённость, о том, как хорошо тот прожил жизнь, что не столкнулся с ней. Она уважала, безумно уважала тех людей, которые прожили без нее.
Ночи не было тогда, небо оставалось прибывать в мрачности, через два часа пошел дождь, он так привычно для Влюбленности загремел по балконным периллам, что она вышла на свежий воздух и упала там, на колени, сидя в пыльном углу с мыслью, что не успела, что упустила…
« Повторимся, что нельзя пройти переживания без последствий, а последствия можно избежать. Но мы стоим в той ситуации, когда нет выхода, и последствия губят нас хуже самого горького «лекарства». Задумайтесь и отпустите то, что так сложно отпустить. Обиду поражения, проигрыша может быть в личной борьбе с самим собой следует успокоить. Ведь все, что испытает каждый из вас, будет отражено на нем мертвой печатью. А кому нужны такие печати, напоминающие об одном и том же изо дня в день? Никому. Никому.
***
19 декабря. 2018 год. Недалеко от Дворца Черной Подруги. Утро. « Порой перед нами стоит отчаянья, мы бросаемся в яму кипучих событий, мы погибаем сами. Мы не отрицаем это, что ноги вскоре приведут нас к одиночеству, которое вызвано было не нашим неуместных характером, а другими обстоятельствами. Суть заключается в том, что желая кого-то спасти, мы не всегда обязаны предпринимать какие-то действия сами. Разумеется, когда дело заходит о спасение, то множество людей вообразят себе утопающего, спасти которого, значит напрочь вмешаться в его судьбу. Но разве мы не меняем дни жизни человека, его линию, которая стелиться из множества мелочей, разве мы пропускаем мимо себя то, что уже разговаривая с каким-нибудь другом, мы уже изменили все, что только было предначертано. Другое дело, в какое русло заведётся разговор, то же самое и со спасением, любой из нас будет смотреть, как теряет кого-то, но жизненные принципы он поставит выше всего, и отделается пословицей: « Спасти себя может тот, кому это действительно нужно». А как понять, нужно ли жертве времени спасение или мы спокойно может оставить ее тонуть в воде, не протянуть руки и гордо пройти вперед? А много ли подобных гордецов, когда внезапно они сами становятся на место погибающих. Нет, это не ловушка времени, но представьте на миг, что находясь к клетке, вас никто не желает спасать и вы того не подразумеваете. Есть человек со связкой ключей от вашей тюрьмы. Но он вас не спасет. А почему? Ему сложно сделать пару шагов, с его головы упадет и без того пошатнувшаяся корона, или он боится испачкать подол платья? Вы будете долго, искать причину, мы напишем попроще, что если он боится признать, что живя среди богатства и нарисованного счастья, он находиться на одной с вами ступени. Снимите с короля мантию, разучите его говорить на иностранных языках, обойти его как простого крестьянина, не стригите бороду и оставьте на день с обыкновенным рабочим, так скоро у этого короля и руки будут в саже, и испачканы глаза и ранена душа такими откровениями, о которых он и не задумывался. Мы часто не спасаем кого-то, чтобы не узнать в их горе – свое. Напоминание уничтожает в нас всякого человека и что же тогда? Мы не желаем мочить руки в ледяной воде, но и смотреть, как кто-то умирает тоже. Подбросьте игральную кость, разложите карты, чтобы узнать ответ. Что делать?» - в нашем мире, или будь мы находясь в каком-то другом, вы удивитесь, что в нем все точно так же: в нем задумываются о том, приготовить на ужин утку под апельсиновым соусом или индейку с запеченной корочкой. Но вот индейка получается чересчур зажаристой и ее никто не желает есть, поливай ее хоть лимон или каким другим соусом, мягче от этого она не становится. Тогда разумный человек, идет спать голодным, а другой подкрадывается на кухню, и начинает сам готовить сырую утку: он щиплет ей перья, моет, моет, пока приправы, начинает чихать и будет всех. Оказывается, никто и не ложился, голодные господа так же голодны, как и придворные и все они начинают хвалить этого умного человека, помогают ему. Может в этом суть, что если не мы помогаем, то мы должны найти того, кто сделает это вместо нас. В каком-то роде покажется, что это все равно, что свою работу переложить на чужие плечи. Это так, но, сколько выгоды откроется тому повару, который из знатный господ вдруг увидел в себе талант. И боле ему не нужно писать каждый день бумаги, он стоит себе и готовит, по воле Бога или нет, но тот лентяй, который не пожелал взяться за работу искренне счастлив за того добродетеля. Выгода находиться во всем даже если ее поискать у наших героев.
Шел первый месяц зимы, как и на земле, так и в этих более суровых, остывших от солнца краях. Конечно, некоторые лучи попадали сюда, стремились золотом обрызгать обнаженные ветви деревьев, но те уворачивались, клонились к земле. Они предпочитали тьму не только в ночные часы, но и в дневные. На их ветках не было ни листочка, запорошённые толстым слоем снега, они стояли и не глядя друг на друга, иногда засматривались на красавца волка с серой спинкой. Зимой волки особенно часто выбегали из своих нор, много играли и под снегом бывало находили засохшую, сгнившую листву. Мокрыми носами они тыкались друг в друга, играя в какую-то не понятную человеку игру. Они не являлись хранителями этого места, но любили каждый кустик, любили припадать ухом к не заметенной до конца дороги и слушать, как где то вдалеке на верном, черном скакуне, шотландском красавце мчалась их единственная Госпожа. Эти животные, хоть и жили в стаях, но за мать свою они признавали лишь Черную Подругу, она кормила их красными ягодками, от которых у них румянились щеки, иногда они валили ее в снег и крутились рядом, не давая ей встать. Специально для подобных прогулок она одевала не осенне-зимнее пальто, а старую, замызганную шубку из лисьего меха. Они, бывало нежно кусали ее за рукава, забрызгивали хвостами ее снегом, и смеющаяся Владелица сроками жизни уже и не могла вспомнить ни о каком деле, отдавшаяся потехам, она лежала на спине, и целовала каждое животное, которое не то бурчало, не то тихо ласкалось. Они не были опасны, как волки на Земле, эти отличались тем, что под полную луну они не скулили и вообще никогда не чувствовали надобности говорить друг с другом. Их белые спинки только мелькали в белоснежном лесу, проносились на первый взгляд их холодные, кристального цвета глаза, которые на самом деле не выражали ничего кроме преданности и нужды в ласке. Они боролись с одиночеством еще сильнее чем люди, но не могли себе позволить приблизиться ко Дворцу Хозяйки, ворваться внутрь и навестить ее будучи в шкуре волков. Они не считали себя животными, мыслили так, что складывали и подставляли друг к другу русские буквы. Потому, когда вокруге появлялась какая-нибудь душа, и новый аромат всплывал в холодном лесу они не могли не уловить человека, подобно тому, как нашли Маугли их предки. Тогда они оборачивались охотниками, становились охваченными какой-то мыслью, которая бежала впереди их лаб. Носами они касались снега дабы не потерять запаха, как и делал один из волков, приближающийся к левой стороне леса.
Левая сторона для них и для прочих животных была отчужденным местом, куда не залетала не старая сова, не забегал и круглый, колючий еж. Ведь там его даже не спасли бы его острые иголки, тина бы, лед бы без спроса утащил его под воду. Все дело было в странном наклоне низменности, после холма тут же представлялось открытое пространство, огромная дыра уходила на сотню километров в воду, иногда менялась выступами. Выступы сопровождали этот край только в начале, и тому, кто попал на них, а не прошел дальше, можно сказать повезло, их было легко спасти, ведь ледяная корочка на них образовывалась крепкой. Но в самой середине, или после них воду покрывал в самую малость тончайший слой льда, если коснуться его кончиком пальцем, то тут же бы прошли трещины, если провести по нему шерстью или если оно услышит чье-то неровное, частое дыхание, лед разойдется на мелкие половинки, затем на крупные куски. А когда он поймает жертву, будто понасытиться ей, то с течением времени, с новым скачком температуры в сторону заморозков, он закостенеет снова. Ни другу, ни врагу не пожелаешь отправиться туда, однако любопытство и желание пообщаться, может спасти, кого вело животное с серой спинкой именно к тому месту. Вначале, после обрыва у ледяной пещеры, где не пролетал воздух, где застыла вода он, и нашел ее, знакомую нам девушку. Волк не решался спрыгнуть с обрыва, переступить для него важную черту жизни или же он ре решался противиться воли Чёрной подруги? То, что он видел был заточенный в лед силуэт какой-то спавшей девушки, на ресницы ее лег иней, красные раньше щеки выглядели не бледными, а белыми, холод сковал все ее тело. Интересно было, осталась в ней еще хоть капля горячей крови, дышало ли ее сердце? волк вдруг спрыгнул с холма на выступ, и не наклоняя головы, аккуратно рассматривал, как лежала она вовсе не застывшая в воде, а на черного цвета, уже успевшем посереть камне в белоснежной, с замятым воротником рубашке, рукава которой доходили по самые запястья и заканчивались веером. Недвижимая спящая царевна неизвестно сколько провела дней в этом заточении, ее посиневшие руки не давали надежд на то, что смогут подняться, ноги встать, а глаза открыться. Хотя, заметим, лицо ее не было в воде, какой-то промежуток оставался между корочкой наземного льда и окончательного погружения в воду. Она держалась на странной, придуманной структуре, словно умирала, но никак не могла признать этого. Волк, потупив не ясный взгляд, махнул хвостом, как обнаружил что девушка открыла медленно свои зеленые, отдававшие в изумруд глаза. То была не наша прежняя Ольга с болотной трясиной в глазах, из которой ей не представлялось выйти, то была сильная, пробудившаяся душа, пошевелившая руками, коснувшаяся корочки льда, и проведшей по ней горячими, покрасневшими пальцами. Волк не убежал и испуга, а видя впервые подобное пробуждение, сильно ударил левой лапой об лед, как тот треснул, и на щеках девушки мгновенно растаяли осколки. Она слегка приподнялась, оперившись на локти, успела удариться о камень, нашла, что ее босые ноги заледенели, а лицо наоборот вдохнуло новый глоток жизни. Хищник по-доброму глядел на нее, через секунду, что убедиться, что она правда жива, он лизнул ей теплеющую щеку, а она слегка засмеялась, попыталась встать. Концы длинной ночной рубашки путали ее, прилипали к неразбитому вокруге льду. Она осмотрелась, как вышла из ледяной могилы, как гроб ее был разрушен собственным ее стремленьем. Идея говорила в ней больше чем жажда поесть, чем желание попасть в тепло. Аккуратно переступив воду, обойдя холм через минуту в сопровождение волка, она обняла локти рук, до этого бросив на переднюю сторону плеча спутавшиеся, немного мокрые волосы, проговорила:
- Мне б к той, которая здесь правит, во льды и во тепло всех по желанью ставит. Мне к ней, чтобы найти Влюбленность, мне следует успеть, пока на сверкнет полночь.
Волк мгновенно развернулся в сторону безопасного леса, не оглядываясь на нее, он устремился вперед. Ольга следовала за ним, ноги ее еще болели, казалось, они не растаяли, но зато ее сознание уже было переполнено новыми разговорами, новыми задумками. Так она не мыслила никогда, касаясь не то ствола старого дуба, не то погнутой осины, она и не смотрела, на что наступала, ей это и не нужно стало. Конечно, через минут пять она успела задохнуться, но скажем, что о холоде говорить уже не приходилось, снег превратился, словно с беленьким оттенком песок, деревья в пышные пальмы, а дорога, на которую ее вывел хищник, в Средиземное, синее море. Она вступила на расчищенную от снега землю, повернулась в правую сторону, и на счастья, отойдя подальше, закинув голову, она увидела темноватые, треугольные башки, таранящие небо. Они так четко представились ей, словно все это было в реальности, никакого путешествия между жизнью и реальностью. Не решив свернуть путь, волк же вывел ее не напрасно, она уже не бежала, а шла, стараясь восстановить дыхание, шла к Госпоже, волоча ноги. Ее быстро меняющимися спутниками стали ели, посаженные в первом ряду, за ними дубы, издававшие страшный треск. Ольга все оборачивалась, боясь, что одно из деревьев упадет на нее, но стоило ей это сделать, как все замолкало, глухарь усаживался на одной из веток, белка забегала в дупло, а дорога шла дорогой….
У Дворца Черной Подруги. Где не чувствовали холода, где бледное солнце показывалось и влетало во взгляд, где горел маленький, но с рыжим пламенем костер и находилась не скромная, беленькая веранда, еще вчера расчищенная от снега. Если вспомнить, то на этой веранде сидела Госпожа в то утро, когда Гордыня привела к ней Влюбленность, еще старым летом, о котором так странно не мог забыть никто. Потому Госпожа обходила ее, и сделала вроде памятника той, которая медленно продолжала умирать, иногда, как сейчас она садилась на ее перилла, которые шли спинкой веранды, и мечтательно рассказывала про себя какую-то историю. Еще пять минут назад она вышла из центральных дверей, черное каре не убрала за меховую шапку, на плечи поверх черного, шерстяного платья накинула норковую шубку, которая всячески сползала с нее, и верному собеседнику приходилось поднимать ее и отряхивать от снега. Сегодня на груди ее был повешен не большой, но из мрамора медальон, внутри которого вставлен золотой кружок. Она часто любила крутить его, вроде как, ее это успокаивало. Но сейчас волнение не приходило к ней, где-то просиживало пустые часы, или она сама заперла его в самой глубокой темнице. Черная Подруга вышла в день, как знатные особы, барышни на Руси появлялись у кого-то в гостях. Она же, находясь у себя дома, вечно внимательная ко всему, озабоченная делами, но с натянутой улыбкой и божественной строгостью в глазах покоряло присутствующую пустоту. Она отложила все запланированное, выпила кружку черного кофе без молока, одела кожаные, черные сапожки на серебряных застежках, но без каблука и вышла в сад. Да, в летние и весенние месяцы это был ее любимый сад, а сейчас просто площадка, местами укрытая сугробами и ее друзьями, вернее им, Доверием.
С тех пор, как Доверие остался, не взглянул на сестру, потому, как та не вышла к нему, он перестал доверяться слухам, надолго уезжал на охоту, а когда возвращался, то целовал свою неподкупную Госпожу. Он боле не сталкивался нос к носу с Пристрастием, пылавшим к нему не лучшим чувством зависти, тот сам обходил его, не находил и предмет для беседы. Он уяснил навсегда, что Госпожа сама выберет себе того, кто коснется ее сладких, пряных губ, а он так и останется братом ее сестры, просто Братом, хранителем этой сбежавшей девчонки. А что касалось Доверия, так он так же ровно подстригал концы своего каре, и находясь рядом с Госпожой они казались настолько одинаковыми, что только цвет их волос мог послужить хорошим отличием. А так, Доверие уже давно не жил в своей маленькой, выделенной ему комнатках-сенях, носил отглаженные, белоснежные и кораллового цвета рубашки, много общался, но только с теми, с кем считал нужным. Он отчетливо понимал, кем стал, стал фаворитом Темной силы, но он же знал ее другой. Для него она была сама элегантность, и при приступах гнева и злости он забирал ее в свои объятья, как Госпожа теплела, и бывало, бралась за книги, что являлось для нее редким занятием. Часто это случалось по вечерам, а пока он еще не настал, она нашла Доверие, сидевшим как раз в этой беседки, на нем красовалось бардового цвета пальто, почему-то оставленное им нараспашку так, что в голую шею попадали прилетевшие снежинки. Он сидел без книги в руках, только на лице его виднелся приятный след от их вчерашней встречи. Да, на день они виделись больше сотни раз, и он запоминал каждый миг, в который она так легко поправляла свои черные, искусственные волосы, в которые при поцелуях смазывала красную помаду на губах. Она появилась рядом с ним не тихо, скорее торжественно остановилась напротив него, протянула руку, не входя в беседку и коснулась его плеча. Любовь или привязанность к этому человеку, назовем его так, изменило ее настолько, что колкий характер научился угасать, не вспыхивать при невзрачных деталях, не смотреть на погоду, а искать исключительно чистые и положительные явления жизни. В данный миг самым чистым явлением жизни – был Доверие. Она, не спеша, научившись размеренно мыслить, заговорила о пустяке, в котором так ярко проявлялась ее забота.
- Вот наша встреча снова у беседки, а на обед я предпочту креветки. Мне моряки вчера отдали килограммы, взамен потребовали по бутылочки вина и, чтобы дали им хорошенького льна. Для жен и для детей своих сошьют те платья, сюртуки, и все это без чьей-то помощи руки. Они мудрые умельцы, и у меня к ним всегда есть дельце. Но я пришла к любви, и лишний раз спросила у нее: нужны ли мне дела, когда меня чувства свели с ума, когда зазвонили колокола? Твое объятье мне необходимо, тебе это вестимо. А, право, вижу на лице твоем я грусти отпечатки и запылились у тебя перчатки. Ты научил меня искать причуда счастья, и спрятать разум от всех напастей. А сам, ты что же головой поник? Не вижу я твой светлый лик.
- О нет, не правильно восприняла ты мой настрой, мне жутко хорошо: ты провела рукой! Я честно вдруг задумался о судьбах, как жестко время обратилось с нами, со всех сторон, а не местами. Уж скоро позабудут те твои герои, что такое родственная связь, им словно станет нужна для лечения душевных ран мазь. Я говорю о сестре, и о предателе-брате, его бы в армию, в ваши солдаты. И, и ваша дочь… - говоря это, Доверие не сводил с нее глаз, смотрел, как менялось ее лицо, как не то загорались глаза, не то потухали.
- Нет, мне о ней не смейте говорить! Я слышу о ней, и мне становится не резвей. Прошу, моя любовь, давайте обо всем забудем, мы пустим все в небытие, что оказывается не твое. – проговорив это, она потянула его за рукав, - А не хотите ли меня развлечь, завлечь придуманной забавой, и со снежками справится, как будто со всей оравой? Не думайте, мой друг, что я ребенок иль маленький жеребенок, но глядя на вас, мне не хочется отдавать громких фраз.
После сказанного, после того, как Доверие сначала неохотливо поднялся, она уже было подбежала к сосне, обвила ее обеими руками, приподняла глаза к нему к созданному Творцом небу и удивительно широко взглянула на него. Небеса казались ей голубыми чистыми, в то время, как на них находила туманная дымка, словно вся пыль, собранная с земли, летела путешествовать в воздух. И путешествие ей предстояло очень масштабное, ей предстояло увидеть то, до чего она еще никогда не касалась кончиком взгляда. Так и Черная Подруга глядела вверх, впервые за долгие годы просто смотря, не браня и не ругая. Но долго задумываться ей не пришлось, уже через секунду в ее шубку, точнее в рукав попал запущенный не сильно комочек снега. Упав он тут же потерял форму, смялся, Госпожа наступила на него твердой подошвой сапога. Сначала она взглянула не дружелюбно, что все вокруг потемнело и затаилось еще больше, Доверие немного испуганно взглянул на нее, как она рассмеялась. Уже быстрыми и ловкими движениями, голыми ладонями она лепила снежные комки, превращая их в «оружие». Заметим, что когда комок с дальнего расстояния летел в нее, она пряталась за колючей елью, и стоило бою утихнуть, она высовывалась, чтобы отразить уже кончавшуюся атаку. Игра ничуть не утомляла ее, а когда она вроде как устала, точнее, сделала вид и изысканно упала на снег, то доверчивый, на то и прозвали ее Доверием, молодой человек мгновенно упал на снег перед ней, усевшись на колени, но ей было этого мало. Она сеялась так громко, так заразительно итак не привычно, что верхние окна дворца тихо открылись, в них показалась Жалость с каким-то человеком, носившим рыжую неровную челку. Они оба изумились и принялись наблюдать за той странной картиной, в которой Госпожа повалила на снег и Доверие, и тот позже встав на локти, навис над ее белым лицом. Не любив не решительность, не признавая пауз, она обвела руки вокруг его шеи, вдохнула аромат его рассыпавшихся волос и поцеловала его так нежно в алые губы, в румяные щеки, похожие на спелую костянику. Их не смущало, что при свете дня множество любопытных глаз видела их радость, они не боялись потерять свое счастье. При этом у них уже успели сильно заболеть губы, но они все боялись, словно кто-то придет и разнимет их. Да, в вопросах любви Черная Подруга чувствовала себя слишком беззащитной, и это было единственной позицией, которой она и не до конца верила. Но, этот светлый человек, его прикосновения не могли ей лгать. Хотя, одно обстоятельство заставляло ее углубиться себя, она вспоминала, как просиживала дни у кровати избитого Доверия, в то же время понимала, это он отучил ее от жестокости. И если он уйдет, посмеет покинуть ее, она вновь станет воплощением ада, хладнокровной и независимой, она станет не собой!
Между тем острым слухом Доверие услышал какие-то осторожные шаги, продвигаемые по снегу. Причем они были почти беззвучными, и ему тут же стало интересно, что же это за обувь стали носить слуги Госпожи или это к ним наведался незваный Гость. Подняв голову, а сидел он, облокотившись спиной о ту самую сосну, за которой пряталась Черная Подруга, он тут же замолчал и столь удивленно посмотрел вдаль, что Черная Подруга произнесла:
- Ты что же там увидел гостя? Так нужно слуг послать, его и встретить!?
Но Доверие пораженно молчал, Госпожа лениво и без интереса откинула голову с его колен в правую сторону. Подниматься и выпускать из своих волос его руку она не хотела, уже заранее постаралась убедить себя в том, что гость или кто-то там не стоит того, чтобы из-за него отвлекаться. Но вот она вгляделась в пришедший, одинокий, одетый в белое силуэт с посиневшими ногами, и глаза ее округлились, она немедленно приподнялась и крикнула:
- Девочка!
Хотя Ольга давно перестала быть девочкой, той, которая совершала правильные поступки. Она почему-то откликнулась на столь живой голос, дотронулась руками до груди, словно спрашивая невидимый голос, как вскоре разглядела стоявший у сосны силуэт той, с которой они когда-то встречались. Она узнала ее, узнала Черную Подругу, ни в крем случаи не смерть. Она вообще не ощущала того, что находилась где-то далеко от Евпаторского Заведения, то снег и все здесь имело другой химический состав, материя этого мира была сложена совсем иным способом. Но это лицо, спотыкаясь, и приближаясь к ней, ее лицо пугало ее, сердце билось сильнее, как она задела торчавший из-за снега сучок и упала прямо лицом. Черная Подруга намекнула Доверию, как тот в сий миг прибежал к ней, помог подняться, дотронулся до ее ледяного лба, как снял с себя пальто и без всяких возражений накинул на нее, произнеся:
- Здравствуйте, Ольга!
Она попыталась ответить ему что-то, но дрожавшие губы ей не позволяли, она придерживала кончиками пальцев накинутое пальто и ждала, пока Госпожа приблизиться к ней. Статная фигура Черной Подруги махнула Доверию, чтобы тот удалился и тот, оставшись в одной белой рубашке, заправленной в черные брюки в второпях удалился. Секундная пауза мгновенно нарушалась, острый взгляд словно оживил голос Ольги, она проговорила на высоких тонах:
- Я пришла, что спасти одну душу, носящую тяжелую ношу. На сердце ее застывший камень, следовало бы ему расколоться, увидев пламень. Я о ней услыхала историю от подруги, мне ее она рассказала, как вам нашептывают что-то слуги. Так, укажите где ее найти, чтобы, чтобы спасти!
- Влюбленность? – еле выговорила Госпожа, тут же эмоции ее изменились, взгляд нахмурился и она пригляделась к суровой девушкой, продолжавшей говорить:
- Так скажите мне, где ее отыскать, где хранится ее заморожено сердце, и куда мне открыть запретную дверцу? – настойчиво проговорила Ольга, то и дело, что преподнося окоченевшие ладони к горячим губам. Дыхание ее спешило остыть от общения с Черной Подругой, потому она старалась получить последние дозы тепла.
Она надеялась, она искрилась, она не потерпела бы отказа, ведь прекрасно читала Черную Подругу по ее жестам. Она узнала все, узнала секрет, правду, говорящую о том, что сама Владелица сроками жизни не могла оживить Влюбленность, как бы это сделала Ольга.
Госпожа ничего не ответила, кроме как взглядом распахнула двери, и золотой полоской зажглась привычная дорога. Ольга устремилась было бежать, но Госпожа резко остановилась ее за рукав. В Ольге екнуло: передумала? Конечно, она ошибалась, Черная Подруга еще раз взглянула на нее, как отпустила, услышав:
- Я ее оживлю, я ведь не сплю, не сплю! Явь эта не превратится в сон, и в реальности ничего за меня не натворит мой клон…
Госпожа провожала ее взглядом, видела, что Ольга переуступала быстро порог, что золотой свет сопровождал ее маленькими искрами. Искры эти, стоило ей их пройти, как те в сий миг потухали, словно их и не было. Не двигаясь, она стояла счастливой, уголки ее губ пытались расправиться в улыбку. Ведь у этой девушки был шанс, данный ее умом и властью летаргического сна. Она еще не умерла, как верно приметила сама, но с каждым мигом клапаны ее сердца готовы были остановиться навсегда, но идея, но мысль, которой она носилась одержимой между мирами, держалась ее на натянутых нитях…
…А кто падала с этих нитей, и только иногда пыталась взобраться на них снова и была наша Влюбленность, тоскливо спавшая на помятой, прогнившей и грязной перине. Она днями пусто глядела, ни кого не искала, ее серое лицо скоро закостенеет совсем, ноги ее больше не встанут из-за отсутствия желания, голос разучиться говорить, душа ослепнет до конца.
« Спасение – один из самых высших поступков вне времени, он остается вне веков. За него награждают, как за победу над самим собой. А главное, сам спаситель может наградить себя без всякого позволения. Но, дабы, мы не в силах кого-то спасти, мы можем позволить желающему сделать это за нас. Одно позволение, один раз потесниться на дороге с кем-то – это стоит чьей-то возобновлённой жизни. Дать возможность, не противиться, а просто пустить на свое место другого – тоже станет считаться великодушным действием. И в этом действие будут спасены сразу трое: утопающий, желающий и дающий возможность…»