Я писал этот текст как часть фотопроекта "Лунатик", в результате которого была обрезана вторая глава. Укороченную версию с визуальным сопровождением можно увидеть здесь: https://vk.com/id90461523?z=album90461523_247722885
---
1. Куда.
Белый дым на чёрном небе, люди мимо глаз, острый свист в ушах и трубы. Осень. Тогда я ходил без куртки, чтобы заболеть и не согреться, и, зайдя в кровать, по привычке забывал, откуда и куда я торопился, где было небо и зачем оно прошло. Я быстро засыпал и сонно просыпался, доставал своё тело из ряски постели и подолгу слушал горны, голос за стеклом. Город говорил, и я внимал его блуждающим огням, смотрел сквозь дождь на улицу, в туман, и не видел ни его, ни мира. На закате звуки вымывало прибоем, а по набережной устремлялись машины и газеты, тучи и ветер. Лучи фонарей источали шумы шоссе и грядущего света, прорезали всё от вод до берегов и поднимались по дороге к окнам, ослепляя глаза. Помню, как отступал из комнаты в темноту, валился со спины на живот и распутывал провода слов. Они ускользали сквозь пальцы во тьму, и иногда в бездне зеркал я ловил очертания букв, далекое эхо напрочь пропавшего сна. Потом, уже наяву, перебирая записки под пение птиц, я искал имена по памяти в линиях карт, точках фокуса и индикаторах приборов, и всегда удивлялся, когда находил. Пусть я в это не верю, но из луж, витрин и линз за мной наблюдал другой город, и в отражении вечных проспектов я видел конец их повтору. После схожих годов, брошенных снимков и снятых квартир улицы чернели от пыли, теряли черты, линяли их стройные лица и темнели цвета, и в минуты тоски по пропасти кадров я пытался вернуться домой. Поздними часами пустые трамваи отвозили меня на окраины, где семь лет цвела моя юность, и в лунных дворах я бродил до утра, прячась по подъездам от лестниц и змей. Я боялся безоблачного взгляда детей и чужого рассвета, песка на губах и рук по карманам, папы в бетоне и мамы в мешке. И когда я прочёл на стене за мусоропроводом, как мою семью погребли мириады панельных домов, то даже не проверил, и без надежды, как без одежды, мне наконец полегчало.
2. Откуда.
Не знаю, полон ли был фужер в моей правой руке, но когда открылась дверь за стеной, бокал ринулся влево и вниз, и я уронил его от испуга. На секунду мой страх показался из тени, и я не поверил, но скоро он вышел из проёма коридора, как лунатик идёт ленивыми, но какими-то очень точными, очень ровными и круглыми шагами, словно всё ему знакомо и смешно. И после этого я понял, вспомнил, как он исчез, и где его тогда нашли, и я вжался вглубь кресла, подальше от движений его ног, и когда пол хрустнул в метре от меня, а человек напротив прошёл голой стопой по стеклу, от красных пятен на паркете помутнели блески потолка. Он уселся рядом, за старый стол передо мной, и принялся смотреть посуду со скатерти, долго и внимательно он изучал узоры, хрусталь и камыши из вазы, и его губы медленно бормотали о чём-то минувшем. Спустя час беззубых улыбок я уже дрожал, и мы оба молчали по-своему, и тишина прикрывала платком наши плечи и головы, морозом стекала по коже. Потом меблированный покой переменился, и что-то законченное проплыло по воздуху, когда мой бывший друг сказал куда-то мимо, как красиво и как мило светит солнце за окном, и я сразу напомнил себе о ночи и вьюге, и как я затворил и зашторил этот холод чёрной занавеской. Тогда он отчего-то засмеялся сам с собою, и в забвении я взялся за начатое им дело. Заикаясь от смеха, мы говорили три дня кряду, спорили упорно и яростно, и казалось, что его голос не замолкал ни на минуту. Он вылетал со страниц моих книг птицеедом на птице, звенел на подкорке зеленью двери, маячил в толпе и сводил меня с рельс. Бунт против правил невежд обратил в пепел мой дом, и так я забыл, кем был прежде, покинул прошедшую жизнь, как те, кого я знал, оставили свою настоящую, и теперь, с высоты исписанных лет, мне больше не о чем жалеть.
3. Зачем.
Я вижу малые и большие города как темницы и тюрьмы, муравейники и термитники, где каждый квартирант, не отгрызая повода, спешит в леса и степи. Надеясь разомкнуть круг в окрестность, они ищут выход из лабиринтов антенн, баек заводов и шуток метро, сбредают с тропы в святые цеха и туннели, мифы жёлтых газет и поздние сплетни. Ток течёт сквозь ветви, точно кровь по венам, заглушает ритмом сердце померкшей столицы и поддельного века, стремится в сёла по сырой земле. И ты бежишь ему вровень, надеясь обогнать его скорость, и в избе не замечаешь, как город вползает из мельчайших прорех одеяла в твой сон. Минует минута или час, ты не считаешь, и вот твои ступни скользят по простыне и асфальту, и капли дождя стучат по черепу, с ветром уносят ненужные мысли туда, где их пока не было. Прокладывая кратчайший путь из маршрутов, чтобы поскорее не проснуться, за поворотом ты уходишь направо, затем влево, прямо и вверх, и находишь себя на игле тупика. Руины фасадов, балконы-зонты и квадратные рамы повторяют истину, которую ты пропустил. Слагая былины, они раскрывают тебе твои же секреты, слово за словом вырезают коллаж из журнала, как голый завтрак из страны. Ты издашь его потом, после смерти, и никто не раскроет тебя - тираж будет мелок, и скоро рассказы согреют бездомных под пасмурным небом. Проезд закроют, граффити сотрутся, и просрочатся судьбы людей. Как огонёк сигареты или промокшая бумага на ветках будут жить да забывать старики, и вслед за ними состарятся улицы, где много лет вспять кто-то написал, будто бы не зная, об имени, что выше всех имён. Город, как и всякий дом, бывает одинок и голоден, когда кончаются жертвы в истории, и тогда он глаголит, пожинает плоды занятых тел и украденных лиц, анатомию районов и комнат, спальных и подвальных покоев...
4. Когда.
Какое-то время я был болезненно молод и наивно проповедовал раздор, таинство древнего и былого, и с каждым днём колокола возвещали о пришествии нового. Я предсказывал его задолго до звона, и стоило мне очутиться в глубинах народа, как начинался сеанс, и вера вела меня гением места по знакам и правилам. Они бурлили в вареве слухов, и в вязкой гуще маршрутки покойный фланёр мог немного толкнуть по плечу, подмигнуть и отметить, как ровно держит носик официант. Совпадения играли мелодию моих нервов, привлекали разведку из сумасбродных агентов и усыпляли приказом рисунков со стен. В полудрёме мне чудилось наречие надписей оград, голос оракула вчерашнего дня, как пишем мы по железобетону, вступаем в диалог человека и уличной зоны, задаём свой вопрос и вбираем неясный ответ. Так провидцы приносят подарок к могиле и водят ладонью по ликам луны, чтобы прочесть в дневниках наши сны и придать им значение. Они играют в игру сквозь паутину текущего года, гадают на гороскопе из шести поворотов и пожатий руки и уже не счисляют, сколь много слов и мало смысла сажают в борозды своего сада и рода. По больно крепкой связи мы ошибаемся и уподобляем реальный опыт города богу, но он не прощает наши грехи, и если уйдёт кто-то один, на нити потянутся второй и десятый, и перипетия настигнет всех нас. Любого урбаниста, как и прихотливого туриста, манит тлеющий пейзаж поселений, запустение западных деревень и остовов призрачных городов, провальный шанс вырваться из бури каменных джунглей, уйти от бед и обид, что всё равно остаются в тебе навсегда, без злого умысла или вреда.